«Весь мир – тюрьма»

«Весь мир – тюрьма»
Галина Брандт
Беседуют Галина Брандт, Лев Закс, Олег Лоевский и Наталия Санникова
«Петербургский театральный журнал»
В Екатеринбурге есть явление по масштабу и разносторонности соотносимое
разве что с ренессансным титанизмом. Это явление носит название «Коляда».
Немыслимо представить как один человек пишет пьесы, причем в таком количестве, что
давно заслужил титул уральского Лопе де Вега, ставит в год не по одному спектаклю и
едва ли не каждый становится событием, несколько лет назад набрал в театральном
курс по драматургии и уже сегодня очевиден факт существования целой школы
молодой уральской драматургии, интерес к которой носит европейский масштаб. Нечего
и говорить, что собственные пьесы Николая Коляды идут не только по всей России и
даже не только в Европе. Еще он – главный редактор толстого регионального журнала
«Урал», еще он актер (по первой театральной профессии), еще он автор и руководитель
многочисленных проектов, связанных с пропагандой творчества молодых драматургов
(например,
знаменитые, ставшие
уже традиционными
двенадцатичасовые
«Театральные марафоны» - актерские читки пьес или совсем новый проект «Суптеатр», где, кажется, кроме молодой драматургии будет подаваться и особый
колядовский суп, приготовленный самим мастером).
Еще он – «Коляда-театр». Трудно объяснить что это такое, но городские
театралы давно знали, что в нашей драме при единой труппе существует два театра,
причем совсем разных: один – Академический театр драмы г. Екатеринбурга на большой
сцене и второй «Коляда-театр» на малой. Сейчас как-то не поворачивается язык просто
сказать, что Николай Коляда с этого сезона перешел работать в «Театрон» - нет, туда
переместился и «Коляда-театр». Спектакль, о котором пойдет речь в этом материале и
представляет собой, как значится в программке, совместный проект Малого
драматического театра «Театрон» и «Коляда-театра». Это первая постановка пьесы
молодого драматурга из Хабаровска Константина Костенко «Клаустрофобия». Н.
Коляда откапал ее на собственном конкурсе молодой драматургии, который проходил в
Екатеринбурге прошедшей весной и имел уже международный статус. Жюри конкурса
присудило пьесе третье место в одной из номинации, но Коляда сразу заявил, что, на его
взгляд, она – лучшая. Речь в пьесе идет о трех заключенных: двое из которых, сидящие один за убийство таксиста Прищепа и другой за ограбление кассы Гарин - ведут беседы
о жизни и судьбе, а третий – пытавшийся ограбить киоск детдомовский мальчик –
немой. В финале Гарин соблазняет, а потом убивает немого мальчика.
Почти сразу Коляда вместе со своим постоянным соавтором художником
Владимиром Кравцевым взялся за постановку пьесы с актерами «Театрона» Сергеем
Федоровым (Гарин), Сергеем Колесовым (Прищепа), Антоном Макушиным (Немой) и в
очередь из драмы - Юрием Облеуховым (Гарин) и Олегом Ягодиным (Прищепа). В
спектакле появились два новых персонажа Надзирательница (Ирина Белова) и
Надзиратель (Александр Коротков). Премьера состоялась в конце октября 2003 г.,
открыв тем самым в стенах «Театрона» новую страницу истории «Коляда-театра».
Все вышесказанной позволяет понять почему нам, философу и искусствоведу Льву
Абрамовичу Заксу, великому театральному собеседнику Алику Лоевскому, завлиту и
переводчице Наташе Санниковой и автору этих строк, иными словами
Галина Брандт. «Весь мир – тюрьма».
www.domaktera.ru
екатеринбургскому филиалу пэтэжевской тусовки, захотелось отметить это событие.
Отметить не только коллективным походом на спектакль, но и разговором после.
Все сложилось, вообщем, хорошо. Через несколько дней после спектакля собрались
у меня. Был предновогодний будний день, точнее вечер. Все пришли голодные. Стол был
накрыт. Нам было нескучно.
