bulgakov ma master i margarita

Мастер и Маргарита. Михаил Булгаков
The Master and Margarita
* BOOK ONE *
'... who are you, then?' 'I am part of that power
which eternally wills evil and eternally works
good.'
Goethe, Faust
CHAPTER 1.
Never Talk with Strangers
At the hour of the hot spring sunset two citizens appeared at the Patriarch's Ponds.
One of them, approximately forty years old,
dressed in a grey summer suit, was short, darkhaired, plump, bald, and carried his respectable fedora hat in his hand. His neatly shaven
face was adorned with black horn-rimmed
glasses of a supernatural size.
The other, a broad-shouldered young man with
tousled reddish hair, his checkered cap cocked
back on his head, was wearing a cowboy shirt,
wrinkled white trousers and black sneakers.
The first was none other than Mikhail Alexandrovich Berlioz, [2] editor of a fat literary journal and chairman of the board of one of the
major Moscow literary associations, called
Massolit [3] for short, and his young companion was the poet Ivan Nikolayevich Ponyrev,
who wrote under the pseudonym of Homeless.
[4]
Once in the shade of the barely greening lindens, the writers dashed first thing to a brightly
painted stand with the sign: 'Beer and Soft
Drinks'.
Ah, yes, note must be made of the first oddity
of this dreadful May evening.
There was not a single person to be seen, not
only by the stand, but also along the whole
walk parallel to Malaya Bronnaya Street.
Михаил Афанасьевич Булгаков
Мастер и Маргарита
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
…Так кто ж ты, наконец? – Я – часть той
силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.
Гете. «Фауст»
Глава 1
Никогда не разговаривайте с неизвестными
Однажды весною, в час небывало жаркого
заката, в Москве, на Патриарших прудах,
появились два гражданина.
Первый из них, одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан,
лыс, свою приличную шляпу пирожком нес
в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров
очки в черной роговой оправе.
Второй – плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке – был в ковбойке,
жеваных белых брюках и в черных тапочках.
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого
художественного журнала, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев,
пишущий под псевдонимом Бездомный.
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро
раскрашенной будочке с надписью «Пиво
и воды».
Да, следует отметить первую странность
этого страшного майского вечера.
Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека.
At that hour when it seemed no longer possible
to breathe, when the sun, having scorched
Moscow, was collapsing in a dry haze somewhere beyond Sadovoye Ring, no one came
under the lindens, no one sat on a bench, the
walk was empty.
'Give us seltzer,' Berlioz asked.
'There is no seltzer,' the woman in the stand
said, and for some reason became offended.
'Is there beer?' Homeless inquired in a rasping
voice.
`Beer'll be delivered towards evening,' the
woman replied.
'Then what is there?' asked Berlioz.
'Apricot soda, only warm,' said the woman.
В тот час, когда уж, кажется, и сил не было
дышать, когда солнце, раскалив Москву, в
сухом тумане валилось куда то за Садовое
кольцо, – никто не пришел под липы, никто
не сел на скамейку, пуста была аллея.
– Дайте нарзану, – попросил Берлиоз.
– Нарзану нету, – ответила женщина в будочке и почему то обиделась.
– Пиво есть? – сиплым голосом осведомился Бездомный.
– Пиво привезут к вечеру, – ответила женщина.
– А что есть? – спросил Берлиоз.
– Абрикосовая, только теплая, – сказала
женщина.
'Well, let's have it, let's have it! ...'
– Ну, давайте, давайте, давайте!..
The soda produced an abundance of yellow Абрикосовая дала обильную желтую пену,
foam, and the air began to smell of a barber- и в воздухе запахло парикмахерской.
shop.
Having finished drinking, the writers immedi- Напившись,
литераторы
немедленно
ately started to hiccup, paid, and sat down on начали икать, расплатились и уселись на
a bench face to the pond and back to Bronnaya. скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.
Here the second oddity occurred, touching Тут приключилась вторая странность, касаBerlioz alone.
ющаяся одного Берлиоза.
He suddenly stopped hiccupping, his heart Он внезапно перестал икать, сердце его
gave a thump and dropped away somewhere стукнуло и на мгновенье куда то провалиfor an instant, then came back, but with a blunt лось, потом вернулось, но с тупой иглой,
needle lodged in it.
засевшей в нем.
Besides that, Berlioz was gripped by fear, Кроме того, Берлиоза охватил необосноgroundless, yet so strong that he wanted to flee ванный, но столь сильный страх, что ему
the Ponds at once without looking back.
захотелось тотчас же бежать с Патриарших
без оглядки.
Berlioz looked around in anguish, not under- Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая,
standing what had frightened him.
что его напугало.
He paled, wiped his forehead with a handker- Он побледнел, вытер лоб платком, подуchief, thought:
мал:
"What's the matter with me?
«Что это со мной?
This has never happened before. My heart's Этого никогда не было… сердце шалит… я
acting up... I'm overworked...
переутомился.
Maybe it's time to send it all to the devil and Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисgo to Kislovodsk...'[5]
ловодск…»
And here the sweltering air thickened before И тут знойный воздух сгустился перед ним,
him, and a transparent citizen of the strangest и соткался из этого воздуха прозрачный
appearance wove himself out of it.
гражданин престранного вида.
A peaked jockey's cap on his little head, a short
checkered jacket also made of air. ... A citizen
seven feet tall, but narrow in the shoulders, unbelievably thin, and, kindly note, with a jeering physiognomy.
The life of Berlioz had taken such a course that
he was unaccustomed to extraordinary phenomena.
Turning paler still, he goggled his eyes and
thought in consternation:
'This can't be! ...'
But, alas, it was, and the long, see-through citizen was swaying before him to the left and to
the right without touching the ground.
Here terror took such possession of Berlioz
that he shut his eyes.
When he opened them again, he saw that it was
all over, the phantasm had dissolved, the
checkered one had vanished, and with that the
blunt needle had popped out of his heart.
'Pah, the devil!' exclaimed the editor. 'You
know, Ivan, I nearly had heat stroke just now!
There was even something like a hallucination...' He attempted to smile, but alarm still
jumped in his eyes and his hands trembled.
However, he gradually calmed down, fanned
himself with his handkerchief and, having said
rather cheerfully:
'Well, and so...' went on with the conversation
interrupted by their soda-drinking.
This conversation, as was learned afterwards,
was about Jesus Christ.
The thing was that the editor had commissioned from the poet a long anti-religious
poem for the next issue of his journal.
Ivan Nikolaevich had written this poem, and
in a very short time, but unfortunately the editor was not at all satisfied with it.
Homeless had portrayed the main character of
his poem - that is, Jesus - in very dark colours,
but nevertheless the whole poem, in the editor's opinion, had to be written over again.
And so the editor was now giving the poet
something of a lecture on Jesus, with the aim
of underscoring the poet's essential error.
На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же
пиджачок… Гражданин ростом в сажень,
но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к
необыкновенным явлениям он не привык.
Еще более побледнев, он вытаращил глаза
и в смятении подумал:
«Этого не может быть!..»
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли,
качался перед ним и влево и вправо.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что
он закрыл глаза.
А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый
исчез, а заодно и тупая игла выскочила из
сердца.
– Фу ты черт! – воскликнул редактор, – ты
знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от
жары не сделался!
Даже что то вроде галлюцинации было, –
он попытался усмехнуться, но в глазах его
еще прыгала тревога, и руки дрожали.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно
бодро:
«Ну с, итак…» – повел речь, прерванную
питьем абрикосовой.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об
Иисусе Христе.
Дело в том, что редактор заказал поэту для
очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму.
Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в
очень короткий срок, но, к сожалению, ею
редактора нисколько не удовлетворил.
Очертил Бездомный главное действующее
лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень
черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора,
писать заново.
И вот теперь редактор читал поэту нечто
вроде лекции об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта.
It is hard to say what precisely had let Ivan Nikolaevich down - the descriptive powers of his
talent or a total unfamiliarity with the question
he was writing about - but his Jesus came out,
well, completely alive, the once-existing Jesus, though, true, a Jesus furnished with all
negative features.
Now, Berlioz wanted to prove to the poet that
the main thing was not how Jesus was, good or
bad, but that this same Jesus, as a person,
simply never existed in the world, and all the
stories about him were mere fiction, the most
ordinary mythology.
It must be noted that the editor was a well-read
man and in his conversation very skillfully
pointed to ancient historians - for instance, the
famous Philo of Alexandria [6] and the brilliantly educated Flavius Josephus [7] - who
never said a word about the existence of Jesus.
Displaying a solid erudition, Mikhail Alexandrovich also informed the poet, among other
things, that the passage in the fifteenth book of
Tacitus's famous Annals [8], the forty-fourth
chapter, where mention is made of the execution of Jesus, was nothing but a later spurious
interpolation.
The poet, for whom everything the editor was
telling him was new, listened attentively to
Mikhail Alexandrovich, fixing his pert green
eyes on him, and merely hiccupped from time
to time, cursing the apricot soda under his
breath.
There's not a single Eastern religion,' Berlioz
was saying, 'in which, as a rule, an immaculate
virgin did not give birth to a god.
And in just the same way, without inventing
anything new, the Christians created their Jesus, who in fact never lived.
It's on this that the main emphasis should be
placed...'
Трудно сказать, что именно подвело Ивана
Николаевича – изобразительная ли сила его
таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, – но
Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж.
Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса то этого, как
личности, вовсе не существовало на свете и
что все рассказы о нем – простые выдумки,
самый обыкновенный миф.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в
своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа
Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса.
Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту,
между прочим, и о том, что то место в 15 й
книге, в главе 44 й знаменитых Тацитовых
«Анналов», где говорится о казни Иисуса,
– есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно
слушал Михаила Александровича, уставив
на него свои бойкие зеленые глаза, и лишь
изредка икал, шепотом ругая абрикосовую
воду.
– Нет ни одной восточной религии, – говорил Берлиоз, – в которой, как правило непорочная дева не произвела бы на свет
бога.
И христиане, не выдумав ничего нового,
точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых.
Вот на это то и нужно сделать главный
упор…
Berlioz's high tenor rang out in the deserted
walk, and as Mikhail Alexandrovich went
deeper into the maze, which only a highly educated man can go into without risking a broken neck, the poet learned more and more interesting and useful things about the Egyptian
Osiris, [9] a benevolent god and the son of
Heaven and Earth, and about the Phoenician
god Tammoz, [10] and about Marduk, [11]
and even about a lesser known, terrible god,
Vitzliputzli,'[12] once greatly venerated by the
Aztecs in Mexico.
And just at the moment when Mikhail Alexandrovich was telling the poet how the Aztecs
used to fashion figurines of Vitzli-putzli out of
dough - the first man appeared in the walk.
Afterwards, when, frankly speaking, it was already too late, various institutions presented
reports describing this man.
A comparison of them cannot but cause
amazement.
Thus, the first of them said that the man was
short, had gold teeth, and limped on his right
leg.
The second, that the man was enormously tall,
had platinum crowns, and limped on his left
leg.
The third laconically averred that the man had
no distinguishing marks.
It must be acknowledged that none of these reports is of any value.
First of all, the man described did not limp on
any leg, and was neither short nor enormous,
but simply tall.
As for his teeth, he had platinum crowns on the
left side and gold on the right.
He was wearing an expensive grey suit and imported shoes of a matching colour.
His grey beret was cocked rakishly over one
ear; under his arm he carried a stick with a
black knob shaped like a poodle's head. [13]
He looked to be a little over forty.
Mouth somehow twisted.
Clean-shaven.
Dark-haired.
Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере того, как Михаил
Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть
себе шею, лишь очень образованный человек, – поэт узнавал все больше и больше
интересного и полезного и про египетского
Озириса, благостного бога и сына Неба и
Земли, и про финикийского бога Фаммуза,
и про Мардука, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого
весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.
И вот как раз в то время, когда Михаил
Александрович рассказывал поэту о том,
как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек.
Впоследствии, когда, откровенно говоря,
было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека.
Сличение их не может не вызвать изумления.
Так, в первой из них сказано, что человек
этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу.
Во второй – что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на
левую ногу.
Третья лаконически сообщает, что особых
примет у человека не было.
Приходится признать, что ни одна из этих
сводок никуда не годится.
Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был не маленького
и не громадного, а просто высокого.
Что касается зубов, то с левой стороны у
него были платиновые коронки, а с правой
– золотые.
Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях.
Серый берет он лихо заломил на ухо, под
мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду – лет
сорока с лишним.
Рот какой то кривой.
Выбрит гладко.
Брюнет.
Right eye black, left - for some reason - green. Правый глаз черный, левый почему то зеленый.
Dark eyebrows, but one higher than the other. Брови черные, но одна выше другой.
In short, a foreigner. [14]
Словом – иностранец.
Having passed by the bench on which the edi- Пройдя мимо скамьи, на которой помещаtor and the poet were placed, the foreigner лись редактор и поэт, иностранец покоgave them a sidelong look, stopped, and sud- сился на них, остановился и вдруг уселся
denly sat down on the next bench, two steps на соседней скамейке, в двух шагах от приятелей.
away from the friends.
`A German...' thought Berlioz. `An English- «Немец», – подумал Берлиоз. «Англичаman...' thought Homeless. 'My, he must be hot нин, – подумал Бездомный, – ишь, и не
in those gloves.'
жарко ему в перчатках».
And the foreigner gazed around at the tall А иностранец окинул взглядом высокие
buildings that rectangularly framed the pond, дома, квадратом окаймлявшие пруд, приmaking it obvious that he was seeing the place чем заметно стало, что видит это место он
for the first time and that it interested him.
впервые и что оно его заинтересовало.
He rested his glance on the upper floors, where Он остановил свой взор на верхних этажах,
the glass dazzlingly reflected the broken-up ослепительно отражающих в стеклах излоsun which was for ever departing from Mi- манное и навсегда уходящее от Михаила
khail Alexandrovich, then shifted it lower Александровича солнце, затем перевел его
down to where the windows were beginning to вниз, где стекла начали предвечерне темdarken before evening, smiled condescend- неть, чему то снисходительно усмехнулся,
ingly at something, narrowed his eves, put his прищурился, руки положил на набалдашhands on the knob and his chin on his hands. ник, а подбородок на руки.
'For instance, Ivan,' Berlioz was saying, `you – Ты, Иван, – говорил Берлиоз, – очень хоportrayed the birth of Jesus, the son of God, рошо и сатирически изобразил, например,
very well and satirically, but the gist of it is рождение Иисуса, сына божия, но соль то в
that a whole series of sons of God were born том, что еще до Иисуса родился еще ряд
before Jesus, like, say, the Phoenician Adonis, сынов божиих, как, скажем, фригийский
[15] the Phrygian Atris, [16] the Persian Mith- Аттис, коротко же говоря, ни один из них
ras. [17] And, to put it briefly, not one of them не рождался и никого не было, в том числе
was born or ever existed, Jesus included, and и Иисуса, и необходимо, чтобы ты, вместо
what's necessary is that, instead of portraying рождения и, скажем, прихода волхвов, опиhis birth or, suppose, the coming of the сал нелепые слухи об этом рождении… А
Magi,'[18] you portray the absurd rumours of то выходит по твоему рассказу, что он дейtheir coming. Otherwise it follows from your ствительно родился!..
story that he really was born! ...'
Here Homeless made an attempt to stop his Тут Бездомный сделал попытку прекратить
painful hiccupping by holding his breath, замучившую его икоту, задержав дыхание,
which caused him to hiccup more painfully отчего икнул мучительнее и громче, и в
and loudly, and at that same moment Berlioz этот же момент Берлиоз прервал свою речь,
interrupted his speech, because the foreigner потому что иностранец вдруг поднялся и
suddenly got up and walked towards the writ- направился к писателям.
ers.
They looked at him in surprise.
Те поглядели на него удивленно.
'Excuse me, please,' the approaching man began speaking, with a foreign accent but without distorting the words, 'if, not being your acquaintance, I allow myself... but the subject of
your learned conversation is so interesting
that...'
Here he politely took off his beret and the
friends had nothing left but to stand up and
make their bows.
'No, rather a Frenchman ....' thought Berlioz.
'A Pole? ...' thought Homeless.
It must be added that from his first words the
foreigner made a repellent impression on the
poet, but Berlioz rather liked him - that is, not
liked but ... how to put it ... was interested, or
whatever.
'May I sit down?' the foreigner asked politely,
and the friends somehow involuntarily moved
apart; the foreigner adroitly sat down between
them and at once entered into the conversation:
'Unless I heard wrong, you were pleased to say
that Jesus never existed?' the foreigner asked,
turning his green left eye to Berlioz.
– Извините меня, пожалуйста, – заговорил
подошедший с иностранным акцентом, но
не коверкая слов, – что я, не будучи знаком,
позволяю себе… но предмет вашей ученой
беседы настолько интересен, что…
Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как приподняться и раскланяться.
«Нет, скорее француз…» – подумал Берлиоз.
«Поляк?..» – подумал Бездомный.
Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же слов произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее
понравился, то есть не то чтобы понравился, а… как бы выразиться… заинтересовал, что ли.
– Разрешите мне присесть? – вежливо попросил иностранец, и приятели как то невольно раздвинулись; иностранец ловко
уселся между ними и тотчас вступил в разговор.
– Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? – спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой
левый зеленый глаз.
– Нет, вы не ослышались, – учтиво ответил
Берлиоз, – именно это я и говорил.
'No, you did not hear wrong,' Berlioz replied
courteously, 'that is precisely what I was saying.'
'Ah, how interesting!' exclaimed the foreigner. – Ах, как интересно! – воскликнул иностранец.
'What the devil does he want?' thought Home- «А какого черта ему надо?» – подумал Безless, frowning.
домный и нахмурился.
'And you were agreeing with your interlocu- – А вы соглашались с вашим собеседниtor?' inquired the stranger, turning to Home- ком? – осведомился неизвестный, поверless on his right.
нувшись вправо к Бездомному.
'A hundred per cent!' confirmed the man, who – На все сто! – подтвердил тот, любя выраwas fond of whimsical and figurative expres- жаться вычурно и фигурально.
sions.
'Amazing!' exclaimed the uninvited interlocu- – Изумительно! – воскликнул непрошеный
tor and, casting a thievish glance around and собеседник и, почему то воровски оглянувmuffling his low voice for some reason, he шись и приглушив свой низкий голос, скаsaid: 'Forgive my importunity, but, as I under- зал: – Простите мою навязчивость, но я так
stand, along with everything else, you also do понял, что вы, помимо всего прочего, еще
not believe in God?' he made frightened eyes и не верите в бога? – он сделал испуганные
глаза и прибавил: – Клянусь, я никому не
and added: 'I swear I won't tell anyone!'
скажу.
'No, we don't believe in God,' Berlioz replied, – Да, мы не верим в бога, – чуть улыбнувsmiling slightly at the foreign tourist's fright, шись испугу интуриста, ответил Берлиоз. –
but we can speak of it quite freely.'
Но об этом можно говорить совершенно
свободно.
The foreigner sat back on the bench and asked, Иностранец откинулся на спинку скамейки
even with a slight shriek of curiosity:
и спросил, даже привизгнув от любопытства:
'You are - atheists?!'
– Вы – атеисты?!
Yes, we're atheists,' Berlioz smilingly replied, – Да, мы – атеисты, – улыбаясь, ответил
and Homeless thought, getting angry:
Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись:
'Latched on to us, the foreign goose!'
«Вот прицепился, заграничный гусь!»
'Oh, how lovely!' the astonishing foreigner – Ох, какая прелесть! – вскричал удивиcried out and began swiveling his head, look- тельный иностранец и завертел головой,
ing from one writer to the other.
глядя то на одного, то на другого литератора.
'In our country atheism does not surprise any- – В нашей стране атеизм никого не удивone,' Berlioz said with diplomatic politeness. ляет, – дипломатически вежливо сказал
'The majority of our population consciously Берлиоз, – большинство нашего населения
and long ago ceased believing in the fairytales сознательно и давно перестало верить сказкам о боге.
about God.'
Here the foreigner pulled the following stunt: Тут иностранец отколол такую штуку:
he got up and shook the amazed editor's hand, встал и пожал изумленному редактору
accompanying it with these words:
руку, произнеся при этом слова:
'Allow me to thank you with all my heart!'
– Позвольте вас поблагодарить от всей
души!
'What are you thanking him for?' Homeless – За что это вы его благодарите? – заморinquired, blinking.
гав, осведомился Бездомный.
'For some very important information, which – За очень важное сведение, которое мне,
is of great interest to me as a traveler,' the out- как путешественнику, чрезвычайно интеlandish fellow explained, raising his finger ресно, – многозначительно подняв палец,
significantly.
пояснил заграничный чудак.
The important information apparendy had in- Важное сведение, по видимому, действиdeed produced a strong impression on the trav- тельно произвело на путешественника
eler, because he passed his frightened glance сильное впечатление, потому что он испуover the buildings, as if afraid of seeing an ганно обвел глазами дома, как бы опасаясь
atheist in every window.
в каждом окне увидеть по атеисту.
'No, he's not an Englishman ...' thought Ber- «Нет, он не англичанин…» – подумал Берlioz, and Homeless thought:
лиоз, а Бездомный подумал:
'Where'd he pick up his Russian, that's the in- «Где это он так наловчился говорить по
teresting thing!' and frowned again.
русски, вот что интересно!» – и опять
нахмурился.
'But, allow me to ask you,' the foreign visitor – Но, позвольте вас спросить, – после треspoke after some anxious reflection, 'what, вожного раздумья спросил заграничный
then, about the proofs of God's existence, of гость, – как же быть с доказательствами
which, as is known, there are exactly five?'
бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять?
'Alas!' Berlioz said with regret. 'Not one of – Увы! – с сожалением ответил Берлиоз, –
these proofs is worth anything, and mankind ни одно из этих доказательств ничего не
shelved them long ago.
стоит, и человечество давно сдало их в архив.
You must agree that in the realm of reason Ведь согласитесь, что в области разума ниthere can be no proof of God's existence.'
какого доказательства существования бога
быть не может.
'Bravo!' cried the foreigner. 'Bravo!
– Браво! – вскричал иностранец, – браво!
You have perfectly repeated restless old Im- Вы полностью повторили мысль беспокойmanuel's [19] thought in this regard.
ного старика Иммануила по этому поводу.
But here's the hitch: he roundly demolished all Но вот курьез: он начисто разрушил все
five proofs, and then, as if mocking himself, пять доказательств, а затем, как бы в
constructed a sixth of his own.'
насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!
'Kant's proof,' the learned editor objected with – Доказательство Канта, – тонко улыбнувa subtle smile, 'is equally unconvincing.
шись, возразил образованный редактор, –
также неубедительно.
Not for nothing did Schiller say that the Kant- И недаром Шиллер говорил, что кантовian reasoning on this question can satisfy only ские рассуждения по этому вопросу могут
slaves and Strauss simply laughed at this удовлетворить только рабов, а Штраус проproof.'
сто смеялся над этим доказательством.
Berlioz spoke, thinking all the while:
Берлиоз говорил, а сам в это время думал:
'But, anyhow, who is he?
«Но, все таки, кто же он такой?
And why does he speak Russian so well?'
И почему так хорошо говорит по русски?»
They ought to take this Kant and give him a – Взять бы этого Канта, да за такие доказаthree-year stretch in Solovki [22] for such тельства года на три в Соловки! – соверproofs!' Ivan Nikolaevich plumped quite шенно неожиданно бухнул Иван Николаеunexpectedly.
вич.
'Ivan!' Berlioz whispered, embarrassed.
– Иван! – сконфузившись, шепнул Берлиоз.
But the suggestion of sending Kant to Solovki Но предложение отправить Канта в Соnot only did not shock the foreigner, but even ловки не только не поразило иностранца,
sent him into raptures.
но даже привело в восторг.
'Precisely, precisely,' he cried, and his green – Именно, именно, – закричал он, и левый
left eye, turned to Berlioz, flashed. 'Just the зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу,
place for him!
засверкал, – ему там самое место!
Didn't I tell him that time at breakfast?
Ведь говорил я ему тогда за завтраком:
"As you will, Professor, but what you've «Вы, профессор, воля ваша, что то нескладthought up doesn't hang together.
ное придумали!
It's clever, maybe, but mighty unclear.
Оно, может, и умно, но больно непонятно.
You'll be laughed at."'
Над вами потешаться будут».
Berlioz goggled his eyes.
Берлиоз выпучил глаза.
'At breakfast... to Kant? ...
«За завтраком… Канту?..
What is this drivel?' he thought.
Что это он плетет?» – подумал он.
'But,' the outlander went on, unembarrassed by
Berlioz's amazement and addressing the poet,
'sending him to Solovki is unfeasible, for the
simple reason that he has been abiding for over
a hundred years now in places considerably
more remote than Solovki, and to extract him
from there is in no way possible, I assure you.'
'Too bad!' the feisty poet responded.
'Yes, too bad!' the stranger agreed, his eye
flashing, and went on: 'But here is a question
that is troubling me: if there is no God, then,
one may ask, who governs human life and, in
general, the whole order of things on earth?'
'Man governs it himself,' Homeless angrily
hastened to reply to this admittedly none-tooclear question. `Pardon me,' the stranger responded gently, 'but in order to govern, one
needs, after all, to have a precise plan for certain, at least somewhat decent, length of time.
Allow me to ask you, then, how man can govern, if he is not only deprived of the opportunity of making a plan for at least some ridiculously short period - well, say, a thousand
years - but cannot even vouch for his own tomorrow?
`And in fact,' here the stranger turned to Berlioz, 'imagine that you, for instance, start governing, giving orders to others and yourself,
generally, so to speak, acquire a taste for it,
and suddenly you get ...hem... hem ... lung
cancer...' - here the foreigner smiled sweetly,
and if the thought of lung cancer gave him
pleasure - 'yes, cancer' - narrowing his eyes
like a cat, he repeated the sonorous word - 'and
so your governing is over!
– Но, – продолжал иноземец, не смущаясь
изумлением Берлиоза и обращаясь к поэту,
– отправить его в Соловки невозможно по
той причине, что он уже с лишком сто лет
пребывает в местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!
– А жаль! – отозвался задира поэт.
– И мне жаль! – подтвердил неизвестный,
сверкая глазом, и продолжал: – Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога
нет, то, спрашивается, кто же управляет
жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?
– Сам человек и управляет, – поспешил
сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос. – Виноват,
– мягко отозвался неизвестный, – для того,
чтобы управлять, нужно, как никак, иметь
точный план на некоторый, хоть сколько
нибудь приличный срок.
Позвольте же вас спросить, как же может
управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой нибудь
план хотя бы на смехотворно короткий
срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может
ручаться даже за свой собственный завтрашний день?
И, в самом деле, – тут неизвестный повернулся к Берлиозу, – вообразите, что вы,
например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас… кхе…
кхе… саркома легкого… – тут иностранец
сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие,
– да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил
он звучное слово, – и вот ваше управление
закончилось!
Ничья судьба, кроме своей собственной,
вас более не интересует.
Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем к
шарлатанам, а бывает, и к гадалкам.
'You are no longer interested in anyone's fate
but your own.
Your family starts lying to you. Feeling that
something is wrong, you rush to learned doctors, then to quacks, and sometimes to fortunetellers as well.
Like the first, so the second and third are com- Как первое и второе, так и третье – соверpletely senseless, as you understand.
шенно бессмысленно, вы сами понимаете.
And it all ends tragically: a man who still recently thought he was governing something,
suddenly winds up lying motionless in a
wooden box, and the people around him, seeing that the man lying there is no longer good
for anything, burn him in an oven.
'And sometimes it's worse still: the man has
just decided to go to Kislovodsk' - here the foreigner squinted at Berlioz - 'a trifling matter, it
seems, but even this he cannot accomplish, because suddenly, no one knows why, he slips
and falls under a tram-car!
Are you going to say it was he who governed
himself that way?
Would it not be more correct to think that he
was governed by someone else entirely?' And
here the unknown man burst into a strange little laugh.
Berlioz listened with great attention to the unpleasant story about the cancer and the tramcar, and certain alarming thoughts began to
torment him.
'He's not a foreigner...
He's not a foreigner...' he thought, 'he's a most
peculiar specimen ... but, excuse me, who is he
then? ...'
You'd like to smoke, I see?' the stranger addressed Homeless unexpectedly. "Which kind
do you prefer?'
'What, have you got several?' the poet, who
had run out of cigarettes, asked glumly.
'Which do you prefer?' the stranger repeated.
'Okay - Our Brand,' Homeless replied spitefully.
The unknown man immediately took a cigarette case from his pocket and offered it to
Homeless:
'Our Brand...'
Editor and poet were both struck, not so much
by Our Brand precisely turning up in the cigarette case, as by the cigarette case itself.
И все это кончается трагически: тот, кто
еще недавно полагал, что он чем то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет
более никакого, сжигают его в печи.
А бывает и еще хуже: только что человек
соберется съездить в Кисловодск, – тут
иностранец прищурился на Берлиоза, – пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно
почему вдруг возьмет – поскользнется и
попадет под трамвай!
Неужели вы скажете, что это он сам собою
управил так?
Не правильнее ли думать, что управился с
ним кто то совсем другой? – и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.
Берлиоз с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и трамвай, и
какие то тревожные мысли начали мучить
его.
«Он не иностранец!
Он не иностранец! – думал он, – он престранный субъект… Но позвольте, кто же
он такой?»
– Вы хотите курить, как я вижу? – неожиданно обратился к Бездомному неизвестный, – вы какие предпочитаете?
– А у вас разные, что ли, есть? – мрачно
спросил поэт, у которого папиросы кончились.
– Какие предпочитаете? – повторил неизвестный.
– Ну, «Нашу марку», – злобно ответил Бездомный.
Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и предложил его Бездомному:
– «Наша марка».
И редактора и поэта не столько поразило
то, что нашлась в портсигаре именно
It was of huge size, made of pure gold, and, as «Наша марка», сколько сам портсигар. Он
it was opened, a diamond triangle flashed был громадных размеров, червонного зоwhite and blue fire on its lid.
лота, и на крышке его при открывании
сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник.
Here the writers thought differently.
Тут литераторы подумали разно.
Berlioz:
Берлиоз:
'No, a foreigner!', and Homeless:
«Нет, иностранец!», а Бездомный:
'Well, devil take him, eh! ...'
«Вот черт его возьми!
The poet and the owner of the cigarette case lit А?» Поэт и владелец портсигара закурили,
up, but the non-smoker Berlioz declined.
а некурящий Берлиоз отказался.
'I must counter him like this,' Berlioz decided, «Надо будет ему возразить так, – решил
'yes, man is mortal, no one disputes that.
Берлиоз, – да, человек смертен, никто против этого и не спорит.
But the thing is...'
А дело в том, что…»
However, before he managed to utter these Однако он не успел выговорить этих слов,
words, the foreigner spoke:
как заговорил иностранец:
'Yes, man is mortal, but that would be only – Да, человек смертен, но это было бы еще
half the trouble.
полбеды.
The worst of it is that he's sometimes unex- Плохо то, что он иногда внезапно смертен,
pectedly mortal - there's the trick!
вот в чем фокус!
And generally he's unable to say what he's go- И вообще не может сказать, что он будет
ing to do this same evening.'
делать в сегодняшний вечер.
`What an absurd way of putting the question «Какая то нелепая постановка вопроса…»
...' Berlioz thought and objected:
– помыслил Берлиоз и возразил:
'Well, there's some exaggeration here.
– Ну, здесь уж есть преувеличение.
About this same evening I do know more or Сегодняшний вечер мне известен более
less certainly.
или менее точно.
It goes without saying, if a brick should fall on Само собой разумеется, что, если на Бронmy head on Bronnaya. . '
ной мне свалится на голову кирпич…
'No brick,' the stranger interrupted imposingly, – Кирпич ни с того ни с сего, – внуши`will ever fall on anyone's head just out of the тельно перебил неизвестный, – никому и
blue.
никогда на голову не свалится.
In this particular case, I assure you, you are not В частности же, уверяю вас, вам он ни в
in danger of that at all.
коем случае не угрожает.
You will die a different death.'
Вы умрете другой смертью.
'Maybe you know what kind precisely?' Ber- – Может быть, вы знаете, какой именно? –
lioz inquired with perfectly natural irony, get- с совершенно естественной иронией освеting drawn into an utterly absurd conversation. домился Берлиоз, вовлекаясь в какой то
'And will tell me?'
действительно нелепый разговор, – и скажете мне?
'Willingly,' the unknown man responded.
– Охотно, – отозвался незнакомец.
He looked Berlioz up and down as if he were Он смерил Берлиоза взглядом, как будто
going to make him a suit, muttered through his собирался сшить ему костюм, сквозь зубы
teeth something like:
пробормотал что то вроде:
'One, two ... Mercury in the second house ...
moon gone ... six - disaster... evening seven...' then announced loudly and joyfully:
'Your head will be cut off!'
Homeless goggled his eyes wildly and spitefully at the insouciant stranger, and Berlioz
asked, grinning crookedly:
'By whom precisely?
Enemies?
Interventionists?'[23]
'No,' replied his interlocutor, 'by a Russian
woman, a Komsomol [24] girl.'
`Hm...' Berlioz mumbled, vexed at the
stranger's little joke, `well, excuse me, but
that's not very likely.'
'And I beg you to excuse me,' the foreigner replied, 'but it's so.
Ah, yes, I wanted to ask you, what are you going to do tonight, if it's not a secret?'
`It's not a secret.
Right now I'll stop by my place on Sadovaya,
and then at ten this evening there will be a
meeting at Massolit, and I will chair it.'
'No, that simply cannot be,' the foreigner objected firmly.
'Why not?'
`Because,' the foreigner replied and, narrowing his eyes, looked into the sky, where, anticipating the cool of the evening, black birds
were tracing noiselessly, 'Annushka has already bought the sunflower oil, and has not
only bought it, but has already spilled it.
So the meeting will not take place.'
Here, quite understandably, silence fell under
the lindens.
`Forgive me,' Berlioz spoke after a pause,
glancing at the drivel-spouting foreigner, 'but
what has sunflower oil got to do with it ... and
which Annushka?'
'Sunflower oil has got this to do with it,'
Homeless suddenly spoke, obviously deciding
to declare war on the uninvited interlocutor.
'Have you ever happened, citizen, to be in a
hospital for the mentally ill?'
«Раз, два… Меркурий во втором доме…
луна ушла… шесть – несчастье… вечер –
семь…» – и громко и радостно объявил: –
Вам отрежут голову!
Бездомный дико и злобно вытаращил глаза
на развязного неизвестного, а Берлиоз
спросил, криво усмехнувшись:
– А кто именно?
Враги?
Интервенты?
– Нет, – ответил собеседник, – русская женщина, комсомолка.
– Гм… – промычал раздраженный шуточкой неизвестного Берлиоз, – ну, это, извините, маловероятно.
– Прошу и меня извинить, – ответил иностранец, – но это так.
Да, мне хотелось бы спросить вас, что вы
будете делать сегодня вечером, если это не
секрет?
– Секрета нет.
Сейчас я зайду к себе на Садовую, а потом
в десять часов вечера в МАССОЛИТе состоится заседание, и я буду на нем председательствовать.
– Нет, этого быть никак не может, – твердо
возразил иностранец.
– Это почему?
– Потому, – ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел в небо, где,
предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы, – что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и
не только купила, но даже разлила.
Так что заседание не состоится.
Тут, как вполне понятно, под липами
наступило молчание.
– Простите, – после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая на мелющего чепуху иностранца, – при чем здесь подсолнечное
масло… и какая Аннушка?
– Подсолнечное масло здесь вот при чем, –
вдруг заговорил Бездомный, очевидно, решив объявить незванному собеседнику
войну, – вам не приходилось, гражданин,
бывать когда нибудь в лечебнице для душевнобольных?
'Ivan! ...' Mikhail Alexandrovich exclaimed
quietly.
But the foreigner was not a bit offended and
burst into the merriest laughter.
'I have, I have, and more than once!' he cried
out, laughing, but without taking his unlaughing eye off the poet. 'Where haven't I been!
Only it's too bad I didn't get around to asking
the professor what schizophrenia is.
So you will have to find that out from him
yourself, Ivan Nikolaevich!'
'How do you know my name?'
'Gracious, Ivan Nikolaevich, who doesn't
know you?' Here the foreigner took out of his
pocket the previous day's issue of the Literary
Gazette, and Ivan Nikolaevich saw his own
picture on the very first page and under it his
very own verses.
But the proof of fame and popularity, which
yesterday had delighted the poet, this time did
not delight him a bit.
'Excuse me,' he said, and his face darkened,
'could you wait one little moment?
I want to say a couple of words to my friend.'
'Oh, with pleasure!' exclaimed the stranger.
'It's so nice here under the lindens, and, by the
way, I'm not in any hurry.'
'Listen here, Misha,' the poet whispered, drawing Berlioz aside, 'he's no foreign tourist, he's
a spy.
A Russian emigre [25] who has crossed back
over.
Ask for his papers before he gets away...'
'YOU think so?' Berlioz whispered worriedly,
and thought:
'Why, he's right...'
'Believe me,' the poet rasped into his ear, `he's
pretending to be a fool in order to find out
something or other.
Just hear how he speaks Russian.' As he spoke,
the poet kept glancing sideways, to make sure
the stranger did not escape. 'Let's go and detain
him, or he'll get away...'
And the poet pulled Berlioz back to the bench
by the arm.
– Иван!.. – тихо воскликнул Михаил Александрович.
Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.
– Бывал, бывал и не раз! – вскричал он, смеясь, но не сводя несмеющегося глаза с поэта, – где я только не бывал!
Жаль только, что я не удосужился спросить
у профессора, что такое шизофрения.
Так что вы уж сами узнайте это у него,
Иван Николаевич!
– Откуда вы знаете, как меня зовут?
– Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас
не знает? – здесь иностранец вытащил из
кармана вчерашний номер «Литературной
газеты», и Иван Николаевич увидел на первой же странице свое изображение, а под
ним свои собственные стихи.
Но вчера еще радовавшее доказательство
славы и популярности на этот раз ничуть не
обрадовало поэта.
– Я извиняюсь, – сказал он, и лицо его потемнело, – вы не можете подождать минутку?
Я хочу товарищу пару слов сказать.
– О, с удовольствием! – воскликнул неизвестный, – здесь так хорошо под липами, а
я, кстати, никуда и не спешу.
– Вот что, Миша, – зашептал поэт, оттащив
Берлиоза в сторону, – он никакой не интурист, а шпион.
Это русский эмигрант, перебравшийся к
нам.
Спрашивай у него документы, а то уйдет…
– Ты думаешь? – встревоженно шепнул
Берлиоз, а сам подумал:
«А ведь он прав!»
– Уж ты мне верь, – засипел ему в ухо поэт,
– он дурачком прикидывается, чтобы выспросить кое что.
Ты слышишь, как он по русски говорит, –
поэт говорил и косился, следя, чтобы неизвестный не удрал, – идем, задержим его, а
то уйдет…
И поэт за руку потянул Берлиоза к скамейке.
The unknown man was not sitting, but was
standing near it, holding in his hands some
booklet in a dark-grey binding, a sturdy envelope made of good paper, and a visiting card.
`Excuse me for having forgotten, in the heat of
our dispute, to introduce myself.
Here is my card, my passport, and an invitation
to come to Moscow for a consultation,' the
stranger said weightily, giving both writers a
penetrating glance.
They were embarrassed.
'The devil, he heard everything...' Berlioz
thought, and with a polite gesture indicated
that there was no need to show papers.
While the foreigner was pushing them at the
editor, the poet managed to make out the word
`Professor' printed in foreign type on the card,
and the initial letter of the last name - a double
'V' - 'W'.
`My pleasure,' the editor meanwhile muttered
in embarrassment, and the foreigner put the
papers back in his pocket.
Relations were thus restored, and all three sat
down on the bench again.
'You've been invited here as a consultant, Professor?' asked Berlioz.
'Yes, as a consultant.'
"You're German?' Homeless inquired.
'I? ...' the professor repeated and suddenly fell
to thinking. 'Yes, perhaps I am German ...' he
said.
'YOU speak real good Russian,' Homeless observed.
'Oh, I'm generally a polyglot and know a great
number of languages,' the professor replied.
Незнакомец не сидел, а стоял возле нее,
держа в руках какую то книжечку в темно
сером переплете, плотный конверт хорошей бумаги и визитную карточку.
– Извините меня, что я в пылу нашего
спора забыл представить себя вам.
Вот моя карточка, паспорт и приглашение
приехать в Москву для консультации, –
веско проговорил неизвестный, проницательно глядя на обоих литераторов.
Те сконфузились.
«Черт, все слышал,» – подумал Берлиоз и
вежливым жестом показал, что в предъявлении документов нет надобности.
Пока иностранец совал их редактору, поэт
успел разглядеть на карточке напечатанное
иностранными буквами слово «профессор»
и начальную букву фамилии – двойное
«В».
– Очень приятно, – тем временем смущенно бормотал редактор, и иностранец
спрятал документы в карман.
Отношения таким образом были восстановлены, и все трое снова сели на скамью.
– Вы в качестве консультанта приглашены
к нам, профессор? – спросил Берлиоз.
– Да, консультантом.
– Вы – немец? – осведомился Бездомный.
– Я то?.. – Переспросил профессор и вдруг
задумался. – Да, пожалуй, немец… – сказал
он.
– Вы по русски здорово говорите, – заметил
Бездомный.
– О, я вообще полиглот и знаю очень большое количество языков, – ответил профессор.
'And what is your field?' Berlioz inquired.
– А у вас какая специальность? – осведомился Берлиоз.
'I am a specialist in black magic.'
– Я – специалист по черной магии.
There he goes!...' struck in Mikhail Alexandro- «На тебе!» – стукнуло в голове у Михаила
vich's head.
Александровича.
'And ... and you've been invited here in that ca- – И… и вас по этой специальности приглаpacity?' he asked, stammering.
сили к нам? – заикнувшись спросил он.
'Yes, in that capacity,' the professor confirmed, and explained: 'In a state library here
some original manuscripts of the tenth-century
necromancer Gerbert of Aurillac [26] have
been found. So it is necessary for me to sort
them out.
I am the only specialist in the world.'
'Aha!
You're a historian?'
Berlioz asked with great relief and respect.
'I am a historian,' the scholar confirmed, and
added with no rhyme or reason: This evening
there will be an interesting story at the Ponds!'
Once again editor and poet were extremely
surprised, but the professor beckoned them
both to him, and when they leaned towards
him, whispered: 'Bear in mind that Jesus did
exist.'
`You see. Professor,' Berlioz responded with a
forced smile, `we respect your great learning,
but on this question we hold to a different
point of view.'
`There's no need for any points of view,' the
strange professor replied, 'he simply existed,
that's all.'
'But there's need for some proof...' Berlioz
began.
"There's no need for any proofs,' replied the
professor, and he began to speak softly, while
his accent for some reason disappeared: 'It's all
very simple: In a white cloak with blood-red
lining, with the shuffling gait of a cavalryman,
early in the morning of the fourteenth day of
the spring month of Nissan...'[27]
CHAPTER 2.
Pontius Pilate
In a white cloak with blood-red lining, with
the shuffling gait of a cavalryman, early in the
morning of the fourteenth day of the spring
month of Nisan, there came out to the covered
colonnade between the two wings of the palace of Herod the Great' the procurator of Judea, [2] Pontius Pilate. [3]
– Да, по этой пригласили, – подтвердил
профессор и пояснил: – Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта
Аврилакского, десятого века, так вот требуется, чтобы я их разобрал.
Я единственный в мире специалист.
– А а!
Вы историк? – с большим облегчением и
уважением спросил Берлиоз.
– Я – историк, – подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к городу: – Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!
И опять крайне удивились и редактор и
поэт, а профессор поманил обоих к себе и,
когда они наклонились к нему, прошептал:
– Имейте в виду, что Иисус существовал.
– Видите ли, профессор, – принужденно
улыбнувшись, отозвался Берлиоз, – мы
уважаем ваши большие знания, но сами по
этому вопросу придерживаемся другой
точки зрения.
– А не надо никаких точек зрения! – ответил странный профессор, – просто он существовал, и больше ничего.
– Но требуется же какое нибудь доказательство… – начал Берлиоз.
– И доказательств никаких не требуется, –
ответил профессор и заговорил негромко,
причем его акцент почему то пропал: – Все
просто: в белом плаще…
Глава 2
Понтий Пилат
В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним
утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между
двумя крыльями дворца ирода великого
вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
More than anything in the world the procurator
hated the smell of rose oil, and now everything
foreboded a bad day, because this smell had
been pursuing the procurator since dawn.
It seemed to the procurator that a rosy smell
exuded from the cypresses and palms in the
garden, that the smell of leather trappings and
sweat from the convoy was mingled with the
cursed rosy flux.
From the outbuildings at the back of the palace, where the first cohort of the Twelfth
Lightning legion, [4] which had come to Yershalaim [5] with the procurator, was quartered,
a whiff of smoke reached the colonnade across
the upper terrace of the palace, and this
slightly acrid smoke, which testified that the
centuries' mess cooks had begun to prepare
dinner, was mingled with the same thick rosy
scent.
'Oh, gods, gods, why do you punish me? ...
Yes, no doubt, this is it, this is it again, the invincible, terrible illness... hemicrania, when
half of the head aches ... there's no remedy for
it, no escape ...
I'll try not to move my head...'
On the mosaic floor by the fountain a chair
was already prepared, and the procurator,
without looking at anyone, sat in it and
reached his hand out to one side.
His secretary deferentially placed a sheet of
parchment in this hand.
Unable to suppress a painful grimace, the
procurator ran a cursory, sidelong glance over
the writing, returned the parchment to the secretary, and said with difficulty:
"The accused is from Galilee? [6] Was the
case sent to the tetrarch?'
'Yes, Procurator,' replied the secretary.
'And what then?'
'He refused to make a decision on the case and
sent the Sanhedrin's [7] death sentence to you
for confirmation,' the secretary explained.
Более всего на свете прокуратор ненавидел
запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот
начал преследовать прокуратора с рассвета.
Прокуратору казалось, что розовый запах
источают кипарисы и пальмы в саду, что к
запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя.
От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта двенадцатого молниеносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к
горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях
начали готовить обед, примешивался все
тот же жирный розовый дух.
О боги, боги, за что вы наказываете меня?
«Да, нет сомнений! Это она, опять она,
непобедимая, ужасная болезнь гемикрания, при которой болит полголовы. От нее
нет средств, нет никакого спасения.
Попробую не двигать головой».
На мозаичном полу у фонтана уже было
приготовлено кресло, и прокуратор, не
глядя ни на кого, сел в него и протянул
руку в сторону.
Секретарь почтительно вложил в эту руку
кусок пергамента.
Не удержавшись от болезненной гримасы,
прокуратор искоса, бегло проглядел написанное, вернул пергамент секретарю и с
трудом проговорил:
– Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?
– Да, прокуратор, – ответил секретарь.
– Что же он?
– Он отказался дать заключение по делу и
смертный приговор Синедриона направил
на ваше утверждение, – объяснил секретарь.
The procurator twitched his cheek and said Прокуратор дернул щекой и сказал тихо:
quietly:
'Bring in the accused.'
– Приведите обвиняемого.
And at once two legionaries brought a man of
about twenty-seven from the garden terrace to
the balcony under the columns and stood him
before the procurator's chair.
The man was dressed in an old and torn lightblue chiton.
His head was covered by a white cloth with a
leather band around the forehead, and his
hands were bound behind his back.
Under the man's left eye there was a large
bruise, in the corner of his mouth a cut caked
with blood.
The man gazed at the procurator with anxious
curiosity.
The latter paused, then asked quietly in Aramaic: [8]
`So it was you who incited the people to destroy the temple of Yershalaim?'[9]
The procurator sat as if made of stone while he
spoke, and only his lips moved slightly as he
pronounced the words.
The procurator was as if made of stone because he was afraid to move his head, aflame
with infernal pain.
The man with bound hands leaned forward
somewhat and began to speak:
'Good man!
Believe me ...'
But me procurator, motionless as before and
not raising his voice in the least, straight away
interrupted him:
'Is it me that you are calling a good man?
You are mistaken.
It is whispered about me in Yershalaim that I
am a fierce monster, and that is perfectly correct.' And he added in the same monotone:
'Bring the centurion Ratslayer.'
It seemed to everyone that it became darker on
the balcony when the centurion of the first century, Mark, nicknamed Ratslayer, presented
himself before the procurator.
Ratslayer was a head taller than the tallest soldier of the legion and so broad in the shoulders
that he completely blocked out the still-low
sun.
The procurator addressed the centurion in
Latin:
И сейчас же с площадки сада под колонны
на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека
лет двадцати семи.
Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон.
Голова его была прикрыта белой повязкой
с ремешком вокруг лба, а руки связаны за
спиной.
Под левым глазом у человека был большой
синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся
кровью.
Приведенный с тревожным любопытством
глядел на прокуратора.
Тот помолчал, потом тихо спросил по арамейски:
– Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм?
Прокуратор при этом сидел как каменный,
и только губы его шевелились чуть чуть
при произнесении слов.
Прокуратор был как каменный, потому что
боялся качнуть пылающей адской болью
головой.
Человек со связанными руками несколько
подался вперед и начал говорить:
– Добрый человек!
Поверь мне…
Но прокуратор, по прежнему не шевелясь и
ничуть не повышая голоса, тут же перебил
его:
– Это меня ты называешь добрым человеком?
Ты ошибаешься.
В Ершалаиме все шепчут про меня, что я
свирепое чудовище, и это совершенно
верно, – и так же монотонно прибавил: –
Кентуриона Крысобоя ко мне.
Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион, командующий особой кентурией, Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.
Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще
невысокое солнце.
Прокуратор обратился к кентуриону по латыни:
`The criminal calls me "good man".
Take him outside for a moment, explain to him
how I ought to be spoken to.
But no maiming.'
And everyone except the motionless procurator followed Mark Ratslayer with their eyes as
he motioned to the arrested man, indicating
that he should go with him.
Everyone generally followed Ratslayer with
their eyes wherever he appeared, because of
his height, and those who were seeing him for
the first time also because the centurion's face
was disfigured: his nose had once been
smashed by a blow from a Germanic club.
Mark's heavy boots thudded across the mosaic,
the bound man noiselessly went out with him,
complete silence fell in the colonnade, and one
could hear pigeons cooing on the garden terrace near the balcony and water singing an intricate, pleasant song in the fountain.
The procurator would have liked to get up, put
his temple under the spout, and stay standing
that way.
But he knew that even that would not help him.
Having brought the arrested man from under
the columns out to the garden, Ratslayer took
a whip from the hands of a legionary who was
standing at the foot of a bronze statue and,
swinging easily, struck the arrested man across
the shoulders.
The centurion's movement was casual and
light, yet the bound man instantly collapsed on
the ground as if his legs had been cut from under him; he gasped for air, the colour drained
from his face, and his eyes went vacant.
With his left hand only Mark heaved the fallen
man into the air like an empty sack, set him on
his feet, and spoke nasally, in poorly pronounced Aramaic:
The Roman procurator is called Hegemon.
[10] Use no other words.
Stand at attention.
Do you understand me, or do I hit you?'
The arrested man swayed, but got hold of himself, his colour returned, he caught his breath
and answered hoarsely:
I understand.
– Преступник называет меня «добрый человек».
Выведите его отсюда на минуту, объясните
ему, как надо разговаривать со мной.
Но не калечить.
И все, кроме неподвижного прокуратора,
проводили взглядом Марка Крысобоя, который махнул рукою арестованному, показывая, что тот должен следовать за ним.
Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появлялся, из за его роста, а те, кто видел его впервые, из за того
еще, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его некогда был разбит ударом
германской палицы.
Простучали тяжелые сапоги Марка по мозаике, связанный пошел за ним бесшумно,
полное молчание настало в колоннаде, и
слышно было, как ворковали голуби на
площадке сада у балкона, да еще вода пела
замысловатую приятную песню в фонтане.
Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю и так замереть.
Но он знал, что и это ему не поможет.
Выведя арестованного из под колонн в сад.
Крысобой вынул из рук у легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и,
несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам.
Движение кентуриона было небрежно и
легко, но связанный мгновенно рухнул
наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его
лица и глаза обессмыслились.
Марк одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернул на воздух упавшего,
поставил его на ноги и заговорил гнусаво,
плохо выговаривая арамейские слова:
– Римского прокуратора называть – игемон. Других слов не говорить.
Смирно стоять.
Ты понял меня или ударить тебя?
Арестованный пошатнулся, но совладал с
собою, краска вернулась, он перевел дыхание и ответил хрипло:
– Я понял тебя.
Don't beat me.'
A moment later he was again standing before
the procurator.
A lusterless, sick voice sounded:
'Name?'
'Mine?' the arrested man hastily responded, his
whole being expressing a readiness to answer
sensibly, without provoking further wrath.
The procurator said softly:
'I know my own.
Don't pretend to be stupider than you are.
Yours.'
'Yeshua,'[11] the prisoner replied promptly.
'Any surname?'
'Ha-Nozri.'
'Where do you come from?'
The town of Gamala,'[12] replied the prisoner,
indicating with his head that there, somewhere
far off to his right, in the north, was the town
of Gamala.
'Who are you by blood?'
'I don't know exactly,' the arrested man replied
animatedly, `I don't remember my parents.
I was told that my father was a Syrian...'
"Where is your permanent residence?'
'I have no permanent home,' the prisoner answered shyly, 'I travel from town to town.'
That can be put more briefly, in a word - a vagrant,' the procurator said, and asked: 'Any
family?'
"None.
I'm alone in the world.'
'Can you read and write?'
'Yes.'
'Do you know any language besides Aramaic?'
'Yes.
Greek.'
A swollen eyelid rose, an eye clouded with
suffering fixed the arrested man.
The other eye remained shut.
Pilate spoke in Greek.
'So it was you who was going to destroy the
temple building and called on the people to do
that?'
Не бей меня.
Через минуту он вновь стоял перед прокуратором.
Прозвучал тусклый больной голос:
– Имя?
– Мое? – торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность
отвечать толково, не вызывать более гнева.
Прокуратор сказал негромко:
– Мое – мне известно.
Не притворяйся более глупым, чем ты есть.
Твое.
– Иешуа, – поспешно ответил арестант.
– Прозвище есть?
– Га Ноцри.
– Откуда ты родом?
– Из города Гамалы, – ответил арестант, головой показывая, что там, где то далеко,
направо от него, на севере, есть город Гамала.
– Кто ты по крови?
– Я точно не знаю, – живо ответил арестованный, – я не помню моих родителей.
Мне говорили, что мой отец был сириец…
– Где ты живешь постоянно?
– У меня нет постоянного жилища, – застенчиво ответил арестант, – я путешествую из города в город.
– Это можно выразить короче, одним словом – бродяга, – сказал прокуратор и спросил: – Родные есть?
– Нет никого.
Я один в мире.
– Знаешь ли грамоту?
– Да.
– Знаешь ли какой либо язык, кроме арамейского?
– Знаю.
Греческий.
Вспухшее веко приподнялось, подернутый
дымкой страдания глаз уставился на арестованного.
Другой глаз остался закрытым.
Пилат заговорил по гречески:
– Так ты собирался разрушить здание
храма и призывал к этому народ?
Here the prisoner again became animated, his
eyes ceased to show fear, and he spoke in
Greek:
'Never, goo...' Here terror flashed in the prisoner's eyes, because he had nearly made a slip.
'Never, Hegemon, never in my life was I going
to destroy the temple building, nor did I incite
anyone to this senseless act.'
Surprise showed on the face of the secretary,
hunched over a low table and writing down the
testimony.
He raised his head, but immediately bent it to
the parchment again.
'All sorts of people gather in this town for the
feast.
Among them there are magicians, astrologers,
diviners and murderers,' the procurator spoke
in monotone, `and occasionally also liars.
You, for instance, are a liar.
It is written clearly: "Incited to destroy the
temple".
People have testified to it.'
These good people,' the prisoner spoke and,
hastily adding `Hegemon', went on: '... haven't
any learning and have confused everything I
told them.
Generally, I'm beginning to be afraid that this
confusion may go on for a very long time.
Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил по
гречески:
– Я, доб… – тут ужас мелькнул в глазах
арестанта оттого, что он едва не оговорился, – я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого
не подговаривал на это бессмысленное
действие.
Удивление выразилось на лице секретаря,
сгорбившегося над низеньким столом и записывающего показания.
Он поднял голову, но тотчас же опять склонил ее к пергаменту.
– Множество разных людей стекается в
этот город к празднику.
Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, – говорил монотонно
прокуратор, – а попадаются и лгуны.
Ты, например, лгун.
Записано ясно: подговаривал разрушить
храм.
Так свидетельствуют люди.
– Эти добрые люди, – заговорил арестант и,
торопливо прибавив: – игемон, – продолжал: – ничему не учились и все перепутали,
что я говорил.
Я вообще начинаю опасаться, что путаница
эта будет продолжаться очень долгое
время.
И все из за того, что он неверно записывает
за мной.
Наступило молчание.
Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели на арестанта.
– Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник, – произнес Пилат мягко и монотонно,
– за тобою записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.
– Нет, нет, игемон, – весь напрягаясь в желании убедить, заговорил арестованный, –
ходит, ходит один с козлиным пергаментом
и непрерывно пишет.
And all because he writes down the things I
say incorrectly.'
Silence fell.
By now both sick eyes rested heavily on the
prisoner.
'I repeat to you, but for the last time, stop pretending that you're a madman, robber,' Pilate
said softly and monotonously, `there's not
much written in your record, but what there is
enough to hang you.'
'No, no, Hegemon,' the arrested man said,
straining all over in his wish to convince,
`there's one with a goatskin parchment who
follows me, follows me and keeps writing all
the time.
But once I peeked into this parchment and was Но я однажды заглянул в этот пергамент и
horrified.
ужаснулся.
I said decidedly nothing of what's written
there.
I implored him: "Burn your parchment, I beg
you!"
But he tore it out of my hands and ran away.'
'Who is that?' Pilate asked squeamishly and
touched his temple with his hand.
'Matthew Levi,'[13] the prisoner explained
willingly. 'He used to be a tax collector, and I
first met him on the road in Bethphage,'[14]
where a fig grove juts out at an angle, and I got
to talking with him.
He treated me hostilely at first and even insulted me - that is, thought he insulted me - by
calling me a dog.' Here the prisoner smiled. `I
personally see nothing bad about this animal,
that I should be offended by this word...'
The secretary stopped writing and stealthily
cast a surprised glance, not at the arrested man,
but at the procurator.
'... However, after listening to me, he began to
soften,' Yeshua went on, `finally threw the
money down in the road and said he would go
journeying with me...'
Pilate grinned with one cheek, baring yellow
teeth, and said, turning his whole body towards the secretary:
'Oh, city of Yershalaim!
What does one not hear in it!
A tax collector, do you hear, threw money
down in the road!'
Not knowing how to reply to that, the secretary
found it necessary to repeat Pilate's smile.
`He said that henceforth money had become
hateful to him,' Yeshua explained Matthew
Levi's strange action and added: 'And since
then he has been my companion.'
His teeth still bared, the procurator glanced at
the arrested man, then at the sun, steadily rising over the equestrian statues of the hippodrome, which lay far below to the right, and
suddenly, in some sickening anguish, thought
that the simplest thing would be to drive this
strange robber off the balcony by uttering just
two words:
'Hang him.'
Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил.
Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент!
Но он вырвал его у меня из рук и убежал.
– Кто такой? – брезгливо спросил Пилат и
тронул висок рукой.
– Левий Матвей, – охотно объяснил арестант, – он был сборщиком податей, и я с
ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом выходит фиговый
сад, и разговорился с ним.
Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой,
– тут арестант усмехнулся, – я лично не
вижу ничего дурного в этом звере, чтобы
обижаться на это слово…
Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, но не на
арестованного, а на прокуратора.
– …однако, послушав меня, он стал смягчаться, – продолжал Иешуа, – наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет
со мной путешествовать…
Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив
желтые зубы, и промолвил, повернувшись
всем туловищем к секретарю:
– О, город Ершалаим!
Чего только не услышишь в нем.
Сборщик податей, вы слышите, бросил
деньги на дорогу!
Не зная, как ответить на это, секретарь счел
нужным повторить улыбку Пилата.
– А он сказал, что деньги ему отныне стали
ненавистны, – объяснил Иешуа странные
действия Левия Матвея и добавил: – И с тех
пор он стал моим спутником.
Все еще скалясь, прокуратор поглядел на
арестованного, затем на солнце, неуклонно
подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу
направо, и вдруг в какой то тошной муке
подумал о том, что проще всего было бы
изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова:
«Повесить его».
To drive the convoy away as well, to leave the
colonnade, go into the palace, order the room
darkened, collapse on the bed, send for cold
water, call in a plaintive voice for his dog
Banga, and complain to him about the hemicrania.
And the thought of poison suddenly flashed
temptingly in the procurator's sick head.
He gazed with dull eyes at the arrested man
and was silent for a time, painfully trying to
remember why there stood before him in the
pitiless morning sunlight of Yershalaim this
prisoner with his face disfigured by beating,
and what other utterly unnecessary questions
he had to ask him.
'Matthew Levi?' the sick man asked in a hoarse
voice and closed his eyes.
'Yes, Matthew Levi,' the high, tormenting
voice came to him.
`And what was it in any case that you said
about the temple to the crowd in the bazaar?'
The responding voice seemed to stab at Pilate's
temple, was inexpressibly painful, and this
voice was saying:
'I said, Hegemon, that the temple of the old
faith would fall and a new temple of truth
would be built.
I said it that way so as to make it more understandable.'
'And why did you stir up the people in the bazaar, you vagrant, talking about the truth, of
which you have no notion?
What is truth?'[15]
And here the procurator thought:
'Oh, my gods!
I'm asking him about something unnecessary
at a trial... my reason no longer serves me...'
And again he pictured a cup of dark liquid.
'Poison, bring me poison...'
And again he heard the voice:
The truth is, first of all, that your head aches,
and aches so badly that you're having fainthearted thoughts of death.
You're not only unable to speak to me, but it is
even hard for you to look at me.
And I am now your unwilling torturer, which
upsets me.
Изгнать и конвой, уйти из колоннады
внутрь дворца, велеть затемнить комнату,
повалиться на ложе, потребовать холодной
воды, жалобным голосом позвать собаку
Банга, пожаловаться ей на гемикранию.
И мысль об яде вдруг соблазнительно
мелькнула в больной голове прокуратора.
Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном Ершалаимском солнцепеке
стоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом, и какие еще никому
не нужные вопросы ему придется задавать.
– Левий Матвей? – хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза.
– Да, Левий Матвей, – донесся до него высокий, мучающий его голос.
– А вот что ты все таки говорил про храм
толпе на базаре?
Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен, и
этот голос говорил:
– Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм
старой веры и создастся новый храм истины.
Сказал так, чтобы было понятнее.
– Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал
народ, рассказывая про истину, о которой
ты не имеешь представления?
Что такое истина?
И тут прокуратор подумал:
«О, боги мои!
Я спрашиваю его о чем то ненужном на
суде… Мой ум не служит мне больше…» И
опять померещилась ему чаша с темною
жидкостью.
«Яду мне, яду!»
И вновь он услышал голос:
– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти.
Ты не только не в силах говорить со мной,
но тебе трудно даже глядеть на меня.
И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает.
You can't even think about anything and only Ты не можешь даже и думать о чем нибудь
dream that your dog should come, apparently и мечтаешь только о том, чтобы пришла
the one being you are attached to.
твоя собака, единственное, по видимому,
существо, к которому ты привязан.
But your suffering will soon be over, your Но мучения твои сейчас кончатся, голова
headache will go away.'
пройдет.
The secretary goggled his eyes at the prisoner Секретарь вытаращил глаза на арестанта и
and stopped writing in mid-word.
не дописал слова.
Pilate raised his tormented eyes to the prisoner Пилат поднял мученические глаза на ареand saw that the sun already stood quite high станта и увидел, что солнце уже довольно
over the hippodrome, that a ray had penetrated высоко стоит над гипподромом, что луч
the colonnade and was stealing towards Ye- пробрался в колоннаду и подползает к
shua's worn sandals, and that the man was try- стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца.
ing to step out of the sun's way.
Here the procurator rose from his chair, Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал гоclutched his head with his hands, and his yel- лову руками, и на желтоватом его бритом
lowish, shaven face expressed dread.
лице выразился ужас.
But he instantly suppressed it with his will and Но он тотчас же подавил его своею волею
lowered himself into his chair again.
и вновь опустился в кресло.
The prisoner meanwhile continued his speech, Арестант же тем временем продолжал
but the secretary was no longer writing it свою речь, но секретарь ничего более не заdown, and only stretched his neck like a goose, писывал, а только, вытянув шею, как гусь,
trying not to let drop a single word.
старался не проронить ни одного слова.
'Well, there, it's all over,' the arrested man said, – Ну вот, все и кончилось, – говорил ареglancing benevolently at Pilate, `and I'm ex- стованный, благожелательно поглядывая
tremely glad of it.
на Пилата, – и я чрезвычайно этому рад.
I'd advise you, Hegemon, to leave the palace Я советовал бы тебе, игемон, оставить на
for a while and go for a stroll somewhere in время дворец и погулять пешком где ниthe vicinity - say, in the gardens on the Mount будь в окрестностях, ну хотя бы в садах на
of Olives. [16] A storm will come...' the pris- Елеонской горе. Гроза начнется, – арестант
oner turned, narrowing his eyes at the sun, повернулся, прищурился на солнце, –
позже, к вечеру.
'...later on, towards evening.
A stroll would do you much good, and I would Прогулка принесла бы тебе большую
be glad to accompany you.
пользу, а я с удовольствием сопровождал
бы тебя.
Certain new thoughts have occurred to me, Мне пришли в голову кое какие новые
which I think you might find interesting, and мысли, которые могли бы, полагаю, покаI'd willingly share them with you, the more so заться тебе интересными, и я охотно подеas you give the impression of being a very in- лился бы ими с тобой, тем более что ты
производишь впечатление очень умного
telligent man.'
человека.
The secretary turned deathly pale and dropped Секретарь смертельно побледнел и уронил
the scroll on the floor.
свиток на пол.
'The trouble is,' the bound man went on, not – Беда в том, – продолжал никем не остаstopped by anyone, 'that you are too closed off навливаемый связанный, – что ты слишком
and have definitively lost faith in people.
замкнут и окончательно потерял веру в людей.
You must agree, one can't place all one's affection in a dog.
Your life is impoverished, Hegemon.' And
here the speaker allowed himself to smile.
The secretary now thought of only one thing,
whether to believe his ears or not.
He had to believe.
Then he tried to imagine precisely what whimsical form the wrath of the hot-tempered procurator would take at this unheard-of impudence from the prisoner.
And this the secretary was unable to imagine,
though he knew the procurator well.
Then came the cracked, hoarse voice of the
procurator, who said in Latin:
'Unbind his hands.'
One of the convoy legionaries rapped with his
spear, handed it to another, went over and took
the ropes off the prisoner.
The secretary picked up his scroll, having decided to record nothing for now, and to be surprised at nothing.
`Admit,' Pilate asked softly in Greek, `that you
are a great physician?'
'No, Procurator, I am not a physician,' the prisoner replied, delightedly rubbing a crimped
and swollen purple wrist.
Scowling deeply, Pilate bored the prisoner
with his eyes, and these eyes were no longer
dull, but flashed with sparks familiar to all.
'I didn't ask you,' Pilate said, 'maybe you also
know Latin?'
'Yes, I do,' the prisoner replied.
Colour came to Pilate's yellowish cheeks, and
he asked in Latin:
'How did you know I wanted to call my dog?'
'It's very simple,' the prisoner replied in Latin.
`You were moving your hand in the air' - and
the prisoner repeated Pilate's gesture - `as if
you wanted to stroke something, and your
lips...'
'Yes,' said Pilate.
There was silence. Then Pilate asked a question in Greek:
'And so, you are a physician?'
'No, no,' the prisoner replied animatedly, `believe me, I'm not a physician.'
Ведь нельзя же, согласись, поместить всю
свою привязанность в собаку.
Твоя жизнь скудна, игемон, – и тут говорящий позволил себе улыбнуться.
Секретарь думал теперь только об одном,
верить ли ему ушам своим или не верить.
Приходилось верить.
Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется
гнев вспыльчивого прокуратора при этой
неслыханной дерзости арестованного.
И этого секретарь представить себе не мог,
хотя и хорошо знал прокуратора.
Тогда раздался сорванный, хрипловатый
голос прокуратора, по латыни сказавшего:
– Развяжите ему руки.
Один из конвойных легионеров стукнул
копьем, передал его другому, подошел и
снял веревки с арестанта.
Секретарь поднял свиток, решил пока что
ничего не записывать и ничему не удивляться.
– Сознайся, – тихо по гречески спросил Пилат, – ты великий врач?
– Нет, прокуратор, я не врач, – ответил арестант, с наслаждением потирая измятую и
опухшую багровую кисть руки.
Круто, исподлобья Пилат буравил глазами
арестанта, и в этих глазах уже не было
мути, в них появились всем знакомые искры.
– Я не спросил тебя, – сказал Пилат, – ты,
может быть, знаешь и латинский язык?
– Да, знаю, – ответил арестант.
Краска выступила на желтоватых щеках
Пилата, и он спросил по латыни:
– Как ты узнал, что я хотел позвать собаку?
– Это очень просто, – ответил арестант по
латыни, – ты водил рукой по воздуху, – арестант повторил жест Пилата, – как будто
хотел погладить, и губы…
– Да, – сказал Пилат.
Помолчали, потом Пилат задал вопрос по
гречески:
– Итак, ты врач?
– Нет, нет, – живо ответил арестант, – поверь мне, я не врач.
Very well, then, if you want to keep it a secret,
do so.
It has no direct bearing on the case.
So you maintain that you did not incite anyone
to destroy ... or set fire to, or in any other way
demolish the temple?'
`I repeat, I did not incite anyone to such acts,
Hegemon.
Do I look like a halfwit?'
'Oh, no, you don't look like a halfwit,' the procurator replied quietly and smiled some strange
smile. 'Swear, then, that it wasn't so.'
`By what do you want me to swear?' the unbound man asked, very animated.
'Well, let's say, by your life,' the procurator replied. 'It's high time you swore by it, since it's
hanging by a hair, I can tell you.'
'You don't think it was you who hung it,
Hegemon?' the prisoner asked. 'If so, you are
very mistaken.'
Pilate gave a start and replied through his
teeth:
'I can cut that hair.'
`In that, too, you are mistaken,' the prisoner retorted, smiling brightly and shielding himself
from the sun with his hand. 'YOU must agree
that surely only he who hung it can cut the
hair?'
'So, so,' Pilate said, smiling, 'now I have no
doubts that the idle loafers of Yershalaim followed at your heels.
I don't know who hung such a tongue on you,
but he hung it well.
Incidentally, tell me, is it true that you entered
Yershalaim by the Susa gate [17] riding on an
ass, [18] accompanied by a crowd of riff-raff
who shouted greetings to you as some kind of
prophet?' Here the procurator pointed to the
parchment scroll.
The prisoner glanced at the procurator in perplexity.
– Ну, хорошо. Если хочешь это держать в
тайне, держи.
К делу это прямого отношения не имеет.
Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить… или поджечь, или каким либо
иным способом уничтожить храм?
– Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, повторяю.
Разве я похож на слабоумного?
– О да, ты не похож на слабоумного, – тихо
ответил прокуратор и улыбнулся какой то
страшной улыбкой, – так поклянись, что
этого не было.
– Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? –
спросил, очень оживившись, развязанный.
– Ну, хотя бы жизнью твоею, – ответил
прокуратор, – ею клясться самое время, так
как она висит на волоске, знай это!
– Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил,
игемон? – спросил арестант, – если это так,
ты очень ошибаешься.
Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
– Я могу перерезать этот волосок.
– И в этом ты ошибаешься, – светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил
арестант, – согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?
– Так, так, – улыбнувшись, сказал Пилат, –
теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою
по пятам.
Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо.
Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в
Ершалаим через Сузские ворота верхом на
осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему
пророку? – тут прокуратор указал на свиток пергамента.
Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.
'I don't even have an ass, Hegemon,' he said. `I
did enter Yershalaim by the Susa gate, but on
foot, accompanied only by Matthew Levi, and
no one shouted anything to me, because no one
in Yershalaim knew me then.'
'Do you happen to know,' Pilate continued
without taking his eyes off the prisoner, `such
men as a certain Dysmas, another named Gestas, and a third named Bar-Rabban?'[19]
'I do not know these good people,' the prisoner
replied.
Truly?'
Truly.'
'And now tell me, why is it that you use me
words "good people" all the time?
Do you call everyone that, or what?'
'Everyone,' the prisoner replied. There are no
evil people in the world.'
The first I hear of it,' Pilate said, grinning. 'But
perhaps I know too little of life! ...
You needn't record any more,' he addressed
the secretary, who had not recorded anything
anyway, and went on talking with the prisoner.
'YOU read that in some Greek book?'
'No, I figured it out for myself.'
'And you preach it?'
'Yes.'
`But take, for instance, the centurion Mark, the
one known as Ratslayer - is he good?'
'Yes,' replied the prisoner. True, he's an unhappy man.
Since the good people disfigured him, he has
become cruel and hard.
I'd be curious to know who maimed him.'
'I can willingly tell you that,' Pilate responded,
'for I was a witness to it.
The good people fell on him like dogs on a
bear.
There were Germans fastened on his neck, his
arms, his legs.
The infantry maniple was encircled, and if one
flank hadn't been cut by a cavalry turmae, of
which I was the commander - you, philosopher, would not have had the chance to speak
with the Rat-slayer.
– У меня и осла то никакого нет, игемон, –
сказал он. – Пришел я в Ершалаим точно
через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто
мне ничего не кричал, так как никто меня
тогда в Ершалаиме не знал.
– Не знаешь ли ты таких, – продолжал Пилат, не сводя глаз с арестанта, – некоего
Дисмаса, другого – Гестаса и третьего –
Вар раввана?
– Этих добрых людей я не знаю, – ответил
арестант.
– Правда?
– Правда.
– А теперь скажи мне, что это ты все время
употребляешь слова «добрые люди»?
Ты всех, что ли, так называешь?
– Всех, – ответил арестант, – злых людей
нет на свете.
– Впервые слышу об этом, – сказал Пилат,
усмехнувшись, – но, может быть, я мало
знаю жизнь!
Можете дальнейшее не записывать, – обратился он к секретарю, хотя тот и так ничего
не записывал, и продолжал говорить арестанту: – В какой нибудь из греческих книг
ты прочел об этом?
– Нет, я своим умом дошел до этого.
– И ты проповедуешь это?
– Да.
– А вот, например, кентурион Марк, его
прозвали Крысобоем, – он – добрый?
– Да, – ответил арестант, – он, правда, несчастливый человек.
С тех пор как добрые люди изуродовали
его, он стал жесток и черств.
Интересно бы знать, кто его искалечил.
– Охотно могу сообщить это, – отозвался
Пилат, – ибо я был свидетелем этого.
Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя.
Германцы вцепились ему в шею, в руки, в
ноги.
Пехотный манипул попал в мешок, и если
бы не врубилась с фланга кавалерийская
турма, а командовал ею я, – тебе, философ,
не пришлось бы разговаривать с Крысобоем.
That was at the battle of Idistaviso, [20] in the
Valley of the Virgins.'
`If I could speak with him,' the prisoner suddenly said musingly, 'I'm sure he'd change
sharply.'
'I don't suppose,' Pilate responded, 'that you'd
bring much joy to the legate of the legion if
you decided to talk with any of his officers or
soldiers.
Anyhow, it's also not going to happen, fortunately for everyone, and I will be the first to
see to it.'
At that moment a swallow swiftly flitted into
the colonnade, described a circle under the
golden ceiling, swooped down, almost
brushed the face of a bronze statue in a niche
with its pointed wing, and disappeared behind
the capital of a column.
It may be that it thought of nesting there.
During its flight, a formula took shape in the
now light and lucid head of the procurator.
It went like this: the hegemon has looked into
the case of the vagrant philosopher Yeshua,
alias Ha-Nozri, and found in it no grounds for
indictment.
In particular, he has found not the slightest
connection between the acts of Yeshua and the
disorders that have lately taken place in Yershalaim.
The vagrant philosopher has proved to be
mentally ill.
Consequently, the procurator has not confirmed the death sentence on Ha-Nozri passed
by the Lesser Sanhedrin.
But seeing that Ha-Nozri's mad utopian talk
might cause disturbances in Yershalaim, the
procurator is removing Yeshua from Yershalaim and putting him under confinement in
Stratonian Caesarea on the Mediterranean that is, precisely where the procurator's residence was.
It remained to dictate it to the secretary.
The swallow's wings whiffled right over the
hegemon's head, the bird darted to the fountain
basin and then flew out into freedom.
Это было в бою при Идиставизо, в долине
Дев.
– Если бы с ним поговорить, – вдруг мечтательно сказал арестант, – я уверен, что он
резко изменился бы.
– Я полагаю, – отозвался Пилат, – что мало
радости ты доставил бы легату легиона,
если бы вздумал разговаривать с кем нибудь из его офицеров или солдат.
Впрочем, этого и не случится, к общему
счастью, и первый, кто об этом позаботится, буду я.
В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым
крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью колонны.
Быть может, ей пришла мысль, вить там
гнездо.
В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула.
Она была такова: игемон разобрал дело
бродячего философа Иешуа по кличке Га
Ноцри, и состава преступления в нем не
нашел.
В частности, не нашел ни малейшей связи
между действиями Иешуа и беспорядками,
происшедшими в Ершалаиме недавно.
Бродячий философ оказался душевнобольным.
Вследствие этого смертный приговор Га
Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом,
прокуратор не утверждает.
Но ввиду того, что безумные, утопические
речи Га Ноцри могут быть причиною волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет
Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора.
Оставалось это продиктовать секретарю.
Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птица метнулась к чаше
фонтана и вылетела на волю.
The procurator raised his eyes to the prisoner
and saw the dust blaze up in a pillar around
him.
'Is that all about him?' Pilate asked the
secretary.
'Unfortunately not,' the secretary replied unexpectedly and handed Pilate another piece of
parchment.
'What's this now?' Pilate asked and frowned.
Прокуратор поднял глаза на арестанта и
увидел, что возле того столбом загорелась
пыль.
– Все о нем? – спросил Пилат у секретаря.
– Нет, к сожалению, – неожиданно ответил
секретарь и подал Пилату другой кусок
пергамента.
– Что еще там? – спросил Пилат и нахмурился.
Прочитав поданное, он еще более изменился в лице. Темная ли кровь прилила к
шее и лицу или случилось что либо другое,
но только кожа его утратила желтизну, побурела, а глаза как будто провалились.
Having read what had been handed to him, he
changed countenance even more: Either the
dark blood rose to his neck and face, or something else happened, only his skin lost its yellow tinge, turned brown, and his eyes seemed
to sink.
Again it was probably owing to the blood ris- Опять таки виновата была, вероятно, кровь,
ing to his temples and throbbing in them, only прилившая к вискам и застучавшая в них,
something happened to the procurator's vision. только у прокуратора что то случилось со
зрением.
Thus, he imagined that the prisoner's head Так, померещилось ему, что голова ареfloated off somewhere, and another appeared станта уплыла куда то, а вместо нее появиin its place. [21] On this bald head sat a scant- лась другая. На этой плешивой голове сиpointed golden diadem. On the forehead was a дел редкозубый золотой венец; на лбу была
round canker, eating into the skin and smeared круглая язва, разъедающая кожу и смазанwith ointment. A sunken, toothless mouth with ная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой.
a pendulous, capricious lower lip.
It seemed to Pilate that the pink columns of the Пилату показалось, что исчезли розовые
balcony and the rooftops of Yershalaim far be- колонны балкона и кровли Ершалаима
low, beyond the garden, vanished, and every- вдали, внизу за садом, и все утонуло вокруг
thing was drowned in the thickest green of в густейшей зелени Капрейских садов.
Caprean gardens.
And something strange also happened to his И со слухом совершилось что то странное,
hearing: it was as if trumpets sounded far как будто вдали проиграли негромко и
away, muted and menacing, and a nasal voice грозно трубы и очень явственно послыwas very clearly heard, arrogantly drawling:
шался носовой голос, надменно тянущий
слова:
'The law of lese-majesty...'
«Закон об оскорблении величества…»
Thoughts raced, short, incoherent and extraor- Мысли понеслись короткие, бессвязные и
dinary:
необыкновенные:
'I'm lost! ...' then:
«Погиб!», потом:
'We're lost! ...'
«Погибли!..»
And among them a totally absurd one, about И какая то совсем нелепая среди них о каsome immortality, which immortality for ком то долженствующем непременно быть
some reason provoked unendurable anguish. – и с кем?! – бессмертии, причем бессмертие почему то вызывало нестерпимую
тоску.
Pilate strained, drove the apparition away, his
gaze returned to the balcony, and again the
prisoner's eyes were before him.
'Listen, Ha-Nozri,' the procurator spoke, looking at Yeshua somehow strangely: the procurator's face was menacing, but his eyes were
alarmed, 'did you ever say anything about the
great Caesar?
Answer!
Did you?...Yes ... or ... no?' Pilate drew the
word 'no' out somewhat longer than is done in
court, and his glance sent Yeshua some
thought that he wished as if to instill in the
prisoner.
To speak the truth is easy and pleasant,' the
prisoner observed.
`I have no need to know,' Pilate responded in
a stifled, angry voice, 'whether it is pleasant or
unpleasant for you to speak the truth.
You will have to speak it anyway.
But, as you speak, weigh every word, unless
you want a not only inevitable but also painful
death.'
No one knew what had happened with the
procurator of Judea, but he allowed himself to
raise his hand as if to protect himself from a
ray of sunlight, and from behind his hand, as
from behind a shield, to send the prisoner
some sort of prompting look.
'Answer, then,' he went on speaking, `do you
know a certain Judas from Kiriath, [22] and
what precisely did you say to him about Caesar, if you said anything?'
'It was like this,' the prisoner began talking eagerly. The evening before last, near the temple,
I made the acquaintance of a young man who
called himself Judas, from the town of Kiriath.
He invited me to his place in the Lower City
and treated me to...'
'A good man?' Pilate asked, and a devilish fire
flashed in his eyes.
'A very good man and an inquisitive one,' the
prisoner confirmed. 'He showed the greatest
interest in my thoughts and received me very
cordially...'
Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся
взором на балкон, и опять перед ним оказались глаза арестанта.
– Слушай, Га Ноцри, – заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как то странно: лицо
прокуратора было грозно, но глаза тревожны, – ты когда либо говорил что нибудь
о великом кесаре?
Отвечай!
Говорил?.. Или… не… говорил? – Пилат
протянул слово «не» несколько больше,
чем это полагается на суде, и послал Иешуа
в своем взгляде какую то мысль, которую
как бы хотел внушить арестанту.
– Правду говорить легко и приятно, – заметил арестант.
– Мне не нужно знать, – придушенным,
злым голосом отозвался Пилат, – приятно
или неприятно тебе говорить правду.
Но тебе придется ее говорить.
Но, говоря, взвешивай каждое слово, если
не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти.
Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил себе поднять
руку, как бы заслоняясь от солнечного
луча, и за этой рукой, как за щитом, послать
арестанту какой то намекающий взор.
– Итак, – говорил он, – отвечай, знаешь ли
ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно
ты говорил ему, если говорил, о кесаре?
– Дело было так, – охотно начал рассказывать арестант, – позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа.
Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем
Городе и угостил…
– Добрый человек? – спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах.
– Очень добрый и любознательный человек, – подтвердил арестант, – он высказал
величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно…
'Lit the lamps...'[23] Pilate spoke through his
teeth, in the same tone as the prisoner, and his
eyes glinted.
Yes,' Yeshua went on, slightly surprised that
the procurator was so well informed, 'and
asked me to give my view of state authority.
He was extremely interested in this question.'
'And what did you say?' asked Pilate. 'Or are
you going to reply that you've forgotten what
you said?' But there was already hopelessness
in Pilate's tone.
`Among other things,' the prisoner recounted,
`I said that all authority is violence over people, and that a time will come when there will
be no authority of the Caesars, nor any other
authority.
Man will pass into the kingdom of truth and
justice, where generally there will be no need
for any authority.'
'Go on!'
'I didn't go on,' said the prisoner. 'Here men ran
in, bound me, and took me away to prison.'
The secretary, trying not to let drop a single
word, rapidly traced the words on his parchment.
'There never has been, is not, and never will be
any authority in this world greater or better for
people than the authority of the emperor Tiberius!' Pilate's cracked and sick voice swelled.
For some reason the procurator looked at the
secretary and the convoy with hatred.
`And it is not for you, insane criminal, to reason about it!' Here Pilate shouted: 'Convoy, off
the balcony!' And turning to the secretary, he
added: 'Leave me alone with the criminal, this
is a state matter!'
– Светильники зажег… – сквозь зубы в тон
арестанту проговорил Пилат, и глаза его
при этом мерцали.
– Да, – немного удивившись осведомленности прокуратора, продолжал Иешуа, –
попросил меня высказать свой взгляд на
государственную власть.
Его этот вопрос чрезвычайно интересовал.
– И что же ты сказал? – спросил Пилат, –
или ты ответишь, что ты забыл, что говорил? – но в тоне Пилата была уже безнадежность.
– В числе прочего я говорил, – рассказывал
арестант, – что всякая власть является
насилием над людьми и что настанет
время, когда не будет власти ни кесарей, ни
какой либо иной власти.
Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна
никакая власть.
– Далее!
– Далее ничего не было, – сказал арестант,
– тут вбежали люди, стали меня вязать и
повели в тюрьму.
Секретарь, стараясь не проронить ни слова,
быстро чертил на пергаменте слова.
– На свете не было, нет и не будет никогда
более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! – сорванный и больной голос Пилата разросся.
Прокуратор с ненавистью почему то глядел
на секретаря и конвой.
– И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! – тут Пилат вскричал: – Вывести конвой с балкона! – и, повернувшись к
секретарю, добавил: – Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное
дело.
The convoy raised their spears and with a Конвой поднял копья и, мерно стуча подкоmeasured tramp of hobnailed caligae walked ванными калигами, вышел с балкона в сад,
off the balcony into the garden, and the secre- а за конвоем вышел и секретарь.
tary followed the convoy.
For some time the silence on the balcony was Молчание на балконе некоторое время
broken only by the water singing in the foun- нарушала только песня воды в фонтане.
tain.
Pilate saw how the watery dish blew up over
the spout, how its edges broke off, how it fell
down in streams.
The prisoner was the first to speak.
'I see that some misfortune has come about because I talked with that young man from Kiriath.
I have a foreboding, Hegemon, that he will
come to grief, and I am very sorry for him.'
'I think,' the procurator replied, grinning
strangely, `that there is now someone else in
the world for whom you ought to feel sorrier
than' for Judas of Kiriath, and who is going to
have it much worse than Judas! ...
So, then, Mark Rat-slayer, a cold and convinced torturer, the people who, as I see,' the
procurator pointed to Yeshua's disfigured face,
`beat you for your preaching, the robbers Dysmas and Gestas, who with their confreres
killed four soldiers, and, finally, the dirty traitor Judas - are all good people?'
'Yes,' said the prisoner.
'And the kingdom of truth will come?'
'It will, Hegemon,' Yeshua answered with conviction.
'It will never come!' Pilate suddenly cried out
in such a terrible voice that Yeshua drew back.
Thus, many years before, in the Valley of the
Virgins, Pilate had cried to his horsemen the
words:
'Cut them down!
Cut them down!
The giant Rat-slayer is trapped!'
He raised his voice, cracked with commanding, still more, and called out so that his words
could be heard in the garden: 'Criminal!
Criminal!
Criminal!'
And then, lowering his voice, he asked:
'Yeshua Ha-Nozri, do you believe in any
gods?'
'God is one,' replied Yeshua, 'I believe in him.'
Then pray to him!
Pray hard!
Пилат видел, как вздувалась над трубочкой
водяная тарелка, как отламывались ее края,
как падали струйками.
Первым заговорил арестант:
– Я вижу, что совершается какая то беда из
за того, что я говорил с этим юношей из Кириафа.
У меня, игемон, есть предчувствие, что с
ним случится несчастье, и мне его очень
жаль.
– Я думаю, – странно усмехнувшись, ответил прокуратор, – что есть еще кое кто на
свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется
гораздо хуже, чем Иуде!
Итак, Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу,
– прокуратор указал на изуродованное
лицо Иешуа, – тебя били за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат,
и, наконец, грязный предатель Иуда – все
они добрые люди?
– Да, – ответил арестант.
– И настанет царство истины?
– Настанет, игемон, – убежденно ответил
Иешуа.
– Оно никогда не настанет! – вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что
Иешуа отшатнулся.
Так много лет тому назад в долине дев кричал Пилат своим всадникам слова:
«Руби их!
Руби их!
Великан Крысобой попался!»
Он еще повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали
в саду: – Преступник!
Преступник!
Преступник!
А затем, понизив голос, он спросил:
– Иешуа Га Ноцри, веришь ли ты в каких
нибудь богов?
– Бог один, – ответил Иешуа, – в него я
верю.
– Так помолись ему!
Покрепче помолись!
However...' here Pilate's voice gave out, 'that
won't help.
No wife?' Pilate asked with anguish for some
reason, not understanding what was happening
to him.
`No, I'm alone.'
'Hateful city...' the procurator suddenly muttered for some reason, shaking his shoulders as
if he were cold, and rubbing his hands as
though washing them, 'if they'd put a knife in
you before your meeting with Judas of Kiriath,
it really would have been better.'
`Why don't you let me go, Hegemon?' the prisoner asked unexpectedly, and his voice became anxious. 'I see they want to kill me.'
A spasm contorted Pilate's face, he turned to
Yeshua the inflamed, red-veined whites of his
eyes and said:
`Do you suppose, wretch, that the Roman
procurator will let a man go who has said what
you have said?
Oh, gods, gods!
Or do you think I'm ready to take your place?
I don't share your thoughts!
And listen to me: if from this moment on you
say even one word, if you speak to anyone at
all, beware of me!
I repeat to you - beware!'
`Hegemon...'
'Silence!' cried Pilate, and his furious gaze followed the swallow that had again fluttered on
to the balcony. 'To me!' Pilate shouted.
And when the secretary and the convoy returned to their places, Pilate announced that he
confirmed the death sentence passed at the
meeting of the Lesser Sanhedrin on the criminal Yeshua Ha-Nozri, and the secretary wrote
down what Pilate said.
A moment later Mark Rat-slayer stood before
the procurator.
Впрочем, – тут голос Пилата сел, – это не
поможет.
Жены нет? – почему то тоскливо спросил
Пилат, не понимая, что с ним происходит.
– Нет, я один.
– Ненавистный город, – вдруг почему то
пробормотал прокуратор и передернул
плечами, как будто озяб, а руки потер, как
бы обмывая их, – если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа,
право, это было бы лучше.
– А ты бы меня отпустил, игемон, – неожиданно попросил арестант, и голос его стал
тревожен, – я вижу, что меня хотят убить.
Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных
жилках белки глаз и сказал:
– Ты полагаешь, несчастный, что римский
прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты?
О, боги, боги!
Или ты думаешь, что я готов занять твое
место?
Я твоих мыслей не разделяю!
И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы одно слово, заговоришь
с кем нибудь, берегись меня!
Повторяю тебе: берегись.
– Игемон…
– Молчать! – вскричал Пилат и бешеным
взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон. – Ко мне! – крикнул
Пилат.
И когда секретарь и конвой вернулись на
свои места, Пилат объявил, что утверждает
смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедриона преступнику
Иешуа Га Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом.
Через минуту перед прокуратором стоял
Марк Крысобой.
The procurator ordered him to hand the criminal over to the head of the secret service, along
with the procurator's directive that Yeshua HaNozri was to be separated from the other condemned men, and also that the soldiers of the
secret service were to be forbidden, on pain of
severe punishment, to talk with Yeshua about
anything at all or to answer any of his questions.
At a sign from Mark, the convoy closed
around Yeshua and led him from the balcony.
Next there stood before the procurator a handsome, light-bearded man with eagle feathers
on the crest of his helmet, golden lions' heads
shining on his chest, and golden plaques on his
sword belt, wearing triple-soled boots laced to
the knees, and with a purple cloak thrown over
his left shoulder.
This was the legate in command of the legion.
The procurator asked him where the Sebastean
cohort was stationed at the moment.
The legate told him that the Sebasteans had
cordoned off the square in front of the hippodrome, where the sentencing of the criminals
was to be announced to the people.
Then the procurator ordered the legate to detach two centuries from the Roman cohort.
One of them, under the command of Ratslayer, was to convoy the criminals, the carts
with the implements for the execution and the
executioners as they were transported to Bald
Mountain, [24] and on arrival was to join the
upper cordon.
The other was to be sent at once to Bald Mountain and immediately start forming the cordon.
For the same purpose, that is, to guard the
mountain, the procurator asked the legate to
send an auxiliary cavalry regiment - the Syrian
ala.
Ему прокуратор приказал сдать преступника начальнику тайной службы и при
этом передать ему распоряжение прокуратора о том, чтобы Иешуа Га Ноцри был отделен от других осужденных, а также о
том, чтобы команде тайной службы было
под страхом тяжкой кары запрещено о чем
бы то ни было разговаривать с Иешуа или
отвечать на какие либо его вопросы.
По знаку Марка вокруг Иешуа сомкнулся
конвой и вывел его с балкона.
Затем перед прокуратором предстал стройный, светлобородый красавец со сверкающими на груди львиными мордами, с орлиными перьями на гребне шлема, с золотыми бляшками на портупее меча, в зашнурованной до колен обуви на тройной подошве, в наброшенном на левое плечо багряном плаще.
Это был командующий легионом легат.
Его прокуратор спросил о том, где сейчас
находится себастийская когорта.
Легат сообщил, что себастийцы держат
оцепление на площади перед гипподромом, где будет объявлен народу приговор
над преступниками.
Тогда прокуратор распорядился, чтобы легат выделил из римской когорты две кентурии.
Одна из них, под командою Крысобоя,
должна будет конвоировать преступников,
повозки с приспособлениями для казни и
палачей при отправлении на Лысую Гору, а
при прибытии на нее войти в верхнее оцепление.
Другая же должна быть сейчас же отправлена на Лысую Гору и начинать оцепление
немедленно.
Для этой же цели, то есть для охраны Горы,
прокуратор попросил легата отправить
вспомогательный кавалерийский полк –
сирийскую алу.
After the legate left the balcony, the procurator
ordered the secretary to summon to the palace
the president of the Sanhedrin, two of its members, and the head of the temple guard in Yershalaim, adding that he asked things to be so
arranged that before conferring with all these
people, he could speak with the president previously and alone.
The procurator's order was executed quickly
and precisely, and the sun, which in those days
was scorching Yershalaim with an extraordinary fierceness, had not yet had time to approach its highest point when, on the upper terrace of the garden, by the two white marble lions that guarded the stairs, a meeting took
place between the procurator and the man fulfilling the duties of president of the Sanhedrin,
the high priest of the Jews, Joseph Kaifa. [25]
It was quiet in the garden.
But when he came out from under the colonnade to the sun-drenched upper level of the
garden with its palm trees on monstrous elephant legs, from which there spread before the
procurator the whole of hateful Yershalaim,
with its hanging bridges, fortresses, and, above
all, that utterly indescribable heap of marble
with golden dragon scales for a roof - the temple of Yershalaim - the procurator's sharp ear
caught, far below, where the stone wall separated the lower terraces of the palace garden
from the city square, a low rumble over which
from time to time there soared feeble, thin
moans or cries.
The procurator understood that there, on the
square, a numberless crowd of Yershalaim citizens, agitated by the recent disorders, had already gathered, that this crowd was waiting
impatiently for the announcement of the sentences, and that restless water sellers were crying in its midst.
The procurator began by inviting the high
priest on to the balcony, to take shelter from
the merciless heat, but Kaifa politely apologized [26] and explained that he could not do
that on the eve of the feast.
Когда легат покинул балкон, прокуратор
приказал секретарю пригласить президента
Синедриона, двух членов его и начальника
храмовой стражи Ершалаима во дворец, но
при этом добавил, что просит устроить так,
чтобы до совещания со всеми этими
людьми он мог говорить с президентом
раньше и наедине.
Приказания прокуратора были исполнены
быстро и точно, и солнце, с какой то необыкновенною яростью сжигавшее в эти
дни Ершалаим, не успело еще приблизиться к своей наивысшей точке, когда на
верхней террасе сада у двух мраморных белых львов, стороживших лестницу, встретились прокуратор и исполняющий обязанности президента Синедриона первосвященник иудейский Иосиф Каифа.
В саду было тихо.
Но, выйдя из под колоннады на заливаемую солнцем верхнюю площадь сада с
пальмами на чудовищных слоновых ногах,
площадь, с которой перед прокуратором
развернулся весь ненавистный ему Ершалаим с висячими мостами, крепостями и –
самое главное – с не поддающейся никакому описанию глыбой мрамора с золотою
драконовой чешуею вместо крыши – храмом Ершалаимским, – острым слухом уловил прокуратор далеко и внизу, там, где каменная стена отделяла нижние террасы
дворцового сада от городской площади,
низкое ворчание, над которым взмывали по
временам слабенькие, тонкие не то стоны,
не то крики.
Прокуратор понял, что там на площади уже
собралась несметная толпа взволнованных
последними беспорядками жителей Ершалаима, что эта толпа в нетерпении ожидает
вынесения приговора и что в ней кричат
беспокойные продавцы воды.
Прокуратор начал с того, что пригласил
первосвященника на балкон, с тем чтобы
укрыться от безжалостного зноя, но Каифа
вежливо извинился и объяснил, что сделать
этого не может.
Pilate covered his slightly balding head with a
hood and began the conversation.
This conversation took place in Greek.
Pilate said that he had looked into the case of
Yeshua Ha-Nozri and confirmed the death
sentence.
Thus, three robbers - Dysmas, Gestas and BarRabban - and this Yeshua Ha-Nozri besides,
were condemned to be executed, and it was to
be done that day.
The first two, who had ventured to incite the
people to rebel against Caesar, had been taken
in armed struggle by the Roman authorities,
were accounted to the procurator, and, consequently, would not be talked about here.
But the second two, Bar-Rabban and HaNozri, had been seized by the local authorities
and condemned by the Sanhedrin.
According to the law, according to custom,
one of these two criminals had to be released
in honour of the great feast of Passover, which
would begin that day.
And so the procurator wished to know which
of the two criminals the Sanhedrin intended to
set free: Bar-Rabban or Ha-Nozri? [27]
Kaifa inclined his head to signify that the question was clear to him, and replied:
`The Sanhedrin asks that Bar-Rabban be released.'
The procurator knew very well that the high
priest would give precisely that answer, but his
task consisted in showing that this answer provoked his astonishment.
This Pilate did with great artfulness.
The eyebrows on the arrogant face rose, the
procurator looked with amazement straight
into the high priest's eyes.
'I confess, this answer stuns me,' the procurator began softly, `I'm afraid there may be some
misunderstanding here.'
Pilate explained himself.
Roman authority does not encroach in the least
upon the rights of the local spiritual authorities, the high priest knows that very well, but
in the present case we are faced with an obvious error.
And this error Roman authority is, of course,
interested in correcting.
Пилат накинул капюшон на свою чуть лысеющую голову и начал разговор.
Разговор этот шел по гречески.
Пилат сказал, что он разобрал дело Иешуа
Га Ноцри и утвердил смертный приговор.
Таким образом, к смертной казни, которая
должна совершиться сегодня, приговорены
трое разбойников: Дисмас, Гестас, Вар равван и, кроме того, этот Иешуа Га Ноцри.
Первые двое, вздумавшие подбивать народ
на бунт против кесаря, взяты с боем римскою властью, числятся за прокуратором,
и, следовательно, о них здесь речь идти не
будет.
Последние же, Вар равван и Га Ноцри,
схвачены местной властью и осуждены Синедрионом.
Согласно закону, согласно обычаю, одного
из этих двух преступников нужно будет отпустить на свободу в честь наступающего
сегодня великого праздника пасхи.
Итак, прокуратор желает знать, кого из
двух преступников намерен освободить
Синедрион: Вар раввана или Га Ноцри?
Каифа склонил голову в знак того, что вопрос ему ясен, и ответил:
– Синедрион просит отпустить Вар раввана.
Прокуратор хорошо знал, что именно так
ему ответит первосвященник, но задача его
заключалась в том, чтобы показать, что такой ответ вызывает его изумление.
Пилат это и сделал с большим искусством.
Брови на надменном лице поднялись, прокуратор прямо в глаза поглядел первосвященнику с изумлением.
– Признаюсь, этот ответ меня удивил, –
мягко заговорил прокуратор, – боюсь, нет
ли здесь недоразумения.
Пилат объяснился.
Римская власть ничуть не покушается на
права духовной местной власти, первосвященнику это хорошо известно, но в данном
случае налицо явная ошибка.
И в исправлении этой ошибки римская
власть, конечно, заинтересована.
In fact, the crimes of Bar-Rabban and Ha- В самом деле: преступления Вар раввана и
Nozri are quite incomparable in their gravity. Га Ноцри совершенно не сравнимы по тяжести.
If the latter, obviously an insane person, is Если второй, явно сумасшедший человек,
guilty of uttering preposterous things in Yer- повинен в произнесении нелепых речей,
shalaim and some other places, the former's смущавших народ в Ершалаиме и других
burden of guilt is more considerable.
некоторых местах, то первый отягощен гораздо значительнее.
Not only did he allow himself to call directly Мало того, что он позволил себе прямые
for rebellion, but he also killed a guard during призывы к мятежу, но он еще убил стража
the attempt to arrest him.
при попытках брать его.
Bar-Rabban is incomparably more dangerous Вар равван гораздо опаснее, нежели Га
than Ha-Nozri.
Ноцри.
On the strength of all the foregoing, the proc- В силу всего изложенного прокуратор проurator asks the high priest to reconsider the de- сит первосвященника пересмотреть решеcision and release the less harmful of the two ние и оставить на свободе того из двух
condemned men, and that is without doubt Ha- осужденных, кто менее вреден, а таким, без
Nozri.
сомнения, является Га Ноцри.
And so? ...
Итак?
Kaifa said in a quiet but firm voice that the Каифа прямо в глаза посмотрел Пилату и
Sanhedrin had thoroughly familiarized itself сказал тихим, но твердым голосом, что Сиwith the case and informed him a second time недрион внимательно ознакомился с делом
that it intended to free Bar-Rabban.
и вторично сообщает, что намерен освободить Вар раввана.
'What?
– Как?
Even after my intercession?
Даже после моего ходатайства?
The intercession of him through whose person Ходатайства того, в лице которого говорит
Roman authority speaks?
римская власть?
Repeat it a third time, High Priest.'
Первосвященник, повтори в третий раз.
'And a third time I repeat that we are setting – И в третий раз мы сообщаем, что освоBar-Rabban free,' Kaifa said softly.
бождаем Вар раввана, – тихо сказал Каифа.
It was all over, and there was nothing more to Все было кончено, и говорить более было
talk about.
не о чем.
Ha-Nozri was departing for ever, and there Га Ноцри уходил навсегда, и страшные,
was no one to cure the dreadful, wicked pains злые боли прокуратора некому излечить;
of the procurator, there was no remedy for от них нет средства, кроме смерти.
them except death.
But it was not this thought which now struck Но не эта мысль поразила сейчас Пилата.
Pilate.
The same incomprehensible anguish that had Все та же непонятная тоска, что уже прихоalready visited him on the balcony pierced his дила на балконе, пронизала все его сущеwhole being.
ство.
He tried at once to explain it, and the explana- Он тотчас постарался ее объяснить, и объtion was a strange one: it seemed vaguely to яснение было странное: показалось смутно
the procurator that there was something he had прокуратору, что он чего то не договорил с
not finished saying to the condemned man, осужденным, а может быть, чего то не доand perhaps something he had not finished слушал.
hearing.
Pilate drove this thought away, and it flew off
as instantly as it had come flying.
It flew off, and the anguish remained unexplained, for it could not well be explained by
another brief thought that flashed like lightning and at once went out 'Immortality... immortality has come...' Whose
immortality had come?
That the procurator did not understand, but the
thought of this enigmatic immortality made
him grow cold in the scorching sun.
'Very well,' said Pilate, 'let it be so.'
Here he turned, gazed around at the world visible to him, and was surprised at the change
that had taken place.
The bush laden with roses had vanished, vanished were the cypresses bordering the upper
terrace, and the pomegranate tree, and the
white statue amidst the greenery, and the
greenery itself.
In place of it all there floated some purple
mass, [28] water weeds swayed in it and began
moving off somewhere, and Pilate himself began moving with them.
He was carried along now, smothered and
burned, by the most terrible wrath - the wrath
of impotence.
'Cramped,' said Pilate, 'I feel cramped!'
With a cold, moist hand he tore at the clasp on
the collar of his cloak, and it fell to the sand.
'It's sultry today, there's a storm somewhere,'
Kaifa responded, not taking his eyes off the
procurator's reddened face, and foreseeing all
the torments that still lay ahead, he thought:
'Oh, what a terrible month of Nisan we're having this year!'
'No,' said Pilate, 'it's not because of the sultriness, I feel cramped with you here, Kaifa.'
And, narrowing his eyes, Pilate smiled and
added: "Watch out for yourself, High Priest.'
The high priest's dark eyes glinted, and with
his face - no less artfully than the procurator
had done earlier - he expressed amazement.
Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в
одно мгновение, как и прилетела.
Она улетела, а тоска осталась необъясненной, ибо не могла же ее объяснить мелькнувшая как молния и тут же погасшая какая
то короткая другая мысль:
«Бессмертие… пришло бессмертие…» Чье
бессмертие пришло?
Этого не понял прокуратор, но мысль об
этом загадочном бессмертии заставила его
похолодеть на солнцепеке.
– Хорошо, – сказал Пилат, – да будет так.
Тут он оглянулся, окинул взором видимый
ему мир и удивился происшедшей перемене.
Пропал отягощенный розами куст, пропали
кипарисы, окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в
зелени, да и сама зелень.
Поплыла вместо этого всего какая то багровая гуща, в ней закачались водоросли и
двинулись куда то, а вместе с ними двинулся и сам Пилат.
Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия.
– Тесно мне, – вымолвил Пилат, – тесно
мне!
Он холодною влажною рукою рванул
пряжку с ворота плаща, и та упала на песок.
– Сегодня душно, где то идет гроза, – отозвался Каифа, не сводя глаз с покрасневшего лица прокуратора и предвидя все
муки, которые еще предстоят.
«О, какой страшный месяц нисан в этом
году!»
– Нет, – сказал Пилат, – это не оттого, что
душно, а тесно мне стало с тобой, Каифа, –
и, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил:
– Побереги себя, первосвященник.
Темные глаза первосвященника блеснули,
и, не хуже, чем ранее прокуратор, он выразил на своем лице удивление.
'What do I hear, Procurator?' Kaifa replied
proudly and calmly. "You threaten me after
you yourself have confirmed the sentence
passed?
Can that be?
We are accustomed to the Roman procurator
choosing his words before he says something.
What if we should be overheard, Hegemon?'
Pilate looked at the high priest with dead eyes
and, baring his teeth, produced a smile.
– Что слышу я, прокуратор? – гордо и спокойно ответил Каифа, – ты угрожаешь мне
после вынесенного приговора, утвержденного тобою самим?
Может ли это быть?
Мы привыкли к тому, что римский прокуратор выбирает слова, прежде чем что нибудь сказать.
Не услышал бы нас кто нибудь, игемон?
Пилат мертвыми глазами посмотрел на
первосвященника и, оскалившись, изобразил улыбку.
– Что ты, первосвященник!
Кто же может услышать нас сейчас здесь?
Разве я похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят?
Мальчик ли я, Каифа?
Знаю, что говорю и где говорю.
Оцеплен сад, оцеплен дворец, так что и
мышь не проникнет ни в какую щель!
'What's your trouble, High Priest?
Who can hear us where we are now?
Do you think I'm like that young vagrant holy
fool who is to be executed today?
Am I a boy, Kaifa?
I know what I say and where I say it.
There is a cordon around the garden, a cordon
around the palace, so that a mouse couldn't get
through any crack!
Not only a mouse, but even that one, what's his Да не только мышь, не проникнет даже
name... from the town of Kiriath, couldn't get этот, как его… из города Кириафа.
through.
Incidentally, High Priest, do you know him? Кстати, ты знаешь такого, первосвященник?
Yes... if that one got in here, he'd feel bitterly Да… если бы такой проник сюда, он горько
sorry for himself, in this you will, of course, пожалел бы себя, в этом ты мне, конечно,
believe me?
поверишь?
Know, then, that from now on, High Priest, Так знай же, что не будет тебе, первосвяyou will have no peace!
щенник, отныне покоя!
Neither you nor your people' - and Pilate Ни тебе, ни народу твоему, – и Пилат укаpointed far off to the right, where the temple зал вдаль направо, туда, где в высоте пылал
blazed on high -'it is I who tell you so, Pontius храм, – это я тебе говорю – Пилат ПонтийPilate, equestrian of the Golden Spear!'[29]
ский, всадник Золотое Копье!
'I know, I know!' the black-bearded Kaifa fear- – Знаю, знаю! – бесстрашно ответил черноlessly replied, and his eyes flashed.
бородый Каифа, и глаза его сверкнули.
He raised his arm to heaven and went on: "The Он вознес руку к небу и продолжал: – Знает
Jewish people know that you hate them with a народ иудейский, что ты ненавидишь его
cruel hatred, and will cause them much suffer- лютой ненавистью и много мучений ты ему
ing, but you will not destroy them utterly!
причинишь, но вовсе ты его не погубишь!
God will protect them!
Защитит его бог!
He will hear us, the almighty Caesar will hear, Услышит нас, услышит всемогущий кеhe will protect us from Pilate the destroyer!'
сарь, укроет нас от губителя Пилата!
'Oh, no!' Pilate exclaimed, and he felt lighter
and lighter with every word: there was no
more need to pretend, no more need to choose
his words, `you have complained about me too
much to Caesar, and now my hour has come,
Kaifa!
Now the message will fly from me, and not to
the governor in Antioch, and not to Rome, but
directly to Capreae, to the emperor himself,
the message of how you in Yershalaim are
sheltering known criminals from death.
And then it will not be water from Solomon's
Pool that I give Yershalaim to drink, as I
wanted to do for your own good!
No, not water!
Remember how on account of you I had to remove the shields with the emperor's insignia
from the walls, had to transfer troops, had, as
you see, to come in person to look into what
goes on with you here!
Remember my words: it is not just one cohort
that you will see here in Yershalaim, High
Priest - no!
The whole Fulminata legion will come under
the city walls, the Arabian cavalry will arrive,
and then you will hear bitter weeping and wailing!
You will remember Bar-Rabban then, whom
you saved, and you will regret having sent to
his death a philosopher with his peaceful
preaching!'
The high priest's face became covered with
blotches, his eyes burned.
Like the procurator, he smiled, baring his
teeth, and replied:
`Do you yourself believe what you are saying
now, Procurator?
No, you do not!
It is not peace, not peace, that the seducer of
the people of Yershalaim brought us, and you,
equestrian, understand that perfectly well.
You wanted to release him so that he could
disturb the people, outrage the faith, and bring
the people under Roman swords!
But I, the high priest of the Jews, as long as I
live, will not allow the faith to be outraged and
will protect the people!
– О нет! – воскликнул Пилат, и с каждым
словом ему становилось все легче и легче:
не нужно было больше притворяться. Не
нужно было подбирать слова. – Слишком
много ты жаловался кесарю на меня, и
настал теперь мой час, Каифа!
Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на
Капрею, самому императору, весть о том,
как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти.
И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим!
Нет, не водою!
Вспомни, как мне пришлось из за вас снимать со стен щиты с вензелями императора,
перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится!
Вспомни мое слово, первосвященник. Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет!
Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и
стенания.
Вспомнишь ты тогда спасенного Вар раввана и пожалеешь, что послал на смерть
философа с его мирною проповедью!
Лицо первосвященника покрылось пятнами, глаза горели.
Он, подобно прокуратору, улыбнулся, скалясь, и ответил:
– Веришь ли ты, прокуратор, сам тому, что
сейчас говоришь?
Нет, не веришь!
Не мир, не мир принес нам обольститель
народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь.
Ты хотел его выпустить затем, чтобы он
смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи!
Но я, первосвященник иудейский, покуда
жив, не дам на поругание веру и защищу
народ!
Do you hear, Pilate?' And Kaifa raised his arm
menacingly: 'Listen, Procurator!'
Kaifa fell silent, and the procurator again
heard a noise as if of the sea, rolling up to the
very walls of the garden of Herod the Great.
The noise rose from below to the feet and into
the face of the procurator.
And behind his back, there, beyond the wings
of the palace, came alarming trumpet calls, the
heavy crunch of hundreds of feet, the clanking
of iron. The procurator understood that the Roman infantry was already setting out, on his orders, speeding to the parade of death so terrible
for rebels and robbers.
`Do you hear, Procurator?' the high priest repeated quietly. 'Are you going to tell me that
all this' - here the high priest raised both arms
and the dark hood fell from his head - 'has been
caused by the wretched robber Bar-Rabban?'
The procurator wiped his wet, cold forehead
with the back of his hand, looked at the
ground, then, squinting at the sky, saw that the
red-hot ball was almost over his head and that
Kaifa's shadow had shrunk to nothing by the
lion's tail, and said quietly and indifferently:
'It's nearly noon.
We got carried away by our conversation, and
yet we must proceed.'
Having apologized in refined terms before the
high priest, he invited him to sit down on a
bench in the shade of a magnolia and wait until
he summoned the other persons needed for the
last brief conference and gave one more instruction connected with the execution.
Kaifa bowed politely, placing his hand on his
heart, and stayed in the garden while Pilate returned to the balcony.
There he told the secretary, who had been
waiting for him, to invite to the garden the legate of the legion and the tribune of the cohort,
as well as the two members of the Sanhedrin
and the head of the temple guard, who had
been awaiting his summons on the lower garden terrace, in a round gazebo with a fountain.
Ты слышишь, Пилат? – И тут Каифа грозно
поднял руку: – Прислушайся, прокуратор!
Каифа смолк, и прокуратор услыхал опять
как бы шум моря, подкатывающего к самым стенам сада Ирода великого.
Этот шум поднимался снизу к ногам и в
лицо прокуратору.
А за спиной у него, там, за крыльями
дворца, слышались тревожные трубные
сигналы, тяжкий хруст сотен ног, железное
бряцание, – тут прокуратор понял, что римская пехота уже выходит, согласно его приказу, стремясь на страшный для бунтовщиков и разбойников предсмертный парад.
– Ты слышишь, прокуратор? – тихо повторил первосвященник, – неужели ты скажешь мне, что все это, – тут первосвященник поднял обе руки, и темный капюшон
свалился с головы Каифы, – вызвал жалкий
разбойник Вар равван?
Прокуратор тыльной стороной кисти руки
вытер мокрый, холодный лоб, поглядел на
землю, потом, прищурившись, в небо, увидел, что раскаленный шар почти над самой
его головою, а тень Каифы совсем съежилась у львиного хвоста, и сказал тихо и равнодушно:
– Дело идет к полудню.
Мы увлеклись беседою, а между тем надо
продолжать.
В изысканных выражениях извинившись
перед первосвященником, он попросил его
присесть на скамью в тени магнолии и обождать, пока он вызовет остальных лиц,
нужных для последнего краткого совещания, и отдаст еще одно распоряжение, связанное с казнью.
Каифа вежливо поклонился, приложив
руку к сердцу, и остался в саду, а Пилат
вернулся на балкон.
Там ожидавшему его секретарю он велел
пригласить в сад легата легиона, трибуна
когорты, а также двух членов Синедриона
и начальника храмовой стражи, ожидавших вызова на следующей нижней террасе
сада в круглой беседке с фонтаном.
To this Pilate added that he himself would
come out to the garden at once, and withdrew
into the palace.
While the secretary was gathering the conference, the procurator met, in a room shielded
from the sun by dark curtains, with a certain
man, whose face was half covered by a hood,
though he could not have been bothered by the
sun's rays in this room.
The meeting was a very short one.
The procurator quietly spoke a few words to
the man, after which he withdrew and Pilate
walked out through the colonnade to the garden.
There, in the presence of all those he had desired to see, the procurator solemnly and dryly
stated that he confirmed the death sentence on
Yeshua Ha-Nozri, and officially inquired of
the members of the Sanhedrin as to whom
among the criminals they would like to grant
life.
Having received the reply that it was Bar-Rabban, the procurator said:
Very well,' and told the secretary to put it into
the record at once, clutched in his hand the
clasp that the secretary had picked up from the
sand, and said solemnly: It is time!'
Here all those present started down the wide
marble stairway between walls of roses that
exuded a stupefying aroma, descending lower
and lower towards the palace wall, to the gates
opening on to the big, smoothly paved square,
at the end of which could be seen the columns
and statues of the Yershalaim stadium.
As soon as the group entered the square from
the garden and mounted the spacious stone
platform that dominated the square, Pilate,
looking around through narrowed eyelids, assessed the situation.
К этому Пилат добавил, что он тотчас выйдет и сам, и удалился внутрь дворца.
Пока секретарь собирал совещание, прокуратор в затененной от солнца темными
шторами комнате имел свидание с каким то
человеком, лицо которого было наполовину прикрыто капюшоном, хотя в комнате
лучи солнца и не могли его беспокоить.
Свидание это было чрезвычайно кратко.
Прокуратор тихо сказал человеку несколько слов, после чего тот удалился, а
Пилат через колоннаду прошел в сад.
Там в присутствии всех, кого он желал видеть, прокуратор торжественно и сухо подтвердил, что он утверждает смертный приговор Иешуа Га Ноцри, и официально осведомился у членов Синедриона о том, кого
из преступников угодно оставить в живых.
Получив ответ, что это – Вар равван, прокуратор сказал:
– Очень хорошо, – и велел секретарю тут
же занести это в протокол, сжал в руке поднятую секретарем с песка пряжку и торжественно сказал: – Пора!
Тут все присутствующие тронулись вниз
по широкой мраморной лестнице меж стен
роз, источавших одуряющий аромат, спускаясь все ниже и ниже к дворцовой стене, к
воротам, выходящим на большую, гладко
вымощенную площадь, в конце которой
виднелись колонны и статуи Ершалаимского ристалища.
Лишь только группа, выйдя из сада на площадь, поднялась на обширный царящий
над площадью каменный помост, Пилат,
оглядываясь сквозь прищуренные веки,
разобрался в обстановке.
The space he had just traversed, that is, the
space from the palace wall to the platform, was
empty, but before him Pilate could no longer
see the square - it had been swallowed up by
the crowd, which would have poured over the
platform and the cleared space as well, had it
not been kept at bay by a triple row of Sebastean soldiers to the left of Pilate and soldiers
of the auxiliary Iturean cohort to his right.
То пространство, которое он только что
прошел, то есть пространство от дворцовой
стены до помоста, было пусто, но зато впереди себя Пилат площади уже не увидел –
ее съела толпа. Она залила бы и самый помост, и то очищенное пространство, если
бы тройной ряд себастийских солдат по левую руку Пилата и солдат итурейской
вспомогательной когорты по правую – не
держал ее.
Итак, Пилат поднялся на помост, сжимая
машинально в кулаке ненужную пряжку и
щурясь.
Щурился прокуратор не оттого, что солнце
жгло ему глаза, нет!
Он не хотел почему то видеть группу осужденных, которых, как он это прекрасно
знал, сейчас вслед за ним возводят на помост.
Лишь только белый плащ с багряной подбивкой возник в высоте на каменном утесе
над краем человеческого моря, незрячему
Пилату в уши ударила звуковая волна:
«Га а а…» Она началась негромко, зародившись где то вдали у гипподрома, потом
стала громоподобной и, продержавшись
несколько секунд, начала спадать.
«Увидели меня», – подумал прокуратор.
Волна не дошла до низшей точки и неожиданно стала опять вырастать и, качаясь,
поднялась выше первой, и на второй волне,
как на морском валу вскипает пена, вскипел свист и отдельные, сквозь гром различимые, женские стоны.
And so, Pilate mounted the platform, mechanically clutching the useless clasp in his fist and
squinting his eyes.
The procurator was squinting not because the
sun burned his eyes - no!
For some reason he did not want to see the
group of condemned men who, as he knew
perfectly well, were now being brought on to
the platform behind him.
As soon as the white cloak with crimson lining
appeared high up on the stone cliff over the
verge of the human sea, the unseeing Pilate
was struck in the ears by a wave of sound:
'Ha-a-a...' It started mutedly, arising somewhere far away by the hippodrome, then became thunderous and, having held out for a
few seconds, began to subside.
They've seen me,' the procurator thought.
The wave had not reached its lowest point before it started swelling again unexpectedly
and, swaying, rose higher than the first, and as
foam boils up on the billows of the sea, so a
whistling boiled up on this second wave and,
separate, distinguishable from the thunder, the
wails of women.
They've been led on to the platform,' thought «Это их ввели на помост… – подумал ПиPilate, `and the wails mean that several women лат, – а стоны оттого, что задавили неgot crushed as the crowd surged forward.'
скольких женщин, когда толпа подалась
вперед».
He waited for some time, knowing that no Он выждал некоторое время, зная, что ниpower could silence the crowd before it ex- какою силой нельзя заставить умолкнуть
haled all that was pent up in it and fell silent of толпу, пока она не выдохнет все, что накоitself.
пилось у нее внутри, и не смолкнет сама.
