Марина Абрамович: «Есть две вещи, которые

Марина Абрамович: «Есть две вещи, которые
всегда отдают дурновкусием, — свечи и яйца»
В Москву на симпозиум Brainstorms, посвященный взаимодействию науки и
творчества, приехала Марина Абрамович. По просьбе БГ с классиком
искусства перформанса поговорила Линор Горалик — о боли, стеснении,
космосе и смерти
ТЕКСТ: Линор Горалик
ФОТОГРАФИИ: Ксения Плотникова
— Вы привыкли к публичному обнажению — во всех смыслах этого слова. Как это
сказывается на вас как на частном лице?
— Знаете, ребенком я была настолько стеснительной, что не могла даже спокойно
находиться на улице: мне казалось, что на меня смотрит огромная толпа. И вот
этот интроверт, начав заниматься перформансами, обнаружил в себе
поразительную перемену: как только я оказываюсь перед аудиторией, мое место
занимает некто совершенно иной.
— Как это работает?
— Не знаю. Это магический эффект взаимодействия с публикой: я чувствую ее
энергию, принимаю эту энергию, трансформирую — и возвращаю обратно. При
этом в частной жизни я чудовищно неуверена в себе. Перед глазами аудитории я
не боюсь чувствовать себя старой, толстой, уродливой, я спокойно могу раздеться
— потому что значение имеет только тело как инструмент, только концепция
перформанса. А дома или среди близких я немедленно начинаю чувствовать, что у
меня слишком толстые руки, слишком большая попа; мне не нравится, как я
выгляжу, и эта неуверенность в себе ужасна. Перед каждым перформансом я стою
в туалете, жду начала — и у меня сводит живот, мне физически больно и
чудовищно неловко. Но стоит мне выйти к публике, как все это исчезает.
В последний раз я выступала перед 4 тысячами человек, это безумно много.
Раньше я не могла себе такое даже вообразить! Я никогда не готовлюсь, не
составляю конспект, я просто выхожу и начинаю говорить. Великая танцовщица
Марта Грем сказала, что пространство, где находится танцор, становится
священным. Для меня все устроено наоборот: священным становится
пространство, где находится публика. Я часто вижу художников, создающих
перформансы, во время которых публика не погружается ни в какое особенное
состояние. Для меня все иначе. Даже если я читаю лекцию и один-единственный
человек выходит в туалет, я готова ждать его возвращения, потому что мне важна
целостность энергетического поля, в котором участвует каждый человек. Я
работаю с моей публикой — и публика это чувствует. Мы создаем общее
произведение. Перформанс без публики — это не произведение искусства.
Перформер и его публика — это одно целое.
Линор Горалик
— Как этому можно научить? Вы ведь иногда ведете мастер-классы по
перформансу.
— Перформансу-то научить можно. Харизме — нельзя. Можно научить
самоконтролю, силе воли, способу разработки простых концепций, очистки этих
концепций от лишнего. Можно научить методам передачи идей. А харизма — это
дар, и, если у тебя его нет, ты безнадежен.
— Вы как-то говорили, что люди настороженно относятся к перформансу, потому
что видели слишком много плохих примеров. Как художнику научиться
принимать решение, что придуманный им перформанс — плохой? Для
российского акционизма это довольно актуальный вопрос.
— Сама я чувствую такие вещи нутром. Я могу постоять 20 минут перед
перформером — и понять, способен он на что-нибудь или нет. Но большинство
молодых людей плохо знают историю искусства. Им приходит в голову
концепция — и они немедленно считают себя гениями, хотя придуманное ими
уже было проделано сотни раз. Когда я преподаю перформанс, я пытаюсь
внушить им, что есть две вещи, которые всегда отдают дурновкусием, — свечи и
яйца. Кроме того, у меня часто возникает ощущение, что молодые прячутся за
слишком большим количеством реквизита, потому что не уверены в себе. Им
хочется задействовать в перформансе все что только можно. А я смотрю на
результат и вижу концепцию, которая могла бы быть очень чистой и ясной, если
убрать вот это, вот это и вот это. Я вижу, что идею можно реализовать при
помощи одного-единственного инструмента. Вот я и учу их убирать лишнее.
Крайне важно транслировать идею минимумом средств. Нужно полагаться на
свою энергию и понимать ее. Если есть энергия, больше вообще ничего не нужно.
— Кстати, про радикальные приемы. Есть мнение, что одна из проблем
художников, занимающихся перформансом, — необходимость каждый раз
повышать уровень радикальности.
