Картина неученого художника хороша не потому, что он не

Картина неученого художника хороша не потому, что он не учился, а потому,
что он одарен и свое дарование сумел проявить в творчестве.
М. Алпатов
Уже стало хрестоматийным это высказывание известного искусствоведа, академика М. В.
Алпатова, и оно целиком соотносится с творчеством Ивана Михайловича Никифорова
(1897—1971), чью вторую персональную выставку организует Союз художников РСФСР.
Первая состоялась в Центральном Доме литераторов в Москве в декабре 1971 года. Он
ее уже не застал. Но память о Никифорове увековечена. Его яркие, поэтичные, словно
написанные непосредственной детской рукой картинки показывают на выставках, его
работы собраны Музеем самодеятельного творчества в Суздале и коллекционерами, о
нем снят документальный фильм «Поздний восход», имеются различные публикации.
Наконец, имя Никифорова вошло во «Всемирную энциклопедию наивного искусства»,
изданную в 1984 году в Югославии. Получив теперь всемирную известность, он встал в
ряд с «классиками» современной народной живописи.
Иван Михайлович Никифоров не получил «академического» художественного образования.
Да и вся его учеба свелась к двум классам церковноприходской школы. О таких художниках часто пишут, что они дошли до всего сами, как бы определяя им место в иерархии
искусства. В разных странах их называют по-разному: «самобытники», «народные реалисты», «примитивисты XX века», художники «святого сердца», «фольклорные»,
«воскресного дня», «инситные (врожденные)», наивные и т. д. В каждом из этих условных
определений есть приближение к истине, но сама истина, очевидно, в том, что
своеобразие их творчества, их работ подчас заслоняет горизонты живописи.
Творчество Никифорова можно назвать самобытным, наивным, фольклорным. Все
определения будут справедливы и в той или иной степени соответствовать сущности его
художественного мышления.
Выходец из крестьян б. Московской губернии, Никифоров родился в деревне Монаково близ
уездного города Вереи. Он на всю жизнь сохранил память о своем детстве и крестьянское
мироощущение. Свою биографию Никифоров впоследствии воспроизвел в серии чернобелых графических листов. Эти рисунки художника-самоучки, выполненные пером и
тушью с множеством мелких разделок,— информация о том, что было. Он не знал ни
перспективы, ни анатомии. Но рисунок был уверен, насыщен, а «неправильность»
придавала ему непосредственность рассказа, теплоту и живость. Эти листы можно
назвать первыми для Никифорова художественными воспоминаниями о прожитой
нелегкой жизни трудящегося человека—о временах деревенского детства и городской
молодости, прошедшей в Москве, о жизни «мальчиком» у хозяев, о знакомстве с
Хитровым рынком.
Вот подписи самого Никифорова под некоторыми листами:
«Мы с Егоркой, который был моложе меня на год и был моим дядей, играли в лошадки
на деревенской улице».
«Дядя Гордей договорился с учителем, он принял меня в школу».
«В этом году мой отец с японской войны пришел, в деревне жить не стал, в городе Верее
поступил в кучера к акцизному».
«— Тятя, а как же со школой! — Хватит учиться. Читать, писать умеешь, и ладно». «Мама
долго на шоссе стояла, провожая сыночка в Москву на заработки».
«Первая варка конфет на фабрике Сан-Ривал и первая затрещина от мастера
Ляпина-Баламута. Горячую конфетную массу тянули вручную. Сжег все руки. Ушел».
«В шорной мастерской шил кошельки, сумочки, сбрую». «Встреча с дядей Андреем
на Хитровом рынке. У шинка «сгадывал» он с кем-то на «лампадочку». Обманным
путем заманил меня он на Хитровку, как в пучину. Обобрал меня». «Одна женщина
поманила меня к себе под нары. Я покраснел и молчал. Всю ночь сидел на жестких
нарах. А женщины курили и выражались неприличными словами». «Ушел с
Хитровки, поступил грузчиком в магазин мешки таскать».