And when this moment came, the procurator И когда этот момент наступил, прокуратор
threw up his right arm, and the last noise was выбросил вверх правую руку, и последний
blown away from the crowd.
шум сдуло с толпы.
Then Pilate drew into his breast as much of the
hot air as he could and shouted, and his
cracked voice carried over thousands of heads:
'In the name of the emperor Caesar! ...'
Here his ears were struck several times by a
clipped iron shout: the cohorts of soldiers
raised high their spears and standards and
shouted out terribly:
'Long live Caesar!'
Pilate lifted his face and thrust it straight into
the sun.
Green fire flared up behind his eyelids, his
brain took flame from it, and hoarse Aramaic
words went flying over the crowd:
`Four criminals, arrested in Yershalaim for
murder, incitement to rebellion, and outrages
against the laws and the faith, have been sentenced to a shameful execution - by hanging
on posts!
And this execution will presently be carried
out on Bald Mountain!
The names of the criminals are Dysmas, Gestas, Bar-Rabban and Ha-Nozri.
Here they stand before you!'
Pilate pointed to his right, not seeing any criminals, but knowing they were there, in place,
where they ought to be.
The crowd responded with a long rumble as if
of surprise or relief.
When it died down, Pilate continued:
'But only three of them will be executed, for,
in accordance with law and custom, in honour
of the feast of Passover, to one of the condemned, as chosen by the Lesser Sanhedrin
and confirmed by Roman authority, the magnanimous emperor Caesar will return his contemptible life!'
Pilate cried out the words and at the same time
listened as the rumble was replaced by a great
silence.
Not a sigh, not a rustle reached his ears now,
and there was even a moment when it seemed
to Pilate that everything around him had vanished altogether.
The hated city died, and he alone is standing
there, scorched by the sheer rays, his face set
against the sky.
Тогда Пилат набрал, сколько мог, горячего
воздуха в грудь и закричал, и сорванный
его голос понесло над тысячами голов:
– Именем кесаря императора!
Тут в уши ему ударил несколько раз железный рубленый крик – в когортах, взбросив
вверх копья и значки, страшно прокричали
солдаты:
– Да здравствует кесарь!
Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в
солнце.
Под веками у него вспыхнул зеленый
огонь, от него загорелся мозг, и над толпою
полетели хриплые арамейские слова:
– Четверо преступников, арестованных в
Ершалаиме за убийства, подстрекательства
к мятежу и оскорбление законов и веры,
приговорены к позорной казни – повешению на столбах!
И эта казнь сейчас совершится на Лысой
Горе!
Имена преступников – Дисмас, Гестас, Вар
равван и Га Ноцри.
Вот они перед вами!
Пилат указал вправо рукой, не видя никаких преступников, но зная, что они там, на
месте, где им нужно быть.
Толпа ответила длинным гулом как бы
удивления или облегчения.
Когда же он потух, Пилат продолжал:
– Но казнены из них будут только трое,
ибо, согласно закону и обычаю, в честь
праздника пасхи одному из осужденных,
по выбору Малого Синедриона и по утверждению римской власти, великодушный
кесарь император возвращает его презренную жизнь!
Пилат выкрикивал слова и в то же время
слушал, как на смену гулу идет великая тишина.
Теперь ни вздоха, ни шороха не доносилось
до его ушей, и даже настало мгновение, когда Пилату показалось, что все кругом вообще исчезло.
Ненавидимый им город умер, и только он
один стоит, сжигаемый отвесными лучами,
упершись лицом в небо.
Pilate held the silence a little longer, and then
began to cry out:
'The name of the one who will now be set free
before you is...'
He made one more pause, holding back the
name, making sure he had said all, because he
knew that the dead city would resurrect once
the name of the lucky man was spoken, and no
further words would be heard.
'All?' Pilate whispered soundlessly to himself.
'All.
The name!'
And, rolling the letter 'r' over the silent city, he
cried:
'Bar-Rabban!'
Here it seemed to him that the sun, clanging,
burst over him and flooded his ears with fire.
This fire raged with roars, shrieks, wails, guffaws and whistles.
Pilate turned and walked back across the platform to the stairs, looking at nothing except
the multicoloured squares of the flooring under his feet, so as not to trip.
He knew that behind his back the platform was
being showered with bronze coins, dates, that
people in the howling mob were climbing on
shoulders, crushing each other, to see the miracle with their own eyes - how a man already
in the grip of death escaped that grip!
How the legionaries take the ropes off him, involuntarily causing him burning pain in his
arms, dislocated during his interrogation; how
he, wincing and groaning, nevertheless smiles
a senseless, crazed smile.
He knew that at the same time the convoy was
already leading the three men with bound arms
to the side stairs, so as to take them to the road
going west from the city, towards Bald Mountain.
Only when he was off the platform, to the rear
of it, did Pilate open his eyes, knowing that he
was now safe - he could no longer see the condemned men.
Пилат еще придержал тишину, а потом
начал выкрикивать:
– Имя того, кого сейчас при вас отпустят на
свободу…
Он сделал еще одну паузу, задерживая имя,
проверяя, все ли сказал, потому что знал,
что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут.
«Все? – беззвучно шепнул себе Пилат, –
все.
Имя!»
И, раскатив букву «р» над молчащим городом, он прокричал:
– Вар равван!
Тут ему показалось, что солнце, зазвенев,
лопнуло над ним и залило ему огнем уши.
В этом огне бушевали рев, визги, стоны,
хохот и свист.
Пилат повернулся и пошел по мосту назад
к ступеням, не глядя ни на что, кроме разноцветных шашек настила под ногами,
чтобы не оступиться.
Он знал, что теперь у него за спиною на помост градом летят бронзовые монеты, финики, что в воющей толпе люди, давя друг
друга, лезут на плечи, чтобы увидеть своими глазами чудо – как человек, который
уже был в руках смерти, вырвался из этих
рук!
Как легионеры снимают с него веревки, невольно причиняя ему жгучую боль в вывихнутых на допросе руках, как он, морщась и охая, все же улыбается бессмысленной сумасшедшей улыбкой.
Он знал, что в это же время конвой ведет к
боковым ступеням троих со связанными
руками, чтобы выводить их на дорогу, ведущую на запад, за город, к Лысой Горе.
Лишь оказавшись за помостом, в тылу его,
Пилат открыл глаза, зная, что он теперь в
безопасности – осужденных он видеть уже
не мог.
Mingled with the wails of the quieting crowd,
yet distinguishable from them, were the piercing cries of heralds repeating, some in Aramaic, others in Greek, all that the procurator
had cried out from the platform.
Besides that, there came to his ears the tapping, clattering and approaching thud of hoofs,
and a trumpet calling out something brief and
merry.
These sounds were answered by the drilling
whistles of boys on the roofs of houses along
the street that led from the bazaar to the hippodrome square, and by cries of 'Look out!'
A soldier, standing alone in the cleared space
of the square with a standard in his hand,
waved it anxiously, and then the procurator,
the legate of the legion, the secretary and the
convoy stopped.
A cavalry ala, at an ever-lengthening trot, flew
out into the square, so as to cross it at one side,
bypassing the mass of people, and ride down a
lane under a stone wall covered with creeping
vines, taking the shortest route to Bald Mountain.
At a flying trot, small as a boy, dark as a mulatto, the commander of the ala, a Syrian, coming abreast of Pilate, shouted something in a
high voice and snatched his sword from its
sheath.
The angry, sweating black horse shied and
reared.
Thrusting his sword back into its sheath, the
commander struck the horse's neck with his
crop, brought him down, and rode off into the
lane, breaking into a gallop.
After him, three by three, horsemen flew in a
cloud of dust, the tips of their light bamboo
lances bobbing, and faces dashed past the
procurator - looking especially swarthy under
their white turbans - with merrily bared,
gleaming teeth.
Raising dust to the sky, the ala burst into the
lane, and the last to ride past Pilate was a soldier with a trumpet slung on his back, blazing
in the sun.
К стону начинавшей утихать толпы примешивались теперь и были различимы пронзительные выкрики глашатаев, повторявших одни на арамейском, другие на греческом языках все то, что прокричал с помоста прокуратор.
Кроме того, до слуха долетел дробный,
стрекочущий и приближающийся конский
топот и труба, что то коротко и весело прокричавшая.
Этим звукам ответил сверлящий свист
мальчишек с кровель домов улицы, выводящей с базара на гипподромскую площадь, и крики «берегись!».
Солдат, одиноко стоявший в очищенном
пространстве площади со значком в руке,
тревожно взмахнул им, и тогда прокуратор,
легат легиона, секретарь и конвой остановились.
Кавалерийская ала, забирая все шире рыси,
вылетела на площадь, чтобы пересечь ее в
сторонке, минуя скопище народа, и по переулку под каменной стеной, по которой
стлался виноград, кратчайшей дорогой
проскакать к Лысой Горе.
Летящий рысью маленький, как мальчик,
темный, как мулат, командир алы – сириец,
равняясь с Пилатом, что то тонко выкрикнул и выхватил из ножен меч.
Злая вороная взмокшая лошадь шарахнулась, поднялась на дыбы.
Вбросив меч в ножны, командир ударил
плетью лошадь по шее, выровнял ее и поскакал в переулок, переходя в галоп.
За ним по три в ряд полетели всадники в
туче пыли, запрыгали кончики легких бамбуковых пик, мимо прокуратора понеслись
казавшиеся особо смуглыми под белыми
тюрбанами лица с весело оскаленными,
сверкающими зубами.
Поднимая до неба пыль, ала ворвалась в переулок, и мимо Пилата последним проскакал солдат с пылающей на солнце трубою
за спиной.
Shielding himself from the dust with his hand
and wrinkling his face discontentedly, Pilate
started on in the direction of the gates to the
palace garden, and after him came the legate,
the secretary, and the convoy.
It was around ten o'clock in the morning.
CHAPTER 3.
The Seventh Proof
'Yes, it was around ten o'clock in the morning,
my esteemed Ivan Nikolaevich,' said the professor.
The poet passed his hand over his face like a
man just coming to his senses, and saw that it
was evening at the Patriarch's Ponds.
The water in the pond had turned black, and a
light boat was now gliding on it, and one could
hear the splash of oars and the giggles of some
citizeness in the little boat.
The public appeared on the benches along the
walks, but again on the other three sides of the
square, and not on the side where our interlocutors were.
The sky over Moscow seemed to lose colour,
and the full moon could be seen quite distinctly high above, not yet golden but white.
It was much easier to breathe, and the voices
under the lindens now sounded softer, eveningish.
`How is it I didn't notice that he'd managed to
spin a whole story?...' Homeless thought in
amazement. 'It's already evening! ...
Or maybe he wasn't telling it, but I simply fell
asleep and dreamed it all?'
But it must be supposed that the professor did
tell the story after all, otherwise it would have
to be assumed that Berlioz had had the same
dream, because he said, studying the foreigner's face attentively:
'Your story is extremely interesting, Professor,
though it does not coincide at all with the Gospel stories.'
Закрываясь от пыли рукой и недовольно
морща лицо, Пилат двинулся дальше,
устремляясь к воротам дворцового сада, а
за ним двинулся легат, секретарь и конвой.
Было около десяти часов утра.
Глава 3
Седьмое доказательство
– Да, было около десяти часов утра, досточтимый Иван Николаевич, – сказал профессор.
Поэт провел рукою по лицу, как человек,
только что очнувшийся, и увидел, что на
Патриарших вечер.
Вода в пруде почернела, и легкая лодочка
уже скользила по ней, и слышался плеск
весла и смешки какой то гражданки в лодочке.
В аллеях на скамейках появилась публика,
но опять таки на всех трех сторонах квадрата, кроме той, где были наши собеседники.
Небо над Москвой как бы выцвело, и совершенно отчетливо была видна в высоте
полная луна, но еще не золотая, а белая.
Дышать стало гораздо легче, и голоса под
липами звучали мягче, по вечернему.
«Как же это я не заметил, что он успел
сплести целый рассказ?.. – подумал Бездомный в изумлении, – ведь вот уже и вечер!
А может, это и не он рассказывал, а просто
я заснул и все это мне приснилось?»
Но надо полагать, что все таки рассказывал
профессор, иначе придется допустить, что
то же самое приснилось и Берлиозу, потому что тот сказал, внимательно всматриваясь в лицо иностранца:
– Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не совпадает
с евангельскими рассказами.
'Good heavens,' the professor responded, smiling condescendingly, 'you of all people should
know that precisely nothing of what is written
in the Gospels ever actually took place, and if
we start referring to the Gospels as a historical
source...' he smiled once more, and Berlioz
stopped short, because this was literally the
same thing he had been saying to Homeless as
they walked down Bronnaya towards the Patriarch's Ponds.
'That's so,' Berlioz replied, 'but I'm afraid no
one can confirm that what you've just told us
actually took place either.'
'Oh, yes!
That there is one who can!' the professor, beginning to speak in broken language, said with
great assurance, and with unexpected mysteriousness he motioned the two friends to move
closer.
They leaned towards him from both sides, and
he said, but again without any accent, which
with him, devil knows why, now appeared,
now disappeared:
The thing is...' here the professor looked
around fearfully and spoke in a whisper, `that
I was personally present at it all.
I was on Pontius Pilate's balcony, and in the
garden when he talked with Kaifa, and on the
platform, only secretly, incognito, so to speak,
and therefore I beg you - not a word to anyone,
total secrecy, shh...'
Silence fell, and Berlioz paled.
'YOU ... how long have you been in Moscow?'
he asked in a quavering voice.
'I just arrived in Moscow this very minute,' the
professor said perplexedly, and only here did
it occur to the friends to take a good look in his
eyes, at which they became convinced that his
left eye, the green one, was totally insane,
while the right one was empty, black and dead.
'There's the whole explanation for you!' Berlioz thought in bewilderment. 'A mad German
has turned up, or just went crazy at the Ponds.
What a story!'
– Помилуйте, – снисходительно усмехнувшись, отозвался профессор, – уж кто кто, а
вы то должны знать, что ровно ничего из
того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда, и если мы
начнем ссылаться на евангелия как на исторический источник… – он еще раз усмехнулся, и Берлиоз осекся, потому что буквально то же самое он говорил Бездомному, идя с тем по Бронной к Патриаршим
прудам.
– Это так, – заметил Берлиоз, – но боюсь,
что никто не может подтвердить, что и то,
что вы нам рассказывали, происходило на
самом деле.
– О нет!
Это может кто подтвердить! – начиная говорить ломаным языком, чрезвычайно уверенно ответил профессор и неожиданно таинственно поманил обоих приятелей к себе
поближе.
Те наклонились к нему с обеих сторон, и он
сказал, но уже без всякого акцента, который у него, черт знает почему, то пропадал,
то появлялся:
– Дело в том… – тут профессор пугливо
оглянулся и заговорил шепотом, – что я
лично присутствовал при всем этом.
И на балконе был у Понтия Пилата, и в
саду, когда он с Каифой разговаривал, и на
помосте, но только тайно, инкогнито, так
сказать, так что прошу вас – никому ни
слова и полный секрет!.. Тсс!
Наступило молчание, и Берлиоз побледнел.
– Вы… вы сколько времени в Москве? –
дрогнувшим голосом спросил он.
– А я только что сию минуту приехал в
Москву, – растерянно ответил профессор, и
тут только приятели догадались заглянуть
ему как следует в глаза и убедились в том,
что левый, зеленый, у него совершенно безумен, а правый – пуст, черен и мертв.
«Вот тебе все и объяснилось! – подумал
Берлиоз в смятении, – приехал сумасшедший немец или только что спятил на Патриарших.
Вот так история!»
Yes, indeed, that explained the whole thing:
the strangest breakfast with the late philosopher Kant, the foolish talk about sunflower oil
and Annushka, the predictions about his head
being cut off and all the rest - the professor was
mad.
Berlioz realized at once what had to be done.
Leaning back on the bench, he winked to
Homeless behind the professor's back - meaning, don't contradict him - but the perplexed
poet did not understand these signals.
'Yes, yes, yes,' Berlioz said excitedly, `incidentally it's all possible... even very possible,
Pontius Pilate, and the balcony, and so forth...
Did you come alone or with your wife?'
'Alone, alone, I'm always alone,' the professor
replied bitterly.
'And where are your things, Professor?'
Berlioz asked insinuatingly.
'At the Metropol?* Where are you staying?'
'I? ...
Nowhere,' the half-witted German answered,
his green eye wandering in wild anguish over
the Patriarch's Ponds.
'How's that?
But ... where are you going to live?'
'In your apartment,' the madman suddenly said
brashly, and winked.
'I ... I'm very glad ...' Berlioz began muttering,
'but, really, you won't be comfortable at my
place ... and they have wonderful rooms at the
Metropol, it's a first-class hotel...'
'And there's no devil either?' the sick man suddenly inquired merrily of Ivan Nikolaevich.
'No devil...'
'Don't contradict him,' Berlioz whispered with
his lips only, dropping behind the professor's
back and making faces.
There isn't any devil!' Ivan Nikolaevich, at a
loss from all this balderdash, cried out not
what he ought. 'What a punishment!
Stop playing the psycho!'
Here the insane man burst into such laughter
that a sparrow flew out of the linden over the
seated men's heads.
Да, действительно, объяснилось все: и
страннейший завтрак у покойного философа Канта, и дурацкие речи про подсолнечное масло и Аннушку, и предсказания о
том, что голова будет отрублена, и все прочее – профессор был сумасшедший.
Берлиоз тотчас сообразил, что следует делать.
Откинувшись на спинку скамьи, он за спиною профессора замигал Бездомному, – не
противоречь, мол, ему, – но растерявшийся
поэт этих сигналов не понял.
– Да, да, да, – возбужденно говорил Берлиоз, – впрочем, все это возможно! Даже
очень возможно, и Понтий Пилат, и балкон, и тому подобное… А вы одни приехали или с супругой?
– Один, один, я всегда один, – горько ответил профессор.
– А где же ваши вещи, профессор? – вкрадчиво спрашивал Берлиоз, – в
«Метрополе»? Вы где остановились?
– Я?
Нигде, – ответил полоумный немец, тоскливо и дико блуждая зеленым глазом по
Патриаршим прудам.
– Как?
А… где же вы будете жить?
– В вашей квартире, – вдруг развязно ответил сумасшедший и подмигнул.
– Я… я очень рад, – забормотал Берлиоз, –
но, право, у меня вам будет неудобно… А
в «Метрополе» чудесные номера, это первоклассная гостиница…
– А дьявола тоже нет? – вдруг весело осведомился больной у Ивана Николаевича.
– И дьявола…
– Не противоречь! – одними губами шепнул Берлиоз, обрушиваясь за спину профессора и гримасничая.
– Нету никакого дьявола! – растерявшись
от всей этой муры, вскричал Иван Николаевич не то, что нужно, – вот наказание!
Перестаньте вы психовать.
Тут безумный расхохотался так, что из
липы над головами сидящих выпорхнул воробей.
'Well, now that is positively interesting!' the
professor said, shaking with laughter. 'What is
it with you - no matter what one asks for, there
isn't any!' He suddenly stopped laughing and,
quite understandably for a mentally ill person,
fell into the opposite extreme after laughing,
became vexed and cried sternly: 'So you mean
there just simply isn't any?'
'Calm down, calm down, calm down, Professor,' Berlioz muttered, for fear of agitating the
sick man. 'You sit here for a little minute with
comrade Homeless, and I'll just run to the corner to make a phone call, and then we'll take
you wherever you like.
You don't know the city...'
Berlioz's plan must be acknowledged as correct: he had to run to the nearest public telephone and inform the foreigners' bureau, thus
and so, there's some consultant from abroad
sitting at the Patriarch's Ponds in an obviously
abnormal state.
So it was necessary to take measures, lest
some unpleasant nonsense result.
To make a call?
Well, then make your call,' the sick man
agreed sadly, and suddenly begged passionately: `But I implore you, before you go, at
least believe that the devil exists!
I no longer ask you for anything more.
Mind you, there exists a seventh proof of it, the
surest of all!
And it is going to be presented to you right
now!'
'Very good, very good,' Berlioz said with false
tenderness and, winking to the upset poet, who
did not relish at all the idea of guarding the
mad German, set out for the exit from the
Ponds at the corner of Bronnaya and Yermolaevsky Lane.
– Ну, уж это положительно интересно, –
трясясь от хохота проговорил профессор, –
что же это у вас, чего ни хватишься, ничего
нет! – он перестал хохотать внезапно и, что
вполне понятно при душевной болезни, после хохота впал в другую крайность – раздражился и крикнул сурово: – Так, стало
быть, так таки и нету?
– Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь,
профессор, – бормотал Берлиоз, опасаясь
волновать больного, – вы посидите минуточку здесь с товарищем Бездомным, а я
только сбегаю на угол, звякну по телефону,
а потом мы вас проводим, куда вы хотите.
Ведь вы не знаете города…
План Берлиоза следует признать правильным: нужно было добежать до ближайшего
телефона автомата и сообщить в бюро иностранцев о том, что вот, мол, приезжий из
за границы консультант сидит на Патриарших прудах в состоянии явно ненормальном.
Так вот, необходимо принять меры, а то получается какая то неприятная чепуха.
– Позвонить?
Ну что же, позвоните, – печально согласился больной и вдруг страстно попросил:
– Но умоляю вас на прощанье, поверьте
хоть в то, что дьявол существует!
О большем я уж вас и не прошу.
Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство, и уж самое надежное!
И вам оно сейчас будет предъявлено.
– Хорошо, хорошо, – фальшиво ласково говорил Берлиоз и, подмигнув расстроенному поэту, которому вовсе не улыбалась
мысль караулить сумасшедшего немца,
устремился к тому выходу с Патриарших,
что находится на углу Бронной и Ермолаевского переулка.
And the professor seemed to recover his health А профессор тотчас же как будто выздороand brighten up at once.
вел и посветлел.
'Mikhail Alexandrovich!' he shouted after Ber- – Михаил Александрович! – крикнул он
lioz.
вдогонку Берлиозу.
The latter gave a start, looked back, but reassured himself with the thought that the professor had also learned his name and patronymic
from some newspaper.
Then the professor called out, cupping his
hands like a megaphone:
`Would you like me to have a telegram sent at
once to your uncle in Kiev?'
And again Berlioz winced.
How does the madman know about the existence of a Kievan uncle?
That has certainly never been mentioned in
any newspapers.
Oh-oh, maybe Homeless is right after all?
And suppose his papers are phoney?
Ah, what a strange specimen ...
Call, call!
Call at once!
They'll quickly explain him!
And, no longer listening to anything, Berlioz
ran on.
Here, just at the exit to Bronnaya, there rose
from a bench to meet the editor exactly the
same citizen who in the sunlight earlier had
formed himself out of the thick swelter.
Only now he was no longer made of air, but
ordinary, fleshly, and Berlioz clearly distinguished in the beginning twilight that he had a
little moustache like chicken feathers, tiny
eyes, ironic and half drunk, and checkered
trousers pulled up so high that his dirty white
socks showed.
Mikhail Alexandrovich drew back, but reassured himself by reflecting that it was a stupid
coincidence and that generally there was no
time to think about it now.
'Looking for the turnstile, citizen?' the checkered type inquired in a cracked tenor. This
way, please!
Straight on and you'll get where you're going.
How about a little pint pot for my information
... to set up an ex-choirmaster!...' Mugging, the
specimen swept his jockey's cap from his
head.
Berlioz, not stopping to listen to the cadging
and clowning choirmaster, ran up to the turnstile and took hold of it with his hand.
Тот вздрогнул, обернулся, но успокоил
себя мыслью, что его имя и отчество известны профессору также из каких нибудь
газет.
А профессор прокричал, сложив руки рупором:
– Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев?
И опять передернуло Берлиоза.
Откуда же сумасшедший знает о существовании Киевского дяди?
Ведь об этом ни в каких газетах, уж
наверно, ничего не сказано.
Эге ге, уж не прав ли Бездомный?
А ну как документы эти липовые?
Ах, до чего странный субъект.
Звонить, звонить!
Сейчас же звонить!
Его быстро разъяснят!
И, ничего не слушая более, Берлиоз побежал дальше.
Тут у самого выхода на Бронную со скамейки навстречу редактору поднялся в точности тот самый гражданин, что тогда при
свете солнца вылепился из жирного зноя.
Только сейчас он был уже не воздушный, а
обыкновенный, плотский, и в начинающихся сумерках Берлиоз отчетливо разглядел, что усишки у него, как куриные перья,
глазки маленькие, иронические и полупьяные, а брючки клетчатые, подтянутые
настолько, что видны грязные белые носки.
Михаил Александрович так и попятился,
но утешил себя тем соображением, что это
глупое совпадение и что вообще сейчас об
этом некогда размышлять.
– Турникет ищете, гражданин? – треснувшим тенором осведомился клетчатый тип,
– сюда пожалуйте!
Прямо, и выйдете куда надо.
С вас бы за указание на четверть литра…
поправиться… бывшему регенту! – кривляясь, субъект наотмашь снял жокейский
свой картузик.
Берлиоз не стал слушать попрошайку и ломаку регента, подбежал к турникету и
взялся за него рукой.
He turned it and was just about to step across Повернув его, он уже собирался шагнуть на
the rails when red and white light splashed in рельсы, как в лицо ему брызнул красный и
his face. A sign lit up in a glass box:
белый свет: загорелась в стеклянном ящике
надпись
'Caution Tram-Car!'
«Берегись трамвая!».
And right then this tram-car came racing Тотчас и подлетел этот трамвай, поворачиalong, turning down the newly laid line from вающий по новопроложенной линии с ЕрYermolaevsky to Bronnaya.
молаевского на Бронную.
Having turned, and coming to the straight Повернув и выйдя на прямую, он внезапно
stretch, it suddenly lit up inside with electric- осветился изнутри электричеством, взвыл
ity, whined, and put on speed.
и наддал.
The prudent Berlioz, though he was standing Осторожный Берлиоз, хоть и стоял безin a safe place, decided to retreat behind the опасно, решил вернуться за рогатку, переstile, moved his hand on the crossbar, and ложил руку на вертушке, сделал шаг назад.
stepped back.
And right then his hand slipped and slid, one И тотчас рука его скользнула и сорвалась,
foot, unimpeded, as if on ice, went down the нога неудержимо, как по льду, поехала по
cobbled slope leading to the rails, the other булыжнику, откосом сходящему к рельсам,
was thrust into the air, and Berlioz was thrown другую ногу подбросило, и Берлиоза выбросило на рельсы.
on to the rails.
Trying to get hold of something, Berlioz fell Стараясь за что нибудь ухватиться, Берbackwards, the back of his head lightly strik- лиоз упал навзничь, несильно ударившись
ing the cobbles, and had time to see high up - затылком о булыжник, и успел увидеть в
but whether to right or left he no longer knew высоте, но справа или слева – он уже не сообразил, – позлащенную луну.
- the gold-tinged moon.
He managed to turn on his side, at the same Он успел повернуться на бок, бешеным
moment drawing his legs to his stomach in a движением в тот же миг подтянув ноги к
frenzied movement, and, while turning, to животу, и, повернувшись, разглядел несуmake out the face, completely white with hor- щееся на него с неудержимой силой соверror, and the crimson armband of the woman шенно белое от ужаса лицо женщины вагоdriver bearing down on him with irresistible новожатой и ее алую повязку.
force.
Berlioz did not cry out, but around him the Берлиоз не вскрикнул, но вокруг него отчаwhole street screamed with desperate female янными женскими голосами завизжала вся
voices.
улица.
The woman driver tore at the electric brake, Вожатая рванула электрический тормоз,
the car dug its nose into the ground, then in- вагон сел носом в землю, после этого мгноstantly jumped up, and glass flew from the венно подпрыгнул, и с грохотом и звоном
windows with a crash and a jingle.
из окон полетели стекла.
Here someone in Berlioz's brain cried desper- Тут в мозгу Берлиоза кто то отчаянно крикately:
нул –
'Can it be?...'
«Неужели?..»
Once more, and for the last time, the moon Еще раз, и в последний раз, мелькнула
flashed, but now breaking to pieces, and then луна, но уже разваливаясь на куски, и затем
it became dark.
стало темно.
The tram-car went over Berlioz, and a round Трамвай накрыл Берлиоза, и под решетку
dark object was thrown up the cobbled slope Патриаршей аллеи выбросило на булыжbelow the fence of the Patriarch's walk.
ный откос круглый темный предмет.
Having rolled back down this slope, it went
bouncing along the cobblestones of the street.
It was the severed head of Berlioz.
CHAPTER 4.
The Chase
The hysterical women's cries died down, the
police whistles stopped drilling, two ambulances drove off - one with the headless body
and severed head, to the morgue, the other
with the beautiful driver, wounded by broken
glass; street sweepers in white aprons removed
the broken glass and poured sand on the pools
of blood, but Ivan Nikolaevich just stayed on
the bench as he had dropped on to it before
reaching the turnstile.
He tried several times to get up, but his legs
would not obey him - something akin to paralysis had occurred with Homeless.
The poet had rushed to the turnstile as soon as
he heard the first scream, and had seen the
head go bouncing along the pavement.
With that he so lost his senses that, having
dropped on to the bench, he bit his hand until
it bled.
Of course, he forgot about the mad German
and tried to figure out one thing only: how it
could be that he had just been talking with Berlioz, and a moment later - the head...
Agitated people went running down the walk
past the poet, exclaiming something, but Ivan
Nikolaevich was insensible to their words.
However, two women unexpectedly ran into
each other near him, and one of them, sharpnosed and bare-headed, shouted the following
to the other, right next to the poet's ear:
'...Annushka, our Annushka!
From Sadovaya!
It's her work...
She bought sunflower oil at the grocery, and
went and broke the whole litre-bottle on the
turnstile!
Messed her skirt all up, and swore and swore!
Скатившись с этого откоса, он запрыгал по
булыжникам Бронной.
Это была отрезанная голова Берлиоза.
Глава 4
Погоня
Утихли истерические женские крики, отсверлили свистки милиции, две санитарные машины увезли: одна – обезглавленное
тело и отрезанную голову в морг, другая –
раненную осколками стекла красавицу вожатую, дворники в белых фартуках убрали
осколки стекол и засыпали песком кровавые лужи, а Иван Николаевич как упал на
скамейку, не добежав до турникета, так и
остался на ней.
Несколько раз он пытался подняться, но
ноги его не слушались – с Бездомным приключилось что то вроде паралича.
Поэт бросился бежать к турникету, как
только услыхал первый вопль, и видел, как
голова подскакивала на мостовой.
От этого он до того обезумел, что, упавши
на скамью, укусил себя за руку до крови.
Про сумасшедшего немца он, конечно, забыл и старался понять только одно, как это
может быть, что вот только что он говорил
с Берлиозом, а через минуту – голова…
Взволнованные люди пробегали мимо поэта по аллее, что то восклицая, но Иван Николаевич их слов не воспринимал.
Однако неожиданно возле него столкнулись две женщины, и одна из них, востроносая и простоволосая, закричала над самым ухом поэта другой женщине так:
– Аннушка, наша Аннушка!
С садовой!
Это ее работа!
Взяла она в бакалее подсолнечного масла,
да литровку то о вертушку и разбей!
Всю юбку изгадила… Уж она ругалась, ругалась!
... And he, poor man, must have slipped and - А он то, бедный, стало быть, поскользнулся
right on to the rails...'
да и поехал на рельсы…
Of all that the woman shouted, one word Из всего выкрикнутого женщиной в расlodged itself in Ivan Nikolaevich's upset brain: строенный мозг Ивана Николевича вцепилось одно слово:
'Annushka'...
'Annushka... Annushka?' the poet muttered,
looking around anxiously. Wait a minute, wait
a minute...'
The word
'Annushka' got strung together with the words
'sunflower oil', and then for some reason with
'Pontius Pilate'.
The poet dismissed Pilate and began linking
up the chain that started from the word `Annushka'.
And this chain got very quickly linked up and
led at once to the mad professor.
`Excuse me!
But he did say the meeting wouldn't take place
because Annushka had spilled the oil.
And, if you please, it won't take place!
What's more, he said straight out that Berlioz's
head would be cut off by a woman?!
Yes, yes, yes!
And the driver was a woman!
What is all this, eh?!'
There was not a grain of doubt left that the
mysterious consultant had known beforehand
the exact picture of the terrible death of Berlioz.
Here two thoughts pierced the poet's brain.
The first:
'He's not mad in the least, that's all nonsense!'
And the second: Then didn't he set it all up
himself?'
'But in what manner, may we ask?!
Ah, no, this we're going to find out!'
Making a great effort, Ivan Nikolaevich got up
from the bench and rushed back to where he
had been talking with the professor.
And, fortunately, it turned out that the man had
not left yet.
The street lights were already lit on Bronnaya,
and over the Ponds the golden moon shone,
and in the ever-deceptive light of the moon it
seemed to Ivan Nikolaevich that he stood
holding a sword, not a walking stick, under his
arm.
«Аннушка»…
– Аннушка… Аннушка?.. – забормотал
поэт, тревожно озираясь, – позвольте, позвольте…
К слову
«Аннушка» привязались слова «подсолнечное масло», а затем почему то
«Понтий Пилат».
Пилата поэт отринул и стал вязать цепочку,
начиная со слова «Аннушка».
И цепочка эта связалась очень быстро и
тотчас привела к сумасшедшему профессору.
Виноват!
Да ведь он же сказал, что заседание не состоится, потому что Аннушка разлила
масло.
И, будьте любезны, оно не состоится!
Этого мало: он прямо сказал, что Берлиозу
отрежет голову женщина?!
Да, да, да!
Ведь вожатая была женщина?!
Что же это такое? А?
Не оставалось даже зерна сомнения в том,
что таинственный консультант точно знал
заранее всю картину ужасной смерти Берлиоза.
Тут две мысли пронизали мозг поэта.
Первая:
«Он отнюдь не сумасшедший! Все это глупости!», и вторая: «Уж не подстроил ли он
это сам?!»
Но, позвольте спросить, каким образом?!
– Э, нет! Это мы узнаем!
Сделав над собой великое усилие, Иван
Николаевич поднялся со скамьи и бросился
назад, туда, где разговаривал с профессором.
И оказалось, что тот, к счастью, еще не
ушел.
На Бронной уже зажглись фонари, а над
Патриаршими светила золотая луна, и в
лунном, всегда обманчивом, свете Ивану
Николаевичу показалось, что тот стоит,
держа под мышкою не трость, а шпагу.
The ex-choirmaster was sitting in the very
place where Ivan Nikolaevich had sat just recently.
Now the busybody had perched on his nose an
obviously unnecessary pince-nez, in which
one lens was missing altogether and the other
was cracked.
This made the checkered citizen even more repulsive than he had been when he showed Berlioz the way to the rails.
With a chill in his heart, Ivan approached the
professor and, glancing into his face, became
convinced that there were not and never had
been any signs of madness in that face.
'Confess, who are you?' Ivan asked in a hollow
voice.
The foreigner scowled, looked at the poet as if
he were seeing him for the first time, and answered inimically:
'No understand ... no speak Russian. ..'
The gent don't understand,' the choirmaster
mixed in from the bench, though no one had
asked him to explain the foreigner's words.
'Don't pretend!' Ivan said threateningly, and
felt cold in the pit of his stomach. 'You spoke
excellent Russian just now.
You're not a German and you're not a professor!
You're a murderer and a spy!...
Your papers!' Ivan cried fiercely.
The mysterious professor squeamishly twisted
his mouth, which was twisted to begin with,
then shrugged his shoulders.
'Citizen!' the loathsome choirmaster butted in
again. "What're you doing bothering a foreign
tourist?
For that you'll incur severe punishment!' And
the suspicious professor made an arrogant
face, turned, and walked away from Ivan.
Отставной втируша регент сидел на том самом месте, где сидел еще недавно сам Иван
Николаевич.
Теперь регент нацепил себе на нос явно не
нужное пенсне, в котором одного стекла
вовсе не было, а другое треснуло.
От этого клетчатый гражданин стал еще
гаже, чем был тогда, когда указывал Берлиозу путь на рельсы.
С холодеющим сердцем Иван приблизился
к профессору и, взглянув ему в лицо, убедился в том, что никаких признаков сумасшествия нет и не было.
– Сознавайтесь, кто вы такой? – глухо
спросил Иван.
Иностранец насупился, глянул так, как
будто впервые видит поэта, и ответил
неприязненно:
– Не понимай… русский говорить…
– Они не понимают! – ввязался со скамейки
регент, хотя его никто и не просил объяснять слова иностранца.
– Не притворяйтесь! – грозно сказал Иван
и почувствовал холод под ложечкой, – вы
только что прекрасно говорили по русски.
Вы не немец и не профессор!
Вы – убийца и шпион!
Документы! – яростно крикнул Иван.
Загадочный профессор брезгливо скривил
и без того кривой рот и пожал плечами.
– Гражданин! – опять встрял мерзкий регент, – вы что же это волнуете интуриста?
За это с вас строжайше спросится! – а подозрительный профессор сделал надменное лицо, повернулся и пошел от Ивана
прочь.
Ivan felt himself at a loss.
Иван почувствовал, что теряется.
Breathless, he addressed the choirmaster:
Задыхаясь, он обратился к регенту:
'Hey, citizen, help me to detain the criminal! – Эй, гражданин, помогите задержать преступника!
It's your duty!'
Вы обязаны это сделать!
The choirmaster became extraordinarily ani- Регент чрезвычайно оживился, вскочил и
mated, jumped up and hollered:
заорал:
`What criminal?
– Где твой преступник?
Where is he?
A foreign criminal?' The choirmaster's eyes
sparkled gleefully. That one?
If he's a criminal, the first thing to do is shout
"Help!"
Or else he'll get away.
Come on, together now, one, two!' -- and here
the choirmaster opened his maw.
Totally at a loss, Ivan obeyed the trickster and
shouted 'Help!' but the choirmaster bluffed
him and did not shout anything.
Ivan's solitary, hoarse cry did not produce any
good results.
Two girls shied away from him, and he heard
the word 'drunk'.
'Ah, so you're in with him!' Ivan cried out,
waxing wroth. "What are you doing, jeering at
me?
Out of my way!'
Ivan dashed to the right, and so did the choirmaster; Ivan dashed to the left, and the scoundrel did the same.
`Getting under my feet on purpose?' Ivan
cried, turning ferocious. 'I'll hand you over to
the police!'
Ivan attempted to grab the blackguard by the
sleeve, but missed and caught precisely nothing: it was as if the choirmaster fell through the
earth.
Ivan gasped, looked into the distance, and saw
the hateful stranger.
He was already at the exit to Patriarch's Lane;
moreover, he was not alone.
The more than dubious choirmaster had managed to join him.
But that was still not all: the third in this company proved to be a tom-cat, who appeared out
of nowhere, huge as a hog, black as soot or as
a rook, and with a desperate cavalryman's
whiskers.
The trio set off down Patriarch's Lane, the cat
walking on his hind legs.
Ivan sped after the villains and became convinced at once that it - would be very difficult
to catch up with them.
The trio shot down the lane in an instant and
came out on Spiridonovka.
Где он?
Иностранный преступник? – глаза регента
радостно заиграли, – этот?
Ежели он преступник, то первым долгом
следует кричать:
«Караул!»
А то он уйдет.
А ну, давайте вместе! Разом! – и тут регент
разинул пасть.
Растерявшийся Иван послушался шуткаря
регента и крикнул «караул!», а регент его
надул, ничего не крикнул.
Одинокий, хриплый крик Ивана хороших
результатов не принес.
Две каких то девицы шарахнулись от него
в сторону, и он услышал слово «пьяный».
– А, так ты с ним заодно? – впадая в гнев,
прокричал Иван, – ты что же это, глумишься надо мной?
Пусти!
Иван кинулся вправо, и регент – тоже
вправо! Иван – влево, и тот мерзавец туда
же.
– Ты нарочно под ногами путаешься? – зверея, закричал Иван, – я тебя самого предам
в руки милиции!
Иван сделал попытку ухватить негодяя за
рукав, но промахнулся и ровно ничего не
поймал. Регент как сквозь землю провалился.
Иван ахнул, глянул вдаль и увидел ненавистного неизвестного.
Тот был уже у выхода в Патриарший переулок, и притом не один.
Более чем сомнительный регент успел присоединиться к нему.
Но это еще не все: третьим в этой компании
оказался неизвестно откуда взявшийся кот,
громадный, как боров, черный, как сажа
или грач, и с отчаянными кавалерийскими
усами.
Тройка двинулась в Патриарший, причем
кот тронулся на задних лапах.
Иван устремился за злодеями вслед и тотчас убедился, что догнать их будет очень
трудно.
Тройка мигом проскочила по переулку и
оказалась на Cпиридоновке.
No matter how Ivan quickened his pace, the
distance between him and his quarry never diminished.
And before the poet knew it, he emerged, after
the quiet of Spiridonovka, by the Nikitsky
Gate, where his situation worsened.
The place was swarming with people.
Besides, the gang of villains decided to apply
the favourite trick of bandits here: a scattered
getaway.
The choirmaster, with great dexterity, bored
his way on to a bus speeding towards the Arbat
Square and slipped away.
Having lost one of his quarries, Ivan focused
his attention on the cat and saw this strange cat
go up to the footboard of an
'A' tram waiting at a stop, brazenly elbow aside
a woman, who screamed, grab hold of the
handrail, and even make an attempt to shove a
ten-kopeck piece into the conductress's hand
through the window, open on account of the
stuffiness.
Ivan was so struck by the cat's behaviour that
he froze motionless by the grocery store on the
corner, and here he was struck for a second
time, but much more strongly, by the conductress's behaviour.
As soon as she saw the cat getting into the
tram-car, she shouted with a malice that even
made her shake:
'No cats allowed!
Nobody with cats allowed!
Scat!
Get off, or I'll call the police!'
Neither the conductress nor the passengers
were struck by the essence of the matter: not
just that a cat was boarding a tram-car, which
would have been good enough, but that he was
going to pay!
The cat turned out to be not only a solvent but
also a disciplined animal.
At the very first shout from the conductress, he
halted his advance, got off the footboard, and
sat down at the stop, rubbing his whiskers with
the ten-kopeck piece.
Сколько Иван не прибавлял шагу, расстояние между преследуемыми и им ничуть не
сокращалось.
И не успел поэт опомниться, как после тихой Cпиридоновки очутился у Никитских
ворот, где положение его ухудшилось.
Тут уж была толчея, Иван налетел на кой
кого из прохожих, был обруган.
Злодейская же шайка к тому же здесь решила применить излюбленный бандитский
прием – уходить врассыпную.
Регент с великой ловкостью на ходу ввинтился в автобус, летящий к Арбатской площади, и ускользнул.
Потеряв одного из преследуемых, Иван сосредоточил свое внимание на коте и видел,
как этот странный кот подошел к подножке
моторного вагона
«А», стоящего на остановке, нагло отсадил
взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал попытку всучить кондукторше гривенник через открытое по
случаю духоты окно.
Поведение кота настолько поразило Ивана,
что он в неподвижности застыл у бакалейного магазина на углу и тут вторично, но
гораздо сильнее, был поражен поведением
кондукторши.
Та, лишь только увидела кота, лезущего в
трамвай, со злобой, от которой даже тряслась, закричала:
– Котам нельзя!
С котами нельзя!
Брысь!
Слезай, а то милицию позову!
Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела: не то, что кот лезет в
трамвай, в чем было бы еще полбеды, а то,
что он собирается платить!
Кот оказался не только платежеспособным,
но и дисциплинированным зверем.
При первом же окрике кондукторши он
прекратил наступление, снялся с подножки
и сел на остановке, потирая гривенником
усы.
But as soon as the conductress yanked the cord
and the tram-car started moving off, the cat
acted like anyone who has been expelled from
a tram-car but still needs a ride.
Letting all three cars go by, the cat jumped on
to the rear coupling-pin of the last one,
wrapped its paws around some hose sticking
out of the side, and rode off, thus saving himself ten kopecks.
Occupied with the obnoxious cat, Ivan almost
lost the main one of the three - the professor.
Но лишь кондукторша рванула веревку и
трамвай тронулся, кот поступил как всякий, кого изгоняют из трамвая, но которому все таки ехать то надо.
Пропустив мимо себя все три вагона, кот
вскочил на заднюю дугу последнего, лапой
вцепился в какую то кишку, выходящую из
стенки, и укатил, сэкономив, таким образом, гривенник.
Занявшись паскудным котом, Иван едва не
потерял самого главного из трех – профессора.
But, fortunately, the man had not managed to Но, по счастью, тот не успел улизнуть.
slip away.
Ivan saw the grey beret in the throng at the Иван увидел серый берет в гуще в начале
head of Bolshaya Nikitskaya, now Herzen, Большой Никитской, или Герцена.
Street.
In the twinkling of an eye, Ivan arrived there В мгновение ока Иван и сам оказался там.
himself.
However, he had no luck.
Однако удачи не было.
The poet would quicken his pace, break into a Поэт и шагу прибавлял, и рысцой начинал
trot, shove passers-by, yet not get an inch бежать, толкая прохожих, и ни на сантиcloser to the professor.
метр не приблизился к профессору.
Upset as he was, Ivan was still struck by the Как ни был расстроен Иван, все же его поsupernatural speed of the chase.
ражала та сверхъестественная скорость, с
которой происходила погоня.
Twenty seconds had not gone by when, after И двадцати секунд не прошло, как после
the Nikitsky Gate, Ivan Nikolayevich was al- Никитских ворот Иван Николаевич был
ready dazzled by the lights of the Arbat уже ослеплен огнями на Арбатской плоSquare.
щади.
Another few seconds, and here was some dark Еще несколько секунд, и вот какой то темlane with slanting sidewalks, where Ivan Ni- ный переулок с покосившимися тротуаkolaevich took a tumble and hurt his knee.
рами, где Иван Николаевич грохнулся и
разбил колено.
Again a lit-up thoroughfare - Kropotkin Street Опять освещенная магистраль – улица Кро- then a lane, then Ostozhenka, then another поткина, потом переулок, потом Остоlane, dismal, vile and sparsely lit.
женка и еще переулок, унылый, гадкий и
скупо освещенный.
And it was here that Ivan Nikolaevich defini- И вот здесь то Иван Николаевич окончаtively lost him whom he needed so much.
тельно потерял того, кто был ему так нужен.
The professor disappeared.
Профессор исчез.
Ivan Nikolaevich was perplexed, but not for Иван Николаевич смутился, но ненадолго,
long, because he suddenly realized that the потому что вдруг сообразил, что профессор
professor must unfailingly be found in house непременно должен оказаться в доме № 13
no. 15, and most assuredly in apartment 47.
и обязательно в квартире 47.
Bursting into the entrance, Ivan Nikolaevich
flew up to the second floor, immediately found
the apartment, and rang impatiently.
He did not have to wait long. Some little girl
of about five opened the door for Ivan and,
without asking him anything, immediately
went away somewhere.
In the huge, extremely neglected front hall,
weakly lit by a tiny carbon arc lamp under the
high ceiling, black with grime, a bicycle without tyres hung on the wall, a huge iron-bound
trunk stood, and on a shelf over the coat rack a
winter hat lay, its long ear-flaps hanging
down.
Behind one of the doors, a resonant male voice
was angrily shouting something in verse from
a radio set.
Ivan Nikolaevich was not the least at a loss in
the unfamiliar surroundings and rushed
straight into the corridor, reasoning thus:
'Of course, he's hiding in the bathroom.'
The corridor was dark.
Having bumped into the wall a few times, Ivan
saw a faint streak of light under a door, felt for
the handle, and pulled it gently.
The hook popped out, and Ivan found himself
precisely in the bathroom and thought how
lucky he was.
However, his luck was not all it might have
been!
Ivan met with a wave of humid heat and, by
the light of the coals smouldering in the boiler,
made out big basins hanging on the walls, and
a bath tub, all black frightful blotches where
the enamel had chipped off.
And there, in this bath tub, stood a naked citizeness, all soapy and with a scrubber in her
hand.
She squinted near-sightedly at the bursting-in
Ivan and, obviously mistaking him in the infernal light, said softly and gaily:
'Kiriushka!
Stop this tomfoolery!
Have you lost your mind?...
Fyodor Ivanych will be back any minute.
Get out right now!' and she waved at Ivan with
the scrubber.
Ворвавшись в подъезд, Иван Николаевич
взлетел на второй этаж, немедленно нашел
эту квартиру и позвонил нетерпеливо.
Ждать пришлось недолго: открыла Ивану
дверь какая то девочка лет пяти и, ни о чем
не справляясь у пришедшего, немедленно
ушла куда то.
В громадной, до крайности запущенной передней, слабо освещенной малюсенькой
угольной лампочкой под высоким, черным
от грязи потолком, на стене висел велосипед без шин, стоял громадный ларь, обитый железом, а на полке над вешалкой лежала зимняя шапка, и длинные ее уши свешивались вниз.
За одной из дверей гулкий мужской голос в
радиоаппарате сердито кричал что то стихами.
Иван Николаевич ничуть не растерялся в
незнакомой обстановке и прямо устремился в коридор, рассуждая так:
«Он, конечно, спрятался в ванной».
В коридоре было темно.
Потыкавшись в стены, Иван увидел слабенькую полоску света внизу под дверью,
нашарил ручку и несильно рванул ее.
Крючок отскочил, и Иван оказался именно
в ванной и подумал о том, что ему повезло.
Однако повезло не так уж, как бы нужно
было!
На Ивана пахнуло влажным, теплом и, при
свете углей, тлеющих в колонке, он разглядел большие корыта, висящие на стене, и
ванну, всю в черных страшных пятнах от
сбитой эмали.
Так вот, в этой ванне стояла голая гражданка, вся в мыле и с мочалкой в руках.
Она близоруко прищурилась на ворвавшегося Ивана и, очевидно, обознавшись в адском освещении, сказала тихо и весело:
– Кирюшка!
Бросьте трепаться!
Что вы, с ума сошли?..
Федор Иваныч сейчас вернется.
Вон отсюда сейчас же! – и махнула на
Ивана мочалкой.
The misunderstanding was evident, and Ivan
Nikolaevich was, of course, to blame for it.
But he did not want to admit it and, exclaiming
reproachfully:
'Ah, wanton creature! ...', at once found himself for some reason in the kitchen.
No one was there, and on the oven in the semidarkness silently stood about a dozen extinguished primuses [1].'
A single moonbeam, having seeped through
the dusty, perennially unwashed window,
shone sparsely into the corner where, in dust
and cobwebs, a forgotten icon hung, with the
ends of two wedding candles [2] peeking out
from behind its casing.
Under the big icon, pinned to it, hung a little
one made of paper.
No one knows what thought took hold of Ivan
here, but before running out the back door, he
appropriated one of these candles, as well as
the paper icon.
With these objects, he left the unknown apartment, muttering something, embarrassed at the
thought of what he had just experienced in the
bathroom, involuntarily trying to guess who
this impudent Kiriushka might be and whether
the disgusting hat with ear-flaps belonged to
him.
In the desolate, joyless lane the poet looked
around, searching for the fugitive, but he was
nowhere to be seen.
Then Ivan said firmly to himself:
'Why, of course, he's at the Moscow River!
Onward!'
Someone ought, perhaps, to have asked Ivan
Nikolaevich why he supposed that the professor was precisely at the Moscow River and not
in some other place.
But the trouble was that there was no one to
ask him.
The loathsome lane was completely empty.
Недоразумение было налицо, и повинен в
нем был, конечно, Иван Николаевич.
Но признаться в этом он не пожелал и, воскликнув укоризненно:
«Ах, развратница!..» – тут же зачем то очутился на кухне.
В ней никого не оказалось, и на плите в полумраке стояло безмолвно около десятка
потухших примусов.
Один лунный луч, просочившись сквозь
пыльное, годами не вытираемое окно,
скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона, из за киота которой высовывались концы двух венчальных свечей.
Под большой иконой висела пришпиленная маленькая – бумажная.
Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но только, прежде чем выбежать на черный ход, он присвоил одну из
этих свечей, а также и бумажную иконку.
Вместе с этими предметами он покинул неизвестную квартиру, что то бормоча, конфузясь при мысли о том, что он только что
пережил в ванной, невольно стараясь угадать, кто бы был этот наглый Кирюшка и
не ему ли принадлежит противная шапка с
ушами.
В пустынном безотрадном переулке поэт
оглянулся, ища беглеца, но того нигде не
было.
Тогда Иван твердо сказал самому себе:
– Ну конечно, он на Москве реке!
Вперед!
Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана
Николаевича, почему он полагает, что профессор именно на Москве реке, а не где нибудь в другом месте.
Да горе в том, что спросить то было некому.
Омерзительный переулок был совершенно
пуст.
In the very shortest time, Ivan Nikolaevich Через самое короткое время можно было
could be seen on the granite steps of the Mos- увидеть Ивана Николаевича на гранитных
cow River amphitheatre. [3]
ступенях амфитеатра Москвы реки.
Having taken off his clothes, Ivan entrusted
them to a pleasant, bearded fellow who was
smoking a hand-rolled cigarette, sitting beside
a torn white Tolstoy blouse and a pair of unlaced, worn boots.
After waving his arms to cool off, Ivan dived
swallow-fashion into the water.
It took his breath away, so cold the water was,
and the thought even flashed in him that he
might not manage to come up to the surface.
However, he did manage to come up, and,
puffing and snorting, his eyes rounded in terror, Ivan Nikolaevich began swimming
through the black, oil-smelling water among
the broken zigzags of street lights on the bank.
When the wet Ivan came dancing back up the
steps to the place where the bearded fellow
was guarding his clothes, it became clear that
not only the latter, but also the former - that is,
the bearded fellow himself - had been stolen.
In the exact spot where the pile of clothes had
been, a pair of striped drawers, the torn Tolstoy blouse, the candle, the icon and a box of
matches had been left.
After threatening someone in the distance with
his fist in powerless anger, Ivan put on what
was left for him.
Here two considerations began to trouble him:
first, that his Massolit identification card,
which he never parted with, was gone, and,
second, whether he could manage to get
through Moscow unhindered looking the way
he did now?
In striped drawers, after all ... True, it was nobody's business, but still there might be some
hitch or delay.
Ivan tore off the buttons where the drawers
fastened at the ankle, figuring that this way
they might pass for summer trousers, gathered
up the icon, the candle and the matches, and
started off, saying to himself:
'To Griboedov's!
Beyond all doubt, he's there.'
The city was already living its evening life.
Сняв с себя одежду, Иван поручил ее какому то приятному бородачу, курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и
расшнурованных стоптанных ботинок.
Помахав руками, чтобы остыть, Иван ласточкой кинулся в воду.
Дух перехватило у него, до того была холодна вода, и мелькнула даже мысль, что
не удастся, пожалуй, выскочить на поверхность.
Однако выскочить удалось, и, отдуваясь и
фыркая, с круглыми от ужаса глазами,
Иван Николаевич начал плавать в пахнущей нефтью черной воде меж изломанных
зигзагов береговых фонарей.
Когда мокрый Иван приплясал по ступеням
к тому месту, где осталось под охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только второе, но и первый, то есть
сам бородач.
Точно на том месте, где была груда платья,
остались полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча, иконка и коробка спичек.
Погрозив в бессильной злобе кому то вдаль
кулаком, Иван облачился в то, что было
оставлено.
Тут его стали беспокоить два соображения:
первое, это то, что исчезло удостоверение
МАССОЛИТа, с которым он никогда не
расставался, и, второе, удастся ли ему в таком виде беспрепятственно пройти по
Москве?
Все таки в кальсонах… Правда, кому какое
дело, а все же не случилось бы какой нибудь придирки или задержки.
Иван оборвал пуговицы с кальсон там, где
те застегивались у щиколотки, в расчете на
то, что, может быть, в таком виде они сойдут за летние брюки, забрал иконку, свечу
и спички и тронулся, сказав самому себе:
– К Грибоедову!
Вне всяких сомнений, он там.
Город уже жил вечерней жизнью.
Trucks flew through the dust, chains clanking, В пыли пролетали, бряцая цепями, грузоand on their platforms men lay sprawled belly вики, на платформах коих, на мешках, расup on sacks.
кинувшись животами кверху, лежали какие
то мужчины.
All windows were open.
Все окна были открыты.
In each of these windows a light burned under В каждом из этих окон горел огонь под
an orange lampshade, and from every window, оранжевым абажуром, и из всех окон, из
every door, every gateway, roof, and attic, всех дверей, из всех подворотен, с крыш и
basement and courtyard blared the hoarse roar чердаков, из подвалов и дворов вырывался
of the polonaise from the opera Evgeny One- хриплый рев полонеза из оперы «Евгений
Онегин».
gin. [4]
Ivan Nikolaevich's apprehensions proved fully Опасения Ивана Николаевича полностью
justified: passers-by did pay attention to him оправдались: прохожие обращали на него
and turned their heads.
внимание и оборачивались.
As a result, he took the decision to leave the Вследствие этого он решил покинуть больmain streets and make his way through back шие улицы и пробираться переулочками,
lanes, where people are not so importunate, где не так назойливы люди, где меньше
where there were fewer chances of them pick- шансов, что пристанут к босому человеку,
ing on a barefoot man, pestering him with изводя его расспросами о кальсонах, котоquestions about his drawers, which stubbornly рые упорно не пожелали стать похожими
на брюки.
refused to look like trousers.
This Ivan did, and, penetrating the mysterious Иван так и сделал и углубился в таинственnetwork of lanes around the Arbat, he began ную сеть Арбатских переулков и начал
making his way along the walls, casting fear- пробираться под стенками, пугливо косясь,
ful sidelong glances, turning around every mo- ежеминутно оглядываясь, по временам
ment, hiding in gateways from time to time, прячась в подъездах и избегая перекрестavoiding intersections with traffic lights and ков со светофорами, шикарных дверей посольских особняков.
the grand entrances of embassy mansions.
And all along his difficult way, he was for И на всем его трудном пути невыразимо
some reason inexpressibly tormented by the почему то мучил вездесущий оркестр, под
ubiquitous orchestra that accompanied the аккомпанемент которого тяжелый бас пел
heavy basso singing about his love for Tatiana. о своей любви к Татьяне.
CHAPTER 5.
Глава 5
There were Doings at Griboedov's
Было дело в Грибоедове
The old, two-storeyed, cream-coloured house Старинный двухэтажный дом кремового
stood on the ring boulevard, in the depths of a цвета помещался на бульварном кольце в
seedy garden, separated from the sidewalk by глубине чахлого сада, отделенного от троa fancy cast-iron fence.
туара кольца резною чугунною решеткой.
The small terrace in front of the house was Небольшая площадка перед домом была заpaved with asphalt, and in wintertime was асфальтирована, и в зимнее время на ней
dominated by a snow pile with a shovel stuck возвышался сугроб с лопатой, а в летнее
in it, but in summertime turned into the most время она превращалась в великолепнейmagnificent section of the summer restaurant шее отделение летнего ресторана под парусиновым тентом.
under a canvas tent.
The house was called `The House of Griboedov' on the grounds that it was alleged to
have once belonged to an aunt of the writer Alexander Sergeevich Griboedov. [1] Now,
whether it did or did not belong to her, we do
not exactly know.
On recollection, it even seems that Griboedov
never had any such house-owning aunt...
Nevertheless, that was what the house was
called.
Moreover, one Moscow liar had it that there,
on the second floor, in a round hall with columns, the famous writer had supposedly read
passages from Woe From Wit to this very aunt
while she reclined on a sofa. However, devil
knows, maybe he did, it's of no importance.
What is important is that at the present time
this house was owned by that same Massolit
which had been headed by the unfortunate Mikhail Alexandrovich Berlioz before his appearance at the Patriarch's Ponds.
In the casual manner of Massolit members, no
one called the house The House of Griboedov',
everyone simply said
'Griboedov's':
'I spent two hours yesterday knocking about
Griboedov's.'
'Well, and so?' `Got myself a month in Yalta.'
'Bravo!'
Or:
'Go to Berlioz, he receives today from four to
five at Griboedov's...' and so on.
Massolit had settled itself at Griboedov's in the
best and cosiest way imaginable.
Anyone entering Griboedov's first of all became involuntarily acquainted with the announcements of various sports clubs, and with
group as well as individual photographs of the
members of Massolit, hanging (the photographs) on the walls of the staircase leading to
the second floor.
On the door to the very first room of this upper
floor one could see a big sign:
'Fishing and Vacation Section', along with the
picture of a carp caught on a line.
Дом назывался «домом Грибоедова» на том
основании, что будто бы некогда им владела тетка писателя – Александра Сергеевича Грибоедова. Ну владела или не владела – мы того не знаем.
Помнится даже, что, кажется, никакой
тетки домовладелицы у Грибоедова не
было… Однако дом так называли.
Более того, один московский врун рассказывал, что якобы вот во втором этаже, в
круглом зале с колоннами, знаменитый писатель читал отрывки из «Горя от ума» этой
самой тетке, раскинувшейся на софе, а
впрочем, черт его знает, может быть, и читал, не важно это!
А важно то, что в настоящее время владел
этим домом тот самый МАССОЛИТ, во
главе которого стоял несчастный Михаил
Александрович Берлиоз до своего появления на Патриарших прудах.
С легкой руки членов МАССОЛИТа никто
не называл дом «домом Грибоедова», а все
говорили просто –
«Грибоедов»:
«Я вчера два часа протолкался у Грибоедова», –
«Ну и как?» – «В Ялту на месяц добился».
–
«Молодец!».
Или:
«Пойди к Берлиозу, он сегодня от четырех
до пяти принимает в Грибоедове…» И так
далее.
МАССОЛИТ разместился в Грибоедове
так, что лучше и уютнее не придумать.
Всякий, входящий в Грибоедова, прежде
всего знакомился невольно с извещениями
разных спортивных кружков и с групповыми, а также индивидуальными фотографиями членов МАССОЛИТа, которыми
(фотографиями) были увешаны стены лестницы, ведущей во второй этаж.
На дверях первой же комнаты в этом верхнем этаже виднелась крупная надпись
«Рыбно дачная секция», и тут же был изображен карась, попавшийся на уду.
On the door of room no. 2 something not quite
comprehensible was written:
'One-day Creative Trips.
Apply to M. V.
Spurioznaya.'
The next door bore a brief but now totally incomprehensible inscription:
'Perelygino'. [2] After which the chance visitor
to Griboedov's would not know where to look
from the motley inscriptions on the aunt's walnut doors: `Sign up for Paper with Poklevkina',
`Cashier',
'Personal Accounts of Sketch-Writers'...
If one cut through the longest line, which already went downstairs and out to the doorman's lodge, one could see the sign 'Housing
Question' on a door which people were crashing every second.
Beyond the housing question there opened out
a luxurious poster on which a cliff was depicted and, riding on its crest, a horseman in a
felt cloak with a rifle on his shoulder.
A little lower - palm trees and a balcony; on
the balcony - a seated young man with a forelock, gazing somewhere aloft with very lively
eyes, holding a fountain pen in his hand.
The inscription:
'Full-scale Creative Vacations from Two
Weeks (Story/Novella) to One Year
(Novel/Trilogy).
Yalta, Suuk-Su, Borovoe, Tsikhidziri, Makhindzhauri, Leningrad (Winter Palace).'[3]
There was also a line at this door, but not an
excessive one - some hundred and fifty people.
Next, obedient to the whimsical curves, ascents and descents of the Griboedov house,
came the `Massolit Executive Board',
'Cashiers nos. 2, 3, 4, 5',
'Editorial Board',
'Chairman of Massolit',
'Billiard Room', various auxiliary institutions
and, finally, that same hall with the colonnade
where the aunt had delighted in the comedy
other genius nephew.
На дверях комнаты № 2 было написано что
то не совсем понятное:
«Однодневная творческая путевка.
Обращаться к М. В.
Подложной».
Следующая дверь несла на себе краткую,
но уже вовсе непонятную надпись:
«Перелыгино». Потом у случайного посетителя Грибоедова начинали разбегаться
глаза от надписей, пестревших на ореховых
теткиных дверях: «Запись в очередь на бумагу у Поклевкиной», «Касса»,
«Личные расчеты скетчистов»…
Прорезав длиннейшую очередь, начинавшуюся уже внизу в швейцарской, можно
было видеть надпись на двери, в которую
ежесекундно ломился народ: «Квартирный
вопрос».
За квартирным вопросом открывался роскошный плакат, на котором изображена
была скала, а по гребню ее ехал всадник в
бурке и с винтовкой за плечами.
Пониже – пальмы и балкон, на балконе –
сидящий молодой человек с хохолком, глядящий куда то ввысь очень очень бойкими
глазами и держащий в руке самопишущее
перо.
Подпись:
«Полнообъемные творческие отпуска от
двух недель (рассказ новелла) до одного
года (роман, трилогия).
Ялта, Суук Су, Боровое, Цихидзири, Махинджаури, Ленинград (Зимний дворец)».
У этой двери также была очередь, но не
чрезмерная, человек в полтораста.
Далее следовали, повинуясь прихотливым
изгибам, подъемам и спускам Грибоедовского дома, – «Правление МАССОЛИТа»,
«Кассы № 2, 3, 4, 5»,
«Редакционная коллегия»,
«Председатель МАССОЛИТа»,
«Бильярдная», различные подсобные учреждения, наконец, тот самый зал с колоннадой, где тетка наслаждалась комедией гениального племянника.
Всякий посетитель, если он, конечно, был
не вовсе тупицей, попав в Грибоедова,
сразу же соображал, насколько хорошо живется счастливцам – членам МАССОЛИТа,
и черная зависть начинала немедленно терзать его.
И немедленно же он обращал к небу горькие укоризны за то, что оно не наградило
его при рождении литературным талантом,
без чего, естественно, нечего было и мечтать овладеть членским МАССОЛИТским
билетом, коричневым, пахнущим дорогой
кожей, с золотой широкой каймой, – известным всей Москве билетом.
Who will speak in defence of envy?
Кто скажет что нибудь в защиту зависти?
This feeling belongs to the nasty category, but Это чувство дрянной категории, но все же
all the same one must put oneself in the visi- надо войти и в положение посетителя.
tor's position.
For what he had seen on the upper floor was Ведь то, что он видел в верхнем этаже,
not all, and was far from all.
было не все и далеко еще не все.
The entire ground floor of the aunt's house was Весь нижний этаж теткиного дома был заoccupied by a restaurant, and what a restau- нят рестораном, и каким рестораном!
rant!
It was justly considered the best in Moscow. По справедливости он считался самым лучшим в Москве.
And not only because it took up two vast halls И не только потому, что размещался он в
with arched ceilings, painted with violet, As- двух больших залах со сводчатыми потолsyrian-maned horses, not only because on each ками, расписанными лиловыми лошадьми
table there stood a lamp shaded with a shawl, с ассирийскими гривами, не только потому,
not only because it was not accessible to just что на каждом столике помещалась лампа,
anybody coming in off the street, but because накрытая шалью, не только потому, что
in the quality of its fare Griboedov's beat any туда не мог проникнуть первый попавrestaurant in Moscow up and down, and this шийся человек с улицы, а еще и потому,
fare was available at the most reasonable, by что качеством своей провизии Грибоедов
бил любой ресторан в Москве, как хотел, и
no means onerous, price.
что эту провизию отпускали по самой сходной, отнюдь не обременительной цене.
Hence there was nothing surprising, for in- Поэтому нет ничего удивительного в таком
stance, in the following conversation, which хотя бы разговоре, который однажды слыthe author of these most truthful lines once шал автор этих правдивейших строк у чуheard near the cast-iron fence of Griboedov's: гунной решетки Грибоедова:
'Where are you dining today, Amvrosy?'
– Ты где сегодня ужинаешь, Амвросий?
`What a question! Why, here, of course, my – Что за вопрос, конечно, здесь, дорогой
dear Foka!
Фока!
Archibald Archibaldovich whispered to me to- Арчибальд Арчибальдович шепнул мне сеday that there will be perch au naturel done to годня, что будут порционные судачки а
order.
натюрель.
A virtuoso little treat!'
Виртуозная штука!
Any visitor finding himself in Griboedov's,
unless of course he was a total dim-wit, would
realize at once what a good life those lucky fellows, the Massolit members, were having, and
black envy would immediately start gnawing
at him.
And he would immediately address bitter reproaches to heaven for not having endowed
him at birth with literary talent, lacking which
there was naturally no dreaming of owning a
Massolit membership card, brown, smelling of
costly leather, with a wide gold border - a card
known to all Moscow.
– Умеешь ты жить, Амвросий! – со вздохом
отвечал тощий, запущенный, с карбункулом на шее Фока румяногубому гиганту,
золотистоволосому, пышнощекому Амвросию поэту.
– Никакого уменья особенного у меня нету,
– возражал Амвросий, – а обыкновенное
желание жить по человечески.
Ты хочешь сказать, Фока, что судачки
можно встретить и в «Колизее».
Но в «Колизее» порция судачков стоит тринадцать рублей пятнадцать копеек, а у нас
– пять пятьдесят!
Кроме того, в «Колизее» судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет
гарантии, что ты не получишь в «Колизее»
виноградной кистью по морде от первого
попавшего молодого человека, ворвавшегося с театрального проезда.
No, I'm categorically opposed to the Coli- Нет, я категорически против «Колизея», –
seum,' the gastronome Amvrosy boomed for гремел на весь бульвар гастроном Амвроthe whole boulevard to hear. 'Don't try to сий. – Не уговаривай меня, Фока!
convince me, Foka!'
'I'm not trying to convince you, Amvrosy,' – Я не уговариваю тебя, Амвросий, – пиFoka squeaked. 'One can also dine at home.'
щал Фока. – Дома можно поужинать.
`I humbly thank you,' trumpeted Amvrosy, – Слуга покорный, – трубил Амвросий, –
'but I can imagine your wife, in the communal представляю себе твою жену, пытающуюся
kitchen at home, trying to do perch au naturel соорудить в кастрюльке в общей кухне
to order in a saucepan!
дома порционные судачки а натюрель!
Hee, hee, hee! ...
Ги ги ги!..
Aurevwar, Foka!' And, humming, Amvrosy Оревуар, Фока! – и, напевая, Амвросий
directed his steps to the veranda under the tent. устремлялся к веранде под тентом.
Ahh, yes! ... Yes, there was a time! ...
Эх хо хо… Да, было, было!..
Old Muscovites will remember the renowned Помнят московские старожилы знамениGriboedov's!
того Грибоедова!
What is poached perch done to order!
Что отварные порционные судачки!
Cheap stuff, my dear Amvrosy!
Дешевка это, милый Амвросий!
But sterlet, sterlet in a silvery chafing dish, А стерлядь, стерлядь в серебристой каsterlet slices interlaid with crayfish tails and стрюльке, стерлядь кусками, переложенfresh caviar?
ными раковыми шейками и свежей икрой?
And eggs en cocotte with mushroom puree in А яйца кокотт с шампиньоновым пюре в
little dishes?
чашечках?
And how did you like the fillets of thrush?
А филейчики из дроздов вам не нравились?
With truffles?
С трюфелями?
Quail a la genoise?
Перепела по генуэзски?
Nine-fifty!
Десять с полтиной!
And the jazz, and the courteous service!
Да джаз, да вежливая услуга!
`You sure know how to live, Amvrosy!'
skinny, run-down Foka, with a carbuncle on
his neck, replied with a sigh to the ruddylipped giant, golden-haired, plump-cheeked
Amvrosy-the-poet.
`I have no special knowledge,' Amvrosy protested, 'just the ordinary wish to live like a human being.
You mean to say, Foka that perch can be met
with at the Coliseum as well.
But at the Coliseum a portion of perch costs
thirteen roubles fifteen kopecks, and here five-fifty!
Besides, at the Coliseum they serve three-dayold perch, and, besides, there's no guarantee
you won't get slapped in the mug with a bunch
of grapes at the Coliseum by the first young
man who bursts in from Theatre Alley.
And in July, when the whole family is in the
country, and you are kept in the city by urgent
literary business - on the veranda, in the shade
of the creeping vines, in a golden spot on the
cleanest of tablecloths, a bowl of soup printanier?
Remember, Amvrosy?
But why ask!
I can see by your lips that you do.
What is your whitefish, your perch!
But the snipe, the great snipe, the jack snipe,
the woodcock in their season, the quail, the
curlew?
Cool seltzer fizzing in your throat?!
But enough, you are getting distracted, reader!
Follow me!...
At half past ten on the evening when Berlioz
died at the Patriarch's Ponds, only one room
was lit upstairs at Griboedov's, and in it languished twelve writers who had gathered for a
meeting and were waiting for Mikhail Alexandrovich.
А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, – на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа прентаньер?
Помните, Амвросий?
Ну что же спрашивать!
По губам вашим вижу, что помните.
Что ваши сижки, судачки!
А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы
по сезону, перепела, кулики?
Шипящий в горле нарзан?!
Но довольно, ты отвлекаешься, читатель!
За мной!..
В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз погиб на Патриарших,
в Грибоедове наверху была освещена
только одна комната, и в ней томились двенадцать литераторов, собравшихся на заседание и ожидавших Михаила Александровича.
Сидящие на стульях, и на столах, и даже на
двух подоконниках в комнате правления
МАССОЛИТа серьезно страдали от духоты.
Ни одна свежая струя не проникала в открытые окна.
Москва отдавала накопленный за день в асфальте жар, и ясно было, что ночь не принесет облегчения.
Пахло луком из подвала теткиного дома,
где работала ресторанная кухня, и всем хотелось пить, все нервничали и сердились.
Sitting on chairs, and on tables, and even on
the two window-sills in the office of the Massolit executive board, they suffered seriously
from the heat.
Not a single breath of fresh air came through
the open windows.
Moscow was releasing the heat accumulated
in the asphalt all day, and it was clear that
night would bring no relief.
The smell of onions came from the basement
of the aunt's house, where the restaurant
kitchen was at work, they were all thirsty, they
were all nervous and angry.
The belletrist Beskudnikov - a quiet, decently Беллетрист Бескудников – тихий, приdressed man with attentive and at the same лично одетый человек с внимательными и
time elusive eyes - took out his watch.
в то же время неуловимыми глазами – вынул часы.
The hand was crawling towards eleven.
Стрелка ползла к одиннадцати.
Beskudnikov tapped his finger on the face and Бескудников стукнул пальцем по циферshowed it to the poet Dvubratsky, who was sit- блату, показал его соседу, поэту Двубратting next to him on the table and in boredom скому, сидящему на столе и от тоски болdangling his feet shod in yellow shoes with тающему ногами, обутыми в желтые туфли
на резиновом ходу.
rubber treads.
'Anyhow,' grumbled Dvubratsky.
– Однако, – проворчал Двубратский.
"The laddie must've got stuck on the Klyazma,'
came the thick-voiced response of Nastasya
Lukinishna Nepremenova, orphan of a Moscow merchant, who had become a writer and
wrote stories about sea battles under the penname of Bos'n George.
'Excuse me!' boldly exclaimed Zagrivov, an
author of popular sketches, 'but I personally
would prefer a spot of tea on the balcony to
stewing in here.
The meeting was set for ten o'clock, wasn't it?'
'It's nice now on the Klyazma,' Bos'n George
needled those present, knowing that Perelygino on the Klyazma, the country colony for
writers, was everybody's sore spot. 'There's
nightingales singing already.
I always work better in the country, especially
in spring.'
'It's the third year I've paid in so as to send my
wife with goitre to this paradise, but there's
nothing to be spied amidst the waves,' the novelist Ieronym Poprikhin said venomously and
bitterly.
'Some are lucky and some aren't,' the critic Ababkov droned from the window-sill.
Bos'n George's little eyes lit up with glee, and
she said, softening her contralto:
We mustn't be envious, comrades.
There's twenty-two dachas [4] in all, and only
seven more being built, and there's three thousand of us in Massolit.'
`Three thousand one hundred and eleven,'
someone put in from the corner.
'So you see,' the Bos'n went on, 'what can be
done?
Naturally, it's the most talented of us that got
the dachas...'
'The generals!' Glukharev the scenarist cut
right into the squabble.
Beskudnikov, with an artificial yawn, walked
out of the room.
'Five rooms to himself in Perelygino,' Glukharev said behind him.
`Lavrovich has six to himself,' Deniskin cried
out, `and the dining room's panelled in oak!'
– Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, –
густым голосом отозвалась Настасья Лукинишна Непременова, московская купеческая сирота, ставшая писательницей и сочиняющая батальные морские рассказы
под псевдонимом «Штурман Жорж».
– Позвольте! – смело заговорил автор популярных скетчей Загривов. – Я и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку
попил, вместо того чтобы здесь вариться.
Ведь заседание то назначено в десять?
– А сейчас хорошо на Клязьме, – подзудила
присутствующих Штурман Жорж, зная,
что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме – общее больное место.
– Теперь уж соловьи, наверно, поют.
Мне всегда как то лучше работается за городом, в особенности весной.
– Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену отправить в
этот рай, да что то ничего в волнах не
видно, – ядовито и горько сказал новеллист
Иероним Поприхин.
– Это уж как кому повезет, – прогудел с
подоконника критик Абабков.
Радость загорелась в маленьких глазках
Штурман Жоржа, и она сказала, смягчая
свое контральто:
– Не надо, товарищи, завидовать.
Дач всего двадцать две, и строится еще
только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.
– Три тысячи сто одиннадцать человек, –
вставил кто то из угла.
– Ну вот видите, – проговорила Штурман,
– что же делать?
Естественно, что дачи получили наиболее
талантливые из нас…
– Генералы! – напрямик врезался в склоку
Глухарев сценарист.
Бескудников, искусственно зевнув, вышел
из комнаты.
– Одни в пяти комнатах в Перелыгине, –
вслед ему сказал Глухарев.
– Лаврович один в шести, – вскричал Денискин, – и столовая дубом обшита!
'Eh, that's not the point right now,' Ababkov – Э, сейчас не в этом дело, – прогудел
droned, 'it's that it's half past eleven.'
Абабков, – а в том, что половина двенадцатого.
A clamour arose, something like rebellion was Начался шум, назревало что то вроде
brewing.
бунта.
They started telephoning hated Perelygino, got Стали звонить в ненавистное Перелыгино,
the wrong dacha, Lavrovich's, found out that попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали,
Lavrovich had gone to the river, which made что Лаврович ушел на реку, и совершенно
them totally upset.
от этого расстроились.
They called at random to the commission on Наобум позвонили в комиссию изящной
fine literature, extension 950, and of course словесности по добавочному № 930 и, коfound no one there.
нечно, никого там не нашли.
'He might have called!' shouted Deniskin, Glu- – Он мог бы и позвонить! – кричали Денисkharev and Quant.
кин, Глухарев и Квант.
Ah, they were shouting in vain: Mikhail Ale- Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил
xandrovich could not call anywhere.
Александрович позвонить никуда.
Far, far from Griboedov's, in an enormous Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном
room lit by thousand-watt bulbs, on three zinc зале, освещенном тысячесвечовыми ламtables, lay what had still recently been Mikhail пами, на трех цинковых столах лежало то,
Alexandrovich.
что еще недавно было Михаилом Александровичем.
On the first lay the naked body, covered with На первом – обнаженное, в засохшей
dried blood, one arm broken, the chest caved крови, тело с перебитой рукой и раздавленin; on the second, the head with the front teeth ной грудной клеткой, на другом – голова с
knocked out, with dull, open eyes unafraid of выбитыми передними зубами, с помутневthe brightest light; and on the third, a pile of шими открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет, а на третьем – груда заstiffened rags.
скорузлых тряпок.
Near the beheaded body stood a professor of Возле обезглавленного стояли: профессор
forensic medicine, a pathological anatomist судебной медицины, патологоанатом и его
and his dissector, representatives of the inves- прозектор, представители следствия и выtigation, and Mikhail Alexandrovich's assis- званный по телефону от больной жены заtant in Massolit, the writer Zheldybin, sum- меститель Михаила Александровича Берmoned by telephone from his sick wife's side. лиоза по МАССОЛИТу – литератор Желдыбин.
A car had come for Zheldybin and first of all Машина заехала за Желдыбиным и, перtaken him together with the investigators (this вым долгом, вместе со следствием, отвезла
was around midnight) to the dead man's apart- его (около полуночи это было) на квартиру
ment, where the sealing of his papers had been убитого, где было произведено опечатание
carried out, after which they all went to the его бумаг, а затем уж все поехали в морг.
morgue.
And now those standing by the remains of the Вот теперь стоящие у останков покойного
deceased were debating what was the better совещались, как лучше сделать: пришить
thing to do: to sew the severed head to the ли отрезанную голову к шее или выставить
neck, or to lay out the body in the hall at Gri- тело в Грибоедовском зале, просто закрыв
boedov's after simply covering the dead man погибшего наглухо до подбородка черным
платком?
snugly to the chin with a black cloth?
No, Mikhail Alexandrovich could not call anywhere, and Deniskin, Glukharev and Quant,
along with Beskudnikov, were being indignant
and shouting quite in vain.
Exactly at midnight, all twelve writers left the
upper floor and descended to the restaurant.
Here again they silently berated Mikhail Alexandrovich: all the tables on the veranda, naturally, were occupied, and they had to stay for
supper in those beautiful but airless halls.
And exactly at midnight, in the first of these
halls, something crashed, jangled, spilled,
leaped.
And all at once a high male voice desperately
cried out
'Hallelujah!' to the music. The famous Griboedov jazz band struck up.
Sweat-covered faces seemed to brighten, it
was as if the horses painted on the ceiling
came alive, the lamps seemed to shine with
added light, and suddenly, as if tearing loose,
both halls broke into dance, and following
them the veranda broke into dance.
Glukharev danced with the poetess Tamara
Polumesyats, Quant danced, Zhukopov the
novelist danced with some movie actress in a
yellow dress.
Dragunsky danced, Cherdakchi danced, little
Deniskin danced with the enormous Bos'n
George, the beautiful Semeikina-Gall, an architect, danced in the tight embrace of a
stranger in white canvas trousers.
Да, Михаил Александрович никуда не мог
позвонить, и совершенно напрасно возмущались и кричали Денискин, Глухарев и
Квант с Бескудниковым.
Ровно в полночь все двенадцать литераторов покинули верхний этаж и спустились в
ресторан.
Тут опять про себя недобрым словом помянули Михаила Александровича: все столики на веранде, натурально, оказались
уже занятыми, и пришлось оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах.
И ровно в полночь в первом из них что то
грохнуло, зазвенело, посыпалось, запрыгало.
И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал под музыку:
«Аллилуйя!!» это ударил знаменитый Грибоедовский джаз.
Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке
нарисованные лошади, в лампах как будто
прибавили свету, и вдруг, как бы сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними
заплясала и веранда.
Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой
Полумесяц, заплясал Квант, заплясал Жуколов романист с какой то киноактрисой в
желтом платье.
Плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман
Джоржем, плясала красавица архитектор
Семейкина Галл, крепко схваченная неизвестным в белых рогожных брюках.
Locals and invited guests danced, Muscovites
and out-of-towners, the writer Johann from
Kronstadt, a certain Vitya Kuftik from Rostov,
apparently a stage director, with a purple spot
all over his cheek, the most eminent representatives of the poetry section of Massolit danced
- that is, Baboonov, Blasphemsky, Sweetkin,
Smatchstik and Addphina Buzdyak - young
men of unknown profession, in crew cuts, with
cotton-padded shoulders, danced, someone
very elderly danced, a shred of green onion
stuck in his beard, and with him danced a
sickly, anaemia-consumed girl in a wrinkled
orange silk dress.
Streaming with sweat, waiters carried sweating mugs of beer over their heads, shouting
hoarsely and with hatred:
'Excuse me, citizen!'
Somewhere through a megaphone a voice
commanded: `One Karsky shashlik!
Two Zubrovkas!
Home-style tripe!'
The high voice no longer sang, but howled
'Hallelujah!'
The clashing of golden cymbals in the band
sometimes even drowned out the clashing of
dishes, which the dishwashers sent down a
sloping chute to the kitchen.
In short - hell.
And at midnight there came an apparition in
hell.
A handsome dark-eyed man with a dagger-like
beard, in a tailcoat, stepped on to the veranda
and cast a regal glance over his domain.
They used to say, the mystics used to say, that
there was a time when the handsome man wore
not a tailcoat but a wide leather belt with pistol
butts sticking from it, and his raven hair was
tied with scarlet silk, and under his command
a brig sailed the Caribbean under a black death
flag with a skull and crossbones.
But no, no!
Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие, писатель Иоганн из
Кронштадта, какой то Витя Куфтик из Ростова, кажется, режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие
представители поэтического подраздела
МАССОЛИТа, то есть Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина
Буздяк, плясали неизвестной профессии
молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой то очень
пожилой с бородой, в которой застряло
перышко зеленого лука, плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в
оранжевом шелковом измятом платьице.
Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшие кружки с пивом,
хрипло и с ненавистью кричали:
«Виноват, гражданин!»
Где то в рупоре голос командовал: «Карский раз!
Зубрик два!
Фляки господарские!!»
Тонкий голос уже не пел, а завывал:
«Аллилуйя!».
Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки
по наклонной плоскости спускали в кухню.
Словом, ад.
И было в полночь видение в аду.
Вышел на веранду черноглазый красавец с
кинжальной бородой, во фраке и царственным взором окинул свои владения.
Говорили, говорили мистики, что было
время, когда красавец не носил фрака, а
был опоясан широким кожаным поясом, из
за которого торчали рукояти пистолетов, а
его волосы воронова крыла были повязаны
алым шелком, и плыл в Караибском море
под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой головой.
Но нет, нет!
The seductive mystics are lying, there are no
Caribbean Seas in the world, no desperate
freebooters sail them, no corvette chases after
them, no cannon smoke drifts across the
waves.
There is nothing, and there was nothing!
There is that sickly linden over there, there is
the cast-iron fence, and the boulevard beyond
it... And the ice is melting in the bowl, and at
the next table you see someone's bloodshot,
bovine eyes, and you're afraid, afraid... Oh,
gods, my gods, poison, bring me poison!...
And suddenly a word fluttered up from some
table:
'Berlioz!!'
The jazz broke up and fell silent, as if someone
had hit it with a fist.
'What, what, what, what?!!'
'Berlioz!!!'
And they began jumping up, exclaiming...
Yes, a wave of grief billowed up at the terrible
news about Mikhail Alexandrovich.
Someone fussed about, crying that it was necessary at once, straight away, without leaving
the spot, to compose some collective telegram
and send it off immediately.
But what telegram, may we ask, and where?
And why send it?
And where, indeed?
And what possible need for any telegram does
someone have whose flattened pate is now
clutched in the dissector's rubber hands, whose
neck the professor is now piercing with curved
needles?
He's dead, and has no need of any telegrams.
Лгут обольстители мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в
них отчаянные флибустьеры, и не гонится
за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым.
Нет ничего, и ничего и не было!
Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар… И плавится лед в
вазочке, и видны за соседним столиком
налитые кровью чьи то бычьи глаза, и
страшно, страшно… О боги, боги мои, яду
мне, яду!..
И вдруг за столиком вспорхнуло слово:
«Берлиоз!!»
Вдруг джаз развалился и затих, как будто
кто то хлопнул по нему кулаком.
«Что, что, что, что?!!» –
«Берлиоз!!!».
И пошли вскакивать, пошли вскакивать.
Да, взметнулась волна горя при страшном
известии о Михаиле Александровиче.
Кто то суетился, кричал, что необходимо
сейчас же, тут же, не сходя с места, составить какую то коллективную телеграмму и
немедленно послать ее.
Но какую телеграмму, спросим мы, и куда?
И зачем ее посылать?
В самом деле, куда?
И на что нужна какая бы то ни было телеграмма тому, чей расплющенный затылок
сдавлен сейчас в резиновых руках прозектора, чью шею сейчас колет кривыми иглами профессор?
Погиб он, и не нужна ему никакая телеграмма.
It's all over, let's not burden the telegraph wires Все кончено, не будем больше загружать
any more.
телеграф.
Yes, he's dead, dead... But, as for us, we're Да, погиб, погиб… Но мы то ведь живы!
alive!
Yes, a wave of grief billowed up, held out for Да, взметнулась волна горя, но подержаa while, but then began to subside, and some- лась, подержалась и стала спадать, и кой
body went back to his table and - sneakily at кто уже вернулся к своему столику и –
first, then openly - drank a little vodka and ate сперва украдкой, а потом и в открытую –
выпил водочки и закусил.
a bite.
And, really, can one let chicken cutlets de vol- В самом деле, не пропадать же куриным
atile perish?
котлетам де воляй?
How can we help Mikhail Alexandrovich?
By going hungry?
But, after all, we're alive!
Naturally, the grand piano was locked, the jazz
band dispersed, several journalists left for their
offices to write obituaries.
It became known that Zheldybin had come
from the morgue.
He had installed himself in the deceased's office upstairs, and the rumour spread at once
that it was he who would replace Berlioz.
Zheldybin summoned from the restaurant all
twelve members of the board, and at the urgently convened meeting in Berlioz's office
they started a discussion of the pressing questions of decorating the hall with columns at
Griboedov's, of transporting the body from the
morgue to that hall, of opening it to the public,
and all else connected with the sad event.
And the restaurant began to live its usual nocturnal life and would have gone on living it until closing time, that is, until four o'clock in the
morning, had it not been for an occurrence
which was completely out of the ordinary and
which struck the restaurant's clientele much
more than the news of Berlioz's death.
The first to take alarm were the coachmen [5]
waiting at the gates of the Griboedov house.
One of them, rising on his box, was heard to
cry out:
'Hoo-ee!
Just look at that!'
After which, from God knows where, a little
light flashed by the cast-iron fence and began
to approach the veranda.
Those sitting at the tables began to get up and
peer at it, and saw that along with the little
light a white ghost was marching towards the
restaurant.
When it came right up to the trellis, everybody
sat as if frozen at their tables, chunks of sterlet
on their forks, eyes popping.
Чем мы поможем Михаилу Александровичу?
Тем, что голодными останемся?
Да ведь мы то живы!
Натурально, рояль закрыли на ключ, джаз
разошелся, несколько журналистов уехали
в свои редакции писать некрологи.
Стало известно, что приехал из морга Желдыбин.
Он поместился в кабинете покойного
наверху, и тут же прокатился слух, что он и
будет замещать Берлиоза.
Желдыбин вызвал к себе из ресторана всех
двенадцать членов правления, и в срочно
начавшемся в кабинете Берлиоза заседании
приступили к обсуждению неотложных вопросов об убранстве колонного Грибоедовского зала, о перевозе тела из морга в этот
зал, об открытии доступа в него и о прочем,
связанном с прискорбным событием.
А ресторан зажил своей обычной ночной
жизнью и жил бы ею до закрытия, то есть
до четырех часов утра, если бы не произошло нечто, уже совершенно из ряду вон выходящее и поразившее ресторанных гостей
гораздо больше, чем известие о гибели Берлиоза.
Первыми заволновались лихачи, дежурившие у ворот Грибоедовского дома.
Слышно было, как один из них, приподнявшись на козлах прокричал:
– Тю!
Вы только поглядите!
Вслед за тем, откуда ни возьмись, у чугунной решетки вспыхнул огонечек и стал
приближаться к веранде.
Сидящие за столиками стали приподниматься и всматриваться и увидели, что вместе с огонечком шествует к ресторану белое привидение.
Когда оно приблизилось к самому
трельяжу, все как закостенели за столиками с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза.
The doorman, who at that moment had stepped
out of the restaurant coatroom to have a smoke
in the yard, stamped out his cigarette and made
for the ghost with the obvious intention of barring its way into the restaurant, but for some
reason did not do so, and stopped, smiling stupidly.
And the ghost, passing through an opening in
the trellis, stepped unhindered on to the veranda.
Here everyone saw that it was no ghost at all,
but Ivan Nikolaevich Homeless, the much-renowned poet.
He was barefoot, in a torn, whitish Tolstoy
blouse, with a paper icon bearing the image of
an unknown saint pinned to the breast of it
with a safety pin, and was wearing striped
white drawers.
In his hand Ivan Nikolaevich carried a lighted
wedding candle.
Ivan Nikolaevich's right cheek was freshly
scratched.
It would even be difficult to plumb the depths
of the silence that reigned on the veranda.
Beer could be seen running down on to the
floor from a mug tilted in one waiter's hand.
The poet raised the candle over his head and
said loudly:
'Hail, friends!' After which he peeked under
the nearest table and exclaimed ruefully: 'No,
he's not there!'
Two voices were heard.
A basso said pitilessly:
That's it.
Delirium tremens.'
And the second, a woman's, frightened, uttered
the words:
'How could the police let him walk the streets
like that?'
This Ivan Nikolaevich heard, and replied:
They tried to detain me twice, in Skaterny and
here on Bronnaya, but I hopped over the fence
and, as you can see, cut my cheek!' Here Ivan
Nikolaevich raised the candle and cried out:
'Brethren in literature!' (His hoarse voice grew
stronger and more fervent.) 'Listen to me everyone!
Швейцар, вышедший в этот момент из дверей ресторанной вешалки во двор, чтобы
покурить, затоптал папиросу и двинулся
было к привидению с явной целью преградить ему доступ в ресторан, но почему то
не сделал этого и остановился, глуповато
улыбаясь.
И привидение, пройдя в отверстие
трельяжа, беспрепятственно вступило на
веранду.
Тут все увидели, что это – никакое не привидение, а Иван Николаевич Бездомный –
известнейший поэт.
Он был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на груди английской булавкой была приколота бумажная иконка со
стершимся изображением неизвестного
святого, и в полосатых белых кальсонах.
В руке Иван Николаевич нес зажженную
венчальную свечу.
Правая щека Ивана Николаевича была
свеже изодрана.
Трудно даже измерить глубину молчания,
воцарившегося на веранде.
Видно было, как у одного из официантов
пиво течет из покосившейся набок кружки
на пол.
Поэт поднял свечу над головой и громко
сказал:
– Здорово, други! – после чего заглянул под
ближайший столик и воскликнул тоскливо:
– Нет, его здесь нет!
Послышались два голоса.
Бас сказал безжалостно:
– Готово дело.
Белая горячка.
А второй, женский, испуганный, произнес
слова:
– Как же милиция то пропустила его по
улицам в таком виде?
Это Иван Николаевич услыхал и отозвался:
– Дважды хотели задержать, в скатертном
и здесь, на Бронной, да я махнул через забор и, видите, щеку изорвал! – тут Иван
Николаевич поднял свечу и вскричал: –
Братья по литературе! (Осипший голос его
окреп и стал горячей.) Слушайте меня все!
He has appeared.
Catch him immediately, otherwise he'll do untold harm!'
'What?
What?
What did he say?
Who has appeared?' voices came from all
sides.
The consultant,' Ivan replied, `and this consultant just killed Misha Berlioz at the Patriarch's Ponds.'
Here people came flocking to the veranda
from the inner rooms, a crowd gathered around
Ivan's flame.
`Excuse me, excuse me, be more precise,' a
soft and polite voice said over Ivan Nikolaevich's ear, 'tell me, what do you mean
"killed"?
Who killed?'
'A foreign consultant, a professor, and a spy,'
Ivan said, looking around.
'And what is his name?' came softly to Ivan's
ear.
That's just it - his name!' Ivan cried in anguish.
'If only I knew his name! I didn't make out his
name on his visiting card...
I only remember the first letter,
"W", his name begins with
"W"! What last name begins with
"W"?' Ivan asked himself, clutching his forehead, and suddenly started muttering: 'Wi, we,
wa ...
Wu ... Wo ... Washner?
Wagner?
Weiner?
Wegner?
Winter?' The hair on Ivan's head began to
crawl with the tension.
'Wolf?' some woman cried pitifully.
Ivan became angry.
'Fool!' he cried, seeking the woman with his
eyes. "What has Wolf got to do with it?
Wolf's not to blame for anything!
Wo, wa... No, I'll never remember this way!
Он появился!
Ловите же его немедленно, иначе он натворит неописуемых бед!
– Что?
Что?
Что он сказал?
Кто появился? – понеслись голоса со всех
сторон.
– Консультант! – ответил Иван, – и этот
консультант сейчас убил на Патриарших
Мишу Берлиоза.
Здесь из внутреннего зала повалил на веранду народ, вокруг Иванова огня сдвинулась толпа.
– Виноват, виноват, скажите точнее, – послышался над ухом Ивана тихий и вежливый голос, – скажите, как это убил?
Кто убил?
– Иностранный консультант, профессор и
шпион! – озираясь, отозвался Иван.
– А как его фамилия? – тихо спросили на
ухо.
– То то фамилия! – в тоске крикнул Иван, –
кабы я знал фамилию!
Не разглядел я фамилию на визитной карточке… Помню только первую букву
«Ве», на
«Ве» фамилия!
Какая же это фамилия на
«Ве»? – схватившись рукою за лоб, сам у
себя спросил Иван и вдруг забормотал: –
Ве, ве, ве!
Ва… Во… Вашнер?
Вагнер?
Вайнер?
Вегнер?
Винтер? – волосы на голове Ивана стали ездить от напряжения.
– Вульф? – жалостно выкрикнула какая то
женщина.
Иван рассердился.
– Дура! – прокричал он, ища глазами крикнувшую. – Причем здесь Вульф?
Вульф ни в чем не виноват!
Во, во… Нет! Так не вспомню!
Here's what, citizens: call the police at once,
let them send out five motor cycles with machine-guns to catch the professor.
And don't forget to tell them that there are two
others with him: a long checkered one, cracked
pince-nez, and a cat, black and fat...
And meanwhile I'll search Griboedov's, I
sense that he's here!'
Ivan became anxious, pushed away the people
around him, started waving the candle, pouring wax on himself, and looking under the tables.
Here someone said: `Call a doctor!' and
someone's benign, fleshy face, clean shaven
and well nourished, in horn-rimmed glasses,
appeared before Ivan.
'Comrade Homeless,' the face began in a guest
speaker's voice, 'calm down!
You're upset at the death of our beloved Mikhail Alexandrovich... no, say just Misha Berlioz.
We all understand that perfectly well.
You need rest.
The comrades will take you home to bed right
now, you'll forget...'
'You,' Ivan interrupted, baring his teeth, "but
don't you understand that the professor has to
be caught?
And you come at me with your foolishness!
Cretin!'
`Pardon me, Comrade Homeless!...' the face
replied, blushing, retreating, and already repentant at having got mixed up in this affair.
'No, anyone else, but you I will not pardon,'
Ivan Nikolaevich said with quiet hatred.
A spasm distorted his face, he quickly shifted
the candle from his right hand to his left,
swung roundly and hit the compassionate face
on the ear.
Here it occurred to them to fall upon Ivan - and
so they did.
The candle went out, and the glasses that had
fallen from the face were instantly trampled.
Ivan let out a terrible war cry, heard, to the
temptation of all, even on the boulevard, and
set about defending himself.
Ну вот что, граждане: звоните сейчас в милицию, чтобы выслали пять мотоциклетов
с пулеметами, профессора ловить.
Да не забудьте сказать, что с ним еще двое:
какой то длинный, клетчатый… пенсне
треснуло… и кот черный, жирный.
А я пока что обыщу Грибоедова… Я чую,
что он здесь!
Иван впал в беспокойство, растолкал окружающих, начал размахивать свечой, заливая себя воском, и заглядывать под столы.
Тут послышалось слово: «Доктора!» – и
чье то ласковое мясистое лицо, бритое и
упитанное, в роговых очках, появилось перед Иваном.
– Товарищ Бездомный, – заговорило это
лицо юбилейным голосом, – успокойтесь!
Вы расстроены смертью всеми нами любимого Михаила Александровича… нет, просто Миши Берлиоза.
Мы все это прекрасно понимаем.
Вам нужен покой.
Сейчас товарищи проводят вас в постель, и
вы забудетесь…
– Ты, – оскалившись, перебил Иван, – понимаешь ли, что надо поймать профессора?
А ты лезешь ко мне со своими глупостями!
Кретин!
– Товарищ Бездомный, помилуйте, – ответило лицо, краснея, пятясь и уже раскаиваясь, что ввязалось в это дело.
– Нет, уж кого кого, а тебя я не помилую, –
с тихой ненавистью сказал Иван Николаевич.
Судорога исказила его лицо, он быстро переложил свечу из правой руки в левую, широко размахнулся и ударил участливое
лицо по уху.
Тут догадались броситься на Ивана – и бросились.
Свеча погасла, и очки, соскочившие с лица,
были мгновенно растоптаны.
Иван испустил страшный боевой вопль,
слышный к общему соблазну даже на бульваре, и начал защищаться.
Dishes fell clattering from the tables, women
screamed.
All the while the waiters were tying up the
poet with napkins, a conversation was going
on in the coatroom between the commander of
the brig and the doorman.
'Didn't you see he was in his underpants?' the
pirate inquired coldly.
'But, Archibald Archibaldovich,' the doorman
replied, cowering, 'how could I not let him in,
if he's a member of Massolit?'
'Didn't you see he was in his underpants?' the
pirate repeated.
'Pardon me, Archibald Archibaldovich,' the
doorman said, turning purple, 'but what could
I do?
I understand, there are ladies sitting on the veranda...'
`Ladies have nothing to do with it, it makes no
difference to the ladies,' the pirate replied, literally burning the doorman up with his eyes,
'but it does to the police!
A man in his underwear can walk the streets of
Moscow only in this one case, that he's accompanied by the police, and only to one place the police station!
Зазвенела падающая со столов посуда, закричали женщины.
Пока официанты вязали поэта полотенцами, в раздевалке шел разговор между командиром брига и швейцаром.
– Ты видел, что он в подштанниках? – холодно спрашивал пират.
– Да ведь, Арчибальд Арчибальдович, –
труся, отвечал швейцар, – как же я могу их
не допустить, если они – член МАССОЛИТа?
– Ты видел, что он в подштанниках? – повторял пират.
– Помилуйте, Арчибальд Арчибальдович, –
багровея, говорил швейцар, – что же я могу
поделать?
Я сам понимаю, на веранде дамы сидят.
– Дамы здесь ни при чем, дамам это все
равно, – отвечал пират, буквально сжигая
швейцара глазами, – а это милиции не все
равно!
Человек в белье может следовать по улицам Москвы только в одном случае, если
он идет в сопровождении милиции, и
только в одно место – в отделение милиции!
And you, if you're a doorman, ought to know А ты, если швейцар, должен знать, что,
that on seeing such a man, you must, without увидев такого человека, ты должен, не
a moment's delay, start blowing your whistle. медля ни секунды, начинать свистеть.
Do you hear? Do you hear what's going on on Ты слышишь?
the veranda?'
Here the half-crazed doorman heard some sort Ополоумевший швейцар услыхал с веof hooting coming from the veranda, the ранды уханье, бой посуды и женские
smashing of dishes and women's screams.
крики.
'Now, what's to be done with you for that?' the – Ну что с тобой сделать за это? – спросил
freebooter asked.
флибустьер.
The skin on the doorman's face acquired a ty- Кожа на лице швейцара приняла тифозный
phoid tinge, his eyes went dead.
оттенок, а глаза помертвели.
It seemed to him that the black hair, now Ему померещилось, что черные волосы, теcombed and parted, was covered with flaming перь причесанные на пробор, покрылись
silk.
огненным шелком.
The shirt-front and tailcoat disappeared and a Исчезли пластрон и фрак, и за ременным
pistol butt emerged, tucked into a leather belt. поясом возникла ручка пистолета.
The doorman pictured himself hanging from Швейцар представил себя повешенным на
the fore-topsail yard.
фор марса рее.
His eyes saw his own tongue sticking out and
his lifeless head lolling on his shoulder, and
even heard the splash of waves against the
hull.
The doorman's knees gave way.
But here the freebooter took pity on him and
extinguished his sharp gaze.
`Watch out, Nikolai, this is the last time!
We have no need of such doormen in the restaurant.
Go find yourself a job as a beadle.' Having said
this, the commander commanded precisely,
clearly, rapidly: `Get Pantelei from the snack
bar.
Police.
Protocol.
A car.
To the psychiatric clinic.' And added: 'Blow
your whistle!'
In a quarter of an hour an extremely astounded
public, not only in the restaurant but on the
boulevard itself and in the windows of houses
looking on to the restaurant garden, saw Pantelei, the doorman, a policeman, a waiter and
the poet Riukhin carry through the gates of
Griboedov's a young man swaddled like a doll,
dissolved in tears, who spat, aiming precisely
at Riukhin, and shouted for all the boulevard
to hear:
'You bastard! ... You bastard!...'
A truck-driver with a spiteful face was starting
his motor.
Next to him a coachman, rousing his horse,
slapping it on the croup with violet reins,
shouted:
'Have a run for your money!
I've taken `em to the psychics before!'
Around them the crowd buzzed, discussing the
unprecedented event. In short, there was a
nasty, vile, tempting, swinish scandal, which
ended only when the truck carried away from
the gates of Griboedov's the unfortunate Ivan
Nikolaevich, the policeman, Pantelei and Riukhin.
CHAPTER 6.
Schizophrenia, as was Said
Своими глазами увидел он свой собственный высунутый язык и безжизненную голову, упавшую на плечо, и даже услыхал
плеск волны за бортом.
Колени швейцара подогнулись.
Но тут флибустьер сжалился над ним и погасил свой острый взор.
– Смотри, Николай! Это в последний раз.
Нам таких швейцаров в ресторане и даром
не надо.
Ты в церковь сторожем поступи. – Проговорив это, командир скомандовал точно,
ясно, быстро: – Пантелея из буфетной.
Милиционера.
Протокол.
Машину.
В психиатрическую. – И добавил: – Свисти!
Через четверть часа чрезвычайно пораженная публика не только в ресторане, но и на
самом бульваре и в окнах домов, выходящих в сад ресторана, видела, как из ворот
Грибоедова Пантелей, швейцар, милиционер, официант и поэт Рюхин выносили спеленатого, как куклу, молодого человека,
который, заливаясь слезами, плевался, норовя попасть именно в Рюхина, давился
слезами и кричал:
– Сволочь!
Шофер грузовой машины со злым лицом
заводил мотор.
Рядом лихач горячил лошадь, бил ее по
крупу сиреневыми вожжами, кричал:
– А вот на беговой!
Я возил в психическую!
Кругом гудела толпа, обсуждая невиданное
происшествие; словом, был гадкий, гнусный, соблазнительный, свинский скандал,
который кончился лишь тогда, когда грузовик унес на себе от ворот Грибоедова
несчастного Ивана Николаевича, милиционера, Пантелея и Рюхина.
Глава 6
Шизофрения, как и было сказано
It was half past one in the morning when a
man with a pointed beard and wearing a white
coat came out to the examining room of the famous psychiatric clinic, built recently on the
outskirts of Moscow by the bank of the river.
Three orderlies had their eyes fastened on Ivan
Nikolaevich, who was sitting on a couch.
The extremely agitated poet Riukhin was also
there.
The napkins with which Ivan Nikolaevich had
been bed up lay in a pile on the same couch.
Ivan Nikolaevich's arms and legs were free.
Seeing the entering man, Riukhin turned pale,
coughed, and said timidly:
'Hello, Doctor.'
The doctor bowed to Riukhin but, as he
bowed, looked not at him but at Ivan Nikolaevich.
The latter sat perfectly motionless, with an angry face and knitted brows, and did not even
stir at the doctor's entrance.
'Here, Doctor,' Riukhin began speaking, for
some reason, in a mysterious whisper, glancing timorously at Ivan Nikolaevich, `is the renowned poet Ivan Homeless ... well, you see
... we're afraid it might be delirium tremens...'
'Was he drinking hard?' the doctor said
through his teeth.
'No, he drank, but not really so...'
'Did he chase after cockroaches, rats, little
devils, or slinking dogs?'
'No,' Riukhin replied with a shudder, `I saw
him yesterday and this morning ... he was perfectly well.'
'And why is he in his drawers?
Did you get him out of bed?'
'No, Doctor, he came to the restaurant that
way...'
'Aha, aha,' the doctor said with great satisfaction, 'and why the scratches?
Did he have a fight?'
'He fell off a fence, and then in the restaurant
he hit somebody... and then somebody else...'
'So, so, so,' the doctor said and, turning to Ivan,
added: 'Hello there!'
'Greetings, saboteur! [1]' Ivan replied spitefully and loudly.
Когда в приемную знаменитой психиатрической клиники, недавно отстроенной под
Москвой на берегу реки, вошел человек с
острой бородкой и облаченный в белый халат, была половина второго ночи.
Трое санитаров не спускали глаз с Ивана
Николаевича, сидящего на диване.
Тут же находился и крайне взволнованный
поэт Рюхин.
Полотенца, которыми был связан Иван Николаевич, лежали грудой на том же диване.
Руки и ноги Ивана Николаевича были свободны.
Увидев вошедшего, Рюхин побледнел,
кашлянул и робко сказал:
– Здравствуйте, доктор.
Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь,
смотрел не на него, а на Ивана Николаевича.
Тот сидел совершенно неподвижно, со
злым лицом, сдвинув брови, и даже не шевельнулся при входе врача.
– Вот, доктор, – почему то таинственным
шепотом заговорил Рюхин, пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича, – известный поэт Иван Бездомный… вот, видите
ли… мы опасаемся, не белая ли горячка…
– Сильно пил? – сквозь зубы спросил доктор.
– Нет, выпивал, но не так, чтобы уж…
– Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?
– Нет, – вздрогнув, ответил Рюхин, – я его
вчера видел и сегодня утром. Он был совершенно здоров…
– А почему в кальсонах?
С постели взяли?
– Он, доктор, в ресторан пришел в таком
виде…
– Ага, ага, – очень удовлетворенно сказал
доктор, – а почему ссадины?
Дрался с кем нибудь?
– Он с забора упал, а потом в ресторане
ударил одного… И еще кое кого…
– Так, так, так, – сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: – Здравствуйте!
– Здорово, вредитель! – злобно и громко ответил Иван.
Riukhin was so embarrassed that he did not
dare raise his eyes to the courteous doctor.
But the latter, not offended in the least, took
off his glasses with a habitual, deft movement,
raised the skirt of his coat, put them into the
back pocket of his trousers, and then asked
Ivan:
'How old are you?'
'You can all go to the devil!' Ivan shouted
rudely and turned away.
'But why are you angry?
Did I say anything unpleasant to you?'
'I'm twenty-three years old,' Ivan began excitedly, 'and I'll file a complaint against you all.
And particularly against you, louse!' he adverted separately to Riukhin.
'And what do you want to complain about?'
'About the fact that I, a healthy man, was
seized and dragged by force to a madhouse!'
Ivan replied wrathfully.
Here Riukhin looked closely at Ivan and went
cold: there was decidedly no insanity in the
man's eyes.
No longer dull as they had been at Griboedov's, they were now clear as ever.
`Good God!' Riukhin thought fearfully. 'So
he's really normal!
What nonsense!
Why, in fact, did we drag him here?
He's normal, normal, only his mug got
scratched...'
'You are,' the doctor began calmly, sitting
down on a white stool with a shiny foot, `not
in a madhouse, but in a clinic, where no one
will keep you if it's not necessary.'
Ivan Nikolaevich glanced at him mistrustfully
out of the corner of his eye, but still grumbled:
'Thank the Lord!
One normal man has finally turned up among
the idiots, of whom the first is that giftless goof
Sashka!'
'Who is this giftless Sashka?' the doctor inquired.
'This one here - Riukhin,' Ivan replied, jabbing
his dirty finger in Riukhin's direction.
Рюхин сконфузился до того, что не посмел
поднять глаза на вежливого доктора.
Но тот ничуть не обиделся, а привычным,
ловким жестом снял очки, приподняв полу
халата, спрятал их в задний карман брюк, а
затем спросил у Ивана:
– Сколько вам лет?
– Подите вы все от меня к чертям, в самом
деле! – грубо закричал Иван и отвернулся.
– Почему же вы сердитесь?
Разве я сказал вам что нибудь неприятное?
– Мне двадцать три года, – возбужденно заговорил Иван, – и я подам жалобу на вас
всех.
А на тебя в особенности, гнида! – отнесся
он отдельно к Рюхину.
– А на что же вы хотите пожаловаться?
– На то, что меня, здорового человека,
схватили и силой приволокли в сумасшедший дом! – в гневе ответил Иван.
Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумия не было
у того в глазах.
Из мутных, как они были в Грибоедове, они
превратились в прежние, ясные.
«Батюшки! – испуганно подумал Рюхин, –
да он и впрямь нормален?
Вот чепуха какая!
Зачем же мы, в самом деле, сюда то его
притащили?
Нормален, нормален, только рожа расцарапана…»
– Вы находитесь, – спокойно заговорил
врач, присаживаясь на белый табурет на
блестящей ноге, – не в сумасшедшем доме,
а в клинике, где вас никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.
Иван Николаевич покосился недоверчиво,
но все же пробурчал:
– Слава те господи!
Нашелся наконец хоть один нормальный
среди идиотов, из которых первый – балбес
и бездарность Сашка!
– Кто этот Сашка бездарность? – осведомился врач.
– А вот он, Рюхин! – ответил Иван и ткнул
грязным пальцем в направлении Рюхина.
The latter flushed with indignation.
Тот вспыхнул от негодования.
That's the thanks I get,' he thought bitterly, 'for «Это он мне вместо спасибо! – горько поshowing concern for him!
думал он, – за то, что я принял в нем участие!
What trash, really!'
Вот уж, действительно, дрянь!»
'Psychologically, a typical little kulak,'[2] Ivan – Типичный кулачок по своей психологии,
Nikolaevich began, evidently from an irresist- – заговорил Иван Николаевич, которому,
ible urge to denounce Riukhin, 'and, what's очевидно, приспичило обличать Рюхина, –
more, a little kulak carefully disguising him- и притом кулачок, тщательно маскируюself as a proletarian.
щийся под пролетария.
Look at his lenten physiognomy, and compare Посмотрите на его постную физиономию и
it with those resounding verses he wrote for сличите с теми звучными стихами, котоthe First of May [3] - heh, heh, heh ...
рый он сочинил к первому числу! Хе хе
хе…
"Soaring up!" and "Soaring down!!" But if you «Взвейтесь!» да «развейтесь!»… А вы заcould look inside him and see what he thinks... гляните к нему внутрь – что он там дуyou'd gasp!' And Ivan Nikolaevich burst into мает… вы ахнете! – и Иван Николаевич
sinister laughter.
зловеще рассмеялся.
Riukhin was breathing heavily, turned red, and Рюхин тяжело дышал, был красен и думал
thought of just one thing, that he had warmed только об одном, что он отогрел у себя на
a serpent on his breast, that he had shown con- груди змею, что он принял участие в том,
cern for a man who turned out to be a vicious кто оказался на поверку злобным врагом.
enemy.
And, above all, there was nothing to be done: И главное, и поделать ничего нельзя было:
there's no arguing with the mentally ill!
не ругаться же с душевнобольным?!
`And why, actually, were you brought here?' – А почему вас, собственно, доставили к
the doctor asked, after listening attentively to нам? – спросил врач, внимательно выслуHomeless's denunciations.
шав обличения Бездомного.
'Devil take them, the numskulls!
– Да черт их возьми, олухов!
They seized me, tied me up with some rags, Схватили, связали какими то тряпками и
and dragged me away in a truck!'
поволокли в грузовике!
'May I ask why you came to the restaurant in – Позвольте вас спросить, вы почему в реjust your underwear?'
сторан пришли в одном белье?
There's nothing surprising about that,' Ivan re- – Ничего тут нету удивительного, – ответил
plied. `I went for a swim in the Moscow River, Иван, – пошел я купаться на Москва реку,
so they filched my clothes and left me this ну и попятили мою одежу, а эту дрянь остаtrash!
вили!
I couldn't very well walk around Moscow na- Не голым же мне по Москве идти?
ked!
I put it on because I was hurrying to Gri- Надел что было, потому что спешил в реboedov.'
сторан к Грибоедову.
The doctor glanced questioningly at Riukhin, Врач вопросительно посмотрел на Рюхина,
who muttered glumly:
и тот хмуро пробормотал:
'The name of the restaurant.'
– Ресторан так называется.
`Aha,' said the doctor, `and why were you in – Ага, – сказал врач, – а почему так спеsuch a hurry?
шили?
Some business meeting?'
Какое нибудь деловое свидание?
'I'm trying to catch the consultant,' Ivan Nikolaevich said and looked around anxiously.
'What consultant?'
'Do you know Berlioz?' Ivan asked significantly.
The... composer?'
Ivan got upset.
'What composer?
Ah, yes... Ah, no.
The composer has the same name as Misha
Berlioz.'
Riukhin had no wish to say anything, but was
forced to explain:
The secretary of Massolit, Berlioz, was run
over by a tram-car tonight at the Patriarch's
Ponds.'
'Don't blab about what you don't know!' Ivan
got angry with Riukhin. 'I was there, not you!
He got him under the tram-car on purpose!'
'Pushed him?'
'"Pushed him", nothing!' Ivan exclaimed, angered by the general obtuseness. 'His kind
don't need to push!
He can perform such stunts - hold on to your
hat!
He knew beforehand that Berlioz would get
under the tram-car!'
'And did anyone besides you see this consultant?'
That's the trouble, it was just Berlioz and I.'
'So.
And what measures did you take to catch this
murderer?' Here the doctor turned and sent a
glance towards a woman in a white coat, who
was sitting at a table to one side.
She took out a sheet of paper and began filling
in the blank spaces in its columns.
'Here's what measures: I took a little candle
from the kitchen...'
That one?' asked the doctor, pointing to the
broken candle lying on the table in front of the
woman, next to the icon.
That very one, and...'
'And why the icon?'
– Консультанта я ловлю, – ответил Иван
Николаевич и тревожно оглянулся.
– Какого консультанта?
– Вы Берлиоза знаете? – спросил Иван многозначительно.
– Это… композитор?
Иван расстроился.
– Какой там композитор?
Ах да, да нет!
Композитор – это однофамилец Миши Берлиоза!
Рюхину не хотелось ничего говорить, но
пришлось объяснить.
– Секретаря МАССОЛИТа Берлиоза сегодня вечером задавило трамваем на Патриарших.
– Не ври ты, чего не знаешь! – рассердился
на Рюхина Иван, – я, а не ты был при этом!
Он его нарочно под трамвай пристроил!
– Толкнул?
– Да при чем здесь «толкнул»? – сердясь на
общую бестолковость, воскликнул Иван, –
такому и толкать не надо!
Он такие штуки может выделывать, что
только держись!
Он заранее знал, что Берлиоз попадет под
трамвай!
– А кто нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?
– То то и беда, что только я и Берлиоз.
– Так.
Какие же меры вы приняли, чтобы поймать
этого убийцу? – тут врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за столом в сторонке.
Та вынула лист и стала заполнять пустые
места в его графах.
– Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку…
– Вот эту? – спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую на столе рядом
с иконкой перед женщиной.
– Эту самую, и…
– А иконка зачем?
'Ah, yes, the icon...' Ivan blushed. `It was the
icon that frightened them most of all.' He again
jabbed his finger in the direction of Riukhin.
'But the thing is that he, the consultant, he...
let's speak directly... is mixed up with the unclean powers... and you won't catch him so
easily.'
The orderlies for some reason snapped to attention and fastened their eyes on Ivan.
Yes, sirs,' Ivan went on, 'mixed up with them!
An absolute fact.
He spoke personally with Pontius Pilate.
– Ну да, иконка… – Иван покраснел, –
иконка то больше всего и испугала, – он
опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, –
но дело в том, что он, консультант, он, будем говорить прямо… с нечистой силой
знается… и так его не поймаешь.
Санитары почему то вытянули руки по
швам и глаз не сводили с Ивана.
– Да с, – продолжал Иван, – знается!
Тут факт бесповоротный.
Он лично с Понтием Пилатом разговаривал.
And there's no need to stare at me like that.
Да нечего на меня так смотреть!
I'm telling the truth!
Верно говорю!
He saw everything - the balcony and the palm Все видел – и балкон и пальмы.
trees.
In short, he was at Pontius Pilate's, I can vouch Был, словом, у Понтия Пилата, за это я руfor it.'
чаюсь.
'Come, come...'
– Ну те, ну те…
'Well, so I pinned the icon on my chest and – Ну вот, стало быть, я иконку на грудь
ran...'
пришпилил и побежал…
Here the clock suddenly struck twice.
Вдруг часы ударили два раза.
'Oh-oh!' Ivan exclaimed and got up from the – Эге ге! – воскликнул Иван и поднялся с
couch. `It's two o'clock, and I'm wasting time дивана, – два часа, а я с вами время теряю!
with you!
Excuse me, where's the telephone?'
Я извиняюсь, где телефон?
'Let him use the telephone,' the doctor told the – Пропустите к телефону, – приказал врач
orderlies.
санитарам.
Ivan grabbed the receiver, and the woman Иван ухватился за трубку, а женщина в это
meanwhile quietly asked Riukhin:
время тихо спросила у Рюхина:
'Is he married?'
– Женат он?
'Single,' Riukhin answered fearfully.
– Холост, – испуганно ответил Рюхин.
'Member of a trade union?'
– Член профсоюза?
'Yes.'
– Да.
'Police?' Ivan shouted into the receiver. – Милиция? – закричал Иван в трубку, –
'Police?
милиция?
Comrade officer-on-duty, give orders at once Товарищ дежурный, распорядитесь сейчас
for five motor cycles with machine-guns to be же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пуsent out to catch the foreign consultant.
леметами для поимки иностранного консультанта.
What?
Что?
Come and pick me up, I'll go with you... It's
the poet Homeless speaking from the madhouse... What's your address?' Homeless asked
the doctor in a whisper, covering the receiver
with his hand, and then again shouting into it:
'Are you listening?
Hello!...
Outrageous!' Ivan suddenly screamed and
hurled the receiver against the wall.
Then he turned to the doctor, offered him his
hand, said 'Goodbye' drily, and made as if to
leave.
`For pity's sake, where do you intend to go?'
the doctor said, peering into Ivan's eyes. 'In the
dead of night, in your underwear... You're not
feeling well, stay with us.'
