О типе разностороннего ученого
реклама
Т. И. Райнов О типе разностороннего ученого Разносторонний ученый, согласно определению, - тот, кто совмещает последовательно или одновременно исследовательскую работу в двух и более областях знания, обычно в данное время разделенных и разрабатываемых «специалистами». В этом определении особенно существенны два момента: совмещение исследовательских работ в разных областях и обычная разделенность этих областей в данное время. Простое «пассивное обладание» знаниями в разных областях характеризует эрудита, а не исследователя. Для ученого необходимо активное, творческое владение ими, выражаемое в исследовательской их разработке. Разносторонний ученый - творец в нескольких областях. Важно при этом, что он участвует, таким образом, в разных областях, именно в данное время обычно разрабатываемых порознь. В другую эпоху те же области могут существовать еще более или менее слитным, нерасчлененным образом. Тогда все или многие занимаются ими, не подозревая, что это - разные специальности. Только в том случае, когда специализация уже наступила и является более или менее обычной и распространенной, творческое занятие несколькими социалъно-дифференцированными областями делает ученого «разносторонним». Разносторонний ученый не противополагается специалисту. Он - тоже специалист, но в нескольких областях, последовательно или одновременно. Последнее обстоятельство, т.е. одновременность или последовательность в совмещении нескольких специальностей может представлять интерес с известной точки зрения. Но мы отрешимся в дальнейшем от этого различия: в плоскости, которая интересует нас, им можно пренебречь. Да в сущности, никогда и не бывает строго одновременного совмещения разных специальностей: ученый занимается ими в более или менее разное время, и в этой разности времен может иметь место, в частности, и последовательная разновременность. Существенна не одновременность или последовательность совмещений, а самый факт совмещения разных специальностей. Этот момент создает самое явление разносторонности. Каждая наука, уже обособившаяся в данное время (и - насколько она обособилась!), может разрабатываться только при условии обладания известным фондом накопленных знаний и методов их дальнейшего расширения. Эти фонды и эти методы, раз данная наука обособилась и отделилась, требуют обычно от ученого сосредоточения только на одной этой науке. Нарушение этого требования, совмещение нескольких специальностей, является отклонением от социального «обычая», от распространенной в данное время формы социальной организации науки. Некоторые наблюдения и соображения, касающиеся природы и значения этого отклонения, и составят предмет последующего изложения. II Легко напрашивается предположение, что разносторонние ученые возможны только в условиях относительной юности науки. Кажется, что только небольшие еще запасы знаний из разных областей и применяемые для их обогащения немногие и относительно простые методы могут быть усвоены одним ученым для творческой работы. В таких условиях находился, например, Аристотель или в средние века Роджер Бэкон. Аристотель имеет заслуги в философии, в логике, отчасти в математике и астрономии, в механике и физике, в биологических науках, как ботаника, зоология и анатомия, в социологии, политике и истории. Огромное разнообразие, поразительная «разносторонность»! Роджер Бэкон (XIII век) обладал ею, как кажется, в меньшей, но все еще значительной степени, занимаясь активно механикой, оптикой, географией, филологией и вдобавок философией. Может быть все это и удивительно, но не относится к интересующему нас вопросу. Ни Аристотель, ни Р.Бэкон не являются разносторонними учеными в указанном выше смысле. В их время еще не было выраженной научной специализации, научная работа еще не была отчетливо и привычно дифференцирована между математиками, астрономами, физиками и т. д. Существовали только начатки специализации, еще слабые и редкие. Разносторонний ученый должен рассматриваться как явление, сопряженное не с юностью и элементарностью науки, а с ее значительным развитием, с известной сложностью ее социальной организации. Поэтому примеры разносторонних ученых лучше всего приводить из эпохи XVIII-XIX вв. Таков, например, Линней - ботаник, зоолог, геолог, минералог и врач. Таков Ломоносов (если отбрасывать его на фон германской науки его времени, питомцем которой он был) физик, химик, теолог, минералог, историк и филолог. Таков швед Т.Бергман - химик, физик, минералог, кристаллограф, ботаник и пр. Таков Эйлер - математик, физик, механик, астроном, теоретик музыки и артиллерии, натур-философ и теоретик-навигатор. Это действительно, разносторонние ученые, потому что в их время специализация наук, которыми они занимались, подвинулась уже весьма заметно. Тогда уже существовали особо (и довольно давно) и математики, и физики, и ботаники, и филологи. Не меньше примеров мы найдем и в XIX в. Разносторонним ученым был А.Гумбольдт на грани XVIII и XIX вв. - геофизик, геолог, географ, ботаник, эколог, этнограф. Таков Ламарк - метеоролог, ботаник, зоолог, палеонтолог. Таков и Гаусс - математик, астроном, геофизик. Или Грассманн (1809-1877) - математик, санскритолог и музыковед, богослов и педагог. Таков Гельмгольц - физиолог, физик, математик, гносеолог - и такие его великие современники, как Пастер, знаменитый своими работами в кристаллографии и в микробиологии. В.Томсон (лорд Кельвин) - крупный физик, математик и инженер, и другие. Поразительно разносторонним был в науке и философии К.Маркс-социолог, экономист, историк и философ. Во второй половине XIX в. изумляют разносторонностью Менделеев - химик, физик и экономист, Пуанкаре, одинаково продуктивный во всех областям математики, в астрономии, в теоретической физике и частью в философии (отрешаясь от качества этой философии) - и многие другие, которых легко назвать каждому специалисту. С известной осторожностью в приведении примеров разносторонности можно было бы пойти и назад - в XVII век, где меньшее развитие дифференциации наук затрудняет суждение о существовании факта разносторонности и где все же более или менее признанными его примерами окажутся и Галилей, и Кеплер, и Декарт, и Ньютон, и Р.Гук, и Лейбниц, и ряд других. Нет никаких сомнений, что многочисленные примеры разносторонних ученых найдутся и в XX в. во главе с Эйнштейном - математиком, физиком и философом (опять отвлекаясь от ценности его философии). III Но тут же возникает другая догадка, что разносторонность ученых есть факт, связанный со степенью их творческой одаренности. Об этом, казалось бы, свидетельствует список приведенных имен, а также одно элементарное общее соображение. В условиях более или менее развитой социальной дифференциации наук представляется естественным, что специальность поглощает все силы ученого. Только сверхмощные силы способны справляться с несколькими областями знания. Этим, по-видимому, и объясняется калибр названных выше имен. Разносторонность - один из показателей высокой чрезвычайной одаренности. Так кажется, но кажимость эта обманчивая. Можно назвать ученых приблизительно того же калибра одаренности, что и разносторонние ученые, проявляющих, однако, «одностороннюю» специализацию, либо обнаруживающих несравненно меньшую разносторонность. Например, как физик Максвелл нисколько не ниже Гельмгольца. Замечательные физические работы английского физика, увенчиваемые его исследованиями по электромагнетизму, - величественный памятник и показатель высочайшей творческой одаренности. Но по сравнению с Гельмгольцем Максвелл был решительно «односторонним» ученым. Его специальность - математическая физика. Правда, у него есть также немногие работы по физиологической оптике и работы по астрономии. Но первые далеко не занимают в творчестве Максвелла того крупного места, какое занимают в деятельности Гельмгольца его знаменитые работы в той же области. И кроме того, они - по преимуществу с физическим уклоном. В них сказывается не физиолог, работающий с помощью физических методов, а физик, прилагающий точки зрения и приемы своей науки к изучению механизма физиологических процессов. У Гельмгольца же «физиологическая оптика» - проблема физиологическая, разрешаемая для физиологии с помощью физики. Это настолько верно, что среди физиологов высказывалось мнение, будто Гельмгольц - собственно и прежде всего «физиолог, а физика для него только метод, а позднее (в «физический» период его деятельности) отдых для ума, уставшего от физиологических изысканий. Никто не думает этого о Максвелле. Равным образом не делают Максвелла астрономом несколько его работ, посвященных вопросу об устойчивости колец Сатурна. Для него эта проблема являлась астрономической по месту своего возникновения. По существу же это была проблема из области математической физики. Изучая динамические условия, при которых кольца Сатурна существуют и могут существовать длительно и в дальнейшем, как устойчивая физическая система, Максвелл в сущности работал в духе своих классических работ по кинетической теории газов и по электромагнетизму. Во всем он оставался «только» физиком, преимущественно математическим физиком. Конечно, это обширная «специальность». В наше время это даже не одна специальность, а целая их группа. Например, такие представители этой группы, как термодинамика и теория атома или, еще уже, теория атомного ядра - теперь являются совершенно «самостоятельными» науками. Но Максвелла и его эпоху (50-70-е годы XIX в.) нельзя измерять меркою нашей современной специализации. В его время все теперешние отрасли математической физики (отчасти вовсе не существовавшие) были только главами одной специальной дисциплины. Строго говоря, в 50-70-х годах XIX века математическая физика не была еще обособлена от физики экспериментальной. Именно к средине века созрела концепция физического эксперимента, как своего рода «инобытия» математической законности, и не только Максвелл, но и многие его современники теснейшим образом сплетали эксперимент с математическим анализом. Кем был, например, Клаузиус - математическим или экспериментальным физиком? В его работах по механической теории теплоты экспериментальные и математические темы переходят друг в друга, как переливы одного цвета. У Максвелла, может быть, ярче горел отлив математический, но тем цельнее, тем «одностороннее» была его научная деятельность. Или вот другая пара приблизительно равносильных ученых, современников и друзей физико-химики Аррениус и Вант-Гофф. Оба - творцы той физической химии, которая еще лет 25 назад называлась, «современной», но которая на наших глазах заменяется «более современной». Оба - строители важнейших основ той физической химии. Но один яркий, разносторонний и плодовитый во всех областях, другой - сосредоточенноодносторонний. Аррениус - не только физико-химик, но и биохимик, и астроном, и космогонист, а Вант-Гофф - «только» химик, пусть и широкого, но «внутрихимического» размаха. Или еще: был ли Р.