Титульный лист, Оглавление, Аннотация и
advertisement
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ИНСТИТУТ РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ РАН ПОВОЛЖСКИЙ ФИЛИАЛ О.Б. Леонтьева Историческая память и образы прошлого в российской культуре XIX – начала ХХ вв. Самара 2011 УДК 94(47) ББК 67.3(2) Л 47 Исследование выполнено при поддержке фонда Герды Хенкель (Gerda Henkel Stiftung), Дюссельдорф, Германия (Программа поддержки нового поколения историков России, Украины, Молдовы и Беларуси, грант AZ 21/SR/05, 20052007 гг.) и Программы фундаментальных исследований секции истории Отделения историко-филологических наук РАН «Исторический опыт социальных трансформаций и конфликтов» (2009-2011 гг.). Леонтьева О.Б. Историческая память и образы прошлого в российской культуре XIX – начала ХХ вв. – Самара: ООО «Книга», 2011. – 448 с. ISBN 978-5-93424-522-2 Книга посвящена эволюции исторической культуры, исторических представлений образованного общества в России второй половины XIX – начала ХХ вв. Рассмотрено несколько сквозных сюжетов коллективной исторической памяти российского общества: отношение к правлениям Ивана Грозного и Петра I; к народным восстаниям и старообрядчеству; к оппозиционным движениям – восстанию декабристов и народничеству. Это позволило воссоздать смысловое наполнение важнейших категорий русской культуры XIX в. («власть», «народ», «интеллигенция») в их образнохудожественной конкретности. Для специалистов-историков и культурологов, для широкого круга читателей, интересующихся историей и культурой России. Рекомендовано к публикации комиссией Поволжского филиала Института Российской истории РАН по научным изданиям 29 марта 2011 г., протокол № 25. Рецензенты: доктор исторических наук, профессор Г.П.Мягков доктор исторических наук, профессор П.С.Кабытов ISBN 978-5-93424-522-2 Леонтьева О.Б., 2011 Оглавление Введение. Историк в пространстве мифов: Методологические проблемы изучения исторической памяти Глава I. Историческое знание и историческая культура России второй половины XIX – начала ХХ вв.: проблема смены парадигм § 1. «Суд над историей»: Историческое знание в контексте российской культуры второй половины XIX в. § 2. «Дар исторического прозрения»: Проблемы познания прошлого в культуре «серебряного века» Глава II. Эпохи российской истории в исторической памяти XIX – начала ХХ вв. § 1. «В истории мы видим пять разных Россий»: Проблемы периодизации отечественной истории в исторической культуре России § 2. «Древняя история России»: образы Киевской Руси и Великого Новгорода в исторической памяти § 3. «Русь татарская»: Ориентализация прошлого в российской мысли § 4. «Возрождение Московии»: образы Московской Руси в российской культуре Глава III. Самодержавная власть в зеркале исторических российского общества § 1. «Адские вымыслы тиранства»: Иван Грозный § 2. «Гений-палач»: Петр Великий представлений Глава IV. «Вольница и подвижники»: интеллигенция в поисках народа § 1. «Народ, да не тот»: Споры о содержании понятия «народ» в русской мысли XIX века § 2. «Не религия, а нечто другое»: Образы старообрядцев в исторической науке и культуре пореформенной России § 3. «Эпоха Степана Разина»: Образы восстаний и вольницы в российской культуре XIX в. Глава V. Интеллигенция в поисках героя § 1. Интеллигенция как воображаемое сообщество § 2. «Очистительная жертва»: Образы декабристов в исторической памяти российского общества § 3. «Переступить порог»: «революционные биографии» народников в культурно-антропологическом аспекте Заключение – Что вы собираетесь делать? – Я хочу посетить этих пятерых и услышать от каждого из них его собственную версию случившегося. Старший полицейский офицер Хейл тяжело вздохнул. – Вы сошли с ума! – сказал он. – Их версии никогда не совпадут. Неужто вам не ясно, что не встретишь и двух людей, кто бы помнил события одинаково. Да еще когда прошло столько времени! Вы услышите пять версий пяти различных убийств! – На это я и рассчитываю, – ответил Пуаро. – Это будет очень поучительно. Агата Кристи, «Пять поросят». Введение. Историк в пространстве исторической памяти мифов: Методологические проблемы изучения Историческая наука многолика, и представления о ее задачах изменяются вместе с самим человеческим обществом. В XVII-XVIII вв., в пору формирования основополагающих принципов научного мировоззрения, история воспринималась как «наставница жизни». В XIX веке, с его верой во всемогущество науки, главную задачу истории стали видеть в поиске исторических законов, которые должны были стать теоретической основой для социальной инженерии. Социальные катастрофы ХХ века привели европейских интеллектуалов к разочарованию в разумности и предсказуемости исторического процесса; радикальному пересмотру подверглись и представления о пределах компетенции гуманитарного знания. К концу ХХ века, в эпоху «кризиса модерна», в профессиональной среде все чаще стали звучать высказывания, что важнейшей функцией истории является сохранение социальной памяти – ключевого механизма самоидентификации общества. Подобно тому, как личностное самосознание человека немыслимо без индивидуальной памяти, так и самосознание общества невозможно без знаний о прошлом и образов прошлого, живущих в исторической памяти общества. Как и память личная, историческая память носит избирательный и творческий характер; формы интерпретации прошлого и смысловые акценты, которые ставятся в историческом повествовании, определяются нормами и ценностями современной культуры. Прошлое может выступать в общественном сознании как «прекрасное прошлое», как некий «потерянный рай»; в таком случае «придумывание памяти» может стать разновидностью эскапизма, способом уйти от переживаний сегодняшнего дня1. Прошлое может восприниматься и как «проклятое прошлое», как трагический опыт; вопрос «как такое стало возможным?» может оказаться трудным для общественного сознания, и в таком случае для культуры жизненно важно выработать тот или иной компенсаторный механизм, позволяющий преодолеть травмирующий опыт, не отворачиваясь от мучительных воспоминаний2. Особенно актуальной становится проблема отношения к прошлому в исторической памяти, если общество проходит через период серьезных социокультурных перемен, Успенский Б.