Слезы Хунты Пиночета Марья Абрамовна работала в школе и плакала. То ли характер у нее был такой неуравновешенный, то ли школы была такая хорошая, только после каждого урока она приходил в учительскую со слезами. И тихо говорила, покачивая головой: - Господи, что они делают, что они делают! Колготки снимают, трусы снимают, только не занимаются химией… Она была старая, с белесым, пятнистым, будто изъеденным кислотой лицом. Появляясь, она приносила с собой затхлый и приторный запах, и там, где она сидела, всегда оставались скрученные в трубочку бумажки и огрызки карандашей. У нее был усталый голос и детские круглые глаза. Глаза плакали, и тушь текла по щекам. Впрочем, так было не всегда. А только последний год перед пенсией. Раньше она была железная леди, и очень хорошо знала, что нужно делать с этими скотами, которые за глаза называли ее Хунтой Пиночета. Но как бы там ни было, всю жизнь она отдала химии и этим идиотам, не видя ни мужа, ни детей, а только тетрадки с лабораторными и конспектами уроков. Нет, ей не было жалко себя. Просто в последний год как-то быстро стали подступать к глазам слезы. И ученики стали какие-то не такие. Когда она спрашивала у Катьки Перебейнос по кличке Блэди, почему не пришла в школу мама, неужели ей совсем безразлично, чем занимается дочь, то получила в ответ: - Я у мамы вместо швабры. Марья Абрамовна не могла этого выдержать и плакала. Когда ученик плохо отвечал у доски, она начинала плакать тихо, жалобно при этом подвывая, прикрыв глаза и сморщив нос. Ученику ничего не оставалось, как растерянно переминаться с ноги на ногу, ожидая финала. Но даже если ученик отвечал хорошо, она все равно плакала, хотя и по-другому – рыдала в голос, заламывая руки. Если ученики вели себя плохо, она садилась за стол и плакала, со щенячьими переливами, звонко. Если вели себя хорошо – все равно в конце урока Марья Абрамовна начинала истекать слезами, но уже радостная и умиротворенная. Если же на педсовете заходила речь о недостатках в ее работе, она, по-детски подняв руку, просила слова, и, хлопая мокрыми ресницами, размазывая слезы по лицу, лепетала: - Простите меня… простите… честное слово, пожалуйста, простите меня. Все понимали, что это очень тяжелый случай, и нужно дать человеку доработать до пенсии. Но вот в школу пришла фронтальная проверка и решила посетить ее уроки. Страшная проверка уже сидела на последней парте, когда Марья Абрамовна зашла в класс, дрожа, как осенний листочек. - Здравствуйте, - произнесла она, заикаясь. И больше ничего не могла сказать, чтото сдавило горло, и как ни пыталась она начать урок, получалось только бульканье, кашель и клокотанье, и потерялись куда-то все слова. И тогда она заплакала горько и громко, и все захлюпало, закапало, зарыдало, и за окнами началась большая гроза, и огромный вечер забился о стены школы. Так продолжалось минут двадцать. Марья Абрамовна плакала, лил дождь, а страшные проверяющие писали. И чем громче плакала Марья Абрамовна, тем быстрее двигались по бумаге шариковые ручки проверяющих и ниже наклонялись их головы. Стало темно и тихо, и слышно было лишь всхлипывание и шуршание ручек о бумагу. - Но Марья Абрамовна, - сказала одна дама в мужском пиджаке в талию, начинайте урок. - Зачем? – тихо спросила Марья Абрамовна. - Или вы начнете урок, или уйдете по собственному желанию. Марья Абрамовна вдруг преобразилась: - Испугала козу буханкой, - сказала она язвительно, - Я у мамы вместо швабры. И вообще, - чего это вы тут расселись? Я вас не звала. Пошли вы… Взяв с парты исписанные листочки, она вышвырнула их за дверь. Листочки закружились под потолком, обсыпали лестницу. И, вытолкав взашей последнего из проверяющих, закрыла дверь на швабру и обернулась к классу: - Ну что, падлы, допрыгались?