Цветы запоздалые

ЦВЕТЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ
«Вишневый сад».
Московский театральный центр «Вишневый сад» под руководством Александра Вилькина.
Режиссер-постановщик - Александр
Вилькин. Сценография - Василий Валериус.
Странное свойство этой пьесы - становиться пожизненным спутником - знают многие
режиссеры. Происходит это незаметно, неожиданно для художника: при первом контакте
«Вишневый сад» словно околдовывает его и потом не отпускает, заставляя возвращаться к себе
словом, делом или просто мыслью, а то и становясь фоном жизни, незримой ее составляющей. У
каждого - свой вариант; у Александра Вилькина - все разом. Он ставил «Вишневый сад» трижды,
на протяжении десятилетий, в разных странах (Армения - Польша
- Россия), меняясь сам, не повторяя своих спектаклей, на них отмечая ход времени.
Мало того: в начале 90-х он основал под крылом Европейского культурного клуба
Международную ассоциацию культурного и делового сотрудничества, названную «Вишневым
садом», с разветвленной и сложной программой, как бы подсказанной Чеховым: наука,
искусство, медицина, благотворительность. Театр был ядром этой структуры, но не доминантой
ее. Доминировала идея поддержки культуры - бизнесом, с утопичным для своих (да и для наших)
дней девизом: «Лопахин, верни Вишневый сад!».
Лопахины не торопились. Планы МКТС были грандиозны и преждевременны. Не хватало ни
средств, ни опыта, ни поддержки тех, кого именуют театральной общественностью. Идея смычки
культуры и дела не отменялась, но сокращалась в объеме, дойдя, в конце концов, до нынешнего
Театрального центра - чего-то с театром в центре, но большего, чем театр. О сути его, о планах и
трудностях можно было бы порассуждать, но это уведет от спектакля - от самого «Вишневого
сада», ставшего причиной и целью всей этой долгой истории.
Первого у Вилькина «Вишневого сада», поставленного в Армении, я не видела и не могу
судить о том, чем отличался он от будущих зрелых созданий. Для меня все началось со спектакля
середины 80-х в польском городе Щецине, - столь же польского, сколь и российского, и
европейского вообще; «Вишневый сад» стал уже «пьесой мира», и это чувствовалось вполне.
Польские актеры, нервные, заразительные, с их одухотворенной техникой, с небудничной
манерой игры - благодарный материал для режиссера вахтанговской школы и немалого
таганковского опыта. Но Вилькин принес с собой целую сумму традиций, от въедливого
психологизма и нравственной озабоченности - до праздничной театральности даже в жестокой
драме.
А драма была жестокой, хотя не гнетущей - быть может, потому, что прорезалась вспышками
юмора, и игры, и острого чувства жизни; драма вытеснения людей из их мира, его гибели,
наглядной и неотвратимой. Василий Валериус (тот же художник, что и теперь) дал ясную и
яркую форму: на небольшой сцене - щиты, на которых каким-то нездешним светом сияли,
переливаясь, сказочные деревья. Сон о Вишневом саде обрывался внезапно и резко: сад продан,
деревья исчезают со щитов, зияют черные дыры. Метафора в духе времени, емкая, зримая;
образная формула спектакля.
И рядом с этим, как теперь говорится, надтекстом, поиском сверх-смысла, - конкретный
нравственный императив, суровый и беспощадный. Судьба забытого Фирса вплеталась в сюжет
гибели сада, заземляя его и сообщая ему особую сложность. С одной стороны -внеличные силы
времени, сметающего все на своем пути вместе с домом, садом и их непрактичными владельцами.
С другой - строгий счет, предъявленный им режиссером: человека забыли, притом того, кто был
опорой и символом дома, и сада, и всей этой семьи недотёп, растил их, выхаживал, заменял им
родителей. Мотив элементарной неблагодарности
- не по злому умыслу, по забывчивости - перерастал в нечто большее. Вишневый сад был
обречен изнутри и извне; без вины виноватых в нем не было.
Этот мотив останется постоянным, повторившись и в нынешнем спектакле; остальное
изменится.
«Сон слетел для того, чтобы уступить свое место печали» (А. Чехов «Цветы запоздалые»).
С той поры прошло без малого 20 лет. Обстоятельства жизни не давали Вилькину выпустить
новый «Вишневый сад», хотя мысль о нем не отступала никогда, и работа шла неспешно, но
постоянно. Вот он наконец явился, на сцене Театра Наций, похожий на своего предшественника,
как человек на закате дней похож на себя в молодости - то и не то. Та же пьеса; те же режиссер
и художник - и 20 лет жизни каждого из них, и жизни вообще, так круто ломавшей наши о ней
представления.
Нет былого сияния красок. Вверху над сценой - контуры стволов сада, геометрические,
условные. На щитах-ширмах - аппликации серебристо-белых ветвей с диковинными синими
цветами. Они смотрятся странно, как бы незаконны здесь, в холодном осеннем воздухе. В
убранстве сцены
все сумрачно и
весомо - этакое театральное барокко взамен былого
импрессионизма; ход спектакля не пульсирует, как прежде, вспышками, но замедлен и
тяжеловат.
Спектакль этот строг и без надрыва печален. Он не о том, как живое сопротивляется
подступающему небытию - всё, по сути, свершилось, все всё знают, ни на что не надеются,
существуют по инерции, постфактум. Оттого притушены страсти; маска вечного затейника не
скрывает усталости Шарлотты (М. Остапенко); суховато деловит Лопахин (С. Ковалев) взамен
польского, влюбленного, романтичного - похоже, что режиссер в романтизм этой породы людей
уже не верит.
(И то - как верить? Случилось мне прошлым летом быть в Любимовке, бывшем имении
Станиславского, уныло запущенном, с трудом возрождающемся теперь. Там на пустыре
несколько лет назад театральные люди насадили вишневых деревьев. Тонкие прутики подросли,
клонятся, беззащитные, на ветру, заглушаются буйной травой, - а напротив, за оградой, почти
впритык, смотрят на них самодовольные особняки нынешних Лопахиных, которым и дела нет до
этой вишневой поросли, до Чехова и Станиславского.).
Этот «Вишневый сад» - о достоинстве, с каким чеховские люди встречают свою судьбу. Не
все, но главные здесь - сестра и брат, Раневская и Гаев (О. Широкова и В. Райкин), отмеченные
родством, хотя и такие разные: он импульсивен, беззащитен, открыт; она, маленькая и хрупкая,
крепка духом, с нелегко доставшейся мудростью. Печаль и мудрость ее не ведут к заунывности,
не снимают артистизма и юмора, опасного огонька в глазах и той стихийной женственности, что
кажется брату порочной и так победительно взыгрывает в сцене-дуэли с Петей (А. Моисеев). Но
все это - легко и штрихом, без нажима, с той «грацией», которую Чехов считал правилом своего
театра. Так она существует в спектакле; так они с братом уйдут навсегда из этого дома, от своего
сада.
Сада, впрочем, уже и нет. Как прежде, он исчезнет с ширм-щитов; вместо синих цветов темные дыры, прорехи. Оно и понятно:
«...не цвести цветам поздней осенью». ( А.П. Чехов «Цветы запоздалые»).
Татьяна Шах-Азизова