Профессия психоаналитик: отвага и мужество на грани безумия (2006) Д. Кинодо, К. Обри, О. Бонар, Ж. Дежюссель, Б. Рейт Для того, чтобы лучше понять, сколько нужно сил и мужества, чтобы работать психоаналитиком, мы решили поделиться своими трудностями в процессе ежедневной работы с пациентами. Мы расскажем о том, с чем нам пришлось столкнуться внутри себя и найти смелость, чтобы преодолеть данные сложности, чтобы помочь другому человеку. Профессия психоаналитика подразумевает наличие многих парадоксов. Например, чтобы пациент смог развить в себе способность понимать свое бессознательное и внутренний мир, он должен получить этот опыт в отношениях с аналитиком. Чтобы аналитик смог ему в этом помочь, ему самому необходимо пережить «влияние» каждого пациента на свой внутренний мир и попытаться найти в этом смысл, чтобы донести его до пациента на его языке. Мы считаем, что для того, чтобы понимать пациентов, их невыносимые переживания, ужасные фантазии и даже сумасшествие, с которым они борются изо дня в день, мы сами должны познать это на своем личном опыте. Мы должны быть в состоянии справляться с тяжелыми переживаниями и состояниями в одиночку, при этом сохраняя способность мыслить и искать смыслы происходящего. Быть аналитиком – значит узнать этот парадокс на своем опыте, прожить его до конца, суметь выжить и найти смыслы. Далее мы расскажем о тех случаях, когда мы были на грани и теряли свою способность быть аналитиками. Негативная реакция на пациента — Ж. Дежюссель Неожиданная резкая негативная реакция Работа с этим пациентом должна была быть довольно легкой: мой коллега направил мне нового пациента. В телефонном разговоре он сказал, что ему порекомендовали нескольких аналитиков, но он решил обратиться ко мне. Моя реакция оказалась довольно необычной, сильной и резкой: я не хочу с ним работать! Позже, когда я размышляла об этом пациенте, я вспомнила едва уловимое ощущение нехватки воздуха и удушения во время нашего первого телефонного разговора; мне показалось, что он вцепился в меня изо всех сил, но я вытеснила это ощущение и заместила его на немедленное отвержение. Я не хотела иметь с ним ничего общего! Трудности начались с самого начала – мы никак не могли найти время для встречи в ближайшем будущем, но зато у меня появилась возможность поразмыслить над своей первой реакцией на пациента. Я даже обсудила все возможные причины возникновения отвержения со своим аналитиком с учетом особенностей моей личной истории и текущих проблем. Но мне казалось, что это только половина картины, должно быть что-то еще, но скорее всего, проблема именно во мне. Поэтому к моменту нашей первой встречи я уже потеряла уверенность в себе как профессионале. Пациент, его звали Рене, оказался привлекательным 35-летним мужчиной, который выглядел несколько старше своего возраста и был довольно угрюмым. Он сказал, что работает врачом, ему всегда не хватало уверенности в себе, ему было трудно поддерживать отношения с людьми. В детстве он часто был один, замыкался в себе, общался мало и все время посвящал учебе. Учиться ему было легко, потому что он хорошо понимал, что от него хотят взрослые и ему удавалось соответствовать их ожиданиям, к тому же у него была хорошая память и он заучивал материал наизусть. Он также отмечал свою неспособность играть и заниматься творчеством, тем не менее, в школе у него было два близких друга, и он ходил в секцию дзюдо. Чьи же это чувства: пациента или аналитика? Меня сразу же поразило сходство ощущений от телефонного разговора и его рассказа на первой встрече – неуверенность в себе и своих способностях. Однако я все еще была «заложником» собственной неуверенности в своих навыках, потому что это были мои ощущения, которые часто возникали у меня ранее, но я задумалась: почему они вернулись именно сейчас, именно при общении с данным пациентом. Конечно, мы могли бы сказать, что сработал проективная идентификация, но я отмахнулась от этой идеи, потому что где-то внутри себя я была уверена, что это мои чувства, моя неуверенность, а не его. Тем не менее, несмотря на мою тревогу, сильное чувство вины и желание бежать от этого пациента куда подальше, я почувствовала, что внутри меня появляется другое чувство, отличное от первоначального отвержения: слабая надежда на появление желания понять, что же происходит между нами. Я решила взять Рене в терапию, и мы договорились о 4 