А., Лотман Ю.М. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVII века) // Успенский Б.А. Избр. труды. Т.1. Семиотика истории. Семиотика культуры. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 1996. С.368. 2 См.: Roth M. The Ironist’s Cage. Memory, Trauma and the Construction of History. N.Y.: Columbia Univ. Press, 1995. P.8-17; Ankersmit F.R. The Sublime Dissociation of the Past: Or How to Be(come) What One Is No Longer // History and Theory. Vol.40, № 3. October 2001. P.295-323; Рюзен Й. Кризис, травма и идентичность // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С.41-42. 1 ломки традиционных стандартов и стереотипов мышления, если в сознании людей сталкиваются и уживаются рядом несхожие, а подчас и противоположные ценностные системы. Смысл любого исторического события и значение деятельности любого исторического персонажа может подвергнуться радикальному переосмыслению даже на протяжении жизни одного и того же поколения. Более того: в коллективной памяти могут одновременно уживаться различные образы прошлого и способы повествования о прошлом; в каждом из таких повествований могут присутствовать одни и те же опорные моменты, персонажи, сюжетные эпизоды, но смысловое наполнение этих сюжетов будет различным. В таких ситуациях, по словам А.Эткинда, «борьба за содержание исторической памяти подобна театру военных действий, на котором совершаются стратегические и тактические акции, выполняемые разными силами и средствами»3. Именно поэтому изучение исторической памяти, - ее содержания и смыслового наполнения, способов хранения и пробуждения к жизни, тех многочисленных функций, которые она выполняет в культурной жизни общества, - стало в последнее десятилетие одной из самых актуальных и достаточно сложных проблем современной исторической науки. Специалисты говорят уже о «мемориальном уклоне» в исторической науке; о «парадигме памяти» в современном социально-гуманитарном знании; и даже о современности как о «мемориальной эпохе»4. Сущность «парадигмы памяти», сформировавшейся в русле исторической антропологии, состоит в том, что предметом исследования становится не историческое событие или явление как таковое, а память о нем, живущая в сознании общества. Закономерно, что в российской исторической науке эта проблематика оказалась актуальной именно в наши дни: непрекращающиеся идейно-политические баталии вокруг событий прошлого наглядно свидетельствуют, что граждане нашей страны (зачастую представители одного и того же поколения) не просто обладают диаметрально противоположными представлениями об одних и тех же исторических явлениях, но и мыслят различными историческими категориями, живут в разных исторических измерениях. В современной России на волне исследовательского интереса к проблемам исторической памяти активно издаются и переиздаются классические труды таких авторов, как М.Хальбвакс, П.Нора, Я.Ассманн, П.Рикер, Ю.М.Лотман, и многих других. Сформировались школы и научные направления по изучению исторической памяти: одно из таких направлений – «история исторической культуры», представленная в исследованиях Российского общества интеллектуальной истории5; другое – история «живой» социальной памяти, которой посвящены исследовательские проекты издательства «Новое литературное обозрение»6. Вопросы исторической памяти становятся востребованной проблематикой диссертационных исследований7. Эткинд А. Столетняя революция: юбилей начала и начало конца // Отечественные записки. 2004. № 5. С.46. 4 Про А. Двенадцать уроков по истории / Пер. с франц. М., 2000. С.312; Хаттон П. История как искусство памяти / Пер. с англ. СПб., 2003. С.33-50; Васильев А.Г. Современные memory studies и трансформация классического наследия // Диалоги со временем: память о прошлом в контексте истории / Под ред. Л.П.Репиной. М., 2008. С.19-23; Нора П. Всемирное торжество памяти // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М., 2005. С.395. 5 См., напр.: Образы прошлого и коллективная идентичность в Европе до начала Нового времени / Отв. ред. Л.П.Репина. М., 2003; История и память: историческая культура Европы до начала Нового времени / Под ред. Л.П.Репиной. М., 2006; Диалоги со временем: память о прошлом в контексте истории / Под ред. Л.П.Репиной. М., 2008. 6 См., напр.: Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М.: НЛО, 2005; «Культурная память в странах Восточной Европы». Научные чтения Кембриджского университета // НЛО. 2009. № 95 (1) и др. 7 См., напр.: Кознова И.Е. Историческая память российского крестьянства в XX веке: Дис. ... д-ра ист. наук: 07.00.02. Самара, 2005; опубл. также как: Кознова И.Е. XX век в социальной памяти российского крестьянства. М., 2000. 