Кох менее крупным и счастливым талантом, чем И.Мечников? По силе ума, по глубине и тонкости мышления это приблизительно эквивалентные ученые. Но один - «только» бактериолог-инфекционист, тогда как другой зоолог, эмбриолог, антрополог, бактериолог и вдобавок - философ. Таким образом, разносторонность вовсе не обязательный атрибут очень крупного ученого. Даже больше: можно назвать ученых менее крупных, но более разносторонних, чем крупнейшие. Несомненно, В.Оствальд был значительным физико-химиком, но едва ли можно сомневаться в том, что по своему калибру он был менее выдающимся ученым, чем, например, Вант-Гофф. Соратники по созданию основ физической химии второй половины XIX в., они выполняли в этом деле задачи неравной значительности. Вант-Гофф был оригинальнее, глубже, проницательнее и строже. Оствальд блистал больше организационными способностями, талантом преподавателя и оратора, при одновременной способности к серьезной исследовательской работе. Но Вант-Гофф был и остался «только» химиком, тогда как Оствальд, ученый менее крупный, проявил себя еще в науке о цветах, в теории научного познания и философии вообще, в истории и психологии науки. Или другой пример: французский ученый П. Дюгем (1861-1916). Никто не поставит его на одну доску с Максвеллом в физике. Но Максвелл - односторонний ученый, тогда как Дюгем, менее значительный, менее оригинальный, имеет работы и в физике, и в химии, и в истории науки, и в теории познания. IV Из предыдущего можно было бы сделать вывод, что научная разносторонность - явление sui generis, не пропорциональное одаренности ученого и могущее сочетаться с разными степенями одаренности. Однако такой вывод являлся бы еще преждевременным. Против него можно было бы возразить, что сама разносторонность есть род одаренности. Если, например, Дюгем или Оствальд в какой-либо одной из своих специальностей были менее значительными, чем ученые, целиком отдавшиеся тем же специальностям (как Максвелл или Вант-Гофф), то в совокупности их работ, относящихся к разным областям, обнаруживается талант, в котором недочет в глубине компенсируется широтою. Не является ли разносторонность просто одаренностью особого рода - экстенсивной многомерной, в отличие от интенсивной одномерной одаренности «односторонних» ученых? Можно убедиться, что это неверно. Можно быть более или менее одаренным и в разносторонности, как бывают степени одаренности и в односторонности. Чтобы показать это, необходимы не одни единичные примеры, как бы ярки и выразительны они ни были. Здесь нужен материал более широкого, более массового, статистического масштаба. Задача состояла бы в том, чтобы, взяв известное число ученых, выделить среди них «разносторонних» и рассмотреть, попадают ли в их разряд только «выдающиеся» или также и «рядовые» ученые. Для разрешения этой задачи мы обратимся к регистрациям ученых, существующим в разных странах, и остановимся среди последних на Германии и США, как странах с многочисленным ученым персоналом и с далеко проведенной дифференциацией научных профессий. Для Германии существует, например, справочник: Kürschner's Deutscher Gelehrten Kalender, выходящий с 1925 г. У нас под рукою было первое издание этой книги, охватывающее многие тысячи ученых всех специальностей, живших и работавших в Германии и Австрии к 1925 г. Их регистрация в первом издании неполна, позднее учет был расширен, но для наших целей достаточно и данных на 1925 г., так как не видно, чтобы ученые регистрировались в справочнике 1925 г. в каком-либо особом предвзятом направлении. Помещенные в «календаре» Киршнера материалы содержат (в алфавите фамилий) сведения о специальности каждого ученого в сопровождении списка его важнейших книжных трудов. Мы не имели возможности разработать весь этот материал, охватывающий, как замечено, много тысяч ученых, - мы пошли выборочным путем, позаботившись, конечно, об обеспечении показательности и нелицеприятности выборки. Рассмотрению подверглись только ученые, фамилии которых начинаются на буквы Н и S. Это - из букв наиболее распространенных среди немецких фамилий: под буквой Н зарегистрировано 547 ученых, под S - 869, а всего нами учтено 1416. Сведения об этих ученых занимают в «Календаре» 284 столбца из 1188 столбцов (основной регистрации, не считая дополнений, оставшихся вне учета). Следовательно, нами взято, приблизительно, около 23% всего числа зарегистрированных ученых - процент достаточно представительный и не подобранный в предвзятом направлении, потому что распределение фамилий ученых по буквам алфавита не стоит ни в каком нарочитом отношении к тому или другому решению интересующего нас вопроса. Руководясь указаниями о специальности ученых, приведенными в «Календape», мы выделили из общей массы 1415 ученых таких, которым приписана более чем одна специальность (две и более). К этой категории относится 238 ученых или около 16% всего учтенного числа. Среди той «массы» разносторонних ученых господствуют представители двух специальностей, но нередки работающие в 3 и даже 4 специальностях. Конечно, самое выделение отдельной специальности - задача не вполне однозначная, в особенности, если требовать более тонкого, детального расслоения наук: тут возможны разногласия в отношении самостоятельности в наше время той или другой специальности. К счастью, в настоящем случае эта трудность заметной роли не играет. В германском справочнике специальности обозначены довольно грубо и суммарно. Здесь фигурируют «физика», «химия», «история», «германистика» и тому подобные рубрики, в современной организационной практике часто уже разложенные на более узкие специальности. Для точного изучения степени специализации среди ученых «календарь» Киршнера был бы не вполне пригоден, - он уменьшает эту степень. Для статистики разносторонних ученых он, равным образом, не дает достаточно точных сведений и, вероятно, тоже понижает процент «разносторонних»: где иной ученый характеризуется, скажем, как физик и математик, - при ближайшем рассмотрении оказались бы иногда не две специальности, а больше, поскольку «физик» мог заниматься двумя или более отраслями физики, успевшими стать теперь особыми специальностями. Но мы можем пренебречь здесь этим недочетом, интересуясь в выборочной статистике только типом и «порядком» величин, а не их точным выражением. Рассматривая список 238 «разносторонних» германских ученых, выделенных нами выборочно, мы убеждаемся, что в их число входят ученые разной степени значительности - как лица, более или менее известные в данной области, так и лица, ничем крупным не выделяющиеся. Автор, конечно, не берется судить обо всех этих 238 ученых, не будучи достаточно знаком с соответствующими областями знания, между которыми они распределяются. Но относительно некоторых областей он несколько ориентирован и может утверждать, что с калибром ученых в них дело обстоит именно вышеуказанным образом. Нет никаких оснований думать, что в других областях, с которыми автор знаком менее, среди «разносторонних» ученых значатся только крупные таланты. Вероятно и там крупные ученые перемешаны рядовыми. Мы не имеем возможности приводить ни здесь, ни дальше именных списков подсчитываемых категорий ученых, чтобы подтвердить формулированное выше наблюдение, и должны просто отослать читателя к легко доступному (по крайней мере, в больших библиотеках) календарю Киршнера. Мы произвели аналогичный подсчет и по регистрации современных американских ученых, воспользовавшись для этой цели изданием: American Men of Science (fourth ed., New York, 1927). В этом справочнике учтены все американские ученые, за вычетом работающих в общественных науках. Для каждого указывается его специальность и кроме того, приводится перечень проблем, занимавших или занимающих его. Нами и здесь выборочно выделено 2520 ученых, фамилии которых начинаются буквами В и Н. Сведения о них занимают в справочнике 211 столбцов из 1102, т.е. около 20%. Среди них мы насчитали 240 ученых, которым приписана более чем одна специальность. Это составляет 9,5% всех ученых, занесенных в справочник. Необходимо отметить, что этот процент несомненно преуменьшен, не только потому, что специальности и здесь, как в «Календаре» Киршнера, обозначены только суммарно, без точной детализаций. В этом же направлении действовал и другой фактор. Просматривая список проблем, приуроченных к отдельным ученым, мы убеждаемся, что нередко эти проблемы относятся к большему числу специальностей, чем прямо указанные для данного ученого. Иначе говоря, при учете этого обстоятельства, число «разносторонних» ученых в США придется значительно повысить, во всяком случае, на несколько процентов, так что и здесь ученых этой категории окажется около 15% общего числа. Как и в отношении германских ученых, необходимо сказать, что среди 240 «разносторонних» американских ученых встречаются ученые разных степеней значительности - и крупные, и рядовые. Итак, разносторонние ученые, повторяем, - не другое имя ученых более или менее крупного дарования. Это - явление sui generic, так сказать, налагающееся на одаренность, но не совпадающее с нею. V На основании приведенных выше цифр мы можем составить себе и некоторое представление о масштабе этого явления, по крайней мере, в наши годы. Мы не настаиваем именно на тех цифрах, которые мы сейчас указали, - вероятно они несколько ниже действительных. Но и 15% - цифра крупная, убеждающая в том, что разносторонность, хотя и представляющая отклонение от правила односторонней специализации, не есть редкость в современной науке. Если наша выборочная статистика верна, то можно насчитать в одной Германии к 1925 г. более тысячи разносторонних ученых, а в США еще более; приняв во внимание, что вышеприведенные цифры по этой стране (даже с поправками) не учитывают ученых-обществоведов, среди которых процент разносторонних ученых, вероятно, не ниже, а скорее выше, чем, например, в естествознании, медицине. Выше мы отмечали, что ученые разностороннего типа встречаются не только в наше время, но и в прошлом. Можно попытаться выразить и для них цифрами распространенность нашего явления. Прежде всего мы сделаем это для XIX в. С этой целью мы воспользуемся изданием Poggendorff's Biographisch-Literarisches Handwörterbuch zur Geschichte der exacten Wissenschaften, взяв его 3-й том (Leipzig, 1898). Здесь зарегистрированы ученые по математике и «неорганическому» естествознанию, труды которых, в основном, появились в пределах 1858-1883 гг. Для каждого из них перечислены его научные работы по указанным дисциплинам и, кроме того, отмечаются и случаи, когда ученый имеет труды и в других областях (только без приведения заглавий этих трудов). В словарь вошли не все ученые, но по возможности все активные. Перечни их трудов не являются исчерпывающими, содержа только важнейшие работы. По словарю Погтендорфа за 1858-1883гг. мы выбрали только ученых, фамилии которых начинаются буквами В и S. Таких оказалось 1161. По месту, занимаемому сведениями о них в словаре, можно определить, что эти 1161 ученых составляют около 24% всех зарегистрированных в этом томе ученых всех стран и народов: для выборочно-статистических целей достаточно представительная цифра. Среди 1161 ученых мы выделили лиц, судя по спискам их трудов, работавших более чем в одной специальности. Их оказалось 168, т.