`Let me pass,' Ivan said to the orderlies, who
closed ranks at the door. 'Will you let me pass
or not?' the poet shouted in a terrible voice.
Riukhin trembled, but the woman pushed a
button on the table and a shiny little box with
a sealed ampoule popped out on to its glass
surface.
'Ah, so?!' Ivan said, turning around with a wild
and hunted look. 'Well, then...
Goodbye!' And he rushed head first into the
window-blind.
The crash was rather forceful, but the glass behind the blind gave no crack, and in an instant
Ivan Nikolaevich was struggling in the hands
of the orderlies.
He gasped, tried to bite, shouted:
'So that's the sort of windows you've got here!
Let me go!
Let me go!...'
A syringe flashed in the doctor's hand, with a
single movement the woman slit the threadbare sleeve of the shirt and seized the arm with
unwomanly strength.
There was a smell of ether, Ivan went limp in
the hands of the four people, the deft doctor
took advantage of this moment and stuck the
needle into Ivan's arm.
They held Ivan for another few seconds and
then lowered him on to the couch.
'Bandits!' Ivan shouted and jumped up from
the couch, but was installed on it again.
Заезжайте за мною, я сам с вами поеду…
Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего
дома… Как ваш адрес? – шепотом спросил
Бездомный у доктора, прикрывая трубку
ладонью, – а потом опять закричал в
трубку: – Вы слушаете?
Алло!..
Безобразие! – вдруг завопил Иван и швырнул трубку в стену.
Затем он повернулся к врачу, протянул ему
руку, сухо сказал «до свидания» и собрался
уходить.
– Помилуйте, куда же вы хотите идти? – заговорил врач, вглядываясь в глаза Ивана, –
глубокой ночью, в белье… Вы плохо чувствуете себя, останьтесь у нас!
– Пропустите ка, – сказал Иван санитарам,
сомкнувшимся у дверей. – Пустите вы или
нет? – страшным голосом крикнул поэт.
Рюхин задрожал, а женщина нажала
кнопку в столике, и на его стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка
и запаянная ампула.
– Ах так?! – дико и затравленно озираясь,
произнес Иван, – ну ладно же!
Прощайте… – и головою вперед он бросился в штору окна.
Раздался удар, но небьющиеся стекла за
шторою выдержали его, и через мгновение
Иван забился в руках у санитаров.
Он хрипел, пытался кусаться, кричал:
– Так вот вы какие стеклышки у себя завели!..
Пусти!
Пусти, говорю!
Шприц блеснул в руках у врача, женщина
одним взмахом распорола ветхий рукав
толстовки и вцепилась в руку с неженской
силой.
Запахло эфиром. Иван ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментом и вколол иглу в руку
Ивану.
Ивана подержали еще несколько секунд, и
потом опустили на диван.
– Бандиты! – прокричал Иван и вскочил с
дивана, но был водворен на него опять.
The moment they let go of him, he again
jumped up, but sat back down by himself.
He paused, gazing around wildly, then unexpectedly yawned, then smiled maliciously.
'Locked me up after all,' he said, yawned
again, unexpectedly lay down, put his head on
the pillow, his fist under his head like a child,
and muttered now in a sleepy voice, without
malice: 'Very well, then... you'll pay for it
yourselves...
I've warned you, you can do as you like...
I'm now interested most of all in Pontius Pilate
... Pilate...', and he closed his eyes.
'A bath, a private room, number 117, and a
nurse to watch him,' the doctor ordered as he
put his glasses on.
Here Riukhin again gave a start: the white door
opened noiselessly, behind it a corridor could
be seen, lit by blue night-lights.
Out of the corridor rolled a stretcher on rubber
wheels, to which the quieted Ivan was transferred, and then he rolled off down the corridor
and the door closed behind him.
'Doctor,' the shaken Riukhin asked in a whisper, 'it means he's really ill?'
'Oh, yes,' replied the doctor.
'But what's wrong with him, then?' Riukhin
asked timidly.
The tired doctor glanced at Riukhin and answered listlessly:
'Locomotor and speech excitation... delirious
interpretations... A complex case, it seems.
Schizophrenia, I suppose.
Plus this alcoholism...'
Riukhin understood nothing from the doctor's
words, except that things were evidently not so
great with Ivan Nikolaevich. He sighed and
asked:
'But what's all this talk of his about some consultant?'
`He must have seen somebody who struck his
disturbed imagination.
Or maybe a hallucination...'
Лишь только его отпустили, он опять было
вскочил, но обратно уже сел сам.
Он помолчал, диковато озираясь, потом
неожиданно зевнул, потом улыбнулся со
злобой.
– Заточили все таки, – сказал он, зевнул
еще раз, неожиданно прилег, голову положил на подушку, кулак по детски под щеку,
забормотал уже сонным голосом, без
злобы: – Ну и очень хорошо… Сами же за
все и поплатитесь.
Я предупредил, а там как хотите!
Меня же сейчас более всего интересует
Понтий Пилат… Пилат… – тут он закрыл
глаза.
– Ванна, сто семнадцатую отдельную и
пост к нему, – распорядился врач, надевая
очки.
Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись белые двери, за ними стал виден
коридор, освещенный синими ночными
лампами.
Из коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшего
Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним
замкнулись.
– Доктор, – шепотом спросил потрясенный
Рюхин, – он, значит, действительно болен?
– О да, – ответил врач.
– А что же это такое с ним? – робко спросил
Рюхин.
Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло
ответил:
– Двигательное и речевое возбуждение…
Бредовые интерпретации… Случай, по видимому, сложный… Шизофрения, надо полагать.
А тут еще алкоголизм…
Рюхин ничего не понял из слов доктора,
кроме того, что дела Ивана Николаевича,
видно, плоховаты, вздохнул и спросил:
– А что это он все про какого то консультанта говорит?
– Видел, наверно, кого то, кто поразил его
расстроенное воображение.
А может быть, галлюцинировал…
A few minutes later the truck was carrying
Riukhin off to Moscow.
Day was breaking, and the light of the street
lights still burning along the highway was now
unnecessary and unpleasant.
The driver was vexed at having wasted the
night, drove the truck as fast as he could, and
skidded on the turns.
Now the woods dropped off, stayed somewhere behind, and the river went somewhere
to the side, and an omnium gatherum came
spilling to meet the truck: fences with sentry
boxes and stacks of wood, tall posts and some
sort of poles, with spools strung on the poles,
heaps of rubble, the earth scored by canals - in
short, you sensed that she was there, Moscow,
right there, around the turn, and about to heave
herself upon you and engulf you.
Riukhin was jolted and tossed about; the sort
of stump he had placed himself on kept trying
to slide out from under him.
The restaurant napkins, thrown in by the policeman and Pantelei, who had left earlier by
bus, moved all around the flatbed.
Riukhin tried to collect them, but then, for
some reason hissing spitefully:
'Devil take them!
What am I doing fussing like a fool?...', he
spumed them aside with his foot and stopped
looking at them.
The rider's state of mind was terrible.
It was becoming clear that his visit to the
house of sorrow had left the deepest mark on
him.
Riukhin tried to understand what was tormenting him.
The corridor with blue lights, which had stuck
itself to his memory?
The thought that there is no greater misfortune
in the world than the loss of reason?
Yes, yes, of course, that, too.
But that - that's only a general thought.
There's something else.
What is it?
An insult, that's what.
Yes, yes, insulting words hurled right in his
face by Homeless.
Через несколько минут грузовик уносил
Рюхина в Москву.
Светало, и свет еще не погашенных на
шоссе фонарей был уже не нужен и неприятен.
Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал
машину что есть сил, и ее заносило на поворотах.
Вот и лес отвалился, остался где то сзади, и
река ушла куда то в сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие то
заборы с караульными будками и штабеля
дров, высоченные столбы и какие то мачты,
а на мачтах нанизанные катушки, груды
щебня, земля, исполосованная каналами, –
словом, чувствовалось, что вот вот она,
Москва, тут же, вон за поворотом, и сейчас
навалится и охватит.
Рюхина трясло и швыряло, какой то обрубок, на котором он поместился, то и дело
пытался выскользнуть из под него.
Ресторанные полотенца, подброшенные
уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и Пантелеем, ездили по всей платформе.
Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему то со злобой:
«Да ну их к черту!
Что я, в самом деле, как дурак верчусь?..» –
отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть.
Настроение духа у едущего было ужасно.
Становилось ясным, что посещение дома
скорби оставило в нем тяжелейший след.
Рюхин старался понять, что его терзает.
Коридор с синими лампами, прилипший к
памяти?
Мысль о том, что худшего несчастья, чем
лишение разума, нет на свете?
Да, да, конечно, и это.
Но это – так ведь, общая мысль.
А вот есть что то еще.
Что же это?
Обида, вот что.
Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в лицо.
And the trouble is not that they were insulting,
but that there was truth in them.
The poet no longer looked around, but, staring
into the dirty, shaking floor, began muttering
something, whining, gnawing at himself.
Yes, poetry... He was thirty-two years old!
And, indeed, what then? So then he would go
on writing his several poems a year. Into old
age? Yes, into old age. What would these poems bring him?
Glory?
'What nonsense!
Don't deceive yourself, at least.
Glory will never come to someone who writes
bad poems.
What makes them bad?
The truth, he was telling the truth!' Riukhin addressed himself mercilessly. 'I don't believe in
anything I write!...'
Poisoned by this burst of neurasthenia, the
poet swayed, the floor under him stopped
shaking.
Riukhin raised his head and saw that he had
long been in Moscow, and, what's more, that it
was dawn over Moscow, that the cloud was
underlit with gold, that his truck had stopped,
caught in a column of other vehicles at the turn
on to the boulevard, and that very close to him
on a pedestal stood a metal man [4], his head
inclined slightly, gazing at the boulevard with
indifference.
Some strange thoughts flooded the head of the
ailing poet.
'There's an example of real luck...' Here Riukhin rose to his full height on the flatbed of the
truck and raised his arm, for some reason attacking the cast-iron man who was not bothering anyone. 'Whatever step he made in his life,
whatever happened to him, it all turned to his
benefit, it all led to his glory!
But what did he do?
I can't conceive... Is there anything special in
the words: "The snowstorm covers..."?
I don't understand!...
И горе не в том, что они обидные, а в том,
что в них заключается правда.
Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный трясущийся пол, стал что
то бормотать, ныть, глодая самого себя.
Да, стихи… Ему – тридцать два года!
В самом деле, что же дальше? – И дальше
он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. – До старости? – Да, до старости. – Что же принесут ему эти стихотворения?
Славу?
«Какой вздор!
Не обманывай то хоть сам себя.
Никогда слава не придет к тому, кто сочиняет дурные стихи.
Отчего они дурные?
Правду, правду сказал! – безжалостно обращался к самому себе Рюхин, – не верю я
ни во что из того, что пишу!..»
Отравленный взрывом неврастении, поэт
покачнулся, пол под ним перестал трястись.
Рюхин поднял голову и увидел, что они
уже в Москве и, более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что грузовик его стоит, застрявши в
колонне других машин у поворота на бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть
наклонив голову, и безразлично смотрит на
бульвар.
Какие то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту.
«Вот пример настоящей удачливости… –
тут Рюхин встал во весь рост на платформе
грузовика и руку поднял, нападая зачем то
на никого не трогающего чугунного человека, – какой бы шаг он ни сделал в жизни,
что бы ни случилось с ним, все шло ему на
пользу, все обращалось к его славе!
Но что он сделал?
Я не понимаю… Что нибудь особенное
есть в этих словах:»Буря мглою…«?
Не понимаю!..
Luck, sheer luck!' Riukhin concluded with
venom, and felt the truck moving under him.
`He shot him, that white guard shot him,
smashed his hip, and assured his immortality...'
The column began to move.
In no more than two minutes, the completely
ill and even aged poet was entering the veranda of Griboedov's.
It was now empty.
In a corner some company was finishing its
drinks, and in the middle the familiar master
of ceremonies was bustling about, wearing a
skullcap, with a glass of Abrau wine in his
hand.
Riukhin, laden with napkins, was met affably
by Archibald Archibaldovich and at once relieved of the cursed rags.
Had Riukhin not become so worn out in the
clinic and on the truck, he would certainly
have derived pleasure from telling how everything had gone in the hospital and embellishing the story with invented details.
But just then he was far from such things, and,
little observant though Riukhin was, now, after the torture on the truck, he peered keenly at
the pirate for the first time and realized that,
though the man asked about Homeless and
even exclaimed
'Ai-yai-yai!', he was essentially quite indifferent to Homeless's fate and did not feel a bit
sorry for him.
'And bravo!
Right you are!' Riukhin thought with cynical,
self-annihilating malice and, breaking off the
story about the schizophrenia, begged:
`Archibald Archibaldovich, a drop of vodka...'
The pirate made a compassionate face and
whispered:
'I understand... this very minute...' and beckoned to a waiter.
Повезло, повезло! – вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик
под ним шевельнулся, – стрелял, стрелял в
него этот белогвардеец и раздробил бедро
и обеспечил бессмертие…»
Колонна тронулась.
Совершенно больной и даже постаревший
поэт не более чем через две минуты входил
на веранду Грибоедова.
Она уже опустела.
В углу допивала какая то компания, и в
центре ее суетился знакомый конферансье
в тюбетейке и с бокалом «Абрау» в руке.
Рюхин, обремененный полотенцами, был
встречен Арчибальдом Арчибальдовичем
очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок.
Не будь Рюхин так истерзан в клинике и на
грузовике, он, наверно, получил бы удовольствие, рассказывая о том, как все было
в лечебнице, и украшая этот рассказ выдуманными подробностями.
Но сейчас ему было не до того, а кроме
того, как ни мало был наблюдателен Рюхин, – теперь, после пытки в грузовике, он
впервые остро вгляделся в лицо пирата и
понял, что тот хоть и задает вопросы о Бездомном и даже восклицает
«Ай яй яй!», но, по сути дела, совершенно
равнодушен к судьбе Бездомного и ничуть
его не жалеет.
«И молодец!
И правильно!» – с цинической, самоуничтожающей злобой подумал Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил:
– Арчибальд Арчибальдович, водочки бы
мне…
Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:
– Понимаю… сию минуту… – и махнул
официанту.
A quarter of an hour later, Riukhin sat in complete solitude, hunched over his bream, drinking glass after glass, understanding and recognizing that it was no longer possible to set anything right in his life, that it was only possible
to forget.
The poet had wasted his night while others
were feasting and now understood that it was
impossible to get it back.
One needed only to raise one's head from the
lamp to the sky to understand that the night
was irretrievably lost.
Waiters were hurriedly tearing the tablecloths
from the tables.
The cats slinking around the veranda had a
morning look.
Day irresistibly heaved itself upon the poet.
CHAPTER 7.
A Naughty Apartment
If Styopa Likhodeev had been told the next
morning:
'Styopa!
You'll be shot if you don't get up this minute!'
- Styopa would have replied in a languid,
barely audible voice:
'Shoot me, do what you like with me, I won't
get up.'
Not only not get up, it seemed to him that he
could not open his eyes, because if he were to
do so, there would be a flash of lightning, and
his head would at once be blown to pieces.
A heavy bell was booming in that head, brown
spots rimmed with fiery green floated between
his eyeballs and his closed eyelids, and to
crown it all he was nauseous, this nausea, as it
seemed to him, being connected with the
sounds of some importunate gramophone.
Styopa tried to recall something, but only one
thing would get recalled - that yesterday, apparently, and in some unknown place, he had
stood with a napkin in his hand and tried to
kiss some lady, promising her that the next
day, and exactly at noon, he would come to
visit her.
The lady had declined, saying:
'No, no, I won't be home!', but Styopa had
stubbornly insisted:
Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом,
пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего
нельзя, а можно только забыть.
Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь понимал, что вернуть ее
нельзя.
Стоило только поднять голову от лампы
вверх к небу, чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно.
Официанты, торопясь, срывали скатерти со
столов.
У котов, шнырявших возле веранды, был
утренний вид.
На поэта неудержимо наваливался день.
Глава 7
Нехорошая квартирка
Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так:
«Степа!
Тебя расстреляют, если ты сию минуту не
встанешь!» – Степа ответил бы томным,
чуть слышным голосом:
«Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану».
Не то что встать, – ему казалось, что он не
может открыть глаз, потому что, если он
только это сделает, сверкнет молния и голову его тут же разнесет на куски.
В этой голове гудел тяжелый колокол,
между глазными яблоками и закрытыми
веками проплывали коричневые пятна с огненно зеленым ободком, и в довершение
всего тошнило, причем казалось, что тошнота эта связана со звуками какого то
назойливого патефона.
Степа старался что то припомнить, но припоминалось только одно – что, кажется,
вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и пытался поцеловать какую то
даму, причем обещал ей, что на другой
день, и ровно в полдень, придет к ней в
гости.
Дама от этого отказывалась, говоря:
«Нет, нет, меня не будет дома!» – а Степа
упорно настаивал на своем:
'And I'll just up and come anyway!'
Who the lady was, and what time it was now,
what day, of what month, Styopa decidedly
did not know, and, worst of all, he could not
figure out where he was.
He attempted to learn this last at least, and to
that end unstuck the stuck-together lids of his
left eye.
Something gleamed dully in the semi-darkness.
Styopa finally recognized the pier-glass and
realized that he was lying on his back in his
own bed - that is, the jeweller's wife's former
bed - in the bedroom.
Here he felt such a throbbing in his head that
he closed his eyes and moaned.
Let us explain: Styopa Likhodeev, director of
the Variety Theatre, had come to his senses
that morning at home, in the very apartment
which he shared with the late Berlioz, in a big,
six-storeyed, U-shaped building on Sadovaya
Street.
It must be said that this apartment - no.50 - had
long had, if not a bad, at least a strange reputation.
Two years ago it had still belonged to the
widow of the jeweller de Fougeray.
Anna Frantsevna de Fougeray, a respectable
and very practical fifty-year-old woman, let
out three of the five rooms to lodgers: one
whose last name was apparently Belomut, and
another with a lost last name.
And then two years ago inexplicable events
began to occur in this apartment: people began
to disappear [1] from this apartment without a
trace.
Once, on a day off, a policeman came to the
apartment, called the second lodger (the one
whose last name got lost) out to the front hall,
and said he was invited to come to the police
station for a minute to put his signature to
something.
The lodger told Anfisa, Anna Frantsevna's
long-time and devoted housekeeper, to say, in
case he received any telephone calls, that he
would be back in ten minutes, and left together
with the proper, white-gloved policeman.
«А я вот возьму да и приду!»
Ни какая это была дама, ни который сейчас
час, ни какое число, ни какого месяца –
Степа решительно не знал и, что хуже
всего, не мог понять, где он находится.
Он постарался выяснить хотя бы последнее
и для этого разлепил слипшиеся веки левого глаза.
В полутьме что то тускло отсвечивало.
Степа наконец узнал трюмо и понял, что он
лежит навзничь у себя на кровати, то есть
на бывшей ювелиршиной кровати, в
спальне.
Тут ему так ударило в голову, что он закрыл глаз и застонал.
Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся утром у себя в той
самой квартире, которую он занимал пополам с покойным Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном
на садовой улице.
Надо сказать, что квартира эта – № 50 –
давно уже пользовалась если не плохой, то,
во всяком случае, странной репутацией.
Еще два года тому назад владелицей ее
была вдова ювелира де Фужере.
Анна Францевна де Фужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три
комнаты из пяти сдавала жильцам: одному,
фамилия которого была, кажется, Беломут,
и другому – с утраченной фамилией.
И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимые происшествия: из этой
квартиры люди начали бесследно исчезать.
Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в переднюю второго жильца (фамилия которого утратилась) и сказал, что того просят на минутку
зайти в отделение милиции в чем то расписаться.
Жилец приказал Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны, сказать, в случае если ему будут
звонить, что он вернется через десять минут, и ушел вместе с корректным милиционером в белых перчатках.
He not only did not come back in ten minutes,
but never came back at all.
The most surprising thing was that the policeman evidently vanished along with him.
The pious, or, to speak more frankly, superstitious Anfisa declared outright to the very upset
Anna Frantsevna that it was sorcery and that
she knew perfectly well who had stolen both
the lodger and the policeman, only she did not
wish to talk about it towards night-time.
Well, but with sorcery, as everyone knows,
once it starts, there's no stopping it.
The second lodger is remembered to have disappeared on a Monday, and that Wednesday
Belomut seemed to drop from sight, though,
true, under different circumstances.
In the morning a car came, as usual, to take
him to work, and it did take him to work, but
it did not bring anyone back or come again itself.
Madame Belomut's grief and horror defied description.
But, alas, neither the one nor the other continued for long.
That same night, on returning with Anfisa
from her dacha, which Anna Frantsevna had
hurried off to for some reason, she did not find
the wife of citizen Belomut in the apartment.
And not only that: the doors of the two rooms
occupied by the Belomut couple turned out to
be sealed.
Two days passed somehow.
On the third day, Anna Frantsevna, who had
suffered all the while from insomnia, again left
hurriedly for her dacha... Needless to say, she
never came back!
Left alone, Anfisa, having wept her fill, went
to sleep past one o'clock in the morning.
What happened to her after that is not known,
but lodgers in other apartments told of hearing
some sort of knocking all night in no.50 and of
seeing electric light burning in the windows
till morning.
In the morning it turned out that there was also
no Anfisa!
Но не вернулся он не только через десять
минут, а вообще никогда не вернулся.
Удивительнее всего то, что, очевидно, с
ним вместе исчез и милиционер.
Набожная, а откровеннее сказать – суеверная, Анфиса так напрямик и заявила очень
расстроенной Анне Францевне, что это
колдовство и что она прекрасно знает, кто
утащил и жильца и милиционера, только к
ночи не хочет говорить.
Ну, а колдовству, как известно, стоит
только начаться, а там уж его ничем не
остановишь.
Второй жилец исчез, помнится, в понедельник, а в среду как сквозь землю провалился
Беломут, но, правда, при других обстоятельствах.
Утром за ним заехала, как обычно, машина,
чтобы отвезти его на службу, и отвезла, но
назад никого не привезла и сама больше не
вернулась.
Горе и ужас мадам Беломут не поддаются
описанию.
Но, увы, и то и другое было непродолжительно.
В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с
дачи, на которую Анна Францевна почему
то спешно поехала, она не застала уже
гражданки Беломут в квартире.
Но этого мало: двери обеих комнат, которые занимали супруги Беломут, оказались
запечатанными.
Два дня прошли кое как.
На третий же день страдавшая все это
время бессонницей Анна Францевна опять
таки спешно уехала на дачу… Нужно ли говорить, что она не вернулась!
Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись
вволю, легла спать во втором часу ночи.
Что с ней было дальше, неизвестно, но рассказывали жильцы других квартир, что
будто бы в № 50 м всю ночь слышались какие то стуки и будто бы до утра в окнах горел электрический свет.
Утром выяснилось, что и Анфисы нет!
For a long time all sorts of legends were repeated in the house about these disappearances
and about the accursed apartment, such as, for
instance, 'that this dry and pious little Anfisa
had supposedly carried on her dried-up breast,
in a suede bag, twenty-five big diamonds belonging to Anna Frantsevna.
That in the woodshed of that very dacha to
which Anna Frantsevna had gone so hurriedly,
there supposedly turned up, of themselves,
some inestimable treasures in the form of
those same diamonds, plus some gold coins of
tsarist minting... And so on, in the same vein.
Well, what we don't know, we can't vouch for.
However it may have been, the apartment
stood empty and sealed for only a week. Then
the late Berlioz moved in with his wife, and
this same Styopa, also with his wife.
It was perfectly natural that, as soon as they
got into the malignant apartment, devil knows
what started happening with them as well!
Namely, within the space of a month both
wives vanished.
But these two not without a trace.
Of Berlioz's wife it was told that she had supposedly been seen in Kharkov with some ballet-master, while Styopa's wife allegedly
turned up on Bozhedomka Street, where wagging tongues said the director of the Variety,
using his innumerable acquaintances, had contrived to get her a room, but on the one condition that she never show her face on Sadovaya...
And so, Styopa moaned.
He wanted to call the housekeeper Grunya and
ask her for aspirin, but was still able to realize
that it was foolish, and that Grunya, of course,
had no aspirin.
Об исчезнувших и о проклятой квартире
долго в доме рассказывали всякие легенды,
вроде того, например, что эта сухая и
набожная Анфиса будто бы носила на
своей иссохшей груди в замшевом мешочке двадцать пять крупных бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне.
Что будто бы в дровяном сарае на той самой даче, куда спешно ездила Анна Францевна, обнаружились сами собой какие то
несметные сокровища в виде тех же бриллиантов, а также золотых денег царской чеканки… И прочее в этом же роде.
Ну, чего не знаем, за то не ручаемся.
Как бы то ни было, квартира простояла пустой и запечатанной только неделю, а затем
в нее вселились – покойный Берлиоз с супругой и этот самый Степа тоже с супругой.
Совершенно естественно, что, как только
они попали в окаянную квартиру, и у них
началось черт знает что.
Именно, в течение одного месяца пропали
обе супруги.
Но эти не бесследно.
Про супругу Берлиоза рассказывали, что
будто бы ее видели в Харькове с каким то
балетмейстером, а супруга Степы якобы
обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директор Варьете, используя свои
бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей комнату, но с одним условием,
чтобы духу ее не было на Садовой улице…
Итак, Степа застонал.
Он хотел позвать домработницу Груню и
потребовать у нее пирамидону, но все таки
сумел сообразить, что это глупости… Что
никакого пирамидону у Груни, конечно,
нету.
He tried to call Berlioz for help, groaned Пытался позвать на помощь Берлиоза, дваtwice:
жды простонал:
'Misha... Misha...', but, as you will understand, «Миша… Миша…», но, как сами понимаreceived no reply.
ете, ответа не получил.
The apartment was perfectly silent.
В квартире стояла полнейшая тишина.
Moving his toes, Styopa realized that he was
lying there in his socks, passed his trembling
hand down his hip to determine whether he
had his trousers on or not, but failed.
Finally, seeing that he was abandoned and
alone, and there was no one to help him, he
decided to get up, however inhuman the effort
it cost him.
Styopa unstuck his glued eyelids and saw himself reflected in the pier-glass as a man with
hair sticking out in all directions, with a
bloated physiognomy covered with black stubble, with puffy eyes, a dirty shirt, collar and
necktie, in drawers and socks.
So he saw himself in the pier-glass, and next
to the mirror he saw an unknown man, dressed
in black and wearing a black beret.
Styopa sat up in bed and goggled his bloodshot
eyes as well as he could at the unknown man.
The silence was broken by this unknown man,
who said in a low, heavy voice, and with a foreign accent, the following words:
'Good morning, my most sympathetic Stepan
Bogdanovich!'
There was a pause, after which, making a most
terrible strain on himself, Styopa uttered:
"What can I do for you?' - and was amazed,
not recognizing his own voice.
He spoke the word 'what' in a treble, 'can I' in
a bass, and his 'do for you' did not come off at
all.
The stranger smiled amicably, took out a big
gold watch with a diamond triangle on the lid,
rang eleven times, and said:
'Eleven.
And for exactly an hour I've been waiting for
you to wake up, since you made an appointment for me to come to your place at ten.
Here I am!'[2]
Styopa felt for his trousers on the chair beside
his bed, whispered:
'Excuse me...', put them on, and asked
hoarsely: 'Tell me your name, please?'
He had difficulty speaking.
Пошевелив пальцами ног, Степа догадался,
что лежит в носках, трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках
он или нет, и не определил.
Наконец, видя, что он брошен и одинок,
что некому ему помочь, решил подняться,
каких бы нечеловеческих усилий это ни
стоило.
Степа разлепил склеенные веки и увидел,
что отражается в трюмо в виде человека с
торчащими в разные стороны волосами, с
опухшей, покрытою черной щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с воротником и галстуком, в
кальсонах и в носках.
Таким он увидел себя в трюмо, а рядом с
зеркалом увидел неизвестного человека,
одетого в черное и в черном берете.
Степа сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью глаза на неизвестного.
Молчание нарушил этот неизвестный, произнеся низким, тяжелым голосом и с иностранным акцентом следующие слова:
– Добрый день, симпатичнейший Степан
Богданович!
Произошла пауза, после которой, сделав
над собой страшнейшее усилие, Степа выговорил:
– Что вам угодно? – и сам поразился, не
узнав своего голоса.
Слово «что» он произнес дискантом, «вам»
– басом, а «угодно» у него совсем не вышло.
Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы с алмазным треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал:
– Одиннадцать!
И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас
в десять.
Вот и я!
Степа нащупал на стуле рядом с кроватью
брюки, шепнул:
– Извините… – надел их и хрипло спросил:
– Скажите, пожалуйста, вашу фамилию?
Говорить ему было трудно.
At each word, someone stuck a needle into his
brain, causing infernal pain.
'What!
You've forgotten my name, too?' Here the unknown man smiled.
`Forgive me...' Styopa croaked, feeling that his
hangover had presented him with a new symptom: it seemed to him that the floor beside his
bed went away, and that at any moment he
would go flying down to the devil's dam in the
nether world.
`My dear Stepan Bogdanovich,' the visitor
said, with a perspicacious smile, 'no aspirin
will help you.
Follow the wise old rule - cure like with like.
The only thing that will bring you back to life
is two glasses of vodka with something pickled and hot to go with it.'
Styopa was a shrewd man and, sick as he was,
realized that since he had been found in this
state, he would have to confess everything.
`Frankly speaking,' he began, his tongue
barely moving, 'yesterday I got a bit...'
'Not a word more!' the visitor answered and
drew aside with his chair.
Styopa, rolling his eyes, saw that a tray had
been set on a small table, on which tray there
were sliced white bread, pressed caviar in a little bowl, pickled mushrooms on a dish, something in a saucepan, and, finally, vodka in a
roomy decanter belonging to the jeweller's
wife.
What struck Styopa especially was that the decanter was frosty with cold.
This, however, was understandable: it was sitting in a bowl packed with ice.
In short, the service was neat, efficient.
The stranger did not allow Styopa's amazement to develop to a morbid degree, but deftly
poured him half a glass of vodka.
'And you?' Styopa squeaked.
'With pleasure!'
His hand twitching, Styopa brought the glass
to his lips, while the stranger swallowed the
contents of his glass at one gulp.
Chewing a lump of caviar, Styopa squeezed
out of himself the words:
При каждом слове кто то втыкал ему
иголку в мозг, причиняя адскую боль.
– Как?
Вы и фамилию мою забыли? – тут неизвестный улыбнулся.
– Простите… – прохрипел Степа, чувствуя,
что похмелье дарит его новым симптомом:
ему показалось, что пол возле кровати
ушел куда то и что сию минуту он головой
вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.
– Дорогой Степан Богданович, – заговорил
посетитель, проницательно улыбаясь, – никакой пирамидон вам не поможет.
Следуйте старому мудрому правилу, – лечить подобное подобным.
Единственно, что вернет вас к жизни, это
две стопки водки с острой и горячей закуской.
Степа был хитрым человеком и, как ни был
болен, сообразил, что раз уж его застали в
таком виде, нужно признаваться во всем.
– Откровенно сказать… – начал он, еле ворочая языком, – вчера я немножко…
– Ни слова больше! – ответил визитер и
отъехал с креслом в сторону.
Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервирован поднос, на коем
имеется нарезанный белый хлеб, паюсная
икра в вазочке, белые маринованные грибы
на тарелочке, что то в кастрюльке и, наконец, водка в объемистом ювелиршином
графинчике.
Особенно поразило Степу то, что графин
запотел от холода.
Впрочем, это было понятно – он помещался в полоскательнице, набитой льдом.
Накрыто, словом, было чисто, умело.
Незнакомец не дал Степиному изумлению
развиться до степени болезненной и ловко
налил ему полстопки водки.
– А вы? – пискнул Степа.
– С удовольствием!
Прыгающей рукой поднес Степа стопку к
устам, а незнакомец одним духом проглотил содержимое своей стопки.
Прожевывая кусок икры, Степа выдавил из
себя слова:
'And you... a bite of something?'
– А вы что же… закусить?
`Much obliged, but I never snack,' the stranger – Благодарствуйте, я не закусываю никоreplied and poured seconds.
гда, – ответил незнакомец и налил по второй.
The saucepan was opened and found to con- Открыли кастрюлю – в ней оказались соtain frankfurters in tomato sauce.
сиски в томате.
And then the accursed green haze before his И вот проклятая зелень перед глазами расeyes dissolved, the words began to come out таяла, стали выговариваться слова, и, главclearly, and, above all, Styopa remembered a ное, Степа кое что припомнил.
thing or two.
Namely, that it had taken place yesterday in Именно, что дело вчера было на Сходне, на
Skhodnya, at the dacha of the sketch-writer даче у автора скетчей Хустова, куда этот
Khustov, to which this same Khustov had Хустов и возил Степу в таксомоторе.
taken Styopa in a taxi.
There was even a memory of having hired this Припомнилось даже, как нанимали этот
taxi by the Metropol, and there was also some таксомотор у «Метрополя», был еще при
actor, or not an actor... with a gramophone in этом какой то актер не актер… с патефоном
a little suitcase.
в чемоданчике.
Yes, yes, yes, it was at the dacha!
Да, да, да, это было на даче!
The dogs, he remembered, had howled from Еще, помнится, выли собаки от этого патеthis gramophone.
фона.
Only the lady Styopa had wanted to kiss re- Вот только дама, которую Степа хотел поmained unexplained... devil knows who she целовать, осталась неразъясненной… черт
was... maybe she was in radio, maybe not...
ее знает, кто она… кажется, в радио служит, а может быть, и нет.
The previous day was thus coming gradually Вчерашний день, таким образом, помаinto focus, but right now Styopa was much леньку высветлялся, но Степу сейчас гоmore interested in today's day and, particu- раздо более интересовал день сегодняшний
larly, in the appearance in his bedroom of a и, в частности, появление в спальне неизstranger, and with hors d'oeuvres and vodka to вестного, да еще с закуской и водкой.
boot.
It would be nice to explain that!
Вот что недурно было бы разъяснить!
'Well, I hope by now you've remembered my – Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомname?'
нили мою фамилию?
But Styopa only smiled bashfully and spread Но Степа только стыдливо улыбнулся и
his arms.
развел руками.
'Really!
– Однако!
I get the feeling that you followed the vodka Я чувствую, что после водки вы пили портwith port wine!
вейн!
Good heavens, it simply isn't done!'
Помилуйте, да разве это можно делать!
'I beg you to keep it between us,' Styopa said – Я хочу вас попросить, чтоб это осталось
fawningly.
между нами, – заискивающе сказал Степа.
'Oh, of course, of course!
– О, конечно, конечно!
But as for Khustov, needless to say, I can't Но за Хустова я, само собой разумеется, не
vouch for him.'
ручаюсь.
'So you know Khustov?'
– А вы разве знаете Хустова?
"Yesterday, in your office, I saw this individuum briefly, but it only takes a fleeting
glance at his face to understand that he is a bastard, a squabbler, a trimmer and a toady.'
– Вчера в кабинете у вас видел этого индивидуума мельком, но достаточно одного
беглого взгляда на его лицо, чтобы понять,
что он – сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.
«Совершенно верно!» – подумал Степа, пораженный таким верным, точным и кратким определением Хустова.
Да, вчерашний день лепился из кусочков,
но все таки тревога не покидала директора
Варьете.
Дело в том, что в этом вчерашнем дне зияла
преогромная черная дыра.
Вот этого самого незнакомца в берете, воля
ваша, Степа в своем кабинете вчера никак
не видал.
– Профессор черной магии Воланд, – веско
сказал визитер, видя Степины затруднения,
и рассказал все по порядку.
Вчера днем он приехал из за границы в
Москву, немедленно явился к Степе и
предложил свои гастроли в Варьете.
Степа позвонил в московскую областную
зрелищную комиссию и вопрос этот согласовал (Степа побледнел и заморгал глазами), подписал с профессором Воландом
контракт на семь выступлений (Степа открыл рот), условился, что Воланд придет к
нему для уточнения деталей в десять часов
утра сегодня… Вот Воланд и пришел!
Придя, был встречен домработницей Груней, которая объяснила, что сама она
только что пришла, что она приходящая,
что Берлиоза дома нет, а что если визитер
желает видеть Степана Богдановича, то
пусть идет к нему в спальню сам.
Степан Богданович так крепко спит, что
разбудить его она не берется.
Увидев, в каком состоянии Степан Богданович, артист послал Груню в ближайший
гастроном за водкой и закуской, в аптеку за
льдом и…
– Позвольте с вами рассчитаться, – проскулил убитый Степа и стал искать бумажник.
`Perfectly true!' thought Styopa, struck by
such a true, precise and succinct definition of
Khustov.
Yes, the previous day was piecing itself together, but, even so, anxiety would not take
leave of the director of the Variety.
The thing was that a huge black hole yawned
in this previous day.
Say what you will, Styopa simply had not seen
this stranger in the beret in his office yesterday.
'Professor of black magic Woland,'[3] the visitor said weightily, seeing Styopa's difficulty,
and he recounted everything in order.
Yesterday afternoon he arrived in Moscow
from abroad, went immediately to Styopa, and
offered his show to the Variety.
Styopa telephoned the Moscow Regional Entertainment Commission and had the question
approved (Styopa turned pale and blinked),
then signed a contract with Professor Woland
for seven performances (Styopa opened his
mouth), and arranged that Woland should
come the next morning at ten o'clock to work
out the details... And so Woland came.
Having come, he was met by the housekeeper
Grunya, who explained that she had just come
herself, that she was not a live-in maid, that
Berlioz was not home, and that if the visitor
wished to see Stepan Bogdanovich, he should
go to his bedroom himself.
Stepan Bogdanovich was such a sound sleeper
that she would not undertake to wake him up.
Seeing what condition Stepan Bogdanovich
was in, the artiste sent Grunya to the nearest
grocery store for vodka and hors d'oeuvres, to
the druggist's for ice, and...
`Allow me to reimburse you,' the mortified
Styopa squealed and began hunting for his
wallet.
'Oh, what nonsense!' the guest performer ex- – О, какой вздор! – воскликнул гастролер и
claimed and would hear no more of it.
слушать ничего больше не захотел.
And so, the vodka and hors d'oeuvres got explained, but all the same Styopa was a pity to
see: he remembered decidedly nothing about
the contract and, on his life, had not seen this
Woland yesterday.
Yes, Khustov had been there, but not Woland.
'May I have a look at the contract?' Styopa
asked quietly.
'Please do, please do...'
Styopa looked at the paper and froze.
Everything was in place: first of all, Styopa's
own dashing signature... aslant the margin a
note in the hand of the findirector [4] Rimsky
authorizing the payment of ten thousand roubles to the artiste Woland, as an advance on
the thirty-five thousand roubles due him for
seven performances.
What's more, Woland's signature was right
there attesting to his receipt of the ten thousand!
`What is all this?!' the wretched Styopa
thought, his head spinning.
Was he starting to have ominous gaps of
memory?
Well, it went without saying, once the contract
had been produced, any further expressions of
surprise would simply be indecent.
Styopa asked his visitor's leave to absent himself for a moment and, just as he was, in his
stocking feet, ran to the front hall for the telephone.
On his way he called out in the direction of the
kitchen:
'Grunya!'
But no one responded.
He glanced at the door to Berlioz's study,
which was next to the front hall, and here he
was, as they say, flabbergasted.
On the door-handle he made out an enormous
wax seal [5] on a string.
'Hel-lo!' someone barked in Styopa's head.
'Just what we needed!'
And here Styopa's thoughts began running on
twin tracks, but, as always happens in times of
catastrophe, in the same direction and, generally, devil knows where.
It is even difficult to convey the porridge in
Styopa's head.
Итак, водка и закуска стали понятны, и все
же на Степу было жалко взглянуть: он решительно не помнил ничего о контракте и,
хоть убейте, не видел вчера этого Воланда.
Да, Хустов был, а Воланда не было.
– Разрешите взглянуть на контракт, – тихо
попросил Степа.
– Пожалуйста, пожалуйста…
Степа взглянул на бумагу и закоченел.
Все было на месте. Во первых, собственноручная Степина залихватская подпись! Косая надпись сбоку рукою финдиректора
Римского с разрешением выдать артисту
Воланду в счет следуемых ему за семь выступлений тридцати пяти тысяч рублей десять тысяч рублей.
Более того: тут же расписка Воланда в том,
что он эти десять тысяч уже получил!
«Что же это такое?!» – подумал несчастный
Степа, и голова у него закружилась.
Начинаются зловещие провалы в памяти?!
Но, само собою, после того, как контракт
был предъявлен, дальнейшие выражения
удивления были бы просто неприличны.
Степа попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и, как был в носках, побежал в переднюю к телефону.
По дороге он крикнул в направлении
кухни:
– Груня!
Но никто не отозвался.
Тут он взглянул на дверь в кабинет Берлиоза, бывшую рядом с передней, и тут, как
говорится, остолбенел.
На ручке двери он разглядел огромнейшую
сургучную печать на веревке.
«Здравствуйте! – рявкнул кто то в голове у
Степы. – Этого еще недоставало!»
И тут Степины мысли побежали уже по
двойному рельсовому пути, но, как всегда
бывает во время катастрофы, в одну сторону и вообще черт знает куда.
Головную Степину кашу трудно даже передать.
Here was this devilry with the black beret, the
chilled vodka, and the incredible contract...
And along with all that, if you please, a seal on
the door as well!
That is, tell anyone you like that Berlioz has
been up to no good - no one will believe it, by
Jove, no one will believe it!
Yet look, there's the seal!
Yes, sir...
And here some most disagreeable little
thoughts began stirring in Styopa's brain,
about the article which, as luck would have it,
he had recently inflicted on Mikhail Alexandrovich for publication in his journal.
The article, just between us, was idiotic!
And worthless. And the money was so little...
Immediately after the recollection of the article, there came flying a recollection of some
dubious conversation that had taken place, he
recalled, on the twenty-fourth of April, in the
evening, right there in the dining room, while
Styopa was having dinner with Mikhail Alexandrovich.
That is, of course, this conversation could not
have been called dubious in the full sense of
the word (Styopa would not have ventured
upon such a conversation), but it was on some
unnecessary subject.
He had been quite free, dear citizens, not to
begin it.
Before the seal, this conversation would undoubtedly have been considered a perfect trifle, but now, after the seal...
'Ah, Berlioz, Berlioz!' boiled up in Styopa's
head. This is simply too much for one head!'
But it would not do to grieve too long, and Styopa dialled the number of the office of the Variety's findirector, Rimsky.
Styopa's position was ticklish: first, the foreigner might get offended that Styopa was
checking on him after the contract had been
shown, and then to talk with the findirector
was also exceedingly difficult.
Indeed, he could not just ask him like that:
`Tell me, did I sign a contract for thirty-five
thousand roubles yesterday with a professor of
black magic?'
It was no good asking like that!
Тут и чертовщина с черным беретом, холодной водкой и невероятным контрактом,
– а тут еще ко всему этому, не угодно ли, и
печать на двери!
То есть кому хотите сказать, что Берлиоз
что то натворил, – не поверит, ей ей, не поверит!
Однако печать, вот она!
Да с…
И тут закопошились в мозгу у Степы какие
то неприятнейшие мыслишки о статье, которую, как назло, недавно он всучил Михаилу Александровичу для напечатания в
журнале.
И статья, между нами говоря, дурацкая!
И никчемная, и деньги то маленькие…
Немедленно вслед за воспоминанием о статье прилетело воспоминание о каком то сомнительном разговоре, происходившем,
как помнится, двадцать четвертого апреля
вечером тут же, в столовой, когда Степа
ужинал с Михаилом Александровичем.
То есть, конечно, в полном смысле слова
разговор этот сомнительным назвать
нельзя (не пошел бы Степа на такой разговор), но это был разговор на какую то ненужную тему.
Совершенно свободно можно было бы,
граждане, его и не затевать.
До печати, нет сомнений, разговор этот мог
считаться совершеннейшим пустяком, но
вот после печати…
«Ах, Берлиоз, Берлиоз! – вскипало в голове
у Степы. – Ведь это в голову не лезет!»
Но горевать долго не приходилось, и Степа
набрал номер в кабинете финдиректора Варьете Римского.
Положение Степы было щекотливое: во
первых, иностранец мог обидеться на то,
что Степа проверяет его после того, как
был показан контракт, да и с финдиректором говорить было чрезвычайно трудно.
В самом деле, ведь не спросишь его так:
«Скажите, заключал ли я вчера с профессором черной магии контракт на тридцать
пять тысяч рублей?»
Так спрашивать не годится!
'Yes!' Rimsky's sharp, unpleasant voice came
from the receiver.
'Hello, Grigory Danilovich,' Styopa began
speaking quietly, 'it's Likhodeev.
There's a certain matter... hm... hm... I have
this... er... artiste Woland sitting here... So you
see... I wanted to ask, how about this evening?...'
'Ah, the black magician?' Rimsky's voice responded in the receiver. The posters will be
ready shortly.'
'Uh-huh...' Styopa said in a weak voice, 'well,
'bye...'
'And you'll be coming in soon?' Rimsky asked.
'In half an hour,' Styopa replied and, hanging
up the receiver, pressed his hot head in his
hands.
Ah, what a nasty thing to have happen!
What was wrong with his memory, citizens?
Eh?
However, to go on lingering in the front hall
was awkward, and Styopa formed a plan
straight away: by all means to conceal his incredible forgetfulness, and now, first off, contrive to get out of the foreigner what, in fact,
he intended to show that evening in the Variety, of which Styopa was in charge.
Here Styopa turned away from the telephone
and saw distinctly in the mirror that stood in
the front hall, and which the lazy Grunya had
not wiped for ages, a certain strange specimen,
long as a pole, and in a pince-nez (ah, if only
Ivan Nikolaevich had been there!
He would have recognized this specimen at
once!).
The figure was reflected and then disappeared.
Styopa looked further down the hall in alarm
and was rocked a second time, for in the mirror
a stalwart black cat passed and also disappeared.
Styopa's heart skipped a beat, he staggered.
– Да! – послышался в трубке резкий, неприятный голос Римского.
– Здравствуйте, Григорий Данилович, –
тихо заговорил Степа, – это Лиходеев.
Вот какое дело… гм… гм… у меня сидит
этот… э… артист Воланд… Так вот… я хотел спросить, как насчет сегодняшнего вечера?..
– Ах, черный маг? – отозвался в трубке
Римский, – афиши сейчас будут.
– Ага, – слабым голосом сказал Степа, – ну,
пока…
– А вы скоро придете? – спросил Римский.
– Через полчаса, – ответил Степа и, повесив
трубку, сжал горячую голову руками.
Ах, какая выходила скверная штука!
Что же это с памятью, граждане?
А?
Однако дольше задерживаться в передней
было неудобно, и Степа тут же составил
план: всеми мерами скрыть свою невероятную забывчивость, а сейчас первым долгом
хитро выспросить у иностранца, что он,
собственно, намерен сегодня показывать
во вверенном Степе Варьете?
Тут Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в передней, давно не
вытираемом ленивой Груней, отчетливо
увидел какого то странного субъекта –
длинного, как жердь, и в пенсне (ах, если
бы здесь был Иван Николаевич!
Он узнал бы этого субъекта сразу!).
А тот отразился и тотчас пропал.
Степа в тревоге поглубже заглянул в переднюю, и вторично его качнуло, ибо в зеркале
прошел здоровеннейший черный кот и
также пропал.
У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся.
'What is all this?' he thought. 'Am I losing my «Что же это такое? – подумал он, – уж не
mind?
схожу ли я с ума?
Where are these reflections coming from?!' He Откуда ж эти отражения?!» – он заглянул в
peeked into the front hall and cried timorously: переднюю и испуганно закричал:
'Grunya!
– Груня!
What's this cat doing hanging around here?!
Какой тут кот у нас шляется?
Where did he come from?
And the other one?!'
'Don't worry, Stepan Bogdanovich,' a voice responded, not Grunya's but the visitor's, from
the bedroom. The cat is mine.
Don't be nervous.
And Grunya is not here, I sent her off to Voronezh. She complained you diddled her out of a
vacation.'
These words were so unexpected and preposterous that Styopa decided he had not heard
right.
Utterly bewildered, he trotted back to the bedroom and froze on the threshold.
His hair stood on end and small beads of sweat
broke out on his brow.
The visitor was no longer alone in the bedroom, but had company: in the second armchair sat the same type he had imagined in the
front hall.
Now he was clearly visible: the feathery moustache, one lens of the pince-nez gleaming, the
other not there.
But worse things were to be found in the bedroom: on the jeweller's wife's ottoman, in a
casual pose, sprawled a third party - namely, a
black cat of uncanny size, with a glass of
vodka in one paw and a fork, on which he had
managed to spear a pickled mushroom, in the
other.
The light, faint in the bedroom anyway, now
began to grow quite dark in Styopa's eyes.
This is apparently how one loses one's mind...'
he thought and caught hold of the doorpost.
`I see you're somewhat surprised, my dearest
Stepan Bogdanovich?' Woland inquired of the
teeth-chattering Styopa. `And yet there's nothing to be surprised at.
This is my retinue.'
Here the cat tossed off the vodka, and Styopa's
hand began to slide down the doorpost.
'And this retinue requires room,' Woland continued, 'so there's just one too many of us in
the apartment.
And it seems to us that this one too many is
precisely you.'
Откуда он?
И кто то еще с ним??
– Не беспокойтесь, Степан Богданович, –
отозвался голос, но не Грунин, а гостя из
спальни, – кот этот мой.
Не нервничайте.
А Груни нет, я услал ее в Воронеж, на родину, так как она жаловалась, что вы давно
уже не даете ей отпуска.
Слова эти были настолько неожиданными
и нелепыми, что Степа решил, что ослышался.
В полном смятении он рысцой побежал в
спальню и застыл на пороге.
Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота.
Гость пребывал в спальне уже не один, а в
компании. Во втором кресле сидел тот самый тип, что померещился в передней.
Теперь он был ясно виден: усы перышки,
стеклышко пенсне поблескивает, а другого
стеклышка нет.
Но оказались в спальне вещи и похуже: на
ювелиршином пуфе в развязной позе развалился некто третий, именно – жутких размеров черный кот со стопкой водки в одной
лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб, в другой.
Свет, и так слабый в спальне, и вовсе начал
меркнуть в глазах Степы.
«Вот как, оказывается, сходят с ума!» – подумал он и ухватился за притолоку.
– Я вижу, вы немного удивлены, дражайший Степан Богданович? – осведомился
Воланд у лязгающего зубами Степы, – а
между тем удивляться нечему.
Это моя свита.
Тут кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке вниз.
– И свита эта требует места, – продолжал
Воланд, – так что кое кто из нас здесь лишний в квартире.
И мне кажется, что этот лишний – именно
вы!
Theirself, theirself!' the long checkered one
sang in a goat's voice, referring to Styopa in
the plural. 'Generally, theirself has been up to
some terrible swinishness lately.
Drinking, using their position to have liaisons
with women, don't do devil a thing, and can't
do anything, because they don't know anything
of what they're supposed to do.
Pulling the wool over their superiors' eyes.'
`Availing hisself of a government car!' the cat
snitched, chewing a mushroom.
And here occurred the fourth and last appearance in the apartment, as Styopa, having slid
all the way to the floor, clawed at the doorpost
with an enfeebled hand.
Straight from the pier-glass stepped a short but
extraordinarily broad-shouldered man, with a
bowler hat on his head and a fang sticking out
of his mouth, which made still uglier a physiognomy unprecedentedly loathsome without
that.
And with flaming red hair besides.
'Generally,' this new one entered into the conversation, `I don't understand how he got to be
a director,' the redhead's nasal twang was
growing stronger and stronger, 'he's as much a
director as I'm a bishop.'
"You don't look like a bishop, Azazello,'[6] the
cat observed, heaping his plate with frankfurters.
That's what I mean,' twanged the redhead and,
turning to Woland, he added deferentially: 'Allow me, Messire, to chuck him the devil out of
Moscow?'
'Scat!' the cat barked suddenly, bristling his
fur.
And then the bedroom started spinning around
Styopa, he hit his head against the doorpost,
and, losing consciousness, thought:
'I'm dying...'
But he did not die.
Opening his eyes slightly, he saw himself sitting on something made of stone.
Around him something was making noise.
– Они, они! – козлиным голосом запел
длинный клетчатый, во множественном
числе говоря о Степе, – вообще они в последнее время жутко свинячат.
Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое положение, ни черта
не делают, да и делать ничего не могут, потому что ничего не смыслят в том, что им
поручено.
Начальству втирают очки!
– Машину зря гоняет казенную! – наябедничал и кот, жуя гриб.
И тут случилось четвертое, и последнее, явление в квартире, когда Степа, совсем уже
сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.
Прямо из зеркала трюмо вышел маленький,
но необыкновенно широкоплечий, в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, безобразящим и без того невиданно
мерзкую физиономию.
И при этом еще огненно рыжий.
– Я, – вступил в разговор этот новый, – вообще не понимаю, как он попал в директора, – рыжий гнусавил все больше и
больше, – он такой же директор, как я архиерей!
– Ты не похож на архиерея, Азазелло, – заметил кот, накладывая себе сосисек на тарелку.
– Я это и говорю, – прогнусил рыжий и, повернувшись к Воланду, добавил почтительно: – Разрешите, мессир, его выкинуть
ко всем чертям из Москвы?
– Брысь!! – вдруг рявкнул кот, вздыбив
шерсть.
И тогда спальня завертелась вокруг Степы,
и он ударился о притолоку головой и, теряя
сознание, подумал:
«Я умираю…»
Но он не умер.
Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим на чем то каменном.
Вокруг него что то шумело.
When he opened his eyes properly, he realized
that the noise was being made by the sea and,
what's more, that the waves were rocking just
at his feet, that he was, in short, sitting at the
very end of a jetty, that over him was a brilliant
blue sky and behind him a white city on the
mountains.
Not knowing how to behave in such a case,
Styopa got up on his trembling legs and
walked along the jetty towards the shore.
Some man was standing on the jetty, smoking
and spitting into the sea.
He looked at Styopa with wild eyes and
stopped spitting.
Then Styopa pulled the following stunt: he
knelt down before the unknown smoker and
said:
'I implore you, tell me what city is this?'
"Really!' said the heartless smoker.
'I'm not drunk,' Styopa replied hoarsely,
'something's happened to me... I'm ill... Where
am I?
What city is this?'
"Well, it's Yalta...'
Styopa quietly gasped and sank down on his
side, his head striking the warm stone of the
jetty. Consciousness left him.
CHAPTER 8.
The Combat between the Professor and the
Poet
At the same time that consciousness left Styopa in Yalta, that is, around half past eleven in
the morning, it returned to Ivan Nikolaevich
Homeless, who woke up after a long and deep
sleep.
He spent some time pondering how it was that
he had wound up in an unfamiliar room with
white walls, with an astonishing night table
made of some light metal, and with white
blinds behind which one could sense the sun.
Когда он открыл, как следует, глаза, он
увидел, что шумит море, и что даже больше
того, – волна покачивается у самых его ног,
и что, короче говоря, он сидит на самом
конце мола, и что под ним голубое сверкающее море, а сзади – красивый город на горах.
Не зная, как поступают в таких случаях,
Степа поднялся на трясущиеся ноги и пошел по молу к берегу.
На молу стоял какой то человек, курил,
плевал в море.
На Степу он поглядел дикими глазами и перестал плевать.
Тогда Степа отколол такую штуку: стал на
колени перед неизвестным курильщиком и
произнес:
– Умоляю, скажите, какой это город?
– Однако! – сказал бездушный курильщик.
– Я не пьян, – хрипло ответил Степа, – я болен, со мной что то случилось, я болен…
Где я?
Какой это город?..
– Ну, Ялта…
Степа тихо вздохнул, повалился на бок, головою стукнулся о нагретый камень мола.
Глава 8
Поединок между профессором и поэтом
Как раз в то время, когда сознание покинуло Степу в Ялте, то есть около половины
двенадцатого дня, оно вернулось к Ивану
Николаевичу Бездомному, проснувшемуся
после глубокого и продолжительного сна.
Некоторое время он соображал, каким это
образом он попал в неизвестную комнату с
белыми стенами, с удивительным ночным
столиком из какого то светлого металла и с
белой шторой, за которой чувствовалось
солнце.
Ivan shook his head, ascertained that it did not Иван тряхнул головой, убедился в том, что
ache, and remembered that he was in a clinic. она не болит, и вспомнил, что он находится
в лечебнице.
This thought drew after it the remembrance of Эта мысль потянула за собою воспоминаBerlioz's death, but today it did not provoke a ние о гибели Берлиоза, но сегодня оно не
strong shock in Ivan.
вызвало у Ивана сильного потрясения.
Having had a good sleep, Ivan Nikolaevich became calmer and began to think more clearly.
After lying motionless for some time in this
most clean, soft and comfortable spring bed,
Ivan noticed a bell button beside him.
From a habit of touching things needlessly,
Ivan pressed it.
He expected the pressing of the button to be
followed by some ringing or appearance, but
something entirely different happened.
A frosted glass cylinder with the word 'Drink'
on it lit up at the foot of Ivan's bed.
After pausing for a while, the cylinder began
to rotate until the word `Nurse' popped out.
It goes without saying that the clever cylinder
amazed Ivan.
The word
'Nurse' was replaced by the words
'Call the Doctor.'
'Hm...' said Ivan, not knowing how to proceed
further with this cylinder.
But here he happened to be lucky. Ivan pressed
the button a second time at the word
'Attendant'.
The cylinder rang quietly in response, stopped,
the light went out, and a plump, sympathetic
woman in a clean white coat came into the
room and said to Ivan:
'Good morning!'
Ivan did not reply, considering such a greeting
inappropriate under the circumstances.
Indeed, they lock up a healthy man in a clinic,
and pretend that that is how it ought to be!
The woman meanwhile, without losing her
good-natured expression, brought the blinds
up with one push of a button, and sun flooded
the room through a light and wide-meshed
grille which reached right to the floor.
Beyond the grille a balcony came into view,
beyond that the bank of a meandering river,
and on its other bank a cheerful pine wood.
Выспавшись, Иван Николаевич стал поспокойнее и соображать начал яснее.
Полежав некоторое время неподвижно в
чистейшей, мягкой и удобной пружинной
кровати, Иван увидел кнопку звонка рядом
с собою.
По привычке трогать предметы без надобности, Иван нажал ее.
Он ожидал какого то звона или явления
вслед за нажатием кнопки, но произошло
совсем другое.
В ногах Ивановой постели загорелся матовый цилиндр, на котором было написано:
«Пить».
Постояв некоторое время, цилиндр начал
вращаться до тех пор, пока не выскочила
надпись: «Няня».
Само собою разумеется, что хитроумный
цилиндр поразил Ивана.
Надпись
«Няня» сменилась надписью
«Вызовите доктора».
– Гм… – молвил Иван, не зная, что делать
с этим цилиндром дальше.
Но тут повезло случайно: Иван нажал
кнопку второй раз на слове
«Фельдшерица».
Цилиндр тихо прозвенел в ответ, остановился, потух, и в комнату вошла полная
симпатичная женщина в белом чистом халате и сказала Ивану:
– Доброе утро!
Иван не ответил, так как счел это приветствие в данных условиях неуместным.
В самом деле, засадили здорового человека
в лечебницу, да еще делают вид, что это так
и нужно!
Женщина же тем временем, не теряя благодушного выражения лица, при помощи одного нажима кнопки, увела штору вверх, и
в комнату через широкопетлистую и легкую решетку, доходящую до самого пола,
хлынуло солнце.
За решеткой открылся балкон, за ним берег
извивающейся реки и на другом ее берегу
– веселый сосновый бор.
'Time for our bath,' the woman invited, and under her hands the inner wall parted, revealing
behind it a bathroom and splendidly equipped
toilet.
Ivan, though he had resolved not to talk to the
woman, could not help himself and, on seeing
the water gush into the tub in a wide stream
from the gleaming faucet, said ironically:
'Looky there!
Just like the Metropol!...'
'Oh, no,' the woman answered proudly, `much
better.
There is no such equipment even anywhere
abroad.
Scientists and doctors come especially to
study our clinic.
We have foreign tourists every day.'
At the words 'foreign tourists', Ivan at once remembered yesterday's consultant.
Ivan darkened, looked sullen, and said:
`Foreign tourists... How you all adore foreign
tourists!
But among them, incidentally, you come
across all sorts.
I, for instance, met one yesterday - quite something!'
And he almost started telling about Pontius Pilate, but restrained himself, realizing that the
woman had no use for these stories, that in any
case she could not help him.
The washed Ivan Nikolaevich was straight
away issued decidedly everything a man needs
after a bath: an ironed shirt, drawers, socks.
And not only that: opening the door of a cupboard, the woman pointed inside and asked:
'What would you like to put on - a dressing
gown or some nice pyjamas?'
Attached to his new dwelling by force, Ivan
almost clasped his hands at the woman's casualness and silently pointed his finger at the
crimson flannel pyjamas.
After this, Ivan Nikolaevich was led down the
empty and noiseless corridor and brought to an
examining room of huge dimensions.
– Пожалуйте ванну брать, – пригласила
женщина, и под руками ее раздвинулась
внутренняя стена, за которой оказалось
ванное отделение и прекрасно оборудованная уборная.
Иван, хоть и решил с женщиной не разговаривать, не удержался и, видя, как вода
хлещет в ванну широкой струей из сияющего крана, сказал с иронией:
– Ишь ты!
Как в «Метрополе»!
– О нет, – с гордостью ответила женщина,
– гораздо лучше.
Такого оборудования нет нигде и за границей.
Ученые и врачи специально приезжают
осматривать нашу клинику.
У нас каждый день интуристы бывают.
При слове «интурист» Ивану тотчас же
вспомнился вчерашний консультант.
Иван затуманился, поглядел исподлобья и
сказал:
– Интуристы… До чего же вы все интуристов обожаете!
А среди них, между прочим, разные попадаются.
Я, например, вчера с таким познакомился,
что любо дорого!
И чуть было не начал рассказывать про
Понтия Пилата, но сдержался, понимая,
что женщине эти рассказы ни к чему, что
все равно помочь она ему не может.
Вымытому Ивану Николаевичу тут же
было выдано решительно все, что необходимо мужчине после ванны: выглаженная
рубашка, кальсоны, носки.
Но этого мало: отворив дверь шкафика,
женщина указала внутрь его и спросила:
– Что желаете надеть – халатик или пижамку?
Прикрепленный к новому жилищу насильственно, Иван едва руками не всплеснул от
развязности женщины и молча ткнул пальцем в пижаму из пунцовой байки.
После этого Ивана Николаевича повели по
пустому и беззвучному коридору и привели в громаднейших размеров кабинет.
Ivan, having decided to take an ironic attitude
towards everything to be found in this wondrously equipped building, at once mentally
christened this room the 'industrial kitchen'.
And with good reason.
Here stood cabinets and glass cases with
gleaming nickel-plated instruments.
There were chairs of extraordinarily complex
construction, some pot-bellied lamps with
shiny shades, a myriad of phials, Bunsen burners, electric cords and appliances quite unknown to anyone.
In the examining room Ivan was taken over by
three persons - two women and a man - all in
white.
First, they led Ivan to a corner, to a little table,
with the obvious purpose of getting something
or other out of him.
Ivan began to ponder the situation.
Three ways stood before him.
The first was extremely tempting: to hurl himself at all these lamps and sophisticated little
things, make the devil's own wreck of them,
and thereby express his protest at being detained for nothing.
But today's Ivan already differed significantly
from the Ivan of yesterday, and this first way
appeared dubious to him: for all he knew, the
thought might get rooted in them that he was a
violent madman.
Therefore Ivan rejected the first way.
There was a second: immediately to begin his
account of the consultant and Pontius Pilate.
However, yesterday's experience showed that
this story either was not believed or was taken
somehow perversely.
Therefore Ivan renounced this second way as
well, deciding to choose the third way - withdrawal into proud silence.
He did not succeed in realizing it fully, and had
willy-nilly to answer, though charily and
glumly, a whole series of questions.
Thus they got out of Ivan decidedly everything
about his past life, down to when and how he
had fallen ill with scarlet fever fifteen years
ago.
Иван, решив относиться ко всему, что есть
в этом на диво оборудованном здании, с
иронией, тут же мысленно окрестил кабинет «фабрикой кухней».
И было за что.
Здесь стояли шкафы и стеклянные
шкафики с блестящими никелированными
инструментами.
Были кресла необыкновенно сложного
устройства, какие то пузатые лампы с сияющими колпаками, множество склянок, и
газовые горелки, и электрические провода,
и совершенно никому не известные приборы.
В кабинете за Ивана принялись трое – две
женщины и один мужчина, все в белом.
Первым долгом Ивана отвели в уголок, за
столик, с явною целью кое что у него повыспросить.
Иван стал обдумывать положение.
Перед ним было три пути.
Чрезвычайно соблазнял первый: кинуться
на эти лампы и замысловатые вещицы, и
всех их к чертовой бабушке перебить и таким образом выразить свой протест за то,
что он задержан зря.
Но сегодняшний Иван уже значительно отличался от Ивана вчерашнего, и первый
путь показался ему сомнительным: чего
доброго, они укоренятся в мысли, что он
буйный сумасшедший.
Поэтому первый путь Иван отринул.
Был второй: немедленно начать повествование о консультанте и Понтии Пилате.
Однако вчерашний опыт показал, что
этому рассказу не верят или понимают его
как то извращенно.
Поэтому Иван и от этого пути отказался,
решив избрать третий: замкнуться в гордом
молчании.
Полностью этого осуществить не удалось
и, волей неволей, пришлось отвечать, хоть
и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов.
И у Ивана выспросили решительно все
насчет его прошлой жизни, вплоть до того,
когда и как он болел скарлатиною, лет пятнадцать тому назад.
A whole page having been covered with writing about Ivan, it was turned over, and the
woman in white went on to questions about
Ivan's relatives.
Some sort of humdrum started: who died when
and why, and whether he drank or had venereal disease, and more of the same.
In conclusion he was asked to tell about yesterday's events at the Patriarch's Ponds, but
they did not pester him too much, and were not
surprised at the information about Pontius Pilate.
Here the woman yielded Ivan up to the man,
who went to work on him differently and no
longer asked any questions.
He took the temperature of Ivan's body,
counted his pulse, looked in Ivan's eyes, directing some sort of lamp into them.
Then the second woman came to the man's assistance, and they pricked Ivan in the back
with something, but not painfully, drew some
signs on the skin of his chest with the handle
of a little hammer, tapped his knees with the
hammer, which made Ivan's legs jump,
pricked his finger and took his blood, pricked
him inside his bent elbow, put some rubber
bracelets on his arms...
Ivan just smiled bitterly to himself and reflected on how stupidly and strangely it had all
happened.
Just think!
He had wanted to warn them all of the danger
threatening from the unknown consultant, had
intended to catch him, and all he had achieved
was to wind up in some mysterious room, telling all sorts of hogwash about Uncle Fyodor,
who had done some hard drinking in Vologda.
Insufferably stupid!
Finally Ivan was released.
He was escorted back to his room, where he
was given a cup of coffee, two soft-boiled eggs
and white bread with butter.
Having eaten and drunk all that was offered
him, Ivan decided to wait for whoever was
chief of this institution, and from this chief to
obtain both attention for himself and justice.
Исписав за Иваном целую страницу, перевернули ее, и женщина в белом перешла к
расспросам о родственниках Ивана.
Началась какая то канитель: кто умер, когда да отчего, не пил ли, не болел ли венерическими болезнями, и все в таком же
роде.
В заключение попросили рассказать о вчерашнем происшествии на Патриарших
прудах, но очень не приставали, сообщению о Понтии Пилате не удивлялись.
Тут женщина уступила Ивана мужчине, и
тот взялся за него по иному и ни о чем уже
не расспрашивал.
Он измерил температуру Иванова тела, посчитал пульс, посмотрел Ивану в глаза,
светя в них какою то лампой.
Затем на помощь мужчине пришла другая
женщина, и Ивана кололи, но не больно,
чем то в спину, рисовали у него ручкой молоточка какие то знаки на коже груди, стучали молоточками по коленям, отчего ноги
Ивана подпрыгивали, кололи палец и
брали из него кровь, кололи в локтевом
сгибе, надевали на руки какие то резиновые
браслеты…
Иван только горько усмехался про себя и
размышлял о том, как все это глупо и
странно получилось.
Подумать только!
Хотел предупредить всех об опасности,
грозящей от неизвестного консультанта,
собирался его изловить, а добился только
того, что попал в какой то таинственный
кабинет затем, чтобы рассказывать всякую
чушь про дядю Федора, пившего в Вологде
запоем.
Нестерпимо глупо!
Наконец Ивана отпустили.
Он был препровожден обратно в свою комнату, где получил чашку кофе, два яйца в
смятку и белый хлеб с маслом.
Съев и выпив все предложенное, Иван решил дожидаться кого то главного в этом
учреждении и уж у этого главного добиться
и внимания к себе, и справедливости.
And he did come, and very soon after Ivan's
breakfast.
Unexpectedly, the door of Ivan's room opened,
and in came a lot of people in white coats.
At their head walked a man of about forty-five,
as carefully shaven as an actor, with pleasant
but quite piercing eyes and courteous manners.
И он дождался его, и очень скоро после
своего завтрака.
Неожиданно открылась дверь в комнату
Ивана, и в нее вошло множество народа в
белых халатах.
Впереди всех шел тщательно, по актерски
обритый человек лет сорока пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и
вежливыми манерами.
Вся свита оказывала ему знаки внимания и
уважения, и вход его получился поэтому
очень торжественным.
«Как Понтий Пилат!» – подумалось Ивану.
Да, это был, несомненно, главный.
Он сел на табурет, а все остались стоять.
The whole retinue showed him tokens of attention and respect, and his entrance therefore
came out very solemn.
'Like Pontius Pilate!' thought Ivan.
Yes, this was unquestionably the chief.
He sat down on a stool, while everyone else
remained standing.
'Doctor Stravinsky,' the seated man introduced – Доктор Стравинский, – представился
himself to Ivan and gave him a friendly look. усевшийся Ивану и поглядел на него дружелюбно.
'Here, Alexander Nikolaevich,' someone with – Вот, Александр Николаевич, – негромко
a trim beard said in a low voice, and handed сказал кто то в опрятной бородке и подал
the chief Ivan's chart, all covered with writing. главному кругом исписанный Иванов лист.
They've sewn up a whole case!' Ivan thought. «Целое дело сшили!» – подумал Иван.
And the chief ran through the chart with a А главный привычными глазами пробежал
practised eye, muttered
лист, пробормотал:
'Mm-hm, mm-hm...', and exchanged a few «Угу, угу…» И обменялся с окружающими
phrases with those around him in a little- несколькими фразами на малоизвестном
known language.
языке.
'And he speaks Latin like Pilate,' Ivan thought «И по латыни, как Пилат, говорит…» – пеsadly.
чально подумал Иван.
Here one word made him jump; it was the Тут одно слово заставило его вздрогнуть, и
word 'schizophrenia' - alas, already uttered это было слово «шизофрения» – увы, уже
yesterday by the cursed foreigner at the Patri- вчера произнесенное проклятым иностранarch's Ponds, and now repeated today by Pro- цем на Патриарших прудах, а сегодня поfessor Stravinsky.
вторенное здесь профессором Стравинским.
'And he knew that, too!' Ivan thought «И ведь это знал!» – тревожно подумал
anxiously.
Иван.
The chief apparently made it a rule to agree Главный, по видимому, поставил себе за
with and rejoice over everything said to him правило соглашаться со всем и радоваться
by those around him, and to express this with всему, что бы ни говорили ему окружаюthe words
щие, и выражать это словами
'Very nice, very nice...'
«Славно, славно…».
'Very nice!' said Stravinsky, handing the chart – Славно! – сказал Стравинский, возвращая
back to someone, and he addressed Ivan: 'You кому то лист, и обратился к Ивану: – Вы –
are a poet?'
поэт?
`A poet,' Ivan replied glumly, and for the first
time suddenly felt some inexplicable loathing
for poetry, and his own verses, coming to mind
at once, seemed to him for some reason distasteful.
Wrinkling his face, he asked Stravinsky in
turn:
'You are a professor?'
To this, Stravinsky, with obliging courtesy, inclined his head.
'And you're the chief here?' Ivan continued.
Stravinsky nodded to this as well.
'I must speak with you,' Ivan Nikolaevich said
meaningly.
That is what I'm here for,' returned Stravinsky.
'The thing is,' Ivan began, feeling his hour had
come, `that I've been got up as a madman, and
nobody wants to listen to me!...'
'Oh, no, we shall hear you out with great attention,' Stravinsky said seriously and soothingly,
'and by no means allow you to be got up as a
madman.'
'Listen, then: yesterday evening I met a mysterious person at the Patriarch's Ponds, maybe a
foreigner, maybe not, who knew beforehand
about Berlioz's death and has seen Pontius Pilate in person.'
The retinue listened to the poet silently and
without stirring.
'Pilate?
The Pilate who lived in the time of Jesus
Christ?' Stravinsky asked, narrowing his eyes
at Ivan.
"The same.'
'Aha,' said Stravinsky, 'and this Berlioz died
under a tram-car?'
'Precisely, he's the one who in my presence
was killed by a tram-car yesterday at the
Ponds, and this same mysterious citizen...'
The acquaintance of Pontius Pilate?' asked
Stravinsky, apparently distinguished by great
mental alacrity.
'Precisely him,' Ivan confirmed, studying Stravinsky. 'Well, so he said beforehand that Annushka had spilled the sunflower oil... And he
slipped right on that place!
– Поэт, – мрачно ответил Иван и впервые
вдруг почувствовал какое то необъяснимое
отвращение к поэзии, и вспомнившиеся
ему тут же собственные его стихи показались почему то неприятными.
Морща лицо, он, в свою очередь, спросил у
Стравинского:
– Вы – профессор?
На это Стравинский предупредительно
вежливо наклонил голову.
– И вы – здесь главный? – продолжал Иван.
Стравинский и на это поклонился.
– Мне с вами нужно поговорить, – многозначительно сказал Иван Николаевич.
– Я для этого и пришел, – отозвался Стравинский.
– Дело вот в чем, – начал Иван, чувствуя,
что настал его час, – меня в сумасшедшие
вырядили, никто не желает меня слушать!..
– О нет, мы выслушаем вас очень внимательно, – серьезно и успокоительно сказал
Стравинский, – и в сумасшедшие вас рядить ни в коем случае не позволим.
– Так слушайте же: вчера вечером я на Патриарших прудах встретился с таинственною личностью, иностранцем не иностранцем, который заранее знал о смерти Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.
Свита безмолвно и не шевелясь слушала
поэта.
– Пилата?
Пилат, это – который жил при Иисусе Христе? – щурясь на Ивана, спросил Стравинский.
– Тот самый.
– Ага, – сказал Стравинский, – а этот Берлиоз погиб под трамваем?
– Вот же именно его вчера при мне и зарезало трамваем на Патриарших, причем этот
самый загадочный гражданин…
– Знакомый Понтия Пилата? – спросил
Стравинский, очевидно, отличавшийся
большой понятливостью.
– Именно он, – подтвердил Иван, изучая
Стравинского, – так вот он сказал заранее,
что Аннушка разлила подсолнечное
масло… А он и поскользнулся как раз на
этом месте!
How do you like that?' Ivan inquired significantly, hoping to produce a great effect with
his words.
But the effect did not ensue, and Stravinsky
quite simply asked the following question:
'And who is this Annushka?'
This question upset Ivan a little; his face
twitched.
`Annushka is of absolutely no importance
here,' he said nervously. "Devil knows who
she is.
Just some fool from Sadovaya.
What's important is that he knew beforehand,
you see, beforehand, about the sunflower oil!
Do you understand me?'
`Perfectly,' Stravinsky replied seriously and,
touching the poet's knee, added: 'Don't get excited, just continue.'
To continue,' said Ivan, trying to fall in with
Stravinsky's tone, and knowing already from
bitter experience that only calm would help
him, 'so, then, this horrible type (and he's lying
that he's a consultant) has some extraordinary
power!... For instance, you chase after him and
it's impossible to catch up with him...
And there's also a little pair with him - good
ones, too, but in their own way: some long one
in broken glasses and, besides him, a cat of incredible size who rides the tram all by himself.
And besides,' interrupted by no one, Ivan went
on talking with ever increasing ardour and
conviction, `he was personally on Pontius Pilate's balcony, there's no doubt of it.
So what is all this, eh?
He must be arrested immediately, otherwise
he'll do untold harm.'
`So you're trying to get him arrested?
Have I understood you correctly?' asked Stravinsky.
'He's intelligent,' thought Ivan. "You've got to
admit, even among intellectuals you come
across some of rare intelligence, there's no
denying it,' and he replied:
`Quite correctly!
Как вам это понравится? – многозначительно осведомился Иван, надеясь произвести большой эффект своими словами.
Но эффекта не последовало, и Стравинский
очень просто задал следующий вопрос:
– А кто же эта Аннушка?
Этот вопрос немного расстроил Ивана,
лицо его передернуло.
– Аннушка здесь совершенно не важна, –
проговорил он, нервничая, – черт ее знает,
кто она такая.
Просто дура какая то с Садовой.
А важно то, что он заранее, понимаете ли,
заранее знал о подсолнечном масле!
Вы меня понимаете?
– Отлично понимаю, – серьезно ответил
Стравинский и, коснувшись колена поэта,
добавил: – Не волнуйтесь и продолжайте.
– Продолжаю, – сказал Иван, стараясь попасть в тон Стравинскому и зная уже по
горькому опыту, что лишь спокойствие поможет ему, – так вот, этот страшный тип, а
он врет, что он консультант, обладает какою то необыкновенной силой… Например, за ним погонишься, а догнать его нет
возможности.
А с ним еще парочка, и тоже хороша, но в
своем роде: какой то длинный в битых
стеклах и, кроме того, невероятных размеров кот, самостоятельно ездящий в трамвае.
Кроме того, – никем не перебиваемый Иван
говорил все с большим жаром и убедительностью, – он лично был на балконе у Понтия Пилата, в чем нет никакого сомнения.
Ведь это что же такое? А?
Его надо немедленно арестовать, иначе он
натворит неописуемых бед.
– Так вот вы и добиваетесь, чтобы его арестовали?
Правильно я вас понял? – спросил Стравинский.
«Он умен, – подумал Иван, – надо признаться, что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя!» – и ответил:
– Совершенно правильно!
And how could I not be trying, just consider
for yourself!
And meanwhile I've been forcibly detained
here, they poke lamps into my eyes, give me
baths, question me for some reason about my
Uncle Fedya!...
And he departed this world long ago!
I demand to be released immediately!'
'Well, there, very nice, very nice!' Stravinsky
responded. 'Now everything's clear.
Really, what's the sense of keeping a healthy
man in a clinic?
Very well, sir, I'll check you out of here right
now, if you tell me you're normal.
Not prove, but merely tell.
So, then, are you normal?'
Here complete silence fell, and the fat woman
who had taken care of Ivan in the morning
looked at the professor with awe. Ivan thought
once again:
'Positively intelligent!'
The professor's offer pleased him very much,
yet before replying he thought very, very hard,
wrinkling his forehead, and at last said firmly:
'I am normal.'
'Well, how very nice,' Stravinsky exclaimed
with relief, `and if so, let's reason logically.
Let's take your day yesterday.' Here he turned
and Ivan's chart was immediately handed to
him. 'In search of an unknown man who recommended himself as an acquaintance of Pontius Pilate, you performed the following actions yesterday.' Here Stravinsky began holding up his long fingers, glancing now at the
chart, now at Ivan. 'You hung a little icon on
your chest.
Did you?'
'I did,' Ivan agreed sullenly.
'You fell off a fence and hurt your face.
Right?
Showed up in a restaurant carrying a burning
candle in your hand, in nothing but your underwear, and in the restaurant you beat somebody.
И как же не добиваться, вы подумайте
сами!
А между тем меня силою задержали здесь,
тычут в глаза лампой, в ванне купают, про
дядю Федю чего то расспрашивают!..
А его уж давно на свете нет!
Я требую, чтобы меня немедленно выпустили.
– Ну что же, славно, славно! – отозвался
Стравинский, – вот все и выяснилось.
Действительно, какой же смысл задерживать в лечебнице человека здорового?
Хорошо с. Я вас немедленно же выпишу
отсюда, если вы мне скажете, что вы нормальны.
Не докажете, а только скажете.
Итак, вы нормальны?
Тут наступила полная тишина, и толстая
женщина, утром ухаживавшая за Иваном,
благоговейно поглядела на профессора, а
Иван еще раз подумал:
«Положительно умен».
Предложение профессора ему очень понравилось, однако прежде чем ответить, он
очень и очень подумал, морща лоб, и, наконец, сказал твердо:
– Я – нормален.
– Ну вот и славно, – облегченно воскликнул Стравинский, – а если так, то давайте
рассуждать логически.
Возьмем ваш вчерашний день, – тут он повернулся, и ему немедленно подали иванов
лист. – В поисках неизвестного человека,
который отрекомендовался вам как знакомый Понтия Пилата, вы вчера произвели
следующие действия, – тут Стравинский
стал загибать длинные пальцы, поглядывая
то в лист, то на Ивана, – повесили на грудь
иконку.
Было?
– Было, – хмуро согласился Иван.
– Сорвались с забора, повредили лицо?
Так?
Явились в ресторан с зажженной свечой в
руке, в одном белье и в ресторане побили
кого то.
You were brought here tied up.
Having come here, you called the police and
asked them to send out machine-guns.
Then you attempted to throw yourself out the
window.
Right?
The question is: can one, by acting in such
fashion, catch or arrest anyone?
And if you're a normal man, you yourself will
answer: by no means.
You wish to leave here?
Very well, sir.
But allow me to ask, where are you going to
go?'
'To the police, of course,' Ivan replied, no
longer so firmly, and somewhat at a loss under
the professor's gaze.
'Straight from here?'
'Mm-hm...'
'Without stopping at your place?' Stravinsky
asked quickly.
'I have no time to stop anywhere!
While I'm stopping at places, he'll slip away!'
'So.
And what will you tell the police to start with?'
'About Pontius Pilate,' Ivan Nikolaevich replied, and his eyes clouded with a gloomy
mist.
'Well, how very nice!' the won-over Stravinsky exclaimed and, turning to the one with the
little beard, ordered: 'Fyodor Vassilyevich,
please check citizen Homeless out for town.
But don't put anyone in his room or change the
linen.
In two hours citizen Homeless will be back
here.
So, then,' he turned to the poet, 'I won't wish
you success, because I don't believe one iota in
that success.
See you soon!' He stood up, and his retinue
stirred.
'On what grounds will I be back here?' Ivan
asked anxiously.
Привезли вас сюда связанным.
Попав сюда, вы звонили в милицию и просили прислать пулеметы.
Затем сделали попытку выброситься из
окна.
Так?
Спрашивается: возможно ли, действуя таким образом, кого либо поймать или арестовать?
И если вы человек нормальный, то вы сами
ответите: никоим образом.
Вы желаете уйти отсюда?
Извольте с.
Но позвольте вас спросить, куда вы направитесь отсюда?
– Конечно, в милицию, – ответил Иван уже
не так твердо и немного теряясь под взглядом профессора.
– Непосредственно отсюда?
– Угу.
– А на квартиру к себе не заедете? – быстро
спросил Стравинский.
– Да некогда тут заезжать!
Пока я по квартирам буду разъезжать, он
улизнет!
– Так.
А что же вы скажете в милиции в первую
очередь?
– Про Понтия Пилата, – ответил Иван Николаевич, и глаза его подернулись сумрачной дымкой.
– Ну, вот и славно! – воскликнул покоренный Стравинский и, обратившись к тому,
что был с бородкой, приказал: – Федор Васильевич, выпишите, пожалуйста, гражданина Бездомного в город.
Но эту комнату не занимать, постельное белье можно не менять.
Через два часа гражданин Бездомный опять
будет здесь.
Ну что же, – обратился он к поэту, – успеха
я вам желать не буду, потому что в успех
этот ни на йоту не верю.
До скорого свидания! – и он встал, а свита
его шевельнулась.
– На каком основании я опять буду здесь?
– тревожно спросил Иван.
Stravinsky was as if waiting for this question, Стравинский как будто ждал этого воimmediately sat down, and began to speak:
проса, немедленно уселся опять и заговорил:
`On the grounds that as soon as you show up – На том основании, что, как только вы явиat the police station in your drawers and tell тесь в кальсонах в милицию и скажете, что
them you've seen a man who knew Pontius Pi- виделись с человеком, лично знавшим
late personally, you'll instantly be brought Понтия Пилата, – как моментально вас приhere, and you'll find yourself again in this very везут сюда, и вы снова окажетесь в этой же
самой комнате.
same room.'
'What have drawers got to do with it?' Ivan – При чем здесь кальсоны? – растерянно
asked, gazing around in bewilderment.
оглядываясь, спросил Иван.
'It's mainly Pontius Pilate.
– Главным образом Понтий Пилат.
But the drawers, too.
Но и кальсоны также.
Because we'll take the clinic underwear from Ведь казенное же белье мы с вас снимем и
you and give you back your clothes.
выдадим вам ваше одеяние.
And you were delivered here in your drawers. А доставлены вы были к нам в кальсонах.
And yet you were by no means going to stop А между тем на квартиру к себе вы заехать
at your place, though I dropped you a hint.
отнюдь не собирались, хоть я и намекнул
вам на это.
Then comes Pilate... and that's it.'
Далее последует Пилат… И дело готово!
Here something strange happened with Ivan Тут что то странное случилось с Иваном
Nikolaevich.
Николаевичем.
His will seemed to crack, and he felt himself Его воля как будто раскололась, и он поweak, in need of advice.
чувствовал, что слаб, что нуждается в совете.
'What am I to do, then?' he asked, timidly this – Так что же делать? – спросил он на этот
time.
раз уже робко.
"Well, how very nice!' Stravinsky replied. 'A – Ну вот и славно! – отозвался Стравинmost reasonable question.
ский, – это резоннейший вопрос.
Now I am going to tell you what actually hap- Теперь я скажу вам, что, собственно, с вами
pened to you.
произошло.
Yesterday someone frightened you badly and Вчера кто то вас сильно напугал и расupset you with a story about Pontius Pilate and строил рассказом про Понтия Пилата и
other things.
прочими вещами.
And so you, a very nervous and high-strung И вот вы, разнервничавшийся, издерганman, started going around the city, telling ный человек, пошли по городу, рассказыabout Pontius Pilate.
вая про Понтия Пилата.
It's quite natural that you're taken for a mad- Совершенно естественно, что вас приниman.
мают за сумасшедшего.
Your salvation now lies in just one thing - Ваше спасение сейчас только в одном – в
complete peace.
полном покое.
And you absolutely must remain here.'
И вам непременно нужно остаться здесь.
'But he has to be caught!' Ivan exclaimed, – Но его необходимо поймать! – уже моimploringly now.
ляще воскликнул Иван.
'Very good, sir, but why should you go run- – Хорошо с, но самому то зачем же бегать?
ning around yourself?
Explain all your suspicions and accusations Изложите на бумаге все ваши подозрения и
against this man on paper.
обвинения против этого человека.
Nothing could be simpler than to send your
declaration to the proper quarters, and if, as
you think, we are dealing with a criminal, it
will be clarified very quickly.
But only on one condition: don't strain your
head, and try to think less about Pontius Pilate.
People say all kinds of things!
One mustn't believe everything.'
'Understood!' Ivan declared resolutely. `I ask
to be given pen and paper.'
'Give him paper and a short pencil,' Stravinsky
ordered the fat woman, and to Ivan he said:
'But I don't advise you to write today.'
'No, no, today, today without fail!' Ivan cried
out in alarm.
'Well, all right.
Only don't strain your head.
If it doesn't come out today, it will tomorrow.'
'He'll escape.'
'Oh, no,' Stravinsky objected confidently, 'he
won't escape anywhere, I guarantee that.
And remember that here with us you'll be
helped in all possible ways, and without us
nothing will come of it.
Do you hear me?' Stravinsky suddenly asked
meaningly and took Ivan Nikolaevich by both
hands.
Holding them in his own, he repeated for a
long time, his eyes fixed on Ivan's: 'You'll be
helped here... do you hear me?...
You'll be helped here... you'll get relief... it's
quiet here, all peaceful... you'll be helped
here...'
Ivan Nikolaevich unexpectedly yawned, and
the expression on his face softened.
'Yes, yes,' he said quietly.
'Well, how very nice!' Stravinsky concluded
the conversation in his usual way and stood up:
'Goodbye!' He shook Ivan's hand and, on his
way out, turned to the one with the little beard
and said: 'Yes, and try oxygen... and baths.'
Ничего нет проще, как переслать ваше заявление куда следует, и если, как вы полагаете, мы имеем дело с преступником, все
это выяснится очень скоро.
Но только одно условие: не напрягайте головы и старайтесь поменьше думать о Понтии Пилате.
Мало ли чего можно рассказать!
Не всему надо верить.
– Понял! – решительно заявил Иван, –
прошу выдать мне бумагу и перо.
– Выдайте бумагу и коротенький карандаш, – приказал Стравинский толстой женщине, а Ивану сказал так: – Но сегодня советую не писать.
– Нет, нет, сегодня же, непременно сегодня, – встревоженно вскричал Иван.
– Ну хорошо.
Только не напрягайте мозг.
Не выйдет сегодня, выйдет завтра.
– Он уйдет!
– О нет, – уверенно возразил Стравинский,
– он никуда не уйдет, ручаюсь вам.
И помните, что здесь у нас вам всемерно
помогут, а без этого у вас ничего не выйдет.
Вы меня слышите? – вдруг многозначительно спросил Стравинский и завладел
обеими руками Ивана Николаевича.
Взяв их в свои, он долго, в упор глядя в
глаза Ивану, повторял: – Вам здесь помогут… Вы слышите меня?..
Вам здесь помогут… вам здесь помогут…
Вы получите облегчение. Здесь тихо, все
спокойно. Вам здесь помогут…
Иван Николаевич неожиданно зевнул, выражение лица его смягчилось.
– Да, да, – тихо сказал он.
– Ну вот и славно! – по своему обыкновению заключил беседу Стравинский и поднялся, – до свиданья! – он пожал руку
Ивану и, уже выходя, повернулся к тому,
что был с бородкой, и сказал: – Да, а кислород попробуйте… и ванны.
A few moments later there was no Stravinsky Через несколько мгновений перед Иваном
or his retinue before Ivan.
не было ни Стравинского, ни свиты.
Beyond the window grille, in the noonday sun,
the joyful and springtime pine wood stood
beautiful on the other bank and, closer by, the
river sparkled.
CHAPTER 9.
Koroviev's Stunts
Nikanor Ivanovich Bosoy, chairman of the
tenants' association' [1] of no.302-bis on Sadovaya Street in Moscow, where the late Berlioz
used to reside, had been having the most terrible troubles, starting from that Wednesday
night.
At midnight, as we already know, a commission of which Zheldybin formed a part came
to the house, summoned Nikanor Ivanovich,
told him about the death of Berlioz, and together with him went to apartment no.50.
There the sealing of the deceased's manuscripts and belongings was carried out.
Neither Grunya, the daytime housekeeper, nor
the light-minded Stepan Bogdanovich was
there at the time.
The commission announced to Nikanor Ivanovich that it would take the deceased's manuscripts for sorting out, that his living space,
that is, three rooms (the former study, living
room and dining room of the jeweller's wife),
reverted to the disposal of the tenants' association, and that the belongings were to be kept in
the aforementioned living space until the heirs
were announced.
The news of Berlioz's death spread through the
whole house with a sort of supernatural speed,
and as of seven o'clock Thursday morning,
Bosoy began to receive telephone calls and
then personal visits with declarations containing claims to the deceased's living space.
In the period of two hours, Nikanor Ivanovich
received thirty-two such declarations.
They contained pleas, threats, libels, denunciations, promises to do renovations at their own
expense, references to unbearable overcrowding and the impossibility of living in the same
apartment with bandits.
За сеткой в окне, в полуденном солнце, красовался радостный и весенний бор на другом берегу реки, а поближе сверкала река.
Глава 9
Коровьевские штуки
Никанор Иванович Босой, председатель
жилищного товарищества дома № 302 бис
по садовой улице в Москве, где проживал
покойный Берлиоз, находился в страшнейших хлопотах, начиная с предыдущей ночи
со среды на четверг.
В полночь, как мы уже знаем, приехала в
дом комиссия, в которой участвовал Желдыбин, вызывала Никанора Ивановича, сообщила ему о гибели Берлиоза и вместе с
ним отправилась в квартиру № 50.
Там было произведено опечатание рукописей и вещей покойного.
Ни Груни, приходящей домработницы, ни
легкомысленного Степана Богдановича в
это время в квартире не было.
Комиссия объявила Никанору Ивановичу,
что рукописи покойного ею будут взяты
для разборки, что жилплощадь покойного,
то есть три комнаты (бывшие ювелиршины
кабинет, гостиная и столовая), переходят в
распоряжение жилтоварищества, а вещи
покойного подлежат хранению на указанной жилплощади, впредь до объявления
наследников.
Весть о гибели Берлиоза распространилась
по всему дому с какою то сверхъестественной быстротою, и с семи часов утра четверга к Босому начали звонить по телефону, а затем и лично являться с заявлениями, в которых содержались претензии на
жилплощадь покойного.
И в течение двух часов Никанор Иванович
принял таких заявлений тридцать две
штуки.
В них заключались мольбы, угрозы, кляузы, доносы, обещания произвести ремонт
на свой счет, указания на несносную тесноту и невозможность жить в одной квартире с бандитами.
Among others there were a description, staggering in its artistic power, of the theft from
apartment no. 51 of some meat dumplings,
tucked directly into the pocket of a suit jacket,
two vows to end life by suicide and one confession of secret pregnancy.
Nikanor Ivanovich was called out to the front
hall of his apartment, plucked by the sleeve,
whispered to, winked at, promised that he
would not be left the loser.
This torture went on until noon, when Nikanor
Ivanovich simply fled his apartment for the
management office by the gate, but when he
saw them lying in wait for him there, too, he
fled that place as well.
Having somehow shaken off those who followed on his heels across the asphalt-paved
courtyard, Nikanor Ivanovich disappeared into
the sixth entrance and went up to the fifth
floor, where this vile apartment no.50 was located.
After catching his breath on the landing, the
corpulent Nikanor Ivanovich rang, but no one
opened for him.
He rang again, and then again, and started
grumbling and swearing quietly.
Even then no one opened.
His patience exhausted, Nikanor Ivanovich
took from his pocket a bunch of duplicate keys
belonging to the house management, opened
the door with a sovereign hand, and went in.
'Hey, housekeeper!' Nikanor Ivanovich cried
in the semi-dark front hall.
'Grunya, or whatever your name is! ...
Are you here?'
No one responded.
Then Nikanor Ivanovich took a folding ruler
from his briefcase, removed the seal from the
door to the study, and stepped in.
Stepped in, yes, but halted in amazement in the
doorway and even gave a start.
At the deceased's desk sat an unknown,
skinny, long citizen in a little checkered jacket,
a jockey's cap, and a pince-nez... well, in short,
that same one.
В числе прочего было потрясающее по
своей художественной силе описание похищения пельменей, уложенных непосредственно в карман пиджака, в квартире №
31, два обещания покончить жизнь самоубийством и одно признание в тайной беременности.
Никанора Ивановича вызывали в переднюю его квартиры, брали за рукав, что то
шептали, подмигивали и обещали не
остаться в долгу.
Мука эта продолжалась до начала первого
часа дня, когда Никанор Иванович просто
сбежал из своей квартиры в помещение
управления у ворот, но когда увидел он,
что и там его подкарауливают, убежал и оттуда.
Кое как отбившись от тех, что следовали за
ним по пятам через асфальтовый двор, Никанор Иванович скрылся в шестом подъезде и поднялся на пятый этаж, где и находилась эта поганая квартира № 50.
Отдышавшись на площадке, тучный Никанор Иванович позвонил, но ему никто не
открыл.
Он позвонил еще раз и еще раз и начал ворчать и тихонько ругаться.
Но и тогда не открыли.
Терпение Никанора Ивановича лопнуло, и
он, достав из кармана связку дубликатов
ключей, принадлежащих домоуправлению,
властной рукою открыл дверь и вошел.
– Эй, домработница! – прокричал Никанор
Иванович в полутемной передней. – Как
тебя?
Груня, что ли?
Тебя нету?
Никто не отозвался.
Тогда Никанор Иванович освободил дверь
кабинета от печати, вынул из портфеля
складной метр и шагнул в кабинет.
Шагнуть то он шагнул, но остановился в
изумлении в дверях и даже вздрогнул.
За столом покойного сидел неизвестный,
тощий и длинный гражданин в клетчатом
пиджачке, в жокейской шапочке и в
пенсне… ну, словом, тот самый.
'And who might you be, citizen?' Nikanor
Ivanovich asked fearfully.
'Hah!
Nikanor Ivanovich!' the unexpected citizen
yelled in a rattling tenor and, jumping up,
greeted the chairman with a forced and sudden
handshake.
This greeting by no means gladdened Nikanor
Ivanovich.
'Excuse me,' he said suspiciously, 'but who
might you be?
Are you an official person?'
'Eh, Nikanor Ivanovich!' the unknown man exclaimed soulfully. "What are official and
unofficial persons?
It all depends on your point of view on the subject. It's all fluctuating and relative, Nikanor
Ivanovich.
Today I'm an unofficial person, and tomorrow,
lo and behold, I'm an official one!
And it also happens the other way round - oh,
how it does!'
This argument in no way satisfied the chairman of the house management.
Being a generally suspicious person by nature,
he concluded that the man holding forth in
front of him was precisely an unofficial person, and perhaps even an idle one.
"Yes, but who might you be?
What's your name?' the chairman inquired
with increasing severity and even began to advance upon the unknown man.
`My name,' the citizen responded, not a bit put
out by the severity, 'well, let's say it's Koroviev.
But wouldn't you like a little snack, Nikanor
Ivanovich?
No formalities, eh?'
`Excuse me,' Nikanor Ivanovich began, indignantly now, `what have snacks got to do with
it!' (We must confess, unpleasant as it is, that
Nikanor Ivanovich was of a somewhat rude
nature.) 'Sitting in the deceased's half is not
permitted!
What are you doing here?'
– Вы кто такой будете, гражданин? – испуганно спросил Никанор Иванович.
– Ба!
Никанор Иванович, – заорал дребезжащим
тенором неожиданный гражданин и, вскочив, приветствовал председателя насильственным и внезапным рукопожатием.
Приветствие это ничуть не обрадовало Никанора Ивановича.
– Я извиняюсь, – заговорил он подозрительно, – вы кто такой будете?
Вы – лицо официальное?
– Эх, Никанор Иванович! – задушевно воскликнул неизвестный. – Что такое официальное лицо или неофициальное?
Все это зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет, все это, Никанор
Иванович, условно и зыбко.
Сегодня я неофициальное лицо, а завтра,
глядишь, официальное!
А бывает и наоборот, Никанор Иванович. И
еще как бывает!
Рассуждение это ни в какой степени не удовлетворило председателя домоуправления.
Будучи по природе вообще подозрительным человеком, он заключил, что разглагольствующий перед ним гражданин –
лицо именно неофициальное, а пожалуй, и
праздное.
– Да вы кто такой будете?
Как ваша фамилия? – все суровее стал
спрашивать председатель и даже стал
наступать на неизвестного.
– Фамилия моя, – ничуть не смущаясь суровостью, отозвался гражданин, – ну, скажем, Коровьев.
Да не хотите ли закусить, Никанор Иванович?
Без церемоний! А?
– Я извиняюсь, – уже негодуя, заговорил
Никанор Иванович, – какие тут закуски!
(Нужно признаться, хоть это и неприятно,
что Никанор Иванович был по натуре несколько грубоват). – На половине покойника сидеть не разрешается!
Вы что здесь делаете?
`Have a seat, Nikanor Ivanovich,' the citizen – Да вы присаживайтесь, Никанор Иваноwent on yelling, not a bit at a loss, and began вич, – нисколько не теряясь, орал граждаfussing about offering the chairman a seat.
нин и начал юлить, предлагая председателю кресло.
Utterly infuriated, Nikanor Ivanovich rejected Совершенно освирепев, Никанор Иванович
the seat and screamed:
отверг кресло и завопил:
'But who are you?'
– Да кто вы такой?
'I, if you please, serve as interpreter for a for- – Я, изволите ли видеть, состою переводчиeign individual who has taken up residence in ком при особе иностранца, имеющего резиthis apartment,' the man calling himself Ko- денцию в этой квартире, – отрекомендоroviev introduced himself and clicked the вался назвавший себя Коровьевым и щелкнул каблуком рыжего нечищенного боheels of his scuffed, unpolished shoes.
тинка.
Nikanor Ivanovich opened his mouth.
Никанор Иванович открыл рот.
The presence of some foreigner in this apart- Наличность какого то иностранца, да еще с
ment, with an interpreter to boot, came as a переводчиком, в этой квартире явилась для
complete surprise to him, and he demanded него совершеннейшим сюрпризом, и он поexplanations.
требовал объяснений.
The interpreter explained willingly.
Переводчик охотно объяснился.
A foreign artiste, Mr Woland, had been kindly Иностранный артист господин Воланд был
invited by the director of the Variety, Stepan любезно приглашен директором Варьете
Bogdanovich Likhodeev, to spend the time of Степаном Богдановичем Лиходеевым проhis performances, a week or so, in his apart- вести время своих гастролей, примерно
ment, about which he had written to Nikanor недельку, у него в квартире, о чем он еще
Ivanovich yesterday, requesting that he regis- вчера написал Никанору Ивановичу, с
ter the foreigner as a temporary resident, while просьбой прописать иностранца временно,
покуда сам Лиходеев съездит в Ялту.
Likhodeev himself took a trip to Yalta.
'He never wrote me anything,' the chairman – Ничего он мне не писал, – в изумлении
said in amazement.
сказал председатель.
`Just look through your briefcase, Nikanor – А вы поройтесь у себя в портфеле, НикаIvanovich,' Koroviev suggested sweetly.
нор Иванович, – сладко предложил Коровьев.
Nikanor Ivanovich, shrugging his shoulders, Никанор Иванович, пожимая плечами, отopened the briefcase and found Likhodeev's крыл портфель и обнаружил в нем письмо
letter in it.
Лиходеева.
`How could I have forgotten about it?' Nikanor – Как же это я про него забыл? – тупо глядя
Ivanovich muttered, looking dully at the на вскрытый конверт, пробормотал Никаopened envelope.
нор Иванович.
`All sorts of things happen, Nikanor Iva- – То ли бывает, то ли бывает, Никанор Иваnovich, all sorts!' Koroviev rattled. 'Absent- нович! – затрещал Коровьев, – рассеянmindedness, absent-mindedness, fatigue and ность, рассеянность, и переутомление, и
high blood pressure, my dear friend Nikanor повышенное кровяное давление, дорогой
наш друг Никанор Иванович!
Ivanovich!
I'm terribly absent-minded myself!
Я сам рассеян до ужаса.
Someday, over a glass, I'll tell you a few facts Как нибудь за рюмкой я вам расскажу неfrom my biography - you'll die laughing!'
сколько фактов из моей биографии, вы обхохочетесь!
'And when is Likhodeev going to Yalta?'
– Когда же Лиходеев едет в Ялту?!
`He's already gone, gone!' the interpreter cried.
`He's already wheeling along, you know!
He's already devil knows where!' And here the
interpreter waved his arms like the wings of a
windmill.
Nikanor Ivanovich declared that he must see
the foreigner in person, but got a refusal on
that from the interpreter: quite impossible.
He's busy.
Training the cat.
'The cat I can show you, if you like,' Koroviev
offered.
This Nikanor Ivanovich refused in his turn,
and the interpreter straight away made the
chairman an unexpected but quite interesting
proposal: seeing that Mr Woland had no desire
whatsoever to live in a hotel, and was accustomed to having a lot of space, why shouldn't
the tenants' association rent to him, Woland,
for one little week, the time of his performances in Moscow, the whole of the apartment, that is, the deceased's rooms as well?
'It's all the same to him - the deceased - you
must agree, Nikanor Ivanovich,' Koroviev
whispered hoarsely. 'He doesn't need the
apartment now, does he?'
Nikanor Ivanovich, somewhat perplexed, objected that foreigners ought to live at the
Metropol, and not in private apartments at all...
`I'm telling you, he's capricious as devil knows
what!' Koroviev whispered. 'He just doesn't
want to!
He doesn't like hotels!
I've had them up to here, these foreign tourists!' Koroviev complained confidentially, jabbing his finger at his sinewy neck. 'Believe me,
they wring the soul right out of you!
They come and either spy on you like the lowest son of a bitch, or else torment you with
their caprices - this isn't right and that isn't
right!...
And for your association, Nikanor Ivanovich,
it's a sheer gain and an obvious profit.
– Да он уже уехал, уехал! – закричал переводчик, – он, знаете ли, уж катит!
Уж он черт знает где! – и тут переводчик
замахал руками, как мельничными крыльями.
Никанор Иванович заявил, что ему необходимо лично повидать иностранца, но в этом
получил от переводчика отказ: никак невозможно.
Занят.
Дрессирует кота.
– Кота, ежели угодно, могу показать, –
предложил Коровьев.
От этого, в свою очередь, отказался Никанор Иванович, а переводчик тут же сделал
председателю неожиданное, но весьма интересное предложение. Ввиду того, что
господин Воланд нипочем не желает жить
в гостинице, а жить он привык просторно,
то вот не сдаст ли жилтоварищество на
недельку, пока будут продолжаться гастроли Воланда в Москве, ему всю квартирку, то есть и комнаты покойного?
– Ведь ему безразлично, покойнику, – шепотом сипел Коровьев, – ему теперь, сами
согласитесь, Никанор Иванович, квартира
эта ни к чему?
Никанор Иванович в некотором недоумении возразил, что, мол, иностранцам полагается жить в «Метрополе», а вовсе не на
частных квартирах…
– Говорю вам, капризен, как черт знает что!
– зашептал Коровьев, – ну не желает!
Не любит он гостиниц!
Вот они где у меня сидят, эти интуристы! –
интимно пожаловался Коровьев, тыча
пальцем в свою жилистую шею, – верите
ли, всю душу вымотали!
Приедет… и или нашпионит, как последний сукин сын, или же капризами все нервы вымотает: и то ему не так, и это не
так!..
А вашему товариществу, Никанор Иванович, полнейшая выгода и очевидный профит.
He won't stint on money.' Koroviev looked
around and then whispered into the chairman's
ear: 'A millionaire!'
The interpreter's offer made clear practical
sense, it was a very solid offer, yet there was
something remarkably unsolid in his manner
of speaking, and in his clothes, and in that
loathsome, good-for-nothing pince-nez.
As a result, something vague weighed on the
chairman's soul, but he nevertheless decided to
accept the offer.
The thing was that the tenants' association,
alas, had quite a sizeable deficit.
Fuel had to be bought for the heating system
by fall, but who was going to shell out for it no one knew.
But with the foreign tourist's money, it might
be possible to wriggle out of it.
However, the practical and prudent Nikanor
Ivanovich said he would first have to settle the
question with the foreign tourist bureau.
`I understand!' Koroviev cried out. `You've
got to settle it! Absolutely!
Here's the telephone, Nikanor Ivanovich, settle it at once!
And don't be shy about the money,' he added
in a whisper, drawing the chairman to the telephone in the front hall, 'if he won't pay, who
will!
You should see the villa he's got in Nice!
Next summer, when you go abroad, come especially to see it - you'll gasp!'
The business with the foreign tourist bureau
was arranged over the phone with an extraordinary speed, quite amazing to the chairman.
It turned out that they already knew about Mr
Woland's intention of staying in Likhodeev's
private apartment and had no objections to it.
`That's wonderful!' Koroviev yelled.
Somewhat stunned by his chatter, the chairman announced that the tenants' association
agreed to rent apartment no.50 for a week to
the artiste Woland, for... Nikanor Ivanovich
faltered a little, then said:
'For five hundred roubles a day.'
А за деньгами он не постоит, – Коровьев
оглянулся, а затем шепнул на ухо председателю: – Миллионер!
В предложении переводчика заключался
ясный практический смысл, предложение
было очень солидное, но что то удивительно несолидное было и в манере переводчика говорить, и в его одежде, и в этом
омерзительном, никуда не годном пенсне.
Вследствие этого что то неясное томило
душу председателя, и все таки он решил
принять предложение.
Дело в том, что в жилтовариществе был,
увы, преизрядный дефицит.
К осени надо было закупать нефть для парового отопления, а на какие шиши – неизвестно.
А с интуристовыми деньгами, пожалуй,
можно было и вывернуться.
Но деловой и осторожный Никанор Иванович заявил, что ему прежде всего придется
увязать этот вопрос с интуристским бюро.
– Я понимаю, – вскричал Коровьев, – как
же без увязки, обязательно.
Вот вам телефон, Никанор Иванович, и немедленно увязывайте.
А насчет денег не стесняйтесь, – шепотом
добавил он, увлекая председателя в переднюю к телефону, – с кого же взять, как не с
него!
Если б вы видели, какая у него вилла в
Ницце!
Да будущим летом, как поедете за границу,
нарочно заезжайте посмотреть – ахнете!
Дело с интуристским бюро уладилось по
телефону с необыкновенной, поразившей
председателя, быстротою.
Оказалось, что там уже знают о намерении
господина Воланда жить в частной квартире Лиходеева и против этого ничуть не
возражают.
– Ну и чудно! – орал Коровьев.
Несколько ошеломленный его трескотней,
председатель заявил, что жилтоварищество
согласно сдать на неделю квартиру № 50
артисту Воланду с платой по… – Никанор
Иванович замялся немножко и сказал:
– По пятьсот рублей в день.
Here Koroviev utterly amazed the chairman.
Winking thievishly in the direction of the bedroom, from which the soft leaps of a heavy cat
could be heard, he rasped out:
'So it comes to three thousand five hundred for
the week?'
To which Nikanor Ivanovich thought he was
going to add:
'Some appetite you've got, Nikanor Ivanovich!' but Koroviev said something quite
different:
'What kind of money is that?
Ask five, he'll pay it.'
Grinning perplexedly, Nikanor Ivanovich,
without noticing how, found himself at the deceased's writing desk, where Koroviev with
great speed and dexterity drew up a contract in
two copies.
Then he flew to the bedroom with them and
came back, both copies now bearing the foreigner's sweeping signature.
The chairman also signed the contract.
Here Koroviev asked for a receipt for five...
Write it out, write it out, Nikanor Ivanovich!...
thousand roubles...' And with words somehow
unsuited to serious business - 'Bin, zwei, drei!'
- he laid out for the chairman five stacks of
new banknotes.
The counting-up took place, interspersed with
Koroviev's quips and quiddities, such as 'Cash
loves counting', 'Your own eye won't lie', and
others of the same sort.
After counting the money, the chairman received from Koroviev the foreigner's passport
for temporary registration, put it, together with
the contract and the money, into his briefcase,
and, somehow unable to help himself, sheepishly asked for a free pass...
'Don't mention it!' bellowed Koroviev. 'How
many tickets do you want, Nikanor Ivanovich
- twelve, fifteen?'
The flabbergasted chairman explained that all
he needed was a couple of passes, for himself
and Pelageya Antonovna, his wife.
Тут Коровьев окончательно поразил председателя.
Воровски подмигнув в сторону спальни,
откуда слышались мягкие прыжки тяжелого кота, он просипел:
– За неделю это выходит, стало быть, три с
половиной тысячи?
Никанор Иванович подумал, что он прибавит к этому:
«Ну и аппетитик же у вас, Никанор Иванович!» – но Коровьев сказал совсем другое:
– Да разве это сумма!
Просите пять, он даст.
Растерянно ухмыльнувшись, Никанор Иванович и сам не заметил, как оказался у
письменного стола, где Коровьев с величайшей быстротой и ловкостью начертал в
двух экземплярах контракт.
После этого он слетал с ним в спальню и
вернулся, причем оба экземпляра оказались уже размашисто подписанными иностранцем.
Подписал контракт и председатель.
Тут Коровьев попросил расписочку на
пять…
– Прописью, прописью, Никанор Иванович!.. Тысяч рублей, – и со словами, как то
не идущими к серьезному делу: – Эйн,
цвей, дрей! – выложил председателю пять
новеньких банковских пачек.
Произошло подсчитывание, пересыпаемое
шуточками и прибаутками Коровьева,
вроде «денежка счет любит», «свой глазок
– смотрок» и прочего такого же.
Пересчитав деньги, председатель получил
от Коровьва паспорт иностранца для временной прописки, уложил его, и контракт,
и деньги в портфель, и, как то не удержавшись, стыдливо попросил контрамарочку…
– О чем разговор! – взревел Коровьев, –
сколько вам билетиков, Никанор Иванович, двенадцать, пятнадцать?
Ошеломленный председатель пояснил, что
контрамарок ему нужна только парочка,
ему и Пелагее Антоновне, его супруге.
Koroviev snatched out a notebook at once and
dashed off a pass for Nikanor Ivanovich, for
two persons in the front row.
And with his left hand the interpreter deftly
slipped this pass to Nikanor Ivanovich, while
with his right he put into the chairman's other
hand a thick, crackling wad.
Casting an eye on it, Nikanor Ivanovich
blushed deeply and began to push it away.
'It isn't done...' he murmured.
'I won't hear of it,' Koroviev whispered right in
his ear. 'With us it's not done, but with foreigners it is.
You'll offend him, Nikanor Ivanovich, and
that's embarrassing.
You've worked hard...'
`It's severely punishable,' the chairman whispered very, very softly and glanced over his
shoulder.
'But where are the witnesses?' Koroviev whispered into his other ear. 'I ask you, where are
they?
You don't think... ?'
Here, as the chairman insisted afterwards, a
miracle occurred: the wad crept into his briefcase by itself.
And then the chairman, somehow limp and
even broken, found himself on the stairs.
A whirlwind of thoughts raged in his head.
There was the villa in Nice, and the trained cat,
and the thought that there were in fact no witnesses, and that Pelageya Antonovna would be
delighted with the pass.
They were incoherent thoughts, but generally
pleasant.
But, all the same, somewhere, some little needle kept pricking the chairman in the very bottom of his soul.
This was the needle of anxiety.
Besides, right then on the stairs the chairman
was seized, as with a stroke, by the thought:
'But how did the interpreter get into the study
if the door was sealed?!
And how was it that he, Nikanor Ivanovich,
had not asked about it?'
Коровьев тут же выхватил блокнот и лихо
выписал Никанору Ивановичу контрамарочку на две персоны в первом ряду.
И эту контрамарочку переводчик левой рукой ловко всучил Никанору Ивановичу, а
правой вложил в другую руку председателя
толстую хрустнувшую пачку.
Метнув на нее взгляд, Никанор Иванович
густо покраснел и стал ее отпихивать от
себя.
– Этого не полагается… – бормотал он.
– И слушать не стану, – зашипел в самое
ухо его Коровьев, – у нас не полагается, а у
иностранцев полагается.
Вы его обидите, Никанор Иванович, а это
неудобно.
Вы трудились…
– Строго преследуется, – тихо претихо прошептал председатель и оглянулся.
– А где же свидетели? – шепнул в другое
ухо Коровьев, – я вас спрашиваю, где они?
Что вы?
И тут случилось, как утверждал впоследствии председатель, чудо: пачка сама
вползла к нему в портфель.
А затем председатель, какой то расслабленный и даже разбитый, оказался на лестнице.
Вихрь мыслей бушевал у него в голове.
Тут вертелась и вилла в Ницце, и дрессированный кот, и мысль о том, что свидетелей
действительно не было, и что Пелагея Антоновна обрадуется контрамарке.
Это были бессвязные мысли, но в общем
приятные.
И тем не менее где то какая то иголочка в
самой глубине души покалывала председателя.
Это была иголочка беспокойства.
Кроме того, тут же на лестнице председателя, как удар, хватила мысль:
«А как же попал в кабинет переводчик,
если на дверях была печать?!
И как он, Никанор Иванович, об этом не
спросил?»
For some time the chairman stood staring like
a sheep at the steps of the stairway, but then he
decided to spit on it and not torment himself
with intricate questions...
As soon as the chairman left the apartment, a
low voice came from the bedroom:
'I didn't like this Nikanor Ivanovich.
He is a chiseller and a crook.
Can it be arranged so that he doesn't come any
more?'
'Messire, you have only to say the word...' Koroviev responded from somewhere, not in a
rattling but in a very clear and resounding
voice.
And at once the accursed interpreter turned up
in the front hall, dialled a number there, and
for some reason began speaking very tearfully
into the receiver:
'Hello!
I consider it my duty to inform you that the
chairman of our tenants' association at no.502bis on Sadovaya, Nikanor Ivanovich Bosoy, is
speculating in foreign currency. [2] At the present moment, in his apartment no. 55, he has
four hundred dollars wrapped up in newspaper
in the ventilation of the privy.
This is Timofei Kvastsov speaking, a tenant of
the said house, apartment no. 11.
But I adjure you to keep my name a secret.
I fear the vengeance of the above-stated chairman.'
And he hung up, the scoundrel!
What happened next in apartment no.50 is not
known, but it is known what happened at Nikanor Ivanovich's.
Having locked himself in the privy with the
hook, he took from his briefcase the wad
foisted on him by the interpreter and satisfied
himself that it contained four hundred roubles.
Nikanor Ivanovich wrapped this wad in a
scrap of newspaper and put it into the ventilation duct.
Five minutes later the chairman was sitting at
the table in his small dining room.
Некоторое время председатель, как баран,
смотрел на ступеньки лестницы, но потом
решил плюнуть на это и не мучить себя замысловатым вопросом.
Лишь только председатель покинул квартиру, из спальни донесся низкий голос:
– Мне этот Никанор Иванович не понравился.
Он выжига и плут.
Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не
приходил?
– Мессир, вам стоит это приказать!.. – отозвался откуда то Коровьев, но не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом.
И сейчас же проклятый переводчик оказался в передней, навертел там номер и
начал почему то очень плаксиво говорить в
трубку:
– Алло!
Считаю долгом сообщить, что наш председатель жилтоварищества дома номер триста два бис по Садовой, Никанор Иванович
Босой, спекулирует валютой. В данный момент в его квартире номер тридцать пять в
вентиляции, в уборной, в газетной бумаге
четыреста долларов.
Говорит жилец означенного дома из квартиры номер одиннадцать Тимофей Квасцов.
Но заклинаю держать в тайне мое имя.
Опасаюсь мести вышеизложенного председателя.
И повесил трубку, подлец.
Что дальше происходило в квартире № 50,
неизвестно, но известно, что происходило
у Никанора Ивановича.
Запершись у себя в уборной на крючок, он
вытащил из портфеля пачку, навязанную
переводчиком, и убедился в том, что в ней
четыреста рублей.
Эту пачку Никанор Иванович завернул в
обрывок газеты и засунул в вентиляционный ход.
Через пять минут председатель сидел за
столом в своей маленькой столовой.
His wife brought pickled herring from the
kitchen, neatly sliced and thickly sprinkled
with green onion.
Nikanor Ivanovich poured himself a dram of
vodka, drank it, poured another, drank it,
picked up three pieces of herring on his fork...
and at that moment the doorbell rang. Pelageya
Antonovna was just bringing in a steaming pot
which, one could tell at once from a single
glance, contained, amidst a fiery borscht, that
than which there is nothing more delicious in
the world - a marrow bone.
Swallowing his spittle, Nikanor Ivanovich
growled like a dog:
'Damn them all!
Won't allow a man to eat...
Don't let anyone in, I'm not here, not here...
If it's about the apartment, tell them to stop
blathering, there'll be a meeting next week.'
His wife ran to the front hall, while Nikanor
Ivanovich, using a ladle, drew from the firebreathing lake - it, the bone, cracked lengthwise.
And at that moment two citizens entered the
dining room, with Pelageya Antonovna following them, for some reason looking very
pale.
Seeing the citizens, Nikanor Ivanovich also
turned white and stood up.
'Where's the Jakes?' the first one, in a white
side-buttoned shirt, asked with a preoccupied
air.
Something thudded against the dining table
(this was Nikanor Ivanovich dropping the ladle on to the oilcloth).
'This way, this way,' Pelageya Antonovna replied in a patter.
And the visitors immediately hastened to the
corridor.
^What's the matter?' Nikanor Ivanovich asked
quietly, going after the visitors. `There can't be
anything like that in our apartment... And your papers... begging your pardon...'
The first, without stopping, showed Nikanor
Ivanovich a paper, and the second was at the
same moment standing on a stool in the privy,
his arm in the ventilation duct.
Супруга его принесла из кухни аккуратно
нарезанную селедочку, густо посыпанную
зеленым луком.
Никанор Иванович налил лафитничек, выпил, налил второй, выпил, подхватил на
вилку три куска селедки… и в это время позвонили, а Пелагея Антоновна внесла дымящуюся кастрюлю, при одном взгляде на
которую сразу можно было догадаться, что
в ней, в гуще огненного борща, находится
то, чего вкуснее нет в мире, – мозговая
кость.
Проглотив слюну, Никанор Иванович заворчал, как пес:
– А чтоб вам провалиться!
Поесть не дадут.
Не пускай никого, меня нету, нету.
Насчет квартиры скажи, чтобы перестали
трепаться. Через неделю будет заседание…
Супруга побежала в переднюю, а Никанор
Иванович разливательной ложкой поволок
из огнедышащего озера – ее, кость, треснувшую вдоль.
И в эту минуту в столовую вошли двое
граждан, а с ними почему то очень бледная
Пелагея Антоновна.
При взгляде на граждан побелел и Никанор
Иванович и поднялся.
– Где сортир? – озабоченно спросил первый, который был в белой косоворотке.
