Л. В. Дубаков Роман Виктора Пелевина «Любовь к трём

Л. В. Дубаков
Роман Виктора Пелевина «Любовь к трём цукербринам»: игры, в
которые играют люди и нелюди
Последний роман, который выпустил в свет Виктор Пелевин, как,
собственно, и любой другой его текст, можно, разумеется, осмыслять поразному, подходить к нему с разных точек зрения. Например, в случае
Пелевина с самой очевидной – с сатирической, вместе с автором смеясь над
его фирменными русско-английскими каламбурами, в частности,
проводящими убедительную параллель между блатным характером песен
Тупака Шакура и Михаила Круга, улыбаясь его шуткам о мнимых анфан
терриблях золотого миллиарда – модных хипстерах, которые на самом деле
не более чем «сборщики хлопка», запоминая его афоризмы, вроде того, что
«Краудфандинга не хватало даже на дауншифтинг», задумываясь над его
саркастическими соображениями относительно основ русской национальной
культурной идентичности, в которой тесно сплетаются гомофобия и
пристрастие к механическому насилию.
Или с литературной, отмечая при этом повторяющееся из произведения
в произведение сочетание внешней многонаселённости, полифоничности
пространства текста с проявляющейся изнутри, во всех его элементах,
авторитарной монологичностью авторской позиции или органическую
взаимосвязь одной из основных идей и метафор романа – о перемещениях
«я» на поездах (сквозь поезда) судеб по бесконечным дорогам жизни – со
структурными особенностями «Любви к трём цукербринам», что тяготеет к
сюжетным метаморфозам при сохранении смыслового единства. Причём за
счёт «гиперссылок» на другие тексты автора (например, «Жёлтую стрелу»,
«Generation «П»», «Snuff») этот роман становится частью большого
пелевинского метатекста, в котором сущности не плодятся без
необходимости, согласно цитате, озвученной персонажем одного из ранних
произведений Виктора Пелевина.
Или с социальной, обнаруживая в новом тексте Пелевина то смешное
настоящее, к которому мы относимся чересчур серьёзно и которому мы
придаём слишком большее значение, заигрываясь в политическое и
культурное виртуальное и реальное противоборство, сами создавая себе как
бы безусловные ценностные полюса, которых в принципе не существует, и
при этом будучи цинично используемыми в этих добровольных играх, и то
печальное будущее, которое проступает сквозь это смешное настоящее, то
будущее, в котором порабощение человеческого духа становится всё
незаметнее и при этом всё сильнее. Очередная антиутопия Пелевина, как и в
случае с «Empire «V»» и «Бэтманом Аполло», продолжающими «Generation
«П»» и оказывающимися ещё более страшными его продолжениями, рисует
мир, превосходящий своим мороком реальность свифтовских висящих шаров
«Snuff’а».
1
Или с философской, вычитывая из «Любви к трём цукербринам»
многочисленные пелевинские отсылки к буддизму, позволяющему ему в
очередной раз прояснить для себя и читателей оптимизируемую из века в
век, но на самом деле одну и ту же механику работы человеческого сознания,
что самостоятельно создаёт те инферноподобные миры, в которых оно живёт,
что само себя загоняет в нескончаемые муки раскачивания между
псевдостраданием и псевдосчастьем и при этом само предпочитает не
помнить и не знать о том, кто в этом виноват и что теперь с этим делать,
потому что иллюзия забытья выглядит гораздо привлекательнее, и механику
кармы, которая проявляется в нашем настоящем и будущем каждый раз
неожиданно и на первый взгляд прихотливо, но всегда закономерно,
безжалостно и чрезмерно.
Однако при всех этих возможностях в последних романах Пелевина всё
явнее начал проявляться ещё один слой его прозы. То, что раньше виделось
и, по большей части, было игрой в мифологию и что называется в эзотерику,
теперь ощущается как прорывы в сторону реальной мистики. Причём без
всякой иронической окантовки. И вот этот слой, этот аспект «Любви к трём
цукербринам» мне кажется наиболее интересным, так как именно здесь, по
словам Пелевина, что-то большее, чем роман, притворяется им.
За играми, в которые играют люди, Пелевин обнаруживает игры, в
которые играют с людьми. Раньше Пелевин отслеживал игры, в которые
играл Принц Госплана, убивая и умирая, и Демилола, занимавшийся
любовью сам с собой, без памяти любя свою суру, и констатировал гримасы
человеческого сознания, теперь он увидел тех, кто намеренно поддерживает
эти игры.
Человек улавливается интернетом, что всё глубже и глубже прорастает
в нас, умножая иллюзию в нашем сознании и открывая нас тем сущностям,
которые питаются нами, в частности, нашей энергией насилия, которое мы
источаем, играя в компьютерные игры по типу «Angry Birds», или нашей
сексуальной энергией. Писатель вслед за русской мистикой начала прошлого
века не только описывает этих суккубов, но и прозревает механику их
паразитирования на нас и превращения ими людей в «супругов заэкранной
тьмы». Мир опутан одетым в электронное покрывало чёрным полипом,
впитывающим выхлопы человеческого сладострастия. И это не только
омерзительно, но и опасно, ведь чем больше мы растрачиваем своих сил, тем
меньше их у нас и тем больше не у нас. Мы играем в игры, в которых есть
только один итог – наше поражение и гибель.
Возвращаясь к началу, стоит сказать, что, несмотря на то, что талант
Виктора Пелевина по-прежнему сатирически заострён, литературно
целостен, социально ориентирован и философски углублён, читать его
произведения с любой точки зрения, кроме самой прямой, уже
малоинтересно. Иногда кажется, что и ему самому скучно их писать как
обычно. В эпилоге «Любви к трём цукербринам», в обращении к
современникам нет обычной иронии, есть только горечь и искренний страх о
других: «Я езжу в метро и гляжу, как люди, хорошие добрые люди, сидят
2
ровными рядами на скамейках – и, уткнувшись в экраны своих смартфонов,
кормят подрастающих цукербринов. Угощают собой тамагочи, которые не
собираются умирать, а будут только расти…».
3