е. около 14,4%. В одном отношении этот процент следовало бы немного снизить (на 1-2%, максимум): в названном томе словаря Поггендорфа учтены ученые, только в основном работавшие в 1858-83гг. Некоторое, небольшое их число относится также к первой половине XIX в. и еще меньшее - к предшествующим векам (те и другие - поскольку они не попали, по недосмотру или по отсутствию сведений, в I и II томах словаря). При нашем подсчете ученые до XIX в. были исключены, но мы не сделали этого для первой половины XIX века. Может быть, за их счет получилась некоторое повышение процента разносторонних ученых. Но, с другой стороны, не забудем, что в словаре нет представителей общественных наук - с их учетом процент «разносторонних» ученых пришлось бы, вероятно, значительно поднять. Дело, конечно, и здесь не в точных цифрах, а в порядке величин. Но порядок здесь не низкий. В 50-80-х годах XIX в. «разносторонних» ученых было в относительном выражении примерно столько же, сколько и в наше время. Наконец, мы попытались получить некоторые цифры для XVIII и XVII вв., также основываясь на данных словаря Поггендорфа, в первом его томе, содержащем фамилии от А до L (Leipzig, 1863). Здесь были взяты ученые с фамилиями на буквы В, D, Е - всего около 600 ученых XVII и XVIII вв., что составляет не менее 30% всех зарегистрированных в данном томе ученых XVII и XVIII вв. Из них 145 падают на XVII в., а 455 - на XVIII в. Выделяя ученых, работавших более чем в одной научной области, насчитаем таких для XVII в. 43 человека (около 30%), а для XVIII в. - 128 человек (около 28%). К этим цифрам нужно было бы сделать поправку на то, что и в I томе нет учета обществоведов. Таким образом, процент разносторонних ученых с XVIII в. до наших дней является довольно значительным. При всем осторожном отношении к данным наших выборочных подсчетов можно все же высказать предположение, что на протяжении более трех веков процент этот не сохраняется на одном уровне, обнаруживая, невидимому, некоторую тенденцию к понижению [1] . Однако, эта тенденция заметна только при сравнении XVIIXVIII вв. с XIX-XX вв., а не непрерывно от века к веку: для первых имеем 30 и 28%, для последних 14,4% и для США (с поправкой) около того же. Вглядываясь в сочетание специальностей, характерное для разносторонних ученых за три века, можно заметить, что в XVII и XVIII вв. у разносторонних ученых комбинируются преимущественно науки смежные, почти (в то время) переходившие друг в друга. Для ученых XIX и особенно XX в. характерен другой тип сочетания специальностей - соединение наук, относительно далеких друг от друга. Приведем несколько примеров для иллюстрации старого и нового типа комбинирования. Например, по XVII веку имеем такие сочетания: физика, химия, медицина; математика, астрономия; естественная история, медицина; физика, химия, естественная история, медицина; математика, астрономия, физика, метеорология; естественная история, гидрография, медицина и др. Для века XVIII назовем такие комбинации: гидрография, изучение минеральных вод, медицина; астрономия, метеорология, минералогия; математика, астрономия, геология; математика, наутическая астрономия, физика; астрономия, физика, химия; измерительное дело, фортификация, артиллерия; математика, механика, физика, естественная история и т.д. Для XX века (и приблизительно также для XIX в.) характерны такие сочетания: по Германии - математика, теория архитектуры; геология, география, статистика; философия, искусствознание, биология, антропология, медицина; история, география; психология, антропология, ортопедия; математика, англистика; философия, богословие, ботаника, и т.д. По США: зоология, антропология, социология; антропология, ботаника; физиология, археология; океанография, орнитология; орнитология, ботаника; математика, ботаника, энтомология; зоология, гигиена; зоология, психология, патология, и т.д. Для правильного понимания различия между комбинациями специальностей в XVII-XVIII вв. и в XIX-XX вв. необходимо принять во внимание два существенные обстоятельства. Первое заключается в том, что как в XVII-XVIII вв., так и в XIX-XX вв. наряду с типом сочетания, характерным преимущественно для данного периода, встречаются и сочетания, более характерные для другого периода. Так, в XVII-XVIII вв. бывали изредка и комбинации по типу, чаще попадающемуся в XIX-XX вв.: астрономия, медицина; география, горное, дело, медицина; естественная история, гидрография, медицина; астрономия, история музыки; химия, фармакология, экономика; земледелие, архитектура; палеонтология, теория освещения церковных зданий; естественная история и экономика с их приложениями, и т.д. Равным образом, в XIX и XX вв. весьма часты представители более раннего типа, соединяющие занятия в области смежных наук, вроде физики и химии, математики и астрономии, астрономии и физики, геологии и палеонтологии и т.д. Второе существенное обстоятельство, требующее нашего внимания в настоящей связи, состоит в том, что понятие смежности наук для периода XVII-XVIII вв. и XIX-XX вв. имеет разное содержание. При современной детальной дифференциации наук, даже близкие по предмету своему дисциплины настолько отличны друг от друга по конкретному содержанию задач, по методам исследования и по типу закономерностей, что смежность их является обычно скорее номинальной, чем реальной. Физика и химия и в наше время смежные науки, но в каждой из них много специальностей, весьма отдаляющих их друг от друга. Другой смысл имела смежность наук в XVII-XVIII вв. Обычно она характеризовалась не только близостью предметов исследования, но и общностью задач и методов исследования. Между физикой и химией в работах Р. Бойля в XVII в. или между теми же науками в работах Т. Бергмана в XVIII в. - расстояние несравненно меньше, чем в XIX и XX вв. Поэтому, отмечая в каждом из этих периодов наличие комбинации наук смежных, мы должны помнить, что две по имени смежные науки несравненно ближе друг к другу в XVII-XVIII вв., чем в XIX-XX вв. Принимая во внимание все это, мы можем сказать, что если явление разносторонности ученых обнаруживает тенденцию к убыли в направлении от XVII-XVIII вв. к XIX-XX вв., то это происходит, главным образом, за счет отмирания соединения «близких» дисциплин, не распространяющегося на комбинирование дисциплин более отдаленных по предмету или по стадии развития и методам разработки: практика сочетания таких дисциплин не прекращается, а, скорее, пожалуй, еще расширяется. VI По своему генезису разносторонность ученых не может быть, очевидно, сведена к простому психическому рефлексу научной одаренности. Это вообще не только психологическая проблема. Как бы ни были «предрасположены» ученые к тому или иному роду и типу деятельности, между «расположением» и его жизненным воплощением лежит социальная среда, в которой живет ученый, социально установившаяся организация научного труда, социально обусловленные средства и приемы научной работы и т.д. Все это оказывает на ученого решающее влияние, и его принадлежность к тому или другому общественно распространенному типу определяется в конечном счете внепсихологическими условиями, хотя их влияние, конечно, осуществляется через посредство личной психологии ученого. Поэтому и генезис явления разносторонности в науке далеко выходит за пределы психологии. Не претендуя исчерпать в дальнейшем этот вопрос, наметим некоторые пункты, представляющиеся нам существенными. Прежде всего, необходимо иметь в виду, что, говоря об ученых XVII-XX вв., мы имеем дело с представителями социально-значимой профессии, вынужденными осуществлять эту профессию в определенных социальных условиях. Условия эти на протяжении трех веков, конечно, во многом и существенном изменялись. Однако среди этих изменений наметилась тенденция, сперва слабая, потом все укреплявшаяся, которая получила затем значение устойчивой и господствующей. Мы имеем в виду тенденцию, выразившуюся в систематическом привлечении науки для разрешения вопросов производства. В XVII в. связь науки с этими последними еще сравнительно слаба и многозвенна. Начиная с середины XVIII в., со времени постепенного развития промышленного капитала, потребность в науке именно для целей промышленного производства становится все принудительнее, хотя она не осознается долгое время ни учеными, ни представителями промышленного капитала. Но этот недостаток создания не имеет в данном случае решающего значения. Сознательно или бессознательно ученые втягиваются в условия труда, определяемые капиталистической организацией производства. Эти условия остаются затем долгое время более или менее устойчивыми, несмотря на то, что сама капиталистическая система производства продолжает развиваться, обнаруживая (в эпоху монополистического или империалистического капитализма) черты, совершенно незнакомые «классическому» периоду промышленного капитализма. Условия, о которых мы говорим, могут быть сведены в настоящей связи к двум основным. Во-первых, во всех областях социальной жизни, стоящих в более или менее тесной связи с условиями промышленного производства, вырастает потребность в специализированном труде. Почему это происходит - мы оставим в стороне: об этом достаточно говорили экономисты. В научной работе требование специализации, прикрепление ученого на длительный срoк к определенной сфере исследования, ощущалось все повелительнее и неодолимее. Преобладающим типом ученого, чем дальше, тем больше, становился специалист, и, как мы видели из приведенных выше выборочных цифр, специалист односторонний. Это настолько верно, что в общем сознании термин «односторонний специалист» стал плеоназмом: ведь «специалист» - и