встречах в неделю. Кроме первоначальной негативной реакции на пациента после нашей первой встречи я почувствовала физическое отвращение по отношению к нему: он был очень неряшлив, от него пахло потом, после него на кушетке остались влажные и пахнущие пятна, мне пришлось застилать ее пледом и менять его после наших встреч. Мне было невероятно стыдно за свои реакции, потому что обычно я так себя не веду. Мое ощущение непрофессионализма только нарастало, мне становилось все труднее сохранять спокойствие и внимание во время сессий. Я никак не могла найти подходящее объяснение всему происходящему, во время встреч меня одолевала скука, после я размышляла об этом, вроде бы появлялось какое-то ощущение, что вот-вот я набреду на важную мысль, но она продолжала ускользать от меня. Как-то я подумала: «Наверное, родители Рене не хотели ребенка». Эта мысль заставила меня вернуться к идее о том, что я нахожусь под воздействием проективной идентификации. Мои неприятные переживания от этого не уменьшились и никуда не исчезли, но я хотя бы смогла начать искать смысл — если не для себя, то для пациента, чтобы помочь ему понять его прошлое: его родители приехали из другой страны, их родственники были далеко, они были изолированы от семьи; его мать не получала помощи ни от своей матери, ни от мужа, который день и ночь работал; ей было сложно справляться с ребенком, потому что она не понимала, что он от нее хочет. Эта информация помогла мне обрести опору внутри себя, чтобы справиться с сильной негативной реакцией на пациента, возникшей на основе проективной идентификации. В тоже время мои волнения по поводу того, что я него понять, от кого исходят возникающие переживания, постепенно уменьшились, и я смогла вернуться в уравновешенное состояние и начать размышлять. Что же произошло? Я могла бы отказаться взять Рене в анализ из-за своей сильной негативной реакции — ощущения легкого помешательства из-за того, что я не понимала, чьи это переживания, и состояния слияния с другим. При помощи проективной идентификации пациенты проецируют и помещают в аналитика некоторые части себя и своих внутренних объектов, от которых они хотели бы избавиться. Она может стать причиной трудностей в работе (как было описано выше) и богатым источником материала, поскольку с ее помощью пациенты сообщают нам нечто важное о себе, своем опыте и способах установления отношений с миром и людьми. Мое отвержение, ощущение цепляния пациента и чувство неуверенности в себе привели к временной неспособности быть аналитиком, хотя именно в этот момент я и выполняла свою работу, приняв на себя проекцию пациента и идентифицировавшись с ней. Я должна была принять ее, позволить повлиять на меня, пережить появившиеся ощущения и снова «появиться», стать собой, чтобы осмыслить происходящее. Мне было сложно еще и потому, что проекция затронула во мне мои собственные личные сомнения (страх прилипания и слияния) и физические реакции (отвращение). Мощная проективная идентификация может вас «обездвижить», лишить способности думать и наблюдать, привесит к ощущению спутанности и непонимания и даже запустить отыгрывание. Именно интенсивность и неожиданность моей реакции говорила о том, что в пациенте есть чтото, что угрожает мне, может меня затопить и уничтожить. Если вы не готовы к таким переживаниям, если у вас нет сил и смелости, то профессия аналитика не для вас, потому что именно такие реакции говорят о необходимости работать дальше и не отступать от своей задачи по поиску смыслов. Временная регрессия во время предварительного интервью — Б. Рейт Просьба взять в анализ Во время предварительного интервью г-жа А. попросила меня взять ее в анализ, потому что ранее она испробовала другие виды терапии, и ей ничего не помогло. Она страдала от тяжелой и затяжной депрессии, неоднократно обращалась по этому поводу к психиатру и проходила курсы медикаментозного лечения. Ее депрессия началась после послеродового психоза, она чувствовала себя виноватой из-за неспособности ухаживать за своим ребенком и невозможности кормить его грудью, потому что она принимала нейролептики; она также боялась, что тем самым навредила ребенку с самого момента его рождения. Больше она не решилась заводить детей, потому что считала, что не сможет обеспечить им должный уход и внимание. После того, как у ее матери случился инсульт, она решила посвятить все свое время уходу