На обеденном столе что то стукнуло (это
Никанор Иванович уронил ложку на клеенку).
– Здесь, здесь, – скороговоркой ответила
Пелагея Антоновна.
И пришедшие немедленно устремились в
коридор.
– А в чем дело? – тихо спросил Никанор
Иванович, следуя за пришедшими, – у нас
ничего такого в квартире не может быть…
А у вас документики… я извиняюсь…
Первый на ходу показал Никанору Ивановичу документик, а второй в эту же минуту
оказался стоящим на табуретке в уборной,
с рукою, засунутой в вентиляционный ход.
Everything went dark in Nikanor Ivanovich's
eyes. The newspaper was removed, but in the
wad there were not roubles but some unknown
money, bluish-greenish, and with the portrait
of some old man.
However, Nikanor Ivanovich saw it all dimly,
there were some sort of spots floating in front
of his eyes.
'Dollars in the ventilation...' the first said pensively and asked Nikanor Ivanovich gently
and courteously: 'Your little wad?'
'No!' Nikanor Ivanovich replied in a dreadful
voice. 'Enemies stuck me with it!'
'That happens,' the first agreed and added,
again gently: 'Well, you're going to have to
turn in the rest.'
'I haven't got any!
I swear to God, I never laid a finger on it!' the
chairman cried out desperately.
He dashed to the chest, pulled a drawer out
with a clatter, and from it the briefcase, crying
out incoherently:
'Here's the contract... that vermin of an interpreter stuck me with it... Koroviev... in a
pince-nez!...'
He opened the briefcase, glanced into it, put a
hand inside, went blue in the face, and dropped
the briefcase into the borscht.
There was nothing in the briefcase: no letter
from Styopa, no contract, no foreigner's passport, no money, no theatre pass.
In short, nothing except a folding ruler.
'Comrades!' the chairman cried frenziedly.
`Catch them!
There are unclean powers in our house!'
It is not known what Pelageya Antonovna imagined here, only she clasped her hands and
cried:
'Repent, Ivanych!
You'll get off lighter.'
His eyes bloodshot, Nikanor Ivanovich raised
his fists over his wife's head, croaking:
В глазах у Никанора Ивановича потемнело,
газету сняли, но в пачке оказались не
рубли, а неизвестные деньги, не то синие,
не то зеленые, и с изображением какого то
старика.
Впрочем, все это Никанор Иванович разглядел неясно, перед глазами у него плавали какие то пятна.
– Доллары в вентиляции, – задумчиво сказал первый и спросил Никанора Ивановича
мягко и вежливо: – Ваш пакетик?
– Нет! – ответил Никанор Иванович страшным голосом, – подбросили враги!
– Это бывает, – согласился тот, первый, и
опять таки мягко добавил: – Ну что же,
надо остальные сдавать.
– Нету у меня!
Нету, богом клянусь, никогда в руках не
держал! – отчаянно вскричал председатель.
Он кинулся к комоду, с грохотом вытащил
ящик, а из него портфель, бессвязно при
этом выкрикивая:
– Вот контракт… переводчик гад подбросил… Коровьев… в пенсне!
Он открыл портфель, глянул в него, сунул
в него руку, посинел лицом и уронил портфель в борщ.
В портфеле ничего не было: ни Степиного
письма, ни контракта, ни иностранцева
паспорта, ни денег, ни контрамарки.
Словом, ничего, кроме складного метра.
– Товариши! – неистово закричал председатель, – держите их!
У нас в доме нечистая сила!
И тут же неизвестно что померещилось Пелагее Антоновне, но только она, всплеснув
руками, вскричала:
– Покайся, Иваныч!
Тебе скидка выйдет!
С глазами, налитыми кровью, Никанор
Иванович занес кулаки над головой жены,
хрипя:
'Ohh, you damned fool!'
– У, дура проклятая!
Here he went slack and sank down on a chair, Тут он ослабел и опустился на стул, очеevidently resolved to submit to the inevitable. видно, решив покориться неизбежному.
During this time, Timofei Kondratievich
Kvastsov stood on the landing, placing now
his ear, now his eye to the keyhole of the door
to the chairman's apartment, melting with curiosity.
Five minutes later the tenants of the house who
were in the courtyard saw the chairman, accompanied by two other persons, proceed directly to the gates of the house.
It was said that Nikanor Ivanovich looked awful, staggered like a drunk man as he passed,
and was muttering something.
And an hour after that an unknown citizen appeared in apartment no. 11, just as Timofei
Kondratievich, spluttering with delight, was
telling some other tenants how the chairman
got pinched, motioned to Timofei Kondratievich with his finger to come from the
kitchen to the front hall, said something to
him, and together they vanished.
CHAPTER 10.
News From Yalta
At the same time that disaster struck Nikanor
Ivanovich, not far away from no.502-bis, on
the same Sadovaya Street, in the office of the
financial director of the Variety Theatre, Rimsky, there sat two men: Rimsky himself, and
the administrator of the Variety, Varenukha
[1].'
The big office on the second floor of the theatre had two windows on Sadovaya and one,
just behind the back of the findirector, who
was sitting at his desk, facing the summer garden of the Variety, where there were refreshment stands, a shooting gallery and an openair stage.
The furnishings of the office, apart from the
desk, consisted of a bunch of old posters hanging on the wall, a small table with a carafe of
water on it, four armchairs and, in the corner,
a stand on which stood a dust-covered scale
model of some past review.
Well, it goes without saying that, in addition,
there was in the office a small, shabby, peeling
fireproof safe, to Rimsky's left, next to the
desk.
В это время Тимофей Кондратьевич Квасцов на площадке лестницы припадал к замочной скважине в дверях квартиры председателя то ухом, то глазом, изнывая от любопытства.
Через пять минут жильцы дома, находившиеся во дворе, видели, как председатель в
сопровождении еще двух лиц проследовал
прямо к воротам дома.
Рассказывали, что на Никаноре Ивановиче
лица не было, что он пошатывался, проходя, как пьяный, и что то бормотал.
А еще через час неизвестный гражданин
явился в квартиру номер одиннадцать, как
раз в то время, когда Тимофей Кондратьевич рассказывал другим жильцам, захлебываясь от удовольствия, о том, как замели
председателя, пальцем выманил из кухни
Тимофея Кондратьевича в переднюю, что
то ему сказал и вместе с ним пропал.
Глава 10
Вести из Ялты
В то время, как случилось несчастье с Никанором Ивановичем, недалеко от дома №
302 бис, на той же Садовой, в кабинете финансового директора Варьете Римского
находились двое: сам Римский и администратор Варьете Варенуха.
Большой кабинет на втором этаже театра
двумя окнами выходил на Садовую, а одним, как раз за спиною финдиректора, сидевшего за письменным столом, в летний
сад Варьете, где помещались прохладительные буфеты, тир и открытая эстрада.
Убранство кабинета, помимо письменного
стола, заключалось в пачке старых афиш,
висевших на стене, маленьком столике с
графином воды, четырех креслах и в подставке в углу, на которой стоял запыленный давний макет какого то обозрения.
Ну, само собой разумеется, что, кроме того,
была в кабинете небольших размеров потасканная, облупленная несгораемая касса,
по левую руку Римского, рядом с письменным столом.
Rimsky, now sitting at his desk, had been in
bad spirits since morning, while Varenukha,
on the contrary, was very animated and somehow especially restlessly active.
Yet there was no outlet for his energy.
Varenukha was presently hiding in the findirector's office to escape the seekers of free
passes, who poisoned his life, especially on
days when the programme changed.
And today was precisely such a day.
As soon as the telephone started to ring, Varenukha would pick up the receiver and lie into
it:
"Who?
Varenukha?
He's not here.
He stepped out.'
'Please call Likhodeev again,' Rimsky asked
vexedly.
'He's not home.
I even sent Karpov, there's no one in the apartment.' `Devil knows what's going on!' Rimisky
hissed, clacking on the adding machine.
The door opened and an usher dragged in a
thick stack of freshly printed extra posters; in
big red letters on a green background was
printed:
Today and Every Day at the Variety Theatre
an Additional Programme
PROFESSOR WOLAND
S�ances of Black Magic and its Full Exposure
Varenukha stepped back from the poster,
which he had thrown on to the scale model,
admired it, and told the usher to send all the
posters out immediately to be pasted up.
'Good... Loud!' Varenukha observed on the
usher's departure.
`And I dislike this undertaking extremely,'
Rimsky grumbled, glancing spitefully at the
poster through his horn-rimmed glasses, 'and
generally I'm surprised he's been allowed to
present it.'
'No, Grigory Danilovich, don't say so! This is
a very subdue step.
The salt is all in the exposure.'
Сидящий за столом Римский с самого утра
находился в дурном расположении духа, а
Варенуха, в противоположность ему, был
очень оживлен и как то особенно беспокойно деятелен.
Между тем выхода его энергии не было.
Варенуха прятался сейчас в кабинете у
финдиректора от контрамарочников, которые отравляли ему жизнь, в особенности в
дни перемены программы.
А сегодня как раз и был такой день.
Лишь только начинал звенеть телефон, Варенуха брал трубку и лгал в нее:
– Кого?
Варенуху?
Его нету.
Вышел из театра.
– Позвони ты, пожалуйста, Лиходееву еще
раз, – раздраженно сказал Римский.
– Да нету его дома.
Я уже Карпова посылал. Никого нету в
квартире. – Черт знает что такое, – шипел
Римский, щелкая на счетной машинке.
Дверь открылась, и капельдинер втащил
толстую пачку только что напечатанных
дополнительных афиш. На зеленых листах
крупными красными буквами было написано:
Сегодня и ежедневно в театре Варьете
сверх программы:
Профессор Воланд
Сеансы черной магии с полным ее разоблачением
Варенуха, отойдя от афиши, наброшенной
им на макет, полюбовался на нее и приказал капельдинеру немедленно пустить все
экземпляры в расклейку.
– Хорошо, броско, – заметил Варенуха по
уходе капельдинера.
– А мне до крайности не нравится вся эта
затея, – злобно поглядывая на афишу
сквозь роговые очки, ворчал Римский, – и
вообще я удивляюсь, как ему разрешили
это поставить!
– Нет, Григорий Данилович, не скажи, это
очень тонкий шаг.
Тут вся соль в разоблачении.
`I don't know, I don't know, there's no salt, in
my opinion... and he's always coming up with
things like this! ...
He might at least show us his magician!
Have you seen him?
Where he dug him up, devil knows!'
It turned out that Varenukha had not seen the
magician any more than Rimsky had.
Yesterday Styopa had come running ('like crazy', in Rimsky's expression) to the findirector
with the already written draft of a contract, ordered it copied straight away and the money
handed over to Woland.
And this magician had cleared out, and no one
had seen him except Styopa himself.
Rimsky took out his watch, saw that it read
five minutes past two, and flew into a complete rage.
Really!
Likhodeev had called at around eleven, said
he'd come in half an hour, and not only had not
come, but had disappeared from his apartment.
'He's holding up my business!' Rimsky was
roaring now, jabbing his finger at a pile of unsigned papers.
'Might he have fallen under a tram-car like
Berlioz?' Varenukha said as he held his ear to
the receiver, from which came low, prolonged
and utterly hopeless signals.
"Wouldn't be a bad thing...' Rimsky said barely
audibly through his teeth.
At that same moment a woman in a uniform
jacket, visored cap, black skirt and sneakers
came into the office.
From a small pouch at her belt the woman took
a small white square and a notebook and
asked:
"Who here is Variety?
A super-lightning telegram. [2] Sign here.'
Varenukha scribbled some flourish in the
woman's notebook, and as soon as the door
slammed behind her, he opened the square.
After reading the telegram, he blinked and
handed the square to Rimsky.
– Не знаю, не знаю, никакой тут соли нет, и
всегда он придумает что нибудь такое!
Хоть бы показал этого мага.
Ты то его видел?
Откуда он его выкопал, черт его знает!
Выяснилось, что Варенуха, так же как и
Римский, не видел мага.
Вчера Степа («как сумасшедший», по выражению Римского) прибежал к финдиректору с написанным уже черновиком договора, тут же велел его переписать и выдать
деньги.
И маг этот смылся, и никто его не видел,
кроме самого Степы.
Римский вынул часы, увидел, что они показывают уже пять минут третьего, и совершенно остервенился.
В самом деле!
Лиходеев звонил примерно в одиннадцать
часов, сказал, что придет примерно через
полчаса, и не только не пришел, но и из
квартиры исчез!
– У меня же дело стоит! – уже рычал Римский, тыча пальцем в груду неподписанных
бумаг.
– Уж не попал ли он, как Берлиоз, под трамвай? – говорил Варенуха, держа у уха
трубку, в которой слышались густые, продолжительные и совершенно безнадежные
сигналы.
– А хорошо было бы… – чуть слышно
сквозь зубы сказал Римский.
В этот самый момент в кабинет вошла женщина в форменной куртке, в фуражке, в
черной юбке и в тапочках.
Из маленькой сумки на поясе женщина вынула беленький квадратик и тетрадь и
спросила:
– Где тут Варенуха?
Сверхмолния вам. Распишитесь.
Варенуха чиркнул какую то закорючку в
тетради у женщины, и лишь только дверь
за той захлопнулась, вскрыл квадратик.
Прочитав телеграмму, он поморгал глазами и передал квадратик Римскому.
The telegram contained the following: `Yalta
to Moscow Variety. Today eleven thirty
brown-haired man came criminal investigation nightshirt trousers shoeless mental case
gave name Likhodeev Director Variety Wire
Yalta criminal investigation where Director
Likhodeev.'
`Hello and how do you do!' Rimsky exclaimed, and added: 'Another surprise!'
'A false Dmitri!'[3] said Varenukha, and he
spoke into the receiver. Telegraph office?
Variety account.
Take a super-lightning telegram. Are you
listening?
"Yalta criminal investigation. Director
Likhodeev Moscow Findirector Rimsky."'
Irrespective of the news about the Yalta impostor, Varenukha again began searching all
over for Styopa by telephone, and naturally did
not find him anywhere.
Just as Varenukha, receiver in hand, was pondering where else he might call, the same
woman who had brought the first telegram
came in and handed Varenukha a new envelope.
Opening it hurriedly, Varenukha read the message and whistled.
'What now?' Rimsky asked, twitching nervously.
Varenukha silently handed him the telegram,
and the findirector saw there the words: `Beg
believe thrown Yalta Woland hypnosis wire
criminal investigation confirm identity
Likhodeev.'
Rimsky and Varenukha, their heads touching,
reread the telegram, and after rereading it, silently stared at each other.
'Citizens!' the woman got angry. 'Sign, and
then be silent as much as you like!
I deliver lightnings!'
Varenukha, without taking his eyes off the telegram, made a crooked scrawl in the notebook, and the woman vanished.
'Didn't you talk with him on the phone at a little past eleven?' the administrator began in total bewilderment.
В телеграмме было напечатано следующее:
«Ялты Москву Варьете сегодня половину
двенадцатого угрозыск явился шатен ночной сорочке брюках без сапог психический
назвался Лиходеевым директором Варьете
молнируйте Ялтинский розыск где директор Лиходеев».
– Здравствуйте, я ваша тетя! – воскликнул
Римский и добавил: – Еще сюрприз!
– Лжедмитрий, – сказал Варенуха и заговорил в трубку телефона: – Телеграф?
Счет Варьете.
Примите сверхмолнию… Вы слушаете?
«Ялта, угрозыск… Лиходеев Москве финдиректор Римский»…
Независимо от сообщения о Ялтинском самозванце, Варенуха опять принялся по телефону разыскивать Степу где попало и,
натурально, нигде его не нашел.
Как раз тогда, когда Варенуха, держа в руках трубку, раздумывал о том, куда бы ему
еще позвонить, вошла та самая женщина,
что принесла и первую молнию, и вручила
Варенухе новый конвертик.
Торопливо вскрыв его, Варенуха прочитал
напечатанное и свистнул.
– Что еще? – нервно дернувшись, спросил
Римский.
Варенуха молча подал ему, телеграмму и
финдиректор увидел в ней слова: «Умоляю
верить брошен Ялту гипнозом Воланда
молнируйте угрозыску подтверждение
личности Лиходеев».
Римский и Варенуха, касаясь друг друга головами, перечитывали телеграмму, а перечитав, молча уставились друг на друга.
– Граждане! – вдруг рассердилась женщина, – расписывайтесь, а потом уж будете
молчать сколько угодно!
Я ведь молнии разношу.
Варенуха, не спуская глаз с телеграммы,
криво расчеркнулся в тетради, и женщина
исчезла.
– Ты же с ним в начале двенадцатого разговаривал по телефону? – в полном недоумении заговорил администратор.
'No, it's ridiculous!' Rimsky cried shrilly. Talk – Да смешно говорить! – пронзительно заor not, he can't be in Yalta now!
кричал Римский, – разговаривал или не разговаривал, а не может он быть сейчас в
Ялте!
It's ridiculous!'
Это смешно!
'He's drunk...' said Varenukha.
– Он пьян… – сказал Варенуха.
"Who's drunk?' asked Rimsky, and again the – Кто пьян? – спросил Римский, и опять оба
two stared at each other.
уставились друг на друга.
That some impostor or madman had sent tele- Что телеграфировал из Ялты какой то самоgrams from Yalta, there was no doubt. But the званец или сумасшедший, в этом сомнений
strange thing was this: how did the Yalta mys- не было; но вот что было странно: откуда
tifier know Woland, who had come to Mos- же Ялтинский мистификатор знает Воланда, только вчера приехавшего в
cow just the day before?
Москву?
How did he know about the connection be- Откуда он знает о связи между Лиходееtween Likhodeev and Woland?
вым и Воландом?
'Hypnosis...' Varenukha kept repeating the – «Гипнозом…» – повторял Варенуха
word from the telegram. 'How does he know слово из телеграммы, – откуда же ему изabout Woland?' He blinked his eyes and sud- вестно о Воланде? – он поморгал глазами и
denly cried resolutely: 'Ah, no! Nonsense! ... вдруг вскричал решительно: – Да нет, чепуха, чепуха, чепуха!
Nonsense, nonsense!'
'Where's he staying, this Woland, devil take – Где он остановился, этот Воланд, черт его
him?' asked Rimsky.
возьми? – спросил Римский.
Varenukha immediately got connected with Варенуха немедленно соединился с интуthe foreign tourist bureau and, to Rimsky's ut- ристским бюро и, к полному удивлению
ter astonishment, announced that Woland was Римского, сообщил, что Воланд останоstaying in Likhodeev's apartment.
вился в квартире Лиходеева.
Dialling the number of the Likhodeev apart- Набрав после этого номер Лиходеевской
ment after that, Varenukha listened for a long квартиры, Варенуха долго слушал, как гуtime to the low buzzing in the receiver.
сто гудит в трубке.
Amidst the buzzing, from somewhere far Среди этих гудков откуда то издалека поaway, came a heavy, gloomy voice singing: '... слышался тяжкий, мрачный голос, пропевrocks, my refuge ...'[4] and Varenukha decided ший: «…скалы, мой приют…» – и Вареthat the telephone lines had crossed with a нуха решил, что в телефонную сеть откуда
voice from a radio show.
то прорвался голос из радиотеатра.
The apartment doesn't answer,' Varenukha – Не отвечает квартира, – сказал Варенуха,
said, putting down the receiver, 'or maybe I кладя трубку на рычаг, – попробовать разве
should call...'
позвонить еще…
He did not finish.
Он не договорил.
The same woman appeared in the door, and В дверях появилась все та же женщина, и
both men, Rimsky and Varenukha, rose to оба, и Римский и Варенуха, поднялись ей
meet her, while she took from her pouch not a навстречу, а она вынула из сумки уже не
white sheet this time, but some sort of dark белый, а какой то темный листок.
one.
This is beginning to get interesting,' Vare- – Это уже становится интересно, – процеnukha said through his teeth, his eyes follow- дил сквозь зубы Варенуха, провожая взгляing the hurriedly departing woman.
дом поспешно уходящую женщину.
Rimsky was the first to take hold of the sheet. Первый листком овладел Римский.
On a dark background of photographic paper,
some black handwritten lines were barely
discernible:
'Proof my handwriting my signature wire
urgently confirmation place secret watch
Woland Likhodeev.'
In his twenty years of work in the theatre,
Varenukha had seen all kinds of sights, but
here he felt his mind becoming obscured as
with a veil, and he could find nothing to say
but the at once mundane and utterly absurd
phrase:
This cannot be!'
Rimsky acted otherwise.
He stood up, opened the door, barked out to
the messenger girl sitting on a stool:
'Let no one in except postmen!' - and locked
the door with a key.
Then he took a pile of papers out of the desk
and began carefully to compare the bold, backslanting letters of the photogram with the
letters in Styopa's resolutions and signatures,
furnished with a corkscrew flourish.
Varenukha, leaning his weight on the table,
breathed hotly on Rimsky's cheek.
`It's his handwriting,' the findirector finally
said firmly, and Varenukha repeated like an
echo:
'His.'
Peering into Rimsky's face, the administrator
marvelled at the change that had come over
this face.
Thin to begin with, the findirector seemed to
have grown still thinner and even older, his
eyes in their horn rims had lost their customary
prickliness, and there appeared in them not
only alarm, but even sorrow.
Varenukha did everything that a man in a
moment of great astonishment ought to do.
He raced up and down the office, he raised his
arms twice like one crucified, he drank a
whole glass of yellowish water from the carafe
and exclaimed:
'I don't understand!
I don't understand! I don't un-der-stand!'
На темном фоне фотографической бумаги
отчетливо выделялись черные писаные
строки:
«Доказательство мой почерк моя подпись
молнируйте подтверждение установите
секретное наблюдение Воландом Лиходеев».
За двадцать лет своей деятельности в театрах Варенуха видал всякие виды, но тут он
почувствовал, что ум его застилается как
бы пеленою, и он ничего не сумел произнести, кроме житейской и притом совершенно нелепой фразы:
– Этого не может быть!
Римский же поступил не так.
Он поднялся, открыл дверь, рявкнул в нее
курьерше, сидящей на табуретке:
– Никого, кроме почтальонов, не впускать!
– и запер кабинет на ключ.
Затем он достал из письменного стола кипу
бумаг и начал тщательно сличать жирные,
с наклоном влево, буквы в фотограмме с
буквами в Степиных резолюциях и в его же
подписях, снабженных винтовой закорючкой.
Варенуха, навалившись на стол, жарко дышал в щеку Римского.
– Это его почерк, – наконец твердо сказал
финдиректор, а Варенуха отозвался, как
эхо:
– Его.
Вглядевшись в лицо Римского, администратор подивился перемене, происшедшей в этом лице.
И без того худой финдиректор как будто
еще более похудел и даже постарел, а глаза
его в роговой оправе утратили свою обычную колючесть, и появилась в них не
только тревога, но даже как будто печаль.
Варенуха проделал все, что полагается человеку в минуты великого изумления.
Он и по кабинету пробежался, и дважды
вздымал руки, как распятый, и выпил целый стакан желтоватой воды из графина, и
восклицал:
– Не понимаю!
Не по ни ма ю!
Rimsky meanwhile was looking out the Римский же смотрел в окно и напряженно
window, thinking hard about something.
о чем то думал.
The findirector's position was very difficult.
Положение финдиректора было очень затруднительно.
It was necessary at once, right on the spot, to Требовалось тут же, не сходя с места, изобinvent ordinary explanations for extraordinary рести обыкновенные объяснения явлений
phenomena.
необыкновенных.
Narrowing his eyes, the findirector pictured to Прищурившись, финдиректор представил
himself Styopa, in a nightshirt and shoeless, себе Степу в ночной сорочке и без сапог
getting into some unprecedented super-high- влезающим сегодня около половины двеspeed airplane at around half past eleven that надцатого в какой то невиданный сверхmorning, and then the same Styopa, also at быстроходный самолет, а затем его же,
half past eleven, standing in his stocking feet Степу, и тоже в половине двенадцатого,
at the airport in Yalta ... devil knew what to стоящим в носках на аэродроме в Ялте…
черт знает что такое!
make of it!
Maybe it was not Styopa who talked with him Может быть, не Степа сегодня говорил с
this morning over the phone from his own ним по телефону из собственной своей
apartment?
квартиры?
No, it was Styopa speaking!
Нет, это говорил Степа!
Who if not he should know Styopa's voice?
Ему ли не знать Степиного голоса!
And even if it was not Styopa speaking today, Да если бы сегодня и не Степа говорил, то
it was no earlier than yesterday, towards ведь не далее чем вчера, под вечер, Степа
evening, that Styopa had come from his office из своего кабинета явился в этот самый каto this very office with this idiotic contract and бинет с этим дурацким договором и раздраannoyed the findirector with his light- жал финдиректора своим легкомыслием.
mindedness.
How could he have gone or flown away Как это он мог уехать или улететь, ничего
without leaving word at the theatre?
не сказав в театре?
But if he had flown away yesterday evening - Да если бы и улетел вчера вечером, к полуhe would not have arrived by noon today.
дню сегодняшнего дня не долетел бы.
Or would he?
Или долетел бы?
'How many miles is it to Yalta?' asked Rimsky. – Сколько километров до Ялты? – спросил
Римский.
Varenukha stopped his running and yelled:
Варенуха прекратил свою беготню и заорал:
'I thought of that!
– Думал!
I already thought of it!
Уже думал!
By train it's over nine hundred miles to До Севастополя по железной дороге около
Sebastopol, plus another fifty to Yalta!
полутора тысяч километров. Да до Ялты
накинь еще восемьдесят километров.
Well, but by air, of course, it's less.'
Но по воздуху, конечно, меньше.
Hm ... Yes ... There could be no question of Гм… Да… Ни о каких поездах не может
any trains.
быть и разговора.
But what then?
Но что же тогда?
Some fighter plane?
Истребитель?
Who would let Styopa on any fighter plane Кто и в какой истребитель пустит Степу без
without his shoes?
сапог?
What for?
Зачем?
Maybe he took his shoes off when he got to
Yalta?
It's the same thing: what for?
And even with his shoes on they wouldn't have
let him on a fighter!
And what has the fighter got to do with it?
It's written that he came to the investigators at
half past eleven in the morning, and he talked
on the telephone in Moscow ... excuse me ...
(the face of Rimsky's watch emerged before
his eyes). Rimsky tried to remember where the
hands had been ...
Terrible!
It had been twenty minutes past eleven!
So what does it boil down to?
If one supposes that after the conversation
Styopa instantly rushed to the airport, and
reached it in, say, five minutes (which,
incidentally, was also unthinkable), it means
that the plane, taking off at once, covered
nearly a thousand miles in five minutes.
Consequently, it was flying at twelve thousand
miles an hour!!!
That cannot be, and that means he's not in
Yalta!
What remains, then?
Hypnosis?
There's no hypnosis in the world that can fling
a man a thousand miles away!
So he's imagining that he's in Yalta?
He may be imagining it, but are the Yalta
investigators also imagining it?
No, no, sorry, that can't be! ... Yet they did
telegraph from there?
The findirector's face was literally dreadful.
The door handle was all the while being turned
and pulled from outside, and the messenger
girl could be heard through the door crying
desperately:
'Impossible!
I won't let you!
Cut me to pieces!
It's a meeting!'
Может быть, он снял сапоги, прилетев в
Ялту?
То же самое: зачем?
Да и в сапогах в истребитель его не пустят!
Да и истребитель тут ни при чем.
Ведь писано же, что явился в угрозыск в
половине двенадцатого дня, а разговаривал
он по телефону в Москве… позвольте ка…
тут перед глазами Римского возник циферблат его часов… Он припоминал, где были
стрелки.
Ужас!
Это было в двадцать минут двенадцатого.
Так что же это выходит?
Если предположить, что мгновенно после
разговора Степа кинулся на аэродром и достиг его за пять, скажем, минут, что, между
прочим, тоже немыслимо, то выходит, что
самолет, снявшись тут же, в пять минут покрыл более тысячи километров?
Следовательно, в час он покрывает более
двенадцати тысяч километров!!!
Этого не может быть, а значит, его нет в
Ялте.
Что же остается?
Гипноз?
Никакого такого гипноза, чтобы швырнуть
человека за тысячу километров, на свете
нету!
Стало быть, ему мерещится, что он в Ялте!
Ему то, может быть, и мерещится, а Ялтинскому угрозыску тоже мерещится?
Ну, нет, извините, этого не бывает!… Но
ведь телеграфируют они оттуда?
Лицо финдиректора было буквально
страшно.
Ручку двери снаружи в это время крутили
и дергали, и слышно было, как курьерша за
дверями отчаянно кричала:
– Нельзя!
Не пущу!
Хоть зарежьте!!
Заседание!
Rimsky regained control of himself as well as
he could, took the receiver of the phone, and
said into it:
'A super-urgent call to Yalta, please.'
'Clever!' Varenukha observed mentally.
Римский, сколько мог, овладел собою, взял
телефонную трубку и сказал в нее:
– Дайте сверхсрочный разговор с Ялтой.
«Умно!» – мысленно воскликнул Варенуха.
But the conversation with Yalta did not take Но разговор с Ялтой не состоялся.
place.
Rimsky hung up the receiver and said:
Римский положил трубку и сказал:
'As luck would have it, the line's broken.'
– Как назло, линия испортилась.
It could be seen that the broken line especially Видно было, что порча линии его почему
upset him for some reason, and even made him то особенно сильно расстроила и даже заlapse into thought.
ставила задуматься.
Having thought a little, he again took the Подумав немного, он опять взялся за
receiver in one hand, and with the other began трубку одной рукой, другой стал записыwriting down what he said into it:
вать то, что говорил в трубку:
Take a super-lightning.
– Примите сверхмолнию.
Variety.
Варьете.
Yes.
Да.
Yalta criminal investigation.
Ялта. Угрозыск.
Yes.
Да.
'Today around eleven thirty Likhodeev talked «Сегодня около половины двенадцатого
me phone Moscow stop After that did not Лиходеев говорил мною телефону Москве,
come work unable locate by phone stop точка. После этого на службу не явился и
Confirm handwriting stop Taking measures разыскать его телефонам не можем, точка.
Почерк подтверждаю, точка. Меры наблюwatch said artiste Findirector Rimsky.'"
дения указанным артистом принимаю.
Финдиректор Римский».
'Very clever!' thought Varenukha, but before «Очень умно!» – подумал Варенуха, но не
he had time to think well, the words rushed успел подумать как следует, как в голове у
through his head:
него пронеслось слово:
'Stupid!
«Глупо!
He can't be in Yalta!'
Не может быть он в Ялте!»
Rimsky meanwhile did the following: he Римский же тем временем сделал следуюneatly stacked all the received telegrams, plus щее: аккуратно сложил все полученные теthe copy of his own, put the stack into an леграммы и копию со своей в пачку, пачку
envelope, sealed it, wrote a few words on it, вложил в конверт, заклеил его, надписал на
нем несколько слов и вручил его Варенухе,
and handed it to Varenukha, saying:
говоря.
'Go right now, Ivan Savelyevich, take it there – Сейчас же, Иван Савельевич, лично отpersonally. [5] Let them sort it out.'
вези. Пусть там разбирают.
'Now that is really clever!' thought Varenukha, «А вот это действительно умно!» – подуand he put the envelope into his briefcase.
мал Варенуха и спрятал конверт в свой
портфель.
Then, just in case, he dialled Styopa's Затем он еще раз на всякий случай навертел
apartment number on the telephone, listened, на телефоне номер Степиной квартиры,
and began winking and grimacing joyfully and прислушался и радостно и таинственно заmysteriously.
мигал и загримасничал.
Rimsky stretched his neck.
'May I speak with the artiste Woland?'
Varenukha asked sweetly.
`Mister's busy,' the receiver answered in a
rattling voice, 'who's calling?'
The administrator of the Variety, Varenukha.'
`Ivan Savelyevich?' the receiver cried out
joyfully. Terribly glad to hear your voice!
How're you doing?'
'Merci,' Varenukha replied in amazement, 'and
with whom am I speaking?'
'His assistant, his assistant and interpreter,
Koroviev!' crackled the receiver. 'I'm entirely
at your service, my dearest Ivan Savelyevich!
Order me around as you like.
And so?'
`Excuse me, but ... what, is Stepan
Bogdanovich Likhodeev not at home now?'
'Alas, no!
No!' the receiver shouted.
'He left!' 'For where?'
'Out of town, for a drive in the car.'
'Wh ... what?
A dr ... drive?
And when will he be back?'
'He said, I'll get a breath of fresh air and come
back.'
`So...' said the puzzled Varenukha, 'merci ...
kindly tell Monsieur Woland that his
performance is tonight in the third part of the
programme.'
'Right.
Of course.
Absolutely.
Urgently.
Without fail.
I'll tell him,'the receiver rapped out abruptly.
'Goodbye,' Varenukha said in astonishment.
'Please accept,' said the receiver, 'my best,
warmest greetings and wishes!
For success!
Luck!
Complete happiness!
Everything!'
Римский вытянул шею.
– Артиста Воланда можно попросить? –
сладко спросил Варенуха.
– Они заняты, – ответила трубка дребезжащим голосом, – а кто спрашивает?
– Администратор Варьете Варенуха.
– Иван Васильевич? – радостно вскричала
трубка, – страшно рад слышать ваш голос!
Как ваше здоровье?
– Мерси, – изумленно ответил Варенуха, –
а с кем я говорю?
– Помощник, помощник его и переводчик
Коровьев, – трещала трубка, – весь к вашим
услугам, милейший Иван Савельевич!
Распоряжайтесь мной как вам будет
угодно.
Итак?
– Простите, что, Степана Богдановича Лиходеева сейчас нету дома?
– Увы, нету!
Нету! – кричала трубка, – уехал.
– А куда?
– За город кататься на машине.
– К… как?
Ка… кататься?
А когда же он вернется?
– А сказал, подышу свежим воздухом и
вернусь!
– Так… – растерянно сказал Варенуха, –
мерси. Будьте добры передать месье Воланду, что выступление его сегодня в третьем отделении.
– Слушаю.
Как же.
Непременно.
Срочно.
Всеобязательно.
Передам, – отрывисто стукала трубка.
– Всего доброго, – удивляясь, сказал Варенуха.
– Прошу принять, – говорила трубка, – мои
наилучшие, наигорячейшие приветы и пожелания!
Успехов!
Удач!
Полного счастья.
Всего!
'But of course!
Didn't I say so!' the administrator cried
agitatedly. 'It's not any Yalta, he just went to
the country!'
'Well, if that's so,' the findirector began,
turning pale with anger, 'it's real swinishness,
there's even no name for it!'
Here the administrator jumped up and shouted
so that Rimsky gave a start:
`I remember!
I remember!
They've opened a new Georgian tavern in
Pushkino called
"Yalta"!
It's all clear!
He went there, got drunk, and now he's
sending telegrams from there!'
'Well, now that's too much!' Rimsky answered,
his cheek twitching, and deep, genuine anger
burned in his eyes. 'Well, then, he's going to
pay dearly for this little excursion! ...' He
suddenly faltered and added irresolutely: 'But
what about the criminal investigation ...'
'It's nonsense!
His own little jokes,' the expansive
administrator interrupted, and asked: 'Shall I
take the envelope?'
'Absolutely,' replied Rimsky.
And again the door opened and in came that
same ...
'Her!' thought Rimsky, for some reason with
anguish.
And both men rose to meet the postwoman.
This time the telegram contained the words:
Thank you confirmation send five hundred
urgently criminal investigation my name
tomorrow fly Moscow Likhodeev.'
'He's lost his mind...' Varenukha said weakly.
– Ну, конечно!
Я же говорил! – возбужденно кричал администратор, – никакая не Ялта, а он уехал за
город!
– Ну, если это так, – бледнея от злобы, заговорил финдиректор, – то уж это действительно свинство, которому нет названия!
Тут администратор подпрыгнул и закричал
так, что Римский вздрогнул:
– Вспомнил!
Вспомнил!
В Пушкино открылась чебуречная
«Ялта»!
Все понятно!
Поехал туда, напился и теперь оттуда телеграфирует!
– Ну, уж это чересчур, – дергаясь щекой,
ответил Римский, и в глазах его горела
настоящая тяжелая злоба, – ну что ж, дорого ему эта прогулка обойдется, – тут он
вдруг споткнулся и нерешительно добавил:
– Но как же, ведь угрозыск…
– Это вздор!
Его собственные шуточки, – перебил экспансивный администратор и спросил: – А
пакет то везти?
– Обязательно, – ответил Римский.
И опять открылась дверь, и вошла та самая…
«Она!» – почему то с тоской подумал Римский.
И оба встали навстречу почтальонше.
На этот раз в телеграмме были слова:
«Спасибо подтверждение срочно пятьсот
угрозыск мне завтра вылетаю Москву Лиходеев».
– Он с ума сошел… – слабо сказал Варенуха.
Римский же позвенел ключом, вынул из
ящика несгораемой кассы деньги, отсчитал
пятьсот рублей, позвонил, вручил курьеру
деньги и послал его на телеграф.
Rimsky jingled his key, took money from the
fireproof safe, counted out five hundred
roubles, rang the bell, handed the messenger
the money, and sent him to the telegraph
office.
'Good
heavens,
Grigory
Danilovich,' – Помилуй, Григорий Данилович, – не веря
Varenukha said, not believing his eyes, 'in my своим глазам, проговорил Варенуха, – по
opinion you oughtn't to send the money.'
моему, ты зря деньги посылаешь.
– Они придут обратно, – отозвался Римский тихо, – а вот он сильно ответит за этот
пикничок, – и добавил, указывая на портфель Варенухи: – Поезжай, Иван Савельевич, не медли.
И Варенуха с портфелем выбежал из кабинета.
Он спустился в нижний этаж, увидел длиннейшую очередь возле кассы, узнал от кассирши, что та через час ждет аншлага, потому что публика прямо валом пошла,
лишь только увидела дополнительную
афишу, велел кассирше загнуть и не продавать тридцать лучших мест в ложах и партере, выскочив из кассы, тут же на ходу отбился от назойливых контрамарочников и
нырнул в свой кабинетик, чтобы захватить
кепку.
At that moment the telephone rattled.
В это время затрещал телефон.
'Yes!' Varenukha shouted.
– Да! – крикнул Варенуха.
'Ivan Savelyevich?' the receiver inquired in a – Иван Савельевич? – осведомилась трубка
most repulsive nasal voice.
препротивным гнусавым голосом.
'He's not in the theatre!' Varenukha was – Его нет в театре! – крикнул было Вареshouting, but the receiver interrupted him at нуха, но трубка сейчас же перебила:
once:
'Don't play the fool, Ivan Savelyevich, just – Не валяйте дурака, Иван Савельевич, а
listen.
слушайте.
Do not take those telegrams anywhere or show Телеграммы эти никуда не носите и никому
them to anyone.'
не показывайте.
'Who is this?' Varenukha bellowed. 'Stop these – Кто это говорит? – взревел Варенуха, –
jokes, citizen!
прекратите, гражданин, эти штучки!
You'll be found out at once!
Вас сейчас же обнаружат!
What's your number?'
Ваш номер?
'Varenukha,' the same nasty voice returned, 'do – Варенуха, – отозвался все тот же гадкий
you understand Russian?
голос, – ты русский язык понимаешь?
Don't take the telegrams anywhere.'
Не носи никуда телеграммы.
'Ah, so you won't stop?' the administrator cried – А, так вы не унимаетесь? – закричал адfuriously. 'Look out, then!
министратор в ярости, – ну смотрите же!
You're going to pay for it!' He shouted some Поплатитесь вы за это, – он еще прокричал
other threat, but fell silent, because he sensed какую то угрозу, но замолчал, потому что
that no one was listening to him any longer in почувствовал, что в трубке его никто уже
the receiver.
не слушает.
Here it somehow began to grow dark very Тут в кабинетике как то быстро стало темquickly in his little office.
неть.
Varenukha ran out, slammed the door behind Варенуха выбежал, захлопнув за собою
him, and rushed through the side entrance into дверь и через боковой ход устремился в
the summer garden.
летний сад.
'It'll come back,' Rimsky replied quietly, 'but
he'll have a hard time explaining this little
picnic.' And he added, indicating the briefcase
to Varenukha: 'Go, Ivan Savelyevich, don't
delay.'
And Varenukha ran out of the office with the
briefcase.
He went down to the ground floor, saw the
longest line at the box office, found out from
the box-office girl that she expected to sell out
within the hour, because the public was simply
pouring in since the additional poster had been
put up, told the girl to earmark and hold thirty
of the best seats in the gallery and the stalls,
popped out of the box office, shook off
importunate pass-seekers as he ran, and dived
into his little office to get his cap.
The administrator was agitated and full of
energy.
After the insolent phone call he had no doubts
that it was a band of hooligans playing nasty
tricks, and that these tricks were connected
with the disappearance of Likhodeev.
The administrator was choking with the desire
to expose the malefactors, and, strange as it
was, the anticipation of something enjoyable
was born in him.
It happens that way when a man strives to
become the centre of attention, to bring
sensational news somewhere.
In the garden the wind blew in the
administrator's face and flung sand in his eyes,
as if blocking his way, as if cautioning him.
A window on the second floor slammed so that
the glass nearly broke, the tops of the maples
and lindens rustled alarmingly. It became
darker and colder.
The administrator rubbed his eyes and saw that
a yellow-bellied storm cloud was creeping low
over Moscow.
There came a dense, distant rumbling.
However great Varenukha's hurry, an
irrepressible desire pulled at him to run over to
the summer toilet for a second on his way, to
check whether the repairman had put a wire
screen over the light-bulb.
Running past the shooting gallery, Varenukha
came to a thick growth of lilacs where the
light-blue toilet building stood.
The repairman turned out to be an efficient
fellow, the bulb under the roof of the
gentlemen's side was covered with a wire
screen, but the administrator was upset that
even in the pre-storm darkness one could make
out that the walls were already written all over
in charcoal and pencil.
'Well, what sort of...' the administrator began
and suddenly heard a voice purring behind
him:
'Is that you, Ivan Savelyevich?'
Varenukha started, turned around, and saw
before him a short, fat man with what seemed
to him a cat-like physiognomy.
'So, it's me', Varenukha answered hostilely.
Администратор был возбужден и полон
энергии.
После наглого звонка он не сомневался в
том, что хулиганская шайка проделывает
скверные шуточки и что эти шуточки связаны с исчезновением Лиходеева.
Желание изобличить злодеев душила администратора, и, как это ни странно, в нем зародилось предвкушение чего то приятного.
Так бывает, когда человек стремится стать
центром внимания, принести куда нибудь
сенсационное сообщение.
В саду ветер дунул в лицо администратору
и засыпал ему глаза песком, как бы преграждая путь, как бы предостерегая.
Хлопнула во втором этаже рама так, что
чуть не вылетели стекла, в вершинах кленов и лип тревожно прошумело, потемнело
и посвежело.
Администратор протер глаза и увидел, что
над Москвой низко ползет желтобрюхая
грозовая туча.
Вдали густо заворчало.
Как ни торопился Варенуха, неодолимое
желание потянуло его забежать на секунду
в летнюю уборную, чтобы на ходу проверить, одел ли монтер в сетку лампу.
Пробежав мимо тира, Варенуха попал в густую заросль сирени, в которой стояло голубоватое здание уборной.
Монтер оказался аккуратным человеком,
лампа под крышей в мужском отделении
была уже обтянута металлической сеткой,
но огорчило администратора то, что даже в
предгрозовом потемнении можно было
разобрать, что стены уже исписаны углем и
карандашом.
– Ну, что же это за!… – начал было администратор и вдруг услышал за собою голос,
мурлыкнувший:
– Это вы, Иван Савельевич?
Варенуха вздрогнул, обернулся и увидел за
собою какого то небольшого толстяка, как
показалось, с кошачьей физиономией.
– Ну я, – неприязненно ответил Варенуха.
'Very, very glad,' the cat-like fat man
responded in a squeaky voice and, suddenly
swinging his arm, gave Varenukha such a
blow on the ear that the cap flew off the
administrator's head and vanished without a
trace down the hole in the seat.
At the fat man's blow, the whole toilet lit up
momentarily with a tremulous light, and a roll
of thunder echoed in the sky.
Then came another flash and a second man
emerged before the administrator - short, but
with athletic shoulders, hair red as fire, albugo
in one eye, a fang in his mouth...
This second one, evidently a lefty, socked the
administrator on the other ear.
In response there was another roll of thunder
in the sky, and rain poured down on the
wooden roof of the toilet.
`What is it, comr...' the half-crazed
administrator whispered, realized at once that
the word 'comrades' hardly fitted bandits
attacking a man in a public toilet, rasped out:
'citiz...' - figured that they did not merit this
appellation either, and received a third terrible
blow from he did not know which of them, so
that blood gushed from his nose on to his
Tolstoy blouse.
'What you got in the briefcase, parasite?' the
one resembling a cat cried shrilly. 'Telegrams?
Weren't you warned over the phone not to take
them anywhere?
Weren't you warned, I'm asking you?'
`I was wor... wer... warned...' the administrator
answered, suffocating.
`And you skipped off anyway?
Gimme the briefcase, vermin!' the second one
cried in the same nasal voice that had come
over the telephone, and he yanked the
briefcase from Varenukha's trembling hands.
And the two picked the administrator up under
the arms, dragged him out of the garden, and
raced down Sadovaya with him.
The storm raged at full force, water streamed
with a noise and howling down the drains,
waves bubbled and billowed everywhere,
water gushed from the roofs past the
drainpipes, foamy streams ran from gateways.
– Очень, очень приятно, – писклявым голосом отозвался котообразный толстяк и
вдруг, развернувшись, ударил Варенуху по
уху так, что кепка слетела с головы администратора и бесследно исчезла в отверстии сидения.
От удара толстяка вся уборная осветилась
на мгновение трепетным светом, и в небе
отозвался громовой удар.
Потом еще раз сверкнуло, и перед администратором возник второй – маленький, но с
атлетическими плечами, рыжий, как огонь,
один глаз с бельмом, рот с клыком.
Этот второй, будучи, очевидно, левшой
съездил администратору по другому уху.
В ответ опять таки грохнуло в небе, и на деревянную крышу уборной обрушился ливень.
– Что вы, товари… – прошептал ополоумевший администратор, сообразил тут же,
что слово «товарищи» никак не подходит к
бандитам, напавшим на человека в общественной уборной, прохрипел: – гражда…
– смекнул, что и это название они не заслуживают, и получил третий страшный удар
неизвестно от кого из двух, так что кровь
из носу хлынула на толстовку.
– Что у тебя в портфеле, паразит? – пронзительно прокричал похожий на кота, – телеграммы?
А тебя предупредили по телефону, чтобы
ты их никуда не носил?
Предупреждали, я тебя спрашиваю?
– Предупрежди… дали… дили… – задыхаясь ответил администратор.
– А ты все таки побежал?
Дай сюда портфель, гад! – тем самым гнусавым голосом, что был слышен в телефоне, крикнул второй и выдрал портфель
из трясущихся рук Варенухи.
И оба подхватили администратора под
руки, выволокли его из сада и понеслись с
ним по Садовой.
Гроза бушевала с полной силой, вода с грохотом и воем низвергалась в канализационные отверстия, всюду пузырилось, вздувались волны, с крыш хлестало мимо труб, из
подворотен бежали пенные потоки.
Everything living got washed off Sadovaya,
and there was no one to save Ivan Savelyevich.
Leaping through muddy rivers, under flashes
of lightning, the bandits dragged the half-alive
administrator in a split second to no.502-bis,
flew with him through the gateway, where two
barefoot women, holding their shoes and
stockings in their hands, pressed themselves to
the wall.
Then they dashed into the sixth entrance, and
Varenukha, nearly insane, was taken up to the
fifth floor and thrown down in the semi-dark
front hall, so well known to him, of Styopa
Likhodeev's apartment.
Here the two robbers vanished, and in their
place there appeared in the front hall a
completely naked girl - red-haired, her eyes
burning with a phosphorescent gleam.
Varenukha understood that this was the most
terrible of all things that had ever happened to
him and, moaning, recoiled against the wall.
But the girl came right up to the administrator
and placed the palms of her hands on his
shoulders.
Varenukha's hair stood on end, because even
through the cold, water-soaked cloth of his
Tolstoy blouse he could feel that those palms
were still colder, that their cold was the cold of
ice.
`Let me give you a kiss,' the girl said tenderly,
and there were shining eyes right in front of
his eyes.
Then Varenukha fainted and never felt the
kiss.
CHAPTER 11.
Ivan Splits in Two
The woods on the opposite bank of the river,
still lit up by the May sun an hour earlier,
turned dull, smeary, and dissolved.
Water fell down in a solid sheet outside the
window.
In the sky, threads flashed every moment, the
sky kept bursting open, and the patient's room
was flooded with a tremulous, frightening
light.
Ivan quietly wept, sitting on his bed and
looking out at the muddy river boiling with
bubbles.
Все живое смылось с Садовой, и спасти
Ивана Савельевича было некому.
Прыгая в мутных реках и освещаясь молниями, бандиты в одну секунду доволокли
полуживого администратора до дома №
302 бис, влетели с ним в подворотню, где к
стенке жались две босоногие женщины,
свои туфли и чулки держащие в руках.
Затем кинулись в шестой подъезд, и близкий к безумию Варенуха был вознесен на
пятый этаж и брошен на пол в хорошо знакомой ему полутемной передней квартиры
Степы Лиходеева.
Тут оба разбойника сгинули, а вместо них
появилась в передней совершенно нагая девица – рыжая, с горящими фосфорическими глазами.
Варенуха понял, что это то и есть самое
страшное из всего, что приключилось с
ним, и, застонав, отпрянул к стене.
А девица подошла вплотную к администратору и положила ладони рук ему на плечи.
Волосы Варенухи поднялись дыбом, потому что даже сквозь холодную, пропитанную водой ткань толстовки он почувствовал, что ладони эти еще холоднее, что они
холодны ледяным холодом.
– Дай ка я тебя поцелую, – нежно сказала
девица, и у самых его глаз оказались сияющие глаза.
Тогда Варенуха лишился чувств и поцелуя
не ощутил.
Глава 11
Раздвоение Ивана
Бор на противоположном берегу реки, еще
час назад освещенный майским солнцем,
помутнел, размазался и растворился.
Вода сплошной пеленой валила за окном.
В небе то и дело вспыхивали нити, небо лопалось, комнату больного заливало трепетным пугающим светом.
Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя
на мутную, кипящую в пузырях реку.
At every clap of thunder, he cried out pitifully
and buried his face in his hands.
Pages covered with Ivan's writing lay about on
the floor. They had been blown down by the
wind that flew into the room before the storm
began.
The poet's attempts to write a statement
concerning the terrible consultant had gone
nowhere.
As soon as he got the pencil stub and paper
from the fat attendant, whose name was
Praskovya Fyodorovna, he rubbed his hands in
a business-like way and hastily settled himself
at the little table.
The beginning came out quite glibly.
To the police.
From Massolit member Ivan Nikolaevich
Homeless.
A statement.
Yesterday evening I came to the Patriarch's
Ponds with the deceased M. A. Berlioz...'
And right there the poet got confused, mainly
owing to the word 'deceased'.
Some nonsensicality emerged at once: what's
this - came with the deceased?
The deceased don't go anywhere!
Really, for all he knew, they might take him
for a madman!
Having reflected thus, Ivan Nikolaevich began
to correct what he had written.
What came out this time was: '... with M. A.
Berlioz, subsequently deceased ...'
This did not satisfy the author either.
He had to have recourse to a third redaction,
which proved still worse than the first two:
'Berlioz, who fell under the tram-car...' - and
that namesake composer, unknown to anyone,
was also dangling here, so he had to put in: 'not
the composer...'
After suffering over these two Berliozes, Ivan
crossed it all out and decided to begin right off
with something very strong, in order to attract
the reader's attention at once, so he wrote that
a cat had got on a tram-car, and then went back
to the episode with the severed head.
При каждом ударе грома он жалобно
вскрикивал и закрывал лицо руками.
Исписанные Иваном листки валялись на
полу; их сдуло ветром, влетевшим в комнату перед началом грозы.
Попытки поэта сочинить заявление насчет
страшного консультанта не привели ни к
чему.
Лишь только он получил от толстой фельдшерицы, которую звали Прасковьей Федоровной, огрызок карандаша и бумагу, он
деловито потер руки и торопливо пристроился к столику.
Начало он вывел довольно бойко:
«В милицию.
Члена МАССОЛИТа Ивана Николаевича
Бездомного.
Заявление.
Вчера вечером я пришел с покойным М. А.
Берлиозом на Патриаршие пруды…»
И сразу поэт запутался, главным образом
из за слова «покойным».
С места выходила какая то безлепица: как
это так – пришел с покойным?
Не ходят покойники!
Действительно, чего доброго, за сумасшедшего примут!
Подумав так, Иван Николаевич начал исправлять написанное.
Вышло следующее: «…с М. А.
Берлиозом, впоследствии покойным…».
И это не удовлетворило автора.
Пришлось применить третью редакцию, а
та оказалась еще хуже первых двух:
«…Берлиозом, который попал под трамвай…» – а здесь еще прицепился этот никому не известный композитор однофамилец, и пришлось вписать: «…не композитором…»
Намучавшись с этими двумя Берлиозами,
Иван все зачеркнул и решил начать сразу с
чего то очень сильного, чтобы немедленно
привлечь внимание читающего, и написал,
что кот садился в трамвай, а потом вернулся к эпизоду с отрезанной головой.
The head and the consultant's prediction led
him to the thought of Pontius Pilate, and for
greater conviction Ivan decided to tell the
whole story of the procurator in full, from the
moment he walked out in his white cloak with
blood-red lining to the colonnade of Herod's
palace.
Ivan worked assiduously, crossing out what he
had written, putting in new words, and even
attempted to draw Pontius Pilate and then a cat
standing on its hind legs.
But the drawings did not help, and the further
it went, the more confusing and
incomprehensible the poet's statement
became.
By the time the frightening cloud with
smoking edges appeared from far off and
covered the woods, and the wind began to
blow, Ivan felt that he was strengthless, that he
would never be able to manage with the
statement, and he would not pick up the
scattered pages, and he wept quietly and
bitterly.
The
good-natured
nurse
Praskovya
Fyodorovna visited the poet during the storm,
became alarmed on seeing him weeping,
closed the blinds so that the lightning would
not frighten the patient, picked up the pages
from the floor, and ran with them for the
doctor.
He came, gave Ivan an injection in the arm,
and assured him that he would not weep any
more, that everything would pass now,
everything would change, everything would
be forgotten.
The doctor proved right.
Soon the woods across the river became as
before.
It was outlined to the last tree under the sky,
which cleared to its former perfect blue, and
the river grew calm.
Anguish had begun to leave Ivan right after the
injection, and now the poet lay calmly and
looked at the rainbow that stretched across the
sky.
Голова и предсказание консультанта привели его к мысли о Понтии Пилате, и для
вящей убедительности Иван решил весь
рассказ о прокураторе изложить полностью с того самого момента, как тот в белом плаще с кровавым подбоем вышел в
колоннаду иродова дворца.
Иван работал усердно и перечеркивал
написанное, и вставлял новые слова, и даже
попытался нарисовать Понтия Пилата, а затем кота на задних лапах.
Но и рисунки не помогли, и чем дальше –
тем путанее и непонятнее становилось заявление поэта.
К тому времени, как появилась издалека
пугающая туча с дымящимися краями и
накрыла бор и дунул ветер, Иван почувствовал, что обессилел, что с заявлением
ему не совладать, не стал поднимать разлетевшихся листков и тихо и горько заплакал.
Добродушная фельдшерица Прасковья Федоровна навестила поэта во время грозы,
встревожилась, видя, что он плачет, закрыла штору, чтобы молнии не пугали
больного, листки подняла с полу и с ними
побежала за врачом.
Тот явился, сделал укол в руку Ивана и уверил его, что он больше плакать не будет,
что теперь все пройдет, все изменится и все
забудется.
Врач оказался прав.
Вскоре заречный бор стал прежним.
Он вырисовался до последнего дерева под
небом, рассчистившимся до прежней полной голубизны, а река успокоилась.
Тоска начала покидать Ивана тотчас после
укола, и теперь поэт лежал спокойно и глядел на радугу, раскинувшуюся по небу.
So it went till evening, and he did not even
notice how the rainbow melted away, how the
sky saddened and faded, how the woods
turned black.
Having drunk some hot milk, Ivan lay down
again and marvelled himself at how changed
his thinking was.
The accursed, demonic cat somehow softened
in his memory, the severed head did not
frighten him any more, and, abandoning all
thought of it, Ivan began to reflect that,
essentially, it was not so bad in the clinic, that
Stravinsky was a clever man and a famous
one, and it was quite pleasant to deal with him.
Besides, the evening air was sweet and fresh
after the storm.
The house of sorrow was falling asleep.
In quiet corridors the frosted white lights went
out, and in their place, according to
regulations, faint blue night-lights were lit,
and the careful steps of attendants were heard
more and more rarely on the rubber matting of
the corridor outside the door.
Now Ivan lay in sweet languor, glancing at the
lamp under its shade, shedding a softened light
from the ceiling, then at the moon rising
behind the black woods, and conversed with
himself.
'Why, actually, did I get so excited about
Berlioz falling under a tram-car?' the poet
reasoned. `In the final analysis, let him sink!
What am I, in fact, his chum or in-law?
If we air the question properly, it turns out that,
in essence, I really did not even know the
deceased.
What, indeed, did I know about him?
Nothing except that he was bald and terribly
eloquent.
And furthermore, citizens,' Ivan continued his
speech, addressing someone or other, `let's
sort this out: why, tell me, did I get furious at
this mysterious consultant, magician and
professor with the black and empty eye?
Why all this absurd chase after him in
underpants and with a candle in my hand, and
then those wild shenanigans in the restaurant?'
Так продолжалось до вечера, и он даже не
заметил, как радуга растаяла и как загрустило и полиняло небо, как почернел бор.
Напившись горячего молока, Иван опять
прилег и сам подивился тому, как изменились его мысли.
Как то смягчился в памяти проклятый бесовский кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стравинский умница и знаменитость и что иметь с ним
дело чрезвычайно приятно.
Вечерний воздух к тому же и сладостен и
свеж после грозы.
Дом скорби засыпал.
В тихих коридорах потухли матовые белые
лампы, и вместо них согласно распорядку
зажглись слабые голубые ночники, и все
реже за дверями слышались осторожные
шажки фельдшериц на резиновых половиках коридора.
Теперь Иван лежал в сладкой истоме и поглядывал то на лампочку под абажуром,
льющую с потолка смягченный свет, то на
луну, выходящую из за черного бора, и беседовал сам с собою.
– Почему, собственно, я так взволновался
из за того, что Берлиоз попал под трамвай?
– рассуждал поэт. – В конечном счете, ну
его в болото!
Кто я, в самом деле, кум ему или сват?
Если как следует провентилировать этот
вопрос, выходит, что я, в сущности, даже и
не знал как следует покойника.
В самом деле, что мне о нем было известно?
Да ничего, кроме того, что он был лыс и
красноречив до ужаса.
И далее, граждане, – продолжал свою речь
Иван, обращаясь к кому то, – разберемся
вот в чем: чего это я, объясните, взбесился
на этого загадочного консультанта, мага и
профессора с пустым и черным глазом?
К чему вся нелепая погоня за ним в подштанниках и со свечкой в руках, а затем и
дикая Петрушка в ресторане?
'Uh-uh-uh!' the former Ivan suddenly said
sternly somewhere, either inside or over his
ear, to the new Ivan. `He did know beforehand
that Berlioz's head would be cut off, didn't he?
How could I not get excited?'
'What are we talking about, comrades?' the
new Ivan objected to the old, former Ivan. That
things are not quite proper here, even a child
can understand.
He's a one-hundred-per-cent outstanding and
mysterious person!
But that's the most interesting thing!
The man was personally acquainted with
Pontius Pilate, what could be more interesting
than that?
And, instead of raising a stupid rumpus at the
Ponds, wouldn't it have been more intelligent
to question him politely about what happened
further on with Pilate and his prisoner HaNozri?
And I started devil knows what!
A major occurrence, really - a magazine editor
gets run over!
And so, what, is the magazine going to shut
down for that?
Well, what can be done about it? Man is mortal
and, as has rightly been said, unexpectedly
mortal.
Well, may he rest in peace!
Well, so there'll be another editor, and maybe
even more eloquent than the previous one!'
After dozing for a while, the new Ivan asked
the old Ivan sarcastically:
'And what does it make me, in that case?'
'A fool!' a bass voice said distinctly
somewhere, a voice not belonging to either of
the Ivans and extremely like the bass of the
consultant.
Ivan, for some reason not offended by the
word 'fool', but even pleasantly surprised at it,
smiled and drowsily grew quiet.
– Но но но, – вдруг сурово сказал где то, не
то внутри, не то над ухом, прежний Иван
Ивану новому, – про то, что голову Берлиозу то отрежет, ведь он все таки знал заранее?
Как же не взволноваться?
– О чем, товарищи, разговор! – возражал
новый Иван ветхому, прежнему Ивану, –
что здесь дело нечисто, это понятно даже
ребенку.
Он личность незаурядная и таинственная
на все сто.
Но ведь в этом то самое интересное и есть!
Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще интереснее
надобно?
И вместо того, чтобы поднимать глупейшую бузу на Патриарших, не умнее ли
было бы вежливо расспросить о том, что
было далее с Пилатом и этим арестованным Га Ноцри?
А я черт знает чем занялся!
Важное, в самом деле, происшествие – редактора журнала задавило!
Да что от этого, журнал, что ли, закроется?
Ну, что ж поделаешь: человек смертен и,
как справедливо сказано было, внезапно
смертен.
Ну, царство небесное ему!
Ну, будет другой редактор и даже, может
быть, еще красноречивее прежнего.
Подремав немного, Иван новый ехидно
спросил у старого Ивана:
– Так кто же я такой выхожу в этом случае?
– Дурак! – отчетливо сказал где то бас, не
принадлежащий ни одному из Иванов и
чрезвычайно похожий на бас консультанта.
Иван, почему то не обидевшись на слово
«дурак», но даже приятно изумившись ему,
усмехнулся и в полусне затих.
Sleep was stealing over Ivan, and he was
already picturing a palm tree on its elephant's
leg, and a cat passing by - not scary, but merry
- and, in short, sleep was just about to come
over Ivan, when the grille suddenly moved
noiselessly aside, and a mysterious figure
appeared on the balcony, hiding from the
moonlight, and shook its finger at Ivan.
Not frightened in the least, Ivan sat up in bed
and saw that there was a man on the balcony.
And this man, pressing a finger to his lips,
whispered:
'Shhh! ...'
CHAPTER 12.
Black Magic and Its Exposure
A small man in a yellow bowler-hat full of
holes and with a pear-shaped, raspberrycoloured nose, in checkered trousers and
patent-leather shoes, rolled out on to the stage
of the Variety on an ordinary two-wheeled
bicycle.
To the sounds of a foxtrot he made a circle,
and then gave a triumphant shout, which
caused his bicycle to rear up.
After riding around on the back wheel, the
little man turned upside down, contrived while
in motion to unscrew the front wheel and send
it backstage, and then proceeded on his way
with one wheel, turning the pedals with his
hands.
On a tall metal pole with a seat at the top and
a single wheel, a plump blonde rolled out in
tights and a little skirt strewn with silver stars,
and began riding in a circle.
As he met her, the little man uttered cries of
greeting, doffing his bowler-hat with his foot.
Finally, a little eight-year-old with an elderly
face came rolling out and began scooting
about among the adults on a tiny two-wheeler
furnished with an enormous automobile horn.
Сон крался к Ивану, и уж померещилась
ему и пальма на слоновой ноге, и кот прошел мимо – не страшный, а веселый, и, словом, вот вот накроет сон Ивана, как вдруг
решетка беззвучно поехала в сторону, и на
балконе возникла таинственная фигура,
прячущаяся от лунного света, и погрозила
Ивану пальцем.
Иван без всякого испуга приподнялся на
кровати и увидел, что на балконе находится
мужчина.
И этот мужчина, прижимая палец к губам,
прошептал:
– Тссс!
Глава 12
Черная магия и ее разоблачение
Маленький человек в дырявом желтом котелке и с грушевидным малиновым носом,
в клетчатых брюках и лакированных ботинках выехал на сцену Варьете на обыкновенном двухколесном велосипеде.
Под звуки фокстрота он сделал круг, а затем испустил победный вопль, от чего велосипед поднялся на дыбы.
Проехавшись на одном заднем колесе, человек перевернулся вверх ногами, ухитрился на ходу отвинтить переднее колесо и
пустить его за кулисы, а затем продолжал
путь на одном колесе, вертя педали руками.
На высокой металлической мачте с седлом
наверху и с одним колесом выехала полная
блондинка в трико и юбочке, усеянной серебряными звездами, и стала ездить по
кругу.
Встречаясь с ней, человек издавал приветственные крики и ногой снимал с головы
котелок.
Наконец, прикатил малютка лет восьми со
старческим лицом и зашнырял между
взрослыми на крошечной двухколеске, к
которой был приделан громадный автомобильный гудок.
After making several loops, the whole
company, to the alarming drum-beats of the
orchestra, rolled to the very edge of the stage,
and the spectators in the front rows gasped and
drew back, because it seemed to the public that
the whole trio with its vehicles was about to
crash down into the orchestra pit.
But the bicycles stopped just at the moment
when the front wheels threatened to slide into
the abyss on the heads of the musicians.
With a loud shout of
'Hup!' the cyclists jumped off their vehicles
and bowed, the blonde woman blowing kisses
to the public, and the little one tooting a funny
signal on his horn.
Applause shook the building, the light-blue
curtain came from both sides and covered the
cyclists, the green `Exit' lights by the doors
went out, and in the web of trapezes under the
cupola white spheres lit up like the sun.
It was the intermission before the last part.
The only man who was not the least bit
interested in the wonders of the Giulli family's
cycling technique was Grigory Danilovich
Rimsky.
In complete solitude he sat in his office, biting
his thin lips, a spasm passing over his face
from time to time.
To the extraordinary disappearance of
Likhodeev had now been added the wholly
unforeseen disappearance of Varenukha.
Rimsky knew where he had gone, but he had
gone and ... not come back!
Rimsky shrugged his shoulders and whispered
to himself:
'But what for?'
And it was strange: for such a practical man as
the findirector, the simplest thing would, of
course, have been to call the place where
Varenukha had gone and find out what had
befallen him, yet until ten o'clock at night he
had been unable to force himself to do it.
Сделав несколько петель, вся компания под
тревожную дробь барабана из оркестра
подкатилась к самому краю сцены, и зрители первых рядов ахнули и откинулись,
потому что публике показалось, что вся
тройка со своими машинами грохнется в
оркестр.
Но велосипеды остановились как раз в тот
момент, когда передние колеса уже грозили соскользнуть в бездну на головы музыкантам.
Велосипедисты с громким криком
«Ап!» соскочили с машин и раскланялись,
причем блондинка посылала публике воздушные поцелуи, а малютка протрубил
смешной сигнал на своем гудке.
Рукоплескания потрясли здание, голубой
занавес пошел с двух сторон и закрыл велосипедистов, зеленые огни с надписью
«выход» у дверей погасли, и в паутине трапеций под куполом, как солнце, зажглись
белые шары.
Наступил антракт перед последним отделением.
Единственным человеком, которого ни в
коей мере не интересовали чудеса велосипедной техники семьи Джулли, был Григорий Данилович Римский.
В полном одиночестве он сидел в своем кабинете, кусал тонкие губы, и по лицу его то
и дело проходила судорога.
К необыкновенному исчезновению Лиходеева присоединилось совершенно непредвиденное исчезновение администратора
Варенухи.
Римскому было известно, куда он ушел, но
он ушел и… не пришел обратно!
Римский пожимал плечами и шептал сам
себе:
– Но за что?!
И, странное дело: такому деловому человеку, как финдиректор, проще всего, конечно, было позвонить туда, куда отправился Варенуха, и узнать, что с тем стряслось, а между тем он до десяти часов вечера
не мог принудить себя сделать это.
At ten, doing outright violence to himself, В десять же, совершив над собою форменRimsky picked up the receiver and here ное насилие, Римский снял трубку с аппаdiscovered that his telephone was dead.
рата и тут убедился в том, что телефон его
мертв.
The messenger reported that the other Курьер доложил, что и остальные аппараты
telephones in the building were also out of в здании испортились.
order.
This certainly unpleasant, though hardly Это, конечно, неприятное, но не сверхъsupernatural, occurrence for some reason естественное событие почему то окончаthoroughly shocked the findirector, but at the тельно потрясло финдиректора, но в то же
same time he was glad: the need to call fell время и обрадовало: отвалилась необходимость звонить.
away.
Just as the red light over the findirector's head В то время, как над головой финдиректора
lit up and blinked, announcing the beginning вспыхнула и замигала красная лампочка,
of the intermission, a messenger came in and возвещая начало антракта, вошел курьер и
informed him of the foreign artiste's arrival.
сообщил, что приехал иностранный артист.
The findirector cringed for some reason, and, Финдиректора почему то передернуло, и,
blacker than a storm cloud, went backstage to став уж совсем мрачнее тучи, он отпраreceive the visitor, since there was no one else вился за кулисы, чтобы принимать гастроto receive him.
лера, так как более принимать было некому.
Under various pretexts, curious people kept В большую уборную из коридора, где уже
peeking into the big dressing room from the трещали сигнальные звонки, под разными
corridor, where the signal bell was already предлогами заглядывали любопытные.
ringing.
Among them were conjurers in bright robes Тут были фокусники в ярких халатах и в
and turbans, a skater in a white knitted jacket, чалмах, конькобежец в белой вязаной
a storyteller pale with powder and the make- куртке, бледный от пудры рассказчик и
up man.
гример.
The newly arrived celebrity struck everyone Прибывшая знаменитость поразила всех
by his marvellously cut tailcoat, of a length своим невиданным по длине фраком дивnever seen before, and by his having come in ного покроя и тем, что явилась в черной поa black half-mask.
лумаске.
But most remarkable of all were the black Но удивительнее всего были двое спутниmagician's two companions: a long checkered ков черного мага: длинный клетчатый в
one with a cracked pince-nez, and a fat black треснувшем пенсне и черный жирный кот,
cat who came into the dressing room on his который, войдя в уборную на задних лапах,
hind legs and quite nonchalantly sat on the совершенно непринужденно сел на диван,
щурясь на оголенные гримировальные ламsofa squinting at the bare make-up lights.
пионы.
Rimsky attempted to produce a smile on his Римский постарался изобразить на лице
face, which made it look sour and spiteful, and улыбку, от чего оно сделалось кислым и
bowed to the silent black magician, who was злым, и раскланялся с безмолвным магом,
seated on the sofa beside the cat.
сидящим рядом с котом на диване.
There was no handshake.
Рукопожатия не было.
Instead, the easygoing checkered one made his Зато развязный клетчатый сам отрекоменown introductions to the fin-director, calling довался финдиректору, назвав себя «ихний
himself 'the gent's assistant'.
помощник».
This circumstance surprised the findirector, Это обстоятельство удивило финдирекand unpleasantly so: there was decidedly no тора, и опять таки неприятно: в контракте
mention of any assistant in the contract.
решительно ничего не упоминалось ни о
каком помощнике.
Quite stiffly and drily, Grigory Danilovich Весьма принужденно и сухо Григорий Даinquired of this fallen-from-the-sky checkered нилович осведомился у свалившегося ему
one where the artiste's paraphernalia was.
на голову клетчатого о том, где аппаратура
артиста.
'Our heavenly diamond, most precious mister – Алмаз вы наш небесный, драгоценнейdirector,' the magician's assistant replied in a ший господин директор, – дребезжащим
rattling voice, 'the paraphernalia is always голосом ответил помощник мага, – наша
with us.
аппаратура всегда при нас.
Here it is!
Вот она!
Ein, zwei, drei!' And, waving his knotty Эйн, цвей, дрей! – и, повертев перед глаfingers before Rimsky's eyes, he suddenly зами Римского узловатыми пальцами, внеtook from behind the cat's ear Rimsky's own запно вытащил из за уха у кота собственgold watch and chain, hitherto worn by the ные Римского золотые часы с цепочкой, коfindirector in his waistcoat pocket, under his торые до этого были у финдиректора в жиbuttoned coat, with the chain through a летном кармане под застегнутым пиджаком и с продетой в петлю цепочкой.
buttonhole.
Rimsky inadvertently clutched his stomach, Римский невольно ухватился за живот,
those present gasped, and the make-up man, присутствующие ахнули, а гример, загляpeeking in the doorway, grunted approvingly. дывающий в дверь, одобрительно крякнул.
Your little watchie?
– Ваши часики?
Kindly take it,' the checkered one said, smiling Прошу получить, – развязно улыбаясь, скаcasually and offering the bewildered Rimsky зал клетчатый и на грязной ладони подал
his own property on a dirty palm.
растерянному Римскому его собственность.
'No getting on a tram with that one,' the – С таким в трамвай не садись, – тихо и веstoryteller whispered quietly and merrily to село шепнул рассказчик гримеру.
the make-up man.
But the cat pulled a neater trick than the Но кот отмочил штуку почище номера с чуnumber with the stolen watch.
жими часами.
Getting up from the sofa unexpectedly, he Неожиданно поднявшись с дивана, он на
walked on his hind legs to the dressing table, задних лапах подошел к подзеркальному
pulled the stopper out of the carafe with his столику, передней лапой вытащил пробку
front paw, poured water into a glass, drank it, из графина, налил воды в стакан, выпил ее,
installed the stopper in its place, and wiped his водрузил пробку на место и гримировальной тряпкой вытер усы.
whiskers with a make-up cloth.
Here no one even gasped, their mouths simply Тут никто даже и не ахнул, только рты расfell open, and the make-up man whispered крыли, а гример восхищенно шепнул:
admiringly:
'That's class!'
– Ай, класс!
Just then the bells rang alarmingly for the third Тут в третий раз тревожно загремели
time, and everyone, agitated and anticipating звонки, и все, возбужденные и предвкушаan interesting number, thronged out of the ющие интересный номер, повалили из
dressing room.
уборной вон.
A moment later the spheres went out in the
theatre, the footlights blazed up, lending a
reddish glow to the base of the curtain, and in
the lighted gap of the curtain there appeared
before the public a plump man, merry as a
baby, with a clean-shaven face, in a rumpled
tailcoat and none-too-fresh shirt.
This was the master of ceremonies, well
known to all Moscow - Georges Bengalsky.
'And now, citizens,' Bengalsky began, smiling
his baby smile, 'there is about to come before
you ...' Here Bengalsky interrupted himself
and spoke in a different tone: 'I see the
audience has grown for the third part.
We've got half the city here!
I met a friend the other day and said to him:
"Why don't you come to our show?
Yesterday we had half the city."
And he says to me:
"I live in the other half!"' Bengalsky paused,
waiting for a burst of laughter, but as no one
laughed, he went on: '... And so, now comes
the famous foreign artiste. Monsieur Woland,
with a s�ance of black magic.
Well, both you and I know,' here Bengalsky
smiled a wise smile, 'that there's no such thing
in the world, and that it's all just superstition,
and Maestro Woland is simply a perfect
master of the technique of conjuring, as we
shall see from the most interesting part, that is,
the exposure of this technique, and since we're
all of us to a man both for technique and for its
exposure, let's bring on Mr Woland! ...'
After uttering all this claptrap, Bengalsky
pressed his palms together and waved them in
greeting through the slit of the curtain, which
caused it to part with a soft rustic.
The entrance of the magician with his long
assistant and the cat, who came on stage on his
hind legs, pleased the audience greatly.
Через минуту в зрительном зале погасли
шары, вспыхнула и дала красноватый отблеск на низ занавеса рампа, и в освещенной щели занавеса предстал перед публикой полный, веселый как дитя человек с
бритым лицом, в помятом фраке и несвежем белье.
Это был хорошо знакомый всей Москве
конферансье Жорж Бенгальский.
– Итак, граждане, – заговорил Бенгальский,
улыбаясь младенческой улыбкой, – сейчас
перед вами выступит… – тут Бенгальский
прервал сам себя и заговорил с другими интонациями: – Я вижу, что количество публики к третьему отделению еще увеличилось.
У нас сегодня половина города!
Как то на днях встречаю я приятеля и говорю ему:
«Отчего не заходишь к нам?
Вчера у нас была половина города».
А он мне отвечает:
«А я живу в другой половине!» – Бенгальский сделал паузу, ожидая, что произойдет
взрыв смеха, но так как никто не засмеялся,
то он продолжал: –…Итак, выступает знаменитый иностранный артист мосье Воланд с сеансом черной магии!
Ну, мы то с вами понимаем, – тут Бенгальский улыбнулся мудрой улыбкой, – что ее
вовсе не существует на свете и что она не
что иное, как суеверие, а просто маэстро
Воланд в высокой степени владеет техникой фокуса, что и будет видно из самой интересной части, то есть разоблачения этой
техники, а так как мы все как один и за технику, и за ее разоблачение, то попросим
господина Воланда!
Произнеся всю эту ахинею, Бенгальский
сцепил обе руки ладонь к ладони и приветственно замахал ими в прорез занавеса, от
чего тот, тихо шумя, и разошелся в стороны.
Выход мага с его длинным помощником и
котом, вступившим на сцену на задних лапах, очень понравился публике.
'An armchair for me,' Woland ordered in a low
voice, and that same second an armchair
appeared on stage, no one knew how or from
where, in which the magician sat down. 'Tell
me, my gentle Fagott,' Woland inquired of the
checkered clown, who evidently had another
appellation than Koroviev, `what do you think,
the Moscow populace has changed
significantly, hasn't it?'
The magician looked out at the hushed
audience, struck by the appearance of the
armchair out of nowhere.
"That it has, Messire,' Fagott-Koroviev replied
in a low voice.
"You're right.
The city folk have changed greatly ...
externally, that is ... as has the city itself,
incidentally...
Not to mention their clothing, these ... what do
you call them ... trams, automobiles ... have
appeared ...'
'Buses ...'-Fagott prompted deferentially.
The audience listened attentively to this
conversation, thinking it constituted a prelude
to the magic tricks.
The wings were packed with performers and
stage-hands, and among their faces could be
seen the tense, pale face of Rimsky.
The physiognomy of Bengalsky, who had
retreated to the side of the stage, began to show
some perplexity.
He raised one eyebrow slightly and, taking
advantage of a pause, spoke:
"The foreign artiste is expressing his
admiration for Moscow and its technological
development, as well as for the Muscovites.'
Here Bengalsky smiled twice, first to the
stalls, then to the gallery.
Woland, Fagott and the cat turned their heads
in the direction of the master of ceremonies.
'Did I express admiration?' the magician asked
the checkered Fagott.
'By no means, Messire, you never expressed
any admiration,' came the reply.
Then what is the man saying?'
– Кресло мне, – негромко приказал Воланд,
и в ту же секунду, неизвестно как и откуда,
на сцене появилось кресло, в которое и сел
маг. – Скажи мне, любезный Фагот, – осведомился Воланд у клетчатого гаера, носившего, по видимому, и другое наименование, кроме «Коровьев», – как по твоему,
ведь московское народонаселение значительно изменилось?
Маг поглядел на затихшую, пораженную
появлением кресла из воздуха публику.
– Точно так, мессир, – негромко ответил
Фагот Коровьев.
– Ты прав.
Горожане сильно изменились, внешне, я
говорю, как и сам город, впрочем.
О костюмах нечего уж и говорить, но появились эти… как их… трамваи, автомобили…
– Автобусы, – почтительно подсказал Фагот.
Публика внимательно слушала этот разговор, полагая, что он является прелюдией к
магическим фокусам.
Кулисы были забиты артистами и рабочими сцены, и между их лицами виднелось
напряженное, бледное лицо Римского.
Физиономия Бенгальского, приютившегося сбоку сцены, начала выражать недоумение.
Он чуть чуть приподнял бровь и, воспользовавшись паузой, заговорил:
– Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, выросшей в техническом отношении, а также и москвичами, –
тут Бенгальский дважды улыбнулся,
сперва партеру, а потом галерее.
Воланд, Фагот и кот повернули головы в
сторону конферансье.
– Разве я выразил восхищение? – спросил
маг у Фагота.
– Никак нет, мессир, вы никакого восхищения не выражали, – ответил тот.
– Так что же говорит этот человек?
'He quite simply lied!' the checkered assistant
declared sonorously, for the whole theatre to
hear, and turning to Bengalsky, he added:
'Congrats, citizen, you done lied!'
Tittering spattered from the gallery, but
Bengalsky gave a start and goggled his eyes.
'Of course, I'm not so much interested in buses,
telephones and other ...'
'Apparatuses,' the checkered one prompted.
'Quite right, thank you,' the magician spoke
slowly in a heavy bass, `as in a question of
much greater importance: have the city folk
changed inwardly?'
"Yes, that is the most important question, sir.'
There was shrugging and an exchanging of
glances in the wings, Bengalsky stood all red,
and Rimsky was pale.
But here, as if sensing the nascent alarm, the
magician said:
'However, we're talking away, my dear Fagott,
and the audience is beginning to get bored.
My gentle Fagott, show us some simple little
thing to start with.'
The audience stirred.
Fagott and the cat walked along the footlights
to opposite sides of the stage.
Fagott snapped his fingers, and with a
rollicking Three, four!' snatched a deck of
cards from the air, shuffled it, and sent it in a
long ribbon to the cat.
The cat intercepted it and sent it back.
The satiny snake whiffled, Fagott opened his
mouth like a nestling and swallowed it all card
by card.
After which the cat bowed, scraping his right
hind paw, winning himself unbelievable
applause.
'Class! Real class!' rapturous shouts came
from the wings.
And Fagott jabbed his finger at the stalls and
announced:
'You'll find that same deck, esteemed citizens,
on citizen Parchevsky in the seventh row, just
between a three-rouble bill and a summons to
court in connection with the payment of
alimony to citizen Zeikova.'
– А он попросту соврал! – звучно, на весь
театр сообщил клетчатый помошник и, обратясь к Бенгальскому, прибавил: – Поздравляю вас, гражданин, соврамши!
С галерки плеснуло смешком, а Бенгальский вздрогнул и выпучил глаза.
– Но меня, конечно, не столько интересуют
автобусы, телефоны и прочая…
– Аппаратура! – подсказал клетчатый.
– Совершенно верно, благодарю, – медленно говорил маг тяжелым басом, –
сколько гораздо более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренне?
– Да, это важнейший вопрос, сударь.
В кулисах стали переглядываться и пожимать плечами, Бенгальский стоял красный,
а Римский был бледен.
Но тут, как бы отгадав начавшуюся тревогу, маг сказал:
– Однако мы заговорились, дорогой Фагот,
а публика начинает скучать.
Покажи для начала что нибудь простенькое.
Зал облегченно шевельнулся.
Фагот и кот разошлись в разные стороны
по рампе.
Фагот щелкнул пальцами, залихватски
крикнул: – Три, четыре! – поймал из воздуха колоду карт, стасовал ее и лентой пустил коту.
Кот ленту перехватил и пустил ее обратно.
Атласная змея фыркнула, Фагот раскрыл
рот, как птенец, и всю ее, карту за картой,
заглотал.
После этого кот раскланялся, шаркнув правой задней лапой, и вызвал неимоверный
аплодисмент.
– Класс, класс! – восхищенно кричали за
кулисами.
А Фагот тыкнул пальцем в партер и объявил:
– Колода эта таперича, уважаемые граждане, находится в седьмом ряду у гражданина Парчевского, как раз между трехрублевкой и повесткой о вызове в суд по делу
об уплате алиментов гражданке Зельковой.
There was a stirring in the stalls, people began
to get up, and finally some citizen whose name
was indeed Parchevsky, all crimson with
amazement, extracted the deck from his wallet
and began sticking it up in the air, not knowing
what to do with it.
'You may keep it as a souvenir!' cried Fagott.
'Not for nothing did you say at dinner
yesterday that if it weren't for poker your life
in Moscow would be utterly unbearable.'
`An old trick!' came from the gallery. The one
in the stalls is from the same company.'
'You think so?' shouted Fagott, squinting at the
gallery. 'In that case you're also one of us,
because the deck is now in your pocket!'
There was movement in the balcony, and a
joyful voice said:
'Right!
He's got it!
Here, here! ... Wait!
It's ten-rouble bills!'
Those sitting in the stalls turned their heads.
In the gallery a bewildered citizen found in his
pocket a bank-wrapped packet with
'One thousand roubles' written on it.
His neighbours hovered over him, and he, in
amazement, picked at the wrapper with his
fingernail, trying to find out if the bills were
real or some sort of magic ones.
'By God, they're real!
Ten-rouble bills!' joyful cries came from the
gallery.
'I want to play with the same kind of deck,' a
fat man in the middle of the stalls requested
merrily.
`Avec playzeer!' Fagott responded. `But why
just you?
Everyone will warmly participate!' And he
commanded: 'Look up, please! ... One!' There
was a pistol in his hand. He shouted: 'Two!'
The pistol was pointed up.
В партере зашевелились, начали привставать, и, наконец, какой то гражданин, которого, точно, звали Парчевским, весь пунцовый от изумления, извлек из бумажника колоду и стал тыкать ею в воздух, не зная, что
с нею делать.
– Пусть она останется у вас на память! –
прокричал Фагот. – Недаром же вы говорили вчера за ужином, что кабы не покер,
то жизнь ваша в Москве была бы совершенно несносна.
– Стара штука, – послышалось с галерки, –
этот в партере из той же компании.
– Вы полагаете? – заорал Фагот, прищуриваясь на галерею, – в таком случае, и вы в
одной шайке с нами, потому что она у вас в
кармане!
На галерке произошло движение, и послышался радостный голос:
– Верно!
У него!
Тут, тут… Стой!
Да это червонцы!
Сидящие в партере повернули головы.
На галерее какой то смятенный гражданин
обнаружил у себя в кармане пачку, перевязанную банковским способом и с надписью
на обложке:
«Одна тысяча рублей».
Соседи навалились на него, а он в изумлении ковырял ногтем обложку, стараясь дознаться, настоящие ли это червонцы или
какие нибудь волшебные.
– Ей богу, настоящие!
Червонцы! – кричали с галерки радостно.
– Сыграйте и со мной в такую колоду, – весело попросил какой то толстяк в середине
партера.
– Авек плезир! – отозвался Фагот, – но почему же с вами одним?
Все примут горячее участие! – и скомандовал: – Прошу глядеть вверх!… Раз! – в руке
у него показался пистолет, он крикнул: –
Два! – Пистолет вздернулся кверху.
He shouted: 'Three!' There was a flash, a bang,
and all at once, from under the cupola, bobbing
between the trapezes, white strips of paper
began falling into the theatre.
They twirled, got blown aside, were drawn
towards the gallery, bounced into the orchestra
and on to the stage.
In a few seconds, the rain of money, ever
thickening, reached the seats, and the
spectators began snatching at it.
Hundreds of arms were raised, the spectators
held the bills up to the lighted stage and saw
the most true and honest-to-God watermarks.
The smell also left no doubts: it was the
incomparably delightful smell of freshly
printed money.
The whole theatre was seized first with
merriment and then with amazement.
The word 'money, money!' hummed
everywhere, there were gasps of 'ah, ah!' and
merry laughter.
One or two were already crawling in the aisles,
feeling under the chairs.
Many stood on the seats, trying to catch the
flighty, capricious notes.
Bewilderment was gradually coming to the
faces of the policemen, and performers
unceremoniously began sticking their heads
out from the wings.
In the dress circle a voice was heard: `What're
you grabbing at?
It's mine, it flew to me!' and another voice:
'Don't shove me, or you'll get shoved back!'
Он крикнул: – Три! – сверкнуло, бухнуло,
и тотчас же из под купола, ныряя между
трапециями, начали падать в зал белые бумажки.
Они вертелись, их разносило в стороны, забивало на галерею, откидывало в оркестр и
на сцену.
Через несколько секунд денежный дождь,
все густея, достиг кресел, и зрители стали
бумажки ловить.
Поднимались сотни рук, зрители сквозь бумажки глядели на освещенную сцену и видели самые верные и праведные водяные
знаки.
Запах тоже не оставлял никаких сомнений:
это был ни с чем по прелести не сравнимый
запах только что отпечатанных денег.
Сперва веселье, а потом изумленье охватило весь театр.
Всюду гудело слово «червонцы, червонцы», слышались восклицанья «ах, ах!»
и веселый смех.
Кое кто уже ползал в проходе, шаря под
креслами.
Многие стояли на сиденьях, ловя вертлявые, капризные бумажки.
На лицах милиции помаленьку стало выражаться недоумение, а артисты без церемонии начали высовываться из кулис.
В бельэтаже послышался голос: «Ты чего
хватаешь?
Это моя! Ко мне летела!» И другой голос:
«Да ты не толкайся, я тебя сам так толкану!»
And suddenly there came the sound of a И вдруг послышалась плюха.
whack.
At once a policeman's helmet appeared in the Тотчас в бельэтаже появился шлем милиdress circle, and someone from the dress circle ционера, из бельэтажа кого то повели.
was led away.
The general agitation was increasing, and no Вообще возбуждение возрастало, и неизone knows where it all would have ended if вестно, во что бы все это вылилось, если бы
Fagott had not stopped the rain of money by Фагот не прекратил денежный дождь, внеsuddenly blowing into the air.
запно дунув в воздух.
Two young men, exchanging significant and Двое молодых людей, обменявшись многоmerry glances, took off from their seats and значительным веселым взглядом, снялись с
made straight for the buffet.
мест и прямехонько направились в буфет.
There was a hum in the theatre, all the
spectators' eyes glittered excitedly.
Yes, yes, no one knows where it all would
have ended if Bengalsky had not summoned
his strength and acted.
Trying to gain better control of himself, he
rubbed his hands, as was his custom, and in his
most resounding voice spoke thus:
'Here, citizens, you and I have just beheld a
case of so-called mass hypnosis.
A purely scientific experiment, proving in the
best way possible that there are no miracles in
magic.
Let us ask Maestro Woland to expose this
experiment for us.
Presently, citizens, you will see these
supposed banknotes disappear as suddenly as
they appeared.'
Here he applauded, but quite alone, while a
confident smile played on his face, yet in his
eyes there was no such confidence, but rather
an expression of entreaty.
The audience did not like Bengalsky's speech.
Total silence fell, which was broken by the
checkered Fagott.
`And this is a case of so-called lying,' he
announced in a loud, goatish tenor. The notes,
citizens, are genuine.'
'Bravo!' a bass barked from somewhere on
high.
This one, incidentally,' here Fagott pointed to
Bengalsky, 'annoys me.
Keeps poking his nose where nobody's asked
him, spoils the s�ance with false
observations!
What're we going to do with him?'
Tear his head off!' someone up in the gallery
said severely.
'What's that you said?
Eh?' Fagott responded at once to this
outrageous suggestion. Tear his head off?
There's an idea!
Behemoth!' he shouted to the cat. 'Go to it!
Ein, zwei, drei!!'
And an unheard-of thing occurred.
В театре стоял гул, у всех зрителей возбужденно блестели глаза.
Да, да, неизвестно, во что бы все это вылилось, если бы Бенгальский не нашел в себе
силы и не шевельнулся бы.
Стараясь покрепче овладеть собой, он по
привычке потер руки и голосом наибольшей звучности заговорил так:
– Вот, граждане, мы с вами видели случай
так называемого массового гипноза.
Чисто научный опыт, как нельзя лучше доказывающий, что никаких чудес и магии не
существует.
Попросим же маэстро Воланда разоблачить нам этот опыт.
Сейчас, граждане, вы увидите, как эти,
якобы денежные, бумажки исчезнут так же
внезапно, как и появились.
Тут он зааплодировал, но в совершенном
одиночестве, и на лице при этом у него играла уверенная улыбка, но в глазах этой
уверенности отнюдь не было, и скорее в
них выражалась мольба.
Публике речь Бенгальского не понравилась.
Наступило полное молчание, которое было
прервано клетчатым Фаготом.
– Это опять таки случай так называемого
вранья, – объявил он громким козлиным тенором, – бумажки, граждане, настоящие!
– Браво! – отрывисто рявкнул бас где то в
высоте.
– Между прочим, этот, – тут Фагот указал
на Бенгальского, – мне надоел.
Суется все время, куда его не спрашивают,
ложными замечаниями портит сеанс!
Что бы нам такое с ним сделать?
– Голову ему оторвать! – сказал кто то сурово на галерке.
– Как вы говорите?
Ась? – тотчас отозвался на это безобразное
предложение Фагот, – голову оторвать?
Это идея!
Бегемот! – закричал он коту, – делай!
Эйн, цвей, дрей!
И произошла невиданная вещь.
The fur bristled on the cat's back, and he gave
a rending miaow.
Then he compressed himself into a ball and
shot like a panther straight at Bengalsky's
chest, and from there on to his head.
Growling, the cat sank his plump paws into the
skimpy chevelure of the master of ceremonies
and in two twists tore the head from the thick
neck with a savage howl.
The two and a half thousand people in the
theatre cried out as one.
Blood spurted in fountains from the torn neck
arteries and poured over the shirt-front and
tailcoat.
The headless body paddled its feet somehow
absurdly and sat down on the floor.
Hysterical women's cries came from the
audience.
The cat handed the head to Fagott, who lifted
it up by the hair and showed it to the audience,
and the head cried desperately for all the
theatre to hear:
'A doctor!'
'Will you pour out such drivel in the future?'
Fagott asked the weeping head menacingly.
'Never again!' croaked the head.
'For God's sake, don't torture him!' a woman's
voice from a box seat suddenly rose above the
clamour, and the magician turned in the
direction of that voice.
'So, what then, citizens, shall we forgive him?'
Fagott asked, addressing the audience.
'Forgive him, forgive him!' separate voices,
mostly women's, spoke first, then merged into
one chorus with the men's.
'What are your orders, Messire?' Fagott asked
the masked man.
'Well, now,' the latter replied pensively,
'they're people like any other people...
They love money, but that has always been
so... Mankind loves money, whatever it's made
of- leather, paper, bronze, gold.
Шерсть на черном коте встала дыбом, и он
раздирающе мяукнул.
Затем сжался в комок и, как пантера, махнул прямо на грудь Бенгальскому, а оттуда
перескочил на голову.
Урча, пухлыми лапами кот вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв,
в два поворота сорвал эту голову с полной
шеи.
Две с половиной тысячи человек в театре
вскрикнули как один.
Кровь фонтанами из разорванных артерий
на шее ударила вверх и залила и манишку
и фрак.
Безглавое тело как то нелепо загребло ногами и село на пол.
В зале послышались истерические крики
женщин.
Кот передал голову Фаготу, тот за волосы
поднял ее и показал публике, и голова эта
отчаянно крикнула на весь театр:
– Доктора!
– Ты будешь в дальнейшем молоть всякую
чушь? – грозно спросил Фагот у плачущей
головы.
– Не буду больше! – прохрипела голова.
– Ради бога, не мучьте его! – вдруг, покрывая гам, прозвучал из ложи женский голос,
и маг повернул в сторону этого голоса
лицо.
– Так что же, граждане, простить его, что
ли? – спросил Фагот, обращаясь к залу.
– Простить! Простить! – раздались вначале
отдельные и преимущественно женские голоса, а затем они слились в один хор с мужскими.
– Как прикажете, мессир? – спросил Фагот
у замаскированного.
– Ну что же, – задумчиво отозвался тот, –
они – люди как люди.
Любят деньги, но ведь это всегда было…
Человечество любит деньги, из чего бы те
ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли,
из бронзы или из золота.
Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца…
обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос
только испортил их… – и громко приказал:
– Наденьте голову.
Кот, прицелившись поаккуратнее, нахлобучил голову на шею, и она точно села на
свое место, как будто никуда и не отлучалась.
Above all, there was not even any scar left on И главное, даже шрама на шее никакого не
the neck.
осталось.
The cat brushed Bengalsky's tailcoat and shirt- Кот лапами обмахнул фрак Бенгальского и
front with his paws, and all traces of blood пластрон, и с них исчезли следы крови.
disappeared from them.
Fagott got the sitting Bengalsky to his feet, Фагот поднял сидящего Бенгальского на
stuck a packet of money into his coat pocket, ноги, сунул ему в карман фрака пачку черand sent him from the stage with the words:
вонцев и выпроводил со сцены со словами:
'Buzz off, it's more fun without you!'
– Катитесь отсюда! Без вас веселей.
Staggering and looking around senselessly, Бессмысленно оглядываясь и шатаясь, конthe master of ceremonies had plodded no ферансье добрел только до пожарного поfarther than the fire post when he felt sick.
ста, и там с ним сделалось худо.
He cried out pitifully:
Он жалобно вскрикнул:
'My head, my head! ...'
– Голова моя, голова!
Among those who rushed to him was Rimsky. В числе прочих к нему бросился Римский.
The master of ceremonies wept, snatched at Конферансье плакал, ловил в воздухе что
something in the air with his hands, and то руками, бормотал:
muttered:
'Give me my head, give me back my head ... – Отдайте мою голову! Голову отдайте!
Take my apartment, take my paintings, only Квартиру возьмите, картины возьмите,
give me back my head! ...'
только голову отдайте!
A messenger ran for a doctor.
Курьер побежал за врачом.
They tried to lie Bengalsky down on a sofa in Бенгальского пробовали уложить на диван
the dressing room, but he began to struggle, в уборной, но он стал отбиваться, сделался
became violent.
буен.
They had to call an ambulance.
Пришлось вызывать карету.
When the unfortunate master of ceremonies Когда несчастного конферансье увезли,
was taken away, Rimsky ran back to the stage Римский побежал обратно на сцену и увиand saw that new wonders were taking place дел, что на ней происходят новые чудеса.
on it.
Ah, yes, incidentally, either then or a little Да, кстати, в это ли время или немножко
earlier, the magician disappeared from the раньше, но только маг, вместе со своим поstage together with his faded armchair, and it линялым креслом, исчез со сцены, причем
must be said that the public took absolutely no надо сказать, что публика совершенно
notice of it, carried away as it was by the этого не заметила, увлеченная теми чрезextraordinary things Fagott was unfolding on вычайными вещами, которые развернул на
сцене Фагот.
stage.
Well, they're light-minded ... well, what of it
... mercy sometimes knocks at their hearts ...
ordinary people... In general, reminiscent of
the former ones ... only the housing problem
has corrupted them...' And he ordered loudly:
'Put the head on.'
The cat, aiming accurately, planted the head
on the neck, and it sat exactly in its place, as if
it had never gone anywhere.
And Fagott, having packed off the punished
master of ceremonies, addressed the public
thus:
`All righty, now that we've kicked that
nuisance out, let's open a ladies' shop!'
And all at once the floor of the stage was
covered with Persian carpets, huge mirrors
appeared, lit by greenish tubes at the sides, and
between the mirrors - display windows, and in
them the merrily astonished spectators saw
Parisian ladies' dresses of various colours and
cuts.
In some of the windows, that is, while in others
there appeared hundreds of ladies' hats, with
feathers and without feathers, and - with
buckles or without - hundreds of shoes, black,
white, yellow, leather, satin, suede, with
straps, with stones.
Among the shoes there appeared cases of
perfume, mountains of handbags of antelope
hide, suede, silk, and among these, whole
heaps of little elongated cases of gold metal
such as usually contain lipstick.
A red-headed girl appeared from devil knows
where in a black evening dress - a girl nice in
all respects, had she not been marred by a
queer scar on her neck - smiling a proprietary
smile by the display windows.
Fagott, grinning sweetly, announced that the
firm was offering perfectly gratis an exchange
of the ladies' old dresses and shoes for Parisian
models and Parisian shoes.
The same held, he added, for the handbags and
other things.
The cat began scraping with his hind paw,
while his front paw performed the gestures
appropriate to a doorman opening a door.
The girl sang out sweetly, though with some
hoarseness, rolling her r's, something not quite
comprehensible but, judging by the women's
faces in the stalls, very tempting:
'Gueriain, Chanel, Mitsouko, Narcisse Noir,
Chanel No. 5, evening gowns, cocktail dresses
...'
А Фагот, спровадив пострадавшего конферансье, объявил публике так:
– Таперича, когда этого надоедалу сплавили, давайте откроем дамский магазин!
И тотчас пол сцены покрылся персидскими
коврами, возникли громадные зеркала, с
боков освещенные зеленоватыми трубками, а меж зеркал витрины, и в них зрители в веселом ошеломлении увидели разных цветов и фасонов парижские женские
платья.
Это в одних витринах, а в других появились сотни дамских шляп, и с перышками,
и без перышек, и с пряжками, и без них,
сотни же туфель – черных, белых, желтых,
кожаных, атласных, замшевых, и с ремешками, и с камушками.
Между туфель появились футляры, и в них
заиграли светом блестящие грани хрустальных флаконов. Горы сумочек из антилоповой кожи, из замши, из шелка, а между
ними – целые груды чеканных золотых
продолговатых футлярчиков, в которых
бывает губная помада.
Черт знает откуда взявшаяся рыжая девица
в вечернем черном туалете, всем хорошая
девица, кабы не портил ее причудливый
шрам на шее, заулыбалась у витрин хозяйской улыбкой.
Фагот, сладко ухмыляясь, объявил, что
фирма совершенно бесплатно производит
обмен старых дамских платьев и обуви на
парижские модели и парижскую же обувь.
То же самое он добавил относительно сумочек, духов и прочего.
Кот начал шаркать задней лапой, передней
и в то же время выделывая какие то жесты,
свойственные швейцарам, открывающим
дверь.
Девица хоть и с хрипотцой, но сладко запела, картавя, что то малопонятное, но,
судя по женским лицам в партере, очень соблазнительное:
– Герлэн, шанель номер пять, мицуко, нарсис нуар, вечерние платья, платья коктейль…
Fagott wriggled, the cat bowed, the girl
opened the glass windows.
'Welcome!' yelled Fagott. With no
embarrassment or ceremony!'
The audience was excited, but as yet no one
ventured on stage.
Finally some brunette stood up in the tenth row
of the stalls and, smiling as if to say it was all
the same to her and she did not give a hoot,
went and climbed on stage by the side stairs.
'Bravo!' Fagott shouted. 'Greetings to the first
customer!
Behemoth, a chair!
Let's start with the shoes, madame.'
The brunette sat in the chair, and Fagott at
once poured a whole heap of shoes on the rug
in front of her.
The brunette removed her right shoe, tried a
lilac one, stamped on the rug, examined the
heel.
They won't pinch?' she asked pensively.
To this Fagott exclaimed with a hurt air:
'Come, come!' and the cat miaowed
resentfully.
'I'll take this pair, m'sieur,' the brunette said
with dignity, putting on the second shoe as
well.
The brunette's old shoes were tossed behind a
curtain, and she proceeded there herself,
accompanied by the red-headed girl and
Fagott, who was carrying several fashionable
dresses on hangers.
The cat bustled about, helped, and for greater
importance hung a measuring tape around his
neck.
A minute later the brunette came from behind
the curtain in such a dress that the stalls all let
out a gasp.
The brave woman, who had become
astonishingly prettier, stopped at the mirror,
moved her bare shoulders, touched the hair on
her nape and, twisting, tried to peek at her
back.
The firm asks you to accept this as a souvenir,'
said Fagott, and he offered the brunette an
open case with a flacon in it.
Фагот извивался, кот кланялся, девица открывала стеклянные витрины.
– Прошу! – орал Фагот, – без всякого стеснения и церемоний!
Публика волновалась, но идти на сцену
пока никто не решался.
Но наконец какая то брюнетка вышла из десятого ряда партера и, улыбаясь так, что ей,
мол, решительно все равно и в общем
наплевать, прошла и по боковому трапу
поднялась на сцену.
– Браво! – вскричал Фагот, – приветствую
первую посетительницу!
Бегемот, кресло!
Начнем с обуви, мадам.
Брюнетка села в кресло, и Фагот тотчас вывалил на ковер перед нею целую груду туфель.
Брюнетка сняла свою правую туфлю, примерила сиреневую, потопала в ковер,
осмотрела каблук.
– А они не будут жать? – задумчиво спросила она.
На это Фагот обиженно воскликнул:
– Что вы, что вы! – и кот от обиды мяукнул.
– Я беру эту пару, мосье, – сказала брюнетка с достоинством, надевая и вторую
туфлю.
Старые туфли брюнетки были выброшены
за занавеску, и туда же проследовала и сама
она в сопровождении рыжей девицы и Фагота, несшего на плечиках несколько модельных платьев.
Кот суетился, помогал и для пущей важности повесил себе на шею сантиметр.
Через минуту из за занавески вышла брюнетка в таком платье, что по всему партеру
прокатился вздох.
Храбрая женщина, до удивительности похорошевшая, остановилась у зеркала, повела обнаженными плечами, потрогала волосы на затылке и изогнулась, стараясь заглянуть себе за спину.
– Фирма просит вас принять это на память,
– сказал Фагот и подал брюнетке открытый
футляр с флаконом.
`Merci,' the brunette said haughtily and went
down the steps to the stalls.
As she walked, the spectators jumped up and
touched the case.
And here there came a clean breakthrough, and
from all sides women marched on to the stage.
Amid the general agitation of talk, chuckles
and gasps, a man's voice was heard:
'I won't allow it!' and a woman's:
`Despot and philistine! Don't break my arm!'
Women disappeared behind the curtain,
leaving their dresses there and coming out in
new ones.
A whole row of ladies sat on stools with gilded
legs, stamping the carpet energetically with
newly shod feet.
Fagott was on his knees, working away with a
metal shoehorn; the cat, fainting under piles of
purses and shoes, plodded back and forth
between the display windows and the stools;
the girl with the disfigured neck appeared and
disappeared, and reached the point where she
started rattling away entirely in French, and,
surprisingly, the women all understood her
from half a word, even those who did not know
a single word of French.
General amazement was aroused by a man
edging his way on-stage.
He announced that his wife had the flu, and he
therefore asked that something be sent to her
through him.
As proof that he was indeed married, the
citizen was prepared to show his passport.
The solicitous husband's announcement was
met with guffaws. Fagott shouted that he
believed him like his own self, even without
the passport, and handed the citizen two pairs
of silk stockings, and the cat for his part added
a little tube of lipstick.
Late-coming women tore on to the stage, and
off the stage the lucky ones came pouring
down in ball gowns, pyjamas with dragons,
sober formal outfits, little hats tipped over one
eyebrow.
– Мерси, – надменно ответила брюнетка и
пошла по трапу в партер.
Пока она шла, зрители вскакивали, прикасались к футляру.
И вот тут прорвало начисто, и со всех сторон на сцену пошли женщины.
В общем возбужденном говоре, смешках и
вздохах послышался мужской голос:
«Я не позволю тебе!» – и женский:
«Деспот и мещанин, не ломайте мне руку!»
Женщины исчезали за занавеской, оставляли там свои платья и выходили в новых.
На табуретках с золочеными ножками сидел целый ряд дам, энергично топая в ковер
заново обутыми ногами.
Фагот становился на колени, орудовал роговой надевалкой, кот, изнемогая под грудами сумочек и туфель, таскался от витрины к табуретам и обратно, девица с
изуродованной шеей то появлялась, то исчезала и дошла до того, что уж полностью
стала тарахтеть по французски, и удивительно было то, что ее с полуслова понимали все женщины, даже те из них, что не
знали ни одного французского слова.
Общее изумление вызвал мужчина, затесавшийся на сцену.
Он объявил, что у супруги его грипп и что
он поэтому просит передать ей что нибудь
через него.
В доказательство же того, что он действительно женат, гражданин был готов предъявить паспорт.
Заявление заботливого мужа было встречено хохотом, Фагот проорал, что верит,
как самому себе, и без паспорта, и вручил
гражданину две пары шелковых чулок, кот
от себя добавил футлярчик с помадой.
Опоздавшие женщины рвались на сцену, со
сцены текли счастливицы в бальных платьях, в пижамах с драконами, в строгих визитных костюмах, в шляпочках, надвинутых на одну бровь.
Then Fagott announced that owing to the
lateness of the hour, the shop would close in
exactly one minute until the next evening, and
an unbelievable scramble arose on-stage.
Women hastily grabbed shoes without trying
them on.
One burst behind the curtain like a storm, got
out of her dress there, took possession of the
first thing that came to hand - a silk dressinggown covered with huge bouquets - and
managed to pick up two cases of perfume
besides.
Exactly a minute later a pistol shot rang out,
the mirrors disappeared, the display windows
and stools dropped away, the carpet melted
into air, as did the curtain.
Last to disappear was the high mountain of old
dresses and shoes, and the stage was again
severe, empty and bare.
And it was here that a new character mixed
into the affair.
A pleasant, sonorous, and very insistent
baritone came from box no. 2:
'All the same it is desirable, citizen artiste, that
you expose the technique of your tricks to the
spectators without delay, especially the trick
with the paper money.
It is also desirable that the master of
ceremonies return to the stage.
The spectators are concerned about his fate.'
The baritone belonged to none other than that
evening's guest of honour, Arkady
Apollonovich Sempleyarov, chairman of the
Acoustics Commission of the Moscow
theatres.
Arkady Apollonovich was in his box with two
ladies: the older one dressed expensively and
fashionably, the other one, young and pretty,
dressed in a simpler way.
The first, as was soon discovered during the
drawing up of the report, was Arkady
Apollonovich's wife, and the second was his
distant relation, a promising debutante, who
had come from Saratov and was living in the
apartment of Arkady Apollonovich and his
wife.
Тогда Фагот объявил, что за поздним временем магазин закрывается до завтрашнего
вечера ровно через одну минуту, и неимоверная суета поднялась на сцене.
Женщины наскоро, без всякой примерки,
хватали туфли.
Одна, как буря, ворвалась за занавеску,
сбросила там свой костюм и овладела первым, что подвернулось, – шелковым, в громадных букетах, халатом и, кроме того,
успела подцепить два футляра духов.
Ровно через минуту грянул пистолетный
выстрел, зеркала исчезли, провалились
витрины и табуретки, ковер растаял в воздухе так же, как и занавеска.
Последней исчезла высоченная гора старых платьев и обуви, и стала сцена опять
строга, пуста и гола.
И вот здесь в дело вмешалось новое действующее лицо.
Приятный звучный и очень настойчивый
баритон послышался из ложи № 2:
– Все таки желательно, гражданин артист,
чтобы вы незамедлительно разоблачили бы
перед зрителями технику ваших фокусов, в
особенности фокус с денежными бумажками.
Желательно также и возвращение конферансье на сцену.
Судьба его волнует зрителей.
Баритон принадлежал не кому иному, как
почетному гостю сегодняшнего вечера Аркадию Аполлоновичу Семплеярову, председателю акустической комиссии московских театров.
Аркадий Аполлонович помещался в ложе с
двумя дамами: пожилой, дорого и модно
одетой, и другой – молоденькой и хорошенькой, одетой попроще.
Первая из них, как вскоре выяснилось при
составлении протокола, была супругой Аркадия Аполлоновича, а вторая – дальней
родственницей его, начинающей и подающей надежды актрисой, приехавшей из Саратова и проживающей на квартире Аркадия Аполлоновича и его супруги.
Pardone!' Fagott replied. 'I'm sorry, there's
nothing here to expose, it's all clear.'
'No, excuse me!
The exposure is absolutely necessary.
Without it your brilliant numbers will leave a
painful impression.
The mass of spectators demands an
explanation.'
'The mass of spectators,' the impudent clown
interrupted Sempleyarov, `doesn't seem to be
saying anything.
But, in consideration of your most esteemed
desire, Arkady Apollonovich, so be it - I will
perform an exposure.
But, to that end, will you allow me one more
tiny number?'
'Why not?' Arkady Apollonovich replied
patronizingly. 'But there must be an exposure.'
'Very well, very well, sir.
And so, allow me to ask, where were you last
evening, Arkady Apollonovich?'
At this inappropriate and perhaps even boorish
question, Arkady Apollonovich's countenance
changed, and changed quite drastically.
`Last evening Arkady Apollonovich was at a
meeting of the Acoustics Commission,'
Arkady Apollonovich's wife declared very
haughtily, "but I don't understand what that
has got to do with magic.'
'Ouee, madame!' Fagott agreed. 'Naturally you
don't understand.
As for the meeting, you are totally deluded.
After driving off to the said meeting, which
incidentally was not even scheduled for last
night, Arkady Apollonovich dismissed his
chauffeur at the Acoustics Commission
building on Clean Ponds' (the whole theatre
became hushed), `and went by bus to
Yelokhovskaya Street to visit an actress from
the regional itinerant theatre, Militsa
Andreevna Pokobatko, with whom he spent
some four hours.'
'Aie!' someone cried out painfully in the total
silence.
– Пардон! – отозвался Фагот, – я извиняюсь, здесь разоблачать нечего, все ясно.
– Нет, виноват!
Разоблачение совершенно необходимо.
Без этого ваши блестящие номера оставят
тягостное впечатление.
Зрительская масса требует объяснения.
– Зрительская масса, – перебил Семплеярова наглый гаер, – как будто ничего не заявляла?
Но, принимая во внимание ваше глубокоуважаемое желание, Аркадий Аполлонович, я, так и быть, произведу разоблачение.
Но для этого разрешите еще один крохотный номерок?
– Отчего же, – покровительственно ответил
Аркадий Аполлонович, – но непременно с
разоблачением!
– Слушаюсь, слушаюсь.
Итак, позвольте вас спросить, где вы были
вчера вечером, Аркадий Аполлонович?
При этом неуместном и даже, пожалуй,
хамском вопросе лицо Аркадия Аполлоновича изменилось, и весьма сильно изменилось.
– Аркадий Аполлонович вчера вечером
был на заседании акустической комиссии,
– очень надменно заявила супруга Аркадия
Аполлоновича, – но я не понимаю, какое
отношение это имеет к магии.
– Уй, мадам! – подтвердил Фагот, – натурально, вы не понимаете.
Насчет же заседания вы в полном заблуждении.
Выехав на упомянутое заседание, каковое,
к слову говоря, и назначено то вчера не
было, Аркадий Аполлонович отпустил своего шофера у здания акустической комиссии на Чистых прудах (весь театр затих), а
сам на автобусе поехал на Елоховскую
улицу в гости к артистке разъездного районного театра Милице Андреевне Покобатько и провел у нее в гостях около четырех часов.
– Ой! – страдальчески воскликнул кто то в
полной тишине.
Arkady Apollonovich's young relation Молодая же родственница Аркадия Аполsuddenly broke into a low and terrible laugh. лоновича вдруг расхохоталась низким и
страшным смехом.
'It's all clear!' she exclaimed. 'And I've long – Все понятно! – воскликнула она, – и я
suspected it.
давно уже подозревала это.
Now I see why that giftless thing got the role Теперь мне ясно, почему эта бездарность
of Louisa [1]!''
получила роль Луизы!
And, swinging suddenly, she struck Arkady И, внезапно размахнувшись коротким и
Apollonovich on the head with her short and толстым лиловым зонтиком, она ударила
fat violet umbrella.
Аркадия Аполлоновича по голове.
Meanwhile, the scoundrelly Fagott, alias Подлый же Фагот, и он же Коровьев, проKoroviev, was shouting:
кричал:
'Here, honourable citizens, is one case of the – Вот, почтенные граждане, один из слуexposure
Arkady
Apollonovich
so чаев разоблачения, которого так назойливо
importunately insisted on!'
добивался Аркадий Аполлонович!
'How dare you touch Arkady Apollonovich, – Как смела ты, негодяйка, коснуться Аркаyou vile creature?' Arkady Apollonovich's дия Аполлоновича? – грозно спросила суwife asked threateningly, rising in the box to пруга Аркадия Аполлоновича, поднимаясь
all her gigantic height.
в ложе во весь свой гигантский рост.
A second brief wave of satanic laughter seized Второй короткий прилив сатанинского
the young relation.
смеха овладел молодой родственницей.
'Who else should dare touch him,' she – Уж кто кто, – ответила она, хохоча, – а уж
answered, guffawing, 'if not me!' And for the я то смею коснуться! – и второй раз разsecond time there came the dry, crackling дался сухой треск зонтика, отскочившего
sound of the umbrella bouncing off the head of от головы Аркадия Аполлоновича.
Arkady Apollonovich.
'Police!
– Милиция!
Seize her!!' Sempleyarov's wife shouted in Взять ее! – таким страшным голосом проsuch a terrible voice that many hearts went кричала супруга Семплеярова, что у мноcold.
гих похолодели сердца.
And here the cat also leaped out to the А тут еще кот выскочил к рампе и вдруг
footlights and suddenly barked in a human рявкнул на весь театр человеческим голоvoice for all the theatre to hear:
сом:
The seance is over!
– Сеанс окончен!
Maestro!
Маэстро!
Hack out a march!'
Урежьте марш!!
The half-crazed conductor, unaware of what Ополоумевший дирижер, не отдавая себе
he was doing, waved his baton, and the отчета в том, что делает, взмахнул палочorchestra did not play, or even strike up, or кой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул,
even bang away at, but precisely, in the cat's и даже не хватил, а именно, по омерзительloathsome expression, hacked out some ному выражению кота, урезал какой то неincredible march of an unheard-of brashness. вероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш.
For a moment there was an illusion of having На мгновенье почудилось, что будто слыheard once upon a time, under southern stars, шаны были некогда, под южными звезin a cafe-chantant, some barely intelligible, дами, в кафешантане, какие то малопонятhalf-blind, but rollicking words to this march: ные, но разудалые слова этого марша:
His Excellency reached the stage
Его превосходительство
Of liking barnyard fowl.
He took under his patronage
Three young girls and an owl!!!
Or maybe these were not the words at all, but
there were others to the same music, extremely
indecent ones.
That is not the important thing, the important
thing is that, after all this, something like
Babel broke loose in the Variety.
The police went running to Sempleyarov's
box, people were climbing over the barriers,
there were bursts of infernal guffawing and
furious shouts, drowned in the golden clash of
the orchestra's cymbals.
And one could see that the stage was suddenly
empty, and that the hoodwinker Fagott, as well
as the brazen tom-cat Behemoth, had melted
into air, vanished as the magician had vanished
earlier in his armchair with the faded
upholstery.
CHAPTER 13.
The Hero Enters
And so, the unknown man shook his finger at
Ivan and whispered:
'Shhh! ...'
Ivan lowered his legs from the bed and peered.
Cautiously looking into the room from the
balcony was a clean-shaven, dark-haired man
of approximately thirty-eight, with a sharp
nose, anxious eyes, and a wisp of hair hanging
down on his forehead.
Having listened and made sure that Ivan was
alone, the mysterious visitor took heart and
stepped into the room.
Here Ivan saw that the man was dressed as a
patient.
He was wearing long underwear, slippers on
his bare feet, and a brown dressing-gown
thrown over his shoulders.
The visitor winked at Ivan, hid a bunch of keys
in his pocket, inquired in a whisper:
Любил домашних птиц
И брал под покровительство
Хорошеньких девиц!!!
А может быть, не было никаких этих слов,
а были другие на эту же музыку, какие то
неприличные крайне.
Важно не это, а важно то, что в Варьете после всего этого началось что то вроде столпотворения вавилонского.
К Семплеяровской ложе бежала милиция,
на барьер лезли любопытные, слышались
адские взрывы хохота, бешеные крики, заглушаемые золотым звоном тарелок из оркестра.
И видно было, что сцена внезапно опустела
и что надувало Фагот, равно как и наглый
котяра Бегемот, растаяли в воздухе, исчезли, как раньше исчез маг в кресле с полинявшей обивкой.
Глава 13
Явление героя
Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал:
«Тсс!»
Иван опустил ноги с постели и всмотрелся.
С балкона осторожно заглядывал в комнату
бритый, темноволосый, с острым носом,
встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати восьми.
Убедившись в том, что Иван один, и прислушавшись, таинственный посетитель
осмелел и вошел в комнату.
Тут увидел Иван, что пришедший одет в
больничное.
На нем было белье, туфли на босу ногу, на
плечи наброшен бурый халат.
Пришедший подмигнул Ивану, спрятал в
карман связку ключей, шепотом осведомился:
'May I sit down?' - and receiving an «Можно присесть?» – и, получив утвердиaffirmative nod, placed himself in an тельный кивок, поместился в кресле.
armchair.
'How did you get here?' Ivan asked in a – Как же вы сюда попали? – повинуясь суwhisper, obeying the dry finger shaken at him. хому грозящему пальцу, шепотом спросил
'Aren't the balcony grilles locked?'
Иван, – ведь балконные то решетки на замках?
The grilles are locked,' the guest agreed, `but – Решетки то на замках, – подтвердил
Praskovya Fyodorovna, while the dearest гость, – но Прасковья Федоровна – милейperson, is also, alas, quite absent-minded.
ший, но, увы, рассеянный человек.
A month ago I stole a bunch of keys from her, Я стащил у нее месяц тому назад связку
and so gained the opportunity of getting out on ключей и, таким образом, получил возможto the common balcony, which runs around the ность выходить на общий балкон, а он тяentire floor, and so of occasionally calling on нется вокруг всего этажа, и, таким образом,
иногда навестить соседа.
a neighbour.'
'If you can get out on to the balcony, you can – Раз вы можете выходить на балкон, то вы
escape.
можете удрать.
Or is it high up?' Ivan was interested.
Или высоко? – заинтересовался Иван.
'No,' the guest replied firmly, 'I cannot escape – Нет, – твердо ответил гость, – я не могу
from here, not because it's high up, but удрать отсюда не потому, что высоко, а поbecause I have nowhere to escape to.' And he тому, что мне удирать некуда. – И после паadded, after a pause: 'So, here we sit.'
узы он добавил: – Итак, сидим?
`Here we sit,' Ivan replied, peering into the – Сидим, – ответил Иван, вглядываясь в каman's brown and very restless eyes.
рие и очень беспокойные глаза пришельца.