значит «односторонний», как вода - «мокрая». Предъявляя это требование ученым, как и всем участникам производства, капитализм в то же время обставлял присоединение работника к специализированной профессии такими условиями, которые делали и делают эту задачу для отдельного работника не всегда и не вполне однозначною. При капитализме выбор профессии происходит «свободно». Это значит, что нахождение своего места в клеточках общественного производства, определяется, с одной стороны, личными потребностями и вкусами работника, а с другой - более или менее хаотической игрой того «случая», который неотделим от самого существа капитализма. Являясь системой общественного производства на основе индивидуальной частной собственности, капитализм, как известно, предоставляет большую долю в общественной жизни «случаю», являющемуся результатом игры индивидуалистических факторов производства. Никто при капитализме не может определить целиком, до конца линию своего поведения, не считаясь с ролью общественно узаконенного «случая». Выбор профессии и характер ее осуществления равным образом подчиняются влиянию этого мощного фактора. Не будем распространяться о том, как сказывается это влияние в других областях, - останемся в плоскости выбора и осуществления ученой профессии. Точнее, только в плоскости ее осуществления, потому что никто не начинает своей научной профессии как разносторонний ученый, - только начав с одной специальности, можно затем стать представителем более чем одной специальности. Здесь-то и может вмешаться капиталистический «случай». Это вмешательство может происходить в разных формах. Одна из них заключается в том, что ученому, имеющему определенную специальность, социально обусловленный «случай» навязывает задачу, решение которой сразу или постепенно заставляет ученого отклониться от линии его прежней специальности. Так произошло, например, с Пастером. До начала 50-х гг. XIX в. это был выдающийся кристаллограф с физико-химическим уклоном. В 1854 г. он получил кафедру в Лилльском университете. И в том же году он объявил в университете курс о бродильных процессах, которыми до того не занимался. С этого времени в занятиях Пастера начался тот перелом, который из кристаллографа сделал его биологомбактериологом, а в итоге - превратил его из «одностороннего» в «разностороннего» ученого. Биографы говорят обычно, что в этом переходе от кристаллографии к бактериологии сыграл свою роль и «случай». Они, однако, не задумываются о природе этого случая: это был типичный капиталистический «случай». Он состоял в том, что лилльские пивные заводчики, потерпев убытки вследствие дурного качества их пива, вспомнили о пользе науки и для улучшения пивоваренной техники решили обратиться за помощью в университет, только что основанный в Лилле. Организация естественного факультета была поручена в нем Пастеру, которому и было представлено ходатайство пивоваров. Отвечая на предъявленный спрос, Пастер немедленно занялся лабораторным изучением вопроса об условиях и факторах пивного брожения, а потом и вообще брожения, а параллельно объявил упомянутый курс по теории брожения. Конечно, для перехода от одной специальности к другой было бы недостаточно только этого толчка со стороны капиталистического случая, - но свою роль сыграл также и он. Иногда вмешательство капиталистического «случая» может быть не столь прямым и повелительным. Он может затронуть ученого только косвенно своими отдаленными последствиями. Так это было, например, со знаменитым химиком М.Бертло. В 1869 г. он был приглашен на торжество открытия Суэцкого канала, построенного его соотечественником Лессепсом для нужд британского капитала. Это большое предприятие представляет собою целый монумент капиталистической закономерности в сочетании с капиталистическим случаем. Бертло не был никак вовлечен в существо этого предприятия, и его участие в торжестве было только актом почета, с одной стороны, и рекламы (для строителей) - с другой. Как бы то ни было, вихрь капиталистически хозяйственной жизни подхватил ученого и перенес его из Парижа на Восток, где для него представилась возможность совершить путешествие по Египту. Во время этого путешествия Бертло, химик с синтетическим складом ума, задумался о роли древнего Египта в происхождении химии и, в частности, алхимии. Отсюда впоследствии пошли его замечательные труды по истории древней и средневековой химии, являющиеся одним из оснований причислять Бертло к категории разносторонних ученых. Мы умышленно привели два крайних примера воздействия капиталистического случая на изменение направления интересов ученого. Один - пример прямого заказа, другой пример отдаленного повода. Между этими крайностями лежит обширная скала промежуточных видов воздействия «случая». Эта скала еще ждет своего исследователя, для которого особенно благодарный материал должна представить практика вмешательства капиталистического «случая» в конце XIX и в XX вв. Ближайшее изучение этой практики, может быть, откроет особую разновидность вмешательства, более организованного и систематического, хотя и продолжающего оставаться все же «случайным». Это будет вмешательство в стиле монополистического капитализма. Но у нас нет достаточно конкретных данных для обсуждения этого вопроса. Высказываем только гипотезу по его поводу. Участие капиталистической случайности в изменении направления или в осложнении научных интересов отдельного ученого, о котором мы говорили до сих пор, носит как бы инициативный характер. Возможна и другая ситуация, при которой инициативу проявляет не среда, а ученый. При ней ученого можно сравнить с путешественником, активно выбирающим свой маршрут в соответствии с закономерностями и случайностями проходимой им страны. Эта последняя лежит перед ним как факт, как начальное сочетание условий, среди которых путешественник должен маневрировать, чтобы сохранить жизнь и репутацию. Так поступает и ученый, борясь за свою научную репутацию и за сохранение жизни. То и другое нередко может явиться источником изменения или осложнения специальности ученого. Репутация - одна из разновидностей явления, которое иногда называют «общественной стоимостью» человека, по аналогии с меновой стоимостью хозяйственных благ. Общественная стоимость ученого при капитализме определяется удельным весом его специальности и затем целым рядом факторов, влияющих на характер участия ученого в разработке этой специальности. Удельный вес специальности - функция ее роли в общественной и политической жизни среды. Есть специальности, более и менее ценимые в данное время и в данной среде. Общественное значение ученого в пределах разрабатываемой им специальности зависит далеко не только от научной ценности его исследовательских работ. Общественное значение А.Гумбольдта в начале XIX в. было несравненно выше такого же значения Гаусса, хотя, по сравнению с Гауссом, Гумбольдт ученый меньшего калибра. Не будем входить сейчас в анализ этого явления, не принадлежащего к украшениям капиталистической общественности и не украшающего ученых. Ограничимся только замечанием, что необходимость отстаивать свое общественное значение, осуществлять свою «общественную стоимость» среди капризной игры общественных отношений и оценок при капитализме - один из стимулов к переходу от односторонней к разносторонней специализации. Примеры этого многочисленны. Вот Ламарк, заслуженный ботаник, более 20 лет занимавшийся изучением французской флоры и аналогичных ботанических объектов, человек в возрасте за 50 лет, когда многие начинают склоняться к закату, обремененные, если не годами, то общественным признанием ученых заслуг и почетным положением. Дело происходит после 1793 г., когда французский конвент принимает декрет о создании Музея естественной истории и ряда специальных кафедр при нем для выдающихся представителей естественных наук во Франции. Возникает вопрос о замещении этих кафедр, среди которых есть и кафедра ботаники. По мотивам, не имеющим ничего общего с учеными заслугами, эта кафедра предоставляется Дефонтену, ботанику несравненно меньших дарований и значения. Но, не желая потерять для Музея и Ламарка, его организаторы предложили ему кафедру зоологии беспозвоночных животных, хотя раньше он не был специалистом в этой области. Что сделал Ламарк? До известной степени мы можем пренебречь сейчас тем, что в принятии решения у Ламарка могли сыграть роль и чисто экономические мотивы, в связи с тем, что он был отец многочисленного семейства и т. п. Это было существенно, но для Ламарка, еще бодрого, активного, полного творческой инициативы, одно это не могло иметь решающего значения. Дело было в вопросе об условиях осуществления им своей общественной стоимости, как признанного и крупного ученого. И Ламарк сделался зоологом, не готовясь к тому. Ламарк - не единственный и не редкий пример действия этого фактора. Вспомним, что Meчников стал бактериологом-инфекционистом в стремлении обеспечить себе возможность осуществления cвoeй общественной стоимости, чему не благоприятствовала в 80-х гг. его работа в университете. Так, он принимает стеснительный и не подходящий к его подготовке пост заведующего Одесской бактериологической станцией, а затем находит себе приют в бактериологическом институте Пастера в Париже, где прежний зоолог и один из творцов сравнительной эмбриологии беспозвоночных постепенно становится бактериологом, - между прочим и потому, что на этом пути его научная активность находит особенно благоприятный, общественно-ценимый выход и широкое признание. Вспомним, как великий физико-химик Менделеев, откликаясь на зов министра финансов Вышнеградского, начинает заниматься таможенными тарифами и становится экономистом, а потом, откликаясь на предложение Витте, переходит к занятию метрологией, не лежавшему на прямой линии развития основ периодической системы и системы российских тарифов: опять яркий пример осложнения одной специальности несколькими, под несомненным влиянием потребности в широком осуществлении своей общественной стоимости. Другим фактором подобных превращений является активное приспособление ученого к условиям капиталистического режима в форме борьбы за жизнь, за определенное экономическое положение. Эта борьба заставляет либо менять одну специальность на другую, более прибыльную, либо присоединять к основной дополнительную. Роль этого стимула разносторонности, по-видимому, весьма значительна. Вторая или третья специальности, как побочная профессия, - явление, далеко выходящее за рамки научной, профессии. В работе Гизе (F.Giese, Die öffentliche Persönlichkeit. Leipzig, 1928), посвященной изучению руководящих деятелей германской современности во всех областях общественности, указано, какой размах имеет это явление во всех профессиях в Германии. Гизе останавливается, в частности, и на ученых, которых у него учтено около 5000 за период 1912-1922 гг. Правда, его статистика ученых несовершенна в качественном отношении - у него дан односторонний подбор специальностей, при котором из учета почти выпали математики (всего 96 из 5000), ботаники (94), зоологи (90) и др. Но и при всем том статистика Гизе представляет значительный интерес. Так, он отмечает, что среди врачей побочными профессиями занято 7,5%, среди историков - 6,6°/о, среди филологов 4,8% и т.