format DOC / 106 КБ
реклама
Лаврентьева Н.А Внутренний мир нарциссической травмы Если травма поражает душу или не подготовленное тело, то при отсутствии солидного контркатексиса происходит что-то вроде взрыва, крушения психических ассоциаций между системами и психическими содержаниями, которое может достичь самых глубоких элементов восприятии. Иными словами, незащищенный ребенок может взорваться. Шандор Ференци. (Клинический дневник) Изобильная литература по нарциссическим проблемам сходится на том, что сегодня анализируемые приходят с другими формами страданий, а то и с другой психической структурой личности, чем те, которых изучали первые полстолетия психоаналитических исследований. Так вместо драматической истерической симптоматики, которая была столь обычна во времена Фрейда, наши пациенты жалуются на неспособность любить, чувство глубокой неудовлетворенности работой и социальными отношениями, на неопределенные состояния пустоты, подавленности и тревоги. Поэтому особую значимость приобретает детальное изучение механизмов формирования нарциссической патологии, а также механизмов, выводящих данные расстройства на клинический уровень – уровень манифестации проявлений. Нарциссическое расстройство личности по DSM-IV(1994) определяется как преувеличение собственного значения и повышенная озабоченность вопросами самоуважения. Непреодолимым внутренним противоречием для нарциссической личности является внешняя зависимость, стремление к близким отношениям и неспособность их переносить, что усугубляется перфекционизмом и интенсивной завистью. Таким пациентам не только не хватает эмоциональной глубины для понимания сложных переживаний других людей, но и их собственные чувства недостаточно дифференцированы: внезапные эмоциональные всплески сменяются рассеиванием эмоций. При этом, по мнению Кернберга, эти личности переживают тяжелый и мучительный депрессивный аффект Симптоматика пациентов с нарциссическими нарушениями личности чаще всего плохо поддается определению, и пациент, как правило, неспособен сфокусироваться на ее главных аспектах. Однако он может распознать и описать вторичные жалобы такие, как отсутствие интереса к работе или склонность к извращенным проявлениям сексуальности. Неопределенность первоначальных жалоб может быть связана с близостью патологически нарушенных структур Самости к месту локализации функций самовосприятия в Эго. Но, несмотря на первоначальную неопределенность имеющейся симптоматики, большинство важных симптоматических признаков можно распознать в процессе анализа, особенно тогда, когда устанавливается одна из форм нарциссического переноса. Пациент будет описывать едва уловимые, но вместе с тем постоянные ощущения пустоты и скуки, притупленности эмоций, отсутствия инициативы. Эти и многие другие жалобы свидетельствуют об истощенности Эго из-за необходимости ограждать себя от нереалистичных требований архаичной грандиозной Самости или от сильнейшей потребности во внешней мощной подпитке самооценки и в других формах эмоционального подкрепления в нарциссической сфере. Характерно также то, что эти симптомы не являются жестко укоренившимися. Например, неожиданно могут исчезнуть ипохондрические раздумья, и (обычно вследствие полученной похвалы или проявления интереса со стороны окружения) пациент вдруг начинает чувствовать себя живым и счастливым, проявляя, по крайней мере, какое-то время, инициативу и ощущая глубокую и деятельную сопричастность к миру. Эти всплески, однако, являются кратковременными, вызывают тревогу и вскоре сменяются хроническим ощущением скуки и пассивностью, которые могут маскироваться долгими часами механически выполняемой работы, во время которой пациент уносится в свой фантазийный мир, где может свободно проявлять эмоции, не боясь натолкнуться на неприятие и отвержение. Кроме того, многие исследователи отмечают наличие у нарциссических пациентов сознательной или бессознательной фантазии, связанной с собственной грандиозностью и всемогуществом, которая позволяет им «достигнуть мира с реальностью на условии, что они не всегда обязаны в ней жить. Они обитают в мире, не будучи укоренены в нем» (Васh). Этиология нарциссического расстройства личности При описании нарциссического расстройства личности и его генеза а современной психоаналитической литературе все чаще употребляются такие метафоры, как «заброшенный ребенок», «использованные дети», «пленники детства», что отражает ту травматизацию, которую пришлось перенести пациенту в детстве. Кернберг связывает нарциссическую патологию с выраженной фрустрацией оральных нужд ребенка. Мать нарцисса описывается им как хозяйка хорошо организованного дома, но при этом безразличная, холодная, полная невербализуемой агрессии, удерживающая, манипулятивная и перфекционистская. Такая мать не способна выполнять функции регуляции напряжения. Большинство авторов отмечают, что развитие нарциссической патологии связано с поощрением матерью необоснованно-раннего чувства автономии в процессе сепарации - индивидуации. По мнению Мастерсона (1981), травма (неудовлетворение матерью инфантильных потребностей) приходится на субфазу «практики» этого процесса, по М.