3 Отличительная особенность рассматриваемой области исследований – ее поистине бескрайнее предметное поле. В сфере внимания специалистов по исторической памяти находятся «коммуникативная память», охватывающая воспоминания трех-четырех живущих ныне поколений, – и «культурная память», соединяющая современность с давним прошлым8; память «мягкая» (личная, субъективная, запечатленная в дневниках и воспоминаниях) – и память «жесткая» (закрепленная в форме разнообразных «мест памяти», музейных экспозиций, календаря официальных памятных дат, мемориалов и церемониалов)9; обыденные представления о прошлом – и эволюция профессиональных, научных практик историописания10. Чтобы найти путеводную нить в этом лабиринте, уместно обратиться к анализу методологического, в том числе понятийно-категориального инструментария изучения исторической памяти. Именно через анализ научного инструментария можно понять, на какие вопросы историки ищут ответы, обращаясь к изучению исторической памяти; какими методами ведут поиск; что надеются обнаружить в результате. Особенности изучения исторической памяти обусловлены прежде всего тем, что память представляет собой и совокупность текстов, и совокупность образов. Безусловно, текст может быть насыщен образами, а образ – семантически расшифрован с помощью текста. Но в большинстве случаев текст и образ анализируются с помощью различных исследовательских методик и различных категорий. Изучение памяти как совокупности текстов предполагает такую познавательную процедуру, как изучение «языка памяти», или «дискурса памяти», то есть способов повествования о событиях прошлого, стратегий организации такого рассказа. Изучение дискурсивных структур предполагает самые разные направления исследования: историка может заинтересовать, например, каким образом организован нарратив, как выбраны «узловые» или «ключевые» события повествования и в какой «сюжет» (терминология Х.Уайта) они складываются11; в центре исследования может также оказаться и язык исторического письма и приемы исторической концептуализации12. В современной историографии вычленяется множество видов исторических дискурсов. Иногда их выделяют по типу идентичности, на упрочение которой нацелен тот или иной способ повествования о прошлом: историки говорят, например, об имперском, национальном и региональном, династическом и революционном дискурсах и т.д. При обращении к традиции историописания, свойственной тем или иным эпохам, историографы выделяют, напротив, такие дискурсы, как эпический, религиозносакральный, антикварный, просветительский, позитивистский, или же дискурсы «описания» и «объяснения»13. Вопрос о том, что происходит с идентичностью отдельно взятого человека в ситуации столкновения и переплетения нескольких дискурсов, стал стержневой темой сборника «Память о войне 60 лет спустя» (2005). Через статьи, опубликованные на страницах этого сборника, красной нитью проходит противопоставление двух «языков памяти» о Великой Отечественной войне: «официально-героического», «казенного», «государственно ориентированного» - и «живого», «личного», «личностно ориентированного». Как подчеркивают авторы сборника, если в рамках «официального» дискурса память о войне выступает как инструмент государственного строительства (в Ассманн Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / Пер. с нем. М., 2004. С.50-59. 9 Эткинд А. Столетняя революция: юбилей начала и начало конца. С.46. 10 Лоуэнталь Д. Прошлое – чужая страна / Пер. с англ. СПб., 2004. С.6. 11 Репина Л.П. Память о прошлом и история // Диалоги со временем: Память о прошлом и история. С.15; Савельева И.М., Полетаев А.В. Обыденные представления о прошлом: эмпирический анализ // Там же. С.8899. 12 Анкерсмит Ф.Р. История и тропология: взлет и падение метафоры / Пер. с англ. М., 2003. 13 Савельева И.М., Полетаев А.В. Знание о прошлом: теория и история: В 2 т. Т.1: Конструирование прошлого. СПб., 2003. С.316. 8 полном соответствии с классическими концепциями Э.Хобсбаума и Б.Андерсона)14, - то в русле дискурса «личного», «личностно ориентированного» воспоминания о войне являются способом преодоления травматической реакции на испытания военного времени, на страдания и смерть близких15. Обращение к воспоминаниям военных лет позволяет выявить проблему, достаточно типичную для изучения «живой» памяти. Еще Светланой Алексиевич в очерках «У войны не женское лицо» был описан феномен своеобразного «двоемыслия» - ситуационного «переключения» вспоминающего человека с одного дискурса на другой; этот феномен констатировался практически всеми историками, работавшими с живой, устной памятью16. Как отмечают исследователи, «двоемыслие» в данной ситуации объясняется тем, что у историй, рассказанных одним и тем же человеком, могут быть «различные адресные аудитории и различные культурные функции17. Таким образом, изучение речевых структур выводит на проблемы социальных рамок памяти. Оно позволяет понять, что память о прошлом по сути своей диалогична, что воспоминания о прошлом всегда предполагают (пусть в скрытой форме) круг собеседников, слушателей, которым они адресованы. Реконструкция образа неявно присутствующего «идеального слушателя», к которому обращен рассказ, – одна из самых интересных и сложных задач изучения дискурсов исторической памяти. Другой распространенный путь изучения исторической памяти – исследование образов прошлого. Этот подход основан на том, что память по сути своей образна: именно образы событий и