д. Конечно, не всегда побочное занятие лежит в области научной работы, но бывает и это, и вовсе не редко. VII До сих пор мы рассматривали влияние на разносторонность ученых со стороны профессиональных условий, характерных для капитализма. Чтобы эти условия могли оказать свое действие, нужно, чтобы внутренние условия научной работы допускали это. Необходимость и потребность изменить специальность или присоединить к дайной специальности другую должны как-то преломляться через структурную закономерность самой науки. Эта закономерность, в свою очередь, может играть роль толчка для изменения или осложнения специальности. Одна из основных закономерностей науки заключается в систематической связности всех областей научного знания друг с другом, отражающей соответственную связность частей и сторон объективной действительности, изучаемой наукой. Здесь всегда все связано со всем, прямо или косвенно, близко или отдаленно, однозвенно или, чаще всего, многозвенно. Потребности специализации наук иногда на время затемняют эту связь, выдвигая требование точного различения и разграничения областей и сфер ведений разных наук. Но это методическое практическое удобство рано или поздно превращается в свою противоположность и становится источником ошибок и заблуждений, для исправления которых приходится восстановлять связь между идеями, воспроизводящую нерасторжимую, зависимость между всеми вещами, процессами и отношениями, слагающими содержание объективной действительности. Систематическая связность областей научного знания и их объектов является источником двух крупных морфологических особенностей научно-исследовательской работы. Одна из них заключается, если можно так выразиться, в дальнобойности каждого понятия и метода в науке. Выработанные при изучении данного объекта точки зрения и приемы познания сплошь и рядом оказываются применимыми и в кругу других объектов, иногда менее, иногда более отдаленных. Это вытекает из систематической связности областей знания и бытия, из наличия известных однотипных структур, проявляющихся в изумительном разнообразии вещей и отношений. Нащупав эти структуры, натолкнувшись на существенную для одной области точку зрения или метод, можно перенести ее при соответствующих изменениях в другую область. Чем разработаннее, чем зрелее наука, тем чаще и эффективнее распространяются в ней по всем направлениям такие «дальнобойные» понятия и способы исследования. Другая особенность научного познания, вытекающая из внутренней систематической связности всех его областей, состоит в том, что каждая научная проблема является, в сущности, комплексной проблемой. Каждая точка объективной действительности представляет узловую точку скрещения самых разнообразных связей и отношений. Каждая область мира может быть познана и понята только при учете разносторонних отношений между нею и другими областями и сторонами мира. Потому-то всякая научная проблема, особенно из числа основных, фундаментальных, распадается на комплекс проблем, при решении которых приходится привлекать ряд понятий и методов из разных областей знания. Обе названные особенности научного познания могут становиться стимулами для превращения «одностороннего» ученого в «разностороннего». Если ученому доведется почему-либо получить в свое распоряжение особенно «дальнобойное» понятие, или найти метод, способный легко диффундировать в другие области исследования, чем та, в которой он выработан, ученый может лично заняться распространением такого понятия или метода за пределами своей непосредственной специальности. Конечно, для этого недостаточно только располагать подобными «дальнобойными» средствами познания, - тут нужно еще кое-что. Оно лежит, с одной стороны, в указанных выше социальных условиях организации труда и профессий, а с другой - в особенностях личной психологии ученого, о чем речь пойдет дальше. Допустив, что с той и другой стороны обстоятельства сложились удовлетворительно, мы откроем, что ученый, для которого они сложились таким образом и который обладает дальнобойными средствами познания, с необходимостью станет ученым разносторонним. Дальнобойные средства познания могут быть двоякого рода. Они могут заключаться в обладании некоторым общим принципом или методом, способным распространяться на целые области знания. Подобным принципом и методом в высочайшей степени располагал, например, Маркс - в виде диалектического материализма. Общеизвестно, насколько дальнобойным оказалось это орудие в руках автора «Капитала». Оно позволило ему не только предоставить в распоряжение потомков великолепное средство научного познания, но и самому применить его с блестящим успехом в целом ряде областей знания. Философия в разных ее ветвях, история, политическая экономия и социология - главные из этих областей, хотя и не единственные, потому что и в ряде других Марксу удалось, исходя из его принципа, ввести в оборот новые точки зрения, новые задачи и перспективы и новые приемы для их разрешения. Все это явилось необходимым условием грандиозной научной разносторонности Маркса. История науки показывает, что кроме этого исключительного и редкого типа перехода от односторонности к разносторонности с помощью философски-значительного средства познания, возможно аналогичное превращение и при несравненно меньшем калибре и масштабе соответствующего средства познания. В этом отношении чрезвычайно поучительным является пример недавно скончавшегося крупного американского ученого Майкельсона. Его специальностью была физическая оптика, а в ней в особенности проблема диффракции и интерференции света. Неизвестно, был ли Майкельсон «про себя» философом и какова была его философия. Американские биографы не сообщают об этом, хотя не забывают упомянуть о его спортивных наклонностях и достижениях. Во всяком случае, изучавшаяся Майкельсоном область физики оказалась, так оказать, с крупными философскими возможностями. Многолетние занятия интерференцией света позволили Майкельсону выработать оптический прибор и метод его применения хотя и специальной, но чрезвычайной дальнобойной силы. Этот прибор - интерферометр, назначенный для измерительных целей при изучении интерференции света. Майкельсон употребил его прежде всего для решения ряда научных задач в собственно оптике. Так, он добился с его помощью точного измерения углов преломления света, точного измерения длины световых волн, тончайшего разложения линий спектра светящихся газов и т.д. Но «пробойная» сила метода оказалась так велика, что Майкельсон применил его и в ряде других областей физики, астрономии и даже биологии. В механике он измерял с интерферометром коэффициент упругости, в молекулярной физике он воспользовался им для измерения толщины «черного пятна» на тонких пленках, в физике теплоты - для измерения коэффициента теплового расширения, в физике электромагнитных явлений для изучения лучеиспускания светящихся веществ под влиянием магнитного поля, в астрономии - для непосредственного измерения диаметра «неподвижных» звезд, в биологии - для анализа физических факторов, определяющих красивые цвета оперения птиц и окраску насекомых и т. д. Вспомним, наконец, что интерференционный метод Майкельсона послужил в его руках и средством при выполнении классического «опыта Майкельсона», одной из экспериментальных основ специальной теории относительности. В генезисе разносторонних ученых случай Майкельсона типичнее случая Маркса. Большинство ученых, становящихся разносторонними благодаря переносу из одной области в другую точек зрения и методов первой, больше похожи на Майкельсона, чем на Маркса. Обычно они в большей или меньшей мере «эмпирики», пусть и крупного калибра. Они отправляются не столько от крупного и плодотворного философского принципа, сколько от того или другого специальною научного понятия или метода. Так, Дюгем разработал свою теорию термодинамическою потенциала, исходя из пристального изучения аналитической механики Лагранжа и из предположения, что существует аналогия между механическим и термодинамическим потенциалом. Развивая эту аналогию, Дюгем сделал крупный вклад в механику, в термодинамику и в химию. Таким же эмпирическим путем шел Мечников, переходя от своих сравнительно-эмбриологических исследований беспозвоночных к антропологии и ставя вопрос, нельзя ли провести аналогию между возрастами одного человека, как бы продолжающими его эмбриональное развитие, и между отдельными человеческими расами. Также шел Мечников от своих занятий внутриклеточным пищеварением у ресничных червей к общей патологии воспаления и иммунитета: переход от одной области знания в другую произошел не только без отчетливой «философии», но даже и без ясного ощущения значения отдельных стадий этого перехода для процесса в целом. Таков и Менделеев, когда он пытался распространить по-своему «число и меру» на решение экономических проблем, исходи из роли числа и меры в вопросах физико-химии, которыми он занимался десятки лет перед тем. Таковы и Оствальд, приступивший к работке учения о цветах с помощью понятий и методов, усвоенных им при многолетних работах в области физической химии, и Аррениус, искавший закономерности в сфере физиологических процессов, исходя из точек зрения физический химии, в которой он первоначально специализировался, и т.д. Среди ученых, переходивших от односторонности к разносторонности, встречаются и лица, по типу приближающиеся к Марксу, но далеко не доходящие до него по отчетливости философских задач, по их общности и широте и последовательности в проведении руководящего принципа. Такими приближениями к типу Маркса являются, например, Бертло и Гельмгольц. Кроме той особенности научного познания, которую мы условно звали дальнобойностью точек зрения и методов, стимулом для образования разносторонних ученых является, как мы заметили, также принципиально-комплексный характер всех научных проблем, для полного решения каждой из которых требуется, в сущности, совмещение разных специальностей. Чаще всего это требование удовлетворяется участием в разработке каждого вопроса представителей нескольких специальностей. Но не исключен и путь совмещения их или некоторых из них в одном лице. Это бывало нередко в ту пору, когда такое совмещение облегчалось сравнительною «молодостью» науки и начальной стадией разработки ее отдельных отраслей. Так, знаменитый А. Гумбольдт был во время своего американского путешествия и географом, и геологом, и метеорологом, и зоологом, и ботаником, и астрономом и т.