В первую мировую войну был Никифоров солдатом, потом воевал в рядах Красной
Армии. После армии долго искал свою долю между городом и деревней.
Кустарничал. Работал в колхозе, даже был по грамотности его председателем. В 30х годах по настоянию жены поселился в г. Пушкино под Москвой. В 1942 году
работал на железной дороге грузчиком, получил увечье при погрузке эшелона. Стал
калекой, инвалидом.
Можно ли назвать случайным тот знаменательный день, открывший нам художника,
когда внучка Надя попросила своего дедушку Ивана Михайловича помочь ей что-то
нарисовать для школьного кружка! Помог. Нарисовал. И ощутил душевное
волнение, наплыв эмоций, что, очевидно, и подтолкнуло дремавшее в нем желание
к творчеству. Выйдя на пенсию, Никифоров устроился работать ночным сторожем.
Время позволяло заняться тем, к чему тянуло. А тянуло написать свои
воспоминания. И он стал писать печатными буквами в ученических тетрадках.
Написал три романа—«Прошедший век», «Фальшивомонетчики», «Нэп». Корявые и
малогоамотные эти повествования ценны правдой и вымыслом, живыми
наблюдениями и бытовыми подробностями патриархального быта деревни,
сценами городской жизни.
Получив от внучки акварельные краски, Иван Михайлович решил проиллюстрировать
свои романы. На оберточной бумаге, на кусках старых обоев, листах из школьного
альбома он сделал около двухсот рисунков. Их увидел и оценил дарование
художника его сосед, подмосковный график В. И. Андрушкевич. Он же
содействовал тому, что Никифоров был принят в члены Союза художников СССР,
получал творческую помощь, а когда Ивана Михайловича не стало, передал много
его работ в музей Суздаля.
Надо сказать и о том, что творчество Никифорова проходило на фоне бытовых
невзгод: маленькая пенсия, непонимание и даже противодействие родных (жена
сожгла роман и много рисунков). Но это не мешало ему работать хотя бы на уголке
кухонного стола или на подоконнике. Чтобы понять эту горестную ситуацию
творчества, нужно не забывать, что Никифоров начал работать с красками в 63
года, что был он инвалид с искалеченным позвоночником, что сам процесс
создания иллюстраций был очень трудоемким и необычным.
Художник-самоучка копировал свои же карандашные наброски для последующей их
раскраски. Первоначально Никифоров пытался переводить наброски через
копирку. Но оставались жирные пятна, пачкалась бумага. Тогда он придумал свой
способ копирования. Брал два одинаковых листа бумаги. На одном, черновом,
прорисовывал карандашом всю будущую композицию —дома, церкви, деревья,
контуры толпы, разрабатывая все изображение до самых мелких деталей (иногда
особо сложные части задуманного рисовал вначале
ник затушевывал его обратную сторону мягким карандашом. Затем снова
переворачивал черновик, подкладывал под него второй, чистый лист бумаги и
обводил контуры своего рисунка-заготовки твердым карандашом. На чистовике,
таким образом, получалась копия без копирки, которую и раскрашивал художник
акварелью или гуашью [правда, на некоторых картинках, имеющихся у меня и Л.
Шкаровского-Раффе, видны остатки карандашных штрихов и т. п.|.
Следует ли понимать этот процесс создания «заготовок» и «эскизного копирования»
(для перехода от карандаша к краскам] как преодоление некоей неуверенности в
себе! В какой-то мере об этом говорит и факт существования у Никифорова
нескольких вариантов исполнения одного сюжета («Конка на Трубной»,
«Деревенская свадьба»). Или эта вариантность — вообще черта, присущая
народному творчеству! Но все, очевидно, проще: наивный художник не мог
мыслить в красках без контурной обводки изображаемого, без его
детализирования.