'Yes ...' here the guest suddenly became – Да… – тут гость вдруг встревожился, – но
alarmed, 'but you're not violent, I hope?
вы, надеюсь, не буйный?
Because, you know, I cannot stand noise, А то я, знаете ли, не выношу шума, возни,
turmoil, force, or other things like that.
насилий и всяких вещей в этом роде.
Especially hateful to me are people's cries, В особенности ненавистен мне людской
whether cries of rage, suffering, or anything крик, будь то крик страдания, ярости или
else.
иной какой нибудь крик.
Set me at ease, tell me, you're not violent?'
Успокойте меня, скажите, вы не буйный?
`Yesterday in a restaurant I socked one type in – Вчера в ресторане я одному типу по
the mug,' the transformed poet courageously морде засветил, – мужественно признался
confessed.
преображенный поэт.
'Your grounds?' the guest asked sternly.
– Основание? – строго спросил гость.
"No grounds, I must confess,' Ivan answered, – Да, признаться, без основания, – сконфуembarrassed.
зившись, ответил Иван.
'Outrageous,' the guest denounced Ivan and – Безобразие, – осудил гость Ивана и добаadded: 'And besides, what a way to express вил: – А кроме того, что это вы так выражаyourself: "socked in the mug"...
етась: по морде засветил?
It is not known precisely whether a man has a Ведь неизвестно, что именно имеется у чеmug or a face.
ловека, морда или лицо.
And, after all, it may well be a face.
И, пожалуй, ведь все таки лицо.
So, you know, using fists ... No, you should Так что, знаете ли, кулаками… Нет, уж это
give that up, and for good.'
вы оставьте, и навсегда.
Having thus reprimanded Ivan, the guest Отчитав таким образом Ивана, гость освеinquired:
домился:
'Your profession?'
– Профессия?
'Poet,' Ivan confessed, reluctantly for some – Поэт, – почему то неохотно признался
reason.
Иван.
The visitor became upset.
'Ah, just my luck!' he exclaimed, but at once
reconsidered, apologized, and asked: 'And
what is your name?'
'Homeless.'
'Oh-oh ...' the guest said, wincing.
'What, you mean you dislike my poetry?' Ivan
asked with curiosity.
'I dislike it terribly.'
'And what have you read.'
'I've never read any of your poetry!' the visitor
exclaimed nervously.
Then how can you say that?'
'Well, what of it?' the guest replied. 'As if I
haven't read others?
Or else ... maybe there's some miracle?
Very well, I'm ready to take it on faith.
Is your poetry good? You tell me yourself.'
'Monstrous!' Ivan suddenly spoke boldly and
frankly.
'Don't write any more!' the visitor asked
beseechingly.
'I promise and I swear!' Ivan said solemnly.
Пришедший огорчился.
– Ох, как мне не везет! – воскликнул он, но
тут же спохватился, извинился и спросил: –
А как ваша фамилия?
– Бездомный.
– Эх, эх… – сказал гость, морщась.
– А вам, что же, мои стихи не нравятся? – с
любопытством спросил Иван.
– Ужасно не нравятся.
– А вы какие читали?
– Никаких я ваших стихов не читал! –
нервно воскликнул посетитель.
– А как же вы говорите?
– Ну, что ж тут такого, – ответил гость, –
как будто я других не читал?
Впрочем… разве что чудо?
Хорошо, я готов принять на веру.
Хороши ваши стихи, скажите сами?
– Чудовищны! – вдруг смело и откровенно
произнес Иван.
– Не пишите больше! – попросил пришедший умоляюще.
– Обещаю и клянусь! – торжественно произнес Иван.
The oath was sealed with a handshake, and Клятву скрепили рукопожатием, и тут из
here soft footsteps and voices were heard in коридора донеслись мягкие шаги и голоса.
the corridor.
'Shh!' the guest whispered and, jumping out to – Тсс, – шепнул гость и, выскочив на балthe balcony, closed the grille behind him.
кон, закрыл за собою решетку.
Praskovya Fyodorovna peeked in, asked Ivan Заглянула Прасковья Федоровна, спросила,
how he was feeling and whether he wished to как Иван себя чувствует и желает ли он
sleep in the dark or with a light.
спать в темноте или со светом.
Ivan asked her to leave the light on, and Иван попросил свет оставить, и Прасковья
Praskovya Fyodorovna withdrew, wishing the Федоровна удалилась, пожелав больному
patient a good night.
спокойной ночи.
And when everything was quiet, the guest И когда все стихло, вновь вернулся гость.
came back again.
He informed Ivan in a whisper that there was Он шепотом сообщил Ивану, что в 119 ю
a new arrival in room 119 - some fat man with комнату привезли новенького, какого то
a purple physiognomy, who kept muttering толстяка с багровой физиономией, все
something about currency in the ventilation время бормочущего что то про какую то ваand swearing that unclean powers were living люту в вентиляции и клянущегося, что у
них на Садовой поселилась нечистая сила.
in their place on Sadovaya.
'He curses Pushkin up and down and keeps – Пушкина ругает на чем свет стоит и все
shouting:
время кричит:
"Kurolesov, encore, encore!"' the guest said, «Куролесов, бис, бис!» – говорил гость,
twitching nervously.
тревожно дергаясь.
Having calmed himself, he sat down, said:
'Anyway, God help him,' and continued his
conversation with Ivan: 'So, how did you wind
up here?'
'On account of Pontius Pilate,' Ivan replied,
casting a glum look at the floor.
'What?!' the guest cried, forgetting all caution,
and clapped his hand over his own mouth. 'A
staggering coincidence!
Tell me about it, I beg you, I beg you!'
Feeling trust in the unknown man for some
reason, Ivan began, falteringly and timorously
at first, then more boldly, to tell about the
previous day's story at the Patriarch's Ponds.
Yes, it was a grateful listener that Ivan
Nikolaevich acquired in the person of the
mysterious stealer of keys!
The guest did not take Ivan for a madman, he
showed great interest in what he was being
told, and, as the story developed, finally
became ecstatic.
Time and again he interrupted Ivan with
exclamations:
'Well, well, go on, go on, I beg you!
Only, in the name of all that's holy, don't leave
anything out!'
Ivan left nothing out in any case, it was easier
for him to tell it that way, and he gradually
reached the moment when Pontius Pilate, in a
white mantle with blood-red lining, came out
to the balcony.
Then the visitor put his hands together
prayerfully and whispered:
'Oh, how I guessed!
How I guessed it all!'
The listener accompanied the description of
Berlioz's terrible death with an enigmatic
remark, while his eyes flashed with spite:
'I only regret that it wasn't the critic Latunsky
or the writer Mstislav Lavrovich instead of this
Berlioz!', and he cried out frenziedly but
soundlessly: 'Go on!'
Успокоившись, он сел, сказал: – А впрочем, бог с ним, – и продолжил беседу с Иваном: – Так из за чего же вы попали сюда?
– Из за Понтия Пилата, – хмуро глянув в
пол, ответил Иван.
– Как? – забыв осторожность, крикнул
гость и сам себе зажал рот рукой, – потрясающее совпадение!
Умоляю, умоляю, расскажите!
Почему то испытывая доверие к неизвестному, Иван, первоначально запинаясь и робея, а потом осмелев, начал рассказывать
вчерашнюю историю на Патриарших прудах.
Да, благодарного слушателя получил Иван
Николаевич в лице таинственного похитителя ключей!
Гость не рядил Ивана в сумасшедшие, проявил величайший интерес к рассказываемому и по мере развития этого рассказа,
наконец, пришел в восторг.
Он то и дело прерывал Ивана восклицаниями:
– Ну, ну! Дальше, дальше, умоляю вас.
Но только, ради всего святого, не пропускайте ничего!
Иван ничего и не пропускал, ему самому
было так легче рассказывать, и постепенно
добрался до того момента, как Понтий Пилат в белой мантии с кровавым подбоем
вышел на балкон.
Тогда гость молитвенно сложил руки и
прошептал:
– О, как я угадал!
О, как я все угадал!
Описание ужасной смерти Берлиоза слушающий сопроводил загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:
– Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича, – и исступленно, но беззвучно вскричал: – Дальше!
The cat handing money to the woman
conductor amused the guest exceedingly, and
he choked with quiet laughter watching as
Ivan, excited by the success of his narration,
quietly hopped on bent legs, portraying the cat
holding the coin up next to his whiskers.
`And so,' Ivan concluded, growing sad and
melancholy after telling about the events at
Griboedov's, 'I wound up here.'
The guest sympathetically placed a hand on
the poor poet's shoulder and spoke thus:
'Unlucky poet!
But you yourself, dear heart, are to blame for
it all.
You oughtn't to have behaved so casually and
even impertinently with him.
So you've paid for it.
And you must still say thank you that you got
off comparatively cheaply.'
'But who is he, finally?' Ivan asked, shaking
his fists in agitation.
The guest peered at Ivan and answered with a
question:
`You're not going to get upset?
We're all unreliable here... There won't be any
calling for the doctor, injections, or other
fuss?'
'No, no!' Ivan exclaimed. 'Tell me, who is he?'
'Very well,' the visitor replied, and he said
weightily and distinctly: "Yesterday at the
Patriarch's Ponds you met Satan.'
Ivan did not get upset, as he had promised, but
even so he was greatly astounded.
'That can't be!
He doesn't exist!'
`Good heavens!
Anyone else might say that, but not you.
You were apparently one of his first victims.
You're sitting, as you yourself understand, in a
psychiatric clinic, yet you keep saying he
doesn't exist.
Really, it's strange!'
Thrown off, Ivan fell silent.
Кот, плативший кондукторше, чрезвычайно развеселил гостя, и он давился от тихого смеха, глядя, как взволнованный успехом своего повествования Иван тихо прыгал на корточках, изображая кота с гривенником возле усов.
– И вот, – рассказав про происшествие в
Грибоедове, загрустив и затуманившись,
Иван закончил: – Я и оказался здесь.
Гость сочувственно положил руку на плечо
бедного поэта и сказал так:
– Несчастный поэт!
Но вы сами, голубчик, во всем виноваты.
Нельзя было держать себя с ним столь развязно и даже нагловато.
Вот вы и поплатились.
И надо еще сказать спасибо, что все это
обошлось вам сравнительно дешево.
– Да кто же он, наконец, такой? – в возбуждении потрясая кулаками, спросил Иван.
Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом:
– А вы не впадете в беспокойство?
Мы все здесь люди ненадежные… Вызова
врача, уколов и прочей возни не будет?
– Нет, нет! – воскликнул Иван, – скажите,
кто он такой?
– Ну хорошо, – ответил гость и веско и раздельно сказал: – Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной.
Иван не впал в беспокойство, как и обещал,
но был все таки сильнейшим образом ошарашен.
– Не может этого быть!
Его не существует.
– Помилуйте!
Уж кому кому, но не вам это говорить.
Вы были одним, по видимому, из первых,
кто от него пострадал.
Сидите, как сами понимаете, в психиатрической лечебнице, а все толкуете о том, что
его нет.
Право, это странно!
Сбитый с толку Иван замолчал.
'As soon as you started describing him,' the
guest went on, 'I began to realize who it was
that you had the pleasure of talking with
yesterday.
And, really, I'm surprised at Berlioz!
Now you, of course, are a virginal person,'
here the guest apologized again, `but that one,
from what I've heard about him, had after all
read at least something!
The very first things this professor said
dispelled all my doubts.
One can't fail to recognize him, my friend!
Though you ... again I must apologize, but I'm
not mistaken, you are an ignorant man?'
'Indisputably,' the unrecognizable Ivan agreed.
'Well, so ... even the face, as you described it,
the different eyes, the eyebrows! ...
Forgive me, however, perhaps you've never
even heard the opera Faust?
Ivan became terribly embarrassed for some
reason and, his face aflame, began mumbling
something about some trip to a sanatorium ...
to Yalta ...
'Well, so, so... hardly surprising!
But Berlioz, I repeat, astounds me ...
He's not only a well-read man but also a very
shrewd one.
Though I must say in his defence that Woland
is, of course, capable of pulling the wool over
the eyes of an even shrewder man.'
'What?!' Ivan cried out in his turn.
'Hush!'
Ivan slapped himself roundly on the forehead
with his palm and rasped:
'I see, I see.
He had the letter
"W" on his visiting card.
Ai-yai-yai, what a thing!' He lapsed into a
bewildered silence for some time, peering at
the moon floating outside the grille, and then
spoke: 'So that means he might actually have
been at Pontius Pilate's?
He was already born then?
And they call me a madman!' Ivan added
indignantly, pointing to the door.
– Лишь только вы начали его описывать, –
продолжал гость, – я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие
беседовать.
И, право, я удивляюсь Берлиозу!
Ну вы, конечно, человек девственный, –
тут гость опять извинился, – но тот,
сколько я о нем слышал, все таки хоть что
то читал!
Первые же речи этого профессора рассеяли
всякие мои сомнения.
Его нельзя не узнать, мой друг!
Впрочем, вы… вы меня опять таки извините, ведь, я не ошибаюсь, вы человек
невежественный?
– Бесспорно, – согласился неузнаваемый
Иван.
– Ну вот… ведь даже лицо, которое вы описывали… разные глаза, брови!
Простите, может быть, впрочем, вы даже
оперы «Фауст» не слыхали?
Иван почему то страшнейшим образом
сконфузился и с пылающим лицом что то
начал бормотать про какую то поездку в санаторий в Ялту…
– Ну вот, ну вот… неудивительно!
А Берлиоз, повторяю, меня поражает.
Он человек не только начитанный, но и
очень хитрый.
Хотя в защиту его я должен сказать, что,
конечно, Воланд может запорошить глаза и
человеку похитрее.
– Как?! – в свою очередь крикнул Иван.
– Тише!
Иван с размаху шлепнул себя ладонью по
лбу и засипел:
– Понимаю, понимаю.
У него буква
«В» была на визитной карточке.
Ай яй яй, вот так штука! – он помолчал некоторое время в смятении, всматриваясь в
луну, плывущую за решеткой, и заговорил:
– Так он, стало быть, действительно мог
быть у Понтия Пилата?
Ведь он уж тогда родился?
А меня сумасшедшим называют! – прибавил Иван, в возмущении указывая на дверь.
A bitter wrinkle appeared on the guest's lips.
`Let's look the truth in the eye.' And the guest
turned his face towards the nocturnal luminary
racing through a cloud. 'You and I are both
madmen, there's no denying that!
You see, he shocked you - and you came
unhinged, since you evidently had the ground
prepared for it.
But what you describe undoubtedly took place
in reality.
But it's so extraordinary that even Stravinsky,
a psychiatrist of genius, did not, of course,
believe you.
Did he examine you?' (Ivan nodded.) 'Your
interlocutor was at Pilate's, and had breakfast
with Kant, and now he's visiting Moscow.'
'But he'll be up to devil knows what here!
Oughtn't we to catch him somehow?' the
former, not yet definitively quashed Ivan still
raised his head, though without much
confidence, in the new Ivan.
'You've already tried, and that will do for you,'
the guest replied ironically. 'I don't advise
others to try either.
And as for being up to something, rest assured,
he will be!
Ah, ah!
But how annoying that it was you who met
him and not I.
Though it's all burned up, and the coals have
gone to ashes, still, I swear, for that meeting
I'd give Praskovya Fyodorovna's bunch of
keys, for I have nothing else to give.
I'm destitute.'
'But what do you need him for?'
The guest paused ruefully for a long time and
twitched, but finally spoke:
`You see, it's such a strange story, I'm sitting
here for the same reason you are - namely, on
account of Pontius Pilate.' Here the guest
looked around fearfully and said: The thing is
that a year ago I wrote a novel about Pilate.'
'You're a writer?' the poet asked with interest.
Горькая складка обозначилась у губ гостя.
– Будем глядеть правде в глаза, – и гость
повернул свое лицо в сторону бегущего
сквозь облако ночного светила. – И вы и я
– сумасшедшие, что отпираться!
Видите ли, он вас потряс – и вы свихнулись, так как у вас, очевидно, подходящая
для этого почва.
Но то, что вы рассказываете, бесспорно
было в действительности.
Но это так необыкновенно, что даже Стравинский, гениальный психиатр, вам, конечно, не поверил.
Он смотрел вас? (Иван кивнул.) Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у
Канта, а теперь он навестил Москву.
– Да ведь он тут черт знает чего натворит!
Как нибудь его надо изловить? – не совсем
уверенно, но все же поднял голову в новом
Иване прежний, еще не окончательно добитый Иван.
– Вы уже пробовали, и будет с вас, – иронически отозвался гость, – и другим тоже
пробовать не советую.
А что натворит, это уж будьте благонадежны.
Ах, ах!
Но до чего мне досадно, что встретились с
ним вы, а не я!
Хоть все и перегорело и угли затянулись
пеплом, все же, клянусь, что за эту встречу
я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего отдавать.
Я нищий!
– А зачем он вам понадобился?
Гость долго грустил и дергался, но наконец
заговорил:
– Видите ли, какая странная история, я
здесь сижу из за того же, что и вы, именно
из за Понтия Пилата, – тут гость пугливо
оглянулся и сказал: – Дело в том, что год
тому назад я написал о Пилате роман.
– Вы – писатель? – с интересом спросил
поэт.
The guest's face darkened and he threatened Гость потемнел лицом и погрозил Ивану
Ivan with his fist, then said:
кулаком, потом сказал:
`I am a master.' He grew stern and took from – Я – мастер, – он сделался суров и вынул
the pocket of his dressing-gown a completely из кармана халата совершенно засаленную
greasy black cap with the letter
черную шапочку с вышитой на ней желтым
шелком буквой
'M' embroidered on it in yellow silk. He put «М». Он надел эту шапочку и показался
this cap on and showed himself to Ivan both in Ивану в профиль и в фас, чтобы доказать,
profile and full face, to prove that he was a что он – мастер. – Она своими руками
master. `She sewed it for me with her own сшила ее мне, – таинственно добавил он.
hands,' he added mysteriously.
'And what is your name?'
– А как ваша фамилия?
'I no longer have a name,' the strange guest – У меня нет больше фамилии, – с мрачным
answered with gloomy disdain. `I renounced презрением ответил странный гость, – я отit, as I generally did everything in life.
казался от нее, как и вообще от всего в
жизни.
Let's forget it.'
Забудем о ней.
Then at least tell me about the novel,' Ivan – Так вы хоть про роман скажите, – делиasked delicately.
катно попросил Иван.
'If you please, sir.
– Извольте с.
My life, it must be said, has taken a not very История моя, действительно, не совсем
ordinary course,' the guest began.
обыкновенная, – начал гость.
... A historian by education, he had worked …Историк по образованию, он еще два
until two years ago at one of the Moscow года тому назад работал в одном из московmuseums, and, besides that, had also done ских музеев, а кроме того, занимался переtranslations.
водами.
'From what languages?' Ivan interrupted – С какого языка? – с интересом спросил
curiously.
Иван.
'I know five languages besides my own,' – Я знаю пять языков, кроме родного, – отreplied the guest, 'English, French, German, ветил гость, – английский, французский,
Latin and Greek.
немецкий, латинский и греческий.
Well, I can also read Italian a little.'
Ну, немножко еще читаю по итальянски.
'Oh, my!' Ivan whispered enviously.
– Ишь ты! – завистливо шепнул Иван.
... The historian had lived solitarily, had no Жил историк одиноко, не имея нигде родfamily anywhere and almost no acquaintances ных и почти не имея знакомых в Москве.
in Moscow.
And, just think, one day he won a hundred И, представьте, однажды выиграл сто тыthousand roubles.
сяч рублей.
'Imagine my astonishment,' the guest in the – Вообразите мое изумление, – шептал
black cap whispered, 'when I put my hand in гость в черной шапочке, – когда я сунул
the basket of dirty laundry and, lo and behold, руку в корзину с грязным бельем и смотрю:
it had the same number as in the newspaper.
на ней тот же номер, что и в газете!
A state bond [1],'' he explained, 'they gave it to Облигацию, – пояснил он, – мне в музее
me at the museum.'
дали.
... Having won a hundred thousand roubles, Выиграв сто тысяч, загадочный гость
Ivan's mysterious guest acted thus: bought Ивана поступил так: купил книг, бросил
books, gave up his room on Myasnitskaya ... свою комнату на Мясницкой…
'Ohh, that accursed hole! ...' he growled.
– Уу, проклятая дыра! – прорычал гость.
...and rented from a builder, in a lane near the
Arbat, two rooms in the basement of a little
house in the garden. He left his work at the
museum and began writing a novel about
Pontius Pilate.
'Ah, that was a golden age!' the narrator
whispered, his eyes shining. `A completely
private little apartment, plus a front hall with a
sink in it,' he underscored for some reason with
special pride, 'little windows just level with the
paved walk leading from the gate.
Opposite, only four steps away, near the fence,
lilacs, a linden and a maple.
Ah, ah, ah!
In winter it was very seldom that I saw
someone's black feet through my window and
heard the snow crunching under them.
And in my stove a fire was eternally blazing!
But suddenly spring came and through the dim
glass I saw lilac bushes, naked at first, then
dressing themselves up in green.
And it was then, last spring, that something
happened far more delightful than getting a
hundred thousand roubles.
And that, you must agree, is a huge sum of
money!'
That's true,' acknowledged the attentively
listening Ivan.
'I opened my little windows and sat in the
second, quite minuscule room.' The guest
began measuring with his arms: 'Here's the
sofa, and another sofa opposite, and a little
table between them, with a beautiful night
lamp on it, and books nearer the window, and
here a small writing table, and in the first room
- a huge room, one hundred and fifty square
feet! - books, books and the stove.
Ah, what furnishings I had!
The extraordinary smell of the lilacs!
And my head was getting light with fatigue,
and Pilate was flying to the end...'
'White mantle, red lining!
I understand!' Ivan exclaimed.
…и нанял у застройщика в переулке близ
Арбата… – Вы знаете, что такое – застройщики? – спросил гость у Ивана и тут же пояснил: – Это немногочисленная группа жуликов, которая каким то образом уцелела в
Москве… Нанял у застройщика две комнаты в подвале маленького домика в садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.
– Ах, это был золотой век, – блестя глазами,
шептал рассказчик, – совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой, – почему то особенно горделиво подчеркнул он, – маленькие оконца
над самым тротуарчиком, ведущим от калитки.
Напротив, в четырех шагах, под забором,
сирень, липа и клен.
Ах, ах, ах!
Зимою я очень редко видел в оконце чьи
нибудь черные ноги и слышал хруст снега
под ними.
И в печке у меня вечно пылал огонь!
Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я сперва голые, а затем
одевающиеся в зелень кусты сирени.
И вот тогда то, прошлою весной, случилось
нечто гораздо более восхитительное, чем
получение ста тысяч рублей.
А это, согласитесь, громадная сумма денег!
– Это верно, – признал внимательно слушающий Иван.
– Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой комнате, – гость стал отмеривать руками, – так… вот диван, а
напротив другой диван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к
окошку ближе книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате – громадная комната, четырнадцать метров, –
книги, книги и печка.
Ах, какая у меня была обстановка!
Необыкновенно пахнет сирень!
И голова моя становилась легкой от утомления, и Пилат летел к концу.
– Белая мантия, красный подбой!
Понимаю! – восклицал Иван.
'Precisely so!
Pilate was flying to the end, to the end, and I
already knew that the last words of the novel
would be: "... the fifth procurator of Judea, the
equestrian Pontius Pilate".
Well, naturally, I used to go out for a walk.
A hundred thousand is a huge sum, and I had
an excellent suit.
Or I'd go and have dinner in some cheap
restaurant.
There was a wonderful restaurant on the Arbat,
I don't know whether it exists now.'
Here the guest's eyes opened wide, and he
went on whispering, gazing at the moon:
'She was carrying repulsive, alarming yellow
flowers in her hand.
Devil knows what they're called, but for some
reason they're the first to appear in Moscow.
And these flowers stood out clearly against her
black spring coat.
She was carrying yellow flowers!
Not a nice colour.
She turned down a lane from Tverskaya and
then looked back.
Well, you know Tverskaya!
Thousands of people were walking along
Tverskaya, but I can assure you that she saw
me alone, and looked not really alarmed, but
even as if in pain.
And I was struck not so much by her beauty as
by an extraordinary loneliness in her eyes,
such as no one had ever seen before!
Obeying this yellow sign, I also turned down
the lane and followed her.
We walked along the crooked, boring lane
silently, I on one side, she on the other.
And, imagine, there was not a soul in the lane.
I was suffering, because it seemed to me that
it was necessary to speak to her, and I worried
that I wouldn't utter a single word, and she
would leave, and I'd never see her again.
And, imagine, suddenly she began to speak:
' "Do you like my flowers?"
– Именно так!
Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал,
что последними словами романа будут:
«…пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат».
Ну, натурально, я выходил гулять.
Сто тысяч – громадная сумма, и у меня был
прекрасный серый костюм.
Или отправлялся обедать в какой нибудь
дешевый ресторан.
На Арбате был чудесный ресторан, не
знаю, существует ли он теперь.
Тут глаза гостя широко открылись, и он
продолжал шептать, глядя на луну:
– Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы.
Черт их знает, как их зовут, но они первые
почему то появляются в Москве.
И эти цветы очень отчетливо выделялись
на черном ее весеннем пальто.
Она несла желтые цветы!
Нехороший цвет.
Она повернула с Тверской в переулок и тут
обернулась.
Ну, Тверскую вы знаете?
По Тверской шли тысячи людей, но я вам
ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как
будто болезненно.
И меня поразила не столько ее красота,
сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!
Повинуясь этому желтому знаку, я тоже
свернул в переулок и пошел по ее следам.
Мы шли по кривому, скучному переулку
безмолвно, я по одной стороне, а она по
другой.
И не было, вообразите, в переулке ни души.
Я мучился, потому что мне показалось, что
с нею необходимо говорить, и тревожился,
что я не вымолвлю ни одного слова, а она
уйдет, и я никогда ее более не увижу…
И, вообразите, внезапно заговорила она:
– Нравятся ли вам мои цветы?
'I remember clearly the sound of her voice,
rather low, slightly husky, and, stupid as it is,
it seemed that the echo resounded in the lane
and bounced off the dirty yellow wall.
I quickly crossed to her side and, coming up to
her, answered:
'"No!"
'She looked at me in surprise, and I suddenly,
and quite unexpectedly, understood that all my
life I had loved precisely this woman!
Quite a thing, eh?
Of course, you'll say I'm mad?'
'I won't say anything,' Ivan exclaimed, and
added: 'I beg you, go on!'
And the guest continued.
'Yes, she looked at me in surprise, and then,
having looked, asked thus:
'"You generally don't like flowers?"
'It seemed to me there was hostility in her
voice.
I was walking beside her, trying to keep in
step, and, to my surprise, did not feel the least
constraint.
' "No, I like flowers, but not this kind," I said.
'"Which, then?"
'"I like roses."
'Then I regretted having said it, because she
smiled guiltily and threw the flowers into the
gutter.
Slightly at a loss, I nevertheless picked them
up and gave them to her, but she, with a smile,
pushed the flowers away, and I carried them in
my hand.
'So we walked silently for some time, until she
took the flowers from my hand and threw them
to the pavement, then put her own hand in a
black glove with a bell-shaped cuff under my
arm, and we walked on side by side.'
'Go on,' said Ivan, 'and please don't leave
anything out!'
Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно таки, но со срывами,
и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой
грязной стены.
Я быстро перешел на ее сторону и, подходя
к ней, ответил:
– Нет.
Она поглядела на меня удивленно, а я
вдруг, и совершенно неожиданно, понял,
что я всю жизнь любил именно эту женщину!
Вот так штука, а?
Вы, конечно, скажете, сумасшедший?
– Ничего я не говорю, – воскликнул Иван и
добавил: – Умоляю, дальше!
И гость продолжал:
– Да, она поглядела на меня удивленно, а
затем, поглядев, спросила так:
– Вы вообще не любите цветов?
В голосе ее была, как мне показалось,
враждебность.
Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и,
к удивлению моему, совершенно не чувствовал себя стесненным.
– Нет, я люблю цветы, только не такие, –
сказал я.
– А какие?
– Я розы люблю.
Тут я пожалел о том, что это сказал, потому
что она виновато улыбнулась и бросила
свои цветы в канаву.
Растерявшись немного, я все таки поднял
их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.
Так шли молча некоторое время, пока она
не вынула у меня из рук цветы, не бросила
их на мостовую, затем продела свою руку в
черной перчатке с раструбом в мою, и мы
пошли рядом.
– Дальше, – сказал Иван, – и не пропускайте, пожалуйста, ничего.
'Go on?' repeated the visitor. 'Why, you can
guess for yourself how it went on.' He
suddenly wiped an unexpected tear with his
right sleeve and continued: `Love leaped out
in front of us like a murderer in an alley
leaping out of nowhere, and struck us both at
once.
As lightning strikes, as a Finnish knife strikes!
She, by the way, insisted afterwards that it
wasn't so, that we had, of course, loved each
other for a long, long time, without knowing
each other, never having seen each other, and
that she was living with a different man ... as I
was, too, then ... with that, what's her ...'
'With whom?' asked Homeless.
With that... well... with ...' replied the guest,
snapping his fingers.
'You were married?'
'Why, yes, that's why I'm snapping... With
that... Varenka ... Manechka ... no, Varenka ...
striped dress, the museum ... Anyhow, I don't
remember.
'Well, so she said she went out that day with
yellow flowers in her hand so that I would find
her at last, and that if it hadn't happened, she
would have poisoned herself, because her life
was empty.
'Yes, love struck us instantly.
I knew it that same day, an hour later, when,
without having noticed the city, we found
ourselves by the Kremlin wall on the
embankment.
We talked as if we had parted only the day
before, as if we had known each other for
many years.
We arranged to meet the next day at the same
place on the Moscow River, and we did.
– Дальше? – переспросил гость, – что же,
дальше вы могли бы и сами угадать. – Он
вдруг вытер неожиданную слезу правым
рукавом и продолжал: – Любовь выскочила
перед нами, как из под земли выскакивает
убийца в переулке, и поразила нас сразу
обоих!
Так поражает молния, так поражает финский нож!
Она то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным давно, не зная
друг друга, никогда не видя, и что она жила
с другим человеком, и я там тогда… с этой,
как ее…
– С кем? – спросил Бездомный.
– С этой… ну… этой, ну… – ответил гость
и защелкал пальцами.
– Вы были женаты?
– Ну да, вот же я и щелкаю… на этой… Вареньке, Манечке… нет, Вареньке… еще
платье полосатое… музей… впрочем, я не
помню.
Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я
наконец ее нашел, и что если бы этого не
произошло, она отравилась бы, потому что
жизнь ее пуста.
Да, любовь поразила нас мгновенно.
Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у
кремлевской стены на набережной.
Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга
много лет.
На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москве реке, и встретились.
The May sun shone down on us.
Майское солнце светило нам.
And soon, very soon, this woman became my И скоро, скоро стала эта женщина моею
secret wife.
тайною женой.
'She used to come to me every afternoon, but I Она приходила ко мне каждый день, а
would begin waiting for her in the morning.
ждать ее я начинал с утра.
This waiting expressed itself in the moving Ожидание это выражалось в том, что я пеaround of objects on the table.
реставлял на столе предметы.
Ten minutes before, I would sit down by the
little window and begin to listen for the
banging of the decrepit gate.
And how curious: before my meeting with her,
few people came to our yard - more simply, no
one came - but now it seemed to me that the
whole city came flocking there.
'Bang goes the gate, bang goes my heart, and,
imagine, it's inevitably somebody's dirty boots
level with my face behind the window.
A knife-grinder.
Now, who needs a knife-grinder in our house?
To sharpen what?
What knives?
'She would come through the gate once, but
my heart would pound no less than ten times
before that, I'm not lying.
And then, when her hour came and the hands
showed noon, it even wouldn't stop pounding
until, almost without tapping, almost
noiselessly, her shoes would come even with
my window, their black suede bows held
tightly by steel buckles.
За десять минут я садился к оконцу и начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая
калитка.
И как курьезно: до встречи моей с нею в
наш дворик мало кто приходил, просто сказать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город устремился в него.
Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне моего лица за оконцем
обязательно чьи нибудь грязные сапоги.
Точильщик.
Ну, кому нужен точильщик в нашем доме?
Что точить?
Какие ножи?
Она входила в калитку один раз, а биений
сердца до этого я испытывал не менее десяти. Я не лгу.
А потом, когда приходил ее час и стрелка
показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука,
почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми накладками бантами, стянутыми стальными
пряжками.
'Sometimes she would get mischievous, Иногда она шалила и, задержавшись у втоpausing at the second window and tapping the рого оконца, постукивала носком в стекло.
glass with her toe.
That same instant I would be at the window, Я в ту же секунду оказывался у этого окна,
but the shoe would be gone, the black silk но исчезала туфля, черный шелк, заслоняblocking the light would be gone - I'd go and ющий свет, исчезал, – я шел ей открывать.
open the door for her.
`No one knew of our liaison, I assure you of Никто не знал о нашей связи, за это я вам
that, though it never happens.
ручаюсь, хотя так никогда и не бывает.
Her husband didn't know, her acquaintances Не знал ее муж, не знали знакомые.
didn't know.
In the old house where I had that basement, В стареньком особнячке, где мне принадлеpeople knew, of course, they saw that some жал этот подвал, знали, конечно, видели,
woman visited me, but they didn't know her что приходит ко мне какая то женщина, но
name.'
имени ее не знали.
`But who is she?' asked Ivan, intrigued in the – А кто она такая? – спросил Иван, в высhighest degree by this love story.
шей степени заинтересованный любовной
историей.
The guest made a gesture signifying that he Гость сделал жест, означавший, что он ниwould never tell that to anyone, and went on когда и никому этого не скажет, и продолwith his story.
жал свой рассказ.
Ivan learned that the master and the unknown Ивану стало известным, что мастер и
woman loved each other so deeply that they незнакомка полюбили друг друга так
became completely inseparable.
крепко, что стали совершенно неразлучны.
Ivan could clearly picture to himself the two
rooms in the basement of the house, where it
was always twilight because of the lilacs and
the fence.
The worn red furniture, the bureau, the clock
on it which struck every half hour, and books,
books, from the painted floor to the sooty
ceiling, and the stove.
Ivan learned that his guest and his secret wife,
from the very first days of their liaison, had
come to the conclusion that fate itself had
thrown them together at the corner of
Tverskaya and that lane, and that they had
been created for each other for all time.
Ivan learned from the guest's story how the
lovers would spend the day.
She would come, and put on an apron first
thing, and in the narrow front hall where stood
that same sink of which the poor patient was
for some reason so proud, would light the
kerosene stove on the wooden table, prepare
lunch, and set it out on the oval table in the first
room.
When the May storms came and water rushed
noisily through the gateway past the nearsighted windows, threatening to flood their
last refuge, the lovers would light the stove
and bake potatoes in it.
Steam rose from the potatoes, the black potato
skins dirtied their fingers.
Laughter came from the basement, the trees in
the garden after rain shed broken twigs, white
clusters.
When the storms ended and sultry summer
came, there appeared in the vase the longawaited roses they both loved.
The man who called himself a master worked
feverishly on his novel, and this novel also
absorbed the unknown woman. 'Really, there
were times when I'd begin to be jealous of it
on account of her,' the night visitor come from
the moonlit balcony whispered to Ivan.
Иван представлял себе ясно уже и две комнаты в подвале особнячка, в которых были
всегда сумерки из за сирени и забора.
Красную потертую мебель, бюро, на нем
часы, звеневшие каждые полчаса, и книги,
книги от крашеного пола до закопченного
потолка, и печку.
Иван узнал, что гость его и тайная жена
уже в первые дни своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка сама судьба и что созданы
они друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюбленные.
Она приходила, и первым долгом надевала
фартук, и в узкой передней, где находилась
та самая раковина, которой гордился почему то бедный больной, на деревянном
столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на
овальном столе.
Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний
приют, влюбленные растапливали печку и
пекли в ней картофель.
От картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы.
В подвальчике слышался смех, деревья в
саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки, белые кисти.
Когда кончились грозы и пришло душное
лето, в вазе появились долгожданные и
обоими любимые розы.
Тот, кто называл себя мастером, работал, а
она, запустив в волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, перечитывала
написанное, а перечитав, шила вот эту самую шапочку.
Her slender fingers with sharply filed nails
buried in her hair, she endlessly reread what he
had written, and after rereading it would sit
sewing that very same cap. Sometimes she
crouched down by the lower shelves or stood
by the upper ones and wiped the hundreds of
dusty spines with a cloth.
She foretold fame, she urged him on, and it
was then that she began to call him a master.
She waited impatiently for the already
promised last words about the fifth procurator
of Judea, repeated aloud in a sing-song voice
certain phrases she liked, and said that her life
was in this novel.
It was finished in the month of August, was
given to some unknown typist, and she typed
it in five copies.
And finally the hour came when he had to
leave his secret refuge and go out into life.
`And I went out into life holding it in my
hands, and then my life ended,' the master
whispered and drooped his head, and for a
long time nodded the woeful black cap with
the yellow letter
'M' on it.
He continued his story, but it became
somewhat incoherent, one could only
understand that some catastrophe had then
befallen Ivan's guest.
'For the first time I found myself in the world
of literature, but now, when it's all over and my
ruin is clear, I recall it with horror!' the master
whispered solemnly and raised his hand. 'Yes,
he astounded me greatly, ah, how he
astounded me!'
'Who?' Ivan whispered barely audibly, fearing
to interrupt the agitated narrator.
Иногда она сидела на корточках у нижних
полок или стояла на стуле у верхних и
тряпкой вытирала сотни пыльных корешков.
Она сулила славу, она подгоняла его и вот
тут то стала называть мастером.
Она дожидалась этих обещанных уже последних слов о пятом прокураторе Иудеи,
нараспев и громко повторяла отдельные
фразы, которые ей нравились, и говорила,
что в этом романе ее жизнь.
Он был дописан в августе месяце, был отдан какой то безвестной машинистке, и та
перепечатала его в пяти экземплярах.
И, наконец, настал час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.
– И я вышел в жизнь, держа его в руках, и
тогда моя жизнь кончилась, – прошептал
мастер и поник головой, и долго качалась
печальная черная шапочка с желтой буквой
«М».
Он повел дальше свой рассказ, но тот стал
несколько бессвязен. Можно было понять
только одно, что тогда с гостем Ивана случилась какая то катастрофа.
– Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда уже все кончилось и гибель моя
налицо, вспоминаю о нем с ужасом! – торжественно прошептал мастер и поднял
руку. – Да, он чрезвычайно поразил меня,
ах, как поразил!
– Кто? – чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать взволнованного рассказчика.
'Why, the editor, I tell you, the editor!
– Да редактор, я же говорю, редактор.
Yes, he read it all right.
Да, так он прочитал.
He looked at me as if I had a swollen cheek, Он смотрел на меня так, как будто у меня
looked sidelong into the corner, and even щека была раздута флюсом, как то косился
tittered in embarrassment.
в угол и даже сконфуженно хихикнул.
He crumpled the manuscript needlessly and Он без нужды мял манускрипт и крякал.
grunted.
The questions he asked seemed crazy to me.
Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими.
Saving nothing about the essence of the novel,
he asked me who I was, where I came from,
and how long I had been writing, and why no
one had heard of me before, and even asked
what in my opinion was a totally idiotic
question: who had given me the idea of writing
a novel on such a strange theme?
Finally I got sick of him and asked directly
whether he would publish the novel or not.
Here he started squirming, mumbled
something, and declared that he could not
decide the question on his own, that other
members of the editorial board had to acquaint
themselves with my work - namely, the critics
Latunsky and Ariman, and the writer Mstislav
Lavrovich. [2] He asked me to come in two
weeks.
I came in two weeks and was received by some
girl whose eyes were crossed towards her nose
from constant lying.'
That's Lapshennikova, the editorial secretary,'
Ivan said with a smirk. He knew very well the
world described so wrathfully by his guest.
`Maybe,' the other snapped, 'and so from her I
got my novel back, already quite greasy and
dishevelled.
Trying to avoid looking me in the eye,
Lapshennikova told me that the publisher was
provided with material for two years ahead,
and therefore the question of printing my
novel, as she put it, "did not arise".
`What do I remember after that?' the master
muttered, rubbing his temple. 'Yes, red petals
strewn across the tide page, and also the eyes
of my friend.
Yes, those eyes I remember.'
The story of Ivan's guest was becoming more
confused, more filled with all sorts of
reticences.
He said something about slanting rain and
despair in the basement refuge, about having
gone elsewhere.
He exclaimed in a whisper that he did not
blame her in the least for pushing him to fight
- oh, no, he did not blame her!
Не говоря ничего по существу романа, он
спрашивал меня о том, кто я таков и откуда
я взялся, давно ли пишу и почему обо мне
ничего не было слышно раньше, и даже задал, с моей точки зрения, совсем идиотский
вопрос: кто это меня надоумил сочинить
роман на такую странную тему?
Наконец, он мне надоел, и я спросил его
напрямик, будет ли он печатать роман или
не будет.
Тут он засуетился, начал что то мямлить и
заявил, что самолично решить этот вопрос
он не может, что с моим произведением
должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две
недели.
Я пришел через две недели и был принят
какой то девицей со скошенными к носу от
постоянного вранья глазами.
– Это Лапшенникова, секретарь редакции,
– усмехнувшись, сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость.
– Может быть, – отрезал тот, – так вот, от
нее я получил свой роман, уже порядочно
засаленный и растрепанный.
Стараясь не попадать своими глазами в
мои, Лапшенникова сообщила мне, что редакция обеспечена материалами на два
года вперед и что поэтому вопрос о напечатании моего романа, как она выразилась,
отпадает.
– Что я помню после этого? – бормотал мастер, потирая висок, – да, осыпавшиеся
красные лепестки на титульном листе и
еще глаза моей подруги.
Да, эти глаза я помню.
Рассказ Иванова гостя становился все путанее, все более наполнялся какими то недомолвками.
Он говорил что то про косой дождь, и отчаяние в подвальном приюте, о том, что ходил куда то еще.
Шепотом вскрикивал, что он ее, которая
толкала его на борьбу, ничуть не винит, о
нет, не винит!
– Помню, помню этот проклятый вкладной
лист в газету, – бормотал гость, рисуя
двумя пальцами рук в воздухе газетный
лист, и Иван догадался из дальнейших путаных фраз, что какой то другой редактор
напечатал большой отрывок из романа
того, кто называл себя мастером. По словам его, прошло не более двух дней, как в
другой газете появилась статья критика
Аримана, которая называлась «Враг под
крылом редактора», в которой говорилось,
что Иванов гость, пользуясь беспечностью
и невежеством редактора, сделал попытку
протащить в печать апологию Иисуса Христа.
'Ah, I remember, I remember!' Ivan cried out. – А, помню, помню! – вскричал Иван. – Но
'But I've forgotten your name!'
я забыл, как ваша фамилия!
'Let's leave my name out of it, I repeat, it no – Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет
longer exists,' replied the guest. 'That's not the больше, – ответил гость. – Дело не в ней.
point.
Two days later in another newspaper, over the Через день в другой газете за подписью
signature of Mstislav Lavrovich, appeared Мстислава Лавровича обнаружилась друanother article, in which its author гая статья, где автор ее предполагал удаrecommended striking, and striking hard, at рить, и крепко ударить, по Пилатчине и
Pilatism and at the icon-dauber who had тому богомазу, который вздумал протаventured to foist it (again that accursed word!) щить (опять это проклятое слово!) ее в печать.
into print.
'Dumbfounded by this unheard-of word
Остолбенев от этого слова
"Pilatism", I opened a third newspaper.
«Пилатчина», я развернул третью газету.
There were two articles in it, one by Latunsky, Здесь было две статьи: одна – Латунского,
the other signed with the initials
а другая – подписанная буквами
"N.E."
«Н. Э.».
I assure you, the works of Ariman and Уверяю вас, что произведения Аримана и
Lavrovich could be counted as jokes Лавровича могли считаться шуткою по
compared with what Latunsky wrote.
сравнению с написанным Латунским.
Suffice it to say that Latunsky's article was Достаточно вам сказать, что называлась
entitled
статья Латунского
"A Militant Old Believer". [4] I got so carried «Воинствующий старообрядец». Я так
away reading the article about myself that I увлекся чтением статей о себе, что не замеdidn't notice (I had forgotten to lock the door) тил, как она (дверь я забыл закрыть) предhow she came in and stood before me with a стала предо мною с мокрым зонтиком в руwet umbrella in her hand and wet newspapers ках и мокрыми же газетами.
as well.
Her eyes flashed fire, her trembling hands Глаза ее источали огонь, руки дрожали и
were cold.
были холодны.
First she rushed to kiss me, then, in a hoarse Сперва она бросилась меня целовать, заvoice, and pounding the table with her fist, she тем, хриплым голосом и стуча рукою по
said she would poison Latunsky.'
столу, сказала, что она отравит Латунского.
Further on, as Ivan heard, something sudden
and strange happened. One day our hero
opened a newspaper and saw in it an article by
the critic Ariman, [3] in which Ariman warned
all and sundry that he, that is, our hero, had
attempted to foist into print an apology for
Jesus Christ.
Ivan grunted somewhat embarrassedly, but
said nothing.
'Joyless autumn days set in,' the guest went on.
'The monstrous failure with this novel seemed
to have taken out a part of my soul.
Иван как то сконфуженно покряхтел, но
ничего не сказал.
– Настали совершенно безрадостные дни.
Роман был написан, больше делать было
нечего, и мы оба жили тем, что сидели на
коврике на полу у печки и смотрели на
огонь.
Essentially speaking, I had nothing more to do, Впрочем, теперь мы больше расставались,
and I lived from one meeting with her to the чем раньше.
next.
And it was at that time that something Она стала уходить гулять.
happened to me.
Devil knows what, Stravinsky probably А со мной случилась оригинальность, как
figured it out long ago.
нередко бывало в моей жизни… У меня
неожиданно завелся друг.
Namely, anguish came over me and certain Да, да, представьте себе, я в общем не склоforebodings appeared.
нен сходиться с людьми, обладаю чертовой
странностью: схожусь с людьми туго, недоверчив, подозрителен. И – представьте
себе, при этом обязательно ко мне проникает в душу кто нибудь непредвиденный,
неожиданный и внешне то черт знает на
что похожий, и он то мне больше всех и понравится. Так вот в то проклятое время открылась калиточка нашего садика, денек
еще, помню, был такой приятный, осенний.
Ее не было дома. И в калиточку вошел человек. Он прошел в дом по какому то делу
к моему застройщику, потом сошел в садик
и как то очень быстро свел со мной знакомство. Отрекомендовался он мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите, что я его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше – больше, он
стал заходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет рядом со мной примерно в
такой же квартирке, но что ему тесно там,
и прочее. К себе как то не звал. Жене моей
он не понравился до чрезвычайности. Но я
заступился за него. Она сказала: – Делай,
как хочешь, но говорю тебе, что этот человек производит на меня впечатление отталкивающее. Я рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меня привлек? Дело в
том, что вообще человек без сюрприза
внутри, в своем ящике, неинтересен. Такой
сюрприз в своем ящике Алоизий (да, я забыл сказать, что моего нового знакомого
звали Алоизий Могарыч) – имел. Именно,
нигде до того я не встречал и уверен, что
нигде не встречу человека такого ума, каким обладал Алоизий. Если я не понимал
смысла какой нибудь заметки в газете,
Алоизий объяснял мне ее буквально в одну
минуту, причем видно было, что объяснение это ему не стоило ровно ничего. То же
самое с жизненными явлениями и вопросами. Но этого было мало. Покорил меня
Алоизий своею страстью к литературе. Он
не успокоился до тех пор, пока не упросил
меня прочесть ему мой роман весь от корки
до корки, причем о романе он отозвался
"The articles, please note, did not cease.
I laughed at the first of them.
But the more of them that appeared, the more
my attitude towards them changed.
The second stage was one of astonishment.
Some rare falsity and insecurity could be
sensed literally in every line of these articles,
despite their threatening and confident tone.
I had the feeling, and I couldn't get rid of it,
that the authors of these articles were not
saying what they wanted to say, and that their
rage sprang precisely from that.
And then, imagine, a third stage came - of fear.
очень лестно, но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора, касающиеся
этого романа. Он попадал из ста раз сто раз.
Кроме того, он совершенно точно объяснил
мне, и я догадывался, что это безошибочно,
почему мой роман не мог быть напечатан.
Он прямо говорил: глава такая то идти не
может…
Статьи не прекращались.
Над первыми из них я смеялся.
Но чем больше их появлялось, тем более
менялось мое отношение к ним.
Второй стадией была стадия удивления.
Что то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой
строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон.
Мне все казалось, – и я не мог от этого отделаться, – что авторы этих статей говорят
не то, что они хотят сказать, и что их ярость
вызывается именно этим.
А затем, представьте себе, наступила третья стадия – страха.
Нет, не страха этих статей, поймите, а
страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами.
Так, например, я стал бояться темноты.
No, not fear of these articles, you understand,
but fear of other things totally unrelated to
them or to the novel.
Thus, for instance, I began to be afraid of the
dark.
In short, the stage of mental illness came.
Словом, наступила стадия психического
заболевания.
It seemed to me, especially as I was falling Стоило мне перед сном потушить лампу в
asleep, that some very cold and pliant octopus маленькой комнате, как мне казалось, что
was stealing with its tentacles immediately через оконце, хотя оно и было закрыто, влеand directly towards my heart.
зает какой то спрут с очень длинными и холодными щупальцами.
And I had to sleep with the light on.
И спать мне пришлось с огнем.
'My beloved changed very much (of course, I Моя возлюбленная очень изменилась (про
never told her about the octopus, but she could спрута я ей, конечно, не говорил. Но она
see that something was going wrong with me), видела, что со мной творится что то неладshe became thinner and paler, stopped ное), похудела и побледнела, перестала
laughing, and kept asking me to forgive her for смеяться и все просила меня простить ее за
то, что она советовала мне, чтобы я напечаhaving advised me to publish an excerpt.
тал отрывок.
She said I should drop everything and go to the Она говорила, чтобы я, бросив все, уехал на
south, to the Black Sea, and spend all that was юг к Черному морю, истратив на эту поleft of the hundred thousand on the trip.
ездку все оставшиеся от ста тысяч деньги.
'She was very insistent, and to avoid an
argument (something told me I was not to go
to the Black Sea), I promised her that I'd do it
one of those days.
But she said she would buy me the ticket
herself.
Then I took out all my money - that is, about
ten thousand roubles - and gave it to her.
' "Why so much?" she was surprised.
'I said something or other about being afraid of
thieves and asked her to keep the money until
my departure.
She took it, put it in her purse, began kissing
me and saying that it would be easier for her
to die than to leave me alone in such a state,
but that she was expected, that she must bow
to necessity, that she would come the next day.
Она была очень настойчива, а я, чтобы не
спорить (что то подсказывало мне, что не
придется уехать к Черному морю), обещал
ей это сделать на днях.
Но она сказала, что она сама возьмет мне
билет.
Тогда я вынул все свои деньги, то есть
около десяти тысяч рублей, и отдал ей.
– Зачем так много? – удивилась она.
Я сказал что то вроде того, что боюсь воров
и прошу ее поберечь деньги до моего отъезда.
Она взяла их, уложила в сумочку, стала целовать меня и говорить, что ей легче было
бы умереть, чем покидать меня в таком состоянии одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что придет завтра.
She begged me not to be afraid of anything.
Она умоляла меня не бояться ничего.
'This was at dusk, in mid-October.
Это было в сумерки, в половине октября.
And she left.
И она ушла.
I lay down on the sofa and fell asleep without Я лег на диван и заснул, не зажигая лампы.
turning on the light.
I was awakened by the feeling that the octopus Проснулся я от ощущения, что спрут здесь.
was there.
Groping in the dark, I barely managed to turn Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу.
on the light.
My pocket watch showed two o'clock in the Карманные часы показывали два часа ночи.
morning.
I was falling ill when I went to bed, and I woke Я лег заболевающим, а проснулся больup sick.
ным.
It suddenly seemed to me that the autumn Мне вдруг показалось, что осенняя тьма
darkness would push through the glass and выдавит стекла, вольется в комнату и я заpour into the room, and I would drown in it as хлебнусь в ней, как в чернилах.
in ink.
I got up a man no longer in control of himself. Я стал человеком, который уже не владеет
собой.
I cried out, the thought came to me of running Я вскрикнул, и у меня явилась мысль беto someone, even if it was my landlord жать к кому то, хотя бы к моему застройupstairs.
щику наверх.
I struggled with myself like a madman.
Я боролся с собой как безумный.
I had strength enough to get to the stove and У меня хватило сил добраться до печки и
start a fire in it.
разжечь в ней дрова.
When the wood began to crackle and the stove Когда они затрещали и дверца застучала,
door rattled, I seemed to feel slightly better.
мне как будто стало немного легче.
I dashed to the front room, turned on the light Я кинулся в переднюю и там зажег свет,
there, found a bottle of white wine, uncorked нашел бутылку белого вина, откупорил ее
it and began drinking from the bottle.
и стал пить прямо из горлышка.
This blunted the fear somewhat - at least
enough to keep me from running to me
landlord - and I went back to me stove.
I opened the little door, so that the heat began
to burn my face and hands, and whispered:
' "Guess that trouble has befallen me ...
Come, come, come! ..."
'But no one came.
The fire roared in the stove, rain lashed at the
windows.
Then the final thing happened.
I took the heavy manuscript of the novel and
the draft notebooks from the desk drawer and
started burning them.
This was terribly hard to do, because writtenon paper burns reluctantly.
Breaking my fingernails, I tore up the
notebooks, stuck them vertically between the
logs, and ruffled the pages with the poker.
At times the ashes got the best of me, choking
the flames, but I struggled with them, and the
novel, though stubbornly resisting, was
nevertheless perishing.
Familiar words flashed before me, the yellow
climbed steadily up the pages, but the words
still showed through it.
They would vanish only when the paper turned
black, and I finished them off with the poker.
`Just then someone began scratching quietly at
the window.
My heart leaped, and having stuffed the last
notebook into the fire, I rushed to open the
door.
Brick steps led up from the basement to the
door on the yard.
Stumbling, I ran up to it and asked quietly:
' "Who's there?"
'And that voice, her voice, answered:
'It's me...'
'I don't remember how I managed with the
chain and hook.
As soon as she stepped inside, she clung to me,
trembling, all wet, her cheeks wet and her hair
uncurled.
I could only utter the word:
От этого страх притупился несколько
настолько, по крайней мере, что я не побежал к застройщику и вернулся к печке.
Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал:
– Догадайся, что со мною случилась беда.
Приди, приди, приди!
Но никто не шел.
В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь.
Тогда случилось последнее.
Я вынул из ящика стола тяжелые списки
романа и черновые тетради и начал их
жечь.
Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно.
Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя
вкладывал их между поленьями и кочергой
трепал листы.
Пепел по временам одолевал меня, душил
пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно
сопротивляясь, все же погибал.
Знакомые слова мелькали передо мной,
желтизна неудержимо поднималась снизу
вверх по страницам, но слова все таки проступали и на ней.
Они пропадали лишь тогда, когда бумага
чернела и я кочергой яростно добивал их.
В это время в окно кто то стал царапаться
тихо.
Сердце мое прыгнуло, и я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять.
Кирпичные ступеньки вели из подвала к
двери на двор.
Спотыкаясь, я подбежал к ней и тихо спросил:
– Кто там?
И голос, ее голос, ответил мне:
– Это я.
Не помня как, я совладал с цепью и ключом.
Лишь только она шагнула внутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щеками
и развившимися волосами, дрожащая.
Я мог произнести только слово:
' "You ... you? ...", and my voice broke, and we
ran downstairs.
`She freed herself of her overcoat in the front
hall, and we quickly went into the first room.
With a soft cry, she pulled out of the stove with
her bare hands and threw on to the floor the
last of what was there, a sheaf that had caught
fire from below.
Smoke filled the room at once.
I stamped out the fire with my feet, and she
collapsed on the sofa and wept irrepressibly
and convulsively.
'When she calmed down, I said:
' "I came to hate this novel, and I'm afraid.
I'm ill.
Frightened."
'She stood up and said:
' "God, how sick you are.
Why is it, why?
But I'll save you. I'11 save you.
What is all this?"
`I saw her eyes swollen with smoke and
weeping, felt her cold hands stroke my
forehead.
'"I'll cure you, I'll cure you," she was
murmuring, clutching my shoulders. "You'll
restore it.
Why, why didn't I keep a copy?"
'She bared her teeth with rage, she said
something else inarticulately.
Then, compressing her lips, she began to
collect and smooth out the burnt-edged pages.
It was some chapter from the middle of the
novel, I don't remember which.
She neatly stacked the pages, wrapped them in
paper, tied them with a ribbon.
All her actions showed that she was full of
determination, and that she had regained
control of herself.
She asked for wine and, having drunk it, spoke
more calmly:
' "This is how one pays for lying," she said,
"and I don't want to lie any more.
I'd stay with you right now, but I'd rather not
do it that way.
– Ты… ты? – и голос мой прервался, и мы
побежали вниз.
Она освободилась в передней от пальто, и
мы быстро вошли в первую комнату.
Тихо вскрикнув, она голыми руками выбросила из печки на пол последнее, что там
оставалось, пачку, которая занялась снизу.
Дым наполнил комнату сейчас же.
Я ногами затоптал огонь, а она повалилась
на диван и заплакала неудержимо и судорожно.
Когда она утихла, я сказал:
– Я возненавидел этот роман, и я боюсь.
Я болен.
Мне страшно.
Она поднялась и заговорила:
– Боже, как ты болен.
За что это, за что?
Но я тебя спасу, я тебя спасу.
Что же это такое?
Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза,
чувствовал, как холодные руки гладят мне
лоб.
– Я тебя вылечу, вылечу, – бормотала она,
впиваясь мне в плечи, – ты восстановишь
его.
Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!
Она оскалилась от ярости, что то еще говорила невнятно.
Затем, сжав губы, она принялась собирать
и расправлять обгоревшие листы.
Это была какая то глава из середины романа, не помню какая.
Она аккуратно сложила обгоревшие
листки, завернула их в бумагу, перевязала
лентой.
Все ее действия показывали, что она полна
решимости и что она овладела собой.
Она потребовала вина и, выпив, заговорила
спокойнее.
– Вот как приходится платить за ложь, – говорила она, – и больше я не хочу лгать.
Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не
хочется это делать таким образом.
I don't want it to remain for ever in his memory
that I ran away from him in the middle of the
night.
He's never done me any wrong ...
He was summoned unexpectedly, there was a
fire at the factory.
But he'll be back soon.
I'll talk with him tomorrow morning, I'll tell
him that I love another man and come back to
you for ever.
Or maybe you don't want that? Answer me."
' "Poor dear, my poor dear," I said to her. "I
won't allow you to do it.
Things won't go well for me, and I don't want
you to perish with me."
' "Is that the only reason?" she asked, and
brought her eyes dose to mine.
'"The only one."
'She became terribly animated, she dung to
me, put her arms around my neck and said:
' "I'm perishing with you.
In the morning I'll be here."
'And so, the last thing I remember from my life
is a strip of light from my front hall, and in that
strip of light an uncurled strand of hair, her
beret and her eyes filled with determination.
I also remember the black silhouette in the
outside doorway and the white package.
' "I'd see you home, but it's beyond my strength
to come back alone. I'm afraid."
' "Don't be afraid.
Bear with it for a few hours.
Tomorrow morning I'll be here." `Those were
her last words in my life ...
Shh! ... `the patient suddenly interrupted
himself and raised a finger. 'It's a restless
moonlit night tonight.'
He disappeared on to the balcony.
Ivan heard little wheels roll down the corridor,
someone sobbed or cried out weakly.
When everything grew still, the guest came
back and announced that room 120 had
received an occupant.
Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось
в памяти, что я убежала от него ночью.
Он не сделал мне никогда никакого зла.
Его вызвали внезапно, у них на заводе пожар.
Но он вернется скоро.
Я объяснюсь с ним завтра утром, скажу,
что люблю другого, и навсегда вернусь к
тебе.
Ответь мне, ты, может быть, не хочешь
этого?
– Бедная моя, бедная, – сказал я ей, – я не
допущу, чтобы ты это сделала.
Со мною будет нехорошо, и я не хочу,
чтобы ты погибала вместе со мной.
– Только эта причина? – спросила она и
приблизила свои глаза к моим.
– Только эта.
Она страшно оживилась, припала ко мне,
обвивая мою шею, и сказала:
– Я погибаю вместе с тобою.
Утром я буду у тебя.
И вот, последнее, что я помню в моей
жизни, это – полоску света из моей передней, и в этой полосе света развившуюся
прядь, ее берет и ее полные решимости
глаза.
Еще помню черный силуэт на пороге
наружной двери и белый сверток.
– Я проводил бы тебя, но я уже не в силах
идти один обратно, я боюсь.
– Не бойся.
Потерпи несколько часов.
Завтра утром я буду у тебя. – Это и были ее
последние слова в моей жизни.
– Тсс! – вдруг сам себя прервал больной и
поднял палец, – беспокойная сегодня лунная ночь.
Он скрылся на балконе.
Иван слышал, как проехали колесики по
коридору, кто то всхлипнул или вскрикнул
слабо.
Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120 я комната получила жильца.
Someone had been brought, and he kept
asking to be given back his head.
The two interlocutors fell anxiously silent, but,
having calmed down, they returned to the
interrupted story.
The guest was just opening his mouth, but the
night was indeed a restless one.
There were still voices in the corridor, and the
guest began to speak into Ivan's ear, so softly
that what he told him was known only to the
poet, apart from the first phrase:
'A quarter of an hour after she left me, there
came a knock at my window ...'
What the patient whispered into Ivan's ear
evidently agitated him very much.
Spasms repeatedly passed over his face.
Fear and rage swam and flitted in his eyes.
The narrator pointed his hand somewhere in
the direction of the moon, which had long
since left the balcony.
Only when all sounds from outside ceased to
reach them did the guest move away from Ivan
and begin to speak more loudly:
'Yes, and so in mid-January, at night, in the
same coat but with the buttons torn off, [5] I
was huddled with cold in my little yard.
Behind me were snowdrifts that hid the lilac
bushes, and before me and below - my little
windows, dimly lit, covered with shades. I
bent down to the first of them and listened - a
gramophone was playing in my rooms.
That was all I heard, but I could not see
anything.
I stood there a while, then went out the gate to
the lane.
A blizzard was frolicking in it.
A dog, dashing under my feet, frightened me,
and I ran away from it to the other side.
The cold, and the fear that had become my
constant companion, were driving me to
frenzy.
Привезли кого то, который просит вернуть
ему голову.
Оба собеседника помолчали в тревоге, но,
успокоившись, вернулись к прерванному
рассказу.
Гость раскрыл было рот, но ночка, точно,
была беспокойная.
Голоса еще слышались в коридоре, и гость
начал говорить Ивану на ухо так тихо, что
то, что он рассказал, стало известно одному
поэту только, за исключением первой
фразы:
– Через четверть часа после того, как она
покинула меня, ко мне в окна постучали.
То, о чем рассказывал больной на ухо, по
видимому, очень волновало его.
Судороги то и дело проходили по его лицу.
В глазах его плавал и метался страх и
ярость.
Рассказчик указывал рукою куда то в сторону луны, которая давно уже ушла с балкона.
Лишь тогда, когда перестали доноситься
всякие звуки извне, гость отодвинулся от
Ивана и заговорил погромче.
– Да, так вот, в половине января, ночью, в
том же самом пальто, но с оборванными
пуговицами, я жался от холода в моем дворике.
Сзади меня были сугробы, скрывшие кусты
сирени, а впереди меня и внизу – слабенько
освещенные, закрытые шторами мои
оконца, я припал к первому из них и прислушался – в комнатах моих играл патефон.
Это все, что я расслышал. Но разглядеть
ничего не мог.
Постояв немного, я вышел за калитку в переулок.
В нем играла метель.
Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и я перебежал от нее на другую
сторону.
Холод и страх, ставший моим постоянным
спутником, доводили меня до исступления.
I had nowhere to go, and the simplest thing, of
course, would have been to throw myself
under a tram-car on the street where my lane
came out.
From far off I could see those light-filled, icecovered boxes and hear their loathsome
screeching in the frost.
But, my dear neighbour, the whole thing was
that fear possessed every cell of my body.
And, just as I was afraid of the dog, so I was
afraid of the tram-car.
Yes, there is no illness in this place worse than
mine, I assure you!'
`But you could have let her know,' said Ivan,
sympathizing with the poor patient. 'Besides,
she has your money.
She did keep it, of course?'
'You needn't doubt that, of course she kept it.
But you evidently don't understand me.
Or, rather, I've lost the ability I once had for
describing things.
However, I'm not very sorry about that, since
I no longer have any use for it.
Before her,' the guest reverently looked out at
the darkness of the night, `there would lie a
letter from a madhouse.
How can one send letters from such an address
... a mental patient? ...
You're joking, my friend!
Make her unhappy?
No, I'm not capable of that.'
Ivan was unable to object to this, but the silent
Ivan sympathized with the guest, he
commiserated with him.
And the other, from the pain of his memories,
nodded his head in the black cap and spoke
thus:
'Poor woman ...
However, I have hopes that she has forgotten
me ...'
'But you may recover ...' Ivan said timidly.
Идти мне было некуда, и проще всего, конечно, было бы броситься под трамвай на
той улице, в которую выходил мой переулок.
Издали я видел эти наполненные светом,
обледеневшие ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе.
Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела.
И так же точно, как собаки, я боялся и трамвая.
Да, хуже моей болезни в этом здании нет,
уверяю вас.
– Но вы же могли дать знать ей, – сказал
Иван, сочувствуя бедному больному, –
кроме того, ведь у нее же ваши деньги?
Ведь она их, конечно, сохранила?
– Не сомневайтесь в этом, конечно, сохранила.
Но вы, очевидно, не понимаете меня?
Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность описывать что нибудь.
Мне, впрочем, ее не очень жаль, так как она
мне не пригодится больше.
Перед нею, – гость благоговейно посмотрел во тьму ночи, – легло бы письмо из сумасшедшего дома.
Разве можно посылать письма, имея такой
адрес? Душевнобольной?
Вы шутите, мой друг!
Нет, сделать ее несчастной?
На это я не способен.
Иван не сумел возразить на это, но молчаливый Иван сочувствовал гостю, сострадал
ему.
А тот кивал от муки своих воспоминаний
головою в черной шапочке и говорил так:
– Бедная женщина.
Впрочем, у меня есть надежда, что она забыла меня!
– Но вы можете выздороветь… – робко сказал Иван.
'I am incurable,' the guest replied calmly. – Я неизлечим, – спокойно ответил гость, –
'When Stravinsky says he will bring me back когда Стравинский говорит, что вернет
to life, I don't believe him.
меня к жизни, я ему не верю.
He is humane and simply wants to comfort me. Он гуманен и просто хочет утешить меня.
I don't deny, however, that I'm much better
now.
Yes, so where did I leave off?
Frost, those flying trams...
I knew that this clinic had been opened, and
set out for it on foot across the entire city.
Madness!
Outside the city I probably would have frozen
to death, but chance saved me.
A truck had broken down, I came up to the
driver, it was some three miles beyond the city
limits, and to my surprise he took pity on me.
Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше.
Да, так на чем, бишь, я остановился?
Мороз, эти летящие трамваи.
Я знал, что эта клиника уже открылась, и
через весь город пешком пошел в нее.
Безумие!
За городом я, наверно, замерз бы, но меня
спасла случайность.
Что то сломалось в грузовике, я подошел к
шоферу, это было километрах в четырех за
заставой, и, к моему удивлению, он сжалился надо мной.
The truck was coming here.
Машина шла сюда.
And he took me along.
И он повез меня.
I got away with having my left toes frostbitten. Я отделался тем, что отморозил пальцы на
левой ноге.
But they cured that.
Но это вылечили.
And now this is the fourth month that I've been И вот четвертый месяц я здесь.
here.
And, you know, I find it not at all bad here.
И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и
очень неплохо.
One mustn't make grandiose plans, dear Не надо задаваться большими планами, доneighbour, really!
рогой сосед, право!
I, for instance, wanted to go all around the Я вот, например, хотел объехать весь земglobe.
ной шар.
Well, so it turns out that I'm not going to do it. Ну, что же, оказывается, это не суждено.
I see only an insignificant piece of that globe. Я вижу только незначительный кусок этого
шара.
I suppose it's not the very best there is on it, Думаю, что это не самое лучшее, что есть
but, I repeat, it's not so bad.
на нем, но, повторяю, это не так уж худо.
Summer is coming, the ivy will twine up on to Вот лето идет к нам, на балконе завьется
the balcony. So Praskovya Fyodorovna плющ, как обещает Прасковья Федоровна.
promises.
The keys have broadened my possibilities.
Ключи расширили мои возможности.
There'll be the moon at night.
По ночам будет луна.
Ah, it's gone!
Ах, она ушла!
Freshness.
Свежеет.
It's falling past midnight.
Ночь валится за полночь.
Time to go.'
Мне пора.
Tell me, what happened afterwards with – Скажите мне, а что было дальше с Иешуа
Yeshua and Pilate?' Ivan asked. 'I beg you, I и Пилатом, – попросил Иван, – умоляю, я
want to know.'
хочу знать.
'Ah, no, no,' the guest replied with a painful – Ах нет, нет, – болезненно дернувшись,
twitch. 'I cannot recall my novel without ответил гость, – я вспомнить не могу без
trembling.
дрожи мой роман.
And your acquaintance from the Patriarch's
Ponds would do it better than I.
Thank you for the conversation.
Goodbye.'
And before Ivan could collect his senses, the
grille closed with a quiet clang, and the guest
vanished.
CHAPTER 14.
Glory to the Cock!
His nerves gave out, as they say, and Rimsky
fled to his office before they finished drawing
up the report.
He sat at his desk and stared with inflamed
eyes at the magic banknotes lying before him.
The findirector's wits were addled.
A steady hum came from outside.
The audience poured in streams from the
Variety building into the street.
Rimsky's extremely sharpened hearing
suddenly caught the distant trill of a
policeman.
That in itself never bodes anything pleasant.
But when it was repeated and, to assist it,
another joined in, more authoritative and
prolonged, and to them was added a clearly
audible guffawing and even some hooting, the
findirector understood at once that something
else scandalous and vile had happened in the
street.
And that, however much he wanted to wave it
away, it was closely connected with the
repulsive s�ance presented by the black
magician and his assistants.
The keen-eared findirector was not mistaken
in the least.
As soon as he cast a glance out the window on
to Sadovaya, his face twisted, and he did not
whisper but hissed:
'So I thought!'
In the bright glare of the strongest street lights
he saw, just below him on the sidewalk, a lady
in nothing but a shift and violet bloomers.
А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы это лучше меня.
Спасибо за беседу.
До свидания.
И раньше чем Иван опомнился, закрылась
решетка с тихим звоном, и гость скрылся.
Глава 14
Слава петуху!
Не выдержали нервы, как говорится, и Римский не дождался окончания составления
протокола и бежал в свой кабинет.
Он сидел за столом и воспаленными глазами глядел на лежащие перед ним магические червонцы.
Ум финдиректора заходил за разум.
Снаружи несся ровный гул.
Публика потоками выливалась из здания
Варьете на улицу.
До чрезвычайно обострившегося слуха
финдиректора вдруг донеслась отчетливая
милицейская трель.
Сама по себе она уж никогда не сулит ничего приятного.
А когда она повторилась и к ней на помощь
вступила другая, более властная и продолжительная, а затем присоединился и явственно слышный гогот, и даже какое то
улюлюкание, финдиректор сразу понял,
что на улице совершилось еще что то скандальное и пакостное.
И что это, как бы ни хотелось отмахнуться
от него, находится в теснейшей связи с отвратительным сеансом, произведенным
черным магом и его помощниками.
Чуткий финдиректор нисколько не ошибся.
Лишь только он глянул в окно, выходящее
на Садовую, лицо его перекосилось, и он не
прошептал, а прошипел:
– Я так и знал!
В ярком свете сильнейших уличных фонарей он увидел на тротуаре внизу под собой
даму в одной сорочке и панталонах фиолетового цвета.
True, there was a little hat on the lady's head На голове у дамы, правда, была шляпка, а в
and an umbrella in her hands.
руках зонтик.
The lady, who was in a state of utter
consternation, now crouching down, now
making as if to run off somewhere, was
surrounded by an agitated crowd, which
produced the very guffawing that had sent a
shiver down the fin-director's spine.
Next to the lady some citizen was flitting
about, trying to tear off his summer coat, and
in his agitation simply unable to manage the
sleeve in which his arm was stuck.
Shouts and roaring guffaws came from yet
another place - namely, the left entrance - and
turning his head in that direction, Grigory
Danilovich saw a second lady, in pink
underwear.
She leaped from the street to the sidewalk,
striving to hide in the hallway, but the
audience pouring out blocked the way, and the
poor victim other own flightiness and passion
for dressing up, deceived by vile Fagott's firm,
dreamed of only one thing - falling through the
earth.
A policeman made for the unfortunate woman,
drilling the air with his whistle, and after the
policeman hastened some merry young men in
caps.
It was they who produced the guffawing and
hooting.
A skinny, moustachioed cabby flew up to the
first undressed woman and dashingly reined in
his bony, broken-down nag.
The moustached face was grinning gleefully.
Rimsky beat himself on the head with his fist,
spat, and leaped back from the window.
For some time he sat at his desk listening to
the street.
The whistling at various points reached its
highest pitch, then began to subside.
The scandal, to Rimsky's surprise, was
somehow liquidated with unexpected
swiftness.
It came time to act. He had to drink the bitter
cup of responsibility.
The telephones had been repaired during the
third part. He had to make calls, to tell what
had happened, to ask for help, lie his way out
of it, heap everything on Likhodeev, cover up
for himself, and so on.
Вокруг этой дамы, находящейся в состоянии полного смятения, то приседающей, то
порывающейся бежать куда то, волновалась толпа, издавая тот самый хохот, от которого у финдиректора проходил по спине
мороз.
Возле дамы метался какой то гражданин,
сдирающий с себя летнее пальто и от волнения никак не справляющийся с рукавом,
в котором застряла рука.
Крики и ревущий хохот донеслись и из другого места – именно от левого подъезда, и,
повернув туда голову, Григорий Данилович увидал вторую даму, в розовом белье.
Та прыгнула с мостовой на тротуар, стремясь скрыться в подъезде, но вытекавшая
публика преграждала ей путь, и бедная
жертва своего легкомыслия и страсти к
нарядам, обманутая фирмой проклятого
Фагота, мечтала только об одном – провалиться сквозь землю.
Милиционер устремлялся к несчастной,
буравя воздух свистом, а за милиционером
поспешали какие то развеселые молодые
люди в кепках.
Они то и испускали этот самый хохот и
улюлюканье.
Усатый худой лихач подлетел к первой раздетой и с размаху осадил костлявую разбитую лошадь.
Лицо усача радостно ухмылялось.
Римский стукнул себя кулаком по голове,
плюнул и отскочил от окна.
Он посидел некоторое время у стола, прислушиваясь к улице.
Свист в разных точках достиг высшей
силы, а потом стал спадать.
Скандал, к удивлению Римского, ликвидировался как то неожиданно быстро.
Настала пора действовать, приходилось
пить горькую чашу ответственности.
Аппараты были исправлены во время третьего отделения, надо было звонить, сообщить о происшедшем, просить помощи, отвираться, валить все на Лиходеева, выгораживать самого себя и так далее.
Pah, the devil!
Twice the upset director put his hand on the
receiver, and twice he drew it back.
And suddenly, in the dead silence of the office,
the telephone burst out ringing by itself right
in the findirector's face, and he gave a start and
went cold.
'My nerves are really upset, though!' he
thought, and picked up the receiver.
He recoiled from it instantly and turned whiter
than paper.
A soft but at the same time insinuating and
lewd female voice whispered into the receiver:
'Don't call anywhere, Rimsky, it'll be bad ...'
The receiver straight away went empty.
With goose-flesh prickling on his back, the
findirector hung up the telephone and for some
reason turned to look at the window behind
him.
Through the scant and still barely greening
branches of a maple, he saw the moon racing
in a transparent cloud.
His eyes fixed on the branches for some
reason, Rimsky went on gazing at them, and
the longer he gazed, the more strongly he was
gripped by fear.
With great effort, the findirector finally turned
away from the moonlit window and stood up.
Тьфу ты дьявол!
Два раза расстроенный директор клал руку
на трубку и дважды ее снимал.
И вдруг в мертвой тишине кабинета сам аппарат разразился звоном прямо в лицо финдиректора, и тот вздрогнул и похолодел.
«Однако у меня здорово расстроились нервы», – подумал он и поднял трубку.
Тотчас же отшатнулся от нее и стал белее
бумаги.
Тихий, в то же время вкрадчивый и развратный женский голос шепнул в трубку:
– Не звони, Римский, никуда, худо будет.
Трубка тут же опустела.
Чувствуя мурашки в спине, финдиректор
положил трубку и оглянулся почему то на
окно за своей спиной.
Сквозь редкие и еще слабо покрытые зеленью ветви клена он увидел луну, бегущую
в прозрачном облачке.
Почему то приковавшись к ветвям, Римский смотрел на них, и чем больше смотрел, тем сильнее и сильнее его охватывал
страх.
Сделав над собою усилие, финдиректор отвернулся наконец от лунного окна и поднялся.
Никакого разговора о том, чтобы звонить,
больше и быть не могло, и теперь финдиректор думал только об одном – как бы ему
поскорее уйти из театра.
Он прислушался: здание театра молчало.
Римский понял, что он давно один во всем
втором этаже, и детский неодолимый страх
овладел им при этой мысли.
There could no longer be any question of
phone calls, and now the findirector was
thinking of only one thing - getting out of the
theatre as quickly as possible.
He listened: the theatre building was silent.
Rimsky realized that he had long been the only
one on the whole second floor, and a childish,
irrepressible fear came over him at this
thought.
He could not think without shuddering of Он без содрогания не мог подумать о том,
having to walk alone now along the empty что ему придется сейчас идти одному по
corridors and down the stairs.
пустым коридорам и спускаться по лестнице.
Feverishly he seized the hypnotist's banknotes Он лихорадочно схватил со стола гипнотиfrom the table, put them in his briefcase, and зерские червонцы, спрятал их в портфель и
coughed so as to cheer himself up at least a кашлянул, чтобы хоть чуточку подбодрить
little.
себя.
The cough came out slightly hoarse, weak.
Кашель вышел хрипловатым, слабым.
And here it seemed to him that a whiff of some
putrid dankness was coming in under the
office door.
Shivers ran down the findirector's spine.
And then the clock also rang out unexpectedly
and began to strike midnight.
And even its striking provoked shivers in the
findirector.
But his heart definitively sank when he heard
the English key turning quietly in the lock.
Clutching his briefcase with damp, cold hands,
the findirector felt that if this scraping in the
keyhole were to go on any longer, he would
break down and give a piercing scream.
Finally the door yielded to someone's efforts,
opened, and Varenukha noiselessly entered
the office.
Rimsky simply sank down into the armchair
where he stood, because his legs gave way.
Drawing a deep breath, he smiled an
ingratiating smile, as it were, and said quietly:
'God, you frightened me...'
Yes, this sudden appearance might have
frightened anyone you like, and yet at the same
time it was a great joy: at least one little end
peeped out in this tangled affair.
Well, tell me quickly!
Well?
Well?' Rimsky wheezed, grasping at this little
end. 'What does it all mean?!'
`Excuse me, please,' the entering man replied
in a hollow voice, closing the door, 'I thought
you had already left.'
And Varenukha, without taking his cap off,
walked to the armchair and sat on the other
side of the desk.
It must be said that Varenukha's response was
marked by a slight oddity which at once
needled the findirector, who could compete in
sensitivity with the seismograph of any of the
world's best stations.
И здесь ему показалось, что из под двери
кабинета потянуло вдруг гниловатой сыростью.
Дрожь прошла по спине финдиректора.
А тут еще ударили неожиданно часы и
стали бить полночь.
И даже бой вызвал дрожь в финдиректоре.
Но окончательно его сердце упало, когда
он услышал, что в замке двери тихонько
поворачивается английский ключ.
Вцепившись в портфель влажными, холодными руками, финдиректор чувствовал,
что, если еще немного продлится этот шорох в скважине, он не выдержит и пронзительно закричит.
Наконец дверь уступила чьим то усилиям,
раскрылась, и в кабинет бесшумно вошел
Варенуха.
Римский как стоял, так и сел в кресло, потому что ноги его подогнулись.
Набрав воздуху в грудь, он улыбнулся как
бы заискивающей улыбкой и тихо молвил:
– Боже, как ты меня испугал!
Да, это внезапное появление могло испугать кого угодно, и тем не менее в то же
время оно являлось большою радостью.
Высунулся хоть один кончик в этом запутанном деле.
– Ну, говори скорей!
Ну!
Ну! – прохрипел Римский, цепляясь за этот
кончик, – что все это значит?
– Прости, пожалуйста, – глухим голосом
отозвался вошедший, закрывая дверь, – я
думал, что ты уже ушел.
И Варенуха, не снимая кепки, прошел к
креслу и сел по другую сторону стола.
Надо сказать, что в ответе Варенухи обозначилась легонькая странность, которая
сразу кольнула финдиректора, в чувствительности своей могущего поспорить с сейсмографом любой из лучших станций
мира.
How could it be?
Как же так?
Why did Varenukha come to the findirector's Зачем же Варенуха шел в кабинет финдиoffice if he thought he was not there?
ректора, ежели полагал, что его там нету?
He had his own office, first of all.
And second, whichever entrance to the
building Varenukha had used, he would
inevitably have met one of the nightwatchmen, to all of whom it had been
announced that Grigory Danilovich was
staying late in his office.
But the findirector did not spend long
pondering this oddity - he had other problems.
'Why didn't you call?
What are all these shenanigans about Yalta?'
"Well, it's as I was saying,' the administrator
replied, sucking as if he were troubled by a bad
tooth. 'He was found in the tavern in
Pushkino.'
`In Pushkino?!
You mean just outside Moscow?!
What about the telegrams from Yalta?!'
'The devil they're from Yalta!
He got a telegrapher drunk in Pushkino, and
the two of them started acting up, sending
telegrams marked "Yalta", among other
things.'
'Aha ... aha ... Well, all right, all right...'
Rimsky did not say but sang out.
His eyes lit up with a yellow light.
In his head there formed the festive picture of
Styopa's shameful dismissal from his job.
Deliverance!
The findirector's long-awaited deliverance
from this disaster in the person of Likhodeev!
And maybe Stepan Bogdanovich would
achieve something worse than dismissal... The
details!' said Rimsky, banging the paperweight
on the desk.
And Varenukha began giving the details.
As soon as he arrived where the findirector had
sent him, he was received at once and given a
most attentive hearing.
No one, of course, even entertained the
thought that Styopa could be in Yalta.
Everyone agreed at once with Varenukha's
suggestion that Likhodeev was, of course, at
the Yalta in Pushkino.
Ведь у него есть свой кабинет.
Это – раз. А второе: из какого бы входа Варенуха ни вошел в здание, он неизбежно
должен был встретить одного из ночных
дежурных, а тем всем было объявлено, что
Григорий Данилович на некоторое время
задержится в своем кабинете.
Но долго по поводу этой странности финдиректор не стал размышлять. Не до того
было.
– Почему ты не позвонил?
Что означает вся эта петрушка с Ялтой?
– Ну, то, что я и говорил, – причмокнув, как
будто его беспокоил больной зуб, ответил
администратор, – нашли его в трактире в
Пушкине.
– Как в Пушкине?!
Это под Москвой?
А телеграмма из Ялты?
– Какая там, к черту, Ялта!
Напоил пушкинского телеграфиста, и
начали оба безобразничать, в том числе посылать телеграммы с пометкой «Ялта».
– Ага… Ага… Ну ладно, ладно… – не проговорил, а как бы пропел Римский.
Глаза его засветились желтеньким светом.
В голове сложилась праздничная картина
снятия Степы с работы.
Освобождение!
Долгожданное освобождение финдиректора от этого бедствия в лице Лиходеева!
А может Степан Богданович добьется чего
нибудь и похуже снятия… – Подробности!
– сказал Римский, стукнув пресс папье по
столу.
И Варенуха начал рассказывать подробности.
Лишь только он явился туда, куда был отправлен финдиректором, его немедленно
приняли и выслушали внимательнейшим
образом.
Никто, конечно, и мысли не допустил о
том, что Степа может быть в Ялте.
Все сейчас же согласились с предположением Варенухи, что Лиходеев, конечно, в
пушкинской «Ялте».
`Then where is he now?' the agitated
findirector interrupted the administrator.
'Well, where else could he be?' the
administrator replied, grinning crookedly. 'In a
sobering-up cell, naturally!'
'Well, well.
How nice!'
Varenukha went on with his story, and the
more he told, the more vividly there unfolded
before the findirector the long chain of
Likhodeev's boorish and outrageous acts, and
every link in this chain was worse than the one
before.
The drunken dancing in the arms of the
telegrapher on the lawn in front of the
Pushkino telegraph office to the sounds of
some itinerant barrel-organ was worth
something!
The chase after some female citizens shrieking
with terror!
The attempt at a fight with the barman in the
Yalta itself!
Scattering green onions all over the floor of the
same Yalta.
Smashing eight bottles of dry white Ai-Danil.
Breaking the meter when the taxi-driver
refused to take Styopa in his cab.
Threatening to arrest the citizens who
attempted to stop Styopa's obnoxiousness...
In short, black horror!
Styopa was well known in Moscow theatre
circles, and everyone knew that the man was
no gift.
But all the same, what the administrator was
telling about him was too much even for
Styopa.
Yes, too much.
Even much too much...
Rimsky's needle-sharp glance pierced the
administrator's face from across the desk, and
the longer the man spoke, the grimmer those
eyes became.
The more lifelike and colourful the vile details
with which the administrator furnished his
story, the less the findirector believed the
storyteller.
– Где же он сейчас? – перебил администратора взволнованный финдиректор.
– Ну, где ж ему быть, – ответил, криво ухмыльнувшись, администратор, – натурально, в вытрезвителе.
– Ну, ну!
Ай, спасибо!
А Варенуха продолжал свое повествование. И чем больше он повествовал, тем
ярче перед финдиректором разворачивалась длиннейшая цепь Лиходеевских
хамств и безобразий, и всякое последующее звено в этой цепи было хуже предыдущего.
Чего стоила хотя бы пьяная пляска в обнимку с телеграфистом на лужайке перед
пушкинским телеграфом под звуки какой
то праздношатающейся гармоники!
Гонка за какими то гражданками, визжащими от ужаса!
Попытка подраться с буфетчиком в самой
«Ялте»!
Разбрасывание зеленого лука по полу той
же «Ялты».
Разбитие восьми бутылок белого сухого
«Ай Даниля».
Поломка счетчика у шофера такси, не пожелавшего подать Степе машину.
Угроза арестовать граждан, пытавшихся
прекратить Степины паскудства.
Словом, темный ужас.
Степа был широко известен в театральных
кругах Москвы, и все знали, что человек
этот – не подарочек.
Но все таки то, что рассказывал администратор про него, даже и для Степы было
чересчур.
Да, чересчур.
Даже очень чересчур…
Колючие глаза Римского через стол врезались в лицо администратора, и чем дальше
тот говорил, тем мрачнее становились эти
глаза.
Чем жизненнее и красочнее становились те
гнусные подробности, которыми уснащал
свою повесть администратор… тем менее
верил рассказчику финдиректор.
And when Varenukha told how Styopa had let
himself go so far as to try to resist those who
came to bring him back to Moscow, the
findirector already knew firmly that
everything the administrator who had returned
at midnight was telling him, everything, was a
lie!
A lie from first word to last!
Varenukha never went to Pushkino, and there
was no Styopa in Pushkino.
There was no drunken telegrapher, there was
no broken glass in the tavern, Styopa did not
get tied up with ropes ... none of it happened.
As soon as the findirector became firmly
convinced that the administrator was lying to
him, fear crept over his body, starting from the
legs, and twice again the findirector fancied
that a putrid malarial dankness was wafting
across the floor.
Never for a moment taking his eyes off the
administrator - who squirmed somehow
strangely in his armchair, trying not to get out
of the blue shade of the desk lamp, and
screening himself with a newspaper in some
remarkable fashion from the bothersome light
- the findirector was thinking of only one
thing: what did it all mean?
Why was he being lied to so brazenly, in the
silent and deserted building, by the
administrator who was so late in coming back
to him?
And the awareness of danger, an unknown but
menacing danger, began to gnaw at Rimsky's
soul.
Pretending to ignore Varenukha's dodges and
tricks with the newspaper, the findirector
studied his face, now almost without listening
to the yarn Varenukha was spinning.
There was something that seemed still more
inexplicable than the calumny invented. God
knows why, about adventures in Pushkino,
and that something was the change in the
administrator's appearance and manners.
Когда же Варенуха сообщил, что Степа
распоясался до того, что пытался оказать
сопротивление тем, кто приехал за ним,
чтобы вернуть его в Москву, финдиректор
уже твердо знал, что все, что рассказывает
ему вернувшийся в полночь администратор, все – ложь!
Ложь от первого до последнего слова.
Варенуха не ездил в Пушкино, и самого
Степы в Пушкине тоже не было.
Не было пьяного телеграфиста, не было
разбитого стекла в трактире, Степу не вязали веревками… – ничего этого не было.
Лишь только финдиректор утвердился в
мысли, что администратор ему лжет, страх
пополз по его телу, начиная с ног, и дважды
опять таки почудилось финдиректору, что
потянуло по полу гнилой малярийной сыростью.
Ни на мгновение не сводя глаз с администратора, как то странно корчившегося в
кресле, все время стремящегося не выходить из под голубой тени настольной
лампы, как то удивительно прикрывавшегося якобы от мешающего ему света лампочки газетой, – финдиректор думал
только об одном, что же значит все это?
Зачем так нагло лжет ему в пустынном и
молчащем здании слишком поздно вернувшийся к нему администратор?
И сознание опасности, неизвестной, но
грозной опасности, начало томить душу
финдиректора.
Делая вид, что не замечает уверток администратора и фокусов его с газетой, финдиректор рассматривал его лицо, почти уже
не слушая того, что плел Варенуха.
Было кое что, что представлялось еще более необъяснимым, чем неизвестно зачем
выдуманный клеветнический рассказ о похождениях в Пушкине, и это что то было
изменением во внешности и в манерах администратора.
No matter how the man pulled the duck-like
visor of his cap over his eyes, so as to throw a
shadow on his face, no matter how he fidgeted
with the newspaper, the findirector managed
to make out an enormous bruise on the right
side of his face just by the nose.
Besides that, the normally full-blooded
administrator was now pale with a chalk-like,
unhealthy pallor, and on this stifling night his
neck was for some reason wrapped in an old
striped scarf.
Add to that the repulsive manner the
administrator had acquired during the time of
his absence of sucking and smacking, the
sharp change in his voice, which had become
hollow and coarse, and the furtiveness and
cowardliness in his eyes, and one could boldly
say that Ivan Savelyevich Varenukha had
become unrecognizable.
Something else burningly troubled the
findirector, but he was unable to grasp
precisely what it was, however much he
strained his feverish mind, however hard he
peered at Varenukha.
One thing he could affirm, that there was
something unprecedented, unnatural in this
combination of the administrator and the
familiar armchair.
"Well, we finally overpowered him, loaded
him into the car,' Varenukha boomed, peeking
from behind the paper and covering the bruise
with his hand.
Rimsky suddenly reached out and, as if
mechanically, tapping his fingers on the table
at the same time, pushed the electric-bell
button with his palm and went numb.
The sharp signal ought to have been heard
without fail in the empty building.
But no signal came, and the button sank
lifelessly into the wood of the desk.
The button was dead, the bell broken.
The findirector's stratagem did not escape the
notice of Varenukha, who asked, twitching,
with a clearly malicious fire flickering in his
eyes:
"What are you ringing for?'
Как тот ни натягивал утиный козырек
кепки на глаза, чтобы бросить тень на лицо,
как ни вертел газетным листом, – финдиректору удалось рассмотреть громадный
синяк с правой стороны лица у самого носа.
Кроме того, полнокровный обычно администратор был теперь бледен меловой нездоровою бледностью, а на шее у него в
душную ночь зачем то было наверчено старенькое полосатое кашне.
Если же к этому прибавить появившуюся у
администратора за время его отсутствия
отвратительную манеру присасывать и
причмокивать, резкое изменение голоса,
ставшего глухим и грубым, вороватость и
трусливость в глазах, – можно было смело
сказать, что Иван Савельевич Варенуха
стал неузнаваем.
Что то еще жгуче беспокоило финдиректора, но что именно, он не мог понять, как
ни напрягал воспаленный мозг, сколько ни
всматривался в Варенуху.
Одно он мог утверждать, что было что то
невиданное, неестественное в этом соединении администратора с хорошо знакомым
креслом.
– Ну, одолели наконец, погрузили в машину, – гудел Варенуха, выглядывая из за
листа и ладонью прикрывая синяк.
Римский вдруг протянул руку и как бы машинально ладонью, в то же время поигрывая пальцами по столу, нажал пуговку
электрического звонка и обмер.
В пустом здании непременно был бы слышен резкий сигнал.
Но сигнала не последовало, и пуговка безжизненно погрузилась в доску стола.
Пуговка была мертва, звонок испорчен.
Хитрость финдиректора не ускользнула от
Варенухи, который спросил, передернувшись, причем в глазах его мелькнул явно
злобный огонь:
– Ты чего звонишь?
'Mechanically,' the findirector replied
hollowly, jerking his hand back, and asked in
turn, in an unsteady voice: "What's that on
your face?'
'The car skidded, I bumped against the doorhandle,' Varenukha said, looking away.
'He's lying!' the findirector exclaimed
mentally.
And here his eyes suddenly grew round and
utterly insane, and he stared at the back of the
armchair.
Behind the chair on the floor two shadows lay
criss-cross, one more dense and black, the
other faint and grey.
The shadow of the back of the chair and of its
tapering legs could be seen distinctly on the
floor, but there was no shadow of Varenukha's
head above the back of the chair, or of the
administrator's legs under its legs.
`He casts no shadow!' Rimsky cried out
desperately in his mind.
He broke into shivers.
Varenukha, following Rimsky's insane gaze,
looked furtively behind him at the back of the
chair, and realized that he had been found out.
He got up from the chair (the findirector did
likewise) and made one step back from the
desk, clutching his briefcase in his hands.
'He's guessed, damn him!
Always was clever,' Varenukha said, grinning
spitefully right in the findirector's face, and he
sprang unexpectedly from the chair to the door
and quickly pushed down the catch on the
lock.
The findirector looked desperately behind
him, as he retreated to the window giving on
to the garden, and in this window, flooded with
moonlight, saw the face of a naked girl pressed
against the glass and her naked arm reaching
through the vent-pane and trying to open the
lower latch.
The upper one was already open.
It seemed to Rimsky that the light of the desk
lamp was going out and the desk was tilting.
– Машинально, – глухо ответил финдиректор, отдернул руку и, в свою очередь, нетвердым голосом спросил: – Что это у тебя
на лице?
– Машину занесло, ударился об ручку
двери, – ответил Варенуха, отводя глаза.
«Лжет!» – воскликнул мысленно финдиректор.
И тут вдруг его глаза округлились и стали
совершенно безумными, и он уставился в
спинку кресла.
Сзади кресла, на полу, лежали две перекрещенные тени, одна погуще и почернее, другая слабая и серая.
Отчетливо была видна на полу теневая
спинка кресла и его заостренные ножки, но
над спинкою на полу не было теневой головы Варенухи, равно как под ножками не
было ног администратора.
«Он не отбрасывает тени!» – отчаянно мысленно вскричал Римский.
Его ударила дрожь.
Варенуха воровато оглянулся, следуя
безумному взору Римского, за спинку
кресла и понял, что он открыт.
Он поднялся с кресла (то же сделал и финдиректор) и отступил от стола на шаг, сжимая в руках портфель.
– Догадался, проклятый!
Всегда был смышлен, – злобно ухмыльнувшись совершенно в лицо финдиректору,
проговорил Варенуха, неожиданно отпрыгнул от кресла к двери и быстро двинул вниз
пуговку английского замка.
Финдиректор отчаянно оглянулся, отступая к окну, ведущему в сад, и в этом окне,
заливаемом луною, увидел прильнувшее к
стеклу лицо голой девицы и ее голую руку,
просунувшуюся в форточку и старающуюся открыть нижнюю задвижку.
Верхняя уже была открыта.
Римскому показалось, что свет в настольной лампе гаснет и что письменный стол
наклоняется.
An icy wave engulfed Rimsky, but - Римского окатило ледяной волной, но, к
fortunately for him - he got control of himself счастью для себя, он превозмог себя и не
and did not fall.
упал.
He had enough strength left to whisper, but not
cry out:
'Help...'
Varenukha, guarding the door, hopped up and
down by it, staying in air for a long time and
swaying there.
Waving his hooked fingers in Rimsky's
direction, he hissed and smacked, winking to
the girl in the window.
She began to hurry, stuck her red-haired head
through the vent, reached her arm down as far
as she could, her nails clawing at the lower
latch and shaking the frame.
Her arm began to lengthen, rubber-like, and
became covered with a putrid green.
Finally the dead woman's green fingers got
hold of the latch knob, turned it, and the frame
began to open.
Rimsky cried out weakly, leaned against the
wall, and held his briefcase in front of him like
a shield.
He realized that his end had come.
The frame swung wide open, but instead of the
night's freshness and the fragrance of the
lindens, the smell of a cellar burst into the
room.
The dead woman stepped on to the windowsill.
Rimsky clearly saw spots of decay on her
breast.
And just then the joyful, unexpected crowing
of a cock came from the garden, from that low
building beyond the shooting gallery where
birds participating in the programme were
kept.
A loud, trained cock trumpeted, announcing
that dawn was rolling towards Moscow from
the east.
Savage fury distorted the girl's face, she
emitted a hoarse oath, and at the door
Varenukha shrieked and dropped from the air
to the floor.
The cock-crow was repeated, the girl clacked
her teeth, and her red hair stood on end.
Остатка сил хватило на то, чтобы шепнуть,
но не крикнуть:
– Помогите…
Варенуха, карауля дверь, подпрыгивал
возле нее, подолгу застревая в воздухе и качаясь в нем.
Скрюченными пальцами он махал в сторону Римского, шипел и чмокал, подмигивая девице в окне.
Та заспешила, всунула рыжую голову в
форточку, вытянула сколько могла руку,
ногтями начала царапать нижний шпингалет и потрясать раму.
Рука ее стала удлиняться, как резиновая, и
покрылась трупной зеленью.
Наконец зеленые пальцы мертвой обхватили головку шпингалета, повернули ее, и
рама стала открываться.
Римский слабо вскрикнул, прислонился к
стене и портфель выставил вперед, как
щит.
Он понимал, что пришла его гибель.
Рама широко распахнулась, но вместо ночной свежести и аромата лип в комнату ворвался запах погреба.
Покойница вступила на подоконник.
Римский отчетливо видел пятна тления на
ее груди.
И в это время радостный неожиданный
крик петуха долетел из сада, из того низкого здания за тиром, где содержались
птицы, участвовавшие в программах.
Горластый дрессированный петух трубил,
возвещая, что к Москве с востока катится
рассвет.
Дикая ярость исказила лицо девицы, она
испустила хриплое ругательство, а Варенуха у дверей взвизгнул и обрушился из
воздуха на пол.
Крик петуха повторился, девица щелкнула
зубами, и рыжие ее волосы поднялись дыбом.
With the third crowing of the cock, she turned
and flew out and after her, jumping up and
stretching himself horizontally in the air,
looking like a flying cupid, Varenukha slowly
floated over the desk and out the window.
White as snow, with not a single black hair on
his head, the old man who still recently had
been Rimsky rushed to the door, undid the
catch, opened the door, and ran hurtling down
the dark corridor.
At the turn to the stairs, moaning with fear, he
felt for the switch, and the stairway lighted up.
On the stairs the shaking, trembling old man
fell because he imagined that Varenukha had
softly tumbled on top of him.
Having run downstairs, Rimsky saw a
watchman asleep on a chair by the box office
in the lobby.
Rimsky stole past him on tiptoe and slipped
out the main entrance.
Outside he felt slightly better.
He recovered his senses enough to realize,
clutching his head, that his hat had stayed
behind in the office.
Needless to say, he did not go back for it, but,
breathless, ran across the wide street to the
opposite corner by the movie theatre, near
which a dull reddish light hovered.
In a moment he was there.
No one had time to intercept the cab.
`Make the Leningrad express, I'll tip you well,'
the old man said, breathing heavily and
clutching his heart.
'I'm going to the garage,' the driver answered
hatefully and turned away.
Then Rimsky unlatched his briefcase, took out
fifty roubles, and handed them to the driver
through the open front window.
A few moments later, the rattling car was
flying like the wind down Sadovoye Ring.
The passenger was tossed about on his seat,
and in the fragment of mirror hanging in front
of the driver, Rimsky saw now the driver's
happy eyes, now his own insane ones.
С третьим криком петуха она повернулась
и вылетела вон. И вслед за нею, подпрыгнув и вытянувшись горизонтально в воздухе, напоминая летящего купидона, выплыл медленно в окно через письменный
стол Варенуха.
Седой как снег, без единого черного волоса
старик, который недавно еще был Римским, подбежал к двери, отстегнул пуговку, открыл дверь и кинулся бежать по
темному коридору.
У поворота на лестницу он, стеная от
страха, нащупал выключатель, и лестница
осветилась.
На лестнице трясущийся, дрожащий старик упал, потому что ему показалось, что
на него сверху мягко обрушился Варенуха.
Сбежав вниз, Римский увидел дежурного,
заснувшего на стуле у кассы в вестибюле.
Римский пробрался мимо него на цыпочках
и выскользнул в главную дверь.
На улице ему стало несколько легче.
Он настолько пришел в себя, что, хватаясь
за голову, сумел сообразить, что шляпа его
осталась в кабинете.
Само собой разумеется, что за нею он не
вернулся, а, задыхаясь, побежал через широкую улицу на противоположный угол у
кинотеатра, возле которого маячил красноватый тусклый огонек.
Через минуту он был уже возле него.
Никто не успел перехватить машину.
– К курьерскому ленинградскому, дам на
чай, – тяжело дыша и держась за сердце,
проговорил старик.
– В гараж еду, – с ненавистью ответил шофер и отвернулся.
Тогда Римский расстегнул портфель, вытащил оттуда пятьдесят рублей и протянул
их сквозь открытое переднее окно шоферу.
Через несколько мгновений дребезжащая
машина, как вихрь, летела по кольцу Садовой.
Седока трепало на сиденье, и в осколке зеркала, повешенного перед шофером, Римский видел то радостные глаза шофера, то
безумные свои.
Jumping out of the car in front of the train
station, Rimsky cried to the first man he saw
in a white apron with a badge:
'First class, single, I'll pay thirty,' he was
pulling the banknotes from his briefcase,
crumpling them, 'no first class, get me second
... if not -- a hard bench!'
The man with the badge kept glancing up at
the lighted clock face as he tore the banknotes
from Rimsky's hand.
Five minutes later the express train
disappeared from under the glass vault of the
train station and vanished clean away in the
darkness.
And with it vanished Rimsky.
CHAPTER 15.
Nikanor Ivanovich's Dream
It is not difficult to guess that the fat man with
the purple physiognomy who was put in room
119 of the clinic was Nikanor Ivanovich
Bosoy.
He got to Professor Stravinsky not at once,
however, but after first visiting another place
[1].
Of this other place little remained in Nikanor
Ivanovich's memory.
He recalled only a desk, a bookcase and a sofa.
There a conversation was held with Nikanor
Ivanovich, who had some sort of haze before
his eyes from the rush of blood and mental
agitation, but the conversation came out
somehow strange, muddled, or, better to say,
did not come out at all.
The very first question put to Nikanor
Ivanovich was the following:
'Are you Nikanor Ivanovich Bosoy, chairman
of the house committee at no.502-bis on
Sadovaya Street?'
To this Nikanor Ivanovich, bursting into
terrible laughter, replied literally thus:
'I'm Nikanor, of course I'm Nikanor!
But what the deuce kind of chairman am I?'
'Meaning what?' the question was asked with
a narrowing of eyes.
`Meaning,' he replied, `that if I was chairman,
I should have determined at once that he was
an unclean power!
Выскочив из машины перед зданием вокзала, Римский крикнул первому попавшемуся человеку в белом фартуке и с бляхой:
– Первую категорию, один, тридцать дам, –
комкая, он вынимал из портфеля червонцы,
– нет первой – вторую, если нету – бери
жесткий.
Человек с бляхой, оглядываясь на светящиеся часы, рвал из рук Римского червонцы.
Через пять минут из под стеклянного купола вокзала исчез курьерский и начисто
пропал в темноте.
С ним вместе пропал и Римский.
Глава 15
Сон Никанора Ивановича
Нетрудно догадаться, что толстяк с багровой физиономией, которого поместили в
клинике в комнате № 119, был Никанор
Иванович Босой.
Попал он, однако, к профессору Стравинскому не сразу, а предварительно побывав
в другом месте.
От другого этого места у Никанора Ивановича осталось в воспоминании мало чего.
Помнился только письменный стол, шкаф
и диван.
Там с Никанором Ивановичем, у которого
перед глазами как то мутилось от приливов
крови и душевного возбуждения, вступили
в разговор, но разговор вышел какой то
странный, путаный, а вернее сказать, совсем не вышел.
Первый же вопрос, который был задан Никанору Ивановичу, был таков:
– Вы Никанор Иванович Босой, председатель домкома номер триста два бис по Садовой?
На это Никанор Иванович, рассмеявшись
страшным смехом, ответил буквально так:
– Я Никанор, конечно, Никанор!
Но какой же я к шуту председатель!
– То есть как? – спросили у Никанора Ивановича, прищуриваясь.
– А так, – ответил он, – что ежели я председатель, то я сразу должен был установить,
что он нечистая сила!
Otherwise - what is it?
А то что же это?
A cracked pince-nez, all in rags... what kind of Пенсне треснуло… весь в рванине… Какой
foreigner's interpreter could he be?'
же он может быть переводчик у иностранца!
'Who are you talking about?' Nikanor – Про кого говорите? – спросили у НикаIvanovich was asked.
нора Ивановича.
'Koroviev!' Nikanor Ivanovich cried out. `Got – Коровьев! – вскричал Никанор Иванович,
himself lodged in our apartment number fifty. – в пятидесятой квартире у нас засел!
Write it down - Koroviev!
Пишите: Коровьев.
He must be caught at once.
Его немедленно надо изловить!
Write it down - the sixth entrance. He's there.' Пишите: шестое парадное, там он.
`Where did you get the currency?' Nikanor – Откуда валюту взял? – задушевно спроIvanovich was asked soul fully.
сили у Никанора Ивановича.
'As God is true, as God is almighty,' Nikanor – Бог истинный, бог всемогущий, – заговоIvanovich began, he sees everything, and it рил Никанор Иванович, – все видит, а мне
serves me right.
туда и дорога.
I never laid a finger on it, never even suspected В руках никогда не держал и не подозреwhat it was, this currency!
вал, какая такая валюта!
God is punishing me for my iniquity,' Nikanor Господь меня наказует за скверну мою, – с
Ivanovich went on with feeling, now чувством продолжал Никанор Иванович,
buttoning, now unbuttoning his shirt, now то застегивая рубашку, то расстегивая, то
crossing himself. 'I took!
крестясь, – брал!
I took, but I took ours. Soviet money!
Брал, но брал нашими советскими!
I'd register people for money, I don't argue, it Прописывал за деньги, не спорю, бывало.
happened.
Our secretary Bedsornev is a good one, too, Хорош и наш секретарь Пролежнев, тоже
another good one!
хорош!
Frankly speaking, there's nothing but thieves Прямо скажем, все воры в домоуправлеin the house management...
нии.
But I never took currency!'
Но валюты я не брал!
To the request that he stop playing the fool and На просьбу не валять дурака, а рассказыtell how the dollars got into the ventilation, вать, как попали доллары в вентиляцию,
Nikanor Ivanovich went on his knees and Никанор Иванович стал на колени и качswayed, opening his mouth as if he meant to нулся, раскрывая рот, как бы желая проглоswallow a section of the parquet.
тить паркетную шашку.
'If you want,' he mumbled, 'I'll eat dirt that I – Желаете, – промычал он, – землю буду
didn't do it!
есть, что не брал?
And Koroviev - he's the devil!'
А Коровьев – он черт.
All patience has its limits, and the voice at the Всякому терпенью положен предел, и за
desk was now raised, hinting to Nikanor столом уже повысили голос, намекнули
Ivanovich that it was time he began speaking Никанору Ивановичу, что ему пора заговоin human language.
рить на человеческом языке.
Here the room with that same sofa resounded Тут комнату с этим самым диваном оглаwith Nikanor Ivanovich's wild roaring, as he сил дикий рев Никанора Ивановича, вскоjumped up from his knees:
чившего с колен:
'There he is!
– Вон он!
There, behind the bookcase!
Вон он за шкафом!
He's grinning!
And his pince-nez... Hold him!
Spray the room with holy water!'
The blood left Nikanor Ivanovich's face.
Trembling, he made crosses in the air, rushing
to the door and back, intoned some prayer, and
finally began spouting sheer gibberish.
It became perfectly clear that Nikanor
Ivanovich was unfit for any conversation.
He was taken out and put in a separate room,
where he calmed down somewhat and only
prayed and sobbed.
They did, of course, go to Sadovaya and visit
apartment no.50.
But they did not find any Koroviev there, and
no one in the house either knew or had seen
any Koroviev.
The apartment occupied by the late Berlioz, as
well as by the Yalta-visiting Likhodeev, was
empty, and in the study wax seals hung
peacefully on the bookcases, unbroken by
anyone.
With that they left Sadovaya, and there also
departed with them the perplexed and
dispirited secretary of the house management,
Bedsornev.
In the evening Nikanor Ivanovich was
delivered to Stravinsky's clinic.
There he became so agitated that an injection,
made according to Stravinsky's recipe, had to
be given him, and only after midnight did
Nikanor Ivanovich fall asleep in room 119,
every now and then emitting a heavy, painful
moan.
But the longer he slept, the easier his sleep
became.
He stopped tossing and groaning, his breathing
became easy and regular, and he was left
alone.
Then Nikanor Ivanovich was visited by a
dream, at the basis of which undoubtedly lay
the experience of that day.
It began with Nikanor Ivanovich seeing as it
were some people with golden trumpets in
their hands leading him, and very solemnly, to
a big lacquered door.
Вот ухмыляется!
И пенсне его… Держите его!
Окропить помещение!
Кровь отлила от лица Никанора Ивановича,
он, дрожа, крестил воздух, метался к двери
и обратно, запел какую то молитву и, наконец, понес полную околесицу.
Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким разговорам не пригоден.
Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он несколько поутих и только молился и всхлипывал.
На Садовую, конечно, съездили и в квартире № 50 побывали.
Но никакого Коровьева там не нашли, и никакого Коровьева никто в доме не знал и не
видел.
Квартира, занимаемая покойным Берлиозом и уехавшим в Ялту Лиходеевым, была
совершенно пуста, и в кабинете мирно висели никем не поврежденные сургучные
печати на шкафах.
С тем и уехали с Садовой, причем с уехавшими отбыл растерянный и подавленный
секретарь домоуправления Пролежнев.
Вечером Никанор Иванович был доставлен
в клинику Стравинского.
Там он повел себя настолько беспокойно,
что ему пришлось сделать впрыскивание
по рецепту Стравинского, и лишь после полуночи Никанор Иванович уснул в 119 й
комнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание.
Но чем далее, тем легче становился его сон.
Он перестал ворочаться и стонать, задышал
легко и ровно, и его оставили одного.
Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основе которого, несомненно,
были его сегодняшние переживания.
Началось с того, что Никанору Ивановичу
привиделось, будто бы какие то люди с золотыми трубами в руках подводят его, и
очень торжественно, к большим лакированным дверям.
At this door his companions played as it were
a nourish for Nikanor Ivanovich, and then
from the sky a resounding bass said merrily:
'Welcome, Nikanor Ivanovich, turn over your
currency!'
Exceedingly astonished, Nikanor Ivanovich
saw a black loudspeaker above him.
У этих дверей спутники сыграли будто бы
туш Никанору Ивановичу, а затем гулкий
бас с небес весело сказал:
– Добро пожаловать, Никанор Иванович!
Сдавайте валюту.
Удивившись крайне, Никанор Иванович
увидел над собой черный громкоговоритель.
Then he found himself for some reason in a Затем он почему то очутился в театральном
theatre house, where crystal chandeliers зале, где под золоченым потолком сияли
blazed under a gilded ceiling and Quinquet хрустальные люстры, а на стенах кенкеты.
lamps [2] on the walls.
Everything was as it ought to be in a small- Все было как следует, как в небольшом по
sized but very costly theatre.
размерам, но богатом театре.
There was a stage closed off by a velvet Имелась сцена, задернутая бархатным заcurtain, its dark cerise background spangled, навесом, по темно вишневому фону усеянas if with stars, with oversized gold pieces, ным, как звездочками, изображениями зоthere was a prompter's box, and there was even лотых увеличенных десяток, суфлерская
будка и даже публика.
an audience.
What surprised Nikanor Ivanovich was that Удивило Никанора Ивановича то, что вся
this audience was all of the same sex - male - эта публика была одного пола – мужского,
and all for some reason bearded.
и вся почему то с бородами.
Besides that, it was striking that there were no Кроме того, поражало, что в театральном
seats in the theatre, and the audience was all зале не было стульев, и вся эта публика сиsitting on the floor, splendidly polished and дела на полу, великолепно натертом и
slippery.
скользком.
Abashed in this new and big company, Конфузясь в новом и большом обществе,
Nikanor Ivanovich, after a brief hesitation, Никанор Иванович, помявшись некоторое
followed the general example and sat down on время, последовал общему примеру и
the parquet Turkish-fashion, huddled between уселся на паркет по турецки, примостивsome stalwart, bearded redhead and another шись между каким то рыжим здоровяком
бородачом и другим, бледным и сильно заcitizen, pale and quite overgrown.
росшим гражданином.
None of the sitters paid any attention to the Никто из сидящих не обратил внимания на
newly arrived spectator.
новоприбывшего зрителя.
Here the soft ringing of a bell was heard, the Тут послышался мягкий звон колокольlights in the house went out, and the curtain чика, свет в зале потух, занавесь разоopened to reveal a lighted stage with an шлась, и обнаружилась освещенная сцена с
armchair, a little table on which stood a golden креслом, столиком, на котором был золотой колокольчик, и с глухим черным барbell, and a solid black velvet backdrop.
хатным задником.
An artiste came out from the wings in an Из кулис тут вышел артист в смокинге,
evening jacket, smoothly shaven, his hair гладко выбритый и причесанный на проneatly parted, young and with very pleasant бор, молодой и с очень приятными чертами
features.
лица.
The audience in the house livened up, and Публика в зале оживилась, и все повернуeveryone turned towards the stage.
лись к сцене.
The artiste advanced to the prompter's box and
rubbed his hands.
'All sitting?'[3] he asked in a soft baritone and
smiled to the house.
'Sitting, sitting,' a chorus of tenors and basses
answered from the house.
'Hm ...' the artiste began pensively, 'and how
you're not sick of it. I just don't understand!
Everybody else is out walking around now,
enjoying the spring sun and the warmth, and
you're stuck in here on the floor of a stuffy
theatre!
Is the programme so interesting?
Tastes differ, however,' the artiste concluded
philosophically.
Then he changed both the timbre of his voice
and its intonation, and announced gaily and
resoundingly:
`And now for the next number on our
programme - Nikanor Ivanovich Bosoy,
chairman of a house committee and director of
a dietetic kitchen.
Nikanor Ivanovich, on-stage!'
General applause greeted the artiste.
Артист подошел к будке и потер руки.
– Сидите? – спросил он мягким баритоном
и улыбнулся залу.
– Сидим, сидим, – хором ответили ему из
зала тенора и басы.
– Гм… – заговорил задумчиво артист, – и
как вам не надоест, я не понимаю?
Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, наслаждаются весенним солнцем и
теплом, а вы здесь на полу торчите в душном зале!
Неужто уж программа такая интересная?
Впрочем, что кому нравится, – философски
закончил артист.
Затем он переменил и тембр голоса, и интонации и весело и звучно объявил:
– Итак, следующим номером нашей программы – Никанор Иванович Босой, председатель домового комитета и заведующий
диетической столовкой.
Попросим Никанора Ивановича!
Дружный аплодисмент был ответом артисту.
Удивленный Никанор Иванович вытаращил глаза, а конферансье, закрывшись рукою от света рампы, нашел его взором
среди сидящих и ласково поманил его
пальцем на сцену.
И Никанор Иванович, не помня как, оказался на сцене.
В глаза ему снизу и спереди ударил свет
цветных ламп, отчего сразу провалился в
темноту зал с публикой.
– Ну с, Никанор Иванович, покажите нам
пример, – задушевно заговорил молодой
артист, – и сдавайте валюту.
Наступила тишина.
Никанор Иванович перевел дух и тихо заговорил:
– Богом клянусь, что…
Но не успел он выговорить эти слова, как
весь зал разразился криками негодования.
The surprised Nikanor Ivanovich goggled his
eyes, while the master of ceremonies, blocking
the glare of the footlights with his hand,
located him among the sitters and tenderly
beckoned him on-stage with his finger.
And Nikanor Ivanovich, without knowing
how, found himself on-stage.
Beams of coloured light struck his eyes from
in front and below, which at once caused the
house and the audience to sink into darkness.
'Well, Nikanor Ivanovich, set us a good
example, sir,' the young artiste said soulfully,
'turn over your currency.'
Silence ensued.
Nikanor Ivanovich took a deep breath and
quietly began to speak:
'I swear to God that I...'
But before he had time to get the words out,
the whole house burst into shouts of
indignation.
Nikanor Ivanovich got confused and fell Никанор Иванович растерялся и умолк.
silent.
'As far as I understand you,' said the
programme announcer, 'you wanted to swear
to God that you haven't got any currency?', and
he gazed sympathetically at Nikanor
Ivanovich.
'Exactly right, I haven't,' replied Nikanor
Ivanovich.
'Right,' responded the artiste, 'and... excuse the
indiscretion, where did the four hundred
dollars that were found in the privy of the
apartment of which you and your wife are the
sole inhabitants come from?'
'Magic!' someone in the dark house said with
obvious irony.
'Exactly right - magic,' Nikanor Ivanovich
timidly replied, vaguely addressing either the
artiste or the dark house, and he explained:
'Unclean powers, the checkered interpreter
stuck me with them.'
And again the house raised an indignant roar.
When silence came, the artiste said:
'See what La Fontaine fables I have to listen
to!
Stuck him with four hundred dollars!
Now, all of you here are currency dealers, so I
address you as experts: is that conceivable?'
We're not currency dealers,' various offended
voices came from the theatre, 'but, no, it's not
conceivable!'
'I'm entirely of the same mind,' the artiste said
firmly, `and let me ask you: what is it that one
can be stuck with?'
'A baby!' someone cried from the house.
`Absolutely
correct,'
the
programme
announcer confirmed, 'a baby, an anonymous
letter, a tract, an infernal machine, anything
else, but no one will stick you with four
hundred dollars, for such idiots don't exist in
nature.' And turning to Nikanor Ivanovich, the
artiste added reproachfully and sorrowfully:
`You've upset me, Nikanor Ivanovich, and I
was counting on you.
So, our number didn't come off.'
Whistles came from the house, addressed to
Nikanor Ivanovich.
– Насколько я понял вас, – заговорил ведущий программу, – вы хотели поклясться
богом, что у вас нет валюты? – и он участливо поглядел на Никанора Ивановича.
– Так точно, нету, – ответил Никанор Иванович.
– Так, – отозвался артист, – а простите за
нескромность: откуда же взялись четыреста долларов, обнаруженные в уборной той
квартиры, единственным обитателем коей
являетесь вы с вашей супругой?
– Волшебные! – явно иронически сказал
кто то в темном зале.
– Так точно, волшебные, – робко ответил
Никанор Иванович по неопределенному
адресу, не то артисту, не то в темный зал, и
пояснил: – Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил.
И опять негодующе взревел зал.
Когда же настала тишина, артист сказал:
– Вот какие басни Лафонтена приходится
мне выслушивать!
Подбросили четыреста долларов!
Вот вы: все вы здесь валютчики! Обращаюсь к вам как к специалистам – мыслимое
ли это дело?
– Мы не валютчики, – раздались отдельные
обиженные голоса в зале, – но дело это немыслимое.
– Целиком присоединяюсь, – твердо сказал
артист, – и спрошу вас: что могут подбросить?
– Ребенка! – крикнул кто то из зала.
– Абсолютно верно, – подтвердил ведущий
программу, – ребенка, анонимное письмо,
прокламацию, адскую машину, мало ли что
еще, но четыреста долларов никто не станет подбрасывать, ибо такого идиота в природе не имеется, – и, обратившись к Никанору Ивановичу, артист добавил укоризненно и печально: – Огорчили вы меня, Никанор Иванович! А я то на вас надеялся.
Итак, номер наш не удался.
В зале раздался свист по адресу Никанора
Ивановича.
'He's a currency dealer,' they shouted from the
house, 'and we innocent ones have to suffer for
the likes of him!'
`Don't scold him,' the master of ceremonies
said softly, 'he'll repent.' And turning to
Nikanor Ivanovich, his blue eyes filled with
tears, he added: 'Well, Nikanor Ivanovich, you
may go to your place.'
After that the artiste rang the bell and
announced loudly:
'Intermission, you blackguards!'