д., внеся во все эти области свои самостоятельные вклады. Но так было только в периоды «молодости» соответственных наук. В меньшей степени или с меньшей оригинальностью разрешали ряд комплексных проблем и позднейшие путешественники, вплоть до Нансена, хотя с течением времени экспедиционные путешествия все чаще совершаются с участием разных специалистов, расчленяющих на части единый комплекс проблем. Необходимо, однако, иметь в виду, что и в последнем случае все еще остается задача для разностороннего ученого. Чем дробнее дифференцируется единый комплекс проблем, тем настоятельнее потребность в единой обработке всех ее элементов, даже после того, как эти элементы уже получили порознь специальное освещение. Это справедливо не только в специфической сфере экспедиционой работы, но и в ряде других областей. Если не ошибаемся, одна обширная (хотя и не единственная!) категория комплексных проблем особенно настоятельно продолжает требовать завершающей работы единого, но разностороннего ученого. Эта категория определяется наличием некоторого индивидуального объекта. Во всех случаях, когда дело заключается в изучении таких объектов, требуется непременно и синтез разных материалов под углом зрения данного объекта во всем его своеобразии. Идет ли речь об изучении пустыни Сахары, Луны, Солнца, солнечной системы, галактической системы, наконец - всей Вселенной, перед нами единичные объекты, которые можно и должно изучать с разных сторон, привлекая точки зрения и методы всевозможных специальных наук. Но сумма сведений, которые явятся в итоге всех таких изучений, должна быть разработана под углом зрения своеобразия и единичности подобных объектов. Как ни трудна подчас такая работа, она по существу больше подходит для одного ученого, чем для коллектива. Такой ученый должен быть весьма разносторонним, - но спрос рождает и предложение. Примерами «предложения» являются не только крупные путешественники по Земле, типа Нансена, но и такие путешественники по Вселенной, как Эйнштейн и другие современные космологи. К своей космологической задаче Эйнштейн (а за ним и другие) подходит, как математик, как физик, как астроном и, наконец, как философ. Каково бы ни было качество синтеза, над получением которого работают автор теории относительности и другие современники, в данной связи существенно то, что они работают, как разносторонние ученые. Конечно, для этого нужно быть очень крупным ученым. Но не все комплексные проблемы, требующие разносторонности от ученого, принадлежат к числу столь же трудных. Огромная область прикладных наук содержит массу комплексных проблем, для разрешения которых можно и не обладать гением Эйнштейна, хотя и нужно быть разносторонним ученым. Разрешение всякой конкретной технической проблемы до конца, до технической ее реализации, есть дело комплексного исследования. Было бы заблуждением думать, что строителю такого-то индивидуального моста достаточно знать такие-то формулы, уметь производить такие-то расчеты и т.д. - все это работы не исследовательского типа. Этого недостаточно, и с одним этим данного моста не построить. Серьезная работа - и это работа исследовательская - начинается с того момента, когда инженер пытается разрешить индивидуальную задачу. Он может привлечь для этого сведения из разных наук более или менее ученически, в порядке использования своей эрудиции. Но синтез всего этого для решения данной задачи - дело исследования, всегда разностороннего, хотя и не всегда одинаково сложного и трудного. В подобном же положении находится и врач перед постелью индивидуального больного, страдающего не гриппом вообще, а своим гриппом. Десяток специалистов может высказаться с разных сторон о трудном случае гриппа, но кому-то нужно учесть все эти стороны и принять синтетическое решение. Это - дело лечащего врача, и в своей серьезной синтетической части - дело разностороннего исследователя. Специфичность этой задачи является причиною беспрестанного нарушения границ медицинской специализации на практике и источником непрекращающихся требований, чтобы лечащий врач был всегда более или менее разносторонне подготовлен к своей, по существу, разносторонней работе. VIII Каковы бы ни были факторы разносторонности, лежащие в социальных условиях работы ученого и в структурных особенностях самой научной работы, как таковой, они могут оказать влияние на живого человека, только преломившись через его индивидуальную психофизическую конституцию. Многое в ней определяется извне разными условиями, в том числе и перечисленными, но кое-что является эндогенным и должно быть учтено, как таковое. Следует признать, что такой учет - труднейшая задача, наименее ясная даже в основных контурах своего решения. Это не только задача психологии, но и физиологии. Последняя пока не может бы даже поставлена - это целиком дело будущего. В своем психологическом аспекте задача пока тоже почти неразрешима. При самой ее постановке нас подстерегают давно устаревшие понятия и точки зрения. Очень легко впасть в «психологию», соответствующую мольеровскому принципу: опий усыпляет, потому что в нем есть усыпляющая сила. Видя разностороннего ученого, мы готовы сейчас же «объяснить» это явление разносторонними «способностями» ученого. Но обычно эти «способности» представляют собою только повторение его разносторонности на языке психологических терминов. От иллюзии подобных «объяснений» не свободны даже разные авторские мемуары в других отношениях ценные. Например, в своей обширной автобиографии Оствальд стремится уверить нас, что чуть ли не все направления его многосторонней научной деятельности были преформированы соответствующими его расположениями и склонностями в детстве и в юности. Так еще в средней школе, химия была его «господствующей страстью». Тогда же он, оказывается, питал живой интерес к живописи, к краскам и цветам и обладал своего рода цветным воображением. Несколько позже, в студенческие годы, в нем проснулась философская мысль и даже интерес к вопросам психологии и биологии исследователя, которые потом привели его к работам на тему Grosse Männer («Великие люди» - Ред). Короче, это - основы всего Оствальда, какими нам его дали десятки лет работы в сложных и неоднородных социальных условиях и среди перипетий истории науки. Невозможно поверить тому, что жизнь Оствальда была всего лишь реализацией его врожденных склонностей. Между детской склонностью к краскам и цветам и «учением о цветах» - огромные толщи сверхличных условий и обстоятельств. Между книгой Grosse Männer и студенческим интересом к гениям - жизнь Оствальда до 1909 г. Между его ролью учителя европейских и американских физико-химиков и редактора центрального физико-химического журнала - и его гимназическими увлечениями химией стоит столько вещей не личного характера, что отыскание личной нити среди этих «вещей» - почти неразрешимая задача. Другая ошибка, в которую легко впасть при психологическом объяснении разносторонности ученого - это попытка объяснить ее с помощью так называемых психологических корреляций. Предполагается, что в психической жизни одни склонности и расположения влекут за собою пробуждение других, находящихся с первыми в корреляционной связи. Отсюда склонность к разносторонним интересам и занятиям. Но если это и так, как добраться до этих корреляций в психике ученого? Есть «простой» и наивный путь: прямо объявить всякое сочетание разных специальностей «проявлением» психологической корреляции - и изучать ее «законы» с помощью статистики (хотя на деле это сочетание далеко не только психологическая проблема). Этим путем пошел, например, Гизе (на германском материале) в своей упомянутой выше книге. Он выделил ученых (и других деятелей), последовательно или одновременно сочетавших разные специальности, и попытался корреллировать последние для изучения психологических явлений, которые он называет: sukzessive Spaltung der Person и Doppel-Begabung («Последовательное дробление личности» и «Удвоенное дарование» - Ред). Так он получил «оптимальные формы связи» между специальностями. Просмотр этих «форм» убеждает, что Гизе не удалось открыть никаких реальных корреляций. В сущности, у него все может сочетаться со всем: богословие, история, публицистика - одно сочетание; право, педагогика, история, публицистика - другое сочетание; филология, история, педагогика, публицистика - третье и т.д. История здесь входит во все комбинации, как и публицистика. Так в общественных науках. Не иначе и в естественных, где физика и химия повторяются в сообществе друг друга, далее - вместе и порознь с астрономией и т.д. Во-первых, в этом не видно никакой закономерности, а вовторых - будь здесь даже закономерность, она не имела бы никакого значения. Дело в том, что Гизе искал «корреляцию» только между разными специальностями разносторонних ученых, насколько эти последние у него учтены (а мы упоминали о качественном дефекте этого учета). Между тем, если склонность к какой-либо науке влечет за собою склонность к одной или нескольким другим наукам, корреляция между ними должна носить всеобщий характер: физику всегда должна дополнять химия или астрономия, или обе вместе, и т.