за ней. Ранее она обращалась к психотерапевтам, ей нравилась терапия, но результаты были «неудовлетворительными». Ей казалось, что в прошлом до сих пор остались неразрешенные вопросы, с которыми ей хотелось бы разобраться, например, ее мать никогда не обращала на нее внимание и не знала ее по-настоящему. В момент проведения интервью я начал сомневаться, что ей подойдет психоанализ по причине наличия психотических реакций. Я также сомневался в своей способности помочь ей, поскольку мог не вынести в контрпереносе ее психотических переживаний и состояний, которые неизбежно должны были бы появиться. Моя реакция показалась мне вполне разумной и обоснованной. Сильная тревога аналитика Однако сильнее всего я занервничал, когда г-жа А. сказала, что во время сильных депрессивных состояний она страдала от бредовых идей по поводу вины и непреодолимого желания покончить с собой; в такие периоды ее помещали в психиатрическую клинику. Я начал представлять себе, насколько сложно будет работать с пациенткой, у которой ранее наблюдался бред, мании и суицидальные настроения. Я видел, как она будет обвинять меня в своих нервных срывах, а потом еще и подаст на меня в суд за непрофессионализм. Далее я потеряю свой авторитет, уважение коллег, меня с треском выгонят из психоаналитических сообществ и т.д. Надо быть психом, чтобы согласиться на такое. Я твердо решил, что психоанализ не подойдет г-же А.; на тот момент я не осознал, что мой ход мыслей и разыгравшееся воображение просто стали отражением моего желания избавиться от нее. Постепенно яркость моего воображения заставила меня понять, что я попался в сети примитивного и деструктивного Сверх-Я. Конечно, в моих страхах была доля рационального, но мысли о преследовании со стороны коллег и сильное чувство вины, напоминавшее то, про что рассказывала пациентка о себе, заставили меня задуматься. Моя тревога по поводу того, что я причиню ей ужасный вред, напоминали ее переживания по поводу ее ребенка и матери. У меня также была фантазия о некоторой эдипальной сцене (мимолетная, но достаточно яркая), в которой она вдруг превратится в эротоманку, обвинит меня в том, что я ее соблазнил, дав ложное обещание помочь. Постепенно я начал понимать причину своей сильной тревоги. Я скорее боялся себя, а не ее, переключил все свое внимание на свое разыгравшееся воображение и совсем перестал слушать пациентку. Использование проективной идентификации Для того, чтобы полностью понять происходящее, мне пришлось пойти дальше и более детально обдумать встречу с пациенткой. После обсуждения случившегося с моими коллегами я услышал голос своего Сверх-Я, которое на самом деле было не таким жестоким, злым и преследующим. Я понял, что вопрос о том, брать ли ее в анализ, следует решать не на основе фантазий и действий Сверх-Я, а исходя из размышлений моего Я, рациональной оценки полученной информации и своих сил. Пока я пребывал в своих страхах, я практически прослушал историю о том, что один из приступов ее депрессии возник после того, как ее сын пожаловался, что его учительница не обращает на него никакого внимания. Г-жа А. встретилась с ней и лично убедилась, что учительница была угрюмой и невнимательной, она отказалась разговаривать с г-жой А. Пациентка была сильно расстроена из-за этого инцидента. Когда я понял, что в контрпереносе тоже перестал обращать на нее внимание, то тоже огорчился. Я превратился в мать, которая пребывала в сильном стрессе от появления ребенка и была слишком обеспокоена своим состоянием, чтобы уделить ребенку должное внимание и позаботиться о нем. Г-жа А. пыталась донести до меня, что именно это и случилось с предыдущими терапевтами, именно это они упустили, и именно это она так хотела проработать со мной. Я понял, что она так отчаянно хотела мне сказать с самых первых минут нашей встречи. После этих размышлений я сказал ей: «Полагаю, вы переживаете о том, как же нам выстроить нашу работу так, чтобы вы были уверены, что я увижу вас именно такой, какая вы есть на самом деле». Г-жа А. замолчала, но было заметно, что мои слова удивили ее, но она почувствовала себя более расслабленной и спокойной. После небольшой паузы она ответила, что она хотела пойти именно к психоаналитику, потому что ей нужно было понять, кто она и какая. И по ее ощущениям помочь в этом мог только психоанализ. В других областях психотерапии пациент сидит лицом к лицу с