Малер. Преждевременная автономия приветствуется матерью из-за её собственной нетолерантности к зависимости, что обусловлено выраженностью её нарциссических черт. Таким образом, нарциссическая мать превращает ребенка в объект нарциссического удовлетворения, используя его как продолжение себя, делая его «особым», «предметом искусства». Когут считает, что в таком случае ребенок выполняет функции Селф-объекта для нарциссических родителей. Происходит сверхстимуляция Я ребенка, но она не относится к Истинному Я, а связана с родительскими нуждами и способствует формированию Ложного Я. Поэтому при всей свей амбициозности нарциссическая личность страдает отсутствием истинного энтузиазма в отношении целей. Нарциссическая патология развивается у ребенка, на которого проецировался материнский Эго-идеал, которым восхищались, но это восхищение заслуживалось им ценой внутренней пустоты. Изучая и леча подобную инфантильную травму аналитически, невозможно избежать таких понятий как расщепление и идентификация с агрессором. Для того чтобы защитить причиняющего боль родителя, приходится разбивать мир вдребезги. Ференци (1932, р.45) писал, что расщепление создает у таких пациентов несколько осколков. Первый осколок, чистый, вытесненный аффект, ведет себя "как ребенок в обмороке, совершенно не осознающий себя". Ференци считал, что аналитическое внимание было нужно для того, чтобы направить рефлексивные силы пациента на этот осколок для того, чтобы он появился в сознании как воспоминание шока. Второй, материнский осколок, "играет роль ангела-стража... продуцирующего галлюцинаторное удовлетворение", что убивает боль "путем выдавливания какой-либо психической жизни из бесчеловечно страдающего человеческого тела". Третий осколок - "бездушная часть" (`убитое эго, пепел ранних душевных страданий`), чья дезинтеграция не воспринимается вовсе или рассматривается как событие, происходящее с кем-то другим, как наблюдаемое со стороны" (Клинический дневник). Опыт расщепления у серьезно травмированных пациентов может быть отнесен как к переживаниям базовой ошибки (basic fault) (Балинт,2002,с.36), так и к сознательным чувствам "омертвелости". Ференци писал, что чувства "безжизненности" совершенно отрезаны от переживаний раскалывания на куски, а также о провале попыток найти или собрать эти осколки. Остается лишь "бездушная часть", отрезанная от остальной части Я, находящаяся в положении безжизненности, будучи задушена фантазийным "материнским осколком По мнению Винникотта, наиболее типичной картиной при воздействии травмы на развивающуюся психику ребенка является регрессия одной части эго к инфантильному периоду и, одновременно, прогрессия другой части эго, т.е. слишком быстрое взросление, которое приводит к преждевременному становлению способности к адаптации во внешнем мире, - часто в качестве «ложного Я»(Winnicot, 1960а, р.98). Вслед за этим прогрессировавшая часть личности начинает опекать другую, регрессировавшую часть, которая репрезентирует ядро неразрушимого личностного духа. Это неразрушимое ядро личности Винникотт обозначил как «Истинное Я», а Юнг назвал Самостью. Повреждение этого внутреннего ядра личности является немыслимым. Когда другие защитные механизмы не справляются со своей задачей, архетипические защиты делают все возможное для того, чтобы защитить Самость, вплоть до убийства той личности, в которой заключен этот дух (самоубийства). Клиническая иллюстрация Пациентка Л., 19 лет, студентка ВУЗа, находится в терапии полтора года. За это время прошло 150 сессий с сеттингом два раза в неделю по 50 минут. Случай не окончен. При обращении Л. обозначила следующие жалобы: 1) частые депрессивные состояния с апатией к жизни и «вспышками злобы на себя»; 2) постоянное ощущение собственной ущербности и неполноценности, касающееся как внешности, так и интеллектуального потенциала; 3) навязчивые попытки начать «новую жизнь», в которой «все было бы под контролем и соответствовало бы высокой планке, без чего невозможно себя уважать». Пациентка живет с родителями, от которых, с одной стороны, испытывает зависимость, а с другой, желание быть самостоятельной. Л. предстала на первом интервью подтянутой, очень аккуратной девушкой, похожей на школьницу-отличницу с туго заплетенной косой. Она производила впечатление очень умной девушки, со свободным и богатым языковым диапазоном. Л., казалось, осознавала свое желание помощи, так же, как и свой страх позволить себе на что-либо надеяться, страх разочароваться. История случая В ходе начального этапа аналитической работы прояснились следующие обстоятельства