Возможность выразить в красках свои воспоминания, рассказать о прожитом
наполняла жизнь Никифорова душевной радостью, придавала ей смысл, а само
творчество сделало его счастливым. Это был праздник его поэтической души, его
поздний восход. В. И. Андрушкевич и другие, знавшие Никифорова в 60-е годы, в
том числе и автор этих строк, всегда поражались его оптимизму, терпению, его
способности удивляться и любоваться окружающим миром, которые он не растерял среди житейских невзгод. За 10 лет непрестанной художнической работы
(I960—1970) он сумел создать несколько сотен рисунков. Сам же Никифоров
сделанное не ценил, художником себя не считал. «Какой из меня художник, так,
малюю»,—говаривал он.
Все то, о чем рассказывал Никифоров, было давно. И тем ценнее его
автобиографические свидетельства в рисунках, где личное связано с общим,
необычное с обычным, где предстает История. Выплеснулось на бумагу, стало
поэтичными красочными картинками, схожими с лубком, все, что вспоминал он в
долгие месяцы, проведенные на больничной койке после аварии, о чем думал в
ночное стороженье, о чем беседовал с художниками. Мои «былое и думы»—
называл свои картинки Иван Михайлович.
Воссоздавая старую и новую Россию, Никифоров прежде всего обращался к
крестьянской жизни, к памяти о деревне своего детства, о природе, на фоне которой
и проходила его жизнь. Пишет ли он пахоту («Пахота сохами»), сев, жатву, молотьбу,
покос, крестный ход, сельский сход, гулянья и хороводы, венчания, деревенские
свадьбы — изображение и реальная действительность прошлого и настоящего
слиты в его сознании. В «городских» картинках запечатлено многое из мещанскокупеческого быта: торговая сутолока, харчевни. трактиры, магазины, конка на
Трубной, уездный суд, пестрые гулянья, балаганы, широкая масленица. Порой даже
кажется, что эти сюжеты для Никифорова более привлекательны,
чем свой, крестьянский мир. Перед внутренним взором умудренного художникасамоучки проходят и другие картины народной жизни. Призыв на первую мировую
войну;
землянка на фронте в 1915 году; окопы; красноармейцы, несущиеся на конях в
обход неприятеля; 1 Мая в 1918 году на Красной площади; собрание в колхозе,
кулаки, расхищающие зерно; партизанский лагерь времен Великой Отечественной
войны; погрузка на железной дороге, где среди грузчиков, очевидно, сам
Никифоров.
Так Иван Михайлович Никифоров стал летописцем ушедшего времени, создав свою
своеобразную рисованную энциклопедию русской народной жизни недавнего
прошлого, наиболее яркие страницы которой посвящены дореволюционной
Москве—трактиры и харчевни, ночлежки и толкучки на Хитровом рынке, семейная
баня у Яузы, кулачный бой на Канавке в Москве.
Познавательная ценность картинок Никифорова не только в том, что они изображают
события жизни, но и фиксируют человеческие типы, предметную среду, мир вещей,
другие приметы времени. Мы видим крестьянские и господские костюмы,
интерьеры купеческого дома и простой сельской избы, железнодорожный вагон с
пассажирами. В зале трактира гости и половые с полотенцами, узорчатые обои,
граммофон, цветастые чайники, жостовские подносы и многое другое. Этот
красочный мир вещей начала XX века соответствует всему духу народного
традиционного творчества, его яркой образности, декоративности.
Очень любил Никифоров иллюстрировать полюбившиеся ему народные песни («В
саду ягода малинка», «Бывали дни веселые»), романсы, произведения А. С.
Пушкина («Сказка о рыбаке и рыбке»), М. Ю. Лермонтова («Песня про купца
Калашникова», «Боярин Орша») и др.
В творческой манере художник-самоучка Никифоров сохранил самобытные
крестьянские черты. Он видел мир, как сочетание предметов, и эта предметность
изображаемого была для него во сто крат важнее какого-либо глубинного подтекста. Он его просто игнорировал. Никифоров создавал образ реального мира,
исходя из своего «внутреннего зрения». Это была реальность мира воображаемого
и реализовывалась она средствами его собственной художественной
системы. Выбирались объекты и ситуации, наиболее знакомые художнику, а формы
и линии подсказывались не только личным его жизненным опытом, но и народными
эстетическими представлениями о мироздании. Отсюда и сильные в его творчестве
фольклорные элементы—условность, плоскостность, локальный цвет.