д. Так должно быть не только у разносторонних, но и односторонних ученых, иначе говоря - все ученые должны быть более или менее разносторонними. Этого не утверждает и сам Гизе, да это и противоречило бы действительности. Мы видели, что, как ни значителен процент разносторонних ученых, они далеко не составляют большинства их сравнительно немного. Следовательно, корреляционная статистика Гизе лишена всякого психологического значения. Существует еще одна неудовлетворительная и притом слабо разработанная попытка психологического объяснения явления разносторонности ученых. Мы встречаем ее в известной книге Оствальда Grosse Männer, где развита его классификация ученых на классиков и романтиков. Указывая, между прочим, что романтики обладают по сравнению с классиками большей нервно-психической реактивностью, способностью легче загораться и работать, Оствальд замечает мимоходом, что это обстоятельство позволяет романтикам охватывать более широкий круг вещей, быстро переходя от одной к другой. Тогда как классики обычно медлительны и сосредоточенно-постоянны. По этой классификации разносторонние ученые должны были бы встречаться только среди романтиков. Некоторые данные как будто подтверждают это предположение (Оствальд не останавливается на этом). Например, такие люди, как Гук, Гумбольдт, Пастер, Мечников, Менделеев, Оствальд и др., обладают чертами романтиков. Однако не все разносторонние ученые могут быть отнесены к этой категории. Например, Гельмгольц, один из разносторонних ученых, является - по классификации Оствальда - типичным представителем классиков. По-видимому, сюда же нужно отнести и Майкельсона. Следовательно, разносторонность не объясняется психологией романтических натур. Фактический материал, находящийся в нашем распоряжении, позволяет нам оценить и отбросить существующие психологические объяснения разносторонности, но не дает достаточно опор для построения правильной психологической концепции явления. Разработка ее - дело будущего, которое должно будет опираться не на десяток-другой биографий, а на сотни, а может быть, и тысячи. Но и этого недостаточно. Обычно даже самые подробные биографии не содержат именно психологически ценных материалов. Таких надо ждать от специальных анкет, от экспериментальных обследований и т.п. работ, которые еще должны быть поставлены. Один только психологический момент мы хотели бы подчеркнуть и то - в качестве гипотезы. Он заключается в том, что, по-видимому, разносторонние ученые, совмещая одновременно или разновременно занятия в разных областях знаний, каким-то образом сохраняют психологическое единство в разнообразии этих занятий. Обычно единство это выражается в том, что разносторонние ученые, так или иначе, сводят все свои интересы к некоторому центральному, господствующему. Иногда этот интерес находит себе отчетливое выражение в известной концепции, в какой-либо теории или системе. Так это было, например, у Маркса. Но так бывает не всегда и даже не часто. Тем не менее, и в этих случаях единство интереса обеспечиваете: тем или другим способом. Любопытным примером одного из таких способов служит А. Гумбольдт. Все его разнообразные интересы и занятия во множестве областей знания объединяются, повидимому, специфическим влечением к романтике дальних путешествий. Как сам он признается, еще в детстве он был пленен перспективой странствия по далеким экзотическим странам и его американское и азиатское путешествия, во время которых он произвел столько наблюдений в разных областях знания, имели психологическим стержнем именно эту раннюю и устойчивую страсть. Иногда содержанием такой страсти может быть какой-либо специфический подход к вещам. Так это было у Гука, изумительная разносторонность которого имела фокусом механический подход к вещам (мы пытались показать это в характеристике научной индивидуальности Гука, в статье «Старинная наука в Оксфорде», «Сорена» 1933, вып. 7). Так это было, по-видимому, и у Гельмгольца, который заявил в 1868 г. в письме к Безелеру: «Именно физика была, собственно, наукой, преимущественно привлекавшей мой интерес. К медицине и физиологии я пришел, в сущности, под давлением внешних обстоятельств. И все, что мною сделано в физиологии, в основном опирается на физическую почву». Правда, это письмо было написано в период между оставлением кафедры физиологии и занятием кафедры физики и должно было, может быть с некоторым нажимом на факты, оправдать право Гельмгольца на новую кафедру. Но, кажется, нажим не очень силен, и верно, что во всех областях знания, к которым обращался Гельмгольц, он обнаруживал, преимущественно, физический подход. Иногда мы не в состоянии обнаружить даже единой господствующей страсти в психологии разностороннего ученого. Вместо нее мы замечаем нередко другой способ обеспечения психологического единства среди разнообразных занятий в виде более или менее отчетливой непрерывности в переходе от одного из них к другому. Так обстояло дело с Пастером, путь которого от кристаллографии к прививкам против бешенства по биографическим данным совершался без скачков, посредством естественного распространения проблем и точек зрения, выработанных в одной области, на другую. О том же говорят и биографы Мечникова, рисуя его духовный путь от зоологии беспозвоночных к проблемам воспаления, иммунитета и старения. Приблизительно также нужно понимать признание Оствальда, что в смене его интересов и занятий имеется органическая связь и непрерывность. Однако во многих случаях бывает очень трудно уловить даже подобное соблюдение единства путем сохранения непрерывности в изменении интересов. Например, непонятно, каким путем соединял Грассман свои интересы в области математической теории множеств и в области санскритского языкознания и Ригведы. По-видимому, здесь неясность имеет источником неполноту доступных нам биографических данных. Говоря о наличии психологического единства среди разнообразных интересов, характеризующих разностороннего ученого, не следует представлять себе это единство, в каких бы формах оно ни выражалось, как нечто вполне сознаваемое, как целевое единство. Если здесь и есть своего рода целесообразность, то - «без цели». С разносторонним ученым, говоря несколько гротескно, дело происходит приблизительно так, как с грибоедовским героем: «Шел в комнату, - попал в другую». Только задним счетом бывает возможно констатировать психологическое единство в смене или совмещении его научных интересов. В этом отношении интересно признание Пастера: «Мое исследование постепенно разрослось и отклонилось от своего первоначального направления, так что результаты его представляются чуждыми моим прежним работам». Вот именно: шел в комнату - попал в другую! Дюкло справедливо замечает, что подобным же образом и Колумб, отправляясь в путешествие, не знал, что он кончит открытием Америки. Причины ясны: личность живет не в пустоте, а в обществе. Мы видели, какую роль играет «случай» в капиталистическом обществе в переплетении реальных связей. Однако, без какой-то безотчетной, внутренней целесообразности, без какого-то смутного, но властного индивидуального единства интересов и занятий ни Колумб, ни другие разносторонние Колумбы - малые и великие - не могли бы доходить до своих Америк. И, кроме того, мысль отдельного ученого движется по линиям систематических связей науки, отражающих реальные связи сторон и элементов самой действительности. Эти линий ведут ученого из одной области в другую. IX Если разносторонний ученый - не архаизм, не пережиток старины в давно изменившейся обстановке, то, очевидно, он выполняет в разработке науки какую-то существенную функцию, тем более важную что, по своему количественному объему, по частоте своего проявления во все эпохи развития науки за последние столетия, феномен разносторонности обладает довольно значительным масштабом. Соответвенно этому, и функция разностороннего ученого должна быть необходимой и общественно значительной. В самых общих чертах ее можно определить, как некоторый частичный и по величине недостаточный корректив к неудобствам, вносимым в разработку науки возрастающим, утончающимся и углубляющимся общественным разделением труда. В этом отношении явление разносторонности в науке можно сравнить с теми явлениями комбинирования, которые сопровождают, дополняют и в известной степени компенсируют развитие общественного разделения труда в хозяйстве. Как в этой последней области наряду с преобладающим типом все более специализирующихся предприятий вырастают предприятия, основанные на сочетании, на комбинации разных специализированных производств, обычно разделяемых, так и в разработке науки, на фоне растущей специализации, существует тенденция к комбинированию специальностей. Полной аналогии здесь нет, ибо в хозяйстве комбинат объединяет отрасли производства, из которых каждая обслуживается множеством специально ориентированных рабочих и инженеров, тогда как в науке своеобразный комбинат, каким является каждый разносторонний ученый, воплощен в одном лице. Полной аналогии здесь нет и потому, что если хозяйственный комбинат организуется более или менее планомерно и рассчитано, представляя собой сочетание производств, соподчиненных общей производственной задаче, и потому - сочетание сознательно целесообразное, индивидуальный «комбинат» строится без всякого плана, отдельные научные интересы и специальности нарастают и сочетаются в нем без фиксированной цели, т.е., в сущности, вовсе без цели, хотя в результате и дают целесообразный эффект. При некоторых несходствах в структуре, явления комбинирования в хозяйстве и в науке опять сближаются по характеру своего социального генезиса. В обеих областях они возникают хотя и необходимо, но в то же время совершенно стихийно, отражая этим двухсторонний характер капиталистического производства как в хозяйстве, так и в науке. Момент социальной необходимости заключается там и здесь в возникновении, в масштабе общественном, явлений, представляющих корректив к неудобствам и невыгодам общественного разделения труда. Но в капиталистической системе общественный характер производства нарушен ролью индивидуалистического фактора, вырастающего из частного, индивидуального характера присвоения. И потому оборотной стороной общественной организованности является при нем момент индивидуалистической стихийности, всегда более или менее хаотической. В капиталистическом обществе никто не планирует и не строит хозяйственных комбинатов в масштабе всего хозяйства в целом, как они ни необходимы для самого этого общества. И, равным образом, здесь никто не растит, не воспитывает и не культивирует в масштабе целого общества ученых разностороннего типа, как ни целесообразна выполняемая ими общественная функция. В обоих случая комбинирование возникает стихийно, неорганизованно и более или менее хаотично. Характеризуя значение разностороннего типа ученого указанием на корректив к растущей специализации в науке, вносимый этим типом, мы определяем это значение как бы с птичьего полета. При ближайшем рассмотрении в нем обнаруживается ряд существенных моментов. Совмещая одновременно или последовательно несколько научных специальностей, разносторонний ученый совершенно невольно (а иногда и вольно!) переносит точки зрения и методы одной в другую. Происходит своего рода непроизвольная диффузия идей и установок мышления, вызванная их осуществлением в одном мышлении, единство которого амальгамирует различия, сближает и как бы стирает их. На этом пути там и сям до сознания доходит систематическая связь между разными частями и элементами объективной действительности, изучаемой наукой. В своем объективном аспекте эта связь сама служит предпосылкой для деятельности