жизни пациентки. Л. родилась первой из двух детей в семье служащих (мать – учительница в школе, отец – работник силовых структур). По словам пациентки, в трехмесячном возрасте она отказалась от материнского молока, после чего вскармливалась искусственно. С раннего возраста избегала и боялась матери, держась на «определенной дистанции», ощущала непонимание и раздражение с ее стороны – «я всегда была для нее не такой». Л. описывает мать как эмоционально несдержанную, контролирующую каждый шаг, постоянно критикующую и упрекающую. Их отношения обычно носили характер ссор и обвинений со стороны матери, между ними почти никогда не было физического контакта, за исключением ситуаций формального выражения чувств и обучения правилам гигиены. Наиболее травматичной для Л. является ирония матери по отношению «ко всему, что нравится» пациентке. Когда Л. было полтора года, на свет появился ее младший брат, рождение которого она восприняла как личный «провал» - «значит, я была родительской ошибкой, дефектом, поэтому они решили исправить ее, родив нового ребенка, моего брата, я была им совсем не нужна». Пациентка много плакала и сильно обижалась на маму, которая «стала крикливой, злой и невнимательной с тех пор». Отец, по словам Л., представлялся ей как интеллектуальный, сдержанный и, потому заслуживающий уважения человек, «очень правильный», предъявляющий высокие требования, как к себе, так и ко всей семье; при этом постоянно занятый своей карьерой и достаточно отстраненный. Для пациентки он – «сверхчеловек, который действует по задуманному проекту». В семье порицались любые внешние проявления эмоций: смех, слезы, активная жестикуляция, особенно, недовольство чем-либо. За нарушение правил, мама могла выплеснуть стакан молока в лицо, а отец – «читать длительные нотации, не обращая внимания на слезы и невыносимое чувство стыда и раскаяния». Возникающие вспышки ярости, пациентка стала вымещать, нанося самоповреждения (порезы или ожоги на предплечьях). Отношение Л. к младшему брату носит амбивалентный характер: с одной стороны, он единственный человек в семье, с которым можно вести себя естественно, но с другой стороны, он тот, кто вызывает сильную зависть, «т.к. он – любимчик мамы – ему всегда доставалось больше внимания и предъявлялось меньше требований». В отношениях со сверстниками у пациентки всегда были проблемы. Из-за страха показаться глупой, смешной или скучной Л. оставалась в стороне: «никогда не рассчитывала, что ко мне будут просто хорошо относиться». Другой причиной ее необщительности был страх также разочароваться в людях – «это общение быстро может стать скучным и неинтересным». Таким образом, близких друзей у пациентки не было, а со знакомыми сохранялась дистанция. Ей хотелось что-то получать от общения, но с углублением отношений начинало казаться, что ее просто используют, ничего не давая взамен. По собственной оценке, Л. всегда была жадной. С противоположным полом отношения складывались следующим образом. Л. привлекали «лучшие в школе», но при этом недоступные юноши. При попытках наладить отношения она попадала в положение «отвергнутой», ощущала свою несостоятельность, особенно, когда мама с иронией и осуждением комментировала ситуацию, принимая сторону юноши. По словам пациентки, болезненное состояние возникло около двух лет назад и связано со сменой школы (в 10-м классе) и переходом в новый, незнакомый класс, который кардинальным образом отличался от прежнего – класса «правильных прилежных отличников». Новые одноклассники отличались тем, что, несмотря на высокий интеллектуальный уровень, могли себе позволить «много неправильных вещей: девушки пользовались косметикой, многие пробовали курить травку, ругались матом, занимались сексом и при этом были творческими личностями». Рядом с ними Л. остро ощутила свою неполноценность, дефектность, что способствовало почти полному отказу от общения в школе. К «комплексу неполноценности» присоединились депрессивные состояния с апатией, сменяющиеся попытками начать «новую жизнь», где смогла бы «соответствовать своей высокой планке». За помощью пациентка обратилась в депрессивном состоянии. Динамика аналитического процесса В силу того, что пациентка обратилась за помощью в период нарциссического «провала» или «коллапса Грандиозного Я» (по Швракичу), в течение первых месяцев работы основной темой обсуждения были чувства собственной никчемности, убогости, пустоты и разочарования в себе. Л. говорила о постоянном желании быть идеальной, начать новую жизнь, в которой она будет «соответствовать высокой планке» и все держать под контролем, иначе ей стыдно перед окружающими и она «не может любить и уважать себя». В ходе начального периода терапии у меня периодически появлялось чувство растерянности и ощущение, что процесс идет как-то не так и я должна что-то предпринять. После окончания сессии у меня, как правило, было