Лев Закс. В спектакле по пьесе Константина Костенко есть два обстоятельства, которые
настраивают меня против него. Первое – материал пьесы. Мне кажется, что ни в одной
пьесе самого Коляды не было такого нагромождения низовых сторон жизни, которые
очень любовно воссоздаются на сцене. Мне это не близко. Второй – здесь все узнаваемо:
поэтика Коляды, все постановочные ходы, которыми он пользуется. У меня даже возникла
такая формула «клон»: перед нами еще один вариант все повторяющегося высказывания
Коляды по поводу жизни. Но это я фиксирую умом, а едва ли не с первой минуты
спектакля оказываюсь во власти волнующей художественной ткани, совершенно живой,
которая постепенно затягивает, заставляет сопереживать происходящему, то есть
заставляет впролне художественно реагировать на то, что происходит. И это в известном
смысле для меня парадокс.
Галина Брандт. У меня случилось так. Я два раза смотрела спектакль и каждый раз у
меня было ощущение такое, что спектакль меня просто изнасиловал. И ужас в том, что
хотя, с одной стороны, я ненавижу этот спектакль за его агрессию, за насилие, за то, что
он заставляет меня слушать, видеть то, что я не хочу ни слышать, ни видеть, ни знать.
Вообще. Не хочу. Но, с другой стороны, я не могу не испытывать восторга перед ним. И
это напряжение, которое возникает между ненавистью и восторгом, и есть, наверное,
главное впечатление, которое я переживаю от спектакля. Сейчас, постфактум я могу
рассуждать (на спектакле не до мыслей, там – как на электрическом стуле), что, возможно,
насилие оправдано, что все это – такие люди, такие жизни, такие слова и телодвижения –
тоже часть жизни, в которой я живу. И поскольку - надо понимать и принимать любую
жизнь, если она твоя, то вот.
А то, что это жизнь моя здесь показывают отчетливо. Хотя действие происходит в
тюрьме, которая в сознании всегда что-то отдельное, особое, «на полях» - действие
вписано в наше пространство максимально. На окнах театра решетки, установленые так
сказать естественным образом, и в эти многочисленные окна, которые к тому же без конца
открываются, крупным планом видна хорошо знакомая улица, троллейбусы, на которых
мы приехали в театр, какие-то ремонтные леса, сквозь которые надо было пробираться,
слышен ветер,шум машин, разговоры прохожих и т.д. То есть все это – наше,наше, а
совсем не где-то за чертой.
Олег Лоевский. У Льва Абрамовича противоречие в осмыслении, у Гали восторг перед
насилием…Не знаю, мне кажется, что это вполне внятный спектакль. Это, конечно,
зрелище, зрелище, эмоционально продуманное, эмоционально заполненное …
Наталья Санникова. …и между прочим достаточно синтементальное. Вот Лев
Абрамович сказал, что у Костенко материал еще более жесткий, чем в пьесах Коляды, но,
на мой взгляд, он как раз вычленяет в пьесе то, что ему близко, так сказать
сентиментально-колядовское. И вообшем тюрьма там достаточно условная. Речь, главным
образом, идет об одиночестве. Персонажи бесконечно бормочут: «мама, мама». Это
Галина Брандт. «Весь мир – тюрьма».
www.domaktera.ru
единственное, что их к жизни привязывает, единственное, что дает человеческое тепло. А
тюрьма – условность.
О.Л. Действительно, тюрьмы там нет. Мне кажется, что и в отношении «низовых
нагромождений» все иначе. Есть, конечно, некоторое ощущение педалированности этих
низовых разговоров о женщине, но это все уходит в сферу фактур, в сферу текстовую,
лишь условно связанную с тем, что мы называем низом, потому что все это
проговаривается здесь в контексте тоски по утробному состоянию. И потому женщина
низвергается лишь для того, чтобы ее подняли еще выше. На недосягаемую высоту. Все
реалии - троллейбусы, решетки, мат, карты – все это, конечно, только некое средство
вычленить единственную (что совсем и неплохо) любимую тему Н.Коляды, здесь
выраженную с предельной откровенностью «мама, я одинок, я боюсь смерти». И в самом
сюжете – в этой истории взаимоотношений трех заключенных: немого, рецидивиста и
интеллигента, или там люмпен-интеллигента, грань между ними, между рецидивистом и
интеллигентом вообще стирается.
