Там, где моё сердце

Там, где моё сердце
Я опять опоздал на автобус! Сибирский морозец дерёт щёки и покрывает белыми
колючками мохнатый шарф. Чтобы согреться, хлопаю себя по бокам и постукиваю
онемевшими от холода ногами. Рядом, обдав тёплым парком, тормозит автобус.
Этот автобус я знаю с детства: он возит шахтёров, живущих в посёлке. В проёме
распахнувшейся двери появляется белозубое, уставшее лицо. Осипший басок
приветливо зовёт: «Ну, прыгай, синичка…Проспал, поди, автобус?». Ответить не
могу, только согласно хлопаю покрытыми инеем ресницами. Шахтёры смеются. Я
согреваюсь в тёплом нутре автобуса, «оттаяв», начинаю всматриваться в лица
отработавших смену шахтёров. Почти всех я давно и хорошо знаю. Коренастые, с
тяжёлыми, неловко лежащими на коленях руками, они тихо переговариваются,
продолжая, видимо, беседу, которую прервало моё появление. Прислушиваюсь.
Разговор, как продолжение смены: план, сколько перевыполнили, зря не сделали
так, нужно поступить вот так…Отворачиваюсь к окну, вытягиваю трубочкой губы и
тёплым дыханием отогреваю кружочек на узорчатом окне. В оттаявшем пятачке
плывут
берёзки,
сизый
столбиком
дымок,
блестит
золоченым
куполом
церквушка…Хорошо!
Я отогрелся, прикрыл глаза и вспомнил, как три года назад мы ездили на море. С
нами неожиданно засобирался дядя Лёня, которого мы любили за необыкновенно
живой и весёлый нрав. Из своих шестидесяти семи он сорок пять отработал на
шахте, ни минуты не сожалея о выбранной профессии. Она стала не только не
только смыслом, но и образом его жизни. Именно шахтёры и их неторопливая
беседа напомнили мне о дяде Лёне, его разговорах о шахте, увлечённых рассказах о
рационализаторских предложениях, суть которых, несмотря на нашу «удалённость»
от решаемой проблемы, мы на удивление понимали. Я и сейчас вижу его стоящим у
огромной шкварчащей сковороды, на которой он жарил изумительную рыжую
картошку, умудряясь одной рукой переворачивать её, а другой в тесном
пространстве «хрущёвской» кухоньки размашисто рисовать в воздухе придуманное
им устройство. При этом он оборачивался ко мне и каждый раз спрашивал:
«Подскажи, Серёга, как модным иностранным словом называется моя новенькая
придумка?». Я радостно, гордясь своими познаниями, громко и по слогам чеканил:
«Инновация, дядь Лёнь!». Он на минуту умолкал, потом крутил растопыренной
рукой, как бы примериваясь к слову и, смеясь, говорил: «Не, не пойдёт: у меня
штуковина серьёзная, из железа….А имечко какое-то, словно у барышни. Может,
какое другое, мужское названьице имеется?». Я задумчиво предлагаю: «Ноу-хау
подойдёт?». Дядя Лёня смотрит в потолок, яростно скребёт щетинистый
подбородок, потом хватает чертёж и, уже обращаясь к нему, гордо сообщает: «Ты,
оказывается, ноу-хау. Вишь как, так что смотри, не подкачай!». Мы дружно смеёмся
и принимаемся за оказавшуюся на столе, подёрнутую ароматным дымком
картошку…
На море дядя Лёня в первый день выполнил курортный максимум: вдоволь
накупался, обгорел и объелся персиков. В последующие дни упакованный в толстую
футболку, он сидел в прибое, изредка из-под коротеньких полей детской панамки
поглядывая на солнышко и утопленные в щедрой зелени сизые горы. К вечеру он
подходил к нам и радостно демонстрировал отъеденные морской солью помладенчески розовые пятки. А вечерами вновь была рыжая картошка и «ноу-хау»
под аккомпанемент южных сверчков…
Через неделю он заскучал, стал чаще бегать на переговорный пункт и, несмотря на
наши уговоры, засобирался домой. «Ну, пора мне, понимаете…Там такое дело…У
ребят не всё ладно. Переживаю я»,- говорил он, поспешно скидывая в сумку вещи.
А через неделю отзвонился, радостно сообщил: «Всё уладил, ноу-хау одобрили,
спина облезла до конца, пятки пришли в естественный вид…».
Прошёл год после той поездки, жаром полыхал июль, и мы собирались на речку,
когда нам сообщили, что дядя Лёня умер. Первая реакция – непонимание, надежда
на ошибку…Три дня назад он был живой и здоровый, смеялся и собирался за
клубникой… Он ушёл из жизни, как жил – вечно торопясь и не жалуясь ни на что…
Автобус тормозит на повороте, я на прощание взмахиваю рукой, благодарно
улыбаюсь шахтёрам и быстро выскакиваю из тёплого автобуса. В школу успеваю до
звонка и сразу окунаюсь в галдящую
предурочную суету. Ощущение теплоты,
радости и лёгкой грусти продолжает жить в сердце. Задумываюсь: «Отчего?». И
внезапно понимаю: я родился и вырос в Кузбассе. Привык к его суровому климату,
к крепким открытым людям, к вековым лесам и травам по пояс, к неброской красоте
полевого разноцветья, к обильным дождям и трескучим морозам. Мы часто мечтаем
о том, что когда вырастем, то уедем далеко-далеко, в большие города, будем ходить
по шумным улицам, ездить в обдуваемом тёплым ветром метро и строить свою
красивую жизнь! Но сейчас я понял: никуда я не уеду! Ведь твой дом там, где твоё
сердце! А моё сердце здесь, с людьми, которые подобрали ранним утром на пустой
остановке, с ребятами, приветливо хлопающими по продрогшему плечу, с мамой,
которую я буду вечером ждать с работы, разогревая ужин и прислушиваясь к шагам
на улице…