персонажей прошлого, созданные в произведениях художественной культуры, являются основой обыденных представлений о прошлом. Мобилизующий, интегрирующий потенциал образного восприятия прошлого осознавался всеми идеологами; феномен «социального заказа» на художественную трактовку событий прошлого в «нужном» ключе существовал, вероятно, со времен древнейших цивилизаций. В современной исследовательской литературе по проблемам исторической памяти изучение «образов прошлого» сформировалось как самостоятельный жанр. В центре таких исследований, как правило, находится образ какого-либо яркого исторического персонажа (обычно такого, оценка чьей исторической роли неоднократно пересматривалась: Александра Невского, Ивана Грозного, Петра Великого, Павлика Морозова и др.); исследователь рассматривает, как этот образ «встраивался» в различные идеологические и историографические дискурсы, как изменялась при этом семантическая нагрузка, аксиологическая составляющая и художественная трактовка образа18. Один из наиболее ярких примеров такого исследования – монография Ф.Б.Шенка об образе Александра Невского в русской культурной памяти, где освещается эволюция этого образа на протяжении восьми веков: от дискурса «локального патриотизма» (суздальского и новгородского) до сакрального и династического общероссийских дискурсов; от имперской риторики петровских и екатерининских времен до идеологии евразийства; от фильма С.Эйзенштейна до современной рекламной индустрии19. Предметом исследования Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. М., 2001; Hobsbawm E. Introduction: Inventing Traditions // The Invention of Tradition. Ed. by E.Hobsbaum, Terence Ranger. Cambridge, 2004. P.1-11. 15 Гудков Л. «Память» о войне и массовая идентичность россиян; Щербакова И. Над картой памяти; Прусс И. Советская история в исполнении современного подростка и его бабушки; Кормина Ж., Штырков С. Никто не забыт, ничто не забыто; Данилова Н. Мемориальная версия Афганской войны (1979-1989); Кукулин И. Регулирование боли // Память о войне 60 лет спустя. С.83-103, 195-240, 262-281, 617-658. 16 Алексиевич С. У войны не женское лицо. Последние свидетели. М., 1988. С.75. 17 Память о войне 60 лет спустя. С.86-87, 297, 222. 18 Данилевский И.Н. Александр Невский: парадоксы исторической памяти // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005; Келли, Катриона. Товарищ Павлик. Взлет и падение советского мальчика-героя. М., 2009; Платт, Кевин М.Ф. Репродукция травмы: сценарии русской национальной истории в 1930-е годы // Новое Литературное Обозрение. 2008. № 90 (2). 19 Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти: Святой, правитель, национальный герой. М., 2007. 14 могут быть не только индивидуализированные, но и типизированные образы: так, в исследовании Е.С.Сенявской прослеживается эволюция «образа врага», метафор «врагазверя» и «врага-машины» в отечественной пропаганде от русско-японской до афганской войны20. Исследования образов прошлого позволяют наглядно, шаг за шагом проследить процесс превращения фактов реальности в факты исторической памяти. Когда историческое лицо становится персонажем художественного произведения, его индивидуальные черты, отображенные в источниках, подвергаются художественному переосмыслению с тем, чтобы образ приобрел целостность и выразительность. При этом подлинно художественный образ всегда полисемантичен; он предполагает полифонию возможных интерпретаций, «достраивание» со стороны читательской или зрительской аудитории. Семантическое наполнение образов прошлого позволяет многое понять о самом обществе. Так, в исследовании Ф.Б.Шенка показано, что в русской мысли конца XIX века сосуществовали три «идеальных типа» трактовки образа Невского: как святого, князя и героя-полководца; «три этих образа соотносились с концептами коллективной идентичности, относительно автономно существовавшими тогда в России: сакральным сообществом, империей и современной нацией»21. Изменения в трактовке образов исторических персонажей являются, следовательно, показателем «перемен в концептах коллективной идентичности»22. Вероятно, интерес исследователей к образам прошлого является причиной того, что язык исследований по исторической памяти сам становится образным, метафоричным в высокой степени. Стратегия описания мира памяти с помощью пространственных метафор восходит к классическому исследованию Пьера Нора о «местах памяти»23. В исследованиях по исторической памяти часто встречаются такие понятия, как «карта памяти» («выборка» исторических событий, которые признаются важнейшими в истории страны или семьи); «ландшафт памяти» (география сюжетов исторической памяти)24. Если при проведении социологических опросов об отношении к прошлому анализируется не только набор упоминающихся событий, но и частота их упоминания, - то выявляются, по образному выражению Э.Зерубавеля, «мнемонические пики» и «мнемонические равнины», «вершины» и «долины» коллективной памяти25. Все эти яркие образы явно группируются вокруг метафоры памяти-пространства. Интересно, что для исследований исторической памяти столь же типичны и визуальные метафоры – например, метафора «картины прошлого», его «панорамы», мозаики или же головоломки-пазла с пропущенными элементами. Но, безусловно, одна из самых часто встречающихся категорий в исследованиях по исторической памяти – категория мифа. На сегодняшний день именно она стала ключевой в инструментарии исследователей, занимающихся проблемами исторической памяти; при этом можно отметить многозначность данной категории. С помощью понятия «миф» зачастую описываются проекты коллективной идентичности: «национальные мифы», «государственные мифы», «сарматский миф», «кельтский миф»26, а также мифы о Сенявская Е. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М., 1999. Ч.IV: «Формирование образа врага в войнах XX века»; она же. Противники России в войнах ХХ века. Эволюция «образа врага» в сознании армии и общества. М., 2006. 21 Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти. С.500, 505. 22 Там же. 23 Нора П. Проблематика мест памяти // Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. СПб., 1999. С .17-50. 24 Щербакова И. Над картой памяти; Прусс И. Советская история в исполнении современного подростка и его бабушки // Память о войне 60 лет спустя. С.205-207, 210-212. 25 Васильев А.Г. Современные memory studies и трансформация классического наследия // Диалоги со временем: Память о прошлом в контексте истории. С.39-41. 26 См., напр.: Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 21. Специальный выпуск: Исторические мифы и этнонациональная идентичность. М., 2007. 20 «золотом веке», «славных предках», «заклятом враге» и т.п.27 Миф в данном случае трактуется как механизм, обеспечивающий воспроизведение коллективной идентичности через постоянные отсылки к сюжетному повествованию об «общем прошлом», к его ключевым моментам и персонажам. В то же самое время понятие «миф» применяется и к отдельным сюжетам исторической памяти: исследователи охотно пользуются такими словосочетаниями, как «миф о Чапаеве», «миф о Павлике Морозове» или «декабристский миф». При этом, конечно, имеется в виду не то, что Чапаев или декабристы являются вымышленными фигурами, а то, что вокруг этих исторических персонажей сформировались устойчивые интерпретативные традиции и риторические шаблоны. Для разграничения разнообразных оттенков понятия «мифы исторической памяти» продуктивным является подход С.Ю.Малышевой, которая в своей работе о советских революционных празднествах выявляет три уровня таких «мифов»: уровень «глобальный» (представления об истории, ее ходе, историческом времени; этот уровень можно назвать макроисторическим или метаисторическим); уровень мифологии, сложившейся вокруг конкретных исторических событий; наконец, уровень мифов, создающихся вокруг той или иной исторической личности (микроисторический)28. Полагаем, что эта типология может быть применена к изучению исторического мифотворчества не только в советскую, но и в любую другую эпоху. Интересные возможности для исследователя открывает изучение мифов, возникающих в исторической памяти вокруг реальных исторических событий и деятелей. Историк, выступающий в данном случае в роли дешифровщика мифа, прослеживает, как за образами исторических персонажей, тиражируемых пропагандой или массовой культурой (от соцреалистического романа до голливудского фильма), встают архетипические, фольклорные прообразы. Как показывают исследования, механизм создания мифа вокруг реального исторического события заключается в том, чтобы соотнести повествование об этом событии с одним из «циркулирующих в мировой культуре универсальных сюжетов»; отбросить из рассказа все «лишние» детали и привнести детали новые, более соответствующие мифическому прообразу; и, наконец, перевести повествование в яркий образный ряд. Если же, напротив, историк, установив реальные исторические детали события, вносит их в свой рассказ, и в результате таких дополнений образ отклоняется от мифического прообраза, – массовое сознание может воспринять это как развенчание героя29. В этом плане далеко не каждый образ прошлого способен превратиться в «исторический миф»; чтобы подняться в общественном сознании на уровень мифа, этот образ должен нести в себе некую универсальную символику. Кроме того, мифологизированное восприятие исторического события, как правило, связано с манифестацией каких-либо общезначимых ценностей, а поступки героя в рамках исторического мифа становятся способом утверждения этих ценностей (например, миф о том, что Петр I пожертвовал сыном ради будущего страны; миф об «уходе» императора Александра I как об искуплении исторических грехов самодержавной власти и т.д.). Таким образом, «мифологический» подход к изучению исторической памяти основан на допущении, что в сознании современного человека, под покровом рационалистического мышления, живут архаические структуры, архаические способы осмысления мира; что человеческое сознание воспринимает мир и исторические события Репина Л.П. Память о прошлом и история. С.12. Малышева С.Ю. Мифологизация прошлого: Советские революционные празднества 1917-1910-х годов // Диалоги со временем: Память о прошлом и история. С.683-684. 29 О схеме превращения реального события в миф см., напр.: Нуркова В. Историческое событие как факт автобиографической памяти // Воображаемое прошлое Америки: История как культурный конструкт. Материалы III-ей Летней школы Американистики в МГУ им. М.В.Ломоносова 21-23 июня 2000 г. М., 2001. С.20-33; Гришанин П.И. Белое движение и гражданская война: историческая феноменология и историческая память // Вопросы истории. 2008. № 2. С.168; Эрлих С.Е. История мифа. («Декабристская легенда» Герцена). СПб., 2006. С.79-90. 27 28 сквозь призму древнейших архетипов, но при этом пытается оправдать с помощью этих архетипов самые разные ценности – в том числе и ценности модернизирующегося мира, реформ, перемен и т.