разносторонних умов. Они пользуются ею, чтобы переходить из области в область, от одной стороны действительности к другой. Осуществление же этого перехода приносит с собою субъективное осознание систематической связности между этими областями и сторонами. Над системным «бытием» надстраивается систематическое «сознание». Из факта, характеризующего строение объективной действительности, внутренняя связность мира становится фактом идеологической истории человечества. Разносторонние ученые (конечно, не только они!) - и конечно, каждый в меру своей одаренности - именно и выполняют эту функцию перевода одного факта в другой. Значение этой роли тем выше, чем дробнее специализация науки, чем глубже границы между разными областями знания, проводимые в практике познания под давлением разделения труда в науке. Разносторонний ученый - как бы представитель единства и структурной однородности мира в капиталистической обстановке, внушающей забвение этого единства и однородности. Но этот представитель не полномочен. На нем лежит печать среды, в которой он представляет целое, - печать специализации, разрыва целого на части, разлученные и отдаленные друг от друга в сознании, хотя они неотторжимы одни от других в бытии. Каждый из этих представителей целого - носитель интересов нескольких (но не всех!) специальностей, которые имеют дело не со всей действительностью в целом, а с ее фрагментом, хотя бы и обширным. Притом же этот фрагмент дан всегда в более или менее случайном аспекте. Соединение разных специальностей у разностороннего ученого происходит беспорядочно. Систематические связи между разными областями действительности многообразны и разносторонни. Пути от одной из них к другой могут быть разными. Мы упоминали о неудачной попытке Гизе установить определенные корреляции между разными специальностями у разносторонних ученых. Мы видели, что постоянных корреляций нет, что данная наука в действительности сочетается не с одною определенной, а непременно с несколькими. Поэтому фрагмент нерасчлененной по специальностям действительности дан в сознании разностороннего ученого в какой-либо одной из своих, хотя и возможных, но все же более или менее случайных постановок. К этому нужно прибавить, что сознанию разностороннего ученого почти никогда (редкие исключения возможны) не открывается все содержание доступного ему отрывка действительности, даже в пределах одной из его «случайных» постановок. Когда ученый соединяет занятие двумя или более специальностями, это не значит, что он исследовательски владеет каждой из них целиком и полностью. Дело обычно сводится к тому, что работа в одном из уголков данной специальности комбинируется с работою на таком же ограниченном участке другой специальности. Никто не бывает исследователем во всей физике и во всей астрономии, хотя бы его научные занятия лежали в обеих этих областях, - достаточно, если разработка некоторых физических проблем сочетается у него с разработкою некоторых астрономических. Благодаря всему этому, разностороннему ученому не удается реализовать в сознании (своем и чужом) всего того, что могло бы дать для понимания объективной действительности полное соединение нескольких специальностей. Если он и преодолевает с некоторых сторон некоторые ограничения в познании мира, налагаемые односторонней ориентацией познания, то степень этого преодоления не может быть очень высокой и, во всяком случае, не бывает даже и приблизительно полной (по крайней мере, в условиях капитализма). Тем не менее, при всей своей ограниченности, частичное преодоление дефектов односторонней специализации имеет место в работе одностороннего ученого. В свою очередь, это ведет к двум существенным последствиям. Первое из них заключается в том, что, перенося из одной области знания в другую точки зрения и методы, первоначально выработанные для одной из них, разносторонний ученый тем самым усиливает практическую, прикладную мощь науки. Хотя всякая действительная, не схоластическая, наука в последнем счете доставляет познания, пригодные для практического воздействия на мир, однако, этот «последний» счет может быть и нередко бывает довольно отдаленным, а практическая ценность того или другого знания - весьма проблематичной и опосредствованной. При переносе точек зрения и методов из одной области в другую, выполняемом разносторонним ученым, может случиться и действительно случается, что идея или прием познания, в данной области далекий от практического применения, приобретает явное и близкое практическое значение в другой области. Внутриклеточное пищеварение у ресничных червей, установленное Мечниковым при его зоологических занятиях, было фактом проблематичного практического значения, пока Мечников оставался в пределах зоологии. Но когда творец фагоцитарной теории положил понятие внутриклеточного пищеварения в основу названной теории, он пришел в сфере общей патологии к теории воспаления, практическое значение которой оказалось очевидным, непосредственным и близким. Производя подобную работу переноса, понятий и методов из одной области в другую, разносторонние ученые увеличивают совокупную практическую ценность науки. Момент переноса точек зрения и приемов познания из области в область имеет и другое значение. Наука является не только орудием практического воздействия на мир через посредство механизма той или другой общественной организации. Она представляет собою одновременно и точку приложения обратных воздействий со стороны этой посредствующей организации. На этом основана социальная обусловленность науки, ее связь с производственными отношениями, характеризующими общество, в котором и для которого наука разрабатывается, и в частности - классовый ее характер, ее социальная и политическая тенденциозность и пр. В интересующем нас вопросе существенное значение имеет то обстоятельство, что, сближая в своей работе области науки, более или менее отдаленные, разносторонние ученые облегчают проникновение социально-политических стимулов, тенденций, установок и окрасок в такие области знания, которые сами по себе кажутся неинтересными для подобных воздействий и недоступными для них. Яркою иллюстрацией этого является пример Эйнштейна, как творца общей теории относительности. Ее создание было актом деятельности разностороннего ученого, который должен был соединить для ее разработки данные и методы физики, математики и теории познания. Эйнштейн отправлялся от физики. Стоявшая перед ним проблема заключалась в установлении инвариантности законов движения и вообще законов природы и в выяснении ее условий. Соответственно этому общая теория относительности выставляет требование, чтобы формулировка законов движения не зависела от выбора системы координат. Эйнштейн показал, что это требование может быть удовлетворено только при отказе в общефизическом масштабе от эвклидовской геометрии и при ее замене неэвклидовской, именно - гауссовской теорией поверхностей, как она была разработана Гауссом, Риманом и другими, кончая самим Эйнштейном. Необходимо обратить внимание на то, что отправной и вместе с тем центральный пункт общей теории относительности, требование инвариантности в формулировке законов движения, их независимости от той или иной системы координат, представляет замечательное и несомненно не случайное соответствие с интересами и потребностями капиталистической техники в эпоху предвоенного империализма. В эту эпоху капитализм не только достиг господства над всем земным шаром, но и поставил перед собою задачу овладения всеми силами природы для их экономического использования. Великое разнообразие, среди которого проявляется действие законов природы, затрудняет пользование этими законами. Если их формулировка зависит от влияния тех или других условий, то и утилизация их предполагает осуществление именно этих ограничивающих условий. Требование безусловной и всеобщей используемости законов природы, обращенное к науке, сводится к требованию создавать законы, которые можно формулировать в любой ситуации наиболее общим образом. В частности, они должны быть свободны от выбора той или другой системы измерения пространства и времени, от предпочтения той или другой термометрической скалы и т.д. Отвечая на это требование, физика еще в XIX в. ввела так называемую абсолютную систему мер длины и времени, абсолютную систему измерения температур и пр. В этом же направлении освобождения формулировки общих законов природы от ограничивающих их произвольных условий лежит реформа, проведенная общей теорией относительности. Показав, что законы движения могут быть выражены в общей форме, независимо от выбора той или другой системы координат, Эйнштейн оправдал то, что можно назвать координатным оппортунизмом, т.е. право пользоваться на практике системой координат, наиболее удобной, наиболее выгодной в данных практических условиях, не рискуя нарушить всеобщность законов движения. Иначе говоря, общая теория относительности находится в полном соответствии с требованием всеобщей используемости законов природы, выставленным капиталистической практикой на «высшей», новейшей ступени развития капитализма. Но это значит, в частности, что геометрия Эвклида уже не отвечает требованиям этой практики, ибо при ней инвариантность законов движения не достигается. Замена ее другой системой пространственно-временной метрики, например, в виде гауссовской теорий поверхностей или какой-либо другой, вытекающей из общей теории относительности, является, следовательно, одновременным требованием как теории, так и социально-экономической практики. Между тем, казалось бы, что этой последней нет никакого дела до той или другой системы геометрии, как и геометрия кажется независимой от развития капитализма. В разносторонней деятельности Эйнштейна эти, как будто бесконечно удаленные области, вступили в связь друг с другом, и оказалось, что социальная практика простирает своё действие на абстрактнейшие области науки. Таким образом, работа разностороннего ученого является одним из путей передачи влияний, идущих из социально-политической действительности, на области науки, казалось бы, отрешенные от всякой связи с этой действительностью. Примечание. В этом очерке не затронуто явление разносторонности ученых в условиях СССР. Обработка имеющихся в нашем распоряжении материалов по этому вопросу составит предмет другого очерка. Печатается по: Социалистическая реконструкция и наука («Сорена»). - 1934. - № 10. – Ред. Напомним, что сравнимый ряд цифр получится, если данные по XVII-XVIII вв. и по 1858-1883 гг. сопоставить с данными 1927 г. по США, при составлении которых учтен тот же приблизительно круг наук, что у Поггендорфа. [1]