— Я сама однажды чуть не попала в эту ловушку и теперь стараюсь ее избегать.
Когда-то у меня была работа под названием «Дом с видом на океан» (полторы
недели Абрамович жила на специальных платформах, подвешенных к стене
галереи. Во время перформанса она не разговаривала и ничего не ела. Спуститься
вниз было невозможно: лестница была сделана из острых ножей. — БГ). Я
провела 12 дней без еды. Это был очень жесткий, очень сильный опыт, я заболела.
И вот я думала, что делать дальше? Мне же надо было как-то продолжать. И тогда
я создала «Балканский эротический эпос» — фильм, построенный на моих
исследованиях старинных балканских ритуалов, устанавливающих связь между
половыми органами и сакральными смыслами. Однажды в XVII веке шел
бесконечный дождь, поля залило, есть было нечего, и все женщины, от очень
старых до очень юных, вышли в поля под дождем и показали небу свою вагину,
чтобы отпугнуть богов, вызывающих дождь. Вы можете себе такое вообразить —
показать вагину, чтобы отпугнуть богов?
«Дом» был таким тяжелым, что мне захотелось сделать что-нибудь понастоящему смешное, побыть клоуном. Это, кстати, отличный прием: сделали
что-то радикальное — начинайте двигаться в противоположном направлении.
Противоположности хорошо увязываются между собой.
— Такие резкие перемены должны тяжело даваться.
— Что поделаешь: после дождя — солнце, после солнца — дождь. Ты просто
используешь в работе естественный ритм. Пытаться нагромождать смыслы один
поверх другого невозможно, природа и люди устроены иначе.
Марина Абрамович
— Можно долго говорить о том, что такое политическое искусство, и о том, может
ли искусство находиться вне политики. Оставим это сейчас за скобками. Но если
сам художник решает для себя, что работает с политическим перформансом, то
его главным инструментом оказывается восприятие аудиторией текущей
ситуации в ее собственной стране. Как работать с этим инструментом, не впадая в
чрезмерную очевидность или в прямое дурновкусие?
— Мне кажется, делать произведение искусства чисто политическим —
неправильно. Что бы вы ни делали, какое произведение бы вы ни создавали, оно
может быть политическим, но при этом иметь много других слоев и смыслов.
Именно эти слои совершенно необходимы для того, чтобы обеспечить
произведению долгую жизнь. Сегодняшние политические новости завтра
перестают быть новостями, и срок годности сугубо политического произведения
истекает. Крайне важно создавать искусство, срок годности которого не может
истечь.
Возьмем, к примеру, мой перформанс «Балканское барокко» (художница
перемывала гору окровавленных костей. — БГ). Он, безусловно, был моей
реакцией на события в бывшей Югославии — но в то же время я держала в уме
любую войну, в любой точке мира, в любое время. Я говорила: «Вы не можете
смыть кровь, эта задача невыполнима». То же самое сейчас касается новостей из
Южной Африки, например. И других регионов. В этом и была моя цель —
показать, что это переживание применимо к любой ситуации, любому времени,
любому месту. Для меня разговор про кровь, войну, убийство шел на многих
уровнях сразу — иначе он бы оказался слишком простым и неинтересным. Вот,
кстати, я только что посмотрела две выставки — Ива Кляйна и Раушенберга в
Париже. Раушенберг — прекрасный художник, но его срок годности явно истек.
Его работы остались в шестидесятых. А вот Ив Кляйн свеж невероятно, можно
представить, что эти работы были созданы сегодня — столько в них
универсальной правды. То же самое касается фильмов, книг.
— Что для вас значит быть сербкой?
— Знаете, я ненавижу быть сербкой. Я родом из бывшей Югославии, я уехала в
Амстердам, когда Тито был жив, — уехала потому, что была влюблена, а не из
политических соображений. Страны, которую я тогда покинула, больше не
существует. Не существует того, что заставляло бы меня быть сербкой или быть
хорваткой. Я ненавижу все это, я никогда не получала сербский паспорт. Я
выбрала паспорт Черногории, потому что оттуда родом была моя мать, а какойнибудь паспорт человеку все-таки нужен. Но каждый раз, когда меня спрашивают,
откуда я родом, я отвечаю (особенно американцам): «Этой страны больше не
существует, потому что вы ее разбомбили, уж простите». Кроме того, я не верю,
что принадлежу какому-то одному месту: я человек без национальности,
современный кочевник в чистом виде. Я прожила в Голландии 6 лет, но никогда
не была голландской художницей (хотя у меня есть голландский паспорт), я даже
не говорю на голландском. Я работала в Германии, но не чувствую себя связанной
с Германией — как и с Францией или Японией. Сейчас я уже 14 лет живу в
Америке, но у меня нет даже грин-кард или паспорта — только рабочая виза. Я
живу в гостиницах, для меня вся планета — это мастерская. Когда я сижу на
одном месте, меня начинает одолевать клаустрофобия.