Н.С. Это в спектакле стирается. В пьесе они четко разведены. Тот, кто предъявляет себя
как интеллигент оказывается убийцей, а тот, кто убийца существует в этом статусе в
конце концов только на уровне разговоров. А в спектакле это все снято – всех одинаково
жалко.
О.Л. Да, в пьесе все дело собственно в этом перевертыше, один без конца говорит о
убийствах, другой, говоря о философии и литературе, тихой сапой добивается своего и
убивает мальчика.
Л.З. Для меня вообще осталось вопросом - и я не уверен, что ответ есть - почему он (я бы
не назвал его интеллигентом, ну этот, скажем так, начитанный человек) убивает?
О.Л. На мой взгляд, творчество Н.Коляды существует в системе неких общих культурных
мифов: один из которых может быть обозначен как «убийство есть свобода», второй – и
он более четко прослеживается в спектакле – «я должен убить красоту, потому что если в
мире есть красота, то ее все равно убъют». И не случайно в спектакле мальчик уродует
себе лицо, звучит мысль, что ему не надо жить на свете. Весь строй спектакля
высвечивает внутреннее убеждение героев в том, что это мы - грязные, погибшие, и в
этом мире иначе не может быть, поэтому он не должен погибнуть, он должен умереть
чистым. По сути это ритуальное убийство – хоть кто-то должен сохранить красоту в мире
ужаса. Убийца есть спаситель.
Г.Б. Алик, знаешь, я вот сейчас слушаю тебя и, действительно, получается внятный
спектакль. Но для меня загадка почему я два раза смотрела спектакль и когда шла второй
раз, между прочим, специально задавала себе установку понять про что история – но
тщетно. И не потому что спектакль невнятный. Нет, дело в том, что энергетика, которая
обрушивается на меня со сцены от этих песен, хлопающих окон, невероятного количества
гремящих жестяных банок, телодвижений персонажей, их лиц, интонаций, обрывков
разговора про то, про что говорить просто нельзя – этот энергетический поток настолько
мощный, что я опять пропустила сюжет.
Галина Брандт. «Весь мир – тюрьма».
www.domaktera.ru
О.Л. Галя, но между сюжетом и фабулой есть разница. Сюжет есть и у Малевича в
«Черном квадрате». Сюжет – это соотношение энергетических потоков. И соотношение
же в спектакле есть, он не хаотичен. Эти потоки направлены.
Г.Б. Наверное. Но они такие сильные, что в одну историю у меня не успевают сложиться.
Вот этого «рецидивиста», как мы его назвали, играет артист Олег Ягодин. Я во второй раз
специально задавалась целью услышать что он говорит – и не слышала. Я смотрю на это
худое бледное постоянно гримасничающееся лицо, на это как ртуть метущееся от окна к
окну кривляющиеся тело, слушаю надтреснутый, искаженный какими-то пантовыми
интонациями голос и не слышу. Не слышу не потому что он плохо говорит или тихо (
театр крошечный), у меня просто слух отключается, я начинаю вибрировать, меня знобит,
и все. Другого исполнителя Юрия Облеухова еще временами слышу, а этого совсем нет.
Только самый общий мэссэдж спектакля я могу уловить. Перед мной ужас. Вы
говорите не тюрьма – не знаю, по-моему ужас. Ужасное какое-то «рваное» пространство
со страшными окнами, облупленными стенами, крысами. Эти охранники, которые то
остервенело лупят что-то или кого-то своей дубинкой, то мерзко крутят развернутами
прямо к нам попами под грохот попсы. И все люди в этом пространстве делают что-то
невозможное, показывают как и в какие места надо женщину лизать, например…Я
начинаю болеть, но мне говорят: смотри, потому что они тоже люди и у них у всех мама
есть и любить они все хотят…
О.Л. Так вот он и пошел сюжет.