терапевтом, а ей в такие моменты очень стыдно, а на кушетке было бы гораздо легче. Конечно, она понимала, что потребуется много времени, но она была готова к этому. Чуть позже она вспомнила, что в детстве очень любила рисовать, но бросила, потому что считала, что у нее нет ни грамма таланта. Но в последнее время все чаще задумывается о частных уроках рисования, но внутри словно что-то мешает и запрещает пойти учиться. Она надеялась, что психоанализ поможет разобраться и с этим вопросом. Начало терапии Мы договорились о второй встрече, но на самом деле, я уже принял решение взять г-жу А. в терапию при условии, что ее будет наблюдать и мой коллега психиатр, чтобы помочь с медикаментозным лечением, если оно понадобится. Пациентка умела устанавливать контакт, используя вербальные и невербальные средства; ей хотелось достичь большей степени связности ее частей, которые я сумел почувствовать в контрпереносе. На следующих встречах следовало убедиться, что у нее есть части, способные функционировать не на психотическом уровне и взять на себя интеграцию ее сложного мира объектных отношений. Итак, мы начали терапию с частотой встреч 4 раза в неделю. За время нашей работы у пациентки случился только один психотический эпизод, потребовавший госпитализации. Он оказался очень полезен для терапии. Я пережил на себе несколько галлюцинаторных эпизодов из-за проективной идентификации пациентки, но они помогли мне лучше понять, что с ней происходило. Послесловие: некоторые размышления На первой встрече меня затопил мир пациентки: ее психотические состояния, стресс, депрессия, вина и ранние сексуальные фантазии, которые все вместе обрушились на меня со всей силой, вызвав психотическое состояние и невротическую тревогу. Моей первой реакцией стал призыв о помощи, на который откликнулось примитивное сверх-Я, создав фантазию о том, как мои коллеги осудят и накажут меня за то, что я взял в работу такую пациентку. Эта «толпа» обвинителей появилась не только из-за того, что я идентифицировался с жестоким и преследующим сверх-Я пациентки, но потому что это было выгодно мне, я мог сбежать в укрытие и отказаться от выполнения своей роли психоаналитика. Если бы я не отследил свою регрессию или заметил только ее часть, то отказался бы от пациентки и не смог бы услышать на первой встрече то, что она так хотела донести до меня. Возможно, она почувствовала мои внутренние сомнения и задумалась, подойду ли я ей в качестве аналитика и поможет ли ей психоанализ в целом. Поскольку я работаю именно в поле психоанализа уже много лет, то я давно понял, что временами мне придется становится «сумасшедшим», чтобы пережить то, что сообщают пациенты и попытаться помочь им аналитически. От аналитика требуется вся его выносливость, сила, выдержка и внимательность, чтобы не сломаться под натиском проективной идентификации и не потерять свою способность анализировать происходящее. Мой опыт работы с этой пациенткой безусловно помог мне в моем дальнейшем развитии на пути аналитика. От тревоги к игре — О. Бонар Сонливость и тревога аналитика на сессии С самого начала терапии Франсуа неоднократно подчеркивал, что у него были необычные отношения с матерью, иногда он косвенно сообщал, что в детстве она его била и издевалась над ним (подробности он никогда не говорил). Сегодня он рассказал мне детское воспоминание: его мама сильно запаниковала, когда он поднес отвертку к розетке, а вот папа оставался совершенно спокойным и даже не пытался его остановить. Франсуа тут же попытался объяснить мне, что в центре розетки нет тока, если коснуться центрального болта отверткой, то ничего не случится. В ответ на его рассказ у меня появились сексуальные фантазии, которые раздражали меня. Тут он снова намеренно заговорил о своих особых отношениях с матерью. Затем я почувствовал сильную сонливость, а пациент начал описывать свой сон: «Я вместе с подругой должен был записать песню о каких-то правилах/месячных (прим. перев. игра слов во французском языке из-за полисемии). Пока мы записывали песню, она резко подходит ко мне и обвиняет в том, что я «абсолютно не в курсе о таких вещах». Я злюсь и кричу на нее, как во вчерашнем сне про мою маму. И сон заканчивается.» Я отметил, что мне невероятно сложно сосредоточиться на его словах, потому что все это время я боролся со сном, но вспомнил, что пациент говорил, что мои интерпретации он воспринимает