чувство неудовлетворенности, своего бессилия и беспомощности. Однако, избранная на данном этапе не директивная техника принятия и разъяснения, а так же та степень эмпатии, которая предоставлялась пациентке, благоприятствовала постепенному восстановлению её положительного самоощущения. Параллельно с этим, пациентка начала выражать свое разочарование и недовольство семьей, которая «живет по двойному стандарту», предъявляя слишком высокие требования Л. и не соответствуя им, что помогло противостоять ощущению собственной ущербности пациентки, связывая его с конкретными фрустрациями, событиями и объектами. Вот пример одной из таких сессий: П.: «…перед выходом из дома мне стало не по себе, заволновалась что ли. А.: Возможно здесь что-то происходит, что вызывает ваше волнение? П.: …не знаю…может быть это связано с Вами, какая реакцией будет на мое появление. Это важно для меня – какое я впечатление произвожу на человека. А.: Какую мою реакцию Вам хотелось бы видеть? П.: Чтобы Вас не раздражало то, о чем я говорю. Мне важно, чтобы человеку было не скучно со мной, иначе я очень расстраиваюсь. Не то, чтобы я хотела быть лидером, а просто – интересной и яркой. А.: Вы будто оправдываетесь, говоря о желании быть лидером? П.: Мне часто кажется, что я глупая – у меня нет хобби, увлечений – я заурядный человек. То, что мне обычно нравится, маме кажется глупым…у меня такое чувство, что если мне что-то нравится, и я расскажу, то это обязательно вызовет иронию, надо мной будут смеяться. А.: Вы говорили раньше о том, как тяжело переносили иронию Вашей мамы по отношению к Вам. П.: Да…сегодня я поругалась с мамой, она считает, что я их игнорирую и агрессивно отвечаю. Но я не знаю, как себя с ними вести, что же делать, если меня не тянет разговаривать, нет потребности и смысла…я вроде как сама по себе. В детстве так тоже было…ну и ладно, мне совсем не нужно их внимание! Если бы я их любила, возможно мне было бы обидно». А.: Мне кажется, Вы злитесь на них? П.: Просто я многое начала понимать…раньше я не задумывалась. А.: Что именно Вы поняли? П.: Внешне все всегда выглядело хорошо, родители внушали нам с братом – «мы – образцовая семья», а теперь я понимаю, что это не так. Я всегда чувствовала, что чтото не так, но полагала, что дело во мне, что это я такая неправильная, и мне было стыдно. А.: Что изменило Ваше мнение о семье? П.: Мне кажется, что Вы не считаете меня идиоткой и значит, я могу быть права. Далее открылось много воспоминаний детства, которые говорили о том, что потребность Л. в зависимости отвергалась. В результате пациентка была вынуждена постоянно стыдиться своих потребностей, все время испытывать фрустрацию, которая приводила к вспышкам ярости: «…стремишься к чему-то, а оно неинтересно…все не то, что мне нужно, а что мне нужно я не знаю или не могу знать…боюсь, что люди станут плохо ко мне относиться. Сначала я чувствую скуку и апатию, но потом вдруг появляется такое состояние злости, и тогда я режу себе руки или тушу о них спички – это иногда помогает, вымещается какая-то агрессия. Мне кажется - это признак неадекватности». Поскольку выражение ярости было неприемлемым, во внутреннем мире пациентки произошел раскол, в результате которого ярость, направленная на ее отвергающих родителей, теперь использовалась для вытеснения своих собственных потребностей, которые даже для нее самой стали невыносимыми. Таким образом, агрессивные энергии психики были обращены внутрь на любые аспекты зависимости, благодаря чему внутреннее пространство пациентки теперь характеризовалось постоянной аутоагрессией, направленной на свои собственные потребности. Так действуют архетипические агрессивные энергии, бушующие в психике, разделяющие ее для того, чтобы предохранить Эго от переживания невыносимой боли. Это не могло не проявиться в процессе терапии, в наших с Л. отношениях, что подтверждают следующие фрагменты из двух сессий: П.: «…Знаете, я, кажется, стала себе нравиться (улыбается), чувствую себя увереннее. Смотрю в зеркало и думаю – очень даже ничего…У меня возникла мысль откладывать деньги на черный день, просто я хочу, чтобы была какая-то стабильность в жизни. Я боюсь, что она исчезнет. А.: Как эта стабильность должна проявляться здесь? П.: Да, она здесь и так есть. Я бы сюда переселилась (улыбается), я чувствую себя здесь в безопасности, иначе я бы так не расслаблялась и не рассказывала то, о чем рассказываю. Это как будто стало частью моей жизни, и отказаться от этого мне было бы очень тяжело. Хоть я и плачу здесь иногда, это для меня самовыражение. Здесь как будто размыкается какой-то круг, в котором я замкнута – мой внутренний мир, и я не чувствую себя так одиноко. Я боюсь, что не способна на любовь, думая о своих родителях, но у меня есть привязанность, хотя бы к Вам». Однако некая часть психики пациентки восприняла переживание уязвимости как чрезвычайно