The shaken Nikanor Ivanovich, who
unexpectedly for himself had become a
participant in some sort of theatre programme,
again found himself in his place on the floor.
Here he dreamed that the house was plunged
in total darkness, and fiery red words leaped
out on the walls:
Turn over your currency!'
Then the curtain opened again and the master
of ceremonies invited:
'I call Sergei Gerardovich Dunchil to the
stage.'
Dunchil turned out to be a fine-looking but
rather unkempt man of about fifty.
`Sergei Gerardovich,' the master of
ceremonies addressed him, 'you've been sitting
here for a month and a half now, stubbornly
refusing to turn over the currency you still
have, while the country is in need of it, and you
have no use for it whatsoever. And still you
persist.
You're an intelligent man, you understand it all
perfectly well, and yet you don't want to
comply with me.'
To my regret, there is nothing I can do, since I
have no more currency,' Dunchil calmly
replied.
`Don't you at least have some diamonds?'
asked the artiste.
'No diamonds either.'
The artiste hung his head and pondered, then
clapped his hands.
A middle-aged lady came out from the wings,
fashionably dressed - that is, in a collarless
coat and a tiny hat.
– Валютчик он! – выкрикивали в зале, – из
за таких то и мы невинно терпим!
– Не ругайте его, – мягко сказал конферансье, – он раскается. – И, обратив к Никанору Ивановичу полные слез голубые
глаза, добавил: – Ну, идите, Никанор Иванович, на место!
После этого артист позвонил в колокольчик и громко объявил:
– Антракт, негодяи!
Потрясенный Никанор Иванович, неожиданно для себя ставший участником какой
то театральной программы, опять оказался
на своем месте на полу.
Тут ему приснилось, что зал погрузился в
полную тьму и что на стенах выскочили
красные горящие слова:
«Сдавайте валюту!»
Потом опять раскрылся занавес, и конферансье пригласил:
– Попрошу на сцену Сергея Герардовича
Дунчиля.
Дунчиль оказался благообразным, но
сильно запущенным мужчиной лет пятидесяти.
– Сергей Герардович, – обратился к нему
конферансье, – вот уже полтора месяца вы
сидите здесь, упорно отказываясь сдать
оставшуюся у вас валюту, в то время как
страна нуждается в ней, а вам она совершенно ни к чему, а вы все таки упорствуете.
Вы – человек интеллигентный, прекрасно
все это понимаете и все же не хотите пойти
мне навстречу.
– К сожалению, ничего сделать не могу, так
как валюты у меня больше нет, – спокойно
ответил Дунчиль.
– Так нет ли, по крайней мере, бриллиантов? – спросил артист.
– И бриллиантов нет.
Артист повесил голову и задумался, а потом хлопнул в ладоши.
Из кулисы вышла на сцену средних лет
дама, одетая по моде, то есть в пальто без
воротника и в крошечной шляпке.
The lady looked worried, but Dunchil glanced
at her without moving an eyebrow.
'Who is this lady?' the programme announcer
asked Dunchil.
'That is my wife,' Dunchil replied with dignity
and looked at the lady's long neck with a
certain repugnance.
We have troubled you, Madame Dunchil,' the
master of ceremonies adverted to the lady,
'with regard to the following: we wanted to ask
you, does your husband have any more
currency?'
`He turned it all over the other time,' Madame
Dunchil replied nervously.
'Right,' said the artiste, 'well, then, if it's so, it's
so.
If he turned it all over, then we ought to part
with Sergei Gerardovich immediately, there's
nothing else to do!
If you wish, Sergei Gerardovich, you may
leave the theatre.' And the artiste made a regal
gesture.
Dunchil turned calmly and with dignity, and
headed for the wings.
'Just a moment!' the master of ceremonies
stopped him. 'Allow me on parting to show
you one more number from our programme.'
And again he clapped his hands.
The black backdrop parted, and on to the stage
came a young beauty in a ball gown, holding
in her hands a golden tray on which lay a fat
wad tied with candy-box ribbon and a
diamond necklace from which blue, yellow
and red fire leaped in all directions.
Dunchil took a step back and his face went
pale.
The house froze.
'Eighteen thousand dollars and a necklace
worth forty thousand in gold,' the artiste
solemnly announced, `kept by Sergei
Gerardovich in the city of Kharkov, in the
apartment of his mistress, Ida Herkulanovna
Vors, whom we have the pleasure of seeing
here before us and who so kindly helped in
discovering these treasures - priceless, vet
useless in the hands of a private person.
Many thanks, Ida Herkulanovna!'
Дама имела встревоженный вид, а Дунчиль
поглядел на нее, не шевельнув бровью.
– Кто эта дама? – спросил ведущий программу у Дунчиля.
– Это моя жена, – с достоинством ответил
Дунчиль и посмотрел на длинную шею
дамы с некоторым отвращением.
– Мы потревожили вас, мадам Дунчиль, –
отнесся к даме конферансье, – вот по какому поводу: мы хотели вас спросить, есть
ли еще у вашего супруга валюта?
– Он тогда все сдал, – волнуясь, ответила
мадам Дунчиль.
– Так, – сказал артист, – ну, что же, раз так,
то так.
Если все сдал, то нам надлежит немедленно
расстаться с Сергеем Герардовичем, что же
поделаешь!
Если угодно, вы можете покинуть театр,
Сергей Герардович, – и артист сделал царственный жест.
Дунчиль спокойно и с достоинством повернулся и пошел к кулисе.
– Одну минуточку! – остановил его конферансье, – позвольте мне на прощанье показать вам еще один номер из нашей программы, – и опять хлопнул в ладоши.
Черный задний занавес раздвинулся, и на
сцену вышла юная красавица в бальном
платье, держащая в руках золотой подносик, на котором лежала толстая пачка, перевязанная конфетной лентой, и бриллиантовое колье, от которого во все стороны отскакивали синие, желтые и красные огни.
Дунчиль отступил на шаг, и лицо его покрылось бледностью.
Зал замер.
– Восемнадцать тысяч долларов и колье в
сорок тысяч золотом, – торжественно объявил артист, – хранил Сергей Герардович в
городе Харькове в квартире своей любовницы Иды Геркулановны Ворс, которую
мы имеем удовольствие видеть перед собою и которая любезно помогла обнаружить эти бесценные, но бесцельные в руках
частного лица сокровища.
Большое спасибо, Ида Геркулановна.
The beauty smiled, flashing her teeth, and her
lush eyelashes fluttered.
'And under your so very dignified mask,' the
artiste adverted to Dunchil, `is concealed a
greedy spider and an astonishing bamboozler
and liar.
You wore everyone out during this month and
a half with your dull obstinacy.
Go home now, and let the hell your wife sets
up for you be your punishment.'
Dunchil swayed and, it seems, wanted to fall
down, but was held up by someone's
sympathetic hands.
Here the front curtain dropped and concealed
all those on-stage.
Furious applause shook the house, so much so
that Nikanor Ivanovich fancied the lights were
leaping in the chandeliers.
When the front curtain went up, there was no
one on-stage except the lone artiste.
Greeted with a second burst of applause, he
bowed and began to speak:
'In the person of this Dunchil, our programme
has shown you a typical ass.
I did have the pleasure of saying yesterday that
the concealing of currency is senseless.
No one can make use of it under any
circumstances, I assure you.
Let's take this same Dunchil.
He gets a splendid salary and doesn't want for
anything.
He has a splendid apartment, a wife and a
beautiful mistress.
But no, instead of living quietly and peacefully
without any troubles, having turned over the
currency and stones, this mercenary blockhead
gets himself exposed in front of everybody,
and to top it off contracts major family trouble.
So, who's going to turn over?
Any volunteers?
Красавица, улыбнувшись, сверкнула зубами, и мохнатые ее ресницы дрогнули.
– А под вашею полною достоинства личиною, – отнесся артист к Дунчилю, – скрывается жадный паук и поразительный
охмуряло и врун.
Вы извели всех за полтора месяца своим
тупым упрямством.
Ступайте же теперь домой, и пусть тот ад,
который устроит вам ваша супруга, будет
вам наказанием.
Дунчиль качнулся и, кажется, хотел повалиться, но чьи то участливые руки подхватили его.
Тут рухнул передний занавес и скрыл всех
бывших на сцене.
Бешеные рукоплескания потрясли зал до
того, что Никанору Ивановичу показалось,
будто в люстрах запрыгали огни.
А когда передний черный занавес ушел
вверх, на сцене уже никого не было, кроме
одинокого артиста.
Он сорвал второй залп рукоплесканий, раскланялся и заговорил:
– В лице этого Дунчиля перед вами выступил в нашей программе типичный осел.
Ведь я же имел удовольствие говорить
вчера, что тайное хранение валюты является бессмыслицей.
Использовать ее никто не может ни при каких обстоятельствах, уверяю вас.
Возьмем хотя бы этого Дунчиля.
Он получает великолепное жалованье и ни
в чем не нуждается.
У него прекрасная квартира, жена и красавица любовница.
Так нет же, вместо того, чтобы жить тихо и
мирно, без всяких неприятностей, сдав валюту и камни, этот корыстный болван добился все таки того, что разоблачен при
всех и на закуску нажил крупнейшую семейную неприятность.
Итак, кто сдает?
Нет желающих?
In that case, for the next number on our
programme, a famous dramatic talent, the
actor Kurolesov, Sawa Potapovich, especially
invited here, will perform excerpts from The
Covetous Knight [4] by the poet Pushkin.'
The promised Kurolesov was not slow in
coming on stage and turned out to be a
strapping and beefy man, clean-shaven, in a
tailcoat and white tie.
Without any preliminaries, he concocted a
gloomy face, knitted his brows, and began
speaking in an unnatural voice, glancing
sidelong at the golden bell:
`As a young scapegrace awaits a tryst with
some sly strumpet...'[5]
And Kurolesov told many bad things about
himself.
Nikanor Ivanovich heard Kurolesov confess
that some wretched widow had gone on her
knees to him, howling, in the rain, but had
failed to move the actor's callous heart.
Before his dream, Nikanor Ivanovich had been
completely ignorant of the poet Pushkin's
works, but the man himself he knew perfectly
well and several times a day used to say
phrases like:
'And who's going to pay the rent - Pushkin?'[6]
or `Then who did unscrew the bulb on the
stairway - Pushkin?' or
'So who's going to buy the fuel - Pushkin?'
Now, having become acquainted with one of
his works, Nikanor Ivanovich felt sad,
imagined the woman on her knees, with her
orphaned children, in the rain, and
involuntarily thought:
"What a type, though, this Kurolesov!'
And the latter, ever raising his voice, went on
with his confession and got Nikanor Ivanovich
definitively muddled, because he suddenly
started addressing someone who was not onstage, and responded for this absent one
himself, calling himself now dear sir, now
baron, now father, now son, now formally, and
now familiarly.
В таком случае следующим номером
нашей программы – известный драматический талант, артист Куролесов Савва Потапович, специально приглашенный, исполнит отрывок из «Скупого рыцаря» поэта
Пушкина.
Обещанный Куролесов не замедлил появиться на сцене и оказался рослым и мясистым бритым мужчиной во фраке и белом галстуке.
Без всяких предисловий он скроил мрачное
лицо, сдвинул брови и заговорил ненатуральным голосом, косясь на золотой колокольчик:
– Как молодой повеса ждет свиданья с какой нибудь развратницей лукавой…
И Куролесов рассказал о себе много нехорошего.
Никанор Иванович слышал, как Куролесов
признавался в том, что какая то несчастная
вдова, воя, стояла перед ним на коленях
под дождем, но не тронула черствого
сердца артиста.
Никанор Иванович до своего сна совершенно не знал произведений поэта Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по нескольку раз произносил фразы
вроде:
«А за квартиру Пушкин платить будет?»
Или «Лампочку на лестнице, стало быть,
Пушкин вывинтил?»,
«Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет?»
Теперь, познакомившись с одним из его
произведений, Никанор Иванович загрустил, представил себе женщину на коленях,
с сиротами, под дождем, и невольно подумал:
«А тип все таки этот Куролесов!»
А тот, все повышая голос, продолжал каяться и окончательно запутал Никанора
Ивановича, потому что вдруг стал обращаться к кому то, кого на сцене не было, и
за этого отсутствующего сам же себе и отвечал, причем называл себя то «государем», то «бароном», то «отцом», то «сыном», то на «вы», то на «ты».
Nikanor Ivanovich understood only one thing,
that the actor died an evil death, crying out:
'Keys!
My keys!', after which he collapsed on the
floor, gasping and carefully tearing off his tie.
Никанор Иванович понял только одно, что
помер артист злою смертью, прокричав:
«Ключи!
Ключи мои!» – повалившись после этого на
пол, хрипя и осторожно срывая с себя галстух.
Умерев, Куролесов поднялся, отряхнул
пыль с фрачных брюк, поклонился, улыбнувшись фальшивой улыбкой, и удалился
при жидких аплодисментах.
А конферансье заговорил так:
Having died, Kurolesov got up, brushed the
dust from his trousers, bowed with a false
smile, and withdrew to the accompaniment of
thin applause.
And the master of ceremonies began speaking
thus:
'We have just heard The Covetous Knight – Мы прослушали с вами в замечательном
wonderfully performed by Sawa Potapovich. исполнении Саввы Потаповича «Скупого
рыцаря».
This knight hoped that frolicking nymphs Этот рыцарь надеялся, что резвые нимфы
would come running to him, and that many сбегутся к нему и произойдет еще многое
other pleasant things in the same vein would приятное в том же духе.
occur.
But, as you see, none of it happened, no Но, как видите, ничего этого не случилось,
nymphs came running to him, and the muses никакие нимфы не сбежались к нему, и
paid him no tribute, and he raised no mansions, музы ему дань не принесли, и чертогов он
but, on the contrary, ended quite badly, died of никаких не воздвиг, а, наоборот, кончил
a stroke, devil take him, on his chest of очень скверно, помер к чертовой матери от
удара на своем сундуке с валютой и камcurrency and jewels.
нями.
I warn you that the same sort of thing, if not Предупреждаю вас, что и с вами случится
worse, is going to happen to you if you don't что нибудь в этом роде, если только не
turn over your currency!'
хуже, ежели вы не сдадите валюту!
Whether Pushkin's poetry produced such an Поэзия ли Пушкина произвела такое впеeffect, or it was the prosaic speech of the чатление или прозаическая речь конферанmaster of ceremonies, in any case a shy voice сье, но только вдруг из зала раздался заsuddenly came from the house:
стенчивый голос:
'I'll turn over my currency.'
– Я сдаю валюту.
`Kindly come to the stage,' the master of – Милости прошу на сцену! – вежливо приceremonies courteously invited, peering into гласил конферансье, всматриваясь в темthe dark house.
ный зал.
On-stage appeared a short, fair-haired citizen, И на сцене оказался маленького роста беwho, judging by his face, had not shaved in локурый гражданин, судя по лицу, не бривabout three weeks.
шийся около трех недель.
'Beg pardon, what is your name?' the master of – Виноват, как ваша фамилия? – осведоceremonies inquired.
мился конферансье.
'Kanavkin, Nikolai,' the man responded shyly. – Канавкин Николай, – застенчиво отозвался появившийся.
'Ah!
– А!
Very pleased. Citizen Kanavkin. And so? ...' Очень приятно, гражданин Канавкин,
итак?
'I'll turn it over,' Kanavkin said quietly.
– Сдаю, – тихо сказал Канавкин.
'How much?'
'A thousand dollars and twenty ten-rouble gold
pieces.'
'Bravo!
That's all, then?'
The programme announcer stared straight into
Kanavkin's eyes, and it even seemed to
Nikanor Ivanovich that those eyes sent out
rays that penetrated Kanavkin like X-rays.
The house stopped breathing.
`I believe you!' the artiste exclaimed finally
and extinguished his gaze. I do!
These eyes are not lying!
How many times have I told you that your
basic error consists in underestimating the
significance of the human eye.
Understand that the tongue can conceal the
truth, but the eyes - never!
A sudden question is put to you, you don't
even flinch, in one second you get hold of
yourself and know what you must say to
conceal the truth, and you speak quite
convincingly, and not a wrinkle on your face
moves, but - alas - the truth which the question
stirs up from the bottom of your soul leaps
momentarily into your eyes, and it's all over!
They see it, and you're caught!'
Having delivered, and with great ardour, this
highly convincing speech, the artiste tenderly
inquired of Kanavkin:
'And where is it hidden?'
With my aunt, Porokhovnikova, on
Prechistenka.'
'Ah!
That's... wait... that's Klavdia Ilyinishna, isn't
it?'
'Yes.'
'Ah, yes, yes, yes, yes!
A separate little house?
A little front garden opposite?
Of course, I know, I know!
And where did you put it there?'
'In the cellar, in a candy tin...'
The artiste clasped his hands.
– Сколько?
– Тысячу долларов и двадцать золотых десяток.
– Браво!
Все, что есть?
Ведущий программу уставился прямо в
глаза Канавкину, и Никанору Ивановичу
даже показалось, что из этих глаз брызнули
лучи,
пронизывающие
Канавкина
насквозь, как бы рентгеновские лучи.
В зале перестали дышать.
– Верю! – наконец воскликнул артист и погасил свой взор, – верю!
Эти глаза не лгут.
Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том,
что вы недооцениваете значения человеческих глаз.
Поймите, что язык может скрыть истину, а
глаза – никогда!
Вам задают внезапный вопрос, вы даже не
вздрагиваете, в одну секунду овладеваете
собой и знаете, что нужно сказать, чтобы
укрыть истину, и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не
шевельнется, но, увы, встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение
прыгает в глаза, и все кончено.
Она замечена, а вы пойманы!
Произнеся, и с большим жаром, эту очень
убедительную речь, артист ласково осведомился у Канавкина:
– Где же спрятаны?
– У тетки моей, Пороховниковой, на Пречистенке…
– А!
Это… постойте… это у Клавдии Ильиничны, что ли?
– Да.
– Ах да, да, да!
Маленький особнячок?
Напротив еще палисадничек?
Как же, знаю, знаю!
А куда ж вы их там засунули?
– В погребе, в коробке из под Эйнема…
Артист всплеснул руками.
'Have you ever seen the like?' he cried out,
chagrined. "Why, it'll get damp and mouldy
there!
Is it conceivable to entrust currency to such
people?
Eh?
Sheer childishness! By God! ...'
Kanavkin himself realized he had fouled up
and was in for it, and he hung his tufty head.
'Money,' the artiste went on, 'must be kept in
the state bank, in special dry and well-guarded
rooms, and by no means in some aunt's cellar,
where it may, in particular, suffer damage
from rats!
Really, Kanavkin, for shame!
You're a grown-up!'
Kanavkin no longer knew what to do with
himself, and merely picked at the lapel of his
jacket with his finger.
'Well, all right,' the artiste relented, 'let
bygones be...' And he suddenly added
unexpectedly: 'Ah, by the way ... so that in one
... to save a trip ... this same aunt also has
some, eh?'
Kanavkin, never expecting such a turn of
affairs, wavered, and the theatre fell silent.
'Ehh, Kanavkin...' the master of ceremonies
said in tender reproach, 'and here I was
praising him!
Look, he just went and messed it up for no
reason at all!
It's absurd, Kanavkin!
Wasn't I just talking about eyes?
Can't we see that the aunt has got some?
Well, then why do you torment us for
nothing?'
'She has!' Kanavkin cried dashingly.
'Bravo!' cried the master of ceremonies.
'Bravo!' the house roared frightfully.
When things quieted down, the master of
ceremonies congratulated Kanavkin, shook his
hand, offered him a ride home to the city in a
car, and told someone in the wings to go in that
same car to fetch the aunt and ask her kindly
to come for the programme at the women's
theatre.
– Видали вы что нибудь подобное? – вскричал он огорченно. – Да ведь они ж там заплесневеют, отсыреют!
Ну мыслимо ли таким людям доверить валюту?
А?
Чисто как дети, ей богу!
Канавкин и сам понял, что нагрубил и проштрафился, и повесил свою хохлатую голову.
– Деньги, – продолжал артист, – должны
храниться в госбанке, в специальных сухих
и хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткином погребе, где их могут,
в частности, попортить крысы!
Право, стыдно, Канавкин!
Ведь вы же взрослый человек.
Канавкин уже не знал, куда и деваться, и
только колупал пальцем борт своего пиджачка.
– Ну ладно, – смягчился артист, – кто старое помянет… – И вдруг добавил неожиданно: – Да, кстати: за одним разом чтобы,
чтоб машину зря не гонять… у тетки этой
самой ведь тоже есть? А?
Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и в театре наступило
молчание.
– Э, Канавкин, – укоризненно ласково сказал конферансье, – а я то еще похвалил его!
На те, взял да и засбоил ни с того ни с сего!
Нелепо это, Канавкин!
Ведь я только что говорил про глаза.
Ведь видно, что у тетки есть.
Ну, чего вы нас зря терзаете?
– Есть! – залихватски крикнул Канавкин.
– Браво! – крикнул конферансье.
– Браво! – страшно взревел зал.
Когда утихло, конферансье поздравил Канавкина, пожал ему руку, предложил отвезти в город в машине домой, и в этой же
машине приказал кому то в кулисах заехать
за теткой и просить ее пожаловать в женский театр на программу.
'Ah, yes, I wanted to ask you, has the aunt ever
mentioned where she hides hers?' the master
of ceremonies inquired, courteously offering
Kanavkin a cigarette and a lighted match.
As he lit up, the man grinned somehow
wistfully.
'I believe you, I believe you,' the artiste
responded with a sigh. 'Not just her nephew,
the old pinchfist wouldn't tell the devil
himself!
Well, so, we'll try to awaken some human
feelings in her.
Maybe not all the strings have rotted in her
usurious little soul.
Bye-bye, Kanavkin!'
And the happy Kanavkin drove off.
The artiste inquired whether there were any
others who wished to turn over their currency,
but was answered with silence.
'Odd birds, by God!' the artiste said,
shrugging, and the curtain hid him.
The lights went out, there was darkness for a
while, and in it a nervous tenor was heard
singing from far away:
There great heaps of gold do shine, and all
those heaps of gold are mine..."
Then twice the sound of subdued applause
came from somewhere.
'Some little lady in the women's theatre is
turning hers over,' Nikanor Ivanovich's redbearded neighbour spoke up unexpectedly,
and added with a sigh: 'Ah, if it wasn't for my
geese! ...
I've got fighting geese in Lianozovo, my dear
fellow ... they'll die without me, I'm afraid.
A fighting bird's delicate, it needs care ... Ah,
if it wasn't for my geese!
'... They won't surprise me with Pushkin...'
And again he began to sigh.
Here the house lit up brightly, and Nikanor
Ivanovich dreamed that cooks in white chef's
hats and with ladles in their hands came
pouring from all the doors.
Scullions dragged in a cauldron of soup and a
stand with cut-up rye bread.
The spectators livened up.
– Да, я хотел спросить, – тетка не говорила,
где свои прячет? – осведомился конферансье, любезно предлагая Канавкину папиросу и зажженную спичку.
Тот, закуривая, усмехнулся как то тоскливо.
– Верю, верю, – вздохнув, отозвался артист, – эта сквалыга не то что племяннику
– черту не скажет этого.
Ну, что же, попробуем пробудить в ней человеческие чувства.
Быть может, еще не все струны сгнили в ее
ростовщичьей душонке.
Всего доброго, Канавкин!
И счастливый Канавкин уехал.
Артист осведомился, нет ли еще желающих
сдать валюту, но получил в ответ молчание.
– Чудаки, ей богу! – пожав плечами, проговорил артист, и занавес скрыл его.
Лампы погасли, некоторое время была
тьма, и издалека в ней слышался нервный
тенор, который пел:
«Там груды золота лежат и мне они принадлежат!»
Потом откуда то издалека дважды донесся
аплодисмент.
– В женском театре дамочка какая то сдает,
– неожиданно проговорил рыжий бородатый сосед Никанора Ивановича и, вздохнув, прибавил: – Эх, кабы не гуси мои!
У меня, милый человек, бойцовые гуси в
Лианозове. Подохнут они, боюсь, без меня.
Птица боевая, нежная, она требует ухода…
Эх, кабы не гуси!
Пушкиным то меня не удивишь, – и он
опять завздыхал.
Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться, что из всех дверей в
него посыпались повара в белых колпаках
и с разливными ложками в руках.
Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным черным хлебом.
Зрители оживились.
The jolly cooks shuttled among the theatre
buffs, ladled out bowls of soup, and distributed
bread.
'Dig in, lads,' the cooks shouted, 'and turn over
your currency!
What's the point of sitting here?
Who wants to slop up this swill!
Go home, have a good drink, a little bite, that's
the way!'
'Now, you, for instance, what're you doing
sitting here, old man?" Nikanor Ivanovich was
directly addressed by a fat cook with a
raspberry-coloured neck, as he offered him a
bowl in which a lone cabbage leaf floated in
some liquid.
'I don't have any!
I don't!
I don't!' Nikanor Ivanovich cried out in a
terrible voice. 'You understand, I don't!'
`You don't?' the cook bellowed in a menacing
bass. 'You don't?' he asked in a tender woman's
voice. `You don't, you don't,' he murmured
soothingly, turning into the nurse Praskovya
Fyodorovna.
She was gently shaking Nikanor Ivanovich by
the shoulder as he moaned in his sleep.
Then the cooks melted away, and the theatre
with its curtain broke up.
Through his tears, Nikanor Ivanovich made
out his room in the hospital and two people in
white coats, who were by no means casual
cooks getting at people with their advice, but
the doctor and that same Praskovya
Fyodorovna, who was holding not a bowl but
a little dish covered with gauze, with a syringe
lying on it.
`What is all this?' Nikanor Ivanovich said
bitterly, as they were giving him the injection.
'I don't have any and that's that!
Let Pushkin turn over his currency for them.
I don't have any!'
'No, you don't, you don't,' the kind-hearted
Praskovya Fyodorovna soothed him, 'and if
you don't, there's no more to be said.'
After the injection, Nikanor Ivanovich felt
better and fell asleep without any dreams.
Веселые повара шныряли между театралами, разливали суп в миски и раздавали
хлеб.
– Обедайте, ребята, – кричали повара, – и
сдавайте валюту!
Чего вам зря здесь сидеть?
Охота была эту баланду хлебать.
Поехал домой, выпил как следует, закусил,
хорошо!
– Ну, чего ты, например, засел здесь, отец?
– обратился непосредственно к Никанору
Ивановичу толстый с малиновой шеей повар, протягивая ему миску, в которой в
жидкости одиноко плавал капустный лист.
– Нету!
Нету!
Нету у меня! – страшным голосом прокричал Никанор Иванович, – понимаешь, нету!
– Нету? – грозным басом взревел повар, –
нету? – женским ласковым голосом спросил он, – нету, нету, – успокоительно забормотал он, превращаясь в фельдшерицу
Прасковью Федоровну.
Та ласково трясла стонущего во сне Никанора Ивановича за плечо.
Тогда растаяли повара и развалился театр с
занавесом.
Никанор Иванович сквозь слезы разглядел
свою комнату в лечебнице и двух в белых
халатах, но отнюдь не развязных поваров,
сующихся к людям со своими советами, а
доктора и все ту же Прасковью Федоровну,
держащую в руках не миску, а тарелочку,
накрытую марлей, с лежащим на ней шприцем.
– Ведь это что же, – горько говорил Никанор Иванович, пока ему делали укол, – нету
у меня и нету!
Пусть Пушкин им сдает валюту.
Нету!
– Нету, нету, – успокаивала добросердечная Прасковья Федоровна, – а на нет и суда
нет.
Никанору Ивановичу полегчало после
впрыскивания, и он заснул без всяких сновидений.
But, thanks to his cries, alarm was
communicated to room 120, where the patient
woke up and began looking for his head, and
to room 118, where the unknown master
became restless and wrung his hands in
anguish, looking at the moon, remembering
the last bitter autumn night of his life, a strip
of light under the basement door, and uncurled
hair.
From room 118, the alarm flew by way of the
balcony to Ivan, and he woke up and began to
weep.
But the doctor quickly calmed all these
anxious, sorrowing heads, and they began to
fall asleep.
Ivan was the last to become oblivious, as dawn
was already breaking over the river.
After the medicine, which suffused his whole
body, calm came like a wave and covered him.
Но благодаря его выкрикам тревога передалась в 120 ю комнату, где больной
проснулся и стал искать свою голову, и в
118 ю, где забеспокоился неизвестный мастер и в тоске заломил руки, глядя на луну,
вспоминая горькую, последнюю в жизни
осеннюю ночь, полоску света из под двери
в подвале и развившиеся волосы.
Из 118 й комнаты тревога по балкону перелетела к Ивану, и он проснулся и заплакал.
Но врач быстро успокоил всех встревоженных, скорбных главою, и они стали засыпать.
Позднее всех забылся Иван, когда над рекой уже светало.
После лекарства, напоившего все его тело,
успокоение пришло к нему, как волна,
накрывшая его.
Тело его облегчилось, а голову обдувала
теплым ветерком дрема.
Он заснул, и последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц
в лесу.
Но они вскоре умолкли, и ему стало
сниться, что солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением…
Глава 16
Казнь
Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и
была эта гора оцеплена двойным оцеплением.
Та кавалерийская ала, что перерезала прокуратору путь около полудня, рысью вышла к Хевровским воротам города.
Путь для нее уже был приготовлен.
Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили в стороны скопища людей, мулов и
верблюдов, и ала, рыся и поднимая до неба
белые столбы пыли, вышла на перекресток,
где сходились две дороги: южная, ведущая
в Вифлеем, и северо западная – в Яффу.
His body grew lighter, his head basked in the
warm wind of reverie.
He fell asleep, and the last waking thing he
heard was the pre-dawn chirping of birds in the
woods.
But they soon fell silent, and he began
dreaming that the sun was already going down
over Bald Mountain, and the mountain was
cordoned off by a double cordon ...
CHAPTER 16.
The Execution
The sun was already going down over Bald
Mountain, and the mountain was cordoned off
by a double cordon.
The cavalry ala that had cut across the
procurator's path around noon came trotting up
to the Hebron gate of the city.
Its way had already been prepared.
The infantry of the Cappadocian cohort had
pushed the conglomeration of people, mules
and camels to the sides, and the ala, trotting
and raising white columns of dust in the sky,
came to an intersection where two roads met:
the south road leading to Bethlehem, and the
north-west road to Jaffa.
The ala raced down the north-west road.
Ала понеслась по северо западной дороге.
The same Cappadocians were strung out along
the sides of the road, and in good time had
driven to the sides of it all the caravans
hastening to the feast in Yershalaim.
Crowds of pilgrims stood behind the
Cappadocians, having abandoned their
temporary striped tents, pitched right on the
grass.
Going on for about a half-mile, the ala caught
up with the second cohort of the Lightning
legion and, having covered another half-mile,
was the first to reach the foot of Bald
Mountain.
Here they dismounted.
The commander broke the ala up into squads,
and they cordoned off the whole foot of the
small hill, leaving open only the way up from
the Jaffa road.
After some time, the ala was joined at the hill
by the second cohort, which climbed one level
higher and also encircled the hill in a wreath.
Finally the century under the command of
Mark Ratslayer arrived.
It went stretched out in files along the sides of
the road, and between these files, convoyed by
the secret guard, the three condemned men
rode in a cart, white boards hanging around
their necks with 'robber and rebel' written on
each of them in two languages - Aramaic and
Greek.
The cart with the condemned men was
followed by others laden with freshly hewn
posts with crosspieces, ropes, shovels, buckets
and axes.
Six executioners rode in these carts.
They were followed on horseback by the
centurion Mark, the chief of the temple guard
of Yershalaim, and that same hooded man with
whom Pilate had had a momentary meeting in
a darkened room of the palace.
A file of soldiers brought up the rear of the
procession, and behind it walked about two
thousand of the curious, undaunted by the
infernal heat and wishing to be present at the
interesting spectacle.
Те же каппадокийцы были рассыпаны по
краям дороги, и заблаговременно они согнали с нее в стороны все караваны, спешившие на праздник в Ершалаим.
Толпы богомольцев стояли за каппадокийцами, покинув свои временные полосатые
шатры, раскинутые прямо на траве.
Пройдя около километра, ала обогнала вторую когорту молниеносного легиона и первая подошла, покрыв еще километр, к подножию Лысой Горы.
Здесь она спешилась.
Командир рассыпал алу на взводы, и они
оцепили все подножие невысокого холма,
оставив свободным только один подъем на
него с Яффской дороги.
Через некоторое время за алой подошла к
холму вторая когорта, поднялась на один
ярус выше и венцом опоясала гору.
Наконец подошла кентурия под командой
Марка Крысобоя.
Она шла, растянутая двумя цепями по
краям дороги, а между этими цепями, под
конвоем тайной стражи, ехали в повозке
трое осужденных с белыми досками на
шее, на каждой из которых было написано
«Разбойник и мятежник» на двух языках –
арамейском и греческом.
За повозкой осужденных двигались другие,
нагруженные свежеотесанными столбами с
перекладинами, веревками, лопатами, ведрами и топорами.
На этих повозках ехали шесть палачей.
За ними верхом ехали кентурион Марк,
начальник храмовой стражи в Ершалаиме и
тот самый человек в капюшоне, с которым
Пилат имел мимолетное совещание в затемненной комнате во дворце.
Замыкалась процессия солдатской цепью, а
за нею уже шло около двух тысяч любопытных, не испугавшихся адской жары и
желавших присутствовать при интересном
зрелище.
The curious from the city were now joined by
the curious from among the pilgrims, who
were admitted without hindrance to the tail of
the procession.
Under the shrill cries of the heralds who
accompanied the column and cried aloud what
Pilate had cried out at around noon, the
procession drew itself up Bald Mountain.
The ala admitted everyone to the second level,
but the second century let only those
connected with the execution go further up,
and then, manoeuvring quickly, spread the
crowd around the entire hill, so that people
found themselves between the cordons of
infantry above and cavalry below.
Now they could watch the execution through
the sparse line of the infantry.
And so, more than three hours had gone by
since the procession climbed the mountain,
and the sun was already going down over Bald
Mountain, but the heat was still unbearable,
and the soldiers in both cordons suffered from
it, grew weary with boredom, and cursed the
three robbers in their hearts, sincerely wishing
them the speediest death.
The little commander of the ala, his brow
moist and the back of his white shirt dark with
sweat, having placed himself at the foot of the
hill by the open passage, went over to the
leather bucket of the first squad every now and
then, scooped handfuls of water from it, drank
and wetted his turban.
Somewhat relieved by that, he would step
away and again begin pacing back and forth on
the dusty road leading to the top.
His long sword slapped against his laced
leather boot.
The commander wished to give his
cavalrymen an example of endurance, but,
pitying his soldiers, he allowed them to stick
their spears pyramid-like in the ground and
throw their white cloaks over them.
Under these tents, the Syrians hid from the
merciless sun.
К этим любопытным из города присоединились теперь любопытные богомольцы,
которых беспрепятственно пропускали в
хвост процессии.
Под тонкие выкрики глашатаев, сопровождавших колонну и кричавших то, что около
полудня прокричал Пилат, она втянулась
на лысую гору.
Ала пропустила всех во второй ярус, а вторая кентурия пропустила наверх только
тех, кто имел отношение к казни, а затем,
быстро маневрируя, рассеяла толпу вокруг
всего холма, так что та оказалась между пехотным оцеплением вверху и кавалерийским внизу.
Теперь она могла видеть казнь сквозь неплотную цепь пехотинцев.
Итак, прошло со времени подъема процессии на гору более трех часов, и солнце уже
снижалось над Лысой Горой, но жар еще
был невыносим, и солдаты в обоих оцеплениях страдали от него, томились от скуки и
в душе проклинали трех разбойников, искренне желая им скорейшей смерти.
Маленький командир алы со взмокшим
лбом и в темной от пота на спине белой рубахе, находившийся внизу холма у открытого подъема, то и дело подходил к кожаному ведру в первом взводе, черпал из него
пригоршнями воду, пил и мочил свой тюрбан.
Получив от этого некоторое облегчение, он
отходил и вновь начинал мерить взад и вперед пыльную дорогу, ведущую на вершину.
Длинный меч его стучал по кожаному шнурованному сапогу.
Командир желал показать своим кавалеристам пример выносливости, но, жалея солдат, разрешил им из пик, воткнутых в
землю, устроить пирамиды и набросить на
них белые плащи.
Под этими шалашами и скрывались от безжалостного солнца сирийцы.
The buckets were quickly emptied, and
cavalrymen from different squads took turns
going to fetch water in the gully below the hill,
where in the thin shade of spindly mulberries
a muddy brook was living out its last days in
the devilish heat.
There, too, catching the unsteady shade, stood
the bored horse-handlers, holding the quieted
horses.
The weariness of the soldiers and the abuse
they aimed at the robbers were
understandable.
The procurator's apprehensions concerning the
disorders that might occur at the time of the
execution in the city of Yershalaim, so hated
by him, fortunately were not borne out.
And when the fourth hour of the execution
came, there was, contrary to all expectations,
not a single person left between the two files,
the infantry above and the cavalry below.
The sun had scorched the crowd and driven it
back to Yershalaim.
Beyond the file of two Roman centuries there
were only two dogs that belonged to no one
knew whom and had for some reason ended up
on the hill.
But the heat got to them, too, and they lay
down with their tongues hanging out, panting
and paying no attention to the green-backed
lizards, the only beings not afraid of the sun,
darting among the scorching stones and some
sort of big-thorned plants that crept on the
ground.
No one attempted to rescue the condemned
men either in Yershalaim itself, flooded with
troops, or here on the cordoned-off hill, and
the crowd went back to the city, for indeed
there was absolutely nothing interesting in this
execution, while there in the city preparations
were under way for the great feast of Passover,
which was to begin that evening.
The Roman infantry on the second level
suffered still more than the cavalry.
Ведра пустели быстро, и кавалеристы из
разных взводов по очереди отправлялись за
водой в балку под горой, где в жидкой тени
тощих тутовых деревьев доживал свои дни
на этой дьявольской жаре мутноватый ручей.
Тут же стояли, ловя нестойкую тень, и скучали коноводы, державшие присмиревших
лошадей.
Томление солдат и брань их по адресу разбойников были понятны.
Опасения прокуратора насчет беспорядков,
которые могли произойти во время казни в
ненавидимом им городе Ершалаиме, к счастью, не оправдались.
И когда побежал четвертый час казни,
между двумя цепями, верхней пехотой и
кавалерией у подножия, не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека.
Солнце сожгло толпу и погнало ее обратно
в Ершалаим.
За цепью двух римских кентурий оказались
только две неизвестно кому принадлежащие и зачем то попавшие на холм собаки.
Но и их сморила жара, и они легли, высунув языки, тяжело дыша и не обращая никакого внимания на зеленоспинных ящериц, единственных существ, не боящихся
солнца и шныряющих меж раскаленными
камнями и какими то вьющимися по земле
растениями с большими колючками.
Никто не сделал попытки отбивать осужденных ни в самом Ершалаиме, наводненном войсками, ни здесь, на оцепленном
холме, и толпа вернулась в город, ибо, действительно, ровно ничего интересного не
было в этой казни, а там в городе уже шли
приготовления к наступающему вечером
великому празднику пасхи.
Римская пехота во втором ярусе страдала
еще больше кавалеристов.
The only thing the centurion Ratslayer
allowed his soldiers was to take off their
helmets and cover their heads with white
headbands dipped in water, but he kept them
standing, and with their spears in their hands.
He himself, in the same kind of headband, but
dry, not wet, walked about not far from the
group of executioners, without even taking the
silver plaques with lions' muzzles off his shirt,
or removing his greaves, sword and knife.
The sun beat straight down on the centurion
without doing him any harm, and the lions'
muzzles were impossible to look at - the eyes
were devoured by the dazzling gleam of the
silver which was as if boiling in the sun.
Ratslayer's mutilated face expressed neither
weariness nor displeasure, and it seemed that
the giant centurion was capable of pacing like
that all day, all night and the next day - in
short, for as long as necessary.
Of pacing in the same way, holding his hands
to the heavy belt with its bronze plaques,
glancing in the same stern way now at the
posts with the executed men, now at the file of
soldiers, kicking aside with the toe of a shaggy
boot in the same indifferent way human bones
whitened by time or small flints that happened
under his feet.
That man in the hood placed himself not far
from the posts on a three-legged stool and sat
there in complacent motionlessness, though
poking the sand with a twig from time to time
out of boredom.
What has been said about there not being a
single person beyond the file of legionaries is
not quite true.
There was one person, but he simply could not
be seen by everyone.
He had placed himself, not on the side where
the way up the mountain was open and from
where it would have been most convenient to
watch the execution, but on the north side,
where the slope was not gentle and accessible,
but uneven, with gaps and clefts, where in a
crevice, clutching at the heaven-cursed
waterless soil, a sickly fig tree was trying to
live.
Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам – это снять шлемы и
накрыться белыми повязками, смоченными
водой, но держал солдат стоя и с копьями в
руках.
Сам он в такой же повязке, но не смоченной, а сухой, расхаживал невдалеке от
группы палачей, не сняв даже со своей рубахи накладных серебряных львиных морд,
не сняв поножей, меча и ножа.
Солнце било прямо в кентуриона, не причиняя ему никакого вреда, и на львиные
морды нельзя было взглянуть, глаза выедал
ослепительный блеск как бы вскипавшего
на солнце серебра.
На изуродованном лице Крысобоя не выражалось ни утомления, ни неудовольствия,
и казалось, что великан кентурион в силах
ходить так весь день, всю ночь и еще день,
– словом, столько, сколько будет надо.
Все так же ходить, наложив руки на тяжелый с медными бляхами пояс, все так же
сурово поглядывая то на столбы с казненными, то на солдат в цепи, все так же равнодушно отбрасывая носком мохнатого сапога попадающиеся ему под ноги выбеленные временем человеческие кости или мелкие кремни.
Тот человек в капюшоне поместился недалеко от столбов на трехногом табурете и
сидел в благодушной неподвижности, изредка, впрочем, от скуки прутиком расковыривая песок.
То, что было сказано о том, что за цепью
легионеров не было ни одного человека, не
совсем верно.
Один то человек был, но просто не всем он
был виден.
Он поместился не на той стороне, где был
открыт подъем на гору и с которой было
удобнее всего видеть казнь, а в стороне северной, там, где холм был не отлог и доступен, а неровен, где были и провалы и щели,
там, где, уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось
жить больное фиговое деревцо.
Precisely under it, though it gave no shade, this
sole spectator who was not a participant in the
execution had established himself, and had sat
on a stone from the very beginning, that is, for
over three hours now.
Yes, he had chosen not the best but the worst
position for watching the execution.
But still, even from there the posts could be
seen, and there could also be seen, beyond the
file of soldiers, the two dazzling spots on the
centurion's chest, and that was apparently
quite enough for a man who obviously wished
to remain little noticed and not be bothered by
anyone.
But some four hours ago, at the start of the
execution, this man had behaved quite
differently, and might have been noticed very
well, which was probably why he had now
changed his behaviour and secluded himself.
It was only when the procession came to the
very top, beyond the file, that he had first
appeared, and as an obvious latecomer at that.
He was breathing hard, and did not walk but
ran up the hill, pushing his way, and, seeing
the file close together before him as before
everyone else, made a naive attempt,
pretending he did not understand the angry
shouts, to break through the soldiers to the
very place of execution, where the condemned
men were already being taken from the cart.
For that he received a heavy blow in the chest
with the butt end of a spear, and he leaped back
from the soldiers, crying out not in pain but in
despair.
At the legionary who had dealt the blow he
cast a dull glance, utterly indifferent to
everything, like a man insensible to physical
pain.
Coughing and breathless, clutching his chest,
he ran around the hill, trying to find some gap
in the file on the north side where he could slip
through.
But it was too late, the ring was closed.
And the man, his face distorted with grief, was
forced to renounce his attempts to break
through to the carts, from which the posts had
already been unloaded.
Именно под ним, вовсе не дающим никакой тени, и утвердился этот единственный
зритель, а не участник казни, и сидел на
камне с самого начала, то есть вот уже четвертый час.
Да, для того чтобы видеть казнь, он выбрал
не лучшую, а худшую позицию.
Но все таки и с нее столбы были видны,
видны были за цепью и два сверкающие
пятна на груди кентуриона, а этого, по видимому, для человека, явно желавшего
остаться мало замеченным и никем не тревожимым, было совершенно достаточно.
Но часа четыре тому назад, при начале
казни, этот человек вел себя совершенно не
так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и переменил теперь свое поведение и уединился.
Тогда, лишь только процессия вошла на самый верх за цепь, он и появился впервые и
притом как человек явно опоздавший.
Он тяжело дышал и не шел, а бежал на
холм, толкался и, увидев, что перед ним,
как и перед всеми другими, сомкнулась
цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понимает раздраженных окриков, прорваться между солдатами к самому
месту казни, где уже снимали осужденных
с повозки.
За это он получил тяжелый удар тупым
концом копья в грудь и отскочил от солдат,
вскрикнув, но не от боли, а от отчаяния.
Ударившего легионера он окинул мутным
и совершенно равнодушным ко всему взором, как человек, не чувствительный к физической боли.
Кашляя и задыхаясь, держась за грудь, он
обежал кругом холма, стремясь на северной стороне найти какую нибудь щель в
цепи, где можно было бы проскользнуть.
Но было уже поздно. Кольцо сомкнулось.
И человек с искаженным от горя лицом вынужден был отказаться от своих попыток
прорваться к повозкам, с которых уже
сняли столбы.
These attempts would have led nowhere,
except that he would have been seized, and to
be arrested on that day by no means entered
his plans.
And so he went to the side, towards the
crevice, where it was quieter and nobody
bothered him.
Now, sitting on the stone, this black-bearded
man, his eyes festering from the sun and lack
of sleep, was in anguish.
First he sighed, opening his tallith, worn out in
his wanderings, gone from light-blue to dirty
grey, and bared his chest, which had been hurt
by the spear and down which ran dirty sweat;
then, in unendurable pain, he raised his eyes to
the sky, following the three vultures that had
long been floating in great circles on high,
anticipating an imminent feast; then he peered
with hopeless eyes into the yellow earth, and
saw on it the half-destroyed skull of a dog and
lizards scurrying around it.
The man's sufferings were so great that at
times he began talking to himself.
'Oh, fool that I am ...' he muttered, swaying on
the stone in the pain of his heart and clawing
his swarthy chest with his nails. 'Fool,
senseless woman, coward!
I'm not a man, I'm carrion!'
He would fall silent, hang his head, then, after
drinking some warm water from a wooden
flask, he would revive again and clutch now at
the knife hidden on his chest under the tallith,
now at the piece of parchment lying before
him on the stone next to a stylus and a pot of
ink.
On this parchment some notes had already
been scribbled:
The minutes run on, and I, Matthew Levi, am
here on Bald Mountain, and still no death!'
Further:
The sun is sinking, but no death.'
Now Matthew Levi wrote hopelessly with the
sharp stylus:
'God!
Why are you angry with him?
Send him death.'
Эти попытки не к чему не привели бы,
кроме того, что он был бы схвачен, а быть
задержанным в этот день никоим образом
не входило в его план.
И вот он ушел в сторону к расщелине, где
было спокойнее и никто ему не мешал.
Теперь, сидя на камне, этот чернобородый,
с гноящимися от солнца и бессонницы глазами человек тосковал.
Он то вздыхал, открывая свой истасканный
в скитаниях, из голубого превратившийся в
грязно серый таллиф, и обнажал ушибленную копьем грудь, по которой стекал грязный пот, то в невыносимой муке поднимал
глаза в небо, следя за тремя стервятниками,
давно уже плававшими в вышине большими кругами в предчувствии скорого
пира, то вперял безнадежный взор в желтую землю и видел на ней полуразрушенный собачий череп и бегающих вокруг него
ящериц.
Мучения человека были настолько велики,
что по временам он заговаривал сам с собой.
– О, я глупец! – бормотал он, раскачиваясь
на камне в душевной боли и ногтями царапая смуглую грудь, – глупец, неразумная
женщина, трус!
Падаль я, а не человек!
Он умолкал, поникал головой, потом,
напившись из деревянной фляги теплой
воды, оживал вновь и хватался то за нож,
спрятанный под таллифом на груди, то за
кусок пергамента, лежащий перед ним на
камне рядом с палочкой и пузырьком с тушью.
На этом пергаменте уже были набросаны
записи:
«Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!»
Далее:
«Солнце склоняется, а смерти нет».
Теперь Левий Матвей безнадежно записал
острой палочкой так:
«Бог!
За что гневаешься на него?
Пошли ему смерть».
Having written this, he sobbed tearlessly and
again wounded his chest with his nails.
The reason for Levi's despair lay in the terrible
misfortune that had befallen Yeshua and him
and, besides that, in the grave error that he,
Levi, in his own opinion, had committed.
Two days earlier, Yeshua and Levi had been
in Bethphage near Yershalaim, where they had
visited a certain gardener who liked Yeshua's
preaching very much.
The two visitors had spent the whole morning
working in the garden, helping their host, and
planned to go to Yershalaim towards evening
when it cooled off.
But Yeshua began to hurry for some reason,
said he had urgent business in the city, and left
alone around noontime.
Here lay Matthew Levi's first error.
Why, why had he let him go alone!
Nor was Matthew Levi to go to Yershalaim
that evening.
He was struck by some unexpected and
terrible ailment.
He began to shake, his whole body was filled
with fire, his teeth chattered, and he kept
asking to drink all the time.
He could not go anywhere.
He collapsed on a horse blanket in the
gardener's shed and lay there till dawn on
Friday, when the illness released Levi as
unexpectedly as it had fallen upon him.
Though he was still weak and his legs
trembled, he took leave of his host and,
oppressed by some foreboding of disaster,
went to Yershalaim.
There he learned that his foreboding had not
deceived him - the disaster occurred.
Levi was in the crowd and heard the procurator
announce the sentence.
Записав это, он болезненно всхлипнул и
опять ногтями изранил свою грудь.
Причина отчаяния Левия заключалась в
той страшной неудаче, что постигла Иешуа
и его, и, кроме того, в той тяжкой ошибке,
которую он, Левий, по его мнению, совершил.
Позавчера днем Иешуа и Левий находились в Вифании под Ершалаимом, где гостили у одного огородника, которому чрезвычайно понравились проповеди Иешуа.
Все утро оба гостя проработали на огороде,
помогая хозяину, а к вечеру собирались
идти по холодку в Ершалаим.
Но Иешуа почему то заспешил, сказал, что
у него в городе неотложное дело, и ушел
около полудня один.
Вот в этом то и заключалась первая ошибка
Левия Матвея.
Зачем, зачем он отпустил его одного!
Вечером Матвею идти в Ершалаим не пришлось.
Какая то неожиданная и ужасная хворь поразила его.
Его затрясло, тело его наполнилось огнем,
он стал стучать зубами и поминутно просить пить.
Никуда идти он не мог.
Он повалился на попону в сарае огородника и провалялся на ней до рассвета пятницы, когда болезнь так же неожиданно отпустила Левия, как и напала на него.
Хоть он был еще слаб и ноги его дрожали,
он, томимый каким то предчувствием
беды, распростился с хозяином и отправился в Ершалаим.
Там он узнал, что предчувствие его не обмануло. Беда случилась.
Левий был в толпе и слышал, как прокуратор объявил приговор.
When the condemned men were led off to the
mountain, Matthew Levi ran alongside the file
in the crowd of the curious, trying to let
Yeshua know in some inconspicuous way that
at least he, Levi, was there with him, that he
had not abandoned him on his last journey, and
that he was praying that death would overtake
Yeshua as soon as possible.
But Yeshua, who was looking into the distance
towards where he was being taken, of course
did not see Levi.
And then, when the procession had gone about
a half-mile along the road, a simple and
ingenious thought dawned on Matthew, who
was being jostled by the crowd just next to the
file, and in his excitement he at once showered
himself with curses for not having thought of
it earlier.
The file of soldiers was not solid, there were
spaces between them.
Given great dexterity and a precise
calculation, one could bend down, slip
between two legionaries, make it to the cart
and jump into it.
Then Yeshua would be saved from suffering.
One instant would be enough to stab Yeshua
in the back with a knife, crying to him:
'Yeshua!
I save you and go with you!
I, Matthew, your faithful and only disciple!'
And if God granted him one more free instant,
he would also have time to stab himself and
avoid death on a post.
This last, however, was of little interest to
Levi, the former tax collector.
He was indifferent to how he died.
He wanted one thing, that Yeshua, who had
never in his life done the least evil to anyone,
should escape torture.
The plan was a very good one, but the fact of
the matter was that Levi had no knife with him.
Nor did he have a single piece of money.
Furious with himself, Levi got out of the
crowd and ran back to the city.
Когда осужденных повели на гору, Левий
Матвей бежал рядом с цепью в толпе любопытных, стараясь каким нибудь образом
незаметно дать знать Иешуа хотя бы уж то,
что он, Левий, здесь, с ним, что он не бросил его на последнем пути и что он молится
о том, чтобы смерть Иешуа постигла как
можно скорее.
Но Иешуа, смотрящий вдаль, туда, куда его
увозили, конечно, Левия не видал.
И вот, когда процессия прошла около полуверсты по дороге, Матвея, которого толкали в толпе у самой цепи, осенила простая
и гениальная мысль, и тотчас же, по своей
горячности, он осыпал себя проклятиями за
то, что она не пришла ему раньше.
Солдаты шли не тесною цепью. Между
ними были промежутки.
При большой ловкости и очень точном расчете можно было, согнувшись, проскочить
между двумя легионерами, дорваться до
повозки и вскочить на нее.
Тогда Иешуа спасен от мучений.
Одного мгновения достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в спину, крикнув ему:
«Иешуа!
Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобой!
Я, Матвей, твой верный и единственный
ученик!»
А если бы бог благословил еще одним свободным мгновением, можно было бы
успеть заколоться и самому, избежав
смерти на столбе.
Впрочем, последнее мало интересовало
Левия, бывшего сборщика податей.
Ему было безразлично, как погибать.
Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал бы истязаний.
План был очень хорош, но дело заключалось в том, что у Левия ножа с собою не
было.
Не было у него и ни одной монеты денег.
В бешенстве на себя, Левий выбрался из
толпы и побежал обратно в город.
A single feverish thought was leaping in his
burning head: how to procure a knife there in
the city, in any way possible, and have time to
overtake the procession.
He ran up to the city gate, manoeuvring amid
the throng of caravans being sucked into the
city, and saw to his left the open door of a little
shop where bread was sold.
Breathing hard after running down the
scorched road, Levi got control of himself,
entered the shop very sedately, greeted the
woman behind the counter, asked her to take
the top loaf from the shelf, which for some
reason he liked better than the others, and
when she turned around, silently and quickly
took from the counter that than which there
could be nothing better - a long, razor-sharp
bread knife - and at once dashed out of the
shop.
A few moments later he was again on the Jaffa
road.
But the procession was no longer in sight.
He ran.
At times he had to drop down right in the dust
and lie motionless to recover his breath.
And so he would lie there, to the astonishment
of people riding on mules or walking on foot
to Yershalaim.
He would lie listening to his heart pounding
not only in his chest but in his head and ears.
Having recovered his breath a little, he would
jump up and continue running, but ever slower
and slower.
When he finally caught sight of the long
procession raising dust in the distance, it was
already at the foot of the hill.
'Oh, God! ...' Levi moaned, realizing that he
was going to be too late.
And he was too late.
When the fourth hour of the execution had
gone by, Levi's torments reached their highest
degree and he fell into a rage.
В горящей его голове прыгала только одна
горячечная мысль о том, как сейчас же, каким угодно способом, достать в городе нож
и успеть догнать процессию.
Он добежал до городских ворот, лавируя в
толчее всасывавшихся в город караванов, и
увидел на левой руке у себя раскрытую
дверь лавчонки, где продавали хлеб.
Тяжело дыша после бега по раскаленной
дороге, Левий овладел собой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяйку, стоявшую за прилавком, попросил
ее снять с полки верхний каравай, который
почему то ему понравился больше других,
и, когда та повернулась, молча и быстро
взял с прилавка то, чего лучше и быть не
может, – отточенный, как бритва, длинный
хлебный нож, и тотчас кинулся из лавки
вон.
Через несколько минут он вновь был на
Яффской дороге.
Но процессии уже не было видно.
Он побежал.
По временам ему приходилось валиться
прямо в пыль и лежать неподвижно, чтобы
отдышаться.
И так он лежал, поражая проезжающих на
мулах и шедших пешком в Ершалаим людей.
Он лежал, слушая, как колотится его
сердце не только в груди, но и в голове и в
ушах.
Отдышавшись немного, он вскакивал и
продолжал бежать, но все медленнее и медленнее.
Когда он наконец увидал пылящую вдали
длинную процессию, она была уже у подножия холма.
– О, бог… – простонал Левий, понимая, что
он опаздывает.
И он опоздал.
Когда истек четвертый час казни, мучения
Левия достигли наивысшей степени, и он
впал в ярость.
Getting up from the stone, he flung to the
ground the stolen knife - stolen in vain, as he
now thought - crushed the flask with his foot,
depriving himself of water, threw off his kefia,
seized his thin hair, and began cursing himself.
He cursed himself, calling out meaningless
words, growled and spat, abused his father and
mother for bringing a fool into the world.
Seeing that curses and abuse had no effect and
nothing in the sun-scorched place was
changed by them, he clenched his dry fists,
raised them, squinting, to the sky, to the sun
that was sliding ever lower, lengthening the
shadows and going to fall into the
Mediterranean, and demanded an immediate
miracle from God.
He demanded that God at once send Yeshua
death.
Opening his eyes, he became convinced that
everything on the hill was unchanged, except
that the blazing spots on the centurion's chest
had gone out.
The sun was sending its rays into the backs of
the executed men, who were facing
Yershalaim.
Then Levi shouted:
'I curse you. God!'
In a rasping voice he shouted that he was
convinced of God's injustice and did not intend
to believe in him any longer.
You are deaf!' growled Levi. `If you were not
deaf, you would have heard me and killed him
straight away!'
Shutting his eyes, Levi waited for the fire that
would fall from the sky and strike him instead.
This did not happen, and Levi, without
opening his eyes, went on shouting offensive
and sarcastic things at the sky.
He shouted about his total disappointment,
about the existence of other gods and religions.
Поднявшись с камня, он швырнул на
землю бесполезно, как он теперь думал,
украденный нож, раздавил флягу ногою,
лишив себя воды, сбросил с головы кефи,
вцепился в свои жидкие волосы и стал проклинать себя.
Он проклинал себя, выкликая бессмысленные слова, рычал и плевался, поносил своего отца и мать, породивших на свет
глупца.
Видя, что клятвы и брань не действуют и
ничего от этого на солнцепеке не меняется,
он сжал сухие кулаки, зажмурившись, вознес их к небу, к солнцу, которое сползало
все ниже, удлиняя тени и уходя, чтобы
упасть в Средиземное море, и потребовал у
бога немедленного чуда.
Он требовал, чтобы бог тотчас же послал
Иешуа смерть.
Открыв глаза, он убедился в том, что на
холме все без изменений, за исключением
того, что пылавшие на груди кентуриона
пятна потухли.
Солнце посылало лучи в спины казнимых,
обращенных лицами к Ершалаиму.
Тогда Левий закричал:
– Проклинаю тебя, бог!
Осипшим голосом он кричал о том, что
убедился в несправедливости бога и верить
ему более не намерен.
– Ты глух! – рычал Левий, – если б ты не
был глухим, ты услышал бы меня и убил
его тут же.
Зажмурившись, Левий ждал огня, который
упадет на него с неба и поразит его самого.
Этого не случилось, и, не разжимая век,
Левий продолжал выкрикивать язвительные и обидные речи небу.
Он кричал о полном своем разочаровании
и о том, что существуют другие боги и религии.
Yes, another god would not have allowed it, Да, другой бог не допустил бы того, никоhe would never have allowed a man like гда не допустил бы, чтобы человек, подобYeshua to be burnt by the sun on a post.
ный Иешуа, был сжигаем солнцем на
столбе.
'I was mistaken!' Levi cried in a completely
hoarse voice. 'You are a god of evil!
Or are your eyes completely clouded by smoke
from the temple censers, and have your ears
ceased to hear anything but the trumpeting
noises of the priests?
You are not an almighty god!
You are a black god! I curse you, god of
robbers, their soul and their protector!'
Here something blew into the face of the
former tax collector, and something rustled
under his feet.
It blew once more, and then, opening his eyes,
Levi saw that, either under the influence of his
curses, or owing to other reasons, everything
in the world was changed.
The sun had disappeared before reaching the
sea, where it sank every evening.
Having swallowed it, a storm cloud was rising
menacingly and inexorably against the sky in
the west.
Its edges were already seething with white
foam, its black smoky belly was tinged with
yellow.
The storm cloud was growling, threads of fire
fell from it now and again.
Down the Jaffa road, down the meagre
Hinnom valley, over the tents of the pilgrims,
driven by the suddenly risen wind, pillars of
dust went flying.
Levi fell silent, trying to grasp whether the
storm that was about to cover Yershalaim
would bring any change in the fate of the
unfortunate Yeshua.
And straight away, looking at the threads of
fire cutting up the cloud, he began to ask that
lightning strike Yeshua's post.
Repentantly looking into the clear sky that had
not yet been devoured by the cloud, and where
the vultures were veering on one wing to
escape the storm, Levi thought he had been
insanely hasty with his curses: now God was
not going to listen to him.
Turning his gaze to the foot of the hill, Levi
fixed on the place where the strung-out cavalry
regiment stood, and saw that considerable
changes had taken place there.
– Я ошибался! – кричал совсем охрипший
Левий, – ты бог зла!
Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что
либо слышать, кроме трубных звуков священников?
Ты не всемогущий бог.
Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!
Тут что то дунуло в лицо бывшему сборщику и что то зашелестело у него под ногами.
Дунуло еще раз, и тогда, открыв глаза,
Левий увидел, что все в мире, под влиянием ли его проклятий или в силу каких
либо других причин, изменилось.
Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло ежевечерне.
Поглотив его, по небу с запада поднималась грозно и неуклонно грозовая туча.
Края ее уже вскипали белой пеной, черное
дымное брюхо отсвечивало желтым.
Туча ворчала, и из нее время от времени
вываливались огненные нити.
По Яффской дороге, по скудной Гионской
долине, над шатрами богомольцев, гонимые внезапно поднявшимся ветром, летели
пыльные столбы.
Левий умолк, стараясь сообразить, принесет ли гроза, которая сейчас накроет Ершалаим, какое либо изменение в судьбе
несчастного Иешуа.
И тут же, глядя на нити огня, раскраивающие тучу, стал просить, чтобы молния ударила в столб Иешуа.
В раскаянии глядя в чистое небо, которое
еще не пожрала туча и где стервятники ложились на крыло, чтобы уходить от грозы,
Левий подумал, что безумно поспешил со
своими проклятиями. Теперь бог не послушает его.
Обратив свой взор к подножию холма,
Левий приковался к тому месту, где стоял,
рассыпавшись, кавалерийский полк, и увидел, что там произошли значительные изменения.
From above, Levi was able to distinguish very
well the soldiers bustling about, pulling spears
out of the ground, throwing cloaks on, the
horse-handlers trotting towards the road
leading black horses by their bridles.
The regiment was moving off, that was clear.
Spitting and shielding himself with his hand
from the dust blowing in his face, Levi tried to
grasp what it might mean if the cavalry was
about to leave.
He shifted his gaze further up and made out a
little figure in a crimson military chlamys
climbing towards the place of execution.
And here a chill came over the heart of the
former tax collector in anticipation of the
joyful end.
The man climbing the mountain in the fifth
hour of the robbers' sufferings was the
commander of the cohort, who had come
galloping from Yershalaim accompanied by
an aide.
At a gesture from Ratslayer, the file of soldiers
parted, and the centurion saluted the tribune.
The latter, taking Ratslayer aside, whispered
something to him.
The centurion saluted him a second time and
moved towards the group of executioners, who
were sitting on stones at the foot of the posts.
The tribune meanwhile directed his steps
towards the one sitting on the three-legged
stool, and the seated man politely rose to meet
the tribune.
And the tribune said something to him in a low
voice, and the two went over to the posts.
They were joined by the head of the temple
guard.
Ratslayer, casting a squeamish sidelong
glance at the dirty rags lying on the ground
near the posts, rags that had recently been the
criminals' clothing, and which the
executioners had rejected, called two of them
and ordered:
'Follow me!'
From the nearest post came a hoarse, senseless
song.
С высоты Левию удалось хорошо рассмотреть, как солдаты суетились, выдергивая
пики из земли, как набрасывали на себя
плащи, как коноводы бежали к дороге рысцой, ведя на поводу вороных лошадей.
Полк снимался, это было ясно.
Левий, защищаясь от бьющей в лицо пыли
рукой, отплевываясь, старался сообразить,
что бы это значило, что кавалерия собирается уходить?
Он перевел взгляд повыше и разглядел фигурку в багряной военной хламиде, поднимающуюся к площадке казни.
И тут от предчувствия радостного конца
похолодело сердце бывшего сборщика.
Подымавшийся на гору в пятом часу страданий разбойников был командир когорты,
прискакавший из Ершалаима в сопровождении ординарца.
Цепь солдат по мановению Крысобоя разомкнулась, и кентурион отдал честь трибуну.
Тот, отведя Крысобоя в сторону, что то
прошептал ему.
Кентурион вторично отдал честь и двинулся к группе палачей, сидящих на камнях
у подножий столбов.
Трибун же направил свои шаги к тому, кто
сидел на трехногом табурете, и сидящий
вежливо поднялся навстречу трибуну.
И ему что то негромко сказал трибун, и оба
они пошли к столбам.
К ним присоединился и начальник храмовой стражи.
Крысобой, брезгливо покосившись на грязные тряпки, бывшие недавно одеждой преступников, от которой отказались палачи,
отозвал двух из них и приказал:
– За мною!
С ближайшего столба доносилась хриплая
бессмысленная песенка.
Gestas, hanging on it, had lost his mind from
the flies and sun towards the end of the third
hour, and was now quietly singing something
about grapes, but his head, covered with a
turban, occasionally swayed all the same, and
then the flies rose sluggishly from his face and
settled on it again.
Dysmas, on the second post, suffered more
than the other two because he did not lose
consciousness, and he swung his head
constantly and rhythmically, right and left, so
that his ears struck his shoulders.
Yeshua was more fortunate than the other two.
In the very first hour, he began to have
blackouts, and then he fell into oblivion,
hanging his head in its unwound turban.
The flies and horseflies therefore covered him
completely, so that his face disappeared under
the black swarming mass.
In his groin, and on his belly, and in his
armpits, fat horseflies sat sucking at his yellow
naked body.
Obeying the gestures of the man in the hood,
one of the executioners took a spear and
another brought a bucket and a sponge to the
post.
The first executioner raised the spear and with
it tapped first one, then the other of Yeshua's
arms, stretched out and bound with ropes to
the crossbar of the post.
The body, with its protruding ribs, gave a start.
Повешенный на нем Гестас к концу третьего часа казни сошел с ума от мух и солнца
и теперь тихо пел что то про виноград, но
головою, покрытой чалмой, изредка все
таки покачивал, и тогда мухи вяло поднимались с его лица и возвращались на него
опять.
Дисмас на втором столбе страдал более
двух других, потому что его не одолевало
забытье, и он качал головой, часто и мерно,
то вправо, то влево, чтобы ухом ударять по
плечу.
Счастливее двух других был Иешуа.
В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме.
Мухи и слепни поэтому совершенно облепили его, так что лицо его исчезло под черной шевелящейся массой.
В паху, и на животе, и под мышками сидели жирные слепни и сосали желтое обнаженное тело.
Повинуясь жестам человека в капюшоне,
один из палачей взял копье, а другой поднес к столбу ведро и губку.
Первый из палачей поднял копье и постучал им сперва по одной, потом по другой
руке Иешуа, вытянутым и привязанным веревками к поперечной перекладине столба.
Тело с выпятившимися ребрами вздрогнуло.
The executioner passed the tip of the spear Палач провел концом копья по животу.
over the belly.
Then Yeshua raised his head, and the flies Тогда Иешуа поднял голову, и мухи с гудеmoved off with a buzz, revealing the face of ньем снялись, и открылось лицо повешенthe hanged man, swollen with bites, the eyes ного, распухшее от укусов, с заплывшими
puffy, an unrecognizable face.
глазами, неузнаваемое лицо.
Ungluing his eyelids, Ha-Nozri looked down. Разлепив веки, Га Ноцри глянул вниз.
His eyes, usually clear, were slightly clouded. Глаза его, обычно ясные, теперь были мутноваты.
'Ha-Nozri!' said the executioner.
– Га Ноцри! – сказал палач.
Ha-Nozri moved his swollen lips and Га Ноцри шевельнул вспухшими губами и
answered in a hoarse robber's voice:
отозвался хриплым разбойничьим голосом:
'What do you want?
– Что тебе надо?
Why have you come to me?'
Зачем подошел ко мне?
'Drink!' said the executioner, and a watersoaked sponge on the tip of a spear rose to
Yeshua's lips.
Joy flashed in his eyes, he clung to the sponge
and began greedily imbibing the moisture.
– Пей! – сказал палач, и пропитанная водою губка на конце копья поднялась к губам Иешуа.
Радость сверкнула у того в глазах, он прильнул к губке и с жадностью начал впитывать влагу.
From the neighbouring post came the voice of С соседнего столба донесся голос Дисмаса:
Dysmas:
'Injustice!
– Несправедливость!
I'm a robber just like him!'
Я такой же разбойник, как и он.
Dysmas strained but was unable to move, his Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог,
arms being bound to the crossbar in three руки его в трех местах на перекладине дерplaces with loops of rope.
жали веревочные кольца.
He drew in his belly, clawed the ends of the Он втянул живот, ногтями вцепился в
crossbar with his nails, kept his head turned концы перекладин, голову держал повернуtowards Yeshua's post, malice blazed in the той к столбу Иешуа, злоба пылала в глазах
eyes of Dysmas.
Дисмаса.
A dusty cloud covered the place, it became Пыльная туча накрыла площадку, сильно
much darker.
потемнело.
When the dust blew away, the centurion Когда пыль унеслась, кентурион крикнул:
shouted:
'Silence on the second post!'
– Молчать на втором столбе!
Dysmas fell silent. Yeshua tore himself away Дисмас умолк, Иешуа оторвался от губки
from the sponge, and trying to make his voice и, стараясь, чтобы голос его звучал ласково
sound gentle and persuasive, but not и убедительно, и не добившись этого,
succeeding, he begged the executioner хрипло попросил палача:
hoarsely:
'Give him a drink.'
– Дай попить ему.
It was growing ever darker.
Становилось все темнее.
The storm cloud had already poured across Туча залила уже полнеба, стремясь к Ершаhalf the sky, aiming towards Yershalaim, лаиму, белые кипящие облака неслись впеboiling white clouds raced ahead of the storm реди наполненной черной влагой и огнем
cloud suffused with black moisture and fire.
тучи.
There was a flash and a thunderclap right over Сверкнуло и ударило над самым холмом.
the hill.
The executioner removed the sponge from the Палач снял губку с копья.
spear.
'Praise the magnanimous hegemon!' he – Славь великодушного игемона! – торжеwhispered solemnly, and gently pricked ственно шепнул он и тихонько кольнул
Yeshua in the heart.
Иешуа в сердце.
He twitched and whispered:
Тот дрогнул, шепнул:
`Hegemon...'
– Игемон…
Blood ran down his belly, his lower jaw Кровь побежала по его животу, нижняя чеtwitched convulsively and his head dropped. люсть судорожно дрогнула, и голова его
повисла.
At the second thunderclap, the executioner При втором громовом ударе палач уже
was already giving Dysmas a drink, and with поил Дисмаса и с теми же словами:
the same words:
'Praise the hegemon!' - killed him as well.
Gestas, deprived of reason, cried out fearfully
as soon as the executioner came near him, but
when the sponge touched his lips, he growled
something and seized it with his teeth.
A few seconds later his body, too, slumped as
much as the ropes would allow.
The man in the hood followed the executioner
and the centurion, and after him came the head
of the temple guard.
Stopping at the first post, the man in the hood
examined
the
blood-covered
Yeshua
attentively, touched his foot with his white
hand, and said to his companions:
'Dead.'
The same was repeated at the other two posts.
After that the tribune motioned to the
centurion and, turning, started off the hilltop
together with the head of the temple guard and
the man in the hood.
Semi-darkness set in, and lightning farrowed
the black sky.
Fire suddenly sprayed out of it, and the
centurion's shout:
'Raise the cordon!', was drowned in rumbling.
The happy soldiers rushed headlong down the
hill, putting on their helmets.
Darkness covered Yershalaim.
Torrents of rain poured down suddenly and
caught the centuries halfway down the hill.
The deluge fell so terribly that the soldiers
were already pursued by raging streams as
they ran downhill.
Soldiers slipped and fell in the sodden clay,
hurrying to get to the level road, along which
- now barely visible through the sheet of water
- the thoroughly drenched cavalry was heading
for Yershalaim.
A few minutes later only one man remained in
the smoky brew of storm, water and fire on the
hill.
Shaking the not uselessly stolen knife, falling
from slippery ledges, clutching at whatever
was there, sometimes crawling on his knees,
he strained towards the posts.
– Славь игемона! – убил его.
Гестас, лишенный рассудка, испуганно
вскрикнул, лишь только палач оказался
около него, но, когда губка коснулась его
губ, прорычал что то и вцепился в нее зубами.
Через несколько секунд обвисло и его тело,
сколько позволяли веревки.
Человек в капюшоне шел по следам палача
и кентуриона, а за ним начальник храмовой
стражи.
Остановившись у первого столба, человек
в капюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тронул белой рукой
ступню и сказал спутникам:
– Мертв.
То же повторилось и у двух других столбов.
После этого трибун сделал знак кентуриону и, повернувшись, начал уходить с вершины вместе с начальником храмовой
стражи и человеком в капюшоне.
Настала полутьма, и молнии бороздили
черное небо.
Из него вдруг брызнуло огнем, и крик кентуриона:
«Снимай цепь!» – утонул в грохоте.
Счастливые солдаты кинулись бежать с
холма, надевая шлемы.
Тьма накрыла Ершалаим.
Ливень хлынул внезапно и застал кентурии
на полдороге на холме.
Вода обрушилась так страшно, что, когда
солдаты бежали книзу, им вдогонку уже летели бушующие потоки.
Солдаты скользили и падали на размокшей
глине, спеша на ровную дорогу, по которой
– уже чуть видная в пелене воды – уходила
в Ершалаим до нитки мокрая конница.
Через несколько минут в дымном зареве
грозы, воды и огня на холме остался только
один человек.
Потрясая недаром украденным ножом,
срываясь со скользких уступов, цепляясь за
что попало, иногда ползя на коленях, он
стремился к столбам.
He now vanished in total darkness, now was
suddenly illumined by a tremulous light.
Having made his way to the posts, already up
to his ankles in water, he tore off his heavy
water-soaked tallith, remaining just in his
shirt, and clung to Yeshua's feet.
He cut the ropes on his shins, stepped up on
the lower crossbar, embraced Yeshua and
freed his arms from the upper bonds.
The naked, wet body of Yeshua collapsed on
Levi and brought him to the ground.
Levi wanted to heave it on to his shoulders
straight away, but some thought stopped him.
He left the body with its thrown-back head and
outspread arms on the ground in the water, and
ran, his feet slithering apart in the clayey mire,
to the other posts.
He cut the ropes on them as well, and the two
bodies collapsed on the ground.
Several minutes passed, and all that remained
on the top of the hill was these two bodies and
the three empty posts.
Water beat on the bodies and rolled them over.
By that time both Levi and the body of Yeshua
were gone from the hilltop.
CHAPTER 17.
An Unquiet Day
On Friday morning, that is, the day after the
accursed s�ance, all the available staff of the
Variety - the bookkeeper Vassily Stepanovich
Lastochkin, two accountants, three typists,
both box-office girls, the messengers, ushers,
cleaning women - in short, all those available,
were not at their places doing their jobs, but
were all sitting on the window-sills looking
out on Sadovaya and watching what was going
on by the wall of the Variety.
Он то пропадал в полной мгле, то вдруг
освещался трепещущим светом.
Добравшись до столбов, уже по щиколотку
в воде, он содрал с себя отяжелевший, пропитанный водою таллиф, остался в одной
рубахе и припал к ногам Иешуа.
Он перерезал веревки на голенях, поднялся
на нижнюю перекладину, обнял Иешуа и
освободил руки от верхних связей.
Голое влажное тело Иешуа обрушилось на
Левия и повалило его наземь.
Левий тут же хотел взвалить его на плечи,
но какая то мысль остановила его.
Он оставил на земле в воде тело с запрокинутой головой и разметанными руками и
побежал на разъезжающихся в глиняной
жиже ногах к другим столбам.
Он перерезал веревки и на них, и два тела
обрушились на землю.
Прошло несколько минут, и на вершине
холма остались только эти два тела и три
пустых столба.
Вода била и поворачивала эти тела.
Ни Левия, ни тела Иешуа на верху холма в
это время уже не было.
Глава 17
Беспокойный день
Утром в пятницу, то есть на другой день
после проклятого сеанса, весь наличный
состав служащих Варьете – бухгалтер Василий Степанович Ласточкин, два счетовода, три машинистки, обе кассирши, курьеры, капельдинеры и уборщицы, – словом,
все, кто был в наличности, не находились
при деле на своих местах, а все сидели на
подоконниках окон, выходящих на Садовую, и смотрели на то, что делается под
стеною Варьете.
By this wall a queue of many thousands clung Под этой стеной в два ряда лепилась мноin two rows, its tail reaching to Kudrinskaya готысячная очередь, хвост которой нахоSquare.
дился на Кудринской площади.
At the head of the line stood some two dozen В голове этой очереди стояло примерно два
scalpers well known to theatrical Moscow.
десятка хорошо известных в театральной
Москве барышников.
The line behaved with much agitation,
attracting the notice of the citizens streaming
past, and was occupied with the discussion of
inflammatory
tales
about
yesterday's
unprecedented s�ance of black magic.
These same tales caused the greatest
consternation in the bookkeeper Vassily
Stepanovich, who had not been present at the
previous evening's performance.
The ushers told of God knows what, among
other things that after the conclusion of the
famous s�ance, some female citizens went
running around in the street looking quite
indecent, and so on in the same vein.
The modest and quiet Vassily Stepanovich
merely blinked his eyes, listening to the tall
tales of these wonders, and decidedly did not
know what to undertake, and yet something
had to be undertaken, and precisely by him,
because he now turned out to be the senior
member of the whole Variety team.
By ten o'clock the line of people desiring
tickets had swelled so much that rumour of it
reached the police, and with astonishing
swiftness detachments were sent, both on foot
and mounted, to bring this line into some sort
of order.
However, in itself even an orderly snake a
half-mile long presented a great temptation,
and caused utter amazement in the citizens on
Sadovaya.
That was outside, but inside the Variety things
were also none too great.
Early in the morning the telephones began to
ring and went on ringing without interruption
in Likhodeev's office, in Rimsky's office, at
the bookkeeper's, in the box office, and in
Varenukha's office.
Vassily Stepanovich at first made some
answer, the box-office girl also answered, the
ushers mumbled something into the
telephones, but then they stopped altogether,
because to questions of where Likhodeev,
Varenukha and Rimsky were, there was
decidedly no answer.
At first they tried to get off by saying
Очередь держала себя очень взволнованно,
привлекала внимание струившихся мимо
граждан и занималась обсуждением зажигательных рассказов о вчерашнем невиданном сеансе черной магии.
Эти же рассказы привели в величайшее
смущение бухгалтера Василия Степановича, который накануне на спектакле не
был.
Капельдинеры рассказывали бог знает что,
в том числе, как после, окончания знаменитого сеанса некоторые гражданки в неприличном виде бегали по улице, и прочее в
том же роде.
Скромный и тихий Василий Степанович
только моргал глазами, слушая россказни
обо всех этих чудесах, и решительно не
знал, что ему предпринять, а между тем
предпринимать нужно было что то, и
именно ему, так как он теперь остался старшим во всей команде Варьете.
К десяти часам утра очередь жаждущих билетов до того вспухла, что о ней дошли
слухи до милиции, и с удивительной быстротой были присланы как пешие, так и конные наряды, которые эту очередь и привели в некоторый порядок.
Однако и стоящая в порядке змея длиною в
километр сама по себе уже представляла
великий соблазн и приводила граждан на
Садовой в полное изумление.
Это было снаружи, а внутри Варьете тоже
было очень неладно.
С самого раннего утра начали звонить и
звонили непрерывно телефоны в кабинете
Лиходеева, в кабинете Римского, в бухгалтерии, в кассе и в кабинете Варенухи.
Василий Степанович сперва отвечал что то,
отвечала и кассирша, бормотали что то в
телефон капельдинеры, а потом и вовсе перестали отвечать, потому что на вопросы,
где Лиходеев, Варенуха, Римский, отвечать
было решительно нечего.
Сперва пробовали отделаться словами
'Likhodeev's at home', but the reply to this was
that they had called him at home, and at home
they said Likhodeev was at the Variety.
An agitated lady called, started asking for
Rimsky, was advised to call his wife, to which
the receiver, sobbing, answered that she was
his wife and that Rimsky was nowhere to be
found.
Some sort of nonsense was beginning.
The cleaning woman had already told
everybody that when she came to the
findirector's office to clean, she saw the door
wide open, the lights on, the window to the
garden broken, the armchair lying on the floor,
and no one in the office.
Shortly after ten o'clock, Madame Rimsky
burst into the Variety.
She was sobbing and wringing her hands.
Vassily Stepanovich was utterly at a loss and
did not know how to counsel her.
Then at half past ten came the police.
Their first and perfectly reasonable question
was:
"What's going on here, citizens?
What's this all about?'
The team stepped back, bringing forward the
pale and agitated Vassily Stepanovich.
He had to call things by their names and
confess that the administration of the Variety
in the persons of the director, the findirector
and the administrator had vanished and no one
knew where, that the master of ceremonies had
been taken to a psychiatric hospital after
yesterday's s�ance, and that, to put it briefly,
this seance yesterday had frankly been a
scandalous s�ance.
The sobbing Madame Rimsky, having been
calmed down as much as possible, was sent
home, and the greatest interest was shown in
the cleaning woman's story about the shape in
which the findirector's office had been found.
«Лиходеев на квартире», а из города отвечали, что звонили на квартиру и что квартира говорит, что Лиходеев в Варьете.
Позвонила взволнованная дама, стала требовать Римского, ей посоветовали позвонить к жене его, на что трубка, зарыдав, ответила, что она и есть жена и что Римского
нигде нет.
Начиналась какая то чепуха.
Уборщица уже всем рассказала, что, явившись в кабинет финдиректора убирать,
увидела, что дверь настежь, лампы горят,
окно в сад разбито, кресло валяется на полу
и никого нету.
В одиннадцатом часу ворвалась в Варьете
мадам Римская.
Она рыдала и заламывала руки.
Василий Степанович совершенно растерялся и не знал, что ей посоветовать.
А в половине одиннадцатого явилась милиция.
Первый же и совершенно резонный ее вопрос был:
– Что у вас тут происходит, граждане?
В чем дело?
Команда отступила, выставив вперед бледного и взволнованного Василия Степановича.
Пришлось называть вещи своими именами
и признаться в том, что администрация Варьете, в лице директора, финдиректора и
администратора, пропала и находится неизвестно где, что конферансье после вчерашнего сеанса был отвезен в психиатрическую лечебницу и что, коротко говоря, этот
вчерашний сеанс был прямо скандальным
сеансом.
Рыдающую мадам Римскую, сколько
можно успокоив, отправили домой и более
всего заинтересовались рассказом уборщицы о том, в каком виде был найден кабинет финдиректора.
The staff were asked to go to their places and
get busy, and in a short while the investigation
appeared in the Variety building, accompanied
by a sharp-eared, muscular, ash-coloured dog
with extremely intelligent eyes.
The whisper spread at once among the Variety
staff that the dog was none other than the
famous Ace of Diamonds.
And so it was.
His behaviour amazed them all.
The moment Ace of Diamonds ran into the
findirector's office, he growled, baring his
monstrous yellow fangs, then crouched on his
belly and, with some sort of look of anguish
and at the same time of rage in his eyes,
crawled towards the broken window.
Overcoming his fear, he suddenly jumped up
on the window-sill and, throwing back his
sharp muzzle, howled savagely and angrily.
He refused to leave the window, growled and
twitched, and kept trying to jump out.
The dog was taken from the office and turned
loose in the lobby, whence he walked out
through the main entrance to the street and led
those following him to the cab stand.
There he lost the trail he had been pursuing.
Служащих попросили отправиться по
своим местам и заняться делом, и через короткое время в здании Варьете появилось
следствие в сопровождении остроухой, мускулистой, цвета папиросного пепла собаки с чрезвычайно умными глазами.
Среди служащих Варьете тотчас разнеслось шушуканье о том, что пес – не кто другой, как знаменитый Тузбубен.
И точно, это был он.
Поведение его изумило всех.
Лишь только Тузбубен вбежал в кабинет
финдиректора, он зарычал, оскалив чудовищные желтоватые клыки, затем лег на
брюхо и с каким то выражением тоски и в
то же время ярости в глазах пополз к разбитому окну.
Преодолев свой страх, он вдруг вскочил на
подоконник и, задрав острую морду вверх,
дико и злобно завыл.
Он не хотел уходить с окна, рычал, и вздрагивал, и порывался спрыгнуть вниз.
Пса вывели из кабинета и пустили его в вестибюль, оттуда он вышел через парадный
вход на улицу и привел следовавших за
ним к таксомоторной стоянке.
Возле нее он след, по которому шел, потерял.
После этого Тузабубен увезли.
Следствие расположилось в кабинете Варенухи, куда и стало по очереди вызывать тех
служащих Варьете, которые были свидетелями вчерашних происшествий во время
сеанса.
Нужно сказать, что следствию на каждом
шагу приходилось преодолевать непредвиденные трудности.
Ниточка то и дело рвалась в руках.
Афиши то были?
Были.
Но за ночь их заклеили новыми, и теперь
ни одной нет, хоть убей.
After that Ace of Diamonds was taken away.
The investigation settled in Varenukha's
office, where they began summoning in turn
all the Variety staff members who had
witnessed yesterday's events during the
s�ance.
It must be said that the investigation had at
every step to overcome unforeseen
difficulties.
The thread kept snapping off in their hands.
There had been posters, right?
Right.
But during the night they had been pasted over
with new ones, and now, strike me dead, there
wasn't a single one to be found!
And the magician himself, where had he come Откуда взялся этот маг то самый?
from?
Ah, who knows!
А кто ж его знает.
But there was a contract drawn up with him? Стало быть, с ним заключали договор?
I suppose so,' the agitated Vassily Stepanovich
replied.
'And if one was drawn up, it had to go through
bookkeeping?'
'Most assuredly,' responded the agitated
Vassily Stepanovich.
'Then where is it?'
`Not here,' the bookkeeper replied, turning
ever more pale and spreading his arms.
And indeed no trace of the contract was found
in the files of the bookkeeping office, nor at
the findirector's, nor at Likhodeev's or
Varenukha's.
And what was this magician's name?
Vassily Stepanovich did not know, he had not
been at the s�ance yesterday.
The ushers did not know, the box-office girl
wrinkled her brow, wrinkled it, thought and
thought, and finally said:
'Wo... Woland, seems like...'
Or maybe not Woland?
Maybe not Woland. Maybe Faland.
– Надо полагать, – отвечал взволнованный
Василий Степанович.
– А ежели заключали, так он должен был
пройти через бухгалтерию?
– Всенепременно, – отвечал, волнуясь, Василий Степанович.
– Так где же он?
– Нету, – отвечал бухгалтер, все более
бледнея и разводя руками.
И действительно, ни в папках бухгалтерии,
ни у финдиректора, ни у Лиходеева, ни у
Варенухи никаких следов договора нет.
Как фамилия то этого мага?
Василий Степанович не знает, он не был
вчера на сеансе.
Капельдинеры не знают, билетная кассирша морщила лоб, морщила, думала, думала, наконец сказала:
– Во… Кажись, Воланд.
А может быть, и не Воланд?
Может быть, и не Воланд, может быть, Фаланд.
It turned out that in the foreigners' bureau they Выяснилось, что в бюро иностранцев ни о
had heard precisely nothing either about any каком Воланде, а равно также и Фаланде,
Woland, or for that matter any Faland, the маге, ровно ничего не слыхали.
magician.
The messenger Karpov said that this same Курьер Карпов сообщил, что будто бы этот
magician was supposedly staying in самый маг остановился на квартире у ЛиLikhodeev's apartment.
ходеева.
The apartment was, of course, visited at once На квартире, конечно, тотчас побывали.
- no magician was found there.
Никакого мага там не оказалось.
Likhodeev himself was not there either.
Самого Лиходеева тоже нет.
The housekeeper Grunya was not there, and Домработницы Груни нету, и куда она деwhere she had gone nobody knew.
валась, никто не знает.
The chairman of the management, Nikanor Председателя правления Никанора ИваноIvanovich, was not there, Bedsornev was not вича нету, Пролежнева нету!
there!
Something utterly preposterous was coming Выходило что то совершенно несусветное:
out: the whole top administration had пропала вся головка администрации, вчера
vanished, a strange, scandalous seance had был странный скандальный сеанс, а кто его
taken place the day before, but who had проводил и по чьему наущению – неизproduced it and at whose prompting, no one вестно.
knew.
And meanwhile it was drawing towards noon, А дело тем временем шло к полудню, когда
when the box office was to open.
должна была открыться касса.
But, of course, there could be no talk of that! Но об этом, конечно, не могло быть и разговора!
A huge piece of cardboard was straight away
posted on the doors of the Variety reading:
'Today's Show Cancelled'.
The line became agitated, beginning at its
head, but after some agitation, it nevertheless
began to break up, and about an hour later no
trace of it remained on Sadovaya.
The investigation departed to continue its
work elsewhere, the staff was sent home,
leaving only the watchmen, and the doors of
the Variety were locked.
The bookkeeper Vassily Stepanovich had
urgently to perform two tasks.
First, to go to the Commission on Spectacles
and Entertainment of the Lighter Type with a
report on yesterday's events and, second, to
visit the Finspectacle sector so as to turn over
yesterday's receipts - 21,711 roubles.
The precise and efficient Vassily Stepanovich
wrapped the money in newspaper, crisscrossed it with string, put it in his briefcase,
and, knowing his instructions very well, set
out, of course, not for a bus or a tram, but for
the cab stand.
The moment the drivers of the three cabs saw
a passenger hurrying towards the stand with a
tightly stuffed briefcase, all three left empty
right under his nose, looking back at him
angrily for some reason.
Struck by this circumstance, the bookkeeper
stood like a post for a long time, trying to grasp
what it might mean.
About three minutes later, an empty cab drove
up, but the driver's face twisted the moment he
saw the passenger.
'Are you free?' Vassily Stepanovich asked
with a cough of surprise.
'Show your money,' the driver replied angrily,
without looking at the passenger.
With increasing amazement, the bookkeeper,
pressing the precious briefcase under his arm,
pulled a ten-rouble bill from his wallet and
showed it to the driver.
'I won't go!' the man said curtly.
'I beg your pardon...' the bookkeeper tried to
begin, but the driver interrupted him.
На дверях Варьете тут же был вывешен
громадный кусок картона с надписью:
«Сегодняшний спектакль отменяется».
В очереди началось волнение, начиная с головы ее, но, поволновавшись, она все таки
стала разрушаться, и через час примерно от
нее на Садовой не осталось и следа.
Следствие отбыло для того, чтобы продолжать свою работу в другом месте, служащих отпустили, оставив только дежурных,
и двери Варьете заперли.
Бухгалтеру Василию Степановичу предстояло срочно выполнить две задачи.
Во первых, съездить в комиссию зрелищ и
увеселений облегченного типа с докладом
о вчерашних происшествиях, а во вторых,
побывать в финзрелищном секторе для
того, чтобы сдать вчерашнюю кассу –
21711 рублей.
Аккуратный и исполнительный Василий
Степанович упаковал деньги в газетную
бумагу, бечевкой перекрестил пакет, уложил его в портфель и, прекрасно зная инструкцию, направился, конечно, не к автобусу или трамваю, а к таксомоторной стоянке.
Лишь только шоферы трех машин увидели
пассажира, спешашего на стоянку с туго
набитым портфелем, как все трое из под
носа у него уехали пустыми, почему то при
этом злобно оглядываясь.
Пораженный этим обстоятельством бухгалтер долгое время стоял столбом, соображая, что бы это значило.
Минуты через три подкатила пустая машина, и лицо шофера сразу перекосилось,
лишь только он увидел пассажира.
– Свободна машина? – изумленно кашлянув, спросил Василий Степанович.
– Деньги покажите, – со злобой ответил
шофер, не глядя на пассажира.
Все более поражаясь, бухгалтер, зажав драгоценный портфель под мышкой, вытащил
из бумажника червонец и показал его шоферу.
– Не поеду! – кратко сказал тот.
– Я извиняюсь… – начал было бухгалтер,
но шофер его перебил:
'Got any threes?'
The completely bewildered bookkeeper took
two three-rouble bills from his wallet and
showed them to the driver.
'Get in,' he shouted, and slapped down the flag
of the meter so that he almost broke it. 'Let's
go!'
'No change, is that it?' the bookkeeper asked
timidly.
`A pocket full of change!' the driver bawled,
and the eyes in the mirror went bloodshot. 'It's
my third case today.
– Трешки есть?
Совершенно сбитый с толку бухгалтер вынул из бумажника две трешки и показал
шоферу.
– Садитесь, – крикнул тот и хлопнул по
флажку счетчика так, что чуть не сломал
его. – Поехали.
– Сдачи, что ли, нету? – робко спросил бухгалтер.
– Полный карман сдачи! – заорал шофер, и
в зеркальце отразились его наливающиеся
кровью глаза, – третий случай со мной сегодня.
And the same thing happened with the others, Да и с другими то же было.
too.
Some son of a bitch gives me a tenner, I give Дает какой то сукин сын червонец, я ему
him change - four-fifty. He gets out, the scum! сдачи – четыре пятьдесят… Вылез, сволочь!
About five minutes later, I look: instead of a Минут через пять смотрю: вместо червонца
tenner, it's a label from a seltzer bottle!' Here бумажка с нарзанной бутылки! – тут шофер
the driver uttered several unprintable words. произнес несколько непечатных слов. –
'Another one, beyond Zubovskaya.
Другой – за Зубовской.
A tenner.
Червонец.
I give him three roubles change.
Даю сдачи три рубля.
He leaves.
Ушел!
I go to my wallet, there's a bee there - zap in Я полез в кошелек, а оттуда пчела – тяп за
the finger!
палец!
Ah, you! ...' and again the driver pasted on Ах ты!.. – шофер опять вклеил непечатные
some unprintable words. 'And no tenner.
слова, – а червонца нету.
Yesterday, in the Variety here' (unprintable Вчера в этом Варьете (непечатные слова)
words), 'some vermin of a conjurer did a какая то гадюка – фокусник сеанс с червонs�ance with ten-rouble bills' (unprintable цами сделал (непечатные слова).
words)...
The bookkeeper went numb, shrank into Бухгалтер обомлел, съежился и сделал таhimself, and pretended it was the first time he кой вид, как будто и самое слово
had heard even the word
'Variety', while thinking to himself:
«Варьете» он слышит впервые, а сам подумал:
'Oh-oh! ...'
«Ну и ну!..»
Having got where he had to go, having paid Приехав куда нужно, расплатившись блаsatisfactorily, the bookkeeper entered the гополучно, бухгалтер вошел в здание и
building and went down the corridor towards устремился по коридору туда, где нахоthe manager's office, and realized on his way дился кабинет заведующего, и уже по дороге понял, что попал не вовремя.
that he had come at the wrong time.
Some sort of tumult reigned in the offices of Какая то суматоха царила в канцелярии
the Spectacles Commission.
зрелищной комиссии.
A messenger girl ran past the bookkeeper, her
kerchief all pushed back on her head and her
eyes popping.
'Nothing, nothing, nothing, my dears!' she
shouted, addressing no one knew whom. The
jacket and trousers are there, but inside the
jacket there's nothing!'
She disappeared through some door, and
straight away from behind it came the noise of
smashing dishes.
The manager of the commission's first sector,
whom the bookkeeper knew, ran out of the
secretary's room, but he was in such a state that
he did not recognize the bookkeeper and
disappeared without a trace.
Shaken by all this, the bookkeeper reached the
secretary's room, which was the anteroom to
the office of the chairman of the commission,
and here he was definitively dumbfounded.
From behind the closed door of the office
came a terrible voice, undoubtedly belonging
to Prokhor Petrovich, the chairman of the
commission.
`Must be scolding somebody!' the
consternated bookkeeper thought and, looking
around, saw something else: in a leather
armchair, her head thrown back, sobbing
unrestrainedly, a wet handkerchief in her
hand, legs stretched out into the middle of the
room, lay Prokhor Petrovich's personal
secretary - the beautiful Anna Richardovna.
Anna Richardovna's chin was all smeared with
lipstick, and down her peachy cheeks black
streams of sodden mascara flowed from her
eyelashes.
Seeing someone come in, Anna Richardovna
jumped up, rushed to the bookkeeper, clutched
the lapels of his jacket, began shaking him and
shouting:
'Thank God!
At least one brave man has been found!
Everybody ran away, everybody betrayed us!
Let's go, let's go to him, I don't know what to
do!' And, still sobbing, she dragged the
bookkeeper into the office.
Once in the office, the bookkeeper first of all
dropped his briefcase, and all the thoughts in
his head turned upside-down.
Мимо бухгалтера пробежала курьерша со
сбившимся на затылок платочком и вытаращенными глазами.
– Нету, нету, нету, милые мои! – кричала
она, обращаясь неизвестно к кому, – пиджак и штаны тут, а в пиджаке ничего нету!
Она скрылась в какой то двери, и тут же за
ней послышались звуки битья посуды.
Из секретарской комнаты выбежал знакомый бухгалтеру заведующий первым сектором комиссии, но был в таком состоянии,
что бухгалтера не узнал, и скрылся бесследно.
Потрясенный всем этим бухгалтер дошел
до секретарской комнаты, являвшейся
преддверием кабинета председателя комиссии, и здесь окончательно поразился.
Из за закрытой двери кабинета доносился
грозный голос, несомненно пренадлежащий Прохору Петровичу – председателю
комиссии.
«Распекает, что ли, кого?» – подумал смятенный бухгалтер и, оглянувшись, увидел
другое: в кожаном кресле, закинув голову
на спинку, безудержно рыдая, с мокрым
платком в руке, лежала, вытянув ноги почти до середины секретарской, личный секретарь Прохора Петровича – красавица
Анна Ричардовна.
Весь подбородок Анны Ричардовна был
вымазан губной помадой, а по персиковым
щекам ползли с ресниц потоки раскисшей
краски.
Увидев, что кто то вошел, Анна Ричардовна вскочила, кинулась к бухгалтеру,
вцепилась в лацканы его пиджака, стала
трясти бухгалтера и кричать:
– Слава богу!
Нашелся хоть один храбрый!
Все разбежались, все предали!
Идемте, идемте к нему, я не знаю, что делать! – И, продолжая рыдать, она потащила
бухгалтера в кабинет.
Попав в кабинет, бухгалтер первым долгом
уронил портфель, и все мысли в его голове
перевернулись кверху ногами.
And, it must be said, not without reason.
At a huge writing desk with a massive inkstand
an empty suit sat and with a dry pen, not
dipped in ink, traced on a piece of paper.
The suit was wearing a necktie, a fountain pen
stuck from its pocket, but above the collar
there was neither neck nor head, just as there
were no hands sticking out of the sleeves.
The suit was immersed in work and
completely ignored the turmoil that reigned
around it.
Hearing someone come in, the suit leaned back
and from above the collar came the voice,
quite familiar to the bookkeeper, of Prokhor
Petrovich:
'What is this?
Isn't it written on the door that I'm not
receiving?'
The beautiful secretary shrieked and, wringing
her hands, cried out:
'You see?
You see?!
He's not there!
He's not!
Bring him back, bring him back!'
Here someone peeked in the door of the office,
gasped, and flew out.
The bookkeeper felt his legs trembling and sat
on the edge of a chair, but did not forget to pick
up his briefcase.
Anna Richardovna hopped around the
bookkeeper, worrying his jacket, and
exclaiming:
'I always, always stopped him when he swore
by the devil!
So now the devil's got him!' Here the beauty
ran to the writing desk and in a tender, musical
voice, slightly nasal from weeping, called out:
И надо сказать, было от чего.
За огромным письменным столом с массивной чернильницей сидел пустой костюм и не обмакнутым в чернила сухим пером водил по бумаге.
Костюм был при галстуке, из кармашка костюма торчало самопишущее перо, но над
воротником не было ни шеи, ни головы,
равно как из манжет не выглядывали кисти
рук.
Костюм был погружен в работу и совершенно не замечал той кутерьмы, что царила кругом.
Услыхав, что кто то вошел, костюм откинулся в кресле, и над воротником прозвучал хорошо знакомый бухгалтеру голос
Прохора Петровича:
– В чем дело?
Ведь на дверях же написано, что я не принимаю.
Красавица секретарь взвизгнула и, ломая
руки, вскричала:
– Вы видите?
Видите?!
Нету его!
Нету!
Верните его, верните!
Тут в дверь кабинета кто то сунулся, охнул
и вылетел вон.
Бухгалтер почувствовал, что ноги его задрожали, и сел на краешек стула, но не забыл поднять портфель.
Анна Ричардовна прыгала вокруг бухгалтера, терзая его пиджак, и вскрикивала:
– Я всегда, всегда останавливала его, когда
он чертыхался!
Вот и дочертыхался, – тут красавица подбежала к письменному столу и музыкальным нежным голосом, немного гнусавым
после плача, воскликнула:
'Prosha! Where are you!'
– Проша! где вы?
'Who here is
– Кто вам тут
"Prosha" to you?' the suit inquired haughtily, «Проша»? – осведомился надменно коsinking still deeper into the armchair.
стюм, еще глубже заваливаясь в кресле.
'He doesn't recognize me!
– Не узнает!
Me he doesn't!
Меня не узнает!
Do you understand? ... ' the secretary burst into
sobs.
'I ask you not to sob in the office!' the hottempered striped suit now said angrily, and
with its sleeve it drew to itself a fresh stack of
papers, with the obvious aim of appending its
decision to them.
'No, I can't look at it, I can't!' cried Anna
Richardovna, and she ran out to the secretary's
room, and behind her, like a shot, flew the
bookkeeper.
'Imagine, I'm sitting here,' Anna Richardovna
recounted, shaking with agitation, again
clutching at the bookkeeper's sleeve, 'and a cat
walks in.
Black, big as a behemoth.
Of course, I shout "scat" to it.
Out it goes, and in comes a fat fellow instead,
also with a sort of cat-like mug, and says:
"What are you doing, citizeness, shouting 'scat'
at visitors?"
And - whoosh - straight to Prokhor Petrovich.
Of course, I run after him, shouting:
"Are you out of your mind?"
And this brazen-face goes straight to Prokhor
Petrovich and sits down opposite him in the
armchair.
Well, that one ... he's the kindest-hearted man,
but edgy.
He blew up, I don't deny it.
An edgy man, works like an ox - he blew up.
Вы понимаете? – взрыдала секретарь.
– Попрошу не рыдать в кабинете! – уже
злясь, сказал вспыльчивый костюм в полоску и рукавом подтянул к себе свежую
пачку бумаг, с явной целью поставить на
них резолюцию.
– Нет, не могу видеть этого, нет, не могу! –
закричала Анна Ричардовна и выбежала в
секретарскую, а за нею как пуля вылетел и
бухгалтер.
– Вообразите, сижу, – рассказывала, трясясь от волнения, Анна Ричардовна, снова
вцепившись в рукав бухгалтера, – и входит
кот.
Черный, здоровый, как бегемот.
Я, конечно, кричу ему «брысь!».
Он – вон, а вместо него входит толстяк,
тоже с какой то кошачьей мордой, и говорит: "«Это что же вы, гражданка, посетителям» брысь «кричите?»
И прямо шасть к Прохору Петровичу, я, конечно, за ним, кричу:
«Вы с ума сошли?»
А он, наглец, прямо к Прохору Петровичу
и садится против него в кресло!
Ну, тот… Он – добрейшей души человек,
но нервный.
Вспылил! Не спорю.
Нервозный человек, работает как вол, –
вспылил.
"Why do you barge in here unannounced?" he «Вы чего, говорит, без доклада влезаете?»
says.
And that brazen-face, imagine, sprawls in the А тот нахал, вообразите, развалился в
armchair and says, smiling:
кресле и говорит, улыбаясь:
"I've come," he says, "to discuss a little «А я, говорит, с вами по дельцу пришел поbusiness with you."
толковать».
Prokhor Petrovich blew up again:
Прохор Петрович вспылил опять таки:
"I'm busy."
«Я занят!»
And the other one, just think, answers:
А тот, подумайте только, отвечает:
"You're not busy with anything ..." Eh?
«Ничем вы не заняты…» А?
Well, here, of course, Prokhor Petrovich's Ну, тут уж, конечно, терпение Прохора
patience ran out, and he shouted:
Петровича лопнуло, и он вскричал:
"What is all this?
«Да что ж это такое?
Get him out of here, devil take me!"
Вывести его вон, черти б меня взяли!»
And that one, imagine, smiles and says:
А тот, вообразите, улыбнулся и говорит:
"Devil take you?
That, in fact, can be done!"
And - bang! Before I had time to scream, I
look: the one with the cat's mug is gone, and
th ... there ... sits ... the suit ... Waaa! ...'
Stretching her mouth, which had lost all shape
entirely, Anna Richardovna howled.
After choking with sobs, she caught her
breath, but then began pouring out something
completely incoherent:
'And it writes, writes, writes!
You could lose your mind!
Talks on the telephone!
A suit!
They all ran away like rabbits!'
The bookkeeper only stood and shook.
But here fate came to his aid.
Into the secretary's room, with calm, businesslike strides, marched the police, to the number
of two men.
Seeing them, the beauty sobbed still harder,
jabbing towards the door of the office with her
hand.
'Let's not cry now, citizeness,' the first said
calmly, and the bookkeeper, feeling himself
quite superfluous there, ran out of the
secretary's room and a minute later was
already in the fresh air.
There was some sort of draught in his head, a
soughing as in a chimney, and through this
soughing he heard scraps of the stories the
ushers told about yesterday's cat, who had
taken part in the s�ance.
'Oh-ho-ho!
Might that not be our same little puss?'
Having got nowhere with the commission, the
conscientious Vassily Stepanovich decided to
visit its affiliate, located in Vagankovsky
Lane, and to calm himself a little he walked
the distance to the affiliate on foot.
The affiliate for city spectacles was housed in
a peeling old mansion set back from the street,
and was famous for the porphyry columns in
its vestibule.
But it was not the columns that struck visitors
to the affiliate that day, but what was going on
at the foot of them.
«Черти чтоб взяли?
А что ж, это можно!»
И, трах, я не успела вскрикнуть, смотрю:
нету этого с кошачьей мордой и си… сидит… костюм… Геее! – распялив совершенно потерявший всякие очертания рот,
завыла Анна Ричардовна.
Подавившись рыданием, она перевела дух,
но понесла что то уж совсем несообразное:
– И пишет, пишет, пишет!
С ума сойти!
По телефону говорит!
Костюм!
Все разбежались, как зайцы!
Бухгалтер только стоял и трясся.
Но тут судьба его выручила.
В секретарскую спокойной деловой походкой входила милиция в составе двух человек.
Увидев их, красавица зарыдала еще пуще,
тыча рукою в дверь кабинета.
– Давайте не будем рыдать, гражданка, –
спокойно сказал первый, а бухгалтер, чувствуя, что он здесь совершенно лишний,
выскочил из секретарской и через минуту
был уже на свежем воздухе.
В голове у него был какой то сквозняк, гудело, как в трубе, и в этом гудении слышались клочки капельдинерских рассказов о
вчерашнем коте, который принимал участие в сеансе.
«Э ге ге?
Да уж не наш ли это котик?»
Не добившись толку в комиссии, добросовестный Василий Степанович решил побывать в филиале ее, помещавшемся в Ваганьковском переулке. И чтобы успокоить
себя немного, проделал путь до филиала
пешком.
Городской зрелищный филиал помещался
в облупленном от времени особняке в глубине двора и знаменит был своими порфировыми колоннами в вестибюле.
Но не колонны поражали в этот день посетителей филиала, а то, что происходило
под ними.
Several visitors stood in stupefaction and
stared at a weeping girl sitting behind a small
table on which lay special literature about
various spectacles, which the girl sold.
At that moment, the girl was not offering any
of this literature to anyone, and only waved her
hand at sympathetic inquiries, while at the
same time, from above, from below, from the
sides, and from all sections of the affiliate
poured the ringing of at least twenty
overwrought telephones.
After weeping for a while, the girl suddenly
gave a start and cried out hysterically:
'Here it comes again!' and unexpectedly began
singing in a tremulous soprano:
'Glorious sea, sacred Baikal...'[1]
A messenger appeared on the stairs, shook his
fist at someone, and began singing along with
the girl in a dull, weak-voiced baritone:
'Glorious boat, a barrel of cisco ...'[2]
The messenger's voice was joined by distant
voices, the choir began to swell, and finally the
song resounded in all corners of the affiliate.
In the neighbouring room no. 6, which housed
the account comptroller's section, one
powerful, slightly husky octave stood out
particularly.
'Hey, Barguzin [3] ... make the waves rise and
fall! ...' bawled the messenger on the stairs.
Tears flowed down the girl's face, she tried to
clench her teeth, but her mouth opened of
itself, as she sang an octave higher than the
messenger:
'This young lad's ready to frisk-o!'
What struck the silent visitors to the affiliate
was that the choristers, scattered in various
places, sang quite harmoniously, as if the
whole choir stood there with its eyes fixed on
some invisible director.
Passers-by in Vagankovsky Lane stopped by
the fence of the yard, wondering at the gaiety
that reigned in the affiliate.
As soon as the first verse came to an end, the
singing suddenly ceased, again as if to a
director's baton.
The messenger quietly swore and disappeared.
Несколько посетителей стояли в оцепенении и глядели на плачущую барышню, сидевшую за столиком, на котором лежала
специальная зрелищная литература, продаваемая барышней.
В данный момент барышня никому ничего
не предлагала из этой литературы и на
участливые вопросы только отмахивалась,
а в это время и сверху, и снизу, и с боков,
из всех отделов филиала сыпался телефонный звон, по крайней мере, двадцати
надрывавшихся аппаратов.
Поплакав, барышня вдруг вздрогнула, истерически крикнула:
– Вот опять! – и неожиданно запела дрожащим сопрано:
Славное море священный Байкал…
Курьер, показавшийся на лестнице, погрозил кому то кулаком и запел вместе с барышней незвучным, тусклым баритоном:
Славен корабль, омулевая бочка!..
К голосу курьера присоединились дальние
голоса, хор начал разрастаться, и, наконец,
песня загремела во всех углах филиала.
В ближайшей комнате № 6, где помещался
счетно проверочный отдел, особенно выделялась чья то мощная с хрипотцой октава.
Аккомпанировал хору усиливающийся
треск телефонных аппаратов.
Гей, Баргузин… пошевеливай вал!.. – орал
курьер на лестнице.
Слезы текли по лицу девицы, она пыталась
стиснуть зубы, но рот ее раскрывался сам
собою, и она пела на октаву выше курьера:
Молодцу быть недалечко!
Поражало безмолвных посетителей филиала то, что хористы, рассеянные в разных
местах, пели очень складно, как будто весь
хор стоял, не спуская глаз с невидимого дирижера.
Прохожие в Ваганьковском останавливались у решетки двора, удивляясь веселью,
царящему в филиале.
Как только первый куплет пришел к концу,
пение стихло внезапно, опять таки как бы
по жезлу дирижера.
Курьер тихо выругался и скрылся.
Here the front door opened, and in it appeared
a citizen in a summer jacket, from under which
protruded the skirts of a white coat, and with
him a policeman.
'Take measures, doctor, I implore you!' the girl
cried hysterically.
The secretary of the affiliate ran out to the
stairs and, obviously burning with shame and
embarrassment, began falteringly:
'You see, doctor, we have a case of some sort
of mass hypnosis, and so it's necessary that...'
He did not finish the sentence, began to choke
on his words, and suddenly sang out in a tenor:
'Shilka and Nerchinsk ...'[4]
'Fool!' the girl had time to shout, but, without
explaining who she was abusing, produced
instead a forced roulade and herself began
singing about Shilka and Nerchinsk.
`Get hold of yourself!
Stop singing!' the doctor addressed the
secretary.
There was every indication that the secretary
would himself have given anything to stop
singing, but stop singing he could not, and
together with the choir he brought to the
hearing of passers-by in the lane the news that
'in the wilderness he was not touched by
voracious beast, nor brought down by bullet of
shooters.'
The moment the verse ended, the girl was the
first to receive a dose of valerian from the
doctor, who then ran after the secretary to give
the others theirs.
'Excuse me, dear citizeness,' Vassily
Stepanovich addressed the girl, 'did a black cat
pay you a visit?'
`What cat?' the girl cried in anger. 'An ass, it's
an ass we've got sitting in the affiliate!' And
adding to that: `Let him hear, I'll tell
everything' - she indeed told what had
happened.
It turned out that the manager of the city
affiliate, 'who has made a perfect mess of
lightened entertainment' (the girl's words),
suffered from a mania for organizing all sorts
of little clubs.
'Blew smoke in the authorities' eyes!'
screamed the girl.
Тут открылись парадные двери, и в них появился гражданин в летнем пальто, из под
которого торчали полы белого халата, а с
ним милиционер.
– Примите меры, доктор, умоляю, – истерически крикнула девица.
На лестницу выбежал секретарь филиала и,
видимо, сгорая от стыда и смущения, заговорил, заикаясь:
– Видите ли, доктор, у нас случай массового какого то гипноза… Так вот, необходимо… – он не докончил фразы, стал давиться словами и вдруг запел тенором:
Шилка и Нерчинск…
– Дурак! – успела выкрикнуть девица, но не
объяснила, кого ругает, а вместо этого вывела насильственную руладу и сама запела
про Шилку и Нерчинск.
– Держите себя в руках!
Перестаньте петь! – обратился доктор к
секретарю.
По всему было видно, что секретарь и сам
бы отдал что угодно, чтобы перестать петь,
да перестать то он не мог и вместе с хором
донес до слуха прохожих в переулке весть
о том, что в дебрях его не тронул прожорливый зверь и пуля стрелков не догнала!
Лишь только куплет кончился, девица первая получила порцию валерианки от врача,
а затем он побежал за секретарем к другим
– поить и их.
– Простите, гражданочка, – вдруг обратился Василий Степанович к девице, – кот
к вам черный не заходил?
– Какой там кот? – в злобе закричала девица, – осел у нас в филиале сидит, осел! –
и, прибавив к этому: – Пусть слышит! Я все
расскажу, – действительно рассказала о
том, что случилось.
Оказалось, что заведующий городским филиалом, «вконец разваливши облегченные
развлечения» (по словам девицы), страдал
манией организации всякого рода кружков.
– Очки втирал начальству! – орала девица.
In the course of a year this manager had
succeeded in organizing a club of Lermontov
studies [5], of chess and checkers, of pingpong, and of horseback riding.
For the summer, he was threatening to
organize clubs of fresh-water canoeing and
alpinism.
And so today, during lunch-break, this
manager comes in ...
' ...with some son of a bitch on his arm,' the girl
went on, 'hailing from nobody knows where,
in wretched checkered trousers, a cracked
pince-nez, and ... with a completely
impossible mug! ...'
And straight away, the girl said, he
recommended him to all those eating in the
affiliate's dining room as a prominent
specialist in organizing choral-singing clubs.
The faces of the future alpinists darkened, but
the manager immediately called on everyone
to cheer up, while the specialist joked a little,
laughed a little, and swore an oath that singing
takes no time at all, but that, incidentally, there
was a whole load of benefits to be derived
from it.
Well, of course, as the girl said, the first to pop
up were Fanov and Kosarchuk, well-known
affiliate toadies, who announced that they
would sign up.
Here the rest of the staff realized that there was
no way around the singing, and they, too, had
to sign up for the club.
They decided to sing during the lunch break,
since the rest of the time was taken up by
Lermontov and checkers.
The manager, to set an example, declared that
he was a tenor, and everything after that went
as in a bad dream.
The checkered specialist-choirmaster bawled
out:
'Do, mi, sol, do!' - dragged the most bashful
from behind the bookcases, where they had
tried to save themselves from singing, told
Kosarchuk he had perfect pitch, began
whining, squealing, begging them to be kind
to an old singing-master, tapped the tuning
fork on his knuckle, beseeched them to strike
up
В течение года заведующий успел организовать кружок по изучению Лермонтова,
шахматно шашечный, пинг понга и кружок
верховой езды.
К лету угрожал организацией кружка
гребли на пресных водах и кружка альпинистов.
И вот сегодня, в обеденный перерыв, входит он, заведующий…
– И ведет под руку какого то сукина сына,
– рассказывала девица, – неизвестно откуда
взявшегося, в клетчатых брючонках, в
треснутом пенсне и… рожа совершенно невозможная!
И тут же, по рассказу девицы, отрекомендовал его всем обедавшим в столовой филиала как видного специалиста по организации хоровых кружков.
Лица будущих альпинистов помрачнели,
но заведующий тут же призвал всех к бодрости, а специалист и пошутил, и поострил,
и клятвенно заверил, что времени пение берет самую малость, а пользы от этого пения, между прочим, целый вагон.
Ну, конечно, как сообщила девица, первыми выскочили Фанов и Косарчук, известнейшие филиальские подхалимы, и
объявили, что записываются.
Тут остальные служащие убедились, что
пения не миновать, пришлось записываться и им в кружок.
Петь решили в обеденном перерыве, так
как все остальное время было занято Лермонтовым и шашками.
Заведующий, чтобы подать пример, объявил, что у него тенор, и далее все пошло,
как в скверном сне.
Клетчатый специалист хормейстер проорал:
– До ми соль до! – вытащил наиболее застенчивых из за шкафов, где они пытались
спастись от пения, Косарчуку сказал, что у
него абсолютный слух, заныл, заскулил,
просил уважить старого регента певуна,
стучал камертоном по пальцам, умоляя
грянуть
'Glorious Sea'.
Strike up they did. And gloriously.
The checkered one really knew his business.
They finished the first verse.
Here the director excused himself, said: `Back
in a minute...', and disappeared.
They thought he would actually come back in
a minute.
But ten minutes went by and he was not there.
The staff was overjoyed - he had run away!
Then suddenly, somehow of themselves, they
began the second verse. They were all led by
Kosarchuk, who may not have had perfect
pitch, but did have a rather pleasant high tenor.
They sang it through.
No director!
They moved to their places, but had not
managed to sit down when, against their will,
they began to sing.
To stop was impossible.
After three minutes of silence, they would
strike up again.
Silence - strike up!
Then they realized that they were in trouble.
The manager locked himself in his office from
shame!
Here the girl's story was interrupted - the
valerian had not done much good.
A quarter of an hour later, three trucks drove
up to the fence in Vagankovsky, and the entire
staff of the affiliate, the manager at its head,
was loaded on to them.
As soon as the first truck, after lurching in the
gateway, drove out into the lane, the staff
members, who were standing on the platform
holding each other's shoulders, opened their
mouths, and the whole lane resounded with the
popular song.
The second truck picked it up, then the third.
«Славное море».
Грянули. И славно грянули.
Клетчатый, действительно, понимал свое
дело.
Допели первый куплет.
Тут регент извинился, сказал: «Я на минутку» – и… изчез.
Думали, что он действительно вернется через минутку.
Но прошло и десять минут, а его нету.
Радость охватила филиальцев – сбежал.
И вдруг как то сами собой запели второй
куплет, всех повел за собой Косарчук, у которого, может быть, и не было абсолютного слуха, но был довольно приятный высокий тенор.
Спели.
Регента нету!
Двинулись по своим местам, но не успели
сесть, как, против своего желания, запели.
Остановить, – но не тут то было.
Помолчат минуты три и опять грянут.
Помолчат – грянут!
Тут сообразили, что беда.
Заведующий заперся у себя в кабинете от
сраму.
Тут девицын рассказ прервался. Ничего валерианка не помогла.
Через четверть часа к решетке в Ваганьковском подъехали три грузовика, и на них погрузился весь состав филиала во главе с заведующим.
Лишь только первый грузовик, качнувшись
в воротах, выехал в переулок, служащие,
стоящие на платформе и держащие друг
друга за плечи, раскрыли рты, и весь переулок огласился популярной песней.
Второй грузовик подхватил, а за ним и третий.
And so they drove on.
Так и поехали.
Passers-by hurrying about their own business Прохожие, бегущие по своим делам, броwould cast only a fleeting glance at the trucks, сали на грузовики лишь беглый взгляд, ниnot surprised in the least, thinking it was a чуть не удивляясь и полагая, что это эксgroup excursion to the country.
курсия едет за город.
And they were indeed going to the country,
though not on an excursion, but to Professor
Stravinsky's clinic.
Half an hour later, the bookkeeper, who had
lost his head completely, reached the financial
sector, hoping finally to get rid of the boxoffice money.
Having learned from experience by now, he
first peeked cautiously into the oblong hall
where, behind frosted-glass windows with
gold lettering, the staff was sitting.
Here the bookkeeper discovered no signs of
alarm or scandal.
It was quiet, as it ought to be in a decent
institution.