как приказы и правила, которые он должен выполнять. И тут я резко «проснулся» и стал думать о «правилах/месячных» из его сна и словах о неосведомленности. Я обратил его внимание на неоднозначность слова «правила» и спросил, что же он хотел мне этим сказать. По мере моего «возвращения из сонливого состояния» я все никак не мог сформулировать свою интерпретацию: «Правила/месячные, по поводу которых вы не в курсе … может быть, это касается правил, которые ваш отец должен был установить в семье, но в тоже время вы понимали, что он не остановит вас, даже если вы будете делать что-то опасное … как в ситуации с розеткой … слишком близких отношений с мамой. Вероятно, вы хотите мне сказать, что я должен как-то проявить себя и наконец уже встать между вами и вашей мамой… даже если вы при этом почувствуете, что должны будете выполнять установленные мною правила.» Пока я говорил эти слова, я полностью вышел из сонливого состояния. Как остаться в роли аналитика на сессии? Чтобы разобраться в том, что произошло на встрече, давайте вернемся к моим переживаниям. Сначала я почувствовал раздражение, даже враждебность, когда пациент начал рассказывать воспоминание о розетке. Потом меня начало клонить в сон. Вероятно, я слился с бессознательными желаниями Франсуа, не пытаясь даже их понять: он хотел отвлечь внимание отца и подобраться ближе к своей матери — меня надо было усыпить, чтобы я не заподозрил ничего страшного в том, чтобы «поднести отвертку к розетке». Возможно, что, провалившись в сон, я не только поддался желаниям пациента, но и сам «закрыл глаза» на свои инцестуозные желания и усыпил бдительность сверх-Я. Мой внутренний отец уснул, а желания проснулись, разбуженные рассказом пациента. И тогда я вступаю в сговор с его желаниями и закрываю на них глаза. Так что же нам делать? Должны ли мы позволять пациентам воздействовать на нас и откликаться в резонансе? Да, поскольку только так мы сможем понять бессознательные сообщения пациентов в переносе: мы должны отдать себя в их распоряжение, даже не успев осознать, что и как произошло. Отпустив свою способность анализировать, мы на время полностью включаемся в процесс обмена бессознательным содержанием. Вам будет легче не сопротивляться этому, когда у вас уже будет достаточно опыта и уверенности в себе, чтобы отпустить ситуацию и сделать этот смелый шаг – отважиться отдать свою психику и тело в распоряжение проективной идентификации пациента. После описания сна Франсуа упомянул правила и мои интерпретации, необходимость подчиняться им/мне. В этот момент я понял, что пациенту требуется что-то услышать от меня, и я начал просыпаться. У меня было ощущение, что мы плывем в лодке, надвигается шторм, я сплю, а Франсуа пытается меня разбудить. Моя интерпретация помогла нам «увести лодку из зоны надвигающегося шторма». Когда я начал говорить, то был не очень готов, у меня не было четко сформулированной и емкой интерпретации. Я просто решил попробовать что-то сказать, потому что это должно было как-то помочь пациенту. Перенос как повторное разыгрывание и самостоятельная игра Ранее у меня уже случались приступы сонливости в работе с этим пациентом. Позже я понял, что они служили сигналом о вхождении в зону особого переноса, окрашенного инцестуозными желаниями и фантазиями. Спустя несколько месяцев, я снова провалился в сон, словно в умело расставленную ловушку, когда пациент начал говорить о своих странных отношениях с матерью. Мне буквально не хватало пространства для размышлений. Я решил заговорить с ним от лица его родителей: «Может быть, ты дашь нам возможность подумать о втором ребенке? Например, братике для тебя?» Франсуа почувствовал себя ужасно виноватым за то, что пытался «удержать» мать при себе и для себя, что впоследствии стало бы в его глазах наказанием. Он был бы единственным ребенком, одиноким. Мои слова напомнили ему о драме, которая давно присутствовала в его психике, но теперь она разыгрывалась, а не повторялась. Игра стала возможна, когда я обратил внимание пациента на двусмысленность его слов, а Франсуа включился в процесс и стал творчески обращаться с предложенными смыслами (значениями полисемантического слова); что позволило ему выйти изпод контроля своих детских желаний и занять позицию наблюдателя. Аналитик должен лавировать между переносом как сценарием предлагаемой ему пьесы из прошлого и переносом как источником