угрожающее в тот момент, когда она позволила проявиться чувствам зависимости. Угроза состояла в повторном переживании невыносимой боли, которая сопутствовала травматическому отвержению потребности Л. во внешнем объекте. Осознание потребности, ассоциативно связанной с немыслимым отчаянием ее детства, вызвало неодолимую тревогу, которая в свою очередь актуализировала ее диссоциативные защиты, что проявилось на следующей сессии: П.: «Что-то разладилось (плачет), я не понимаю, что происходит, не знаю. Вчера мне вдруг показалось, что я схожу с ума, меня трясло, было очень страшно. Неделю было все так хорошо, а вечером вдруг возникло беспокойство, как будто часть меня же, а не внешняя сила, пытается меня раздавить. Как будто меня испугало то, что я выздоравливаю. Может, я не хочу становить нормальным человеком. Я же так привыкла к срывам, что уже не представляю, как можно без этого всего. Были мысли зачем я в это ввязалась, лучше бы не обращалась к Вам. И ещё ночью мне приснился кошмар: «Я разговариваю с каким-то страшным мужчиной, говорю ему о том, что все, что он делает и предлагает мне – дерьмо! А он страшно разозлился и сказал, что я ещё поплачусь за это. Потом я убегала от огромного грузовика, который должен был меня задавить». На данном этапе я не учла то, что Л. не способна иметь настолько близкий контакт продолжительное время. Каждый раз, когда она переживала моменты интимности или личной вовлечённости, представитель ее архаичной системы самосохранения - защитник/преследователь (страшный мужчина и грузовик из ее сна) пугал ее, говоря, что все это будет отнято, что она не заслужила этого, что она воровка и мошенница и вскоре будет подвергнута наказанию и унижению. Сопротивление терапевтическому процессу происходило не на уровне функционирования Эго, сражение разыгрывалось между силами диссоциации и интеграции за обладание травмированным духом пациентки. Когда пациентка предпринимала подлинную попытку установить связь с реальностью, «защитник» сменялся дьявольским аспектом системы самосохранения, атакуя Эго и его беззащитные внутренние объекты. Именно доминированием архаичной системы защит можно объяснить факт возникновения в данном случае «негативной терапевтической реакции». К счастью, мы смогли проработать этот повторяющийся паттерн в рамках наших отношений переноса/контрпереноса. Анализируя перемены настроения во время сессии, мы смогли застигнуть этого «демона» за его проделками, которого Л. позже стала называть «серой тучей, следящей и контролирующей ее всю жизнь»: П.: «…После того, как мне здесь становится лучше, у меня возникает страх, что меня или моих близких настигнет наказание. Мне кажется, что есть какая-то страшная сила, которая всегда следит за мной и хочет наказать за мои попытки жить нормальной жизнью, в которой я могу быть уверенной в себе и веселой…С одной стороны, когда я Вам рассказываю об этом, мне легче, так как я озвучиваю свои фантазии, и оно теряет свою силу, но, с другой стороны, мне кажется, что я Вас втягиваю в это, и вам будет плохо (плачет). А.: Каким образом я могу от этого пострадать? П.: В лучшем случае Вас это не коснется, но и мне Вы не сможете помочь, а в худшем…опасаюсь, что эта сила накажет Вас за то, что Вы полезли во все это. Я чувствую себя героиней триллера про нервную девушку, которая пьет таблетки горстями, боится, что с ней что-то случится, и это действительно происходит – ее находят мертвой в луже крови…… Я хочу попросить прощения у вас. А.: В чем ваша вина? П.: Если бы я была на вашем месте, то у меня уже была бы паранойя. Но вы не такая. А.: Как вам видится моя реакция на ваш рассказ? П.: Вы сейчас спокойны, но мне кажется, что я немного подпортила вам настроение (с улыбкой), мне неловко. Но только не подумайте, что я хотела вас расстроить». В данном случае, очевидно, что послание «подпортила вам настроение», произнесенное Л. с радостью, исходило совсем от другой части, нежели та, что демонстрировала заискивающее и извиняющееся поведение. Я также осознала, что за моим возникшим в ответ раздражением скрывается разочарование, - в некоторой степени я чувствовала себя преданной, как будто она вела себя нечестно по отношению ко мне, подчиняясь кому-то другому и очень часто нивелируя достигнутые результаты, но этот другой был персонажем ее внутреннего мира, представителем ее архаичной системы самосохранения. Постепенно в терапии, по мере удовлетворения потребности анализантки во внимании и других формах зеркальных и эхоподобных реакций, все больше стала проявляться Грандиозная часть ее личности: П.: «Я иногда боюсь, что кто-нибудь из близких умрет, например папа. И в этом меня пугает то, что мы можем остаться без средств к существованию. Я также боюсь об этом вам говорить, так как, то, что я скажу, может сбыться, произойти на самом деле (плачет). А.: Я понимаю, как вам тяжело нести на себе ответственность за то, что словом вы можете реально убить человека. П.: Да, поэтому я стараюсь не только не говорить о таких вещах, но даже не думать о них, иначе это обязательно случится». Пример следующей сессии демонстрирует установившийся в отношениях зеркальный перенос «слияние», благоприятствующий формированию рабочего альянса: П.: «…Пока я поднималась по лестнице, поймала себя на желании остаться здесь жить, поселиться (улыбается). Тут спокойно….