Г.Б. Так он на этом у меня и закончился. Л. А. хоть вопросом задался: почему
«интеллигент» мальчика убил, а я едва о самом факте убийства отчет себе отдала, и то
только на втором просмотре. Убил – не убил, какая разница… Здесь мне интересней
другое. Вот ты произнес слово «ритуал», что убийство произошло ритуальное. Слово это
во мне отозвалось, но, знаешь, совсем в другом смысле. В смысле связи с каким-то
первобытным колдовством. Мне кажется, что Н. Коляда все больше осваивает искусство
колдовства. Ну в «Ромео и Джульетте», где это уже отчетливо выражено, там хоть
коллективное действо: эти хороводы - что-то среднее между первобытными ритуальными
плясками и пэтэушной дискотекой – затягивают тебя как в воронку, а здесь всего три
человека, ну с безмолвными охранниками – пять, действие в камере и все равно
суггестивное воздействие такого накала, что для меня созданная на сцене реальность не
столько художественная, где я могу вычленять сюжет, истории, смыслы, сколько
магическая.
Л.А. То, что говорит Галя эмоционально очень понятно, но согласиться с этим трудно,
потому что та магия, о которой вы говорите, та мощно затягивающая энергетика
спектакля вряд ли бы родилась вне контекста тех историй, того человеческого материала,
который здесь представлен. Какие-то подробности могут проскакивать мимо вас, но
внешний контур очерчен достаточно рельефно. Вот, например, проходящее через все
действо совершенно исступленное бросание в стены пустых железных банок из-под
джина или сока. Откуда это рождается? С одной стороны, из чувства замкнутости этих
людей в пространстве и невозможности вырваться из него, но есть и другая, в этом
спектакле даже м.б. более важная сторона - абсолютно тупиковая история основных
персонажей. И мне кажется, что смысловая концентрация спектакля достигается в том,
что, как никогда прежде, Н. Коляда здесь как бы в одну посуду сливает «последние»
Галина Брандт. «Весь мир – тюрьма».
www.domaktera.ru
предельности. Алик правильно сказал насчет темы смерти, страха смерти, но здесь, на мой
взгляд, есть еще другая важная тема, традиционная для русского искусства – тема
человеческого. Какое оно? Как оно созревает? Откуда оно берется? Так вот здесь нам
показывают двойную трагедию, потому что кроме утраты человечности здесь есть еще
трагедия необретенной человечности. Перед нами как бы неродившиеся люди или люди
как бы недосозревшие, и поэтому ритуал песни, ритал танца, ритуал истерического
швыряния банок, метания к окнам, за которыми жизнь и свобода – это ведь ритуал тоски
по несостоявшемуся ….
О.Л. Я совершенно согласен. Любая эмоциональная идея требует некой формы, а значит
определенных законов транслирования. И здесь вообщем все работает на главную тему –
для меня главную – что счастье это только прошлое, детство, утробность.
Л.А. И какая-то все-таки недоношенность, именно недоношенность. У меня очень простая
идея – хотя я понимаю, что это некое огрубление - что перед нами люди для которых все
что связано, условно говоря, с культурой – это террор. Все что было до нее, все это было
чистотой, но все это было очень коротко, как сон , сон и неосуществимая потребность. И
они все время говорят «мама» даже не потому что они помнят маму, потому что они не
испытали этого в полной мере…
О.Л. …или даже испытали – это не имеет значение.
Л.З. Да, а сейчас весь мир – это тюрьма.
Н.С. И это общая судьба. В этом спектакле может быть впервые у Коляды судьбы всех
персонажей неразделимы друг от друга.
О.Л. И охранников тоже. Да если
деле там нет никаких уголовников
России, как известно, от тюрьмы
разницы, если бы они сидели на
категорическом императиве.