д. Безусловно, этот подход вырос из наследия Мирчи Элиаде: в работе «Аспекты мифа» он обосновал идею, что сознание современного общества является мифологическим по существу ничуть не в меньшей степени, чем сознание дикаря30. Почему же именно категория мифа превратилась в центральную категорию изучения исторической памяти? Вероятно, причина этого заключается в том, что миф в его исходной, архаической форме представляет собой семантическое «ядро», где в свернутом виде заключены и образ, и рассказ-повествование. (А.Ф.Лосев дал мифу определение: «миф есть в словах данная чудесная личностная история»31, то есть сюжетное повествование, построенное вокруг какой-либо персоны и образным языком раскрывающее участие сверхъестественных сил в ее судьбе). Категория мифа, следовательно, позволяет объединить и дискурсивную, и образную природу исторической памяти. Вместо же «сверхъестественных сил», влияющих на судьбу персонажа, в современных исторических дискурсах выступают трансцендентальные ценности той или иной культуры, приобщение к которым придает смысл человеческой жизни и непреходящее значение – конкретным поступкам. Таким образом, исследование исторической памяти всегда представляет собой реконструкцию идентификационных структур, свойственных сознанию «вспоминающей» эпохи. Понятия «идентичность» – «память» – «дискурс» – «образ» – «миф» оказываются взаимно увязанными друг с другом, существующими в одном проблемном поле. Эти понятия очерчивают смысловые координаты, в которых существуют современные исследования по истории памяти; и они же, как представляется, достаточно четко показывают, в чем заключается секрет притягательности исследований по истории исторической памяти. Этот секрет кроется в рефлексивной природе таких исследований. Совершая работу по дешифровке структур идентичности людей из других исторических эпох, мы тем самым оттачиваем инструменты, которые могут быть применены для анализа нашей собственной идентичности, для вскрытия дискурсивной, образной или мифологической природы нашего собственного исторического сознания. Возвращаясь к метафорическому ряду исследований по исторической памяти, хотелось бы вспомнить о том, что память часто уподобляется пространству, которое можно изобразить визуально – например, картографировать. Если продолжить эту метафору, то изучение исторической памяти можно сравнить с путешествием; и, как показывает опыт травелогов всех времен и народов, начиная с «Одиссеи», путник всегда возвращается из путешествия не таким, каким отправлялся в путь. * * * Настоящее исследование посвящено исторической памяти и образам прошлого в России второй половины XIX – начала ХХ вв. Выбор для анализа именно этого периода определяется несколькими причинами. Прежде всего, в исторической науке и историософской публицистике, начиная с 1990-х гг., именно эту эпоху довольно часто сопоставляли с современным нам периодом32. На примере исторического отрезка 1861-1917 гг. рассматривалась проблема выбора путей общественного развития, «развилок» и «точек бифуркации» в отечественной истории, упущенных возможностей и нереализованных альтернатив исторического развития. Действительно, для нашей страны период второй половины XIX – начала ХХ вв. был временем стремительных социальных перемен, вместившим в себя многое: закат Элиаде М. Аспекты мифа. М., 2000. Лосев А.Ф. Диалектика мифа. Дополнение к «Диалектике мифа». М., 2001. С.212. 32 Эйдельман Н.Я. Революция «сверху» в России. М., 1989. С.26-28. 30 31 крепостничества – и Великие реформы 1860-1870-х годов; бескомпромиссную войну революционеров-террористов с императорской властью – и попытку консервативного «подмораживания» страны в правление Александра III; невиданные даже по европейским масштабам темпы индустриального развития – и неуклонно нараставший аграрный кризис; открытое формирование массовых политических партий, недолгий опыт работы российского парламента – и жесткое политическое противостояние, парализовавшее Россию в годы первой мировой войны; наконец, социалистическую революцию 1917 года, которая положила начало грандиозной попытке построить совершенно новый, неизвестный доселе истории общественный строй. Это было время, когда, по признанию историков, философов и публицистов, шло становление гражданского общества в России – хотя этот процесс протекал достаточно трудно, неравномерно, и к 1917 году оставался незавершенным33. Неудивительно, что пореформенное и предреволюционное время было отмечено повышенным интересом образованного общества к историческим сюжетам: рефлексия над пройденным путем должна была помочь преодолеть кризис идентичности, определить перспективы дальнейшего развития. В прошлом видели ключ к пониманию настоящего и будущего своей страны. Не случайно вторая половина XIX – начало ХХ вв. стали временем стремительного развития исторической культуры в России: период зрелости профессиональной исторической науки, формирования нескольких ведущих научных школ (московской, петербургской, «русской исторической») совпал по времени с расцветом исторических жанров в искусстве: исторического романа, исторической живописи, драмы и оперы. Для общественной мысли России это было время противоборства самых разнообразных идеологий и политических течений: западничества и славянофильства, нигилизма и идеализма, либерализма и почвенничества, народничества и марксизма, - каждое из которых предлагало современникам свое видение исторического прошлого, свой