чтобы отсюда не идти домой – там трудно, там все давит на меня. Здесь я чувствую себя в большей безопасности. А.: Как бы вам здесь жилось? П.:Я бы легла спать, расслабилась, успокоилась. Я могла бы даже одна здесь на время остаться, мне здесь спокойнее. Мне хочется, чтобы кто-то постоянно был рядом, держал меня за руку и говорил, что все будет хорошо….даже вы. На маму я почему-то так не реагирую. А.: Что я здесь делаю, что вы чувствуете себя спокойнее? П.: Вас не пугают мои проблемы. Меня же беспокоит то, что люди видят, что со мной что-то не так. Их пугает это, и они сторонятся, а я остаюсь совсем одна со своими проблемами. А.: Я буду как обычно ждать вас в назначенное время здесь в кабинете. П.: Да, но вы не можете быть всегда рядом (с сожалением)». Пациентка стала осознавать свое состояние глубоко одиночества, прежде скрытого за фантазией, развившейся как ответ на инфантильную травму. Однако, невозможность моего постоянного, полного соответствия ее ожиданиям приводила к периодам пессимизма, ощущение непродуктивности процесса терапии: «Последнее время меня все раздражает, кажется глупым и бессмысленным (плачет). Просто такое чувство пустоты – ну зачем меня родили?! Я борюсь с собой и думаю – а чего ради? Обычно я так ждала встреч, а сегодня мне было все равно». Это ощущение пустоты говорило о повторном уходе Л. в фантазию и разрыве отношений с реальностью, а значит и со мной. И только благодаря эмпатической интерпретации, раскрывающей бессознательные, довербальные желания и потребности пациентки дали ей ощущение моего понимания и связи с внешним миром. Вербализация этих желаний помогла ей понять их неуместность в данной обстановке и инфантильный характер запроса: П.: «…Когда мне было очень плохо в этот раз, у меня возникла фантазия о том, чтобы выброситься из окна или повеситься…Я представляла реакцию людей, например однокурсников, преподавателей – не родителей. А.: А какой бы была моя реакция? П.: Вы были бы в шоке, в ужасе, вам было бы очень плохо, жаль, почувствовали бы себя виноватой в том, что не смогли ничего сделать. А.: Что я могла бы сделать? П.: …Не знаю… может быть сделать меня счастливой… чаще говорить мне, какая я молодец и как у меня здорово все получается. Но, с другой стороны, это будет все равно, что говорить больному раком, что он здоров. Это плохо, это неправда! А.: Это выглядит, как если бы существовало две Л. – одна взрослая, которая готова и хочет знать правду, а другая – маленькая, которая не хочет ее принимать и нуждается в большом количестве любви и поддержки с моей стороны, которая может очень злиться на меня, не получив всего этого в достатке. П.: Да, вы правы…у вас наверное много детей разных возрастов (пациентов) и я ревную, всех бы поубивала! (смеется). Мне бы хотелось, чтобы это внимание принадлежало только мне». На следующей сессии пациентка сказала мне, что у нее снова появилась вера в происходящее на терапии: « Я почувствовала, что может быть как-то по-другому, как будто что-то изменилось – как новый этап». Это действительно был один из этапов процесса, происходящего в аналитическом кабинете, похожего на спираль, когда периодически возвращаешься к одному и тому же, но на уровень глубже. Последовал период довольно стойкого улучшения состояния: «…мне стала нравиться моя группа в институте, люди оказывается доброжелательные и общительные. Возможно, это произошло потому, что я стала лучше относить к себе, теперь мне нравится мое отражение в зеркале, и жизнь кажется более наполненной». Однако демон/защитник не желал сдавать свои позиции, что вылилось в появлении новой симптоматики: навязчивых сомнениях в правильности своих действий и необходимости неоднократно перепроверять их: «…мне кажется теперь, что я все делаю не так, скажу и мучаюсь, потом нужно объяснять себе – зачем я это сказала и правильно ли я это сделала. Появилось чувство оцепенения и страх, что все повторится. Я пытаюсь убедить себя в том, что все делаю правильно, но все равно начинаю сомневаться даже в самых элементарных вещах – это не зависит от меня, как будто злая сила снова управляет мной. Мне кажется, все происходит, потому что здесь я должна что-то понять, но эта сила совсем не хочет этого…. Думаю – избавься я от этого, и стану уязвимой…я очень боюсь быть собой – свободно чувствовать и говорить – будет какая-то страшная месть». В этот период Л. рассказала об увиденном сновидении, в котором за ней следил и