Vassily Stepanovich stuck his head through
the window with
'Cash Deposits' written over it, greeted some
unfamiliar clerk, and politely asked for a
deposit slip.
'What do you need it for?' the clerk in the
window asked.
The bookkeeper was amazed.
'I want to turn over some cash.
I'm from the Variety.'
'One moment,' the clerk replied and instantly
closed the opening in the window with a grille.
'Strange!...' thought the bookkeeper.
His amazement was perfectly natural.
It was the first time in his life that he had met
with such a circumstance.
Everybody knows how hard it is to get money;
obstacles to it can always be found.
But there had been no case in the bookkeeper's
thirty years of experience when anyone, either
an official or a private person, had had a hard
time accepting money.
But at last the little grille moved aside, and the
bookkeeper again leaned to the window.
'Do you have a lot?' the clerk asked.
'Twenty-one thousand seven hundred and
eleven roubles.'
'Oho!' the clerk answered ironically for some
reason and handed the bookkeeper a green
slip.
Ехали, действительно, за город, но только
не на экскурсию, а в клинику профессора
Стравинского.
Через полчаса совсем потерявший голову
бухгалтер добрался до финзрелищного сектора, надеясь наконец избавиться от казенных денег.
Уже ученый опытом, он прежде всего осторожно заглянул в продолговатый зал, где за
матовыми стеклами с золотыми надписями
сидели служащие.
Никаких признаков тревоги или безобразия
бухгалтер здесь не обнаружил.
Было тихо, как и полагается в приличном
учреждении.
Василий Степанович всунул голову в то
окошечко, над которым было написано:
«Прием сумм», – поздоровался с каким то
незнакомым ему служащим и вежливо попросил приходный ордерок.
– А вам зачем? – спросил служащий в окошечке.
Бухгалтер изумился.
– Хочу сдать сумму.
Я из Варьете.
– Одну минутку, – ответил служащий и
мгновенно закрыл сеткой дыру в стекле.
«Странно!» – подумал бухгалтер.
Изумление его было совершенно естественно.
Впервые в жизни он встретился с таким обстоятельством.
Всем известно, как трудно получить
деньги; к этому всегда могут найтись препятствия.
Но в тридцатилетней практике бухгалтера
не было случая, чтобы кто нибудь, будь то
юридическое или частное лицо, затруднялся бы принять деньги.
Но наконец сеточка отодвинулась, и бухгалтер опять прильнул к окошечку.
– А у вас много ли? – спросил служащий.
– Двадцать одна тысяча семьсот одиннадцать рублей.
– Ого! – почему то иронически ответил
служащий и протянул бухгалтеру зеленый
листок.
Knowing the form well, the bookkeeper
instantly filled it out and began to untie the
string on the bundle.
When he unpacked his load, everything swam
before his eyes, he murmured something
painfully.
Foreign money flitted before his eyes: there
were stacks of Canadian dollars, British
pounds, Dutch guldens, Latvian lats, Estonian
kroons...
Хорошо зная форму, бухгалтер мигом заполнил его и начал развязывать веревочку
на пакете.
Когда он распаковал свой груз, в глазах у
него зарябило, он что то промычал болезненно.
Перед глазами его замелькали иностранные деньги. Тут были пачки канадских долларов, английских фунтов, голландских
гульденов, латвийских лат, эстонских
крон…
'There he is, one of those tricksters from the – Вот он, один из этих штукарей из ВарьVariety!' a menacing voice resounded over the ете, – послышался грозный голос над онеdumbstruck bookkeeper.
мевшим бухгалтером.
And straight away Vassily Stepanovich was И тут же Василия Степановича арестовали.
arrested.
CHAPTER 18.
Глава 18
Hapless Visitors
Неудачливые визитеры
At the same time that the zealous bookkeeper В то самое время, как старательный бухгалwas racing in a cab to his encounter with the тер несся в таксомоторе, чтобы нарваться
self-writing suit, from first-class sleeping car на самопишущий костюм, из плацкартного
no. 9 of the Kiev train, on its arrival in мягкого вагона № 9 киевского поезда, приMoscow, there alighted, among others, a шедшего в Москву, в числе других вышел
decent-looking passenger carrying a small пассажир с маленьким фибровым чемоданчиком в руке.
fibreboard suitcase.
This passenger was none other than the late Пассажир этот был никто иной, как дядя
Berlioz's uncle, Maximilian Andreevich покойного Берлиоза, Максимилиан АндреPoplavsky, an industrial economist, who lived евич Поплавский, экономист плановик,
in Kiev on the former Institutsky Street.
проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице.
The reason for Maximilian Andreevich's Причиной приезда Максимилиана Андреcoming to Moscow was a telegram received евича в Москву была полученная им поlate in the evening two days before with the завчера поздним вечером телеграмма слеfollowing content:
дующего содержания:
Have just been run over by tram-car at «Меня только что зарезало трамваем на
Patriarch's Ponds funeral Friday three pm Патриарших. Похороны пятницу, три часа
come.
дня. Приезжай.
Berlioz.
Берлиоз».
Maximilian Andreevich was considered one of Максимилиан Андреевич считался, и заthe most intelligent men in Kiev, and служенно, одним из умнейших людей в Киdeservedly so.
еве.
But even the most intelligent man might have Но и самого умного человека подобная теbeen nonplussed by such a telegram.
леграмма может поставить в тупик.
If someone sends a telegram saying he has Раз человек телеграфирует, что его зареbeen run over, it is clear that he has not died of зало, то ясно, что его зарезало не насмерть.
it.
But then, what was this about a funeral?
Но при чем же тогда похороны?
Or was he in a bad way and foreseeing death? Или он очень плох и предвидит, что умрет?
That was possible, but such precision was in Это возможно, но в высшей степени
the highest degree strange: how could he know странна эта точность – откуда он так таки
he would be buried on Friday at three pm?
знает, что хоронить его будут в пятницу в
три часа дня?
An astonishing telegram!
Удивительная телеграмма!
However, intelligence is granted to intelligent Однако умные люди на то и умны, чтобы
people so as to sort out entangled affairs.
разбираться в запутанных вещах.
Very simple.
Очень просто.
A mistake had been made, and the message Произошла ошибка, и депешу передали исhad been distorted.
коверканной.
The word 'have' had undoubtedly come there Слово «меня», без сомнения, попало сюда
from some other telegram in place of the word из другой телеграммы, вместо слова
'Berlioz', which got moved and wound up at «Берлиоза», которое приняло вид «Берthe end of the telegram.
лиоз» и попало в конец телеграммы.
With such an emendation, the meaning of the С такой поправкой смысл телеграммы стаtelegram became clear, though, of course, новился ясен, но, конечно, трагичен.
tragic.
When the outburst of grief that struck Когда утих взрыв горя, поразивший суMaximilian Andreevich's wife subsided, he at пругу Максимилиана Андреевича, тот неonce started preparing to go to Moscow.
медленно стал собираться в Москву.
One secret about Maximilian Andreevich Надлежит открыть одну тайну Максимилиought to be revealed.
ана Андреевича.
There is no arguing that he felt sorry for his Нет спору, ему было жаль племянника
wife's nephew, who had died in the bloom of жены, погибшего в расцвете лет.
life.
But, of course, being a practical man, he Но, конечно, как человек деловой, он пониrealized that there was no special need for his мал, что никакой особенной надобности в
presence at the funeral.
его присутствии на похоронах нету.
And nevertheless Maximilian Andreevich was И тем не менее Максимилиан Андреевич
in great haste to go to Moscow.
очень спешил в Москву.
What was the point?
В чем же было дело?
The point was the apartment.
В одном – в квартире.
An apartment in Moscow is a serious thing!
Квартира в Москве? Это серьезно.
For some unknown reason, Maximilian Неизвестно почему, но Киев не нравился
Andreevich did not like Kiev [1], and the Максимилиану Андреевичу, и мысль о пеthought of moving to Moscow had been реезде в Москву настолько точила его в поgnawing at him so much lately that he had следнее время, что он стал даже худо спать.
even begun to sleep badly.
He did not rejoice in the spring flooding of the Его не радовали весенние разливы Днепра,
Dnieper, when, overflowing the islands by the когда, затопляя острова на низком берегу,
lower bank, the water merged with the вода сливалась с горизонтом.
horizon.
He did not rejoice in the staggeringly beautiful Его не радовал тот потрясающий по краview which opened out from the foot of the соте вид, что открывался от подножия паmonument to Prince Vladimir.
мятника князю Владимиру.
He did not take delight in patches of sunlight Его не веселили солнечные пятна, играюplaying in springtime on the brick paths of щие весною на кирпичных дорожках ВлаVladimir's Hill.
димирской горки.
He wanted none of it, he wanted only one thing
- to move to Moscow.
Advertising in the newspapers about
exchanging an apartment on Institutsky Street
in Kiev for smaller quarters in Moscow
brought no results.
No takers were found, or if they occasionally
were, their offers were disingenuous.
The
telegram
staggered
Maximilian
Andreevich.
This was a moment it would be sinful to let
slip.
Practical people know that such moments do
not come twice.
In short, despite all obstacles, he had to
succeed in inheriting his nephew's apartment
on Sadovaya.
Yes, it was difficult, very difficult, but these
difficulties had to be overcome at whatever
cost.
The experienced Maximilian Andreevich
knew that the first and necessary step towards
that had to be the following: he must get
himself registered, at least temporarily, as the
tenant of his late nephew's three rooms.
On Friday afternoon, Maximilian Andreevich
walked through the door of the room which
housed the management of no.502-bis on
Sadovava Street in Moscow.
In the narrow room, with an old poster hanging
on the wall illustrating in several pictures the
ways of resuscitating people who have
drowned in the river, an unshaven, middleaged man with anxious eyes sat in perfect
solitude at a wooden table.
'May I see the chairman?' the industrial
economist inquired politely, taking off his hat
and putting his suitcase on a vacant chair.
This seemingly simple little question for some
reason so upset the seated man that he even
changed countenance.
Looking sideways in anxiety, he muttered
unintelligibly that the chairman was not there.
`Is he at home?' asked Poplavsky. `I've come
on the most urgent business.'
Ничего этого он не хотел, он хотел одного
– переехать в Москву.
Объявления в газетах об обмене квартиры
на Институтской улице в Киеве на меньшую площадь в Москве не давали никакого
результата.
Желающих не находилось, а если они и
находились, то их предложения были недобросовестны.
Телеграмма потрясла Максимилиана Андреевича.
Это был момент, который упустить было
бы грешно.
Деловые люди знают, что такие моменты
не повторяются.
Словом, невзирая ни на какие трудности,
нужно было суметь унаследовать квартиру
племянника на Садовой.
Да, это было сложно, очень сложно, но
сложности эти нужно было во что бы то ни
стало преодолеть.
Опытный Максимилиан Андреевич знал,
что для этого первым и непременным шагом должен быть следующий шаг: нужно
во что бы то ни стало, хотя бы временно,
прописаться в трех комнатах покойного
племянника.
В пятницу днем Максимилиан Андреевич
вошел в дверь комнаты, в которой помещалось домоуправление дома № 302 бис по
Садовой улице в Москве.
В узенькой комнате, где на стене висел старый плакат, изображавший в нескольких
картинках способы оживления утонувших
в реке, за деревянным столом в полном
одиночестве сидел средних лет небритый
человек с встревоженными глазами.
– Могу ли я видеть председателя правления? – вежливо осведомился экономист
плановик, снимая шляпу и ставя свой чемоданчик на порожний стул.
Этот, казалось бы, простенький вопрос почему то расстроил сидящего, так что он
даже изменился в лице.
Кося в тревоге глазами, он пробормотал невнятно, что председателя нету.
– Он на квартире у себя? – спросил Поплавский, – у меня срочнейшее дело.
The seated man again replied quite
incoherently, but all the same one could guess
that the chairman was not at home.
'And when will he be here?'
The seated man made no reply to this and
looked with a certain anguish out the window.
'Aha! ...' the intelligent Poplavsky said to
himself and inquired about the secretary.
The strange man at the table even turned
purple with strain and said, again
unintelligibly, that the secretary was not there
either ... he did not know when he would be
back, and ... that the secretary was sick...
'Aha! ...' Poplavsky said to himself. `But
surely there's somebody in the management?'
'Me,' the man responded in a weak voice.
'You see,' Poplavsky began to speak
imposingly, 'I am the sole heir of the late
Berlioz, my nephew, who, as you know, died
at the Patriarch's Ponds, and I am obliged, in
accordance with the law, to take over the
inheritance contained in our apartment
no.50...'
'I'm not informed, comrade ...' the man
interrupted in anguish.
'But, excuse me,' Poplavsky said in a sonorous
voice, 'you are a member of the management
and are obliged ...'
And here some citizen entered the room.
At the sight of the entering man, the man
seated at the table turned pale.
'Management member Pyatnazhko?' the
entering man asked the seated man.
'Yes,' the latter said, barely audibly.
The entering one whispered something to the
seated one, and he, thoroughly upset, rose
from his chair, and a few seconds later
Poplavsky found himself alone in the empty
management room.
'Eh, what a complication!
As if on purpose, all of them at once ...'
Poplavsky thought in vexation, crossing the
asphalt courtyard and hurrying to apartment
no.50.
As soon as the industrial economist rang, the
door was opened, and Maximilian Andreevich
entered the semi-dark front hall.
Сидящий ответил опять таки очень несвязно. Но все таки можно было догадаться, что председателя на квартире нету.
– А когда он будет?
Сидящий ничего не ответил на это и с какою то тоской поглядел в окно.
«Ага!» – сказал сам себе умный Поплавский и осведомился о секретаре.
Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и сказал невнятно опять
таки, что секретаря тоже нету… когда он
придет, неизвестно и… что секретарь болен…
«Ага!..» – сказал себе Поплавский, – но кто
нибудь же есть в правлении?
– Я, – слабым голосом отозвался человек.
– Видите ли, – внушительно заговорил Поплавский, – я являюсь единственным
наследником покойного Берлиоза, моего
племянника, погибшего, как известно, на
Патриарших, и я обязан, согласно закону,
принять наследство, заключающееся в
нашей квартире номер пятьдесят…
– Не в курсе я, товарищ, – тоскливо перебил человек.
– Но, позвольте, – звучным голосом сказал
Поплавский, – вы член правления и обязаны…
И тут в комнату вошел какой то гражданин.
При виде вошедшего сидящий за столом
побледнел.
– Член правления Пятнажко? – спросил у
сидящего вошедший.
– Я, – чуть слышно ответил тот.
Вошедший что то прошептал сидящему, и
тот, совершенно расстроенный, поднялся
со стула, и через несколько секунд Поплавский остался один в пустой комнате правления.
«Эх, какое осложнение!
И нужно ж было, чтоб их всех сразу…» – с
досадой думал Поплавский, пересекая асфальтовый двор и спеша в квартиру № 50.
Лишь только экономист плановик позвонил, дверь открыли, и Максимилиан Андреевич вошел в полутемную переднюю.
It was a somewhat surprising circumstance
that he could not figure out who had let him in:
there was no one in the front hall except an
enormous black cat sitting on a chair.
Maximilian Andreevich coughed, stamped his
feet, and then the door of the study opened and
Koroviev came out to the front hall.
Maximilian Andreevich bowed politely, but
with dignity, and said:
'My name is Poplavsky.
I am the uncle...'
But before he could finish, Koroviev snatched
a dirty handkerchief from his pocket, buried
his nose in it, and began to weep.
'... of the late Berlioz ...'
'Of course, of course!' Koroviev interrupted,
taking his handkerchief away from his face.
`Just one look and I knew it was you!' Here he
was shaken with tears and began to exclaim:
'Such a calamity, eh?
What's going on here, eh?'
'Run over by a tram-car?' Poplavsky asked in
a whisper.
'Clean!' cried Koroviev, and tears flowed in
streams from under his pince-nez.
'Run clean over!
I was a witness.
Believe me - bang! and the head's gone!
Crunch - there goes the right leg!
Crunch - there goes the left leg!
That's what these trams have brought us to!'
And, obviously unable to control himself,
Koroviev pecked the wall beside the mirror
with his nose and began to shake with sobs.
Berlioz's uncle was genuinely struck by the
stranger's behaviour.
'And they say there are no warm-hearted
people in our time!' he thought, feeling his
own eyes beginning to itch.
However, at the same time, an unpleasant little
cloud came over his soul, and straight away
the snake-like thought flashed in him that this
warm-hearted man might perchance have
registered himself in the deceased man's
apartment, for such examples have been
known in this life.
Удивило его несколько то обстоятельство,
что непонятно было, кто ему открыл: в передней никого не было, кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле.
Максимилиан Андреевич покашлял, потопал ногами, и когда дверь кабинета открылась, и в переднюю вышел Коровьев, Максимилиан Андреевич поклонился ему вежливо, но с достоинством, и сказал:
– Моя фамилия Поплавский.
Я являюсь дядей…
Не успел он договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок,
уткнулся в него носом и заплакал.
– … покойного Берлиоза…
– Как же, как же, – перебил Коровьев, отнимая платок от лица. – Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! – тут он
затрясся от слез и начал вскрикивать: –
Горе то, а?
Ведь это что ж такое делается? А?
– Трамваем задавило? – шепотом спросил
Поплавский.
– Начисто, – крикнул Коровьев, и слезы побежали у него из под пенсне потоками, –
начисто!
Я был свидетелем.
Верите – раз!
Голова – прочь!
Правая нога – хрусть, пополам!
Левая – хрусть, пополам!
Вот до чего эти трамваи доводят! – и, будучи, видимо, не в силах сдержать себя,
Коровьев клюнул носом в стену рядом с
зеркалом и стал содрогаться в рыданиях.
Дядя Берлиоза был искренне поражен поведением неизвестного.
«Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей!» – подумал он, чувствуя, что у
него самого начинают чесаться глаза.
Однако в то же время неприятное облачко
набежало на его душу, и тут же мелькнула
змейкой мысль о том, что не прописался ли
этот сердечный человек уже в квартире покойного, ибо и такие примеры в жизни бывали.
'Forgive me, were you a friend of my late
Misha?' he asked, wiping his dry left eye with
his sleeve, and with his right eye studying the
racked-with-grief Koroviev.
But the man was sobbing so much that one
could understand nothing except the repeated
word 'crunch!'
Having sobbed his fill, Koroviev finally
unglued himself from the wall and said:
'No, I can't take any more!
I'll go and swallow three hundred drops of
tincture of valerian...' And turning his
completely tear-bathed face to Poplavsky, he
added: That's trams for you!'
'Pardon me, but did you send me the telegram?'
Maximilian Andreevich asked, painfully
puzzling over who this astonishing cry-baby
might be.
'He did!' replied Koroviev, and he pointed his
finger at the cat.
Poplavsky goggled his eyes, assuming he had
not heard right.
'No, it's too much, I just can't,' Koroviev went
on, snuffing his nose, 'when I remember: the
wheel over the leg ... the wheel alone weighs
three hundred pounds ... Crunch! ...
I'll go to bed, forget myself in sleep.' And here
he disappeared from the hall.
The cat then stirred, jumped off the chair,
stood on his hind legs, front legs akimbo,
opened his maw and said:
'Well, so I sent the telegram.
What of it?'
Maximilian Andreevich's head at once began
to spin, his arms and legs went numb, he
dropped the suitcase and sat down on a chair
facing the cat.
'I believe I asked in good Russian?' the cat said
sternly. 'What of it?'
But Poplavsky made no reply.
'Passport!'[2] barked the cat, holding out a
plump paw.
Understanding nothing and seeing nothing
except the two sparks burning in the cat's eyes,
Poplavsky snatched the passport from his
pocket like a dagger.
– Простите, вы были другом моего покойного Миши? – спросил он, утирая рукавом
левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого печалью Коровьева.
Но тот до того разрыдался, что ничего
нельзя было понять, кроме повторяющихся
слов «хрусть и пополам!».
Нарыдавшись вдоволь, Коровьев отлепился наконец от стенки и вымолвил:
– Нет, не могу больше!
Пойду приму триста капель эфирной валерьянки! – и, повернув к Поплавскому совершенно заплаканное лицо, добавил: –
Вот они, трамваи то.
– Я извиняюсь, вы мне дали телеграмму? –
спросил Максимилиан Андреевич, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот
удивительный плакса.
– Он! – ответил Коровьев и указал пальцем
на кота.
Поплавский вытаращил глаза, полагая, что
ослышался.
– Нет, не в силах, нет мочи, – шмыгая носом, продолжал Коровьев, – как вспомню:
колесо по ноге… одно колесо пудов десять
весит… Хрусть!
Пойду лягу в постель, забудусь сном, – и
тут он исчез из передней.
Кот же шевельнулся, спрыгнул со стула,
стал на задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть и сказал:
– Ну, я дал телеграмму!
Дальше что?
У Максимилиана Андреевича сразу закружилась голова, руки и ноги отнялись, он
уронил чемодан и сел на стул напротив
кота.
– Я, кажется, русским языком спрашиваю,
– сурово сказал кот, – дальше что?
Но Поплавский не дал никакого ответа.
– Паспорт! – тявкнул кот и протянул пухлую лапу.
Ничего не соображая и ничего не видя,
кроме двух искр, горящих в кошачьих глазах, Поплавский выхватил из кармана паспорт, как кинжал.
The cat picked up a pair of glasses in thick
black frames from the pier-glass table, put
them on his muzzle, thus acquiring a still more
imposing air, and took the passport from
Poplavsky's twitching hand.
'I wonder, am I going to faint or not? ...'
thought Poplavsky.
From far away came Koroviev's snivelling, the
whole front hall filled with the smell of ether,
valerian and some other nauseating vileness.
'What office issued this document?' the cat
asked, peering at the page.
No answer came.
`The 412th,' the cat said to himself, tracing
with his paw on the passport, which he was
holding upside down. 'Ah, yes, of course!
I know that office, they issue passports to
anybody.
Whereas I, for instance, wouldn't issue one to
the likes of you! Not on your life I wouldn't!
I'd just take one look at your face and instantly
refuse!' The cat got so angry that he flung the
passport on the floor. `Your presence at the
funeral is cancelled,' the cat continued in an
official voice. 'Kindly return to your place of
residence.' And he barked through the door
'Azazello!'
At his call a small man ran out to the front hall,
limping, sheathed in black tights, with a knife
tucked into his leather belt, red-haired, with a
yellow fang and with albugo in his left eye.
Poplavsky felt he could not get enough air,
rose from his seat and backed away, clutching
his heart.
'See him off, Azazello!' the cat ordered and left
the hall.
'Poplavsky,' the other twanged softly, 'I hope
everything's understood now?'
Poplavsky nodded.
'Return immediately to Kiev,' Azazello went
on. 'Sit there stiller than water, lower than
grass, and don't dream of any apartments in
Moscow. Clear?'
Кот снял с подзеркального стола очки в
толстой черной оправе, надел их на морду,
от чего сделался еще внушительнее, и вынул из прыгающей руки Поплавского паспорт.
«Вот интересно: упаду я в обморок или
нет?» – подумал Поплавский.
Издалека доносились всхлипывания Коровьева, вся передняя наполнилась запахом
эфира, валерьянки и еще какой то мерзости.
– Каким отделением выдан документ? –
спросил кот, всматриваясь в страницу.
Ответа не последовало.
– Четыреста двенадцатым, – сам себе сказал кот, водя лапой по паспорту, который
он держал кверху ногами, – ну да, конечно!
Мне это отделение известно! Там кому попало выдают паспорта!
А я б, например, не выдал такому, как вы!
Глянул бы только раз в лицо и моментально отказал бы! – кот до того рассердился, что швырнул паспорт на пол. – Ваше
присутствие на похоронах отменяется, –
продолжал кот официальным голосом. –
Потрудитесь уехать к месту жительства. –
И рявкнул в дверь: – Азазелло!
На его зов в переднюю выбежал маленький, прихрамывающий, обтянутый черным
трико, с ножом, засунутым за кожаный
пояс, рыжий, с желтым клыком, с бельмом
на левом глазу.
Поплавский почувствовал, что ему не хватает воздуха, поднялся со стула и попятился, держась за сердце.
– Азазелло, проводи! – приказал кот и вышел из передней.
– Поплавский, – тихо прогнусил вошедший, – надеюсь, уже все понятно?
Поплавский кивнул головой.
– Возвращайся немедленно в Киев, – продолжал Азазелло, – сиди там тише воды,
ниже травы и ни о каких квартирах в
Москве не мечтай, ясно?
This small man, who drove Poplavsky to
mortal terror with his fang, knife and blind
eye, only came up to the economist's shoulder,
but his actions were energetic, precise and
efficient.
First of all, he picked up the passport and
handed it to Maximilian Andreevich, and the
latter took the booklet with a dead hand.
Then the one named Azazello picked up the
suitcase with one hand, with the other flung
open the door, and, taking Berlioz's uncle
under the arm, led him out to the landing of the
stairway.
Poplavsky leaned against the wall.
Without any key, Azazello opened the
suitcase, took out of it a huge roast chicken
with a missing leg wrapped in greasy
newspaper, and placed it on the landing.
Then he took out two pairs of underwear, a
razor-strop, some book and a case, and shoved
it all down the stairwell with his foot, except
for the chicken.
The emptied suitcase went the same way.
There came a crash from below and, judging
by the sound of it, the lid broke off.
Then the red-haired bandit grabbed the
chicken by the leg, and with this whole
chicken hit Poplavsky on the neck, flat, hard,
and so terribly that the body of the chicken tore
off and the leg remained in Azazello's hand.
'Everything was confusion in the Oblonskys'
home,'[3] as the famous writer Leo Tolstoy
correctly put it.
Precisely so he might have said on this
occasion.
Yes, everything was confusion in Poplavsky's
eyes.
A long spark flew before his eyes, then gave
place to some funereal snake that momentarily
extinguished the May day, and Poplavsky
went hurtling down the stairs, clutching his
passport in his hand.
Reaching the turn, he smashed the window on
the landing with his foot and sat on a step.
Этот маленький, доводящий до смертного
страха Поплавского своим клыком, ножом
и кривым глазом, доходил экономисту
только до плеча, но действовал энергично,
складно и организованно.
Прежде всего он поднял паспорт и подал
его Максимилиану Андреевичу, и тот принял книжечку мертвой рукой.
Затем именуемый Азазелло одной рукой
поднял чемодан, другой распахнул дверь и,
взяв под руку дядю Берлиоза, вывел его на
площадку лестницы.
Поплавский прислонился к стене.
Без всякого ключа Азазелло открыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной ноги, завернутую в промаслившуюся газету, и положил ее на площадке.
Затем вытащил две пары белья, бритвенный ремень, какую то книжку и футляр и
все это спихнул ногой в пролет лестницы,
кроме курицы.
Туда же полетел и опустевший чемодан.
Слышно было, как он грохнулся внизу и,
судя по звуку, от него отлетела крышка.
Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и всей этой курицей плашмя, крепко
и страшно так ударил по шее Поплавского,
что туловище курицы отскочило, а нога
осталась в руке Азазелло.
Все смешалось в доме Облонских, как
справедливо выразился знаменитый писатель Лев Толстой.
Именно так и сказал бы он в данном случае.
Да! Все смешалось в глазах у Поплавского.
Длинная искра пронеслась у него перед
глазами, затем сменилась какой то траурной змеей, погасившей на мгновенье майский день, – и Поплавский полетел вниз по
лестнице, держа в руке паспорт.
Долетев до поворота, он выбил на лестничной площадке ногою стекло в окне и сел на
ступеньке.
The legless chicken went bouncing past him Мимо него пропрыгала безногая курица и
and fell down the stairwell.
свалилась в пролет.
Azazello, who stayed upstairs, instantly
gnawed the chicken leg dean, stuck the bone
into the side pocket of his tights, went back to
the apartment, and shut the door behind him
with a bang.
At that moment there began to be heard from
below the cautious steps of someone coming
up.
Having run down one more flight of stairs,
Poplavsky sat on a wooden bench on the
landing and caught his breath.
Some tiny elderly man with an extraordinarily
melancholy face, in an old-fashioned tussore
silk suit and a hard straw hat with a green
band, on his way upstairs, stopped beside
Poplavsky.
'May I ask you, citizen,' the man in tussore silk
asked sadly, 'where apartment no.50 is?'
'Further up,' Poplavsky replied curtly.
'I humbly thank you, citizen,' the little man
said with the same sadness and went on up,
while Poplavsky got to his feet and ran down.
The question arises whether it might have been
the police that Maximilian Andreevich was
hastening to, to complain about the bandits
who had perpetrated savage violence upon
him in broad daylight?
No, by no means, that can be said with
certainty.
To go into a police station and tell them, look
here, just now a cat in eyeglasses read my
passport, and then a man in tights, with a knife
... no, citizens, Maximilian Andreevich was
indeed an intelligent man.
He was already downstairs and saw just by the
exit a door leading to some closet.
Оставшийся наверху Азазелло вмиг обглодал куриную ногу и кость засунул в боковой карманчик трико, вернулся в квартиру
и с грохотом закрылся.
В это время снизу стали слышаться осторожные шаги подымающегося человека.
Пробежав еще один пролет, Поплавский
сел на деревянный диванчик на площадке и
перевел дух.
Какой то малюсенький пожилой человечек
с необыкновенно печальным лицом, в чесунчовом старинном костюме и твердой соломенной шляпе с зеленой лентой, подымаясь вверх по лестнице, остановился
возле Поплавского.
– Позвольте вас спросить, гражданин, – с
грустью осведомился человечек в чесунче,
– где квартира номер пятьдесят?
– Выше! – отрывисто ответил Поплавский.
– Покорнейше вас благодарю, гражданин, –
так же грустно сказал человечек и пошел
вверх, а Поплавский поднялся и побежал
вниз.
Возникает вопрос, уж не в милицию ли спешил Максимилиан Андреевич жаловаться
на разбойников, учинивших над ним дикое
насилие среди бела дня?
Нет, ни в коем случае, это можно сказать
уверенно.
Войти в милицию и сказать, что вот, мол,
сейчас кот в очках читал мой паспорт, а потом человек в трико, с ножом… Нет, граждане, Максимилиан Андреевич был действительно умным человеком!
Он был уже внизу и увидел у самой выходной двери дверь, ведущую в какую то каморку.
The glass in the door was broken.
Стекло в этой двери было выбито.
Poplavsky hid his passport in his pocket and Поплавский спрятал паспорт в карман,
looked around, hoping to see his thrown-down оглянулся, надеясь увидеть выброшенные
belongings.
вещи.
But there was no trace of them.
Но их не было и следа.
Poplavsky was even surprised himself at how Поплавский сам удивился, насколько мало
little this upset him.
его это огорчило.
He was occupied with another interesting and
tempting thought: of testing the accursed
apartment one more time on this little man.
In fact, since he had inquired after its
whereabouts, it meant he was going there for
the first time.
Therefore he was presently heading straight
into the clutches of the company that had
ensconced itself in apartment no.50.
Something told Poplavsky that the little man
would be leaving this apartment very soon.
Maximilian Andreevich was, of course, no
longer going to any funeral of any nephew,
and there was plenty of time before the train to
Kiev.
The economist looked around and ducked into
the closet.
At that moment way upstairs a door banged.
That's him going in...' Poplavsky thought, his
heart skipping a beat.
The closet was cool, it smelled of mice and
boots.
Maximilian Andreevich settled on some stump
of wood and decided to wait.
The position was convenient, from the closet
one looked directly on to the exit from the
sixth stairway.
However, the man from Kiev had to wait
longer than he supposed.
The stairway was for some reason deserted all
the while.
One could hear well, and finally a door banged
on the fifth floor.
Poplavsky froze.
Yes, those were his little steps.
'He's coming down ...'
A door one flight lower opened.
The little steps ceased.
A woman's voice.
The voice of the sad man - yes, it's his voice...
Его занимала другая интересная и соблазнительная мысль – проверить на этом человечке еще раз проклятую квартиру.
В самом деле: раз он справлялся о том, где
она находится, значит, шел в нее впервые.
Стало быть, он сейчас направлялся непосредственно в лапы той компании, что засела в квартире № 50.
Что то подсказывало Поплавскому, что человечек этот очень скоро выйдет из квартиры.
Ни на какие похороны никакого племянника Максимилиан Андреевич, конечно,
уже не собирался, а до поезда в Киев времени было достаточно.
Экономист оглянулся и нырнул в каморку.
В это время далеко вверху стукнула дверь.
«Это он вошел!» – с замиранием сердца подумал Поплавский.
В каморке было прохладно, пахло мышами
и сапогами.
Максимилиан Андреевич уселся на каком
то деревянном обрубке и решил ждать.
Позиция была удобная, из каморки прямо
была видна выходная дверь шестого парадного.
Однако ждать пришлось дольше, чем полагал киевлянин.
Лестница все время была почему то пустынна.
Слышно было хорошо, и наконец в пятом
этаже стукнула дверь.
Поплавский замер.
Да, его шажки.
«Идет вниз».
Открылась дверь этажом пониже.
Шажки стихли.
Женский голос.
Голос грустного человека… да, это его голос… Произнес что то вроде
Saying something like 'leave me alone, for «Оставь, Христа ради…».
Christ's sake ...'
Poplavsky's ear stuck through the broken Ухо Поплавского торчало в разбитом
glass.
стекле.
This ear caught a woman's laughter.
Это ухо уловило женский смех.
Quick and brisk steps coming down. And now
a woman's back flashed by.
This woman, carrying a green oilcloth bag,
went out through the front hall to the
courtyard.
And the little man's steps came anew.
'Strange! He's going back up to the apartment!
Does it mean he's part of the gang himself?
Yes, he's going back.
They've opened the door again upstairs.
Well, then, let's wait a little longer ...'
This time he did not have to wait long.
The sound of the door.
The little steps.
The little steps cease.
A desperate cry.
A cat's miaowing.
The little steps, quick, rapid, down, down,
down!
Poplavsky had not waited in vain.
Crossing himself and muttering something,
the melancholy little man rushed past him,
hatless, with a completely crazed face, his bald
head all scratched and his trousers completely
wet.
He began tearing at the handle of the front
door, unable in his fear to determine whether
it opened out or in, managed at last, and flew
out into the sun in the courtyard.
The testing of the apartment had been
performed. Thinking no more either of the
deceased nephew or of the apartment,
shuddering at the thought of the risk he had
been running, Maximilian Andreevich,
whispering only the three words
'It's all clear, it's all clear!', ran out to the
courtyard.
A few minutes later the bus was carrying the
industrial economist in the direction of the
Kiev station.
As for the tiny little man, a most unpleasant
story had gone on with him while the
economist was sitting in the closet downstairs.
The little man was barman at the Variety, and
was called Andrei Foldch Sokov.
Быстрые и бойкие шаги вниз; и вот мелькнула спина женщины.
Эта женщина с клеенчатой зеленой сумкой
в руках вышла из подъезда во двор.
А шажки того человечка возобновились.
«Странно, он назад возвращается в квартиру!
А не из этой ли шайки он сам?
Да, возвращается.
Вот опять наверху открыли дверь.
Ну что же, подождем еще».
На этот раз пришлось ждать недолго.
Звуки двери.
Шажки.
Шажки стихли.
Отчаянный крик.
Мяуканье кошки.
Шажки быстрые, дробные, вниз, вниз,
вниз!
Поплавский дождался.
Крестясь и что то бормоча, пролетел печальный человек, без шляпы, с совершенно
безумным лицом, исцарапанной лысиной и
в совершенно мокрых штанах.
Он начал рвать за ручку выходную дверь, в
страхе не соображая, куда она открывается
– наружу или внутрь, – наконец совладал с
нею и вылетел на солнце во двор.
Проверка квартиры была произведена; не
думая больше ни о покойном племяннике,
ни о квартире, содрогаясь при мысли о той
опасности, которой он подвергался, Максимилиан Андреевич, шепча только два
слова:
«Все понятно! Все понятно!» – выбежал во
двор.
Через несколько минут троллейбус уносил
экономиста плановика по направлению к
Киевскому вокзалу.
С маленьким же человечком, пока экономист сидел в каморке внизу, приключилась
неприятнейшая история.
Человечек был буфетчиком в Варьете и
назывался Андрей Фокич Соков.
While the investigation was going on in the
Variety, Andrei Fokich kept himself apart
from all that was happening, and only one
thing could be noticed, that he became still
sadder than he generally was, and, besides,
that he inquired of the messenger Karpov
where the visiting magician was staying.
And so, after parting with the economist on the
landing, the barman went up to the fifth floor
and rang at apartment no.50.
The door was opened for him immediately, but
the barman gave a start, backed away, and did
not enter at once.
This was understandable.
The door had been opened by a girl who was
wearing nothing but a coquettish little lacy
apron and a white fichu on her head.
On her feet, however, she had golden slippers.
The girl was distinguished by an
irreproachable figure, and the only thing that
might have been considered a defect in her
appearance was the purple scar on her neck.
'Well, come in then, since you rang,' said the
girl, fixing her lewd green eyes on the barman.
Andrei Fokich gasped, blinked his eyes, and
stepped into the front hall, taking off his hat.
Just then the telephone in the front hall rang.
The shameless maid put one foot on a chair,
picked up the receiver, and into it said:
'Hello!'
The barman, not knowing where to look, stood
shifting from one foot to the other, thinking:
'Some maid this foreigner's got!
Pah, nasty thing!'
And to save himself from the nasty thing, he
began casting sidelong glances around him.
The whole big and semi-dark hall was
cluttered with unusual objects and clothing.
Thus, thrown over the back of a chair was a
funereal cloak lined with fiery cloth, on the
pier-glass table lay a long sword with a
gleaming gold hilt.
Пока шло следствие в Варьете, Андрей Фокич держался в сторонке от всего происходящего, и замечено было только одно, что
он стал еще грустнее, чем был всегда вообще, и, кроме того, что он справлялся у
курьера Карпова о том, где остановился
приезжий маг.
Итак, расставшись на площадке с экономистом, буфетчик добрался до пятого этажа и
позвонил в квартиру № 50.
Ему открыли немедленно, но буфетчик
вздрогнул, попятился и вошел не сразу.
Это было понятно.
Открыла дверь девица, на которой ничего
не было, кроме кокетливого кружевного
фартучка и белой наколки на голове.
На ногах, впрочем, были золотые туфельки.
Сложением девица отличалась безукоризненным, и единственным дефектом ее
внешности можно было считать багровый
шрам на шее.
– Ну что ж, входите, раз звонили! – сказала
девица, уставив на буфетчика зеленые распутные глаза.
Андрей Фокич охнул, заморгал глазами и
шагнул в переднюю, снимая шляпу.
В это время как раз в передней зазвенел телефон.
Бесстыжая горничная, поставив одну ногу
на стул, сняла трубку с рычажка и сказала
в нее:
– Алло!
Буфетчик не знал, куда девать глаза, переминался с ноги на ногу и думал:
«Ай да горничная у иностранца!
Тьфу ты, пакость какая!»
И чтобы спастись от пакости, стал коситься
по сторонам.
Вся большая и полутемная передняя была
загромождена необычными предметами и
одеянием.
Так, на спинку стула наброшен был траурный плащ, подбитый огненной материей,
на подзеркальном столике лежала длинная
шпага с поблескивающей золотом рукоятью.
Three swords with silver hilts stood in the Три шпаги с рукоятями серебряными стоcorner like mere umbrellas or canes.
яли в углу так же просто, как какие нибудь
зонтики или трости.
And on the stag-horns hung berets with eagle А на оленьих рогах висели береты с орлиfeathers.
ными перьями.
`Yes,' the maid was saying into the telephone. – Да, – говорила горничная в телефон, –
'How's that?
как?
Baron Meigel?
Барон Майгель?
I'm listening.
Слушаю.
Yes.
Да!
Mister artiste is at home today.
Господин артист сегодня дома.
Yes, he'll be glad to see you.
Да, будет рад вас видеть.
Yes, guests... A tailcoat or a black suit.
Да, гости… Фрак или черный пиджак.
What?
Что?
By twelve midnight.' Having finished the К двенадцати ночи. – Закончив разговор,
conversation, the maid hung up the receiver горничная положила трубку и обратилась к
and turned to the barman: 'What would you буфетчику: – Вам что угодно?
like?'
'I must see the citizen artiste.'
– Мне необходимо видеть гражданина артиста.
'What?
– Как?
You mean him himself?'
Так таки его самого?
'Himself,' the barman replied sorrowfully.
– Его, – ответил буфетчик печально.
'I'll ask,' the maid said with visible hesitation – Спрошу, – сказала, видимо колеблясь,
and, opening the door to the late Berlioz's горничная и, приоткрыв дверь в кабинет
study, announced: 'Knight, there's a little man покойного Берлиоза, доложила: – Рыцарь,
here who says he must see Messire.'
тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир.
'Let him come in,' Koroviev's cracked voice – А пусть войдет, – раздался из кабинета
came from the study.
разбитый голос Коровьева.
'Go into the living room,' the girl said as – Пройдите в гостиную, – сказала девица
simply as if she were dressed like anyone else, так просто, как будто была одета по челоopened the door to the living room, and herself вечески, приоткрыла дверь в гостиную, а
left the hall.
сама покинула переднюю.
Going in where he was invited, the barman Войдя туда, куда его пригласили, буфетчик
even forgot his business, so greatly was he даже про дело свое позабыл, до того его поstruck by the decor of the room.
разило убранство комнаты.
Through the stained glass of the big windows Сквозь цветные стекла больших окон (фан(a fantasy of the jeweller's utterly vanished тазия бесследно пропавшей ювелирши)
wife) poured an unusual, church-like light.
лился необыкновенный, похожий на церковный, свет.
Logs were blazing in the huge antique В старинном громадном камине, несмотря
fireplace, despite the hot spring day.
на жаркий весенний день, пылали дрова.
And yet it was not the least bit hot in the room, А жарко между тем нисколько не было в
and even quite the contrary, on entering one комнате, и даже наоборот, входящего охваwas enveloped in some sort of dankness as in тывала какая то погребная сырость.
a cellar.
On a tiger skin in front of the fireplace sat a
huge black tom-cat, squinting good-naturedly
at the fire.
There was a table at the sight of which the
God-fearing barman gave a start: the table was
covered with church brocade.
On the brocade tablecloth stood a host of
bottles - round-bellied, mouldy and dusty.
Among the bottles gleamed a dish, and it was
obvious at once that it was of pure gold.
At the fireplace a small red-haired fellow with
a knife in his belt was roasting pieces of meat
on a long steel sword, and the juice dripped
into the fire, and the smoke went up the flue.
There was a smell not only of roasting meat,
but also of some very strong perfume and
incense, and it flashed in the barman's mind,
for he already knew of Berlioz's death and his
place of residence from the newspapers, that
this might, for all he knew, be a church
panikhida [4] that was being served for
Berlioz, which thought, however, he drove
away at once as a priori absurd.
The astounded barman unexpectedly heard a
heavy bass:
'Well, sir, what can I do for you?'
And here the barman discovered in the
shadows the one he wanted.
The black magician was sprawled on some
boundless sofa, low, with pillows scattered
over it.
As it seemed to the barman, the artiste was
wearing only black underwear and black
pointed shoes.
'I,' the barman began bitterly, 'am the manager
of the buffet at the Variety Theatre...'
The artiste stretched out his hand, stones
flashing on its fingers, as if stopping the
barman's mouth, and spoke with great ardour:
'No, no, no!
Not a word more!
Never and by no means!
Nothing from your buffet will ever pass my
lips!
Перед камином на тигровой шкуре сидел,
благодушно жмурясь на огонь, черный котище.
Был стол, при взгляде на который богобоязненный буфетчик вздрогнул: стол был
покрыт церковной парчой.
На парчовой скатерти стояло множество
бутылок – пузатых, заплесневевших и
пыльных.
Между бутылками поблескивало блюдо, и
сразу было видно, что это блюдо из чистого
золота.
У камина маленький, рыжий, с ножом за
поясом, на длинной стальной шпаге жарил
куски мяса, и сок капал в огонь, и в дымоход уходил дым.
Пахло не только жареным, но еще какими
то крепчайшими духами и ладаном, от чего
у буфетчика, уже знавшего из газет о гибели Берлиоза и о месте его проживания,
мелькнула мысль о том, что уж не служили
ли, чего доброго, по Берлиозу церковную
панихиду, каковую мысль, впрочем, он тут
же отогнал от себя, как заведомо нелепую.
Ошеломленный буфетчик неожиданно
услышал тяжелый бас:
– Ну с, чем я вам могу быть полезен?
Тут буфетчик и обнаружил в тени того, кто
был ему нужен.
Черный маг раскинулся на каком то необъятном диване, низком, с разбросанными на
нем подушками.
Как показалось буфетчику, на артисте
было только черное белье и черные же остроносые туфли.
– Я, – горько заговорил буфетчик, – являюсь заведующим буфетом театра Варьете…
Артист вытянул вперед руку, на пальцах
которой сверкали камни, как бы заграждая
уста буфетчику, и заговорил с большим жаром:
– Нет, нет, нет!
Ни слова больше!
Ни в каком случае и никогда!
В рот ничего не возьму в вашем буфете!
I, my esteemed sir, walked past your stand
yesterday, and even now I am unable to forget
either the sturgeon or the feta cheese!
My precious man!
Feta cheese is never green in colour, someone
has tricked you.
It ought to be white.
Yes, and the tea?
It's simply swill!
I saw with my own eyes some slovenly girl
add tap water from a bucket to your huge
samovar, while the tea went on being served.
Я, почтеннейший, проходил вчера мимо вашей стойки и до сих пор не могу забыть ни
осетрины, ни брынзы.
Драгоценный мой!
Брынза не бывает зеленого цвета, это вас
кто то обманул.
Ей полагается быть белой.
Да, а чай?
Ведь это же помои!
Я своими глазами видел, как какая то неопрятная девушка подливала из ведра в
ваш громадный самовар сырую воду, а чай
между тем продолжали разливать.
Нет, милейший, так невозможно!
– Я извиняюсь, – заговорил ошеломленный
этим внезапным нападением Андрей Фокич, – я не по этому делу, и осетрина здесь
ни при чем.
– То есть как это ни при чем, если она испорчена!
– Осетрину прислали второй свежести, –
сообщил буфетчик.
– Голубчик, это вздор!
– Чего вздор?
– Вторая свежесть – вот что вздор!
Свежесть бывает только одна – первая, она
же и последняя.
А если осетрина второй свежести, то это
означает, что она тухлая!
– Я извиняюсь, – начал было опять буфетчик, не зная, как отделаться от придирающегося к нему артиста.
– Извинить не могу, – твердо сказал тот.
– Я не по этому делу пришел, – совсем расстраиваясь, проговорил буфетчик.
– Не по этому? – удивился иностранный
маг. – А какое же еще дело могло привести
вас ко мне?
Если память не изменяет мне, из лиц, близких вам по профессии, я знался только с одной маркитанткой, но и то давно, когда вас
еще не было на свете.
No, my dear, it's impossible!'
'I beg your pardon,' said Andrei Fokich,
astounded by this sudden attack, 'but I've come
about something else, and sturgeon has
nothing to do with it...'
'How do you mean, nothing to do with it, when
it's spoiled!'
"They supplied sturgeon of the second
freshness,' the barman said.
'My dear heart, that is nonsense!'
'What is nonsense?'
`Second freshness - that's what is nonsense!
There is only one freshness - the first - and it
is also the last.
And if sturgeon is of the second freshness, that
means it is simply rotten.'
'I beg your pardon...' the barman again tried to
begin, not knowing how to shake off the
cavilling artiste.
'I cannot pardon you,' the other said firmly.
'I have come about something else,' the
barman said, getting quite upset.
'About something else?' the foreign magician
was surprised. 'And what else could have
brought you to me?
Unless memory deceives me, among people of
a profession similar to yours, I have had
dealings with only one sutler-woman, but that
was long ago, when you were not yet in this
world.
However, I'm glad.
Впрочем, я рад.
Azazello!
Азазелло!
A tabouret for mister buffet-manager!'
Табурет господину заведующему буфетом!
The one who was roasting meat turned,
horrifying the barman with his fangs, and
deftly offered him one of the dark oaken
tabourets.
There were no other seats in the room.
The barman managed to say:
'I humbly thank you,' and lowered himself on
to the stool.
Its back leg broke at once with a crack, and the
barman, gasping, struck his backside most
painfully on the floor.
As he fell, he kicked another stool in front of
him with his foot, and from it spilled a full cup
of red wine on his trousers.
The artiste exclaimed:
'Oh!
Are you hurt?'
Azazello helped the barman up and gave him
another seat.
In a voice filled with grief, the barman
declined his host's suggestion that he take off
his trousers and dry them before the fire, and,
feeling unbearably uncomfortable in his wet
underwear and clothing, cautiously sat down
on the other stool.
'I like sitting low down,' the artiste said, `it's
less dangerous falling from a low height.
Ah, yes, so we left off at the sturgeon.
Freshness, dear heart, freshness, freshness!
That should be the motto of every barman.
Here, wouldn't you like to try...'
In the crimson light of the fireplace a sword
flashed in front of the barman, and Azazello
laid a sizzling piece of meat on the golden
dish, squeezed lemon juice over it, and handed
the barman a golden two-pronged fork.
'My humble... I ...'
'No, no, try it!'
The barman put a piece into his mouth out of
politeness, and understood at once that he was
chewing something very fresh indeed, and,
above all, extraordinarily delicious.
But as he was chewing the fragrant, juicy
meat, the barman nearly choked and fell a
second time.
Тот, что жарил мясо, повернулся, причем
ужаснул буфетчика своими клыками, и
ловко подал ему один из темных дубовых
низеньких табуретов.
Других сидений в комнате не было.
Буфетчик вымолвил:
– Покорнейше благодарю, – и опустился на
скамеечку.
Задняя ее ножка тотчас с треском подломилась, и буфетчик, охнув, больно ударился
задом об пол.
Падая, он поддел ногой другую скамеечку,
стоявшую перед ним, и с нее опрокинул
себе на брюки полную чашу красного вина.
Артист воскликнул:
– Ай!
Не ушиблись ли вы?
Азазелло помог буфетчику подняться, подал другое сиденье.
Полным горя голосом буфетчик отказался
от предложения хозяина снять штаны и
просушить их перед огнем и, чувствуя себя
невыносимо неудобно в мокром белье и
платье, сел на другую скамеечку с опаской.
– Я люблю сидеть низко, – проговорил артист, – с низкого не так опасно падать.
Да, итак мы остановились на осетрине?
Голубчик мой!
Свежесть, свежесть и свежесть, вот что
должно быть девизом всякого буфетчика.
Да вот, не угодно ли отведать…
Тут в багровом свете от камина блеснула
перед буфетчиком шпага, и Азазелло выложил на золотую тарелку шипящий кусок
мяса, полил его лимонным соком и подал
буфетчику золотую двузубую вилку.
– Покорнейше… я…
– Нет, нет, попробуйте!
Буфетчик из вежливости положил кусочек
в рот и сразу понял, что жует что то действительно очень свежее и, главное, необыкновенно вкусное.
Но, прожевывая душистое, сочное мясо,
буфетчик едва не подавился и не упал вторично.
From the neighbouring room a big, dark bird
flew in and gently brushed the barman's bald
head with its wing.
Alighting on the mantelpiece beside the clock,
the bird turned out to be an owl.
'Oh, Lord God! ...' thought Andrei Fokich,
nervous like all barmen. 'A nice little
apartment! ...'
'A cup of wine?
White, red?
What country's wine do you prefer at this time
of day?'
'My humble ... I don't drink ...'
'A shame!
What about a game of dice, then?
Or do you have some other favourite game?
Dominoes? Cards?'
'I don't play games,' the already weary barman
responded.
`Altogether bad,' the host concluded. 'As you
will, but there's something not nice hidden in
men who avoid wine, games, the society of
charming women, table talk.
Such people are either gravely ill or secretly
hate everybody around them.
True, there may be exceptions.
Among persons sitting down with me at the
banqueting table, there have been on occasion
some extraordinary scoundrels! ...
And so, let me hear your business.'
'Yesterday you were so good as to do some
conjuring tricks ...'
'I?' the magician exclaimed in amazement.
'Good gracious, it's somehow even
unbecoming to me!'
'I'm sorry,' said the barman, taken aback. 'I
mean the s�ance of black magic...'
'Ah, yes, yes, yes!
My dear, I'll reveal a secret to you. I'm not an
artiste at all, I simply wanted to see the
Muscovites en masse, and that could be done
most conveniently in a theatre.
And so my retinue,' he nodded in the direction
of the cat, 'arranged for this s�ance, and I
merely sat and looked at the Muscovites.
Из соседней комнаты вылетела большая
темная птица и тихонько задела крылом
лысину буфетчика.
Сев на каминную полку рядом с часами,
птица оказалась совой.
«Господи боже мой! – подумал нервный,
как все буфетчики, Андрей Фокич, – вот
квартирка!»
– Чашу вина?
Белое, красное?
Вино какой страны предпочитаете в это
время дня?
– Покорнейше… я не пью…
– Напрасно!
Так не прикажете ли партию в кости?
Или вы предпочитаете другие какие нибудь
игры?
Домино, карты?
– Не играю, – уже утомленный, отозвался
буфетчик.
– Совсем худо, – заключил хозяин, – что то,
воля ваша, недоброе таится в мужчинах,
избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы.
Такие люди или тяжко больны, или втайне
ненавидят окружающих.
Правда, возможны исключения.
Среди лиц, садившихся со мною за пиршественный стол, попадались иногда удивительные подлецы!
Итак, я слушаю ваше дело.
– Вчера вы изволили фокусы делать…
– Я? – воскликнул в изумлении маг, – помилосердствуйте. Мне это даже как то не к
лицу!
– Виноват, – сказал опешивший буфетчик,
– давать сеанс черной магии…
– Ах, ну да, ну да!
Дорогой мой! Я открою вам тайну: я вовсе
не артист, а просто мне хотелось повидать
москвичей в массе, а удобнее всего это
было сделать в театре.
Ну вот моя свита, – он кивнул в сторону
кота, – и устроила этот сеанс, я же лишь сидел и смотрел на москвичей.
Now, don't go changing countenance, but tell
me, what is it in connection with this s�ance
that has brought you to me?'
'If you please, you see, among other things
there were banknotes flying down from the
ceiling...'
Но не меняйтесь в лице, а скажите, что же
в связи с этим сеансом привело вас ко мне?
– Изволите ли видеть, в числе прочего бумажки слетели с потолка, – буфетчик понизил голос и конфузливо оглянулся, – ну, их
все и похватали.
The barman lowered his voice and looked И вот заходит ко мне в буфет молодой чеaround abashedly. 'So they snatched them all ловек, дает червонец, я сдачи ему восемь с
up. And then a young man comes to my bar полтиной… Потом другой.
and gives me a ten-rouble bill, I give him
eight-fifty in change... Then another one ...'
'Also a young man?'
– Тоже молодой человек?
'No, an older one.
– Нет, пожилой.
Then a third, and a fourth ...
Третий, четвертый.
I keep giving them change.
Я все даю сдачи.
And today I went to check the cash box, and А сегодня стал проверять кассу, глядь, а
there, instead of money - cut-up paper.
вместо денег – резаная бумага.
They hit the buffet for a hundred and nine На сто девять рублей наказали буфет.
roubles.'
'Ai-yai-yai!' the artiste exclaimed. 'But can – Ай яй яй! – воскликнул артист, – да
they have thought those were real bills?
неужели ж они думали, что это настоящие
бумажки?
I can't admit the idea that they did it Я не допускаю мысли, чтобы они это сдеknowingly.'
лали сознательно.
The barman took a somehow hunched and Буфетчик как то криво и тоскливо огляanguished look around him, but said nothing. нулся, но ничего не сказал.
'Can they be crooks?' the magician asked – Неужели мошенники? – тревожно спроworriedly of his visitor. 'Can there be crooks сил у гостя маг, – неужели среди Москвиamong the Muscovites?'
чей есть мошенники?
The barman smiled so bitterly in response that В ответ буфетчик так горько улыбнулся,
all doubts fell away: yes, there were crooks что отпали все сомнения: да, среди москвиamong the Muscovites.
чей есть мошенники.
'That is mean!' Woland was indignant. 'You're – Это низко! – возмутился Воланд, – вы чеa poor man ... You are a poor man?'
ловек бедный… ведь вы – человек бедный?
The barman drew his head down between his Буфетчик втянул голову в плечи, так что
shoulders, making it evident that he was a poor стало видно, что он человек бедный.
man.
'How much have you got in savings?'
– У вас сколько имеется сбережений?
The question was asked in a sympathetic tone, Вопрос был задан участливым тоном, но
but even so such a question could not but be все таки такой вопрос нельзя не признать
acknowledged as indelicate.
неделикатным.
The barman faltered.
Буфетчик замялся.
Two hundred and forty-nine thousand roubles – Двести сорок девять тысяч рублей в пяти
in five savings banks,' a cracked voice сберкассах, – отозвался из соседней комresponded from the neighbouring room, `and наты треснувший голос, – и дома под поtwo hundred ten-rouble gold pieces at home лом двести золотых десяток.
under the floor.'
The barman became as if welded to his
tabouret.
'Well, of course, that's not a great sum,'
Woland said condescendingly to his visitor,
'though, as a matter of fact, you have no need
of it anyway.
When are you going to die?'
Here the barman became indignant.
'Nobody knows that and it's nobody's concern,'
he replied.
'Sure nobody knows,' the same trashy voice
came from the study. The binomial theorem,
you might think!
He's going to die in nine months, next
February, of liver cancer, in the clinic of the
First Moscow State University, in ward
number four.'
The barman's face turned yellow.
'Nine months...' Woland calculated pensively.
Two hundred and forty-nine thousand...
rounding it off that comes to twenty-seven
thousand a month...
Not a lot, but enough for a modest life ...
Plus those gold pieces... '
`He won't get to realize the gold pieces,' the
same voice mixed in, turning the barman's
heart to ice. 'On Andrei Fokich's demise, the
house will immediately be torn down, and the
gold will be sent to the State Bank.'
'And I wouldn't advise you to go to the clinic,'
the artiste went on. 'What's the sense of dying
in a ward to the groans and wheezes of the
hopelessly ill?
Isn't it better to give a banquet on the twentyseven thousand, then take poison and move on
to the other world to the sounds of strings,
surrounded by drunken beauties and dashing
friends?'
The barman sat motionless and grew very old.
Буфетчик как будто прикипел к своему табурету.
– Ну, конечно, это не сумма, – снисходительно сказал Воланд своему гостю, – хотя,
впрочем, и она, собственно, вам не нужна.
Вы когда умрете?
Тут уж буфетчик возмутился.
– Это никому не известно и никого не касается, – ответил он.
– Ну да, неизвестно, – послышался все тот
же дрянной голос из кабинета, – подумаешь, бином Ньютона!
Умрет он через девять месяцев, в феврале
будущего года, от рака печени в клинике
Первого МГУ, в четвертой палате.
Буфетчик стал желт лицом.
– Девять месяцев, – задумчиво считал Воланд, – двести сорок девять тысяч… Это
выходит круглым счетом двадцать семь
тысяч в месяц?
Маловато, но при скромной жизни хватит.
Да еще десятки.
– Десятки реализовать не удастся, – ввязался все тот же голос, леденя сердце буфетчика, – по смерти Андрея Фокича дом
немедленно сломают и десятки будут отправлены в госбанк.
– Да я и не советовал бы вам ложиться в
клинику, – продолжал артист, – какой
смысл умирать в палате под стоны и хрип
безнадежных больных.
Не лучше ли устроить пир на эти двадцать
семь тысяч и, приняв яд, переселиться под
звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?
Буфетчик сидел неподвижно и очень постарел.
Dark rings surrounded his eyes, his cheeks Темные кольца окружили его глаза, щеки
sagged, and his lower jaw hung down.
обвисли и нижняя челюсть отвалилась.
'However, we've started day-dreaming,' – Впрочем, мы размечтались, – воскликнул
exclaimed the host. To business!
хозяин, – к делу.
Show me your cut-up paper.'
Покажите вашу резаную бумагу.
The barman, agitated, pulled a package from
his pocket, unwrapped it, and was
dumbfounded: the piece of paper contained
ten-rouble bills.
'My dear, you really are unwell,' Woland said,
shrugging his shoulders.
The barman, grinning wildly, got up from the
tabouret.
'A-and...' he said, stammering, 'and if they ...
again ... that is...'
`Hm...' the artiste pondered, 'well, then come
to us again.
You're always welcome.
I'm glad of our acquaintance ...'
Straight away Koroviev came bounding from
the study, clutched the barman's hand, and
began shaking it, begging Andrei Fokich to
give his regards to everybody, everybody.
Not thinking very well, the barman started for
the front hall.
'Hella, see him out!' Koroviev shouted.
Again that naked redhead in the front hall!
The barman squeezed through the door,
squeaked 'Goodbye!', and went off like a
drunk man.
Having gone down a little way, he stopped, sat
on a step, took out the packet and checked - the
ten-rouble bills were in place.
Here a woman with a green bag came out of
the apartment on that landing.
Seeing a man sitting on a step and staring dully
at some money, she smiled and said pensively:
'What a house we've got...
Here's this one drunk in the morning...
And the window on the stairway is broken
again!' Peering more attentively at the barman,
she added: 'And you, dozen, are simply rolling
in money! ...
Give some to me, eh?'
`Let me alone, for Christ's sake!' the barman
got frightened and quickly hid the money.
The woman laughed.
To the hairy devil with you, skinflint!
I was joking...'
Буфетчик, волнуясь, вытащил из кармана
пачку, развернул ее и остолбенел. В обрывке газеты лежали червонцы.
– Дорогой мой, вы действительно нездоровы, – сказал Воланд, пожимая плечами.
Буфетчик, дико улыбаясь, поднялся с табурета.
– А, – заикаясь, проговорил он, – а если они
опять того…
– Гм… – задумался артист, – ну, тогда приходите к нам опять.
Милости просим!
Рад нашему знакомству.
Тут же выскочил из кабинета Коровьев,
вцепился в руку буфетчику, стал ее трясти
и упрашивать Андрея Фокича всем, всем
передать поклоны.
Плохо что либо соображая, буфетчик тронулся в переднюю.
– Гелла, проводи! – кричал Коровьев.
Опять таки эта рыжая нагая в передней!
Буфетчик протиснулся в дверь, пискнул
«до свиданья» и пошел, как пьяный.
Пройдя немного вниз, он остановился, сел
на ступеньки, вынул пакет, проверил – червонцы были на месте.
Тут из квартиры, выходящей на эту площадку, вышла женщина с зеленой сумкой.
Увидев человека, сидящего на ступеньке и
тупо глядящего на червонцы, улыбнулась и
сказала задумчиво:
– Что за дом у нас такой!
И этот с утра пьяный.
Стекло выбили опять на лестнице, – всмотревшись повнимательнее в буфетчика, она
добавила: – Э, да у вас, гражданин, червонцев то куры не клюют.
Ты бы со мной поделился! А?
– Оставь меня, Христа ради, – испугался
буфетчик и проворно спрятал деньги.
Женщина рассмеялась:
– Да ну тебя к лешему, скаред!
Я пошутила, – и пошла вниз.
And she went downstairs. The barman slowly
got up, raised his hand to straighten his hat,
and realized that it was not on his head.
He was terribly reluctant to go back, but he
was sorry about the hat.
After some hesitation, he nevertheless went
back and rang.
'What else do you want?' the accursed Hella
asked him.
'I forgot my hat...' the barman whispered,
pointing to his bald head.
Hella turned around. The barman spat
mentally and dosed his eyes.
When he opened them, Hella was holding out
his hat to him and a sword with a dark hilt.
'Not mine ...' the barman whispered, pushing
the sword away and quickly putting on his hat.
'You came without a sword?' Hella was
surprised.
The barman growled something and quickly
went downstairs.
His head for some reason felt uncomfortable
and too warm in the hat. He took it off and,
jumping from fear, cried out softly: in his
hands was a velvet beret with a dishevelled
cock's feather.
The barman crossed himself.
At the same moment, the beret miaowed,
turned into a black kitten and, springing back
on to Andrei Fokich's head, sank all its claws
into his bald spot.
Letting out a cry of despair, the barman dashed
downstairs, and the kitten fell off and spurted
back up the stairway.
Bursting outside, the barman trotted to the
gates and left the devilish no.502-bis for ever.
What happened to him afterwards is known
perfectly well.
Running out the gateway, the barman looked
around wildly, as if searching for something.
A minute later he was on the other side of the
street in a pharmacy.
He had no sooner uttered the words:
'Tell me, please ...' when the woman behind
the counter exclaimed:
'Citizen, your head is cut all over!'
Буфетчик медленно поднялся, поднял руку,
чтобы поправить шляпу, и убедился, что ее
на голове нету.
Ужасно ему не хотелось возвращаться, но
шляпы было жалко.
Немного поколебавшись, он все таки вернулся и позвонил.
– Что вам еще? – спросила его проклятая
Гелла.
– Я шляпочку забыл, – шепнул буфетчик,
тыча себя в лысину.
Гелла повернулась, буфетчик мысленно
плюнул и закрыл глаза.
Когда он их открыл, Гелла подавала ему
шляпу и шпагу с темной рукоятью.
– Не мое, – шепнул буфетчик, отпихивая
шпагу и быстро надевая шляпу.
– Разве вы без шпаги пришли? – удивилась
Гелла.
Буфетчик что то буркнул и быстро пошел
вниз.
Голове его почему то было неудобно и
слишком тепло в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув от страха, тихо вскрикнул. В руках у него был бархатный берет с петушьим потрепанным пером.
Буфетчик перекрестился.
В то же мгновение берет мяукнул, превратился в черного котенка и, вскочив обратно
на голову Андрею Фокичу, всеми когтями
вцепился в его лысину.
Испустив крик отчаяния, буфетчик кинулся бежать вниз, а котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице.
Вырвавшись на воздух, буфетчик рысью
побежал к воротам и навсегда покинул чертов дом № 302 бис.
Превосходно известно, что с ним было
дальше.
Вырвавшись из подворотни, буфетчик диковато оглянулся, как будто что то ища.
Через минуту он был на другой стороне
улицы в аптеке.
Лишь только он произнес слова:
«Скажите, пожалуйста…» – как женщина
за прилавком воскликнула:
– Гражданин! У вас вся голова изрезана!..
Some five minutes later the barman was
bandaged with gauze, knew that the best
specialists in liver diseases were considered to
be professors Bernadsky and Kuzmin, asked
who was closer, lit up with joy on learning that
Kuzmin lived literally across the courtyard in
a small white house, and some two minutes
later was in that house.
The premises were antiquated but very, very
cosy.
The barman remembered that the first one he
happened to meet was an old nurse who
wanted to take his hat, but as he turned out to
have no hat, the nurse went off somewhere,
munching with an empty mouth.
Instead of her, there turned up near the mirror
and under what seemed some sort of arch, a
middle-aged woman who said straight away
that it was possible to make an appointment
only for the nineteenth, not before.
The barman at once grasped what would save
him.
Peering with fading eyes through the arch,
where three persons were waiting in what was
obviously some sort of anteroom, he
whispered:
'Mortally ill...'
The woman looked in perplexity at the
barman's bandaged head, hesitated, and said:
'Well, then ...' and allowed the barman through
the archway.
At that same moment the opposite door
opened, there was the flash of a gold pincenez. The woman in the white coat said:
'Citizens, this patient will go out of turn.'
And before the barman could look around him,
he was in Professor Kuzmin's office.
There was nothing terrible, solemn or medical
in this oblong room.
"What's wrong with you?' Professor Kuzmin
asked in a pleasant voice, and glanced with
some alarm at the bandaged head.
Минут через пять буфетчик был перевязан
марлей, узнал, что лучшими специалистами по болезни печени считаются профессора Бернадский и Кузьмин, спросил,
кто ближе, загорелся от радости, когда
узнал, что Кузьмин живет буквально через
двор в маленьком беленьком особнячке, и
минуты через две был в этом особнячке.
Помещеньице было старинное, но очень,
очень уютное.
Запомнилось буфетчику, что первой попалась ему на глаза старенькая нянька, которая хотела взять у него шляпу, но так как
шляпы у него не оказалось, то нянька, жуя
пустым ртом, куда то ушла.
Вместо нее оказалась у зеркала и, кажется,
под какой то аркой, женщина средних лет и
тут же сказала, что можно записаться
только на девятнадцатое, не раньше.
Буфетчик сразу смекнул, в чем спасение.
Заглянув угасающим глазом за арку, где в
какой то явной передней дожидались три
человека, он шепнул:
– Смертельно больной…
Женщина недоуменно поглядела на забинтованную голову буфетчика, поколебалась,
сказала:
– Ну что же… – и пропустила буфетчика за
арку.
В то же мгновенье противоположная дверь
открылась, в ней блеснуло золотое пенсне,
женщина в халате сказала:
– Граждане, этот больной пойдет вне очереди.
И не успел буфетчик оглянуться, как он
оказался в кабинете профессора Кузьмина.
Ничего страшного, торжественного и медицинского не было в этой продолговатой
комнате.
– Что с вами? – спросил приятным голосом
профессор Кузьмин и несколько тревожно
поглядел на забинтованную голову.
`I've just learned from reliable hands,' the
barman replied, casting wild glances at some
group photograph under glass, 'that I'm going
to die of liver cancer in February of this
corning year.
I beg you to stop it.'
Professor Kuzmin, as he sat there, threw
himself against the high Gothic leather back of
his chair.
`Excuse me, I don't understand you... you've,
what, been to the doctor?
Why is your head bandaged?'
`Some doctor! ... You should've seen this
doctor...' the barman replied, and his teeth
suddenly began to chatter. 'And don't pay any
attention to the head, it has no connection ...
Spit on the head, it has nothing to do with it...
Liver cancer, I beg you to stop it! ...'
'Pardon me, but who told you?!'
'Believe him!' the barman ardently entreated.
'He knows!'
`I don't understand a thing!' the professor said,
shrugging his shoulders and pushing his chair
back from the desk. 'How can he know when
you're going to die?
The more so as he's not a doctor!'
'In ward four of the clinic of the First MSU,'
replied the barman.
Here the professor looked at his patient, at his
head, at his damp trousers, and thought:
– Сейчас из достоверных рук узнал, – ответил буфетчик, одичало поглядывая на какую то фотографическую группу за стеклом, – что в феврале будущего года умру от
рака печени.
Умоляю остановить.
Профессор Кузьмин как сидел, так и откинулся на кожаную готическую спинку
кресла.
– Простите, не понимаю вас… вы что, были
у врача?
Почему у вас голова забинтована?
– Какого там врача?… Видели бы вы этого
врача!.. – Он вдруг застучал зубами. – А на
голову не обращайте внимания, не имеет
отношения, – ответил буфетчик, – на голову плюньте, она здесь ни при чем.
Рак печени, прошу остановить.
– Да позвольте, кто вам сказал?
– Верьте ему, – пламенно попросил буфетчик, – уж он знает.
– Ничего не понимаю, – пожимая плечами
и отъезжая с креслом от стола, говорил
профессор. – Как же он может знать, когда
вы помрете.
Тем более, что он не врач!
– В четвертой палате, – ответил буфетчик.
Тут профессор посмотрел на своего пациента, на его голову, на сырые брюки и подумал:
'Just what I needed, a madman...'
«Вот еще не хватало! Сумасшедший!»
He asked:
Спросил:
'Do you drink vodka?'
– Вы пьете водку?
'Never touch it,' the barman answered.
– Никогда не прикасался, – ответил буфетчик.
A moment later he was undressed, lying on the Через минуту он был раздет, лежал на хоcold oilcloth of the couch, and the professor лодной клеенчатой кушетке, и профессор
was kneading his stomach.
мял его живот.
Here, it must be said, the barman cheered up Тут, надо сказать, буфетчик значительно
considerably.
повеселел.
The professor categorically maintained that
presently, at least for the given moment, the
barman had no symptoms of cancer, but since
it was so ... since he was afraid and had been
frightened by some charlatan, he must perform
all the tests ... The professor was scribbling
away on some sheets of paper, explaining
where to go, what to bring.
Besides that, he gave him a note for Professor
Bouret, a neurologist, telling the barman that
his nerves were in complete disorder.
'How much do I owe you. Professor?' the
barman asked in a tender and trembling voice,
pulling out a fat wallet.
'As much as you like,' the professor said curtly
and drily.
The barman took out thirty roubles and placed
them on the table, and then, with an
unexpected softness, as if operating with a
cat's paw, he placed on top of the bills a
clinking stack wrapped in newspaper.
'And what is this?' Kuzmin asked, twirling his
moustache.
'Don't scorn it, citizen Professor,' the barman
whispered. 'I beg you - stop the cancer!'
Take away your gold this minute,' said the
professor, proud of himself. 'You'd better look
after your nerves.
Tomorrow have your urine analysed, don't
drink a lot of tea, and don't put any salt in your
food.'
'Not even in soup?' the barman asked.
'Not in anything,' ordered Kuzmin.
'Ahh! ...' the barman exclaimed wistfully,
gazing at the professor with tenderness,
gathering up his gold pieces and backing
towards the door.
That evening the professor had few patients,
and as twilight approached the last one left.
Taking off his white coat, the professor
glanced at the spot where the barman had left
his money and saw no banknotes there but
only three labels from bottles of Abrau-Durso
wine.
Профессор категорически утверждал, что
сейчас, по крайней мере в данный момент,
никаких признаков рака у буфетчика нет.
Но что раз так… раз он боится и какой то
шарлатан его напугал, то нужно сделать
все анализы… Профессор строчил на листках бумаги, объясняя, куда пойти, что отнести.
Кроме того, дал записку к профессору
невропатологу Буре, объясняя буфетчику,
что нервы у него в полном беспорядке.
– Сколько вам платить, профессор? –
нежным и дрожащим голосом спросил буфетчик, вытаскивая толстый бумажник.
– Сколько хотите, – отрывисто и сухо ответил профессор.
Буфетчик вынул тридцать рублей и выложил их на сверх стол, а затем неожиданно
мягко, как будто бы кошачьей лапкой оперируя, положил червонцев звякнувший
столбик в газетной бумажке.
– А это что такое? – спросил Кузьмин и
подкрутил ус.
– Не брезгуйте, гражданин профессор, –
прошептал буфетчик, – умоляю – остановите рак.
– Уберите сейчас же ваше золото, – сказал
профессор, гордясь собой, – вы бы лучше
за нервами смотрели.
Завтра же дайте мочу на анализ, не пейте
много чаю и ешьте без соли совершенно.
– Даже суп не солить? – спросил буфетчик.
– Ничего не солить, – приказал Кузьмин.
– Эхх!.. – тоскливо воскликнул буфетчик,
умиленно глядя на профессора, забирая десятки и задом пятясь к двери.
Больных в тот вечер у профессора было немного, и с приближением сумерек ушел последний.
Снимая халат, профессор глянул на то место, где буфетчик оставил червонцы, и увидел, что никаких червонцев там нет, а лежат три этикетки с бутылок «Абрау
Дюрсо».
`Devil knows what's going on!' Kuzmin
muttered, trailing the flap of his coat on the
floor and feeling the labels. 'It turns out he's
not only a schizophrenic but also a crook!
But I can't understand what he needed me for!
Could it be the prescription for the urine
analysis?
– Черт знает что такое! – пробормотал
Кузьмин, волоча полу халата по полу и
ощупывая бумажки, – он, оказывается, не
только шизофреник, но и жулик!
Но я не могу понять, что ему понадобилось
от меня?
Неужели записка на анализ мочи? О! Он
украл пальто! – и он кинулся в переднюю,
опять таки в халате на один рукав. – Ксения
Никитишна! – пронзительно закричал он в
дверях передней, – посмотрите, пальто
целы?
Выяснилось, что все пальто целы.
Но зато, когда профессор вернулся к столу,
содрав наконец с себя халат, он как бы врос
возле стола в паркет, приковавшись взглядом к своему столу.
Oh-oh! ...
He's stolen my overcoat!' And the professor
rushed for the front hall, one arm still in the
sleeve of his white coat. 'Xenia Nikitishna!' he
cried shrilly through the door to the front hall.
'Look and see if all the coats are there!' The
coats all turned out to be there. But instead,
when the professor went back to his desk,
having peeled off his white coat at last, he
stopped as if rooted to the parquet beside his
desk, his eyes riveted to it.
In the place where the labels had been there sat На том месте, где лежали этикетки, сидел
an orphaned black kitten with a sorry little черный котенок сирота с несчастной морmuzzle, miaowing over a saucer of milk.
дочкой и мяукал над блюдечком с молоком.
'Wh-what's this, may I ask?!
– Это что же такое, позвольте?!
Now this is...' And Kuzmin felt the nape of his Это уже… – он почувствовал, как у него
neck go cold.
похолодел затылок.
At the professor's quiet and pitiful cry, Xenia На тихий и жалобный крик профессора
Nikitishna came running and at once reassured прибежала Ксения Никитишна и соверhim completely, saying that it was, of course, шенно его успокоила, сразу сказав, что это,
one of the patients who had abandoned the конечно, кто нибудь из пациентов подброkitten, as happens not infrequently to сил котенка, что это нередко бывает у профессоров.
professors.
They probably have a poor life,' Xenia – Живут, наверно, бедно, – объясняла КсеNikitishna explained, "well, and we, of ния Никитишна, – ну, а у вас, конечно…
course...'
They started thinking and guessing who might Стали думать и гадать, кто бы мог подброhave abandoned it.
сить.
Suspicion fell on a little old lady with a Подозрение пало на старушку с язвой жеstomach ulcer.
лудка.
`It's she, of course,' Xenia Nikitishna said. 'She – Она, конечно, – говорила Ксения Ниthinks: "I'll die anyway, and it's a pity for the китишна, – она думает так: мне все равно
kitten.'"
помирать, а котеночка жалко.
'But excuse me!' cried Kuzmin. 'What about – Но позвольте, – закричал Кузьмин, – а что
the milk? ...
же молоко?!
Did she bring that, too?
And the saucer, eh?'
`She brought it in a little bottle, and poured it
into the saucer here,' Xenia Nikitishna
explained.
'In any case, take both the kitten and the saucer
away,' said Kuzmin, and he accompanied
Xenia Nikitishna to the door himself.
When he came back, the situation had altered.
As he was hanging his coat on a nail, the
professor heard guffawing in the courtyard. He
glanced out and, naturally, was struck dumb.
A lady was running across the yard to the
opposite wing in nothing but a shift.
The professor even knew her name - Marya
Alexandrovna.
The guffawing came from a young boy.
'What's this?' Kuzmin said contemptuously.
Она тоже принесла?
Блюдечко то?!
– Она в пузыречке принесла, здесь налила
в блюдечко, – пояснила Ксения Никитишна.
– Во всяком случае, уберите и котенка и
блюдечко, – сказал Кузьмин и сам сопровождал Ксению Никитишну до двери.
Когда он вернулся, обстановка изменилась.
Вешая халат на гвоздик, профессор услыхал во дворе хохот, выглянул, натурально,
оторопел. Через двор пробегала в противоположный флигелек дама в одной рубашке.
Профессор даже знал, как ее зовут, – Марья
Александровна.
Хохотал мальчишка.
– Что такое? – презрительно сказал Кузьмин.
Just then, behind the wall, in the professor's Тут за стенкой, в комнате дочери професdaughter's room, a gramophone began to play сора, заиграл патефон фокстрот
the foxtrot
'Hallelujah,' and at the same moment a «Аллилуйя», и в то же мгновенье послышаsparrow's chirping came from behind the лось воробьиное чириканье за спиной у
professor's back.
профессора.
He turned around and saw a large sparrow Он обернулся и увидел на столе у себя
hopping on his desk.
крупного прыгающего воробья.
'Hm ... keep calm!' the professor thought. 'It «Гм… спокойно… – подумал профессор, –
flew in as I left the window.
он влетел, когда я отходил от окна.
Everything's in order!' the professor told Все в порядке», – приказал себе профессор,
himself, feeling that everything was in чувствуя, что все в полном беспорядке и,
complete disorder, and that, of course, owing конечно, главным образом из за этого вороchiefly to the sparrow.
бья.
Taking a closer look at him, the professor Присмотревшись к нему, профессор сразу
became convinced at once that this was no убедился, что этот воробей – не совсем
ordinary sparrow.
простой воробей.
The obnoxious little sparrow dipped on its left Паскудный воробушек припадал на левую
leg, obviously clowning, dragging it, working лапку, явно кривлялся, волоча ее, работал
it in syncopation - in short, it was dancing the синкопами, одним словом, – приплясывал
foxtrot to the sounds of the gramophone, like фокстрот под звуки патефона, как пьяный
a drunkard in a bar, saucy as could be, casting у стойки. Хамил, как умел, поглядывая на
профессора нагло.
impudent glances at the professor.
Kuzmin's hand fell on the telephone, and he Рука Кузьмина легла на телефон, и он соdecided to call his old schoolmate Bouret, to брался позвонить своему однокурснику
ask what such little sparrows might mean at Буре, чтобы спросить, что означают такого
the age of sixty, especially when one's head рода воробушки в шестьдесят лет, да еще
когда вдруг кружится голова?
suddenly starts spinning?
The sparrow meanwhile sat on the
presentation inkstand, shat in it (I'm not
joking!), then flew up, hung in the air, and,
swinging a steely beak, pecked at the glass
covering the photograph portraying the entire
university graduating class of '94, broke the
glass to smithereens, and only then flew out
the window.
The professor dialled again, and instead of
calling Bouret, called a leech bureau, [5] said
he was Professor Kuzmin, and asked them to
send some leeches to his house at once.
Hanging up the receiver, the professor turned
to his desk again and straight away let out a
scream.
At this desk sat a woman in a nurse's
headscarf, holding a handbag with the word
'Leeches' written on it.
The professor screamed as he looked at her
mouth: it was a man's mouth, crooked,
stretching from ear to ear, with a single fang.
The nurse's eyes were dead.
'This bit of cash I'll just pocket,' the nurse said
in a male basso, `no point in letting it lie about
here.' She raked up the labels with a bird's claw
and began melting into air.
Two hours passed.
Professor Kuzmin sat in his bedroom on the
bed, with leeches hanging from his temples,
behind his ears, and on his neck.
At Kuzmin's feet, on a quilted silk blanket, sat
the grey-moustached Professor Bouret,
looking at Kuzmin with condolence and
comforting him, saying it was all nonsense.
Outside the window it was already night.
What other prodigies occurred in Moscow that
night we do not know and certainly will not try
to find out - especially as it has come time for
us to go on to the second part of this truthful
narrative.
Follow me, reader!
* BOOK TWO *
CHAPTER 19.
Margarita
Follow me, reader!
Who told you that there is no true, faithful,
eternal love in this world!
Воробушек же тем временем сел на подаренную чернильницу, нагадил в нее (я не
шучу), затем взлетел вверх, повис в воздухе, потом с размаху будто стальным клювом ткнул в стекло фотографии, изображающей полный университетский выпуск 94
го года, разбил стекло вдребезги и затем
уже улетел в окно.
Профессор переменил номер на телефоне и
вместо того, чтобы позвонить Буре, позвонил в бюро пиявок, сказал, что говорит
профессор Кузьмин и что он просит сейчас
прислать ему пиявок на дом.
Положив трубку на рычажок, опять таки
профессор повернулся к столу и тут же испустил вопль.
За столом этим сидела в косынке сестры
милосердия женщина с сумочкой с надписью на ней: «Пиявки».
Вопил профессор, вглядевшись в ее рот. Он
был мужской, кривой, до ушей, с одним
клыком.
Глаза у сестры были мертвые.
– Денежки я приберу, – мужским басом
сказала сестра, – нечего им тут валяться. –
Сгребла птичьей лапой этикетки и стала таять в воздухе.
Прошло два часа.
Профессор Кузьмин сидел в спальне на
кровати, причем пиявки висели у него на
висках, за ушами и на шее.
В ногах у Кузьмина на шелковом стеганом
одеяле сидел седоусый профессор Буре, соболезнующе глядел на Кузьмина и утешал
его, что все это вздор.
В окне уже была ночь.
Что дальше происходило диковинного в
Москве в эту ночь, мы не знаем и доискиваться, конечно, не станем, тем более, что
настает пора переходить нам ко второй части этого правдивого повествования.
За мной, читатель!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 19
Маргарита
За мной, читатель!
Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?
May the liar's vile tongue be cut out!
Follow me, my reader, and me alone, and I will
show you such a love!
No!
The master was mistaken when with bitterness
he told Ivanushka in the hospital, at that hour
when the night was falling past midnight, that
she had forgotten him.
That could not be.
She had, of course, not forgotten him.
First of all let us reveal the secret which the
master did not wish to reveal to Ivanushka.
His beloved's name was Margarita Nikolaevna
[1].
Everything the master told the poor poet about
her was the exact truth.
He described his beloved correctly.
She was beautiful and intelligent.
To that one more thing must be added: it can
be said with certainty that many women would
have given anything to exchange their lives for
the life of Margarita Nikolaevna.
The childless thirty-year-old Margarita was
the wife of a very prominent specialist, who,
moreover, had made a very important
discovery of state significance.
Her husband was young, handsome, kind,
honest, and adored his wife.
The two of them, Margarita and her husband,
occupied the entire top floor of a magnificent
house in a garden on one of the lanes near the
Arbat.
A charming place!
Anyone can be convinced of it who wishes to
visit this garden.
Let them inquire of me, and I will give them
the address, show them the way - the house
stands untouched to this day.
Margarita Nikolaevna was not in need of
money.
Margarita Nikolaevna could buy whatever she
liked.
Among her husband's acquaintances there
were some interesting people.
Margarita Nikolaevna had never touched a
primus stove.
Да отрежут лгуну его гнусный язык!
За мной, мой читатель, и только за мной, и
я покажу тебе такую любовь!
Нет!
Мастер ошибался, когда с горечью говорил
Иванушке в больнице в тот час, когда ночь
перевалилась через полночь, что она позабыла его.
Этого быть не могло.
Она его, конечно, не забыла.
Прежде всего откроем тайну, которую мастер не пожелал открыть Иванушке.
Возлюбленную его звали Маргаритою Николаевной.
Все, что мастер говорил о ней, было сущей
правдой.
Он описал свою возлюбленную верно.
Она была красива и умна.
К этому надо добавить еще одно – с уверенностью можно сказать, что многие женщины все, что угодно, отдали бы за то,
чтобы променять свою жизнь на жизнь
Маргариты Николаевны.
Бездетная тридцатилетняя Маргарита была
женою очень крупного специалиста, к тому
же сделавшего важнейшее открытие государственного значения.
Муж ее был молод, красив, добр, честен и
обожал свою жену.
Маргарита Николаевна со своим мужем
вдвоем занимали весь верх прекрасного
особняка в саду в одном из переулков близ
Арбата.
Очаровательное место!
Всякий может в этом убедиться, если пожелает направиться в этот сад.
Пусть обратится ко мне, я скажу ему адрес,
укажу дорогу – особняк еще цел до сих пор.
Маргарита Николаевна не нуждалась в
деньгах.
Маргарита Николаевна могла купить все,
что ей понравится.
Среди знакомых ее мужа попадались интересные люди.
Маргарита Николаевна никогда не прикасалась к примусу.
Margarita Nikolaevna knew nothing of the
horrors of life in a communal apartment.
In short ... she was happy?
Not for one minute!
Never, since the age of nineteen, when she had
married and wound up in this house, had she
known any happiness.
Gods, my gods!
What, then, did this woman need?!
What did this woman need, in whose eyes
there always burned some enigmatic little fire?
What did she need, this witch with a slight cast
in one eye, who had adorned herself with
mimosa that time in the spring?
I do not know.
I have no idea.
Obviously she was telling the truth, she
needed him, the master, and not at all some
Gothic mansion, not a private garden, not
money.
She loved him, she was telling the truth.
Even I, the truthful narrator, though an
outsider, feel my heart wrung at the thought of
what Margarita endured when she came to the
master's little house the next day (fortunately
before she had time to talk with her husband,
who had not come back at the appointed time)
and discovered that the master was no longer
there.
She did everything to find out something about
him, and, of course, found out nothing.
Маргарита Николаевна не знала ужасов
житья в совместной квартире.
Словом… Она была счастлива?
Ни одной минуты!
С тех пор, как девятнадцатилетней она вышла замуж и попала в особняк, она не знала
счастья.
Боги, боги мои!
Что же нужно было этой женщине?!
Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой то непонятный
огонечек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме, украсившей себя
тогда весною мимозами?
Не знаю.
Мне неизвестно.
Очевидно, она говорила правду, ей нужен
был он, мастер, а вовсе не готический особняк, и не отдельный сад, и не деньги.
Она любила его, она говорила правду.
Даже у меня, правдивого повествователя,
но постороннего человека, сжимается
сердце при мысли о том, что испытала
Маргарита, когда пришла на другой день в
домик мастера, по счастью, не успев переговорить с мужем, который не вернулся в
назначенный срок, и узнала, что мастера
уже нет.
Она сделала все, чтобы разузнать что нибудь о нем, и, конечно, не разузнала ровно
ничего.
Then she went back to her house and began Тогда она вернулась в особняк и зажила на
living in her former place.
прежнем месте.
But as soon as the dirty snow disappeared from
the sidewalks and streets, as soon as the
slightly rotten, disquieting spring breeze
wafted through the window, Margarita
Nikolaevna began to grieve more than in
winter. She often wept in secret, a long and
bitter weeping. She did not know who it was
she loved: a living man or a dead one? And the
longer the desperate days went on, the more
often, especially at twilight, did the thought
come to her that she was bound to a dead man.
She had either to forget him or to die herself.
It was impossible to drag on with such a life.
Impossible! Forget him, whatever the cost forget him! But he would not be forgotten, that
was the trouble. 'Yes, yes, yes, the very same
mistake!' Margarita said, sitting by the stove
and gazing into the fire lit in memory of the
fire that had burned while he was writing
Pontius Pilate. `Why did I leave him that
night?
Why?
It was madness!
I came back the next day, honestly, as I'd
promised, but it was too late.
Yes, like the unfortunate Matthew Levi, I
came back too late!'
All these words were, of course, absurd,
because what, in fact, would it have changed
if she had stayed with the master that night?
Would she have saved him?
'Ridiculous! ...' we might exclaim, but we shall
not do so before a woman driven to despair.
On that same day when all sorts of absurd
turmoil took place, provoked by the
appearance of the black magician in Moscow,
on the Friday when Berlioz's uncle was chased
back to Kiev, when the bookkeeper was
arrested and a host of other quite stupid and
incomprehensible things took place Margarita woke up at around noon in her
bedroom with bay windows in the tower of the
house.
– Да, да, да, такая же самая ошибка! – говорила Маргарита зимою, сидя у печки и
глядя в огонь, – зачем я тогда ночью ушла
от него?
Зачем?
Ведь это же безумие!
Я вернулась на другой день, честно, как
обещала, но было уже поздно.
Да, я вернулась, как несчастный Левий
Матвей, слишком поздно!
Все эти слова были, конечно, нелепы, потому что, в самом деле: что изменилось бы,
если бы она в ту ночь осталась у мастера?
Разве она спасла бы его?
Смешно! – воскликнули бы мы, но мы
этого не сделаем перед доведенной до отчаяния женщиной.
В таких мучениях прожила Маргарита Николаевна всю зиму и дожила до весны. В
тот самый день, когда происходила всякая
нелепая кутерьма, вызванная появлением
черного мага в Москве, в пятницу, когда
был изгнан обратно в Киев дядя Берлиоза,
когда арестовали бухгалтера и произошло
еще множество других глупейших и непонятных вещей, Маргарита проснулась
около полудня в своей спальне, выходящей
фонарем в башню особняка.
On awakening, Margarita did not weep, as she
often did, because she awoke with a
presentiment that today something was finally
going to happen.
Having felt this presentiment, she began to
warm it and nurture it in her soul, for fear it
might abandon her.
'I believe!' Margarita whispered solemnly. 'I
believe!
Something will happen!
It cannot not happen, because for what, indeed,
has lifelong torment been sent to me?
I admit that I lied and deceived and lived a
secret life, hidden from people, but all the
same the punishment for it cannot be so cruel...
Something is bound to happen, because it
cannot be that anything will go on forever.
And besides, my dream was prophetic, I'll
swear it was...'
So Margarita Nikolaevna whispered, looking
at the crimson curtains as they filled with sun,
dressing anxiously, combing her short curled
hair in front of the triple mirror.
The dream that Margarita had dreamed that
night was indeed unusual.
The thing was that during her winter sufferings
she had never seen the master in her dreams.
He released her for the night, and she suffered
only in the daylight hours.
But now she had dreamed of him.
The dream was of a place unknown to
Margarita - hopeless, dismal, under the sullen
sky of early spring.
In the dream there was this ragged, fleeting,
grey sky, and under it a noiseless flock of
rooks.
Some gnarled little bridge, and under it a
muddy spring runlet.
Joyless, destitute, half-naked trees. A lone
aspen, and further on, among the trees, beyond
some vegetable patch, a little log structure - a
separate kitchen, a bathhouse, devil knows
what it was!
Проснувшись, Маргарита не заплакала, как
это бывало часто, потому что проснулась с
предчувствием, что сегодня наконец что то
произойдет.
Ощутив это предчувствие, она стала его подогревать и растить в своей душе, опасаясь,
чтобы оно ее не покинуло.
– Я верую! – шептала Маргарита торжественно, – я верую!
Что то произойдет!
Не может не произойти, потому что за что
же, в самом деле, мне послана пожизненная
мука?
Сознаюсь в том, что я лгала и обманывала
и жила тайной жизнью, скрытой от людей,
но все же нельзя за это наказывать так жестоко.
Что то случится непременно, потому что не
бывает так, чтобы что нибудь тянулось
вечно.
А кроме того, сон мой был вещий, за это я
ручаюсь.
Так шептала Маргарита Николаевна, глядя
на пунцовые шторы, наливающиеся солнцем, беспокойно одеваясь, расчесывая перед тройным зеркалом короткие завитые
волосы.
Сон, который приснился в эту ночь Маргарите, был действительно необычен.
Дело в том, что во время своих зимних мучений она никогда не видела во сне мастера.
Ночью он оставлял ее, и мучилась она
только в дневные часы.
А тут приснился.
Приснилась неизвестная Маргарите местность – безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны.
Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая
грачей.
Какой то корявый мостик.
Под ним мутная весенняя речонка, безрадостные, нищенские, полуголые деревья,
одинокая осина, а далее, – меж деревьев, –
бревенчатое зданьице, не то оно – отдельная кухня, не то баня, не то черт знает что.
Everything around somehow lifeless and so
dismal that one just longed to hang oneself
from that aspen by the bridge.
Not a puff of breeze, not a movement of the
clouds, and not a living soul.
What a hellish place for a living man!
And then, imagine, the door of this log
structure is thrown open, and he appears.
Неживое все кругом какое то и до того унылое, что так и тянет повеситься на этой
осине у мостика.
Ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души.
Вот адское место для живого человека!
И вот, вообразите, распахивается дверь
этого бревенчатого здания, и появляется
он.
Rather far away, but clearly visible.
Довольно далеко, но он отчетливо виден.
He is in tatters, it is impossible to make out Оборван он, не разберешь, во что он одет.
what he is wearing.
Unshaven, hair dishevelled.
Волосы всклокочены, небрит.
Sick, anxious eyes.
Глаза больные, встревоженные.
He beckons with his hand, calling her.
Манит ее рукой, зовет.
Gasping in the lifeless air, Margarita ran to Захлебываясь в неживом воздухе, Маргаhim over the tussocks, and at that moment she рита по кочкам побежала к нему и в это
woke up.
время проснулась.
This dream means only one of two things,' «Сон этот может означать только одно из
Margarita Nikolaevna reasoned with herself. двух, – рассуждала сама с собой Маргарита
'If he's dead and beckoned to me, it means he Николаевна, – если он мертв и поманил
has come for me, and I will die soon.
меня, то это значит, что он приходил за
мною, и я скоро умру.
And that's very good - because then my Это очень хорошо, потому что мучениям
suffering will soon end.
тогда настанет конец.
Or else he's alive, and then the dream can only Или он жив, тогда сон может означать
mean one thing, that he's reminding me of только одно, что он напоминает мне о себе!
himself!
He wants to say that we will see each other Он хочет сказать, что мы еще увидимся.
again...
Yes, we will see each other very soon!'
Да, мы увидимся очень скоро.»
Still in the same agitated state, Margarita got Находясь все в том же возбужденном соdressed and began impressing it upon herself стоянии, Маргарита оделась и стала внуthat, essentially, everything was turning out шать себе, что, в сущности, все складываvery luckily, and one must know how to catch ется очень удачно, а такие удачные моsuch lucky moments and take advantage of менты надо уметь ловить и пользоваться
ими.
them.
Her husband had gone on a business trip for a Муж уехал в командировку на целых три
whole three days.
дня.
During those three days she was at her own В течение трех суток она предоставлена саdisposal, and no one could prevent her from мой себе, никто не помешает ей думать о
thinking what she liked or dreaming what she чем угодно, мечтать о том, что ей нравится.
liked.
All five rooms on the top floor of the house, Все пять комнат в верхнем этаже особняка,
all of this apartment which in Moscow would вся эта квартира, которой в Москве позавиbe the envy of tens of thousands of people, was довали бы десятки тысяч людей, в полном
entirely at her disposal.
ее распоряжении.
However, being granted freedom for a whole
three days, Margarita chose from this entire
luxurious apartment what was far from the
best place.
After having tea, she went to a dark,
windowless room where suitcases and all sorts
of old stuff were kept in two large wardrobes.
Squatting down, she opened the bottom
drawer of the first of them, and took from
under a pile of silk scraps the only precious
thing she had in life.
Margarita held in her hands an old brown
leather album which contained a photographic
portrait of the master, a bank savings book
with a deposit of ten thousand roubles in his
name, the petals of a dried rose pressed
between sheets of tissue paper, and part of a
full-sized notebook covered with typescript
and with a charred bottom edge.
Going back to her bedroom with these riches,
Margarita Nikolaevna set the photograph up
on the triple mirror and sat for about an hour
holding the fire-damaged book on her knees,
leafing through it and rereading that which,
after the burning, had neither beginning nor
end: '... The darkness that came from the
Mediterranean Sea covered the city hated by
the procurator.
The hanging bridges connecting the temple
with the dread Antonia Tower [2] disappeared,
the abyss descended from the sky and flooded
the winged gods over the hippodrome, the
Has-monaean Palace [3] with its loopholes,
the bazaars, caravanserais, lanes, pools...
Yershalaim - the great city - vanished as if it
had never existed in the world...'
Margarita wanted to read further, but further
there was nothing except an irregular, charred
fringe.
Wiping her tears, Margarita Nikolaevna
abandoned the notebook, rested her elbows on
the dressing table and, reflected in the mirror,
sat for a long time without taking her eyes
from the photograph.
Then the tears dried up.
Однако, получив свободу на целых три дня,
из всей этой роскошной квартиры Маргарита выбрала далеко не самое лучшее место.
Напившись чаю, она ушла в темную, без
окон, комнату, где хранились чемоданы и
разное старье в двух больших шкафах.
Присев на корточки, она открыла нижний
ящик первого из них и из под груды шелковых обрезков достала то единственно ценное, что имела в жизни.
В руках Маргариты оказался старый альбом коричневой кожи, в котором была фотографическая карточка мастера, книжка
сберегательной кассы со вкладом в десять
тысяч на его имя, распластанные между
листками папиросной бумаги лепестки засохшей розы и часть тетради в целый лист,
исписанной на машинке и с обгоревшим
нижним краем.
Вернувшись с этим богатством к себе в
спальню, Маргарита Николаевна установила на трехстворчатом зеркале фотографию и просидела около часа, держа на коленях испорченную огнем тетрадь, перелистывая ее и перечитывая то, в чем после сожжения не было ни начала, ни конца:
«…Тьма, пришедшая со средиземного
моря, накрыла ненавидимый прокуратором
город.
Исчезли висячие мосты, соединяющие
храм со страшной антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых
богов над гипподромом, хасмонейский
дворец с бойницами, базары, караван сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим
– великий город, как будто не существовал
на свете…»
Маргарите хотелось читать дальше, но
дальше ничего не было, кроме угольной бахромы.
Утирая слезы, Маргарита Николаевна оставила тетрадь, локти положила на подзеркальный столик и, отражаясь в зеркале,
долго сидела, не спуская глаз с фотографии.
Потом слезы высохли.
Margarita neatly folded her possessions, and a
few minutes later they were again buried under
silk rags, and the lock clicked shut in the dark
room.
Margarita Nikolaevna was putting her coat on
in the front hall in order to go for a walk.
The beautiful Natasha, her housemaid, asked
what to prepare for the main course, and,
receiving the reply that it made no difference,
got into conversation with her mistress for her
own amusement, and began telling her God
knows what, something about how yesterday
in the theatre a conjurer began performing
such tricks that everybody gasped, gave away
two flacons of foreign perfume and a pair of
stockings free to everybody, and then, when
the s�ance ended, the audience came outside
and - bang - everybody turned out to be naked!
Margarita Nikolaevna dropped on to the chair
in front of the hall mirror and burst out
laughing.
'Natasha!
You ought to be ashamed,' Margarita
Nikolaevna said, 'you, a literate, intelligent
girl... they tell devil knows what lies in the
queues, and you go repeating them!'
Natasha flushed deeply and objected with
great ardour that, no, they weren't lying, and
that she herself had personally seen today, in a
grocer's on the Arbat, one citizeness who came
into the shop wearing shoes, but as she was
paying at the cash register, the shoes
disappeared from her feet, and she was left in
just her stockings.
Eyes popping out, and a hole in her heel!
And the shoes were magic ones from that same
s�ance.
'And she left like that?'
`And she left like that!' Natasha cried,
blushing still more from not being believed.
`And yesterday, Margarita Nikolaevna, the
police arrested around a hundred people in the
evening.
Women from this s�ance were running down
Tverskaya in nothing but their bloomers.'
Маргарита аккуратно сложила свое имущество, и через несколько минут оно было
опять погребено под шелковыми тряпками,
и со звоном в темной комнате закрылся замок.
Маргарита Николаевна надевала в передней пальто, чтобы идти гулять.
Красавица Наташа, ее домработница, осведомилась о том, что сделать на второе, и,
получив ответ, что это безразлично, чтобы
развлечь самое себя, вступила со своей хозяйкой в разговор и стала рассказывать бог
знает что, вроде того, что вчера в театре фокусник такие фокусы показывал, что все
ахнули, всем раздавал по два флакона заграничных духов и чулки бесплатно, а потом, как сеанс кончился, публика вышла на
улицу, и – хвать – все оказались голые!
Маргарита Николаевна повалилась на стул
под зеркалом в передней и захохотала.
– Наташа!
Ну как вам не стыдно, – говорила Маргарита Николаевна, – вы грамотная, умная
девушка; в очередях врут черт знает что, а
вы повторяете!
Наташа залилась румянцем и с большим
жаром возразила, что ничего не врут и что
она сегодня сама лично в гастрономе на
Арбате видела одну гражданку, которая
пришла в гастроном в туфлях, а как стала у
кассы платить, туфли у нее с ног исчезли и
она осталась в одних чулках.
Глаза вылупленные! На пятке дыра.
А туфли эти волшебные, с того самого сеанса.
– Так и пошла?
– Так и пошла! – вскрикивала Наташа, все
более краснея оттого, что ей не верят, – да
вчера, Маргарита Николаевна, милиция человек сто ночью забрала.
Гражданки с этого сеанса в одних панталонах бежали по Тверской.
'Well, of course, it's Darya who told you that,' – Ну, конечно, это Дарья рассказывала, –
said Margarita Nikolaevna. 'I noticed long ago говорила Маргарита Николаевна, – я давно
that she's a terrible liar.'
уже за ней замечала, что она страшная врунья.
The funny conversation ended with a pleasant Смешной разговор кончился приятным
surprise for Natasha.
сюрпризом для Наташи.
Margarita Nikolaevna went to the bedroom Маргарита Николаевна пошла в спальню и
and came back holding a pair of stockings and вышла оттуда, держа в руках пару чулок и
a flacon of eau-de-cologne.
флакон одеколона.
Telling Natasha that she, too, wanted to Сказав Наташе, что она тоже хочет покаperform a trick, Margarita Nikolaevna gave зать фокус, Маргарита Николаевна подаher both the stockings and the bottle, and said рила ей чулки и склянку и сказала, что проher only request was that she not run around сит ее только об одном – не бегать в одних
on Tverskaya in nothing but stockings and that чулках по Тверской и не слушать Дарью.
she not listen to Darya.
Having kissed each other, mistress and Расцеловавшись, хозяйка и домработница
housemaid parted.
расстались.
Leaning against the comfortable soft back of Откинувшись на удобную, мягкую спинку
the trolley-bus seat, Margarita Nikolaevna кресла в троллейбусе, Маргарита Николаrode down the Arbat, now thinking her own евна ехала по Арбату и то думала о своем,
thoughts, now listening to the whispers of two то прислушивалась к тому, о чем шепчутся
citizens sitting in front of her.
двое граждан, сидящие впереди нее.
They were exchanging whispers about some А те, изредка оборачиваясь с опаской, не
nonsense, looking around warily from time to слышит ли кто, перешептывались о какой
time to make sure no one was listening.
то ерунде.
The hefty, beefy one with pert, piggish eyes, Здоровенный, мясистый, с бойкими свиsitting by the window, was quietly telling his ными глазками, сидящий у окна, тихо говоsmall neighbour that the coffin had to be рил маленькому своему соседу о том, что
covered with a black cloth...
пришлось гроб закрыть черным покрывалом…
`It can't be!' the small one whispered, amazed. – Да не может быть, – поражаясь, шептал
'This is something unheard-of! ... And what маленький, – это что то неслыханное… А
has Zheldybin done?'
что же Желдыбин предпринял?
Amidst the steady humming of the trolley-bus, Среди ровного гудения троллейбуса слыwords came from the window:
шались слова от окошка:
`Criminal investigation ... scandal ... well, – Уголовный розыск… скандал… ну,
outright mysticism!
прямо мистика!
...' From these fragmentary scraps, Margarita Из этих отрывочных кусочков Маргарита
Nikolaevna somehow put together something Николаевна кое как составила что то связcoherent.
ное.
The citizens were whispering about some dead Граждане шептались о том, что у какого то
person (they did not name him) whose head покойника, а какого – они не называли, сеhad been stolen from the coffin that morning... годня утром из гроба украли голову!
This was the reason why Zheldybin was now Вот из за этого этот Желдыбин так и волso worried.
нуется теперь.
And the two who were whispering on the Все эти, что шепчутся в троллейбусе, тоже
trolley-bus also had some connection with the имеют какое то отношение к обокраденrobbed dead man.
ному покойнику.
`Will we have time to stop for flowers?' the
small one worried. The cremation is at two,
you say?'
Margarita Nikolaevna finally got tired of
listening to this mysterious palaver about a
head stolen from a coffin, and she was glad it
was time for her to get off.
A few minutes later Margarita Nikolaevna was
sitting on one of the benches under the
Kremlin wall, settling herself in such a way
that she could see the Manege. [4]
Margarita squinted in the bright sunlight,
remembered her last night's dream,
remembered how, exactly a year ago to the day
and the hour, she had sat next to him on this
same bench.
And in just the same way as then, her black
handbag lay beside her on the bench.
He was not beside her this day, but Margarita
Nikolaevna mentally conversed with him all
the same:
'If you've been exiled, why don't you send me
word of yourself?
People do send word.
Have you stopped loving me?
No, for some reason I don't believe that.
It means you were exiled and died... Release
me, then, I beg you, give me freedom to live,
finally, to breathe the air! ...'
Margarita Nikolaevna answered for him
herself:
'You are free ... am I holding you?'
Then she objected to him:
'No, what kind of answer is that?
No, go from my memory, then I'll be free...'
People walked past Margarita Nikolaevna.
Some man gave the well-dressed woman a
sidelong glance, attracted by her beauty and
her solitude.
He coughed and sat down at the end of the
same bench that Margarita Nikolaevna was
sitting on.
Plucking up his courage, he began:
'Definitely nice weather today ...'
But Margarita gave him such a dark look that
he got up and left.
– Поспеем ли за цветами заехать? – беспокоился маленький, – кремация, ты говоришь, в два?
Наконец Маргарите Николаевне надоело
слушать эту таинственную трепотню про
украденную из гроба голову, и она обрадовалась, что ей пора выходить.
Через несколько минут Маргарита Николаевна уже сидела под кремлевской стеной на
одной из скамеек, поместившись так, что
ей был виден Манеж.
Маргарита щурилась на яркое солнце,
вспоминала свой сегодняшний сон, вспоминала, как ровно год, день в день и час в
час, на этой же самой скамье она сидела рядом с ним.
И точно так же, как и тогда, черная сумочка
лежала рядом с нею на скамейке.
Его не было рядом в этот день, но разговаривала мысленно Маргарита Николаевна
все же с ним:
«Если ты сослан, то почему же не даешь
знать о себе?
Ведь дают же люди знать.
Ты разлюбил меня?
Нет, я почему то этому не верю.
Значит, ты был сослан и умер… Тогда,
прошу тебя, отпусти меня, дай мне наконец
свободу жить, дышать воздухом».
Маргарита Николаевна отвечала за него:
«Ты свободна… Разве я держу тебя?»
Потом возражала ему:
«Нет, что это за ответ!
Нет, ты уйди из моей памяти, тогда я стану
свободна».
Люди проходили мимо Маргариты Николаевны.
Какой то мужчина покосился на хорошо
одетую женщину, привлеченный ее красотою и одиночеством.
Он кашлянул и присел на кончик той же
скамьи, на которой сидела Маргарита Николаевна.
Набравшись духу, он заговорил:
– Определенно хорошая погода сегодня…
Но Маргарита так мрачно поглядела на
него, что он поднялся и ушел.
"There, for example,' Margarita said mentally
to him who possessed her. 'Why, in fact, did I
chase that man away?
I'm bored, and there's nothing bad about this
Lovelace, unless it's the stupid word
"definitely" ...
Why am I sitting alone under the wall like an
owl?
Why am I excluded from life?'
She became thoroughly sad and downcast.
But here suddenly the same morning wave of
expectation and excitement pushed at her
chest.
'Yes, it will happen!'
The wave pushed her a second time, and now
she realized that it was a wave of sound.
Through the noise of the city there came ever
more distinctly the approaching beat of a drum
and the sounds of slightly off-key trumpets.
The first to appear was a mounted policeman
riding slowly past the garden fence, with three
more following on foot.
Then a slowly rolling truck with the
musicians.
After that, a new, open hearse moving slowly,
a coffin on it all covered with wreaths, and at
the corners of the platform four standing
persons - three men and one woman.
Even from a distance, Margarita discerned that
the faces of the people standing on the hearse,
accompanying the deceased on his last
journey, were somehow strangely bewildered.
This was particularly noticeable with regard to
the citizeness who stood at the left rear corner
of the hearse.
This citizeness's fat cheeks were as if pushed
out still more from inside by some piquant
secret, her puffy little eyes glinted with an
ambiguous fire.
It seemed that just a little longer and the
citizeness, unable to help herself, would wink
at the deceased and say: `Have you ever seen
the like?
Outright mysticism! ...'
«Вот и пример, – мысленно говорила Маргарита тому, кто владел ею, – почему, собственно, я прогнала этого мужчину?
Мне скучно, а в этом ловеласе нет ничего
дурного, разве только что глупое слово»
определенно«?
Почему я сижу, как сова, под стеной одна?
Почему я выключена из жизни?»
Она совсем запечалилась и понурилась.
Но тут вдруг та самая утренняя волна ожидания и возбуждения толкнула ее в грудь.
«Да, случится!»
Волна толкнула ее вторично, и тут она поняла, что это волна звуковая.
Сквозь шум города все отчетливее слышались приближающиеся удары барабана и
звуки немного фальшивящих труб.
Первым показался шагом следующий мимо
решетки сада конный милиционер, а за ним
три пеших.
Затем медленно едущий грузовик с музыкантами.
Далее – медленно двигающаяся похоронная новенькая открытая машина, на ней
гроб весь в венках, а по углам площадки –
четыре стоящих человека: трое мужчин,
одна женщина.
Даже на расстоянии Маргарита разглядела,
что лица стоящих в похоронной машине
людей, сопровождающих покойника в последний путь, какие то странно растерянные.
В особенности это было заметно в отношении гражданки, стоявшей в левом заднем
углу автодрог.
Толстые щеки этой гражданки как будто
изнутри распирало еще больше какою то
пикантной тайной, в заплывших глазах играли двусмысленные огоньки.
Казалось, что вот вот еще немного, и гражданка, не вытерпев, подмигнет на покойника и скажет: «Видали вы что либо подобное?
Прямо мистика!»
The same bewildered faces showed on those in Столь же растерянные лица были и у пеthe cortege, who, numbering three hundred or ших провожающих, которые, в количестве
near it, slowly walked behind the hearse.
человек трехсот примерно, медленно шли
за похоронной машиной.
Margarita followed the procession with her Маргарита провожала глазами шествие,
eyes, listening to the dismal Turkish drum прислушиваясь к тому, как затихает вдали
fading in the distance, producing one and the унылый турецкий барабан, выделывающий
same 'boom, boom, boom', and thought:
одно и то же «Бумс, бумс, бумс», и думала:
'What a strange funeral ... and what anguish «Какие странные похороны… И какая
from that "boom"!
тоска от этого» бумса«!
Ah, truly, I'd pawn my soul to the devil just to Ах, право, дьяволу бы заложила душу,
find out whether he's alive or not ...
чтобы только узнать, жив он или нет!
It would be interesting to know who they're Интересно знать, кого это хоронят с такими
burying.'
удивительными лицами?»
'Berlioz, Mikhail Alexandrovich,' a slightly – Берлиоза Михаила Александровича, – поnasal male voice came from beside her, слышался рядом несколько носовой муж'chairman of Massolit.'
ской голос, – председателя МАССОЛИТа.
The surprised Margarita Nikolaevna turned Удивленная Маргарита Николаевна поверand saw a citizen on her bench, who had нулась и увидела на своей скамейке гражapparently sat down there noiselessly while данина, который, очевидно, бесшумно подMargarita was watching the procession and, it сел в то время, когда Маргарита заглядеmust be assumed, absent-mindedly asked her лась на процессию и, надо полагать, в рассеянности вслух задала свой последний воlast question aloud.
прос.
The procession meanwhile was slowing down, Процессия тем временем стала приостанавprobably delayed by traffic lights ahead.
ливаться, вероятно, задерживаемая впереди светофорами.
`Yes,' the unknown citizen went on, 'they're in – Да, – продолжал неизвестный гражданин,
a surprising mood.
– удивительное у них настроение.
They're accompanying the deceased and Везут покойника, а думают только о том,
thinking only about what happened to his куда девалась его голова!
head.'
What head?' asked Margarita, studying her – Какая голова? – спросила Маргарита,
unexpected neighbour.
вглядываясь в неожиданного соседа.
This neighbour turned out to be short of Сосед этот оказался маленького роста, плаstature, a fiery redhead with a fang, in a менно рыжий, с клыком, в крахмальном беstarched shirt, a good-quality striped suit, лье, в полосатом добротном костюме, в лаpatent leather shoes, and with a bowler hat on кированных туфлях и с котелком на голове.
his head.
His tie was brightly coloured.
Галстук был яркий.
The surprising thing was that from the pocket Удивительно было то, что из кармашка, где
where men usually carry a handkerchief or a обычно мужчины носят платочек или самоfountain pen, this gentleman had a gnawed пишущее перо, у этого гражданина торчала
chicken bone sacking out.
обглоданная куриная кость.
'You see,' the redhead explained, `this morning – Да, изволите ли видеть, – объяснил рыin the hall of Griboedov's, the deceased's head жий, – сегодня утром в Грибоедовском зале
was filched from the coffin.'
голову у покойника стащили из гроба.
`How can that be?' Margarita asked
involuntarily, remembering at the same time
the whispering on the trolley-bus.
'Devil knows how!' the redhead replied
casually. `I suppose, however, that it wouldn't
be a bad idea to ask Behemoth about it.
It was an awfully deft snatch!
Such a scandal! ...
And, above all, it's incomprehensible - who
needs this head and for what!'
Occupied though Margarita Nikolaevna was
with her own thoughts, she was struck all the
same by the unknown citizen's strange
twaddle.
`Excuse me!' she suddenly exclaimed. 'What
Berlioz?
The one that today's newspapers...'
The same, the same...'
'So it means that those are writers following
the coffin!' Margarita asked, and suddenly
bared her teeth.
'Well, naturally they are!'
'And do you know them by sight?'
'All of them to a man,' the redhead replied.
'Tell me,' Margarita began to say, and her
voice became hollow, 'is the critic Latunsky
among them?'
`How could he not be?' the redhead replied.
'He's there at the end of the fourth row.'
The blond one?' Margarita asked, narrowing
her eyes.
'Ash-coloured ... See, he's raising his eyes to
heaven.'
'Looking like a parson?'
"That's him!'
Margarita asked nothing more, peering at
Latunsky.
`And I can see,' the redhead said, smiling, 'that
you hate this Latunsky!'
There are some others I hate,' Margarita
answered through her teeth, 'but it's not
interesting to talk about it.'
The procession moved on just then, with
mostly empty automobiles following the
people on foot.
'Oh, well, of course there's nothing interesting
in it, Margarita Nikolaevna!'
– Как же это может быть? – невольно спросила Маргарита, в то же время вспомнив
шепот в троллейбусе.
– Черт его знает как! – развязно ответил рыжий, – я, впрочем, полагаю, что об этом Бегемота не худо бы спросить.
До ужаса ловко сперли.
Такой скандалище!
И, главное, непонятно, кому и на что она
нужна, эта голова!
Как ни была занята своим Маргарита Николаевна, ее все же поразили странные враки
неизвестного гражданина.
– Позвольте! – вдруг воскликнула она, – какого Берлиоза?
Это, что в газетах сегодня…
– Как же, как же…
– Так это, стало быть, литераторы за гробом идут? – спросила Маргарита и вдруг
оскалилась.
– Ну, натурально, они!
– А вы их знаете в лицо?
– Всех до единого, – ответил рыжий.
– Скажите, – заговорила Маргарита, и голос ее стал глух, – среди них нету критика
Латунского?
– Как же его не может быть? – ответил рыжий, – вон он с краю в четвертом ряду.
– Это блондин то? – щурясь, спросила Маргарита.
– Пепельного цвета… Видите, он глаза вознес к небу.
– На патера похож?
– Во во!
Больше Маргарита ничего не спросила,
всматриваясь в Латунского.
– А вы, как я вижу, – улыбаясь, заговорил
рыжий, – ненавидите этого Латунского.
– Я еще кой кого ненавижу, – сквозь зубы
ответила Маргарита, – но об этом неинтересно говорить.
Процессия в это время двинулась дальше,
за пешими потянулись большею частью
пустые автомобили.
– Да уж, конечно, чего тут интересного,
Маргарита Николаевна!
Margarita was surprised.
'Do you know me?'
In place of an answer, the redhead took off his
bowler hat and held it out.
`A perfect bandit's mug!' thought Margarita,
studying her street interlocutor.
Маргарита удивилась:
– Вы меня знаете?
Вместо ответа рыжий снял котелок и взял
его на отлет.
«Совершенно разбойничья рожа!» – подумала Маргарита, вглядываясь в своего
уличного собеседника.
'Well, I don't know you,' Margarita said drily. – Я вас не знаю, – сухо сказала Маргарита.
`Where could you know me from?
– Откуда ж вам меня знать!
But all the same I've been sent to you on a little А между тем я к вам послан по делу.
business.'
Margarita turned pale and recoiled.
Маргарита побледнела и отшатнулась.
You ought to have begun with that straight – С этого прямо и нужно было начинать, –
off,' she said, 'instead of pouring out devil заговорила она, – а не молоть черт знает
knows what about some severed head!
что про отрезанную голову!
You want to arrest me?'
Вы меня хотите арестовать?
'Nothing of the kind!' the redhead exclaimed. – Ничего подобного, – воскликнул рыжий,
'What is it - you start a conversation, and right – что это такое: раз уж заговорил, так уж
away it's got to be an arrest!
непременно арестовать!
I simply have business with you.'
Просто есть к вам дело.
'I don't understand, what business?'
– Ничего не понимаю, какое дело?
The redhead looked around and said Рыжий оглянулся и сказал таинственно:
mysteriously:
'I've been sent to invite you for a visit this – Меня прислали, чтобы вас сегодня вечеevening.'
ром пригласить в гости.
'What are you raving about, what visit?'
– Что вы бредите, какие гости?
'To a very distinguished foreigner,' the – К одному очень знатному иностранцу, –
redhead said significantly, narrowing one eye. значительно сказал рыжий, прищурив глаз.
Margarita became very angry.
Маргарита очень разгневалась.
'A new breed has appeared - a street pander!' – Новая порода появилась: уличный сводshe said, getting up to leave.
ник, – поднимаясь, чтобы уходить, сказала
она.
Thanks a lot for such errands!' the redhead – Вот спасибо за такие поручения! – обиexclaimed grudgingly, and he muttered 'Fool!' девшись, воскликнул рыжий и проворчал в
to Margarita Nikolaevna's back.
спину уходящей Маргарите: – Дура!
'Scoundrel!' she replied, turning, and straight – Мерзавец! – отозвалась та, оборачиваясь,
away heard the redhead's voice behind her:
и тут же услышала за собой голос рыжего:
'The darkness that came from the – Тьма, пришедшая со средиземного моря,
Mediterranean Sea covered the city hated by накрыла ненавидимый прокуратором гоthe procurator.
род.
The hanging bridges connecting the temple Исчезли висячие мосты, соединяющие
with the dread Antonia Tower disappeared ... храм со страшной Антониевой башней…
Yershalaim - the great city - vanished as if it Пропал Ершалаим, великий город, как
had never existed in the world... So you, too, будто не существовал на свете… Так проcan just vanish away along with your burnt падите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой!
notebook and dried-up rose!