Не имея понятий о перспективе, Никифоров строил пространство как декоративную
плоскость, размещая на ней деревья, дома, людей, животных. Ритмически
организованная плоскость создавала орнаментальную «ковровую» поверхность.
Орнаментальность подчеркивалась ярким открытым цветом, трактованным с
тонким чувством ритма. Картинки подчас смотрятся как великолепные мозаики.
Большую роль в композиции играют тонко выписанные детали. Эта манера
встречается у многих наивных художников, стремящихся к повествовательному
рассказу, наиболее полной информации об окружающем мире, предмете и т. п. На
некоторых картинках есть тексты или по-лубочному звучащие назидательные
надписи.
Изображение предметов в их непосредственной данности сближает творчество
Никифорова с чисто «детскими» средствами выражения. Ведь детскому рисунку и
фольклорному видению одинаково свойственны наглядность, звучность открытого цвета, «ковровость», деформация масштаба и пропорций,
повествовательность. Бесхитростность, искренность художественного рассказа
придают особое очарование народным картинкам Никифорова.
Среди них особенно интересны красочные массовые сцены—сельские сходки и
городские сборища, гуляния, венчания, свадьбы, праздники. Рука художника
словно волшебной палочкой останавливает мгновение, и все участники сцены
замирают в застигнутых позах. Мы не знаем конкретного места действия, его
времени. И только подпись или деталь (этнографическая, бытовая) могут пояснить
смысл и дату события («Троицын день», «I Мая 1918 года на Красной площади»).
Толпы народа состоят из множества повторяющихся отдельных силуэтов людей,
условно обрисованных художником, не умеющим изображать человека
анатомически правильно. Персонажи в массовых сценах у Никифорова плоскостны, почти игрушечны, статичны. В массе этих застывших силуэтов или просто в
множестве голов толпы художник стремится отметить каждого участника каким-то
своим движением, позой, костюмом, головным убором, цветом волос, прической и
т. д.
Народные по духу и сути картинки Ивана Михайловича Никифорова — это не только
талант, проявленный в творчестве, не только достоверная информация о прожитой
жизни, но и живое свидетельство времени, быта. Это летопись народной жизни, не
имеющая себе подобных. И сделана она художником-самородком, вышедшим из ее
глубин.
Произведения Никифорова не оставляют большинство зрителей равнодушными,
потому что выражают народное, национальное мировосприятие, трогают душу.
Воспоминания всегда вызывают чувство грусти, окрашивая прошлое в розовый
цвет. И хотя у Никифорова оно не было ни розовым, ни безмятежным, художник
стремился отойти от горестей своей нелегкой судьбы и передать в своих
произведениях чувство радостной основы жизни, ее праздничной сущности.
Радость бытия пронизывает все его картинки. И происходит парадокс: меньше
умения, но больше художественной образности, больше доброты и правды.
Утверждаемые художником народные идеалы Счастья и Красоты находят отклик у
тех, кому они близки. Думается, однако, что не все зрители подготовлены к тому,
чтобы понять и принять серьезность изобразительной «игры» наивного
художника. Настало время чаще и более широко знакомить с творчеством
народных художников, изучать их произведения как интереснейшее явление
народной культуры, наконец, хранить их как национальное достояние. Пока не
поздно, мы должны направить наши усилия на то, чтобы создать в Москве Музей
народной живописи.
Пройдут годы, сменятся поколения. Всеобщий технический прогресс, думаю, не
сохранит цельности фольклорного сознания. Но останутся картинки Никифорова,
других художников, чье творчество будет вызывать интерес людей будущего как
вечная неразрешимая загадка.