опыт ценностного и эмоционального отношения к событиям, явлениям и персонажам отечественной истории. Страстные, напряженные споры об историческом прошлом были симптомом формирования различных проектов коллективной идентичности: современники осознавали, что общество, разнородное в национальном, социальном, культурном плане, нуждается в объединяющей идее – но отыскать такую идею было нелегко. Поэтому, обращаясь к изучению образов прошлого в исторической памяти России второй половины XIX – начала ХХ вв., мы тем самым предпринимаем опыт воссоздания идентификационных структур образованного общества Российской империи. Источниковым материалом для такой реконструкции нам будут служить научные труды по истории (от монографий до полемических статей); художественные произведения, созданные в рамках исторических жанров (исторический роман и повесть, историческая живопись, историческая драма и опера); публицистика и мемуаристика, памятники общественно-политической мысли, затрагивавшие проблемы исторической памяти и исторического сознания – в особенности работы, выполненные в специфическом жанре историософии34. По своему характеру настоящее исследование выполнено в жанре интеллектуальной истории: научного направления, в центре внимания которого находятся «исторические категории мышления, интеллектуальная деятельность и продукты человеческого интеллекта, а также историческое развитие интеллектуальной сферы… в рамках Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. В 2 т. Т.2: СПб., 2003. С.284-291. 34 Историософия, специфический жанр российской философской эссеистики, может быть определена как «сплав науки с литературой и искусством». – Экштут С.А. Манифест историософского маньеризма // Вопросы философии. 1998. № 1. С.180-181. 33 общекультурной парадигмы»35. Сфера интересов интеллектуальной истории находится на стыке таких дисциплин, как история и историография, философия, социология, культурология, история науки. При этом тематические границы интеллектуальной истории позволяют исследователю воспринимать все эти области культурной жизни не как замкнутые сами на себя и самодостаточные, а, напротив, отразить нечто общее – дух времени, систему ценностей эпохи, ту проблематику, которая пронизывала в изучаемый период и общественную мысль, и гуманитарные науки, и сферу художественных поисков. Объектом исследования является так называемая высокая (а не народная) культура, носителем которой выступало – в терминологии того времени – «образованное общество». Хронологические рамки исследования охватывают вторую половину XIX – начало ХХ в., но в некоторых случаях будут расширяться или сужаться по мере необходимости: генеалогию некоторых образов исторической памяти логично прослеживать с самого начала XIX или даже с конца XVIII вв. Тем не менее, исследовательское внимание будет сосредоточено прежде всего на пореформенном периоде отечественной истории и на тех переменах в историческом сознании образованного общества, которые происходили после отмены крепостного права и сопутствовали модернизации российского социума. В своем исследовании мы исходим из того, что образы прошлого могли существовать в исторической памяти образованного общества в различных формах. Это могли быть образы конкретных исторических событий и явлений; отдельных исторических деятелей; социальных групп или собирательных типов; образы «локусов» – исторически значимых территорий; наконец, образы целых исторических эпох. Столь широкое поле анализа неизбежно предполагает избирательность исследовательского подхода: необходимо достаточно четко и жестко определить, какие именно сюжеты исторической памяти мы выберем для изучения (если пользоваться известной метафорой Р.Дж.Коллингвуда – где именно будут зафиксированы те точки, между которыми мы постараемся натянуть сетку нашего исследования)36. Исходя из задач исследования, представляется целесообразным вначале (в первой главе) обратиться к анализу тех структурных перемен, которые происходили во второй половине XIX – начала ХХ вв. в историческом знании России: к проблеме смены парадигм исторического мышления. В данном случае познавательные повороты в исторической науке рассматриваются в контексте сложного, многоуровневого процесса эволюции исторической культуры общества – в том смысле, который вкладывал в понятие исторической культуры М.А.Барг37. Обращаясь к исторической мысли, профессиональному историописанию и миру художественных представлений о прошлом, мы стремимся определить, с какими целями «властители дум» пореформенной и предреволюционной эпохи обращались мыслью и чувствами к далекому или близкому прошлому; каковы были представления о миссии исторического знания, как понимали в то время социальные функции истории. Следующий шаг состоит в том, чтобы выявить пространственно-временную структуру исторического мышления изучаемого периода: воссоздать образы различных периодов отечественной истории, сложившиеся в исторической памяти XIX в., и определить, какие из этих периодов могли претендовать в сознании образованного общества на статус колыбели национальной идентичности или даже утраченного Под интеллектуальной историей в настоящее время понимают как «традиционную философски ориентированную историю идей и идейных систем», так и «социально-интеллектуальную историю, где акцентируется социологический и организационный аспект познавательной деятельности». См.: Репина Л.П. Что такое интеллектуальная история? // Диалог со временем / Под ред. Л.