говорить по большому счету не только их. На самом
и вообще никаких социальных срезов. Во-первых, в
не зарекаются, а во-вторых, не было бы никакой
кухне, никого не зарезали и говорили…да хоть о
Г.Б. Ну уж нет. Они для меня «другие», я их - ненавижу, и о чем они говорят ненавижу, и
что показывают – ненавижу…
Л.З. Конечно.Я здесь с Аликом не согласен. Здесь отчетливо показана именно боль
обделенности. Это совсем другая история, чем обыватель, рассуждающий о Канте.
О.Л. Какая разница! Не обыватель рассуждающий о Канте, а запутавшийся человек,
который понимает, что Кант – это какая-то белеберда, в которую он когда-то влип и не
обладающий уже ни чем «во рту», кроме Канта. Понимает, что он проживает не свою
жизнь, что заточен в этого Канта, как в тюрьму.
Л.З. Это будет совсем другая идея. Не будет этого ощущения сиротства…
О.Л. и Н.С.(хором) Почему? Можно не осуществиться и в Канте…
Галина Брандт. «Весь мир – тюрьма».
www.domaktera.ru
Л.З. То, что вы говорите – это дядя Ваня Чехова. Но разве это одно и то же?
О.Л. Да как поставить! Дядя Ваня, который нажирается пьяный ночью и не понимает ни
куда, ни зачем…
Г.Б. Ну и что?
О.Л. Да то, что он, держащий себя в рамках культуры, вдруг открывается на секунду, а
эти, не держащие себя в рамках культуры, так живут. Но суть-то та же: мама, я один, я
боюсь смерти. Какая разница!
Л.З. Да ну что вы, дядя Ваня и вот эти люди, для которых женщина – это влагалище, а для
него ...
О.Л. …это Елена Андреевна, которую он хочет завалить, но культура мешает. Да для
Коляды этот «низ» на самом деле «верх»! Потому что они хоть не фарисеи. И кроме того,
дядями Ванями ничего уже невозможно рассказать. Есть такой феномен «усталость»
фактуры.
Г.Б. И дядями Ванями сегодня рассказывают.
О.Л. Рассказывают. Додин рассказал великий спектакль. Конечно, я огрубляю ситуацию,
я этого не скрываю, но если бы спектакль был только про уголовников – он бы и не попал.
Иначе было бы: ну да, и кухарки страдать умеют, и уголовники тоже люди. Ну не тема
это. Не может быть это темой.
Г.Б. Основная тема русской литературы: все люди – люди. И на самом деле это не так
легко понять. Я имею ввиду не декларацию, а реальное понимание, то есть переживание,
которое должно определять твою повседневную жизнь.
Л.З. Я тоже думаю, что самое гениальное в работах Коляды как раз вот эти какие-то
изначальности, которые он пронзительно, как никто, пожалуй, чувствует, и на которых у
него базируется все. Он никогда не стесняется элементарности, изначальной
естественности чувств. Меня в этом смысле потрясает один его определяющий для
спектакля ход. Он подсказан самой фабулой – глухонемотой мальчика: я имею ввиду
перевод песни, становящейся эмоциональной рамкой спектакля, на язык глухонемых. То
есть вполне заурядная попса, средне-попсовые слова, но когда они вдруг переводятся на
язык жестов, то опять приобретают абсолютную первозданность: слышишь, что ведь это о
тяге одного человека к другому, о тоске по другому. И они обретают вдруг такую
подлинность, такую силу, которую даже не сразу понимаешь, это просто тебя пронзает. И
потом весь спектакль как будто нанизывается на эту энергетику человеческого влечения,
иногда сексуализированного, иногда совершенно платонического, но всегда
артикулированного таким вот спонтанным, абсолютно непросчитанным – (хотя на самом
деле режиссер, наверно, все это просчитывает) – жестом, который тебя, действительно,
берет за живое сверх всякой там истории. Но все-таки, конечно, и благодаря истории
тоже.
Галина Брандт. «Весь мир – тюрьма».
www.domaktera.ru
Постепенно духовность начала уступать место телесности. Мы подняли тост за
приближение Нового года, за пожелания счастья и мира во всем мире, включая, конечно,
и екатеринбургский универсум под названием «Коляда».
Галина Брандт. «Весь мир – тюрьма».
www.domaktera.ru