преследовал маньяк-некрофил, убивающий маленьких девочек. Л. во сне была спасена мужчиной, который отвел в ее укромное место и сказал: «ты сиди здесь тихо, тогда тебя и не видно как будто». Злая сила, заставляющая Л. во всем сомневаться, а также маньяк из сновидения - представители дьявольского аспекта ее архаичной системы самосохранения, стоящие на страже процессов диссоциации, заставляющие пациентку вновь потерять связь с реальностью, давая взамен иллюзию безопасности: «сиди тихо и травма не повторится, тебе не придется вновь испытать непереносимой боли». Не зря во сне маньяк является именно некрофилом, он умерщвляет и ревностно охраняет безжизненный личностный дух пациентки. На следующих сессиях мы обсуждали опасения пациентки: П.: «…Я хочу вести себя естественно, но не могу, т.к. прорвется моя сущность – что-то неприятное. Если буду естественной, то все это увидят, а если все держать в себе – будешь больше нравиться. Я ощущаю в себе раскол: одна часть функционирует нормально – для всех, а другая – заторможенная, живет в своем мире. А.: Какая вы здесь со мной? П.: Я хочу вам нравиться и боюсь вас обидеть или разочаровать. Моих родителей очень легко обидеть, например, несогласием. А.: Если вы разочаруете меня, я стану отстраненной с вами, как ваши родители? П.: Да…мне бы очень не хотелось, чтобы вы отнеслись ко мне также, вы единственный человек, которому я доверяю, но все-таки боюсь, что вы среагируете так же, как они. А.: Значит, когда вы общаетесь со мной, то вашей «настоящей» части здесь нет? П.: Она здесь, но заторможена или отгорожена от вас, я боюсь туда кого-либо пускать». В дальнейшем пациентка смогла все больше рассказывать о содержании своих фантазий. Л. начала привносить в общение свою другую, бывшую отщепленной и наиболее ценную для нее часть, неосознаваемую до начала терапии. Фантазии пациентки носили характер «злого величия», что, видимо, позволяло ей в детстве справляться с материнской агрессией, и давало возможность реализовать, таким образом, свою, проявления которой полностью отвергались родителями в реальной жизни. Вот пример некоторых из ее фантазий: «…Мне нравится чувствовать власть над людьми: я представляю себе, что у меня есть муж и маленький ребенок, вдруг я покончила с собой, чтобы было кому поубиваться, что так произошло. И он остается с ребенком на руках, совершенно убитый и беспомощный (с улыбкой). Я как злая волшебница, могу перестрелять их из автомата, а могу наоборот порезать себе руки, чтобы им было плохо и больно….и Вам приходится сидеть и слушать меня (с удовольствием). Девчонки считают меня доброй – это же смешно! (с возмущением) – знали бы они… как я люблю поиздеваться над людьми, показать какая я - умная, а они сидят такие тупые (смеется)». «…У меня есть ощущение своей исключительности, я должна всем нравиться, я особенная в том, что так чувствую и могу делать в своих фантазиях такие вещи… я плохо приспосабливаюсь к реальным условиям, обычная жизнь мне кажется скучной…а там - я от себя в восторге!». Так фантастический мир Л. стал временным пристанищем и защитой для нее, однако, уже к моменту обращения за терапией этот мир отчасти приобрел черты преследователя – преследователя маленькой, крайне уязвимой девочки. Она должна была отгоревать по поводу своей непрожитой жизни, которую ее система самосохранения отсекла от нее. Когда эта «маленькая девочка» стала появляться на сессиях, и мы говорили о ней, Л. начинала плакать. Это было горе, которого она никогда прежде не чувствовала, горе, связанное с отвержением, которое ей пришлось пережить, когда она была маленькой девочкой, вынужденной разделиться надвое. Неожиданно для себя пациентка вспомнила то, что когда-то ей причиняло немыслимую боль: «…Мне было 8 месяцев, я плакала, мне было плохо, а мама ушла…было очень страшно (плачет). Она же была беременная, наверное, поэтому раздражалась и срывалась на меня – она так кричала, а когда родился брат, и она была в больнице, не знаю, куда меня дели, но помню это ужасное чувство заброшенности….понимаете, я была для них каким-то довеском. Я их чем-то не устраивала, поэтому решили родить второго ребенка – лучше, исправить то, что не получилось в первый раз. После его рождения она совсем перестала меня замечать…значит, я была для нее ужасная, гадкая, «нетакая»…» - Л. разразилась плачем. В такие моменты я была с ней, поддерживала ее, стараясь таким образом помочь Л. не отщеплять свои чувства. Уходя после таких сессий, она чувствовала себя крайне утомленной, но, вместе с тем, изменившейся. «На днях я опять почувствовала себя маленьким ребенком. Это было больно…я почувствовала себя ребенком, которому очень больно (плачет)…фактически я была одна. Когда мне было 3 месяца, я перестала брать грудь – только так я могла дать ей понять мою обиду, потом я начала бояться маму, не брала ее за руку во время прогулки, только папу, и еще я