— Но ведь у нас у всех есть какая-то базовая идентичность. Для вас это не
национальность, не страна, не место. Если разбудить вас среди ночи, как вы
ответите на вопрос «Кто ты?»?
— Я — художник. Кстати, я не феминистка. Я женщина, но я не «женщинахудожник». Я художник в универсальном смысле. На этой планете я чувствую себя
пришельцем. Хотите смешную историю? Мне позвонил друг из Лос-Анджелеса. Он
любит знакомить людей между собой. Говорит: «Есть один человек, с которым
тебе надо пообщаться, позвони ему». Я позвонила. Это оказался Ким Стенли
Робинсон, писатель-фантаст. Я поискала его в «Гугле», выяснилось, что это очень
известный писатель. Мы встретились за ланчем, он оказался очень приятным. Мы
поговорили о научной фантастике, и он подарил мне свою футурологическую
книгу «2312» — она тогда только-только вышла. Оказалось, что я — один из
главных персонажей этой книги, меня там так и зовут — Абрамович, и я
занимаюсь перформансами на лишенном гравитации астероиде в районе
Меркурия. Девятьсот страниц! Прочитав книгу, я спросила: «Почему вы выбрали
меня? В мире столько художников!» Он сказал: «Потому что ваша работа
настолько нематериальна, что идеально подходит для межгалактических
путешествий: ее можно взять с собой куда угодно».
И вот четыре месяца спустя я приезжаю в Бразилию исследовать оккультные
практики и прихожу на встречу с местной пророчицей. Перед ней огромный стол,
заваленный камнями. Она просит меня подержать несколько камней, среди них
есть метеорит. Она не знает, кто я, откуда я, и вообще — мы находимся посреди
джунглей. И говорит: «Вы, наверное, нигде не чувствуете себя дома. Это потому,
что вы не с нашей планеты. У вас галактическая ДНК, вы родом с дальней звезды».
Ну, я говорю — вау. Не знала, что я пришелец. А она говорит: «Вы знаете, в чем
цель вашего пребывания на Земле? Вы были посланы на нашу планету, чтобы
научить людей трансформировать боль». Неплохо, да?
«КАЖДЫЙ РАЗ, КОГДА МЕНЯ СПРАШИВАЮТ, ОТКУДА Я РОДОМ, Я ОТВЕЧАЮ
(ОСОБЕННО АМЕРИКАНЦАМ): «ЭТОЙ СТРАНЫ БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ, ПОТОМУ
ЧТО ВЫ ЕЕ РАЗБОМБИЛИ, УЖ ПРОСТИТЕ»
Так вот, некоторое время назад журнал Muse предоставил мне 29 страниц — они
хотели сделать со мной огромное интервью, при этом как-то связанное с модой, и
спросили: «Что ты хочешь надеть?» Я сказала: «Космический скафандр». И мне
действительно выдали идеальную реплику космического скафандра, можете
погуглить эти фотографии. Господи, какое же удовольствие я получила от этой
съемки! Стоило мне надеть скафандр, со шлемом и всем прочим, как я
почувствовала себя дома. И тогда я сказала: «Знаете, давайте я не буду давать вам
интервью, а вместо этого вы позвоните Киму Стенли Робинсону, и он напишет
для вас рассказ». Мы так и сделали: я послала Робинсону фотографии в скафандре,
он написал рассказ, получилось идеально. Вы, кстати, знаете, что в сети можно
заказать космические костюмы по вашему размеру — хоть русские, хоть
американские, хоть какие? Я помешана на униформе и собираюсь заказывать себе
скафандр на день рождения — реплику китайского или даже северокорейского».
— Вы постоянно используете тело как инструмент. Перед тем как начать
перформанс, требующий физической силы и выносливости, у вас бывает
ощущение страха и сомнения — не с эстетической точки зрения, а с чисто
человеческой: зачем я подвергаю этому свое тело?