творчества внутри предлагаемой роли. Преждевременное завершение анализа: что происходит с аналитиком — К. Обри Сколько нужно смелости, чтобы работать аналитиком? Насколько выносливыми мы должны быть? Как нам справиться со всеми тяготами нашей работы, ее ограничениями, неудачами? Я решила поразмышлять над этими вопросами после того, как моя пациентка преждевременно закончила анализ после двух лет совместной работы (4 раза в неделю), ведь чувства и переживания есть не только у пациента. Молодая девушка обратилась ко мне по поводу депрессии. Она вернулась в дом своих родителей и бросила учебу в университете в другом городе. Она пыталась выдать себя за независимую и зрелую личность, что на практике оказалось весьма далеко от правды. У нее даже не было никаких представлений о том, кем бы она хотела работать. Ее не устраивала собственная внешность, периодически ее настигали приступы булимии и навязчивое поведение. Спустя некоторое время она призналась, что живет внутри защитной раковины; допуск был только у матери, которую она сильно идеализировала. В течение первых месяцев она приносила множество снов и рассказов о каких-то заброшенных, темных и довольно опасных местах. Ей очень хотелось туда попасть, но она боялась того, что может произойти. Постепенно начали появляться довольно агрессивные элементы: схватки диких животных, которых вроде бы ничего не связывало, но их невозможно было разнять. Мне показалось, что пациентка начала «показывать зубы». В тоже время она не переставала говорить о собственном желании зависеть от кого-то, получать заботу и понимание. Идеализированные отношения с матерью стали менее интенсивными. У нее складывалось впечатление, что она слишком рано повзрослела, потому что хотела показать всем, что может быть самостоятельной и справляться со всеми трудностями взрослой жизни. В терапии наступил период страшных снов. В одном из них она летела в самолете, чувствовала себя спокойно и безопасно, затем выглянула в окно и увидела серые тела, летящие в воздухе. Она предположила, что самолет олицетворял ее защитную оболочку от окружающего мира; но самое страшное происходило не снаружи, а именно внутри нее. Я сказала, что, вероятно, ей хотелось бы, чтобы страшный мир оказался не внутренним, а внешним. Время от времени она чувствовала себя очень грязной и заблудившейся. Сначала я предположила, что она сомневается в моем желании и способности заботиться о ней, но потом осознала, что она хочет меня использовать в качестве «туалета», в который можно сбрасывать всю свою внутреннюю «грязь». Соглашусь ли я взять это все себе? В повседневной жизни у нее все начало налаживаться. Она сдала экзамены, получила права, пыталась найти работу и решилась на небольшую операцию, которую следовало сделать уже давно. Ее социальная жизнь тоже наладилась, казалось, терапия ей на пользу. Она говорила, что кушетка стала для нее уютным коконом. Спустя несколько недель она сообщила, что нашла временную работу, поскольку ей надо было работать посменно с ненормированным рабочим графиком, то ей придется закончить терапию в конце месяца. Она не поинтересовалась, возможно ли изменить расписание наших встреч или их частоту, хотя мы говорили об этом, когда она сдавала экзамены. Она явно приняла решение и не собиралась его менять. Она сказала, что я ей помогла, ей намного лучше, а впереди ее ждет прекрасная жизнь. Осенью она обещала перезвонить и договориться о встречах (на тот момент была весна). Мне показалось, что она находится на стадии перехода от кокона к чему-то другому. Теперь кокон и я вместе с ним были ей не нужны. Так что же произошло между нами за эти два года? На протяжении нескольких месяцев я все никак не могла выкинуть произошедшее из головы. Меня удивило, что в ответ на ее решение я даже не попыталась ей возразить или остановить ее. Я просто сказала, что, похоже, она чувствует себя более свободной и независимой и хочет воспользоваться новыми возможностями. Похоже, она повторила со мной свой паттерн из детства о мнимой взрослости и независимости? Можно ли считать поспешный выход из кокона развитием и ростом? Почему она не дала себе еще немного времени? Я надеялась, что она вернется. С другой стороны, я успокаивала себя тем, что анализ ей помог: она сдала сессию, получила права, нашла работу. Мой гнев обрушился на супервизора, которого я знала уже много лет и уважала как профессионала. Я сказала, что он что-то проглядел, это он посоветовал мне взять эту пациентку в анализ и т.