боялась оставаться с ней в комнате наедине. А мне так хотелось внимания, чтоб она успокоила, когда плохо. Она не позволяла мне покапризничать… Я почувствовала и стала реально видеть, что мои проблемы из детства и от родителей…». Таким образом, были установлены связи с чем-то, что было диссоциировано от жизни Л. очень долгое время. Она пережила также важный инсайт, раскрывший ей, что актуальные травматические переживания, связанные с переходом в новую группу сверстников, были только самым последним изданием ее ранней травмы, которая не стала для нее переживанием, когда она была маленькой девочкой, но была пережита сейчас, спровоцированная актуальными событиями и благодаря позитивным отношениям, которые установились между нами. Это переживание не было окончательным решением ее проблемы, но этот опыт вдохновил Л., послужив ей поддержкой в работе горя, дальнейшей интеграции и обретении смысла. Обсуждение и выводы Итак, рассмотрим травматическую этиологию данного случая. Ясно, что паттерн взаимоотношений пациентки с матерью сформировался в первые годы, а может быть и месяцы ее жизни, в тот самый период, когда отношения слишком рано и неожиданно изменились от удовлетворяющих ребенка к разрушению иллюзий, отчаянию, потере надежды в объектных отношениях. Этот же паттерн можно найти относительно взаимоотношений девочки с отцом. Когда мать потерпела неудачу, отец пытался как-то исправить ситуацию, но, в конце концов, тоже оказался заключенным в этом паттерне, который уже сформировался у ребенка. Результатом этих коллизий явилось то, что в детстве у пациентки не было возможности сообщать родителям о своих потребностях и чувствах. Не иметь в детстве возможности выразить свои потребности родителям и, следовательно, оставить их неудовлетворенными, - это все равно, что не иметь детства вовсе. Именно это и случилось с Л., она удалилась в мир бессознательных фантазий, убежденная в том, что какой-то необъяснимый «изъян» обрек ее на отчаяние в этом мире. По непонятным для нее причинам она все время ощущала чувство стыда и, несмотря на постоянные усилия доставить приятное другим людям, хотя бы своими школьными успехами, она никого не сделала счастливым. В случае подобной «кумулятивной травмы» детства естественная анестезия сделала пациентку неспособной вспомнить какое-то конкретное травматическое событие. Она действительно жила в фантазиях, возникших на основе диссоциации умственной активности. По мере взросления пациентка научилась создавать такое жизненное пространство, в котором никакие реальные события не были особо значимыми для нее. Она училась в школе, но параллельно в это же время шла другая жизнь, о которой Л. не догадывалась. Посредством диссоциации, усиленной серией значимых фрустраций, когда ее попытки быть таковой, какая она есть, целостной личностью, оказались безуспешными, в ней появилась одна особенность: ее жизнь фактически стала диссоциированной. Л. никогда не была по-настоящему членом группы, как со своей точки зрения, так и на взгляд сверстников, т.к. ее адаптация основывалась только на соответствии, но не на участии. Она не получала удовольствия от общения с ними потому, что просто старалась сыграть любую отведенную ей роль, и другие чувствовали нехватку вклада с ее стороны. Когда же девушка попала в новый коллектив сверстников, где подобное соответствие оказалось невозможным, ее механизм адаптации был сломан. Она вновь почувствовала, что всегда будет разочарованием для самой себя и окружающих, которые надеются на нее. Этому также способствовал подростковый возраст пациентки, которому свойственна особая значимость для подростка мнения сверстников и своего соответствия группе. Кроме того, по мнению многих авторов, в пубертатный период усиливаются те проблемы, которые возникли гораздо раньше, когда нынешние подростки были еще детьми. Таким образом, эта ситуация, которую можно отнести к социальному стрессу, стала для пациентки актуальной травмой, которая обнажила ее «нарциссическую рану» или, другими словами, способствовала «краху иллюзий грандиозности», что и привело Л. на терапию в достаточно выраженном депрессивном состоянии. В кабинете мне пришлось столкнуться с проявлениями архаичной системы защитных механизмов пациентки, которые сформировались в результате длительной детской травмы и актуализировались в терапевтическом процессе. Каждый раз, когда она переживала моменты интимности или личной вовлеченности, «демон диссоциации» нашептывал ей, что все это будет отнято, что она не заслужила это и вскоре будет наказана и унижена Необходимо было найти срединный путь между конфронтацией и сочувствием для того, чтобы вывести травмированное эго пациентки из его убежища и вдохновить его на то, чтобы доверять миру. Обнаружение этого «срединного пути» открывает колоссальные возможности психотерапевтической работы с пациентами, перенесшими раннюю травму.