— Нет, никогда. Если у вас достаточно силы воли, то тело можно тренировать
точно так же, как это делают спортсмены. В молодости я делала силовые
перформансы. Все говорили: они были такими тяжелыми, понятно, почему ты не
делаешь этого теперь. Но люди не понимают, что эти физические перформансы
были гораздо легче, чем то, что я делаю сейчас. Врезаться всем телом в стену? Ну
хорошо, я похожу месяц в синяках, потом 5 месяцев отдохну, да и весь перформанс
занимает 1,5–2 часа (перформанс «Раздвигая пространство». — БГ). Но мои
теперешние работы, которые иногда длятся по 3 месяца, — вот это ад. А тогда у
меня не было ни мотивации, ни сосредоточенности, ни опыта для того, чтобы
делать то, что я делаю сейчас.
— Как это выдерживают ваши близкие, ваша семья?
— Они уходят. О, не беспокойтесь, мои мужья уходят, мои друзья уходят, они не
могут с этим справиться, не выдерживают интенсивности. Меня слишком много
для кого угодно, это невыносимо.
— Нет, я говорю о чистом эмпатическом переживании: вот мой друг врезается в
стену — и я ничем не могу ему помочь.
— Это очень трудно понять. Люди, которые видят меня в нормальной жизни,
просто не могут поверить, что я занимаюсь такими вещами: я очень
обыкновенный человек, не пью, не курю, не принимаю наркотики, живу очень
просто, веду здоровый образ жизни. А потом начинается радикальная работа, и
мои друзья видят меня в ином состоянии сознания и не могут с этим справиться.
Им приходится или уйти, или смириться.
Вот смешной пример: во время отдыха я познакомилась с супружеской парой из
Германии. Мы прекрасно проводили время, плавали, играли в карты, жили в
одной гостинице. Один из них был художником. Они были совершенно
нормальными людьми, а я никогда не рассказывала им, чем занимаюсь. А потом
они вернулись в Германию, открыли какую-то книгу, увидели что-то обо мне — и
чуть не сошли с ума. Они позвонили мне в 7 утра, они не могли поверить, что речь
действительно идет о человеке, с которым они провели месяц отпуска.
У меня это частая история. Когда я сажусь в самолет, и человек в соседнем кресле
спрашивает меня, чем я занимаюсь, я говорю: «Я медсестра из Новой Зеландии,
еду в вашу страну изучать систему здравоохранения». Больше никто не задает
никаких вопросов, медсестра из Новой Зеландии — это идеально. Правда, такой
метод может давать сбои: мой галерист сидел в самолете рядом с человеком,
который очень хотел поговорить об искусстве. Галеристу это надоело, и на
вопрос, чем он занимается, он сказал: «Я врач». Сосед спросил: «Какой врач?»
Галерист ответил: «Нейрохирург». «О! — радостно сказал сосед. — Я тоже!» К
счастью, с медсестрами из Новой Зеландии я пока что ни разу не сталкивалась,
так что для меня трюк работает.
«МОЙ КОНЕК — ГРЯЗНЫЕ, ПОЛИТИЧЕСКИ НЕКОРРЕКТНЫЕ АНЕКДОТЫ»
— Можно задать некомфортный вопрос?
— Знаете, я опубликовала книгу, которая называется «Student Body». Я
предложила моим студентам задать мне 362 вопроса и пообещала, что отвечу на
каждый из них, даже на самый глупый или самый провокативный. Я ответила
даже на вопрос «Могли бы вы пойти на убийство ради своего студента?».
— Мой вопрос, может быть, еще интимнее, чем этот. Вы — человек
последовательно превращающий любое значительное переживание в своей
жизни в перформанс. Можете ли вы представить себе превращение собственной
смерти в перформанс?
— В каком смысле? Я абсолютно против суицида. Суицид направлен на
разрушение жизни, и я очень злюсь, когда художники кончают с собой.
— Нет, я имею в виду нормальную, естественную смерть. Вы можете представить
себе свою смерть как материал для перформанса, как художественный
инструмент?
— Смерть — не знаю. Похороны — безусловно. Я сама занимаюсь организацией
своих похорон: я создала небольшую театральную постановку, которая
называется «Жизнь и смерть Марины Абрамович». Мой юрист помог составить
договор, в котором указывается, что участие в нем примут три Марины, две из
которых — поддельные, и что похороны будут проходить в трех местах, где я
жила дольше всего, — в Белграде, Амстердаме и Нью-Йорке. Эти похороны будут
праздником жизни, никакой черной одежды: я хорошо жила и собираюсь хорошо
умереть. Будет весело, очень, очень весело! Вообще, в реальной жизни я гораздо
более веселый человек, чем может показаться, если судить по моей работе. Мои
друзья знают, что мой конек — грязные, политически некорректные анекдоты.
Симпозиум Brainstorms был организован Laboratoria Art&Science Space