д. Далее я разозлилась на свое психоаналитическое сообщество, что они предъявляют слишком строгие требования к специалистам, что это слишком жестоко и утомительно. Что они все вообще могут знать о жизни повседневной молодой женщины, которой я являюсь? Почему они не учитывают, насколько мне сложно? Так я поняла, что идентифицировалась со своей пациенткой… Лишь спустя несколько недель я смогла прийти в себя и подумать о произошедшем. Психоаналитические сообщества действительно предъявляют довольно жесткие требования к молодым аналитикам, просто все молчат и не говорят об этом открыто. Мы все боимся сделать чтото не так, ошибиться и потом столкнуться с обвинениями вышестоящих коллег. Наша идентичность аналитика только-только начинает формироваться, а это весьма долгий и тяжелый процесс. Мне было невероятно стыдно, что я не справилась и потеряла эту пациентку. Она использовала терапию как способ усовершенствования своих защит и восстановления сил, которые ослабли в период депрессии. Она словно поменялась со мной местами, я идентифицировалась с ней, а она «забрала» мои силы и уверенность в себе. Возможно, анализ зашел в тупик, потому что мое аналитическое Я потерялось где-то внутри мира пациентки. Я полагала, что когда я интерпретировала ее агрессивность и желание зависимости, то я находилась снаружи и смотрела на нее со стороны. На самом деле, я превратилась в приглушенный голос, идущий изнутри нее. Она не просто «показала зубы», а проглотила меня и заперла внутри какой-то иллюзии. Она победила меня, поэтому ее не покидало ощущение радости, ведь она провернула такое сложное дело. Если бы мы работали с ней в режиме поддерживающей терапии, то результаты можно было бы считать вполне удовлетворительными, но в рамках психоанализа я потерпела неудачу, анализ только должен был начаться. Как рассказать новичку о трудностях психоанализа? — Д. Кинодо В процессе работы супервизором мы передаем новичкам не только практические и теоретические знания, но и наши собственные уроки и размышления о психоанализе. Я становлюсь для них примером мужества и отваги. Если я «выжила» в роли аналитика, то некоторые из них тоже смогут. Вместе с моими коллегами мы выделили несколько видов «мужества» в нашей работе. Мужество сохранить и защитить свой стиль мышления и идеи Начинающим бывает невероятно сложно начать доверять своим ощущениям и выражать собственные мысли, особенно из-за страха перед супервизором. Иногда они полагают, что некоторая идея является всего лишь модификацией размышлений супервизора. Мы должны быть снисходительны и благожелательны к нашим «ученикам». Мы должны научить их смелости самовыражения и помочь развить самостоятельное мышление. Очень важно дать понять другому, что его мысли ценны и уникальны, что они имеют право на существование. Я стараюсь предлагать ученикам свои мысли как дополнительные идеи, а не основные. Каждый из нас должен обладать правом на внутреннее одиночество: у нас должно быть пространство, где существуют только наши идеи, независимо от мнений других. В конце концов, кто изо дня в день взаимодействует с пациентом: мы или наш ученик? Мужество взглянуть в глаза зависти Иногда «умные мысли» других зарождают в нас сильное чувство зависти и ярости. Мы можем захотеть уничтожить данного человека и его идеи. Кто-то захочет убрать соперника и присвоить себе его мысли. Мы должны честно и открыто признавать существование зависти внутри нас, так мы сможем воспользоваться идеями других людей во благо нашей работы и пациентов. Все мы можем поделиться чем-то интересным, что лишь способствует развитию творчества в нашей работе, ведь мы становимся партнерами на взаимовыгодных условиях. Наша зависть, особенно неосознаваемая, становится препятствием, мы полагаем, что завидуют нам и наше мышление останавливается, чтобы не выдать ценную идею, которую якобы украдет другой. Поэтому я всегда приветствую новые идеи своих учеников, какими бы странными или невероятными не казались их предположения. Подобное мужество и отсутствие страха показаться «сумасшедшим» вносит самый большой вклад в развитие психоанализа. Мужество довериться себе и другим Мы должны уметь отличать мегаломанию и доверие своим идеям. Да, только ученик видит пациента и работает с ним, поэтому в первую очередь я прислушиваюсь