П.Репиной и В.И.Уколовой. Альманах интеллектуальной истории. 1/99. М., 1999. С.5-12, цит. с.7. 36 Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография / Пер. с англ. М., 1980. С.231-232. 37 Барг М.А. Историческое сознание как проблема историографии // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С.12-13. 35 «золотого века», а какие, напротив, служили источником травмирующих исторических воспоминаний. Этой проблематике посвящена вторая глава настоящего исследования. Наконец, главы III-V посвящены реконструкции тех образов исторической памяти, которые можно описать с помощью трех системообразующих категорий русской мысли: власть, народ, интеллигенция. (Фундаментальное, определяющее значение именно этих трех категорий для отечественной интеллектуальной традиции, для самоопределения русской интеллигенции признавали многие безусловно авторитетные исследователи)38. При обращении к данной проблематике перед нами опять-таки стояла проблема выбора: какие именно образы или сюжеты исторической памяти предпочтительнее выбирать для анализа в качестве наиболее показательных?.. Мы осознавали и сложности такого выбора, и неизбежную ограниченность, фрагментарность картины, которая будет получена в результате реконструкции. В конечном итоге было решено пойти по следующему пути. Образы власти, как они сложились в историческом сознании российского общества XIX – начала ХХ вв., в настоящем исследовании представлены на примере фигур двух правителей, историческая память о которых наиболее пронизана разнообразными мифами – Ивана Грозного и Петра Великого. В российской мысли изучаемого периода было представлено множество конкурирующих интерпретаций истории правлений этих двух царей: их личных характеров и судеб, поворотных моментов их биографий, значения их политических шагов для дальнейших судеб русского народа и российского государства. Поэтому на примере жарких дебатов, кипевших вокруг возможных трактовок роли Ивана Грозного и Петра Великого в отечественной истории, можно проследить противоборство различных сценариев коллективной идентичности образованного общества, а также выявить механизмы исторического мифотворчества. Кроме того, следует учитывать, что многие исторические мифы, связанные с этими персонажами, живы в памяти нашего общества до сих пор. В свою очередь, образы народа в данном исследовании представлены собирательными социально-историческими типами, которые именно во второй половине XIX – начале ХХ вв. привлекали к себе огромный интерес ученых и деятелей художественной культуры. Это так называемые «протестные» типы, которые знаменитый литературный критик Н.К.Михайловский обозначил терминами «вольница» и «подвижники»: с одной стороны, участники открытых акций социального протеста, а с другой – религиозные диссиденты, выработавшие практику мирного стоического неприятия существующих порядков. Разумеется, образы народа в российской культуре того времени были бесконечно многогранны и разнообразны. Однако обращение именно к «протестным» типам в данной работе во многом обусловлено тем, что их – в отличие от, например, образов «мирного труженика» или «угнетенного страдальца», – невозможно было вообразить и воссоздать вне исторического контекста. Проследить формирование образов «вольницы» и «подвижников» в исторической памяти России интересно в нескольких отношениях: на их примере можно увидеть, как изменялось содержание самого понятия «народ» в российской мысли; как решался вопрос о народном духе и национальном характере, о его проявлениях в отечественной истории; как формировался пантеон народных героев и мучеников. Наконец, образы, с которыми была напрямую связана самоидентификация интеллигенции, в настоящем исследовании также реконструируются на примере собирательных исторических типажей: образов героев революционно-романтической традиции, «борцов за народное дело» – декабристов и народников. Несмотря на то, что, по Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С.17-30; Ахиезер А.С. Россия: Критика исторического опыта. Т.2: Теория и методология. Словарь. Новосибирск, 1998. С.102-104, 205-210; 288-289; Сабурова Т.А. Русский интеллектуальный мир/миф (Социокультурные представления интеллигенции в России XIX столетия). Омск, 2005. Гл.3 «Социальная и культурная идентификация русской интеллигенции XIX века». С.164-277. 38 известному меткому определению, узок был круг этих революционеров, и страшно далеки были они от народа39, – сюжеты исторической памяти, связанные с их образами, важны для понимания того, как формировалась идентичность российской интеллигенции; как представители образованного общества видели свое место в российском социуме; и в какой степени мифы исторической памяти способствовали решению экзистенциальных проблем, вопроса о назначении человека и о смысле жизни. Таким образом, воссоздание образов прошлого, сложившихся в российской исторической культуре пореформенного и предреволюционного периодов, позволит реконструировать те сценарии идентичности, которые соседствовали друг с другом, переплетались или противоборствовали в сознании образованного общества. Рабочая гипотеза нашего исследования заключается в том, что именно в ту эпоху сформировались ключевые мифы исторического сознания, которым в отечественной культуре была суждена долгая жизнь – и многие из которых до сих пор определяют мировоззренческий кругозор наших современников. 39 Ленин В.И. Памяти Герцена // Ленин В.И. ПСС. Т.21. С.261.