к его идеям, но мы должны внимательно следить за тем, чтобы его уверенность в себе не превратилась в мегаломанию. Например, у меня был пациент, который всю свою жизнь был в терапии у разных психотерапевтов. После нескольких лет работы со мной он нашел работу и жилье и сказал, что готов завершить анализ. Я согласилась, потому что внутренне тоже чувствовала, что работа подошла к концу. После супервизии с коллегами, на которой они рьяно пытались остановить меня от скоропалительного решения, я не изменила своего мнения, но решила более внимательно отнестись к этапу завершения терапии с данным пациентом. Нам бывает очень сложно отличить тревогу за себя от тревоги за пациента. В работе с кандидатами в аналитики происходит тоже самое: мы балансируем между желанием помочь и дать ценный совет и не вызвать у ученика ощущение, что он ничего не умеет и сам ни с чем не справится. Мы должны помочь им развить уверенность в себе и научить верить и доверять пациенту. Мужество поверить в доброжелательное сверх-Я Хотя наши ученики несут ответственность за своих пациентов, супервизор должен стать опорой и защитой независимо от того, что происходит в терапии его учеников, даже если он может быть с чем-то не согласен. Мы должны учиться на своих ошибках и помогать в этом новичкам. Мужество выстраивать совместное психическое пространство При создании любого психического пространства неизбежно появляется асимметрия, поскольку все люди обладают разными знаниями, опытом и умениями. Никто из нас не может быть умнее, сильнее, важнее, потому что мы разные и сравнивать просто невозможно. Некоторые новички могут оказаться более одаренными и способными, несмотря на отсутствие должного опыта работы. К тому же, каждый из нас читает разные книги, смотрит разные фильмы и т.д., про которые другие могут вообще ничего не знать. Мы должны учиться дополнять друг друга. Мужество признать течение времени Сколько бы нам ни было лет, мы должны осознавать, что нам надо успеть передать собственные знания и умения, но давить на других и торопить их мы не можем. Да, у нас может быть больше опыта и огромное желание успеть поделиться им, потому что мы стареем, но новички в этом не виноваты. Каждый идет своим путем и темп у всех разный. Кто-то торопится и теряет терпение. Другие вообще не осознают, что время уходит. Каждый живет в своем ритме и нам необходимо подстраиваться под него. Да, становясь старше, мы все чаще видим, как быстро и неожиданно уходят другие, но нам не стоит торопить кандидатов в аналитики, иначе они не смогут развить и укрепить собственное аналитическое Я, которое будет поддерживать их всю оставшуюся жизнь. Ведь именно мы, как никто другой, знаем, что наше профессиональное Я формируется и развивается годами по мере работы с нашими пациентами. Мы косвенно помогаем нашим ученикам не торопить их пациентов, ведь они тоже выращивают и укрепляют свое Я. Мужество быть собой Мы должны быть и оставаться собой, ценить себя, свою уникальность и уникальность других. Не идеализировать и разочаровываться (что, конечно, неизбежно), а именно ценить. Ценить без желания изменить или избавиться от какой-то части себя. У каждого из нас есть свои таланты, умения, теневые стороны и слабости. Никто не может быть идеальным. Именно в этом и заключается дар и суть терапии. Ежедневное мужество Быть аналитиком – значит уметь оставаться незаметным и скромным. Эта профессия невероятно одиноких людей, которые готовы думать в одиночестве (на сессии и супервизии), доверять только своему стилю мышления и работы, рискнуть быть непонятым другими в защиту своей уникальности и интуиции, справляться с тяжелыми переживаниями собственными и чужими и при этом сохранять способность думать. Аналитик готов к тому, что внутри него возникнут сильные и непереносимые чувства, причем именно негативные, ведь мы находимся во власти проективной идентификации. Он должен быть способен справиться с тревогами, страхами, трудностями и болью пациента, которые могут совпасть с его собственными. Мы готовы принять на себя «сумасшествие» другого, который пришел к нам за помощью. Мы неизбежно столкнемся с нашей неспособностью помочь другим из-за существования разных ограничений и отсутствия возможностей, сил и т.д. Наш опыт по большей части может состоять из неудач, ошибок, провалов и разочарований, именно поэтому мы должны быть мужественными и сильными.