Sit here on the bench alone and entreat him to
set you free, to let you breathe the air, to go
from your memory!'
Her face white, Margarita came back to the
bench.
The redhead was looking at her, narrowing his
eyes.
`I don't understand any of this,' Margarita
began quietly. 'It's possible to find out about
the pages ... get in, snoop around ... You bribed
Natasha, right?
But how could you find out my thoughts?' She
scowled painfully and added: 'Tell me, who
are you?
From which institution?'
`What a bore ...' the redhead muttered and then
said aloud, 'I beg your pardon, didn't I tell you
that I'm not from any institution?
Sit down, please.'
Margarita obeyed unquestioningly, but even
so, as she was sitting down, she asked once
more:
'Who are you?'
'Well, all right, my name is Azazello, but
anyhow that tells you nothing.'
'And you won't tell me how you found out
about the pages and about my thoughts?'
'No, I won't,' Azazello replied drily.
'But do you know anything about him?'
Margarita whispered imploringly.
'Well, suppose I do.'
'I implore you, tell me only one thing ... is he
alive? ...
Don't torment me!'
'Well, he's alive, he's alive,' Azazello
responded reluctantly.
'Oh, God! ...'
'Please, no excitements and exclamations,'
Azazello said, frowning.
`Forgive me, forgive me,' the now obedient
Margarita murmured, 'of course, I got angry
with you.
Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте
его, чтобы он отпустил вас на свободу, дал
дышать воздухом, ушел бы из памяти!
Побелев лицом, Маргарита вернулась к
скамейке.
Рыжий глядел на нее, прищурившись.
– Я ничего не понимаю, – тихо заговорила
Маргарита Николаевна, – про листки еще
можно узнать… проникнуть, подсмотреть… Наташа подкуплена? да?
Но как вы могли узнать мои мысли? – она
страдальчески сморщилась и добавила: –
Скажите мне, кто вы такой?
Из какого вы учреждения?
– Вот скука то, – проворчал рыжий и заговорил громче: – Простите, ведь я сказал
вам, что ни из какого я не из учреждения!
Сядьте, пожалуйста.
Маргарита беспрекословно повиновалась,
но все таки, садясь, спросила еще раз:
– Кто вы такой?
– Ну хорошо, зовут меня Азазелло, но ведь
все равно вам это ничего не говорит.
– А вы мне не скажете, откуда вы узнали
про листки и про мои мысли?
– Не скажу, – сухо ответил Азазелло.
– Но вы что нибудь знаете о нем? – моляще
шепнула Маргарита.
– Ну, скажем, знаю.
– Молю: скажите только одно, он жив?
Не мучьте.
– Ну, жив, жив, – неохотно отозвался Азазелло.
– Боже!
– Пожалуйста, без волнений и вскрикиваний, – нахмурясь, сказал Азазелло.
– Простите, простите, – бормотала покорная теперь Маргарита, – я, конечно, рассердилась на вас.
But, you must agree, when a woman is invited
in the street to pay a visit somewhere ... I have
no prejudices, I assure you,' Margarita smiled
joylessly, 'but I never see any foreigners, I
have no wish to associate with them ... and,
besides, my husband ... my drama is that I'm
living with someone I don't love ... but I
consider it an unworthy thing to spoil his life
...
I've never seen anything but kindness from
him ...'
Azazello heard out this incoherent speech with
visible boredom and said sternly:
'I beg you to be silent for a moment.'
Margarita obediently fell silent.
The foreigner to whom I'm inviting you is not
dangerous at all.
And not a single soul will know of this visit.
That I can guarantee you.'
'And what does he need me for?' Margarita
asked insinuatingly.
'You'll find that out later.'
'I understand ... I must give myself to him,'
Margarita said pensively.
To which Azazello grunted somehow
haughtily and replied thus:
'Any woman in the world, I can assure you,
would dream of just that,' Azazello's mug
twisted with a little laugh, 'but I must
disappoint you, it won't happen.'
'What kind of foreigner is that?!' Margarita
exclaimed in bewilderment, so loudly that
people passing by turned to look at her. 'And
what interest do I have in going to him?'
Azazello leaned towards her and whispered
meaningfully:
'Well, a very great interest ... you'd better use
the opportunity...'
'What?' exclaimed Margarita, and her eyes
grew round. 'If I understand you rightly, you're
hinting that I may find out about him there?'
Azazello silently nodded.
'I'll go!' Margarita exclaimed with force and
seized Azazello by the hand. 'I'll go wherever
you like!'
Но, согласитесь, когда на улице приглашают женщину куда то в гости… У меня
нет предрассудков, я вас уверяю, – Маргарита невесело усмехнулась, – но я никогда
не вижу никаких иностранцев, общаться с
ними у меня нет никакой охоты… и кроме
того, мой муж… Моя драма в том, что я
живу с тем, кого я не люблю, но портить
ему жизнь считаю делом недостойным.
Я от него ничего не видела, кроме добра…
Азазелло с видимой скукой выслушал эту
бессвязную речь и сказал сурово:
– Прошу вас минутку помолчать.
Маргарита покорно замолчала.
– Я приглашаю вас к иностранцу совершенно безопасному.
И ни одна душа не будет знать об этом посещении.
Вот уж за это я вам ручаюсь.
– А зачем я ему понадобилась? – вкрадчиво
спросила Маргарита.
– Вы об этом узнаете позже.
– Понимаю… Я должна ему отдаться, –
сказала Маргарита задумчиво.
На это Азазелло как то надменно хмыкнул
и ответил так:
– Любая женщина в мире, могу вас уверить,
мечтала бы об этом, – рожу Азазелло перекосило смешком, – но я разочарую вас,
этого не будет.
– Что за иностранец такой?! – в смятении
воскликнула Маргарита так громко, что на
нее обернулись проходившие мимо скамейки, – и какой мне интерес идти к нему?
Азазелло наклонился к ней и шепнул многозначительно:
– Ну, интерес то очень большой… Вы воспользуетесь случаем…
– Что? – воскликнула Маргарита, и глаза ее
округлились, – если я вас правильно понимаю, вы намекаете на то, что я там могу
узнать о нем?
Азазелло молча кивнул головой.
– Еду! – с силой воскликнула Маргарита и
ухватила Азазелло за руку, – еду, куда
угодно!
Azazello, with a sigh of relief, leaned against
the back of the bench, covering up the name
`Niura' carved on it in big letters, and saying
ironically:
'Difficult folk, these women!' he put his hands
in his pockets and stretched his legs way out.
'Why, for instance, was I sent on this business?
Behemoth should have gone, he's a charmer...'
Margarita said, with a crooked and bitter
smile:
'Stop mystifying me and tormenting me with
your riddles. I'm an unhappy person, and
you're taking advantage of it...
I'm getting myself into some strange story, but
I swear, it's only because you lured me with
words about him!
My head's spinning from all these
puzzlements...'
'No dramas, no dramas,' Azazello returned,
making faces, 'you must also put yourself in
my position.
To give some administrator a pasting, or chuck
an uncle out of the house, or gun somebody
down, or any other trifle of the sort - that's
right in my line. But talking with a woman in
love, no thanks! ...
It's half an hour now that I've been wangling
you into it...
So you'll go?'
'I will,' Margarita Nikolaevna answered
simply.
'Be so good as to accept this, then,' said
Azazello, and, pulling a round little golden
box from his pocket, he offered it to Margarita
with the words:
'Hide it now, the passers-by are looking.
It'll come in useful, Margarita Nikolaevna,
you've aged a lot from grief in the last halfyear.' Margarita flushed but said nothing, and
Azazello went on: 'Tonight, at exactly half
past nine, be so good as to take off all your
clothes and rub your face and your whole body
with this ointment.
Азазелло, облегченно отдуваясь, откинулся на спинку скамейки, закрыв спиной
крупно вырезанное слово «Нюра», и заговорил иронически:
– Трудный народ эти женщины! – он засунул руки в карманы и далеко вперед вытянул ноги, – зачем, например, меня послали
по этому делу?
Пусть бы ездил Бегемот, он обаятельный…
Маргарита заговорила, криво и жалко улыбаясь:
– Перестаньте вы меня мистифицировать и
мучить вашими загадками… Я ведь человек несчастный, и вы пользуетесь этим.
Лезу я в какую то странную историю, но,
клянусь, только из за того, что вы поманили меня словами о нем!
У меня кружится голова от всех этих непонятностей…
– Без драм, без драм, – гримасничая, отозвался Азазелло, – в мое положение тоже
нужно входить.
Надавать администратору по морде, или
выставить дядю из дому, или подстрелить
кого нибудь, или какой нибудь еще пустяк
в этом роде, это моя прямая специальность,
но разговаривать с влюбленными женщинами – слуга покорный.
Ведь я вас полчаса уже уламываю.
Так едете?
– Еду, – просто ответила Маргарита Николаевна.
– Тогда потрудитесь получить, – сказал
Азазелло и, вынув из кармана круглую золотую коробочку, протянул ее Маргарите
со словами: – Да прячьте же, а то прохожие
смотрят.
Она вам пригодится, Маргарита Николаевна.
Вы порядочно постарели от горя за последние полгода. (Маргарита вспыхнула, но ничего не ответила, а Азазелло продолжал.)
Сегодня вечером, ровно в половину десятого, потрудитесь, раздевшись донага,
натереть этой мазью лицо и все тело.
Then do whatever you like, only don't go far
from the telephone.
At ten I'll call you and tell you all you need to
know.
You won't have to worry about a thing, you'll
be delivered where you need to go and won't
be put to any trouble.
Understood?'
Margarita was silent for a moment, then
replied:
'Understood.
This thing is pure gold, you can tell by the
weight.
So, then, I understand perfectly well that I'm
being bribed and drawn into some shady story
for which I'm going to pay dearly...'
'What is all this?' Azazello almost hissed.
'You're at it again?'
'No, wait!'
'Give me back the cream!'
Margarita clutched the box more tightly in her
hand and said:
'No, wait! ... I know what I'm getting into.
But I'm getting into it on account of him,
because I have no more hope for anything in
this world.
But I want to tell you that if you're going to
ruin me, you'll be ashamed!
Yes, ashamed!
I'm perishing on account of love!' - and
striking herself on the breast, Margarita
glanced at the sun.
'Give it back!' Azazello cried angrily. 'Give it
back and devil take the whole thing.
Let them send Behemoth!'
'Oh, no!' exclaimed Margarita, shocking the
passers-by. `I agree to everything, I agree to
perform this comedy of rubbing in the
ointment, agree to go to the devil and beyond!
I won't give it back!'
'Hah!' Azazello suddenly shouted and,
goggling his eyes at the garden fence, began
pointing off somewhere with his finger.
Margarita turned to where Azazello was
pointing, but found nothing special there.
Дальше делайте, что хотите, но не отходите
от телефона.
В десять я вам позвоню и все, что нужно,
скажу.
Вам ни о чем не придется заботиться, вас
доставят куда нужно, и вам не причинят
никакого беспокойства.
Понятно?
Маргарита помолчала, потом ответила:
– Понятно.
Эта вещь из чистого золота, видно по тяжести.
Ну что же, я прекрасно понимаю, что меня
подкупают и тянут в какую то темную историю, за которую я очень поплачусь.
– Это что же такое, – почти зашипел Азазелло, – вы опять?
– Нет, погодите!
– Отдайте обратно помаду.
Маргарита крепче зажала в руке коробку и
продолжала:
– Нет, погодите… Я знаю, на что иду.
Но иду на все из за него, потому что ни на
что в мире больше надежды у меня нет.
Но я хочу вам сказать, что, если вы меня
погубите, вам будет стыдно!
Да, стыдно!
Я погибаю из за любви! – и, стукнув себя в
грудь, Маргарита глянула на солнце.
– Отдайте обратно, – в злобе зашипел Азазелло, – отдайте обратно, и к черту все это.
Пусть посылают Бегемота.
– О нет! – воскликнула Маргарита, поражая
проходящих, – согласна на все, согласна
проделать эту комедию с натиранием мазью, согласна идти к черту на куличики.
Не отдам!
– Ба! – вдруг заорал Азазелло и, вылупив
глаза на решетку сада, стал указывать куда
то пальцем.
Маргарита повернулась туда, куда указывал Азазелло, но ничего особенного не обнаружила.
Then she turned back to Azazello, wishing to
get an explanation of this absurd 'Hah!' but
there was no one to give an explanation:
Margarita
Nikolaevna's
mysterious
interlocutor had disappeared.
Margarita quickly thrust her hand into her
handbag, where she had put the box before this
shouting, and made sure it was there.
Then, without reflecting on anything,
Margarita hurriedly ran out of the
Alexandrovsky Garden.
CHAPTER 20.
Azazello's Cream
The moon in the clear evening sky hung full,
visible through the maple branches.
Lindens and acacias drew an intricate pattern
of spots on the ground in the garden.
The triple bay window, open but covered by a
curtain, was lit with a furious electric light.
In Margarita Nikolaevna's bedroom all the
lamps were burning, illuminating the total
disorder in the room.
On the blanket on the bed lay shifts, stockings
and underwear. Crumpled underwear was also
simply lying about on the floor next to a box
of cigarettes crushed in the excitement.
Shoes stood on the night table next to an
unfinished cup of coffee and an ashtray in
which a butt was smoking. A black evening
dress hung over the back of a chair.
The room smelled of perfume. Besides that,
the smell of a red-hot iron was coming from
somewhere.
Margarita Nikolaevna sat in front of the pierglass, with just a bathrobe thrown over her
naked body, and in black suede shoes.
A gold bracelet with a watch lay in front of
Margarita Nikolaevna, beside the box she had
received from Azazello, and Margarita did not
take her eyes from its face.
At times it began to seem to her that the watch
was broken and the hands were not moving.
But they were moving, though very slowly, as
if sucking, and at last the big hand fell on the
twenty-ninth minute past nine.
Тогда она обернулась к Азазелло, желая
получить объяснение этому нелепому
«ба!», Но давать это объяснение было некому: таинственный собеседник Маргариты Николаевны исчез.
Маргарита быстро сунула руку в сумочку,
куда перед этим криком спрятала коробочку, и убедилась, что она там.
Тогда, ни о чем не размышляя, Маргарита
торопливо побежала из Александровского
сада вон.
Глава 20
Крем Азазелло
Луна в вечернем чистом небе висела полная, видная сквозь ветви клена.
Липы и акации разрисовали землю в саду
сложным узором пятен.
Трехстворчатое окно в фонаре, открытое,
но задернутое шторой, светилось бешеным
электрическим светом.
В спальне Маргариты Николаевны горели
все огни и освещали полный беспорядок в
комнате.
На кровати на одеяле лежали сорочки,
чулки и белье, скомканное же белье валялось просто на полу рядом с раздавленной
в волнении коробкой папирос.
Туфли стояли на ночном столике рядом с
недопитой чашкой кофе и пепельницей, в
которой дымил окурок, на спинке стула висело черное вечернее платье.
В комнате пахло духами, кроме того, в нее
доносился откуда то запах раскаленного
утюга.
Маргарита Николаевна сидела перед
трюмо в одном купальном халате, наброшенном на голое тело, и в замшевых черных туфлях.
Золотой браслет с часиками лежал перед
Маргаритой Николаевной рядом с коробочкой, полученной от Азазелло, и Маргарита не сводила глаз с циферблата.
Временами ей начинало казаться, что часы
сломались и стрелки не движутся.
Но они двигались, хотя и очень медленно,
как будто прилипая, и наконец .
Margarita's heart gave a terrible thump, so that
she could not even take hold of the box right
away.
Having mastered herself, Margarita opened it
and saw in the box a rich, yellowish cream.
It seemed to her that it smelted of swamp
slime.
With the tip of her finger, Margarita put a
small dab of the cream on her palm, the smell
of swamp grass and forest grew stronger, and
then she began rubbing the cream into her
forehead and cheeks with her palm.
The cream spread easily and, as it seemed to
Margarita, evaporated at once.
Having rubbed several times, Margarita
glanced into the mirror and dropped the box
right on her watch crystal, which became
covered with cracks.
Margarita closed her eyes, then glanced once
again and burst into stormy laughter.
Her eyebrows, plucked to a thread with
tweezers, thickened and lay in even black
arches over her greening eyes.
The thin vertical crease cutting the bridge of
her nose, which had appeared back then, in
October, when the master vanished,
disappeared without a trace.
So did the yellowish shadows at her temples
and the two barely noticeable little webs of
wrinkles at the outer corners of her eyes.
The skin of her cheeks filled out with an even
pink colour, her forehead became white and
clear, and the hairdresser's waves in her hair
came undone.
From the mirror a naturally curly, black-haired
woman of about twenty was looking at the
thirty-year-old Margarita, baring her teeth and
shaking with laughter.
Having laughed her fill, Margarita jumped out
of her bathrobe with a single leap, dipped
freely into the light, rich cream, and with
vigorous strokes began rubbing it into the skin
of her body.
It at once turned pink and tingly.
Сердце Маргариты страшно стукнуло, так
что она не смогла даже сразу взяться за коробочку.
Справившись с собою, Маргарита открыла
ее и увидела в коробочке жирный желтоватый крем.
Ей показалось, что он пахнет болотной тиной.
Кончиком пальца Маргарита выложила небольшой мазочек крема на ладонь, причем
сильнее запахло болотными травами и лесом, и затем ладонью начала втирать крем
в лоб и щеки.
Крем легко мазался и, как показалось Маргарите, тут же испарялся.
Сделав несколько втираний, Маргарита
глянула в зеркало и уронила коробочку
прямо на стекло часов, от чего оно покрылось трещинами.
Маргарита закрыла глаза, потом глянула
еще раз и бурно расхохоталась.
Ощипанные по краям в ниточку пинцетом
брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами.
Тонкая вертикальная морщинка, перерезавшая переносицу, появившаяся тогда, в
октябре, когда пропал мастер, бесследно
пропала.
Исчезли и желтенькие тени у висков, и две
чуть заметные сеточки у наружных углов
глаз.
Кожа щек налилась ровным розовым цветом, лоб стал бел и чист, а парикмахерская
завивка волос развилась.
На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала
глядела от природы кудрявая черноволосая
женщина лет двадцати, безудержно хохочущая, скалящая зубы.
Нахохотавшись, Маргарита выскочила из
халата одним прыжком и широко зачерпнула легкий жирный крем и сильными мазками начала втирать его в кожу тела.
Оно сейчас же порозовело и загорелось.
That instant, as if a needle had been snatched
from her brain, the ache she had felt in her
temple all evening after the meeting in the
Alexandrovsky Garden subsided, her leg and
arm muscles grew stronger, and then
Margarita's body became weightless.
She sprang up and hung in the air just above
the rug, then was slowly pulled down and
descended.
'What a cream!
What a cream!' cried Margarita, throwing
herself into an armchair.
The rubbings changed her not only externally.
Now joy was boiling up in her, in all of her, in
every particle of her body, which felt to her
like bubbles prickling her body all over.
Margarita felt herself free, free of everything.
Besides, she understood with perfect clarity
that what was happening was precisely what
her presentiment had been telling her in the
morning, and that she was leaving her house
and her former life forever.
But, even so, a thought split off from this
former life about the need of fulfilling just one
last duty before the start of something new,
extraordinary, which was pulling her upwards
into the air.
And, naked as she was, she ran from her
bedroom, flying up in the air time and again,
to her husband's study, and, turning on the
light, rushed to the desk.
On a page torn from a notebook, she pencilled
a note quickly and in big letters, without any
corrections:
Forgive me and forget me as soon as possible.
I am leaving you for ever.
Do not look for me, it is useless.
I have become a witch from the grief and
calamities that have struck me.
It's time for me to go.
Farewell.
Margarita.
With a completely unburdened soul, Margarita
came flying into the bedroom, and after her ran
Natasha, loaded down with things.
Затем мгновенно, как будто из мозга выхватили иголку, утих висок, нывший весь
вечер после свидания в Александровском
саду, мускулы рук и ног окрепли, а затем
тело Маргариты потеряло вес.
Она подпрыгнула и повисла в воздухе невысоко над ковром, потом ее медленно потянуло вниз, и она опустилась.
– Ай да крем!
Ай да крем! – закричала Маргарита, бросаясь в кресло.
Втирания изменили ее не только внешне.
Теперь в ней во всей, в каждой частице
тела, вскипала радость, которую она ощутила, как пузырьки, колющие все ее тело.
Маргарита ощутила себя свободной, свободной от всего.
Кроме того, она поняла со всей ясностью,
что именно случилось то, о чем утром говорило предчувствие, и что она покидает
особняк и прежнюю свою жизнь навсегда.
Но от этой прежней жизни все же откололась одна мысль о том, что нужно исполнить только один последний долг перед
началом чего то нового, необыкновенного,
тянущего ее наверх, в воздух.
И она, как была нагая, из спальни, то и дело
взлетая на воздух, перебежала в кабинет
мужа и, осветив его, кинулась к письменному столу.
На вырванном из блокнота листе она без
помарок быстро и крупно карандашом
написала записку:
«Прости меня и как можно скорее забудь.
Я тебя покидаю навек.
Не ищи меня, это бесполезно.
Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня.
Мне пора.
Прощай.
Маргарита».
С совершенно облегченной душой Маргарита прилетела в спальню, и следом за нею
туда же вбежала Наташа, нагруженная вещами.
At once all these things - a wooden hanger
with a dress, lace shawls, dark blue satin shoes
on shoe-trees and a belt - all of it spilled on the
floor, and Natasha clasped her freed hands.
'What, nice?' Margarita Nikolaevna cried
loudly in a hoarse voice.
'How can it be?' Natasha whispered, backing
away. 'How did you do it, Margarita
Nikolaevna.'
'It's the cream!
The cream, the cream!' answered Margarita,
pointing to the glittering golden box and
turning around in front of the mirror.
Natasha, forgetting the wrinkled dress lying on
the floor, ran up to the pier-glass and fixed her
greedy, lit-up eyes on the remainder of the
cream.
Her lips were whispering something.
She again turned to Margarita and said with a
sort of awe:
'And, oh, the skin!
The skin!
Margarita Nikolaevna, your skin is glowing!'
But she came to her senses, ran to the dress,
picked it up and began shaking it out.
'Leave it!
Leave it!' Margarita shouted to her. 'Devil take
it!
Leave it all! Or, no, keep it as a souvenir.
As a souvenir, I tell you.
Take everything in the room!'
As if half-witted, the motionless Natasha
looked at Margarita for some time, then hung
on her neck, kissing her and crying out:
'Satin!
Glowing!
Satin!
And the eyebrows, the eyebrows!'
`Take all these rags, take the perfume, drag it
to your trunk, hide it,' cried Margarita, 'but
don't take any valuables, they'll accuse you of
stealing.'
Natasha grabbed and bundled up whatever
came to her hand - dresses, shoes, stockings,
underwear - and ran out of the bedroom.
И тотчас все эти вещи, деревянные плечики
с платьем, кружевные платки, синие шелковые туфли на распялках и поясок – все
это посыпалось на пол, и Наташа всплеснула освободившимися руками.
– Что, хороша? – громко крикнула охрипшим голосом Маргарита Николаевна.
– Как же это? – шептала Наташа, пятясь, –
как вы это делаете, Маргарита Николаевна?
– Это крем!
Крем, крем, – ответила Маргарита, указывая на сверкающую золотую коробку и поворачиваясь перед зеркалом.
Наташа, забыв про валяющееся на полу мятое платье, подбежала к трюмо и жадными,
загоревшимися глазами уставилась на
остаток мази.
Губы ее что то шептали.
Она опять повернулась к Маргарите и проговорила с каким то благоговением:
– Кожа то!
Кожа, а?
Маргарита Николаевна, ведь ваша кожа
светится. – Но тут она опомнилась, подбежала к платью, подняла и стала отряхивать
его.
– Бросьте!
Бросьте! – кричала ей Маргарита, – к черту
его, все бросьте!
Впрочем, нет, берите его себе на память.
Говорю, берите на память.
Все забирайте, что есть в комнате.
Как будто ополоумев, неподвижная
Наташа некоторое время смотрела на Маргариту, потом повисла у нее на шее, целуя
и крича:
– Атласная!
Светится!
Атласная!
А брови то, брови!
– Берите все тряпки, берите духи и волоките к себе в сундук, прячьте, – кричала
Маргарита, – но драгоценностей не берите,
а то вас в краже обвинят.
Наташа сгребла в узел, что ей попало под
руку, платья, туфли, чулки и белье, и побежала вон из спальни.
Just then from somewhere at the other end of
the lane a thundering, virtuoso waltz burst and
flew out an open window, and the chugging of
a car driving up to the gate was heard.
`Azazello will call now!' exclaimed Margarita,
listening to the waltz spilling into the lane.
'He'll call!
And the foreigner's not dangerous, yes, I
understand now that he's not dangerous!'
There was the noise of a car driving away from
the front gate.
The garden gate banged, and steps were heard
on the tiles of the path.
'It's Nikolai Ivanovich, I recognize his
footsteps,' thought Margarita. 'I must do
something funny and interesting in farewell.'
Margarita tore the curtain open and sat
sideways on the window-sill, her arms around
her knees.
Moonlight licked her from the right side.
Margarita raised her head towards the moon
and made a pensive and poetic face.
The steps tapped twice more, and then
suddenly - silence.
After admiring the moon a little longer,
sighing for the sake of propriety, Margarita
turned her head to the garden and indeed saw
Nikolai Ivanovich, who lived on the bottom
floor of the same house.
Moonlight poured down brightly on Nikolai
Ivanovich.
He was sitting on a bench, and there was every
indication that he had sunk on to it suddenly.
The pince-nez on his face was somehow
askew, and he was clutching his briefcase in
his hands.
'Ah, hello, Nikolai Ivanovich,' Margarita said
in a melancholy voice. 'Good evening!
В это время откуда то с другой стороны переулка, из открытого окна, вырвался и полетел громовой виртуозный вальс и послышалось пыхтение подъехавшей к воротам
машины.
– Сейчас позвонит Азазелло! – воскликнула Маргарита, слушая сыплющийся в переулке вальс, – он позвонит!
А иностранец безопасен. Да, теперь я понимаю, что он безопасен!
Машина зашумела, удаляясь от ворот.
Стукнула калитка, и на плитках дорожки
послышались шаги.
«Это Николай Иванович, по шагам узнаю,
– подумала Маргарита, – надо будет сделать на прощание что то очень смешное и
интересное».
Маргарита рванула штору в сторону и села
на подоконник боком, охватив колено руками.
Лунный свет лизнул ее с правого бока.
Маргарита подняла голову к луне и сделала
задумчивое и поэтическое лицо.
Шаги стукнули еще раза два и затем внезапно стихли.
Еще полюбовавшись на луну, вздохнув для
приличия, Маргарита повернула голову в
сад и действительно увидела Николая Ивановича, проживающего в нижнем этаже
этого самого особняка.
Луна ярко заливала Николая Ивановича.
Он сидел на скамейке, и по всему было
видно, что он опустился на нее внезапно.
Пенсне на его лице как то перекосилось, а
свой портфель он сжимал в руках.
– А, здравствуйте, Николай Иванович! –
грустным голосом сказала Маргарита, –
добрый вечер!
Coming back from a meeting?'
Вы из заседания?
Nikolai Ivanovich made no reply to that.
Николай Иванович ничего не ответил на
это.
'And I,' Margarita went on, leaning further out – А я, – продолжала Маргарита, побольше
into the garden, 'am sitting alone, as you see, высовываясь в сад, – сижу одна, как видите,
bored, looking at the moon and listening to the скучаю, гляжу на луну и слушаю вальс.
waltz...'
Margarita passed her left hand over her
temple, straightening a strand of hair, then said
crossly:
That is impolite, Nikolai Ivanovich!
I'm still a woman after all!
It's boorish not to reply when someone is
talking to you.'
Nikolai Ivanovich, visible in me moonlight to
the last button on his grey waistcoat, to the last
hair of his blond, wedge-shaped beard,
suddenly smiled a wild smile, rose from the
bench, and, apparently beside himself with
embarrassment, instead of taking off his hat,
waved his briefcase to the side and bent his
knees as if about to break into a squatting
dance.
'Ah, what a boring type you are, Nikolai
Ivanovich!' Margarita went on. 'Generally, I'm
so sick of you all that I can't even tell you, and
I'm so happy to be parting with you!
Well, go to the devil's dam!'
Just then, behind Margarita's back in the
bedroom, the telephone exploded.
Margarita tore from the window-sill and,
forgetting Nikolai Ivanovich, snatched the
receiver.
'Azazello speaking,' came from the receiver.
'Dear, dear Azazello!' cried Margarita.
`It's time.
Take off,' Azazello spoke into the receiver,
and it could be heard in his tone that he liked
Margarita's sincere and joyful impulse. 'When
you fly over the gate, shout
"Invisible!"
Then fly over the city a little, to get used to it,
and after that head south, out of the city, and
straight for the river.
You're expected!'
Margarita hung up, and here something in the
next room hobbled woodenly and started
beating on the door.
Margarita flung it open and a sweeping broom,
bristles up, flew dancing into the bedroom.
It drummed on the floor with its end, kicking
and straining towards the window.
Левою рукою Маргарита провела по виску,
поправляя прядь волос, потом сказала сердито:
– Это невыносимо, Николай Иванович!
Все таки я дама, в конце концов!
Ведь это хамство не отвечать, когда с вами
разговаривают!
Николай Иванович, видный в луне до последней пуговки на серой жилетке, до последнего волоска в светлой бородке клинышком, вдруг усмехнулся дикой усмешкой, поднялся со скамейки и, очевидно, не
помня себя от смущения, вместо того,
чтобы снять шляпу, махнул портфелем в
сторону и ноги согнул, как будто собирался
пуститься вприсядку.
– Ах, какой вы скучный тип, Николай Иванович, – продолжала Маргарита, – вообще
вы все мне так надоели, что я выразить вам
этого не могу, и так я счастлива, что с вами
расстаюсь!
Ну вас к чертовой матери!
В это время за спиною Маргариты в
спальне грянул телефон.
Маргарита сорвалась с подоконника и, забыв про Николая Ивановича, схватила
трубку.
– Говорит Азазелло, – сказали в трубке.
– Милый, милый Азазелло! – вскричала
Маргарита.
– Пора!
Вылетайте, – заговорил Азазелло в трубке,
и по тону его было слышно, что ему приятен искренний, радостный порыв Маргариты, – когда будете пролетать над воротами, крикните:
«Невидима!»
Потом полетайте над городом, чтобы попривыкнуть, а затем на юг, вон из города, и
прямо на реку.
Вас ждут!
Маргарита повесила трубку, и тут в соседней комнате что то деревянно заковыляло и
стало биться в дверь.
Маргарита распахнула ее, и половая щетка,
щетиной вверх, танцуя, влетела в спальню.
Концом своим она выбивала дробь на полу,
лягалась и рвалась в окно.
Margarita squealed with delight and jumped
astride the broom.
Only now did the thought flash in the rider that
amidst all this fracas she had forgotten to get
dressed.
She galloped over to the bed and grabbed the
first thing she found, some light blue shift.
Маргарита взвизгнула от восторга и вскочила на щетку верхом.
Тут только у наездницы мелькнула мысль
о том, что она в этой суматохе забыла
одеться.
Она галопом подскочила к кровати и схватила первое попавшееся, какую то голубую
сорочку.
Waving it like a banner, she flew out the Взмахнув ею, как штандартом, она вылеwindow.
тела в окно.
And the waltz over the garden struck up И вальс над садом ударил сильнее.
louder.
From the window Margarita slipped down and С окошка Маргарита скользнула вниз и
saw Nikolai Ivanovich on the bench.
увидела Николая Ивановича на скамейке.
He seemed to have frozen to it and listened Тот как бы застыл на ней и в полном ошеcompletely dumbfounded to the shouting and ломлении прислушивался к крикам и гроcrashing coming from the lighted bedroom of хоту, доносящимся из освещенной спальни
the upstairs tenants.
верхних жильцов.
'Farewell, Nikolai Ivanovich!' cried Margarita, – Прощайте, Николай Иванович! – закриcapering in front of Nikolai Ivanovich.
чала Маргарита, приплясывая перед Николаем Ивановичем.
He gasped and crawled along the bench, Тот охнул и пополз по скамейке, перебирая
pawing it with his hands and knocking down по ней руками и сбив наземь свой портhis briefcase.
фель.
'Farewell for ever!
– Прощайте навсегда!
I'm flying away!' Margarita shouted above the Я улетаю, – кричала Маргарита, заглушая
waltz.
вальс.
Here she realized that she did not need any Тут она сообразила, что рубашка ей ни к
shift, and with a sinister guffaw threw it over чему не нужна, и, зловеще захохотав,
Nikolai Ivanovich's head.
накрыла ею голову Николая Ивановича.
The blinded Nikolai Ivanovich crashed from Ослепленный Николай Иванович грохthe bench on to the bricks of the path.
нулся со скамейки на кирпичи дорожки.
Margarita turned to take a last look at the Маргарита обернулась, чтобы последний
house where she had suffered for so long, and раз глянуть на особняк, где так долго она
saw in the blazing window Natasha's face мучилась, и увидела в пылающем огне исdistorted with amazement.
каженное от изумления лицо Наташи.
'Farewell, Natasha!' Margarita cried and – Прощай, Наташа! – прокричала Маргаreared up on the broom. 'Invisible! Invisible!' рита и вздернула щетку, – невидима, невиshe cried still louder, and, flying over the front дима, – еще громче крикнула она и между
gates, between the maple branches, which ветвями клена, хлестнувшими ее по лицу,
lashed at her face, she flew out into the lane. перелетев ворота, вылетела в переулок.
And after her flew the completely insane И вслед ей полетел совершенно обезумевwaltz.
ший вальс.
CHAPTER 21.
Глава 21
Flight
Полет
Invisible and free!
Невидима и свободна!
Invisible and free! ...
Невидима и свободна!
After flying down her own lane, Margarita got
into another that crossed the first at right
angles.
This patched up, darned, crooked and long
lane, with the lopsided door of a kerosene shop
where they sold paraffin by the cup and liquid
against parasites in flacons, she cut across in
an instant, and here she realized that, even
while completely free and invisible, she still
had to be at least somewhat reasonable in her
pleasure.
Пролетев по своему переулку, Маргарита
попала в другой, пересекавший первый под
прямым углом.
Этот заплатанный, заштопанный, кривой и
длинный переулок с покосившейся дверью
нефтелавки, где кружками продают керосин и жидкость от паразитов во флаконах,
она перерезала в одно мгновение и тут
усвоила, что, даже будучи совершенно свободной и невидимой, все же и в наслаждении нужно быть хоть немного благоразумной.
Having slowed down only by some miracle, Только каким то чудом затормозившись,
she just missed smashing herself to death она не разбилась насмерть о старый покоagainst an old lopsided street light at the сившийся фонарь на углу.
corner.
Dodging it, Margarita clutched the broom Увернувшись от него, Маргарита покрепче
tighter and flew more slowly, studying the сжала щетку и полетела помедленнее, вгляelectric wires and the street signs hanging дываясь в электрические провода и выacross the sidewalk.
вески, висящие поперек тротуара.
The third lane led straight to the Arbat.
Третий переулок вел прямо к Арбату.
Here Margarita became fully accustomed to Здесь Маргарита совершенно освоилась с
controlling the broom, realized that it obeyed управлением щеткой, поняла, что та слушаthe slightest touch of her hands and legs, and ется малейшего прикосновения рук или ног
that, flying over the city, she had to be very и что, летя над городом, нужно быть очень
внимательной и не очень буйствовать.
attentive and not act up too much.
Besides, in the lane it had already become Кроме того, совершенно ясно стало уже в
abundantly clear that passers-by did not see переулке, что прохожие летунью не видят.
the lady flier.
No one threw his head back, shouted
Никто не задирал головы, не кричал
'Look! Look!' or dashed aside, no one «Гляди, гляди!», не шарахался в сторону,
shrieked, swooned or guffawed with wild не визжал и не падал в обморок, диким смеlaughter.
хом не хохотал.
Margarita flew noiselessly, very slowly, and Маргарита летела беззвучно, очень медnot high up, approximately on second-floor ленно и невысоко, примерно на уровне втоlevel.
рого этажа.
But even with this slow flying, just at the Но и при медленном лете, у самого выхода
entrance to the dazzlingly lit Arbat she на ослепительно освещенный Арбат, она
misjudged slightly and struck her shoulder немного промахнулась и плечом ударилась
against some illuminated disc with an arrow о какой то освещенный диск, на котором
on it.
была нарисована стрела.
This angered Margarita.
Это рассердило Маргариту.
She reined in the obedient broom, flew a little Она осадила послушную щетку, отлетела в
aside, and then, suddenly hurling herself at the сторону, а потом, бросившись на диск внеdisc with the butt of the broom, smashed it to запно, концом щетки разбила его вдреsmithereens.
безги.
Bits of glass rained down with a crash,
passers-by shied away, a whistle came from
somewhere,
and
Margarita,
having
accomplished this unnecessary act, burst out
laughing.
'On the Arbat I must be more careful,' thought
Margarita, 'everything's in such a snarl here,
you can't figure it out.'
She began dodging between the wires.
Beneath Margarita floated the roofs of buses,
trams and cars, and along the sidewalks, as it
seemed to Margarita from above, floated
rivers of caps.
From these rivers little streams branched off
and flowed into the flaming maws of nighttime shops.
'Eh, what a mess!' Margarita thought angrily.
'You can't even turn around here.'
She crossed the Arbat, rose higher, to fourthfloor level, and, past the dazzlingly bright
tubes on the theatre building at the corner,
floated into a narrow lane with tall buildings.
Посыпались с грохотом осколки, прохожие
шарахнулись, где то засвистели, а Маргарита, совершив этот ненужный поступок,
расхохоталась.
«На Арбате надо быть еще поосторожнее, –
подумала Маргарита, – тут столько напутано всего, что и не разберешься».
Она принялась нырять между проводами.
Под Маргаритой плыли крыши троллейбусов, автобусов и легковых машин, а по тротуарам, как казалось сверху Маргарите,
плыли реки кепок.
От этих рек отделялись ручейки и вливались в огненные пасти ночных магазинов.
«Э, какое месиво! – сердито подумала Маргарита, – тут повернуться нельзя».
Она пересекла Арбат, поднялась повыше, к
четвертым этажам, и мимо ослепительно
сияющих трубок на угловом здании театра
проплыла в узкий переулок с высокими домами.
All the windows in them were open, and Все окна были открыты, и всюду слышаeverywhere radio music came from the лась в окнах радиомузыка.
windows.
Out of curiosity, Margarita peeked into one of Из любопытства Маргарита заглянула в
them.
одно из них.
She saw a kitchen.
Увидела кухню.
Two primuses were roaring on the range, and Два примуса ревели на плите, возле них
next to them stood two women with spoons in стояли две женщины с ложками в руках и
their hands, squabbling.
переругивались.
'You should turn the toilet light off after you, – Свет надо тушить за собой в уборной, вот
that's what I'm telling you, Pelageya Petrovna,' что я вам скажу, Пелагея Петровна, – говоsaid the woman before whom there was a pot рила та женщина, перед которой была каwith some sort of eatables steaming in it, 'or стрюля с какой то снедью, от которой ваelse we'll apply to have you evicted.'
лил пар, – а то мы на выселение на вас подадим!
You're a good one yourself,' the other woman – Сами вы хороши, – отвечала другая. –
answered. `You're both good ones,' Margarita Обе вы хороши, – звучно сказала Маргаsaid loudly, clambering over the window-sill рита, переваливаясь через подоконник в
into the kitchen.
кухню.
The two quarrelling women turned towards Обе ссорящиеся повернулись на голос и заthe voice and froze with their dirty spoons in мерли с грязными ложками в руках.
their hands.
Margarita carefully reached out between them, Маргарита осторожно протянула руку
turned the knobs of both primuses, and между ними, повернула краны в обоих приextinguished them.
мусах и потушила их.
The women gasped and opened their mouths.
But Margarita was already bored with the
kitchen and flew out into the lane.
Her attention was attracted by the magnificent
hulk of an eight-storeyed, obviously justconstructed building at the end of it.
Margarita dropped down and, alighting, saw
that the facade of the building was covered in
black marble, that the doors were wide, that
behind their glass could be glimpsed a
doorman's buttons and peaked cap with gold
braid, and that over the door there was a gold
inscription:
'Dramlit House'.
Margarita squinted at the inscription, trying to
figure out what the word
'Dramlit' might mean.
Taking her broom under her arm, Margarita
walked into the lobby, shoving the surprised
doorman with the door, and saw on the wall
beside the elevator a huge black board and on
it, written in white letters, apartment numbers
and tenants' names.
The heading `House of Dramatists and
Literary Workers' above the list provoked a
suppressed predatory scream in Margarita.
Rising in the air, she greedily began to read the
last names: Khustov, Dvubratsky, Quant,
Beskudnikov, Latunsky...
'Latunsky!' shrieked Margarita. 'Latunsky!
Why, he's the one ...' he's the one who ruined
the master!'
The doorman at the entrance, even hopping
with astonishment, his eyes rolled out, gazed
at the black board, trying to understand the
marvel: why was the list of tenants suddenly
shrieking?
But by that time Margarita was already going
impetuously up the stairs, repeating in some
sort of rapture:
'Latunsky eighty-four...
Latunsky eighty-four...'
Here to the left - 82, to the right - 85, further
up, to the left - 84!
Here! And the name plate '0.
Latunsky'.
Женщины охнули и открыли рты.
Но Маргарита уже соскучилась в кухне и
вылетела в переулок.
В конце его ее внимание привлекла роскошная громада восьмиэтажного, видимо,
только что построенного дома.
Маргарита пошла вниз и, приземлившись,
увидела, что фасад дома выложен черным
мрамором, что двери широкие, что за стеклом их виднеется фуражка с золотым галуном и пуговицы швейцара и что над
дверьми золотом выведена надпись:
«Дом Драмлита».
Маргарита щурилась на надпись, соображая, что бы могло означать слово
«Драмлит».
Взяв щетку под мышку, Маргарита вошла
в подъезд, толкнув дверью удивленного
швейцара, и увидела рядом с лифтом на
стене черную громадную доску, а на ней
выписанные белыми буквами номера квартир и фамилии жильцов.
Венчающая список надпись «Дом драматурга и литератора» заставила Маргариту
испустить хищный задушенный вопль.
Поднявшись в воздух повыше, она жадно
начала читать фамилии: Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский…
– Латунский! – завизжала Маргарита. – Латунский! Да ведь это же он! Это он погубил
мастера.
Швейцар у дверей, выкатив глаза и даже
подпрыгивая от удивления, глядел на черную доску, стараясь понять такое чудо: почему это завизжал внезапно список жильцов.
А Маргарита в это время уже поднималась
стремительно вверх по лестнице, повторяя
в каком то упоении:
– Латунский – восемьдесят четыре!
Латунский – восемьдесят четыре…
Вот налево – 82, направо – 83, еще выше,
налево – 84.
Вот и карточка –
«О.
Латунский».
Margarita jumped off the broom, and her hot
soles felt the pleasant coolness of the stone
landing.
Margarita rang once, twice.
But no one opened.
Margarita began to push the button harder and
could hear the jangling it set off in Latunsky's
apartment.
Yes, to his dying day the inhabitant of
apartment no.84 on the eighth floor should be
grateful to the late Berlioz, chairman of
Massolit, for having fallen under a tram-car,
and that the memorial gathering had been
appointed precisely for that evening.
The critic Latunsky was born under a lucky
star - it saved him from meeting Margarita,
who that Friday became a witch.
No one opened the door.
Then Margarita raced down at full swing,
counting the floors, reached the bottom, burst
out the door and, looking up, counted and
checked the floors from outside, guessing
which precisely were the windows of
Latunsky's apartment.
Undoubtedly they were the five dark windows
at the corner of the building on the eighth
floor.
Convinced of it, Margarita rose into the air and
in a few seconds was stepping through an open
window into an unlit room, where only a
narrow path from the moon shone silver.
Маргарита соскочила со щетки, и разгоряченные ее подошвы приятно охладила каменная площадка.
Маргарита позвонила раз, другой.
Но никто не открывал.
Маргарита стала сильнее жать кнопку и
сама слышала трезвон, который поднялся в
квартире Латунского.
Да, по гроб жизни должен быть благодарен
покойному Берлиозу обитатель квартиры
№ 84 в восьмом этаже за то, что председатель МАССОЛИТа попал под трамвай, и за
то, что траурное заседание назначили как
раз на этот вечер.
Под счастливой звездой родился критик
Латунский. Она спасла его от встречи с
Маргаритой, ставшей ведьмой в эту пятницу!
Никто не открывал.
Тогда во весь мах Маргарита понеслась
вниз, отсчитывая этажи, долетела донизу,
вырвалась на улицу и, глядя вверх, отсчитала и проверила этажи снаружи, соображая, какие именно окна квартиры Латунского.
Несомненно, что это были пять темных
окон на углу здания, в восьмом этаже.
Уверившись в этом, Маргарита поднялась
в воздухе и через несколько секунд сквозь
открытое окно входила в неосвещенную
комнату, в которой серебрилась только
узенькая дорожка от луны.
Margarita ran down it, felt for the switch.
По ней пробежала Маргарита, нашарила
выключатель.
A moment later the whole apartment was lit Через минуту вся квартира была освещена.
up.
The broom stood in a corner.
Щетка стояла в углу.
After making sure that no one was home, Удостоверившись, что дома никого нету,
Margarita opened the door to the stairs and Маргарита открыла дверь на лестницу и
checked whether the name plate was there.
проверила, тут ли карточка.
The name plate was in place. Margarita was Карточка была на месте, Маргарита попала
where she wanted to be.
туда, куда нужно было.
Yes, they say that to this day the critic Да, говорят, что и до сих пор критик ЛатунLatunsky rums pale remembering that terrible ский бледнеет, вспоминая этот страшный
evening, and to this day he utters the name of вечер, и до сих пор с благоговением произBerlioz with veneration.
носит имя Берлиоза.
It is totally unknown what dark and vile
criminal job would have marked this evening
- returning from the kitchen, Margarita had a
heavy hammer in her hands.
Совершенно неизвестно, какою темной и
гнусной уголовщиной ознаменовался бы
этот вечер, – по возвращении из кухни
Маргариты в руках у нее оказался тяжелый
молоток.
Нагая и невидимая летунья сдерживала и
уговаривала себя, руки ее тряслись от нетерпения.
Внимательно прицелившись, Маргарита
ударила по клавишам рояля, и по всей квартире пронесся первый жалобный вой.
Исступленно кричал ни в чем не повинный
беккеровский кабинетный инструмент.
Клавиши на нем провалились, костяные
накладки летели во все стороны.
Naked and invisible, the lady flier tried to
control and talk sense into herself; her hands
trembled with impatience.
Taking careful aim, Margarita struck at the
keys of the grand piano, and a first plaintive
wail passed all through the apartment.
Becker's drawing-room instrument, not guilty
of anything, cried out frenziedly.
Its keys caved in, ivory veneer flew in all
directions. The instrument howled, wailed,
rasped and jangled.
With the noise of a pistol shot, the polished Со звуком револьверного выстрела лопupper soundboard split under a hammer blow. нула под ударом молотка верхняя полированная дека.
Breathing hard, Margarita tore and mangled Тяжело дыша, Маргарита рвала и мяла моthe strings with the hammer.
лотком струны.
Finally getting tired, she left off and flopped Наконец, уставши, отвалилась, бухнулась в
into an armchair to catch her breath.
кресло, чтобы отдышаться.
Water was roaring terribly in the bathroom, В ванной страшно гудела вода и в кухне
and in the kitchen as well.
тоже.
'Seems it's already overflowing on the floor...' «Кажется, уже полилось на пол», – подуMargarita thought, and added aloud:
мала Маргарита и добавила вслух:
'No point sitting around, however.'
– Однако рассиживаться нечего.
The stream was already running from the Из кухни в коридор уже бежал поток.
kitchen into the corridor.
Splashing barefoot through the water, Шлепая босыми ногами в воде, Маргарита
Margarita carried buckets of water from the ведрами носила из кухни воду в кабинет
kitchen to the critic's study and emptied them критика и выливала ее в ящики письменinto his desk drawers.
ного стола.
Then, after smashing the door of the bookcase Потом, разломав молотком двери шкафа в
in the same study with her hammer, she rushed этом же кабинете, бросилась в спальню.
to the bedroom.
Shattering the mirror on the wardrobe, she Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из
took out the critic's dress suit and drowned it него костюм критика и утопила его в ванне.
in the tub.
A large bottle of ink, picked up in the study, Полную чернильницу чернил, захваченную
she poured over the luxuriously plumped-up в кабинете, она вылила в пышно взбитую
double bed.
двуспальную кровать в спальне.
The devastation she wrought afforded her a Разрушение, которое она производила, доburning pleasure, and yet it seemed to her all ставляло ей жгучее наслаждение, но при
the while that the results came out somehow этом ей все время казалось, что результаты
meagre.
получаются какие то мизерные.
Therefore she started doing whatever came
along.
She smashed pots of ficus in the room with the
grand piano.
Before finishing that, she went back to the
bedroom, slashed the sheets with a kitchen
knife, and broke the glass on the framed
photographs.
She felt no fatigue, only the sweat poured from
her in streams.
Just then, in apartment no.82, below
Latunsky's apartment, the housekeeper of the
dramatist Quant was having tea in the kitchen,
perplexed by the clatter, running and jangling
coming from above.
Raising her head towards the ceiling, she
suddenly saw it changing colour before her
eyes from white to some deathly blue.
The spot was widening right in front of her and
drops suddenly swelled out on it.
For about two minutes the housekeeper sat
marvelling at this phenomenon, until finally a
real rain began to fall from the ceiling,
drumming on the floor.
Here she jumped up, put a bowl under the
stream, which did not help at all, because the
rain expanded and began pouring down on the
gas stove and the table with dishes.
Then, crying out, Quant's housekeeper ran
from the apartment to the stairs and at once the
bell started ringing in Latunsky's apartment.
Well, they're ringing ... Time to be off,' said
Margarita.
She sat on the broom, listening to the female
voice shouting through the keyhole:
'Open up, open up!
Dusya, open the door!
Is your water overflowing, or what?
We're being flooded!'
Margarita rose up about a metre and hit the
chandelier.
Two bulbs popped and pendants flew in all
directions.
The shouting through the keyhole stopped,
stomping was heard on the stairs.
Поэтому она стала делать что попало.
Она била вазоны с фикусами в той комнате,
где был рояль.
Не докончив этого, возвращалась в
спальню и кухонным ножом резала простыни, била застекленные фотографии.
Усталости она не чувствовала, и только пот
тек по ней ручьями.
В это время в квартире № 82, под квартирой Латунского, домработница драматурга
Кванта пила чай в кухне, недоумевая по поводу того, что сверху доносится какой то
грохот, беготня и звон.
Подняв голову к потолку, она вдруг увидела, что он на глазах у нее меняет свой белый цвет на какой то мертвенно синеватый.
Пятно расширялось на глазах, и вдруг на
нем набухли капли.
Минуты две сидела домработница, дивясь
такому явлению, пока, наконец, из потолка
не пошел настоящий дождь и не застучал
по полу.
Тут она вскочила, подставила под струи
таз, что нисколько не помогло, так как
дождь расширился и стал заливать и газовую плиту, и стол с посудой.
Тогда, вскрикнув, домработница Кванта
побежала из квартиры на лестницу, и тотчас же в квартире Латунского начались
звонки.
– Ну, зазвонили, пора собираться, – сказала
Маргарита.
Она села на щетку, прислушиваясь к тому,
как женский голос кричит в скважину
двери:
– Откройте, откройте!
Дуся, открой!
У вас, что ли, вода течет?
Нас залило.
Маргарита поднялась на метр вверх и ударила по люстре.
Две лампочки разорвало, и во все стороны
полетели подвески.
Крики в скважине прекратились, на лестнице послышался топот.
Margarita floated through the window, found
herself outside it, swung lightly and hit the
glass with the hammer.
The pane sobbed, and splinters went cascading
down the marble-faced wall.
Margarita flew to the next window.
Far below, people began running about on the
sidewalk, one of the two cars parked by the
entrance honked and drove off.
Having finished with Latunsky's windows,
Margarita floated to the neighbour's
apartment.
The blows became more frequent, the lane was
filled with crashing and jingling.
The doorman ran out of the main entrance,
looked up, hesitated a moment, evidently not
grasping at first what he ought to undertake,
put the whistle to his lips, and started whistling
furiously.
To the sound of this whistle, Margarita, with
particular passion, demolished the last
window on the eighth floor, dropped down to
the seventh, and started smashing the windows
there.
Weary of his prolonged idleness behind the
glass doors of the entrance, the doorman put
his whole soul into his whistling, following
Margarita precisely as if he were her
accompanist.
In the pauses as she flew from window to
window, he would draw his breath, and at each
of Margarita's strokes, he would puff out his
cheeks and dissolve in whistling, drilling the
night air right up to the sky.
His efforts, combined with the efforts of the
infuriated Margarita, yielded great results.
Маргарита выплыла в окно, оказалась снаружи окна, размахнулась несильно и молотком ударила в стекло.
Оно всхлипнуло, и по облицованной мрамором стене каскадом побежали вниз
осколки.
Маргарита поехала к следующему окну.
Далеко внизу забегали люди по тротуару,
из двух стоявших у подъезда машин одна
загудела и отъехала.
Покончив с окнами Латунского, Маргарита
поплыла к соседней квартире.
Удары стали чаще, переулок наполнился
звоном и грохотом.
Из первого подъезда выбежал швейцар, поглядел вверх, немного поколебался, очевидно, не сообразив сразу, что ему предпринять, всунул в рот свисток и бешено засвистел.
С особым азартом под этот свист рассадив
последнее окно на восьмом этаже, Маргарита спустилась к седьмому и начала крушить стекла в нем.
Измученный долгим бездельем за зеркальными дверями подъезда, швейцар вкладывал в свист всю душу, причем точно следовал за Маргаритой, как бы аккомпанируя
ей.
В паузах, когда она перелетала от окна к
окну, он набирал духу, а при каждом ударе
Маргариты, надув щеки, заливался, буравя
ночной воздух до самого неба.
Его усилия, в соединении с усилиями разъяренной Маргариты, дали большие результаты.
There was panic in the house.
В доме шла паника.
Those windows left intact were flung open, Целые еще стекла распахивались, в них поpeople's heads appeared in them and hid at являлись головы людей и тотчас же прятаonce, while the open windows, on the лись, открытые же окна, наоборот, закрыcontrary, were being closed.
вались.
In the buildings across the street, against the
lighted background of windows, there
appeared the dark silhouettes of people trying
to understand why the windows in the new
Dramlit building were bursting for no reason
at all.
In the lane people ran to Dramlit House, and
inside, on all the stairways, there was the
stamping of people rushing about with no
reason or sense.
Quant's housekeeper shouted to those running
up the stairs that they were being flooded, and
she was soon joined by Khustov's housekeeper
from apartment no.80, located just below
Quant's apartment.
At Khustov's it was pouring from the ceiling
in both the kitchen and the toilet.
Finally, in Quant's kitchen a huge slab of
plaster fell from the ceiling, breaking all the
dirty dishes, after which came a real
downpour, the water gushing from the grid of
wet, hanging lath as if from a bucket.
Then on the steps of the main entrance
shouting began.
Flying past the penultimate window of the
fourth floor, Margarita peeked in and saw a
man who in panic had pulled on a gas mask.
Hitting his window with the hammer,
Margarita scared him off, and he disappeared
from the room.
And unexpectedly the wild havoc ceased.
Slipping down to the third floor, Margarita
peeked into the end window, covered by a thin,
dark little curtain.
In the room a little lamp was burning weakly
under a shade.
In a small bed with net sides sat a boy of about
four, listening timorously.
В противоположных домах в окнах на освещенном фоне возникали темные силуэты
людей, старавшихся понять, почему без
всякой причины лопаются стекла в новом
здании Драмлита.
В переулке народ бежал к дому Драмлита,
а внутри его по всем лестницам топали мечущиеся без всякого толка и смысла люди.
Домработница Кванта кричала бегущим по
лестнице, что их залило, а к ней вскоре присоединилась домработница Хустова из
квартиры № 80, помещавшейся под квартирой Кванта.
У Хустовых хлынуло с потолка и в кухне,
и в уборной.
Наконец, у Квантов в кухне обрушился
громадный пласт штукатурки с потолка,
разбив всю грязную посуду, после чего пошел уже настоящий ливень: из клеток обвисшей мокрой драни хлынуло как из
ведра.
Тогда на лестнице первого подъезда начались крики.
Пролетая мимо предпоследнего окна четвертого этажа, Маргарита заглянула в него
и увидела человека, в панике напялившего
на себя противогаз.
Ударив молотком в его стекло, Маргарита
вспугнула его, и он исчез из комнаты.
И неожиданно дикий разгром прекратился.
Скользнув к третьему этажу, Маргарита заглянула в крайнее окно, завешенное легонькой темной шторкой.
В комнате горела слабенькая лампочка под
колпачком.
В маленькой кровати с сеточными боками
сидел мальчик лет четырех и испуганно
прислушивался.
There were no grown-ups in the room, Взрослых никого не было в комнате. Очеevidently they had all run out of the apartment. видно, все выбежали из квартиры.
They're breaking the windows,' the boy said – Стекла бьют, – проговорил мальчик и поand called: 'Mama!'
звал: – Мама!
No one answered, and then he said:
Никто не отозвался, и тогда он сказал:
'Mama, I'm afraid.'
– Мама, я боюсь.
Margarita drew the little curtain aside and flew
in.
'I'm afraid,' the boy repeated, and trembled.
'Don't be afraid, don't be afraid, little one,' said
Margarita, trying to soften her criminal voice,
grown husky from the wind. 'It's some boys
breaking windows.'
'With a slingshot?' the boy asked, ceasing to
tremble.
With a slingshot, with a slingshot,' Margarita
confirmed, 'and you go to sleep.'
'It's Sitnik,' said the boy, "he's got a slingshot.'
Маргарита откинула шторку и влетела в
окно.
– Я боюсь, – повторил мальчик и задрожал.
– Не бойся, не бойся, маленький, – сказала
Маргарита, стараясь смягчить свой осипший на ветру, преступный голос, – это
мальчишки стекла били.
– Из рогатки? – спросил мальчик, переставая дрожать.
– Из рогатки, из рогатки, – подтвердила
Маргарита, – а ты спи!
– Это Ситник, – сказал мальчик, – у него
есть рогатка.
– Ну, конечно, он!
Мальчик поглядел лукаво куда то в сторону и спросил:
– А ты где, тетя?
– А меня нету, – сказала Маргарита, – я
тебе снюсь.
– Я так и думал, – сказал мальчик.
– Ты ложись, – приказала Маргарита, –
подложи руку под щеку, а я тебе буду
сниться.
– Ну, снись, снись, – согласился мальчик и
тотчас улегся и руку положил под щеку.
Well, of course it's he!'
The boy looked slyly somewhere to the side
and asked:
'And where are you, ma'am?'
'I'm nowhere,' answered Margarita, 'I'm your
dream.'
'I thought so,' said the boy.
'Lie down now,' Margarita ordered, 'put your
hand under your cheek, and I'll go on being
your dream.'
'Well, be my dream, then,' the boy agreed, and
at once lay down and put his hand under his
cheek.
'I'll tell you a story,' Margarita began, and – Я тебе сказку расскажу, – заговорила
placed her hot hand on his cropped head. Маргарита и положила разгоряченную
`Once there was a certain lady...
руку на стриженную голову, – была на
свете одна тетя.
And she had no children, and generally no И у нее не было детей, и счастья вообще
happiness either.
тоже не было.
And so first she cried for a long time, and then И вот она сперва много плакала, а потом
she became wicked...' Margarita fell silent and стала злая… – Маргарита умолкла, сняла
took away her hand - the boy was asleep.
руку – мальчик спал.
Margarita quietly placed the hammer on the Маргарита тихонько положила молоток на
window-sill and flew out the window.
подоконник и вылетела из окна.
There was turmoil by the building.
Возле дома была кутерьма.
On the asphalt pavement strewn with broken По асфальтированному тротуару, усеянglass, people were running and shouting ному битым стеклом, бегали и что то выsomething.
крикивали люди.
Policemen were already flashing among them. Между ними уже мелькали милиционеры.
Suddenly a bell rang, and a red fire-engine Внезапно ударил колокол, и с Арбата в пеwith a ladder drove into the lane from the реулок вкатила красная пожарная машина
Arbat.
с лестницей…
But what followed no longer interested Но дальнейшее уже не интересовало МарMargarita.
гариту.
Taking aim, so as not to brush against any
wires, she clutched her broom more tightly and
in a moment was high above the ill-fated
house.
The lane beneath her went askew and plunged
away.
In place of it a mass of roofs appeared under
Margarita's feet, criss-crossed at various
angles by shining paths.
It all unexpectedly went off to one side, and
the strings of lights smeared and merged.
Margarita made one more spurt and the whole
mass of roofs fell through the earth, and in
place of it a lake of quivering electric lights
appeared below, and this lake suddenly rose up
vertically and then appeared over Margarita's
head, while the moon flashed under her feet.
Realizing that she had flipped over, Margarita
resumed a normal position and, glancing back,
saw that there was no longer any lake, and that
there behind her only a pink glow remained on
the horizon.
That, too, disappeared a second later, and
Margarita saw that she was alone with the
moon flying above and to the left of her.
Margarita's hair had long been standing up in
a shock, and the whistling moonlight bathed
her body.
Seeing two rows of widespread lights merge
into two unbroken fiery lines, seeing how
quickly they vanished behind her, Margarita
realized that she was flying at an enormous
speed and was amazed that she was not out of
breath.
After a few seconds, a new glow of electric
lights flared up far below in the earthly
blackness and hurtled under the flying
woman's feet, but immediately spun away like
a whirligig and fell into the earth.
A few seconds later - exactly the same
phenomenon.
'Towns!
Towns!' cried Margarita.
Two or three times after that she saw dully
gleaming sabres lying in open black sheaths
below her and realized that these were rivers.
Прицелившись, чтобы не задеть за какой
нибудь провод, она покрепче сжала щетку
и в мгновение оказалась выше злополучного дома.
Переулок под нею покосился набок и провалился вниз.
Вместо него одного под ногами у Маргариты возникло скопище крыш, под углами
перерезанное сверкающими дорожками.
Все оно неожиданно поехало в сторону, и
цепочки огней смазались и слились.
Маргарита сделала еще один рывок, и тогда все скопище крыш провалилось под
землю, а вместо него появилось внизу
озеро дрожащих электрических огней, и
это озеро внезапно поднялось вертикально,
а затем появилось над головой у Маргариты, а под ногами блеснула луна.
Поняв, что она перевернулась, Маргарита
приняла нормальное положение и, обернувшись, увидела, что и озера уже нет, а
что там, сзади за нею, осталось только розовое зарево на горизонте.
И оно исчезло через секунду, и Маргарита
увидела, что она наедине с летящей над
нею слева луною.
Волосы Маргариты давно уже стояли копной, а лунный свет со свистом омывал ее
тело.
По тому, как внизу два ряда редких огней
слились в две непрерывные огненные
черты, по тому, как быстро они пропали
сзади, Маргарита догадалась, что она летит
с чудовищною скоростью, и поразилась
тому, что она не задыхается.
По прошествии нескольких секунд далеко
внизу, в земной черноте, вспыхнуло новое
озеро электрического света и подвалилось
под ноги летящей, но тут же завертелось
винтом и провалилось в землю.
Еще несколько секунд – такое же точно явление.
– Города!
Города! – прокричала Маргарита.
После этого раза два или три она видела
под собой тускло отсвечивающие какие то
сабли, лежащие в открытых черных футлярах, и сообразила, что это реки.
Turning her head up and to the left, the flying
woman admired the way the moon madly
raced back over her towards Moscow, and at
the same time strangely stayed in its place, so
that there could be clearly seen on it something
mysterious, dark - a dragon, or a little
humpbacked horse, its sharp muzzle turned to
the abandoned city.
Here the thought came to Margarita that, in
fact, there was no need for her to drive her
broom so furiously, that she was depriving
herself of the opportunity of seeing anything
properly, of revelling properly in her own
flight.
Something told her that she would be waited
for in the place she was flying to, and that there
was no need for her to become bored with this
insane speed and height.
Margarita turned the broom's bristles forward,
so that its tail rose up, and, slowing way down,
headed right for the earth.
This downward glide, as on an airy sled, gave
her the greatest pleasure.
Повернув голову вверх и налево, летящая
любовалась тем, что луна несется под нею,
как сумасшедшая, обратно в Москву и в то
же время странным образом стоит на месте,
так что отчетливо виден на ней какой то загадочный, темный – не то дракон, не то конек горбунок, острой мордой обращенный
к покинутому городу.
Тут Маргаритой овладела мысль, что, по
сути дела, она зря столь исступленно гонит
щетку. Что она лишает себя возможности
что либо как следует рассмотреть, как следует упиться полетом.
Ей что то подсказывало, что там, куда она
летит, ее подождут и что незачем ей скучать от такой безумной быстроты и высоты.
Маргарита наклонила щетку щетиной вперед, так что хвост ее поднялся кверху, и,
очень замедлив ход, пошла к самой земле.
И это скольжение, как на воздушных салазках, вниз принесло ей наибольшее наслаждение.
The earth rose to meet her, and in its hitherto Земля поднялась к ней, и в бесформенной
formless black density the charms and secrets до этого черной гуще ее обозначились ее
of the earth on a moonlit night revealed тайны и прелести во время лунной ночи.
themselves.
The earth was coming to her, and Margarita Земля шла к ней, и Маргариту уже обдаwas already enveloped in the scent of greening вало запахом зеленеющих лесов.
forests.
Margarita was flying just above the mists of a Маргарита летела над самыми туманами
dewy meadow, then over a pond.
росистого луга, потом над прудом.
Under Margarita sang a chorus of frogs, and Под Маргаритой хором пели лягушки, а где
from somewhere far away, stirring her heart то вдали, почему то очень волнуя сердце,
deeply for some reason, came the noise of a шумел поезд.
train.
Soon Margarita saw it.
Маргарита вскоре увидела его.
It was crawling slowly along like a caterpillar, Он полз медленно, как гусеница, сыпя в
spraying sparks into the air.
воздух искры.
Going ahead of it, Margarita passed over yet Обогнав его, Маргарита прошла еще над
another watery mirror, in which a second одним водным зеркалом, в котором проmoon floated under her feet, dropped down плыла под ногами вторая луна, еще более
lower still and went on, her feet nearly снизилась и пошла, чуть чуть не задевая ногами верхушки огромных сосен.
touching the tops of the huge pines.
A heavy noise of ripping air came from behind Тяжкий шум вспарываемого воздуха поand began to overtake Margarita.
слышался сзади и стал настигать Маргариту.
To this noise of something flying like a cannon
ball a woman's guffaw was gradually added,
audible for many miles around.
Margarita looked back and saw some complex
dark object catching up with her.
As it drew nearer to Margarita, it became more
distinct - a mounted flying person could be
seen.
And finally it became quite distinct: slowing
down, Natasha came abreast of Margarita.
Completely naked, her dishevelled hair flying
in the air, she flew astride a fat hog, who was
clutching a briefcase in his front hoofs, while
his hind hoofs desperately threshed the air.
Occasionally gleaming in the moonlight, then
fading, the pince-nez that had fallen off his
nose flew beside the hog on a string, and the
hog's hat kept sliding down over his eyes.
Taking a close look, Margarita recognized the
hog as Nikolai Ivanovich, and then her
laughter rang out over the forest, mingled with
the laughter of Natasha.
'Natashka!' Margarita shouted piercingly. 'You
rubbed yourself with the cream?'
'Darling!!' Natasha replied, awakening the
sleeping pine forest with her shout. 'My
French queen, I smeared it on him, too, on his
bald head!'
'Princess!' the hog shouted tearfully, galloping
along with his rider.
'Darling!
Margarita Nikolaevna!' cried Natasha, riding
beside Margarita, `I confess, I took the cream!
We, too, want to live and fly!
Forgive me, my sovereign lady, I won't go
back, not for anything!
Ah, it's good, Margarita Nikolaevna! ...
He propositioned me,' Natasha began jabbing
her finger into the neck of the abashedly
huffing hog, 'propositioned me!
What was it you called me, eh?' she shouted,
leaning towards the hog's ear.
'Goddess!' howled the hog, 'I can't fly so fast!
I may lose important papers, Natalya
Prokofyevna, I protest!'
Постепенно к этому шуму чего то летящего, как снаряд, присоединился слышимый на много верст женский хохот.
Маргарита оглянулась и увидела, что ее догоняет какой то сложный темный предмет.
Настигая Маргариту, он все более обозначался, стало видно, что кто то летит верхом.
А наконец он и совсем обозначился. Замедляя ход, Маргариту догнала Наташа.
Она, совершенно нагая, с летящими по воздуху растрепанными волосами, летела верхом на толстом борове, зажимавшем в передних копытцах портфель, а задними ожесточенно молотящем воздух.
Изредка поблескивающее в луне, а потом
потухающее пенсне, свалившееся с носа,
летело рядом с боровом на шнуре, а шляпа
то и дело наезжала борову на глаза.
Хорошенько всмотревшись, Маргарита
узнала в борове Николая Ивановича, и тогда хохот ее загремел над лесом, смешавшись с хохотом Наташи.
– Наташка! – пронзительно закричала Маргарита, – ты намазалась кремом?
– Душенька! – будя своими воплями заснувший сосновый лес, отвечала Наташа, –
королева моя французская, ведь я и ему
намазала лысину, и ему!
– Принцесса! – плаксиво проорал боров, галопом неся всадницу.
– Душенька!
Маргарита Николаевна! – кричала Наташа,
скача рядом с Маргаритой, – сознаюсь,
взяла крем.
Ведь и мы хотим жить и летать!
Прости меня, повелительница, а я не вернусь, нипочем не вернусь!
Ах, хорошо, Маргарита Николаевна!
Предложение мне делал, – Наташа стала
тыкать пальцем в шею сконфуженно пыхтящего борова, – предложение!
Ты как меня называл, а? – кричала она,
наклонясь к уху борова.
– Богиня, – завывал тот, – не могу я так
быстро лететь.
Я бумаги могу важные растерять. Наталья
Прокофьевна, я протестую.
'Ah, devil take you and your papers!' Natasha
shouted with a brazen guffaw.
'Please, Natalya Prokofyevna, someone may
hear us!' the hog yelled imploringly.
Flying beside Margarita, Natasha laughingly
told her what happened in the house after
Margarita Nikolaevna flew off over the gates.
Natasha confessed that, without ever touching
any of the things she had been given, she threw
off her clothes, rushed to the cream, and
immediately smeared herself with it.
The same thing happened with her as with her
mistress.
Just as Natasha, laughing with joy, was
revelling in her own magical beauty before the
mirror, the door opened and Nikolai Ivanovich
appeared before her.
He was agitated; in his hands he was holding
Margarita Nikolaevna's shift and his own hat
and briefcase.
Seeing Natasha, Nikolai Ivanovich was
dumbfounded.
Getting some control of himself, all red as a
lobster, he announced that he felt it was his
duty to pick up the little shift and bring it
personally...
The things he said, the blackguard!' Natasha
shrieked and laughed. The things he said, the
things he tempted me to do!
The money he promised!
He said Klavdia Petrovna would never learn of
it.
Well, speak, am I lying?' Natasha shouted to
the hog, who only turned his muzzle away
abashedly.
In the bedroom, carried away with her own
mischief, Natasha dabbed some cream on
Nikolai Ivanovich and was herself struck
dumb with astonishment.
The respectable ground-floor tenant's face
shrank to a pig's snout, and his hands and feet
acquired little hoofs.
Looking at himself in the mirror, Nikolai
Ivanovich let out a wild and desperate howl,
but it was already too late.
– Да ну тебя к черту с твоими бумагами! –
дерзко хохоча, кричала Наташа.
– Что вы, Наталья Прокофьевна! Нас услышит кто нибудь! – моляще орал боров.
Летя галопом рядом с Маргаритой, Наташа
с хохотом рассказывала ей о том, что произошло в особняке после того, как Маргарита Николаевна улетела через ворота.
Наташа созналась в том, что, не прикоснувшись более ни к каким подаренным вещам,
она сбросила с себя одежду и кинулась к
крему и немедленно им намазалась.
И с нею произошло то же, что с ее хозяйкой.
В то время, как Наташа, хохоча от радости,
упивалась перед зеркалом своею волшебною красой, дверь открылась, и перед
Наташей явился Николай Иванович.
Он был взволнован, в руках он держал сорочку Маргариты Николаевны и собственную свою шляпу и портфель.
Увидев Наташу, Николай Иванович
обомлел.
Несколько справившись с собою, весь
красный как рак, он объявил, что счел долгом поднять рубашечку, лично принести
ее…
– Что говорил, негодяй! – визжала и хохотала Наташа, – что говорил, на что сманивал!
Какие деньги сулил.
Говорил, что Клавдия Петровна ничего не
узнает.
Что, скажешь, вру? – кричала Наташа борову, и тот только сконфуженно отворачивал морду.
Расшалившись в спальне, Наташа мазнула
кремом Николая Ивановича и сама оторопела от удивления.
Лицо почтенного нижнего жильца свело в
пятачок, а руки и ноги оказались с копытцами.
Глянув на себя в зеркало, Николай Иванович отчаянно и дико завыл, но было уже
поздно.
A few seconds later, saddled up, he was flying
out of Moscow to devil knows where, sobbing
with grief.
`I demand that my normal appearance be
restored to me!' the hog suddenly grunted
hoarsely, somewhere between frenzy and
supplication. 'I'm not going to fly to any illegal
gathering!
Margarita Nikolaevna, it's your duty to call
your housekeeper to order!'
'Ah, so now I'm a housekeeper?
A housekeeper?' Natasha cried, pinching the
hog's ear. 'And I used to be a goddess?
What was it you called me?'
'Venus!' the hog replied tearfully, as he flew
over a brook bubbling between stones, his
little hoofs brushing the hazel bushes.
Через несколько секунд он, оседланный,
летел куда то к черту из Москвы, рыдая от
горя.
– Требую возвращения моего нормального
облика! – вдруг не то исступленно, не то
моляще прохрипел и захрюкал боров, – я не
намерен лететь на незаконное сборище!
Маргарита Николаевна, вы обязаны унять
вашу домработницу.
– Ах, так я теперь тебе домработница?
Домработница? – вскрикивала Наташа,
нащипывая ухо борову, – а была богиня?
Ты меня как называл?
– Венера! – плаксиво отвечал боров, пролетая над ручьем, журчащим меж камней, и
копытцами задевая шорохом за кусты
орешника.
'Venus!
– Венера!
Venus!' Natasha cried triumphantly, one hand Венера! – победно прокричала Наташа,
on her hip, the other stretched out towards the подбоченившись одной рукой, а другую
moon. 'Margarita!
простирая к луне, – Маргарита!
Queen!
Королева!
Intercede for me so that I can stay a witch!
Упросите за меня, чтоб меня ведьмой оставили.
They'll do anything for you, you have been Вам все сделают, вам власть дана!
granted power!'
And Margarita responded:
И Маргарита отозвалась:
'All right, I promise.'
– Хорошо, я обещаю!
Thank you!' exclaimed Natasha, and suddenly – Спасибо! – прокричала Наташа и вдруг
she cried out sharply and somehow longingly: закричала резко и как то тоскливо: – Гей!
'Hey!
Hey!
Гей!
Faster!
Скорей!
Faster!
Скорей!
Come on, speed it up'' She dug her heels into А ну ка, надбавь! – она сжала пятками поthe hog's sides, which had grown thinner худевшие в безумной скачке бока борова, и
during this insane ride, and he tore on, so that тот рванул так, что опять распорол воздух,
the air ripped open again, and a moment later и через мгновение Наташа уже была видна
Natasha could be seen only as a black speck in впереди, как черная точка, а потом и совсем
the distance, then vanished completely, and пропала, и шум ее полета растаял.
the noise of her flight melted away.
Margarita flew as slowly as before through the Маргарита летела по прежнему медленно в
deserted and unfamiliar place, over hills пустынной и неизвестной местности, над
strewn with occasional boulders among huge, холмами, усеянными редкими валунами,
widely spaced pines.
лежащими меж отдельных громадных сосен.
Margarita now flew not over the tops of the Маргарита летела и думала о том, что она,
pines but between their trunks, silvered on one вероятно, где то очень далеко от Москвы.
side by the moon.
Щетка летела не над верхушками сосен, а
уже между их стволами, с одного боку посеребренными луной.
The light shadow of the flying woman glided Легкая тень летящей скользила по земле
over the ground ahead, the moon shining now впереди – теперь луна светила в спину
on Margarita's back.
Маргарите.
Margarita sensed the proximity of water, and Маргарита чувствовала близость воды и
guessed that her goal was near.
догадывалась, что цель близка.
The pines parted and Margarita rode slowly Сосны разошлись, и Маргарита тихо подъthrough the air up to a chalk cliff.
ехала по воздуху к меловому обрыву.
Beyond this cliff, down in the shadows, lay a За этим обрывом внизу, в тени, лежала
river.
река.
Mist hung clinging to the bushes on the cliff, Туман висел и цеплялся за кусты внизу верbut the opposite bank was flat and low.
тикального обрыва, а противоположный
берег был плоский, низменный.
On it, under a solitary group of spreading trees, На нем, под одинокой группой каких то
the light of a bonfire flickered and some small раскидистых деревьев, метался огонечек от
figures could be seen moving about.
костра и виднелись какие то движущиеся
фигурки.
It seemed to Margarita that some nagging, Маргарите показалось, что оттуда доноmerry little tune was coming from there.
сится какая то зудящая веселенькая музыка.
Further off, as far as the eye could see, there Далее, сколько хватало глаз, на посеребwas no sign of habitation or people on the ренной равнине не виднелось никаких приsilvered plain.
знаков ни жилья, ни людей.
Margarita leaped off the cliff and quickly Маргарита прыгнула с обрыва вниз и
descended to the water.
быстро спустилась к воде.
The water enticed her after her airy race.
Вода манила ее после воздушной гонки.
Casting the broom aside, she ran and threw Отбросив от себя щетку, она разбежалась и
herself head first into the water.
прыгнула в воду вниз головой.
Her light body pierced the water's surface like Легкое ее тело, как стрела, вонзилось в
an arrow, and the column of water thrown up воду, и столб воды выбросило почти до саalmost reached the moon.
мой луны.
The water turned out to be warm as in a Вода оказалась теплой, как в бане, и, выbathhouse, and, emerging from the depths, нырнув из бездны, Маргарита вдоволь
Margarita swam her fill in the total solitude of наплавалась в полном одиночестве ночью в
night in this river.
этой реке.
There was no one near Margarita, but a little Рядом с Маргаритой никого не было, но неfurther away, behind the bushes, splashing and много подальше за кустами слышались
grunting could be heard - someone was also всплески и фырканье, там тоже кто то куhaving a swim there.
пался.
Margarita ran out on to the bank.
Маргарита выбежала на берег.
Her body was on fire after the swim.
Тело ее пылало после купанья.
She felt no fatigue, and was joyfully capering Усталости никакой она не ощущала и раabout on the moist grass.
достно приплясывала на влажной траве.
Suddenly she stopped dancing and pricked up
her ears.
The grunting came closer, and from behind the
willow bushes some naked fat man emerged,
with a black silk top hat pushed back on his
head.
His feet were covered with slimy mud, which
made it seem that the swimmer was wearing
black shoes.
Judging by his huffing and hiccuping, he was
properly drunk, as was confirmed,
incidentally, by the fact that the river suddenly
began to smell of cognac.
Seeing Margarita, the fat man peered at her
and then shouted joyfully:
`What's this?
Who is it I see?
Claudine, it's you, the ungrieving widow!
Вдруг она перестала танцевать и насторожилась.
Фырканье стало приближаться, и из за ракитовых кустов вылез какой то голый толстяк в черном шелковом цилиндре, заломленном на затылок.
Ступни его ног были в илистой грязи, так
что казалось, будто купальщик в черных
ботинках.
Судя по тому, как он отдувался и икал, он
был порядочно выпивши, что, впрочем,
подтверждалось и тем, что река вдруг стала
издавать запах коньяку.
Увидев Маргариту, толстяк стал вглядываться, а потом радостно заорал:
– Что такое?
Ее ли я вижу?
Клодина, да ведь это ты, неунывающая
вдова?
You're here, too?' and he came at her with his И ты здесь? – и тут он полез здороваться.
greetings.
Margarita stepped back and replied with Маргарита отступила и с достоинством отdignity:
ветила:
'Go to the devil!
– Пошел ты к чертовой матери.
What sort of Claudine am I to you?
Какая я тебе Клодина?
Watch out who you're talking to,' and, after a Ты смотри, с кем разговариваешь, – и, поmoment's reflection, she added to her words a думав мгновение, она прибавила к своей
long, unprintable oath.
речи длинное непечатное ругательство.
All this had a sobering effect on the light- Все это произвело на легкомысленного
minded fat man.
толстяка отрезвляющее действие.
'Ah!' he exclaimed softly and gave a start, – Ой! – тихо воскликнул он и вздрогнул, –
`magnanimously forgive me, bright Queen простите великодушно, светлая королева
Margot!
Марго!
I mistook you for someone else.
Я обознался.
The cognac's to blame, curse it!' The fat man А виноват коньяк, будь он проклят! – толlowered himself to one knee, holding the top стяк опустился на одно колено, цилиндр
hat far out, made a bow, and started to prattle, отнес в сторону, сделал поклон и залопоmixing Russian phrases with French, some тал, мешая русские фразы с французскими,
nonsense about the bloody wedding of his какой то вздор про кровавую свадьбу своfriend Guessard in Paris, and about the cognac, его друга в Париже Гессара, и про коньяк,
and about being mortified by his sad mistake. и про то, что он подавлен грустной ошибкой.
`Why don't you put your trousers on, you son – Ты бы брюки надел, сукин сын, – сказала,
of a bitch,' Margarita said, softening.
смягчаясь, Маргарита.
The fat man grinned joyfully, seeing that
Margarita was not angry, and rapturously
declared that he found himself without
trousers at the given moment only because in
his absent-mindedness he had left them on the
Yenisey River, where he had been swimming
just before, but that he would presently fly
there, since it was close at hand, and then,
entrusting himself to her favour and patronage,
he began to back away and went on backing
away until he slipped and fell backwards into
the water.
But even as he fell, he kept on his face, framed
in small side-whiskers, a smile of rapture and
devotion.
Here Margarita gave a piercing whistle and,
mounting the broom that flew up to her,
crossed to the opposite bank of the fiver.
The shadow of the chalk mountain did not
reach that far, and the whole bank was flooded
with moonlight.
As soon as Margarita touched the moist grass,
the music under the pussy willows struck up
louder, and a sheaf of sparks flew up more
merrily from the bonfire.
Under the pussy-willow branches, strewn with
tender, fluffy catkins, visible in the moonlight,
sat two rows of fat-faced frogs, puffing up as
if they were made of rubber, playing a bravura
march on wooden pipes.
Glowing marsh-lights hung on willow twigs in
front of the musicians, lighting up the music;
the restless light of the bonfire danced on the
frogs' faces.
The march was being played in honour of
Margarita.
She was given a most solemn reception.
Transparent naiads stopped their round dance
over the river and waved weeds at Margarita,
and their far-audible greetings moaned across
the deserted, greenish bank.
Naked witches, jumping from behind the
pussy willows, formed a line and began
curtseying and making courtly bows.
Толстяк радостно осклабился, видя, что
Маргарита не сердится, и восторженно сообщил, что оказался без брюк в данный момент лишь потому, что по рассеянности
оставил их на реке Енисее, где купался перед тем, но что он сейчас же летит туда,
благо это рукой подать, и затем, поручив
себя расположению и покровительству,
начал отступать задом и отступал до тех
пор, пока не поскользнулся и навзничь не
упал в воду.
Но и падая, сохранил на окаймленном небольшими бакенбардами лице улыбку восторга и преданности.
Маргарита же пронзительно свистнула и,
оседлав подлетевшую щетку, перенеслась
над рекой на противоположный берег.
Тень меловой горы сюда не доставала, и
весь берег заливала луна.
Лишь только Маргарита коснулась влажной травы, музыка под вербами ударила
сильнее, и веселее взлетел сноп искр из костра.
Под ветвями верб, усеянными нежными,
пушистыми сережками, видными в луне,
сидели в два ряда толстомордые лягушки и,
раздуваясь как резиновые, играли на деревянных дудочках бравурный марш.
Светящиеся гнилушки висели на ивовых
прутиках перед музыкантами, освещая
ноты, на лягушачьих мордах играл мятущийся свет от костра.
Марш игрался в честь Маргариты.
Прием ей оказан был самый торжественный.
Прозрачные русалки остановили свой хоровод над рекою и замахали Маргарите водорослями, и над пустынным зеленоватым
берегом простонали далеко слышные их
приветствия.
Нагие ведьмы, выскочив из за верб, выстроились в ряд и стали приседать и кланяться придворными поклонами.
Someone goat-legged flew up and bent to her
hand, spread silk on the grass, inquired
whether the queen had had a good swim, and
invited her to lie down and rest.
Margarita did just that.
The goat-legged one offered her a glass of
champagne, she drank it, and her heart became
warm at once.
Having inquired about Natasha's whereabouts,
she received the reply that Natasha had already
taken her swim and had flown ahead to
Moscow on her hog, to warn them that
Margarita would soon arrive and to help
prepare her attire.
Margarita's short stay under the pussy willows
was marked by one episode: there was a
whistling in the air, and a black body,
obviously missing its mark, dropped into the
water.
A few moments later there stood before
Margarita that same fat side-whiskerist who
had so unsuccessfully introduced himself on
the other bank.
He had apparently managed to get to the
Yenisey and back, for he was in full evening
dress, though wet from head to foot.
The cognac had done him another bad turn: as
he came down, he landed in the water after all.
But he did not lose his smile even on this
lamentable occasion, and the laughing
Margarita admitted him to her hand.
Then they all started getting ready.
The naiads finished their dance in the
moonlight and melted into it.
The goat-legged one deferentially inquired of
Margarita how she had come to me river. On
learning that she had come riding on a broom,
he said:
'Oh, but why, it's so inconvenient!' He
instantly slapped together some dubiouslooking telephone from two twigs, and
demanded of someone that a car be sent that
very minute, which, that same minute, was
actually done.
Кто то козлоногий подлетел и припал к
руке, раскинул на траве шелк, осведомляясь о том, хорошо ли купалась королева,
предложил прилечь и отдохнуть.
Маргарита так и сделала.
Козлоногий поднес ей бокал с шампанским, она выпила его, и сердце ее сразу согрелось.
Осведомившись о том, где Наташа, она получила ответ, что Наташа уже выкупалась
и полетела на своем борове вперед, в
Москву, чтобы предупредить о том, что
Маргарита скоро будет, и помочь приготовить для нее наряд.
Короткое пребывание Маргариты под вербами ознаменовалось одним эпизодом. В
воздухе раздался свист, и черное тело, явно
промахнувшись, обрушилось в воду.
Через несколько мгновений перед Маргаритой предстал тот самый толстяк бакенбардист, что так неудачно представился на
том берегу.
Он успел, по видимому, смотаться на Енисей, ибо был во фрачном наряде, но мокр с
головы до ног.
Коньяк подвел его вторично: высаживаясь,
он все таки угодил в воду.
Но улыбки своей он не утратил и в этом печальном случае, и был смеющеюся Маргаритой допущен к руке.
Затем все стали собираться.
Русалки доплясали свой танец в лунном
свете и растаяли в нем.
Козлоногий почтительно осведомился у
Маргариты, на чем она прибыла на реку;
узнав, что она явилась верхом на щетке,
сказал:
– О, зачем же, это неудобно, – мигом соорудил из двух сучков какой то подозрительный телефон и потребовал у кого то сию же
минуту прислать машину, что и исполнилось, действительно, в одну минуту.
An open, light sorrel car came down on the
island, only in the driver's seat there sat no
ordinary-looking driver, but a black, longbeaked rook in an oilcloth cap and gauntlets.
The little island was becoming deserted.
The witches flew off, melting into the moonblaze.
The bonfire was dying down, and the coals
were covering over with hoary ash.
The goat-legged one helped Margarita in, and
she sank on to the wide back seat of the sorrel
car.
The car roared, sprang up, and climbed almost
to the moon; the island vanished, the river
vanished, Margarita was racing to Moscow.
CHAPTER 22.
By Candlelight
The steady humming of the car, flying high
above the earth, lulled Margarita, and the
moonlight warmed her pleasantly.
Closing her eyes, she offered her face to the
wind and thought with a certain sadness about
the unknown river bank she had left behind,
which she sensed she would never see again.
After all the sorceries and wonders of that
evening, she could already guess precisely
whom she was being taken to visit, but that did
not frighten her.
The hope that there she would manage to
regain her happiness made her fearless.
However, she was not to dream of this
happiness for long in the car.
Either the rook knew his job well, or the car
was a good one, but Margarita soon opened
her eyes and saw beneath her not the forest
darkness, but a quivering sea of Moscow
lights.
The black bird-driver unscrewed the right
front wheel in flight, then landed the car in
some completely deserted cemetery in the
Dorogomilovo area.
Having deposited the unquestioning Margarita
by one of the graves along with her broom, the
rook started the car, aiming it straight into the
ravine beyond the cemetery.
На остров обрушилась буланая открытая
машина, только на шоферском месте сидел
не обычного вида шофер, а черный длинноносый грач в клеенчатой фуражке и в перчатках с раструбами.
Островок опустел.
В лунном пылании растворились улетевшие ведьмы.
Костер догорал, и угли затягивало седой
золой.
Бакенбардист и козлоногий подсадили
Маргариту, и она опустилась на широкое
заднее сидение.
Машина взвыла, прыгнула и поднялась почти к самой луне, остров пропал, пропала
река, Маргарита понеслась в Москву.
Глава 22
При свечах
Ровное гудение машины, летящей высоко
над землей, убаюкивало Маргариту, а лунный свет ее приятно согревал.
Закрыв глаза, она отдала лицо ветру и думала с какой то грустью о покинутом ею
неизвестном береге реки, которую, как она
чувствовала, она никогда более не увидит.
После всех волшебств и чудес сегодняшнего вечера она уже догадывалась, к кому
именно в гости ее везут, но это не пугало
ее.
Надежда на то, что там ей удастся добиться
возвращения своего счастья, сделала ее
бесстрашной.
Впрочем, долго мечтать в машине об этом
счастье ей не пришлось.
Грач ли хорошо знал свое дело, машина ли
была хороша, но только вскоре Маргарита,
открыв глаза, увидела под собой не лесную
тьму, а дрожащее озеро московских огней.
Черная птица шофер на лету отвинтил правое переднее колесо, а затем посадил машину на каком то совершенно безлюдном
кладбище в районе Драгомилова.
Высадив ни о чем не спрашивающую Маргариту возле одного из надгробий вместе с
ее щеткой, грач запустил машину, направив ее прямо в овраг за кладбищем.
It tumbled noisily into it and there perished.
The rook saluted deferentially, mounted the
wheel, and flew off.
A black cloak appeared at once from behind
one of the tombstones.
A fang flashed in the moonlight, and Margarita
recognized Azazello.
He gestured to Margarita, inviting her to get
on the broom, jumped on to a long rapier
himself, they both whirled up and in a few
seconds, unnoticed by anyone, landed near no.
302-bis on Sadovaya Street.
When the companions passed through the
gateway, carrying the broom and rapier under
their arms, Margarita noticed a man
languishing there in a cap and high boots,
probably waiting for someone.
Light though Azazello's and Margarita's
footsteps were, the solitary man heard them
and twitched uneasily, not understanding who
had produced them.
By the sixth entrance they met a second man
looking surprisingly like the first.
And again the same story repeated itself.
Footsteps ... the man turned and frowned
uneasily.
And when the door opened and closed, he
dashed after the invisible enterers, peeked into
the front hall, but of course saw nothing.
A third man, the exact copy of the second, and
therefore also of the first, stood watch on the
third-floor landing.
He smoked strong cigarettes, and Margarita
had a fit of coughing as she walked past him.
The smoker, as if pricked with a pin, jumped
up from the bench he was sitting on, began
turning around uneasily, went to the banister,
looked down.
Margarita and her companion were by that
time already at the door of apartment no.50.
They did not ring the bell. Azazello
noiselessly opened the door with his own key.
The first thing that struck Margarita was the
darkness in which she found herself.
В него она с грохотом обрушилась и в нем
погибла.
Грач почтительно козырнул, сел на колесо
верхом и улетел.
Тотчас из за одного из памятников показался черный плащ.
Клык сверкнул при луне, и Маргарита
узнала Азазелло.
Тот жестом пригласил Маргариту сесть на
щетку, сам вскочил на длинную рапиру,
оба взвились и никем не замеченные через
несколько секунд высадились около дома
№ 302 бис на Садовой улице.
Когда, под мышкой неся щетку и рапиру,
спутники проходили подворотню, Маргарита заметила томящегося в ней человека в
кепке и высоких сапогах, вероятно, кого то
поджидавшего.
Как ни легки были шаги Азазелло и Маргариты, одинокий человек их услыхал и беспокойно дернулся, не понимая, кто их производит.
Второго, до удивительности похожего на
первого, человека встретили у шестого
подъезда.
И опять повторилась та же история.
Шаги… Человек беспокойно оглянулся и
нахмурился.
Когда же дверь открылась и закрылась, кинулся вслед за невидимыми входящими, заглянул в подъезд, но ничего, конечно, не
увидел.
Третий, точная копия второго, а стало
быть, и первого, дежурил на площадке третьего этажа.
Он курил крепкие папиросы, и Маргарита
раскашлялась, проходя мимо него.
Курящий, как будто его кольнули, вскочил
со скамейки, на которой сидел, начал беспокойно оглядываться, подошел к перилам,
глянул вниз.
Маргарита со своим провожатым в это
время уже была у дверей квартиры № 50.
Звонить не стали, Азазелло бесшумно открыл дверь своим ключом.
Первое, что поразило Маргариту, это та
тьма, в которую они попали.
It was as dark as underground, so that she
involuntarily clutched at Azazello's cloak for
fear of stumbling.
But then, from far away and above, the light of
some little lamp flickered and began to
approach.
Azazello took the broom from under
Margarita's arm as they walked, and it
disappeared without a sound in the darkness.
Here they started climbing some wide steps,
and Margarita began to think there would be
no end to them.
She was struck that the front hall of an
ordinary Moscow apartment could contain this
extraordinary invisible, yet quite palpable,
endless stairway.
But the climb ended, and Margarita realized
that she was on a landing.
The light came right up to them, and Margarita
saw in this light the face of a man, long and
black, holding a little lamp in his hand.
Those who in recent days had been so
unfortunate as to cross paths with him, would
certainly have recognized him even by the
faint tongue of flame from the lamp.
It was Koroviev, alias Fagott.
True, Koroviev's appearance was quite
changed.
The flickering light was reflected not in the
cracked pince-nez, which it had long been time
to throw in the trash, but in a monocle, which,
true, was also cracked.
The little moustache on his insolent face was
twirled up and waxed, and Koroviev's
blackness was quite simply explained - he was
in formal attire.
Only his chest was white.
The
magician,
choirmaster,
sorcerer,
interpreter - devil knows what he really was Koroviev, in short, made his bows and, with a
broad sweep of the lamp in the air, invited
Margarita to follow him.
Azazello disappeared.
'An amazingly strange evening,' thought
Margarita, 'I expected anything but this.
Has their electricity gone off, or what?
Ничего не было видно, как в подземелье, и
Маргарита невольно уцепилась за плащ
Азазелло, опасаясь споткнуться.
Но тут вдалеке и вверху замигал огонек какой то лампадки и начал приближаться.
Азазелло на ходу вынул из под мышки
Маргариты щетку, и та исчезла без всякого
стука в темноте.
Тут стали подниматься по каким то широким ступеням, и Маргарите стало казаться,
что им конца не будет.
Ее поражало, как в передней обыкновенной
московской квартиры может поместиться
эта необыкновенная невидимая, но хорошо
ощущаемая бесконечная лестница.
Но тут подъем кончился, и Маргарита поняла, что стоит на площадке.
Огонек приблизился вплотную, и Маргарита увидела освещенное лицо мужчины,
длинного и черного, держащего в руке эту
самую лампадку.
Те, кто имел уже несчастие в эти дни попасться на его дороге, даже при слабом
свете язычка в лампадке, конечно, тотчас
же узнали бы его.
Это был Коровьев, он же Фагот.
Правда, внешность Коровьева весьма изменилась.
Мигающий огонек отражался не в треснувшем пенсне, которое давно пора было бы
выбросить на помойку, а в монокле,
правда, тоже треснувшем.
Усишки на наглом лице были подвиты и
напомажены, а чернота Коровьева объяснялась очень просто – он был во фрачном
наряде.
Белела только его грудь.
Маг, регент, чародей, переводчик или черт
его знает кто на самом деле – словом, Коровьев – раскланялся и, широко проведя
лампадой по воздуху, пригласил Маргариту следовать за ним.
Азазелло исчез.
«Удивительно странный вечер, – думала
Маргарита, – я всего ожидала, но только не
этого!
Электричество, что ли, у них потухло?
But the most striking thing is the size of the
place...
How could it all be squeezed into a Moscow
apartment?
There's simply no way it could be! ...'
However little light Koroviev's lamp gave out,
Margarita realized that she was in an
absolutely enormous hall, with a colonnade
besides, dark and on first impression endless.
Koroviev stopped by some sort of little settee,
placed his lamp on some sort of post, gestured
for Margarita to sit down, and settled himself
beside her in a picturesque attitude, leaning his
elbow on the post.
'Allow me to introduce myself to you,' creaked
Koroviev, 'Koroviev.
You are surprised there's no light?
Economy, so you think, of course?
Unh-unh!
May the first executioner to come along, even
one of those who later this evening will have
the honour of kissing your knee, lop my head
off on this very post if it's so!
Messire simply doesn't like electric light, and
we'll save it for the very last moment.
And then, believe me, there'll be no lack of it.
Perhaps it would even be better to have less.'
Margarita liked Koroviev, and his rattling
chatter had a soothing effect on her.
'No,' replied Margarita, 'most of all I'm struck
that there's room for all this.' She made a
gesture with her hand, emphasizing the
enormousness of the hall.
Koroviev grinned sweetly, which made the
shadows stir in the folds of his nose.
`The most uncomplicated thing of all!' he
replied. 'For someone well acquainted with the
fifth dimension, it costs nothing to expand
space to the desired proportions.
I'll say more, respected lady - to devil knows
what proportions!
Но самое поразительное – размеры этого
помещения.
Каким образом все это может втиснуться в
московскую квартиру?
Просто напросто никак не может».
Как ни мало давала свету Коровьевская
лампадка, Маргарита поняла, что она находится в совершенно необъятном зале, да
еще с колоннадой, темной и по первому
впечатлению бесконечной.
Возле какого то диванчика Коровьев остановился, поставил свою лампадку на какую
то тумбу, жестом предложил Маргарите
сесть, а сам поместился подле в живописной позе – облокотившись на тумбу.
– Разрешите мне представиться вам, – заскрипел Коровьев, – Коровьев.
Вас удивляет, что нет света?
Экономия, как вы, конечно, подумали?
Ни ни ни.
Пусть первый попавшийся палач, хотя бы
один из тех, которые сегодня, немного
позже, будут иметь честь приложиться к
вашему колену, на этой же тумбе оттяпает
мне голову, если это так.
Просто мессир не любит электрического
света, и мы дадим его в самый последний
момент.
И тогда, поверьте, недостатка в нем не будет.
Даже, пожалуй, хорошо было бы, если б его
было поменьше.
Коровьев понравился Маргарите, и трескучая его болтовня подействовала на нее
успокоительно.
– Нет, – ответила Маргарита, – более всего
меня поражает, где все это помещается. –
Она повела рукой, подчеркивая при этом
необъятность зала.
Коровьев сладко ухмыльнулся, отчего тени
шевельнулись в складках у его носа.
– Самое несложное из всего! – ответил он.
– Тем, кто хорошо знаком с пятым измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов.
Скажу вам более, уважаемая госпожа, до
черт знает каких пределов!
I, however,' Koroviev went on chattering,
"have known people who had no idea, not only
of the fifth dimension, but generally of
anything at all, and who nevertheless
performed absolute wonders in expanding
their space.
Я, впрочем, – продолжал болтать Коровьев,
– знавал людей, не имевших никакого
представления не только о пятом измерении, но и вообще ни о чем не имевших никакого представления и тем не менее проделывавших чудеса в смысле расширения
своего помещения.
Так, например, один горожанин, как мне
рассказывали, получив трехкомнатную
квартиру на Земляном валу, без всякого пятого измерения и прочих вещей, от которых ум заходит за разум, мгновенно превратил ее в четырехкомнатную, разделив
одну из комнат пополам перегородкой.
Засим эту он обменял на две отдельных
квартиры в разных районах Москвы – одну
в три и другую в две комнаты.
Согласитесь, что их стало пять.
Трехкомнатную он обменял на две отдельных по две комнаты и стал обладателем,
как вы сами видите, шести комнат, правда,
рассеянных в полном беспорядке по всей
Москве.
Он уже собирался произвести последний и
самый блистательный вольт, поместив в газете объявление, что меняет шесть комнат
в разных районах Москвы на одну пятикомнатную квартиру на Земляном валу, как
его деятельность, по не зависящим от него
причинам, прекратилась.
Возможно, что он сейчас и имеет какую нибудь комнату, но только, смею вас уверить,
что не в Москве.
Вот с, каков проныра, а вы изволите толковать про пятое измерение.
Маргарита, хоть и не толковала вовсе про
пятое измерение, а толковал о нем сам Коровьев, весело рассмеялась, прослушав
рассказ о похождениях квартирного проныры.
Коровьев же продолжал:
– Но к делу, к делу, Маргарита Николаевна.
Thus, for instance, one city-dweller, as I've
been told, having obtained a three-room
apartment on Zemlyanoy Val, transformed it
instantly, without any fifth dimension or other
things that addle the brain, into a four-room
apartment by dividing one room in half with a
partition.
`He forthwith exchanged that one for two
separate apartments in different parts of
Moscow: one of three rooms, the other of two.
You must agree that that makes five.
The three-room one he exchanged for two
separate ones, each of two rooms, and became
the owner, as you can see for yourself, of six
rooms - true, scattered in total disorder all over
Moscow.
He was just getting ready to perform his last
and most brilliant leap, by advertising in the
newspapers that he wanted to exchange six
rooms in different parts of Moscow for one
five-room apartment on Zemlyanoy Val, when
his activity ceased for reasons independent of
him.
He probably also has some sort of room now,
only I venture to assure you it is not in
Moscow.
A real slicker, you see, ma'am, and you keep
talking about the fifth dimension!'
Though she had never talked about the fifth
dimension, and it was Koroviev himself who
kept talking about it, Margarita laughed gaily,
hearing the story of the adventures of the
apartment slicker.
Koroviev went on:
'But to business, to business, Margarita
Nikolaevna.
You're quite an intelligent woman, and of Вы женщина весьма умная и, конечно, уже
course have already guessed who our host is.' догадались о том, кто наш хозяин.
Margarita's heart thumped, and she nodded.
Сердце Маргариты стукнуло, и она кивнула головой.
Well, and so, ma'am,' Koroviev said, 'and so,
we're enemies of any sort of reticence and
mysteriousness.
Messire gives one ball annually.
It is called the spring ball of the full moon, or
the ball of the hundred kings.
Such a crowd! ...' here Koroviev held his cheek
as if he had a toothache. 'However, I hope
you'll be convinced of it yourself.
Now, Messire is a bachelor, as you yourself,
of course, understand.
Yet a hostess is needed,' Koroviev spread his
arms, 'without a hostess, you must agree ...'
Margarita listened to Koroviev, trying not to
miss a single word; she felt cold under her
heart, the hope of happiness made her head
spin.
'The tradition has been established,' Koroviev
said further, 'that the hostess of the ball must
without fail be named Margarita, first, and
second, she must be a native of the place.
– Ну, вот с, вот с, – говорил Коровьев, – мы
враги всяких недомолвок и таинственностей.
Ежегодно мессир дает один бал.
Он называется весенним балом полнолуния, или балом ста королей.
Народу! – тут Коровьев ухватился за щеку,
как будто у него заболел зуб, – впрочем, я
надеюсь, вы сами в этом убедитесь.
Так вот с: мессир холост, как вы, конечно,
сами понимаете.
Но нужна хозяйка, – Коровьев развел руками, – согласитесь сами, без хозяйки…
Маргарита слушала Коровьева, стараясь не
проронить ни слова, под сердцем у нее
было холодно, надежда на счастье кружила
ее голову.
– Установилась традиция, – говорил далее
Коровьев, – хозяйка бала должна непременно носить имя Маргариты, во первых, а
во вторых, она должна быть местной уроженкой.
А мы, как изволите видеть, путешествуем и
в данное время находимся в Москве.
Сто двадцать одну Маргариту обнаружили
мы в Москве, и, верите ли, – тут Коровьев
с отчаянием хлопнул себя по ляжке, – ни
одна не подходит.
And we, you will kindly note, are travelling
and at the present moment are in Moscow.
We found one hundred and twenty-one
Margaritas in Moscow, and, would you
believe it,' here Koroviev slapped himself on
the thigh with despair, 'not one of them was
suitable!
And, at last, by a happy fate ...'
И, наконец, счастливая судьба…
Koroviev grinned expressively, inclining his Коровьев выразительно ухмыльнулся,
body, and again Margarita's heart went cold. наклоняя стан, и опять похолодело сердце
у Маргариты.
'In short!' Koroviev cried out 'Quite shortly: – Короче! – вскричал Коровьев, – совсем
you won't refuse to take this responsibility коротко: вы не откажетесь принять на себя
upon yourself?'
эту обязанность?
'I won't refuse!' Margarita replied firmly.
– Не откажусь, – твердо ответила Маргарита.
'Done!' said Koroviev and, raising the little – Кончено! – сказал Коровьев и, подняв
lamp, added: Please follow me.'
лампаду, добавил: – Прошу за мной.
They walked between the columns and finally Они пошли между колоннами и наконец
came to another hall, in which for some reason выбрались в какой то другой зал, в котором
there was a strong smell of lemons, where почему то сильно пахло лимоном, где слыsome rustlings were heard and something шались какие то шорохи и где что то задело
Маргариту по голове.
brushed against Margarita's head.
She gave a start.
Она вздрогнула.
'Don't be frightened,' Koroviev reassured her
sweetly, taking Margarita under the arm, 'it's
Behemoth's contrivances for the ball, that's all.
And generally I will allow myself the boldness
of advising you, Margarita Nikolaevna, never
to be afraid of anything.
It is unreasonable.
The ball will be a magnificent one, I will not
conceal it from you.
We will see persons the scope of whose power
in their own time was extremely great.
But, really, once you think how
microscopically small their possibilities were
compared to those of him to whose retinue I
have the honour of belonging, it seems
ridiculous, and even, I would say, sad ...
And, besides, you are of royal blood yourself.'
'Why of royal blood?' Margarita whispered
fearfully, pressing herself to Koroviev.
'Ah, my Queen,' Koroviev rattled on playfully,
'questions of blood are the most complicated
questions in the world!
And if we were to question certain greatgrandmothers, especially those who enjoyed a
reputation as shrinking violets, the most
astonishing secrets would be uncovered, my
respected Margarita Nikolaevna!
I would not be sinning in the least if, in
speaking of that, I should make reference to a
whimsically shuffled pack of cards.
There are things in which neither barriers of
rank nor even the borders between countries
have any validity whatsoever.
A hint: one of the French queens who lived in
the sixteenth century would, one must
suppose, be very amazed if someone told her
that after all these years I would be leading her
lovely great-great-great-granddaughter on my
arm through the ballrooms of Moscow.
But we've arrived!'
Here Koroviev blew out his lamp and it
vanished from his hands, and Margarita saw
lying on the floor in front of her a streak of
light under some dark door.
And on this door Koroviev softly knocked.
– Не пугайтесь, – сладко успокоил Коровьев, беря Маргариту под руку, – бальные
ухищрения Бегемота, ничего более.
И вообще я позволю себе смелость посоветовать вам, Маргарита Николаевна, никогда и ничего не бояться.
Это неразумно.
Бал будет пышный, не стану скрывать от
вас этого.
Мы увидим лиц, объем власти которых в
свое время был чрезвычайно велик.
Но, право, как подумаешь о том, насколько
микроскопически малы их возможности по
сравнению с возможностями того, в чьей
свите я имею честь состоять, становится
смешно и, даже я бы сказал, грустно.
Да и притом вы сами – королевской крови.
– Почему королевской крови? – испуганно
шепнула Маргарита, прижимаясь к Коровьеву.
– Ах, королева, – игриво трещал Коровьев,
– вопросы крови – самые сложные вопросы
в мире!
И если бы расспросить некоторых прабабушек и в особенности тех из них, что пользовались репутацией смиренниц, удивительнейшие тайны открылись бы, уважаемая Маргарита Николаевна.
Я ничуть не погрешу, если, говоря об этом,
упомяну о причудливо тасуемой колоде
карт.
Есть вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни
даже границы между государствами.
Намекну: одна из французских королев,
жившая в шестнадцатом веке, надо полагать, очень изумилась бы, если бы кто нибудь сказал ей, что ее прелестную прапрапраправнучку я по прошествии многих лет
буду вести под руку в Москве по бальным
залам.
Но мы пришли!
Тут Коровьев задул свою лампаду, и она
пропала у него из рук, и Маргарита увидела
лежащую на полу перед нею полоску света
под какой то темной дверью.
И в эту дверь Коровьев тихо стукнул.
Here Margarita became so agitated that her Тут Маргарита взволновалась настолько,
teeth chattered and a chill ran down her spine. что у нее застучали зубы и по спине прошел озноб.
The door opened.
Дверь раскрылась.
The room turned out to be very small.
Комната оказалась очень небольшой.
Margarita saw a wide oak bed with dirty, Маргарита увидела широкую дубовую кроrumpled and bunched-up sheets and pillows. вать со смятыми и скомканными грязными
простынями и подушкою.
Before the bed was an oak table with carved Перед кроватью стоял дубовый на резных
legs, on which stood a candelabrum with ножках стол, на котором помещался кандеsockets in the form of a bird's claws.
лябр с гнездами в виде когтистых птичьих
лап.
In these seven golden claws' burned thick wax В этих семи золотых лапах горели толстые
candles.
восковые свечи.
Besides that, there was on the table a large Кроме этого, на столике была большая
chessboard with pieces of extraordinarily шахматная доска с фигурками, необыкноartful workmanship.
венно искусно сделанными.
A little low bench stood on a small, shabby На маленьком вытертом коврике стояла ниrug.
зенькая скамеечка.
There was yet another table with some golden Был еще один стол с какой то золотой чаbowl and another candelabrum with branches шей и другим канделябром, ветви которого
in the form of snakes.
были сделаны в виде змей.
The room smelled of sulphur and pitch. В комнате пахло серой и смолой, тени от
Shadows from the lights criss-crossed on the светильников перекрещивались на полу.
floor.
Among those present Margarita immediately Среди присутствующих Маргарита сразу
recognized Azazello, now dressed in a tailcoat узнала Азазелло, теперь уже одетого во
and standing at the head of the bed.
фрак и стоящего у спинки кровати.
The dressed-up Azazello no longer resembled Принарядившийся Азазелло уже не похоthat bandit in whose form he had appeared to дил на того разбойника, в виде которого явMargarita in the Alexandrovsky Garden, and лялся Маргарите в Александровском саду,
his bow to Margarita was very gallant.
и поклонился он Маргарите чрезвычайно
галантно.
A naked witch, that same Hella who had so Нагая ведьма, та самая Гелла, что так смуembarrassed the respectable barman of the щала почтенного буфетчика Варьете, и,
Variety, and - alas - the same who had so увы, та самая, которую, к великому счаfortunately been scared off by the cock on the стью, вспугнул петух в ночь знаменитого
night of the notorious s�ance, sat on a rug on сеанса, сидела на коврике на полу у кроthe floor by the bed, stirring something in a pot вати, помешивая в кастрюле что то, от чего
валил серный пар.
which gave off a sulphurous steam.
Besides these, there was also a huge black Кроме этих, был еще в комнате сидящий на
tom-cat in the room, sitting on a high tabouret высоком табурете перед шахматным столиbefore the chess table, holding a chess knight ком громаднейший черный котище, держаin his right paw.
щий в правой лапе шахматного коня.
Hella rose and bowed to Margarita.
Гелла приподнялась и поклонилась Маргарите.
The cat, jumping off the tabouret, did likewise.
Scraping with his right hind paw, he dropped
the knight and crawled under the bed after it.
Margarita, sinking with fear, nevertheless
made all this out by the perfidious candlelight.
Her eyes were drawn to the bed, on which sat
he whom, still quite recently, at the Patriarch's
Ponds, poor Ivan had tried to convince that the
devil does not exist.
It was this non-existent one who was sitting on
the bed.
Two eyes were fixed on Margarita's face.
The right one with a golden spark at its bottom,
drilling anyone to the bottom of his soul, and
the left one empty and black, like the narrow
eye of a needle, like the entrance to the
bottomless well of all darkness and shadow.
Woland's face was twisted to one side, the
right corner of the mouth drawn down, the
high, bald forehead scored by deep wrinkles
running parallel to the sharp eyebrows.
The skin of Woland's face was as if burned for
all eternity by the sun.
Woland, broadly sprawled on the bed, was
wearing nothing but a long nightshirt, dirty
and patched on the left shoulder.
One bare leg was tucked under him, the other
was stretched out on the little bench.
It was the knee of this dark leg that Hella was
rubbing with some smoking ointment.
Margarita also made out on Woland's bared,
hairless chest a beetle artfully carved [2] from
dark stone, on a gold chain and with some
inscriptions on its back.
Beside Woland, on a heavy stand, stood a
strange globe, as if alive, lit on one side by the
sun.
The silence lasted a few seconds.
'He's studying me,' thought Margarita, and
with an effort of will she tried to control the
trembling in her legs.
At last Woland began to speak, smiling, which
made his sparkling eye as if to flare up.
То же сделал и кот, соскочивши с табурета;
шаркая правой задней лапой, он уронил
коня и полез за ним под кровать.
Все это замирающая от страха Маргарита
разглядела в коварных тенях от свечей кое
как.
Взор ее притягивала постель, на которой
сидел тот, кого еще совсем недавно бедный
Иван на Патриарших прудах убеждал в
том, что дьявола не существует.
Этот несуществующий и сидел на кровати.
Два глаза уперлись Маргарите в лицо.
Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый – пустой
и черный, вроде как узкое игольное ухо,
как выход в бездонный колодец всякой
тьмы и теней.
Лицо Воланда было скошено на сторону,
правый угол рта оттянут книзу, на высоком
облысевшем лбу были прорезаны глубокие
параллельные острым бровям морщины.
Кожу на лице Воланда как будто бы навеки
сжег загар.
Воланд широко раскинулся на постели,
был одет в одну ночную длинную рубашку,
грязную и заплатанную на левом плече.
Одну голую ногу он поджал под себя, другую вытянул на скамеечку.
Колено этой темной ноги и натирала какою
то дымящеюся мазью Гелла.
Еще разглядела Маргарита на раскрытой
безволосой груди Воланда искусно из темного камня вырезанного жука на золотой
цепочке и с какими то письменами на
спинке.
Рядом с Воландом на постели, на тяжелом
постаменте, стоял странный, как будто живой и освещенный с одного бока солнцем
глобус.
Несколько секунд длилось молчание.
«Он изучает меня», – подумала Маргарита
и усилием воли постаралась сдержать
дрожь в ногах.
Наконец Воланд заговорил, улыбнувшись,
отчего его искристый глаз как бы вспыхнул:
'Greetings to you, Queen, and I beg you to
excuse my homely attire.'
The voice of Woland was so low that on some
syllables it drew out into a wheeze.
Woland took a long sword from the sheets,
leaned down, poked it under the bed, and said:
'Out with you!
The game is cancelled.
The guest has arrived.'
'By no means,' Koroviev anxiously piped,
prompter-like, at Margarita's ear.
'By no means ...' began Margarita.
'Messire ...' Koroviev breathed into her ear.
`By no means, Messire,' Margarita replied
softly but distinctly, gaining control over
herself, and she added with a smile: `I beg you
not to interrupt your game.
I imagine the chess journals would pay good
money for the chance to publish it.'
Azazello gave a low but approving grunt, and
Woland, looking intently at Margarita,
observed as if to himself:
'Yes, Koroviev is right.
How whimsically the deck has been shuffled!
Blood!'
He reached out and beckoned Margarita to him
with his hand.
She went up, not feeling the floor under her
bare feet.
Woland placed his hand, heavy as if made of
stone and at the same time hot as fire, on
Margarita's shoulder, pulled her towards him,
and sat her on the bed by his side.
`Well,' he said, `since you are so charmingly
courteous - and I expected nothing else - let us
not stand on ceremony.' He again leaned over
the side of the bed and cried: 'How long will
this circus under the bed continue?
Come out, you confounded Hans!'[3]
'I can't find my knight,' the cat responded from
under the bed in a muffled and false voice, 'it's
ridden off somewhere, and I keep getting some
frog instead.'
– Приветствую вас, королева, и прошу
меня извинить за мой домашний наряд.
Голос Воланда был так низок, что на некоторых словах давал оттяжку в хрип.
Воланд взял с постели длинную шпагу,
наклонившись, пошевелил ею под кроватью и сказал:
– Вылезай!
Партия отменяется.
Прибыла гостья.
– Ни в каком случае, – тревожно свистнул
по суфлерски над ухом Маргариты Коровьев.
– Ни в каком случае… – начала Маргарита.
– Мессир… – дохнул Коровьев в ухо.
– Ни в каком случае, мессир, – справившись с собой, тихо, но ясно ответила Маргарита и, улыбнувшись, добавила: – Я умоляю вас не прерывать партии.
Я полагаю, что шахматные журналы заплатили бы недурные деньги, если б имели
возможность ее напечатать.
Азазелло тихо и одобрительно крякнул, а
Воланд, внимательно поглядев на Маргариту, заметил как бы про себя:
– Да, прав Коровьев!
Как причудливо тасуется колода!
Кровь!
Он протянул руку и поманил к себе Маргариту.
Та подошла, не чувствуя пола под босыми
ногами.
Воланд положил свою тяжелую, как будто
каменную, и в то же время горячую, как
огонь, руку на плечо Маргариты, дернул ее
к себе и посадил на кровать рядом с собою.
– Ну, уж если вы так очаровательно любезны, – проговорил он, – а я другого ничего и не ожидал, так будем без церемоний,
– он опять наклонился к краю кровати и
крикнул: – Долго будет продолжаться этот
балаган под кроватью?
Вылезай, окаянный ганс!
– Коня не могу найти, – задушенным и
фальшивым голосом отозвался из под кровати кот, – ускакал куда то, а вместо него
какая то лягушка попадается.
`You don't imagine you're at some fairground, – Не воображаешь ли ты, что находишься
do you?' asked Woland, pretending to be на ярмарочной площади? – притворяясь
angry. 'There's no frog under the bed!
рассерженным, спрашивал Воланд, – никакой лягушки не было под кроватью!
Leave these cheap tricks for the Variety.
Оставь эти дешевые фокусы для Варьете.
If you don't appear at once, we'll consider that Если ты сейчас же не появишься, мы будем
you've forfeited, you damned deserter!'
считать, что ты сдался, проклятый дезертир.
'Not for anything, Messire!' yelled the cat, and – Ни за что, мессир! – заорал кот и в ту же
he got out from under the bed that same секунду вылез из под кровати, держа в лапе
second, holding the knight in his paw.
коня.
'Allow me to present ...' Woland began and – Рекомендую вам… – начал было Воланд
interrupted himself: 'No, I simply cannot look и сам себя перебил: – Нет, я видеть не могу
at this buffoon.
этого шута горохового.
See what he's turned himself into under the Посмотрите, во что он себя превратил под
bed!'
кроватью.
Standing on his hind legs, the dust-covered cat Стоящий на задних лапах и выпачканный
was meanwhile making his bows to Margarita. пылью кот тем временем раскланивался перед Маргаритой.
There was now a white bow-tie on the cat's Теперь на шее у кота оказался белый фрачneck, and a pair of ladies' mother-of-pearl ный галстук бантиком, а на груди перлаopera glasses hung from a strap on his neck.
мутровый дамский бинокль на ремешке.
What's more, the cat's whiskers were gilded. Кроме того, усы у кота были позолочены.
'Well, what's all this now?' exclaimed Woland. – Ну что же это такое! – воскликнул Во`Why have you gilded your whiskers?
ланд, – зачем ты позолотил усы?
And what the devil do you need the bow-tie И на кой черт тебе нужен галстух, если на
for, when you're not even wearing trousers?'
тебе нет штанов?
'A cat is not supposed to wear trousers, – Штаны коту не полагаются, мессир, – с
Messire,' the cat replied with great dignity. большим достоинством отвечал кот, – уж
'You're not going to tell me to wear boots, too, не прикажете ли вы мне надеть и сапоги?
are you?
Puss-in-Boots exists only in fairy tales, Кот в сапогах бывает только в сказках, месMessire.
сир.
But have you ever seen anyone at a ball Но видели ли вы когда либо кого нибудь на
without a bow-tie?
балу без галстуха?
I do not intend to put myself in a ridiculous Я не намерен оказаться в комическом полоsituation and risk being chucked out!
жении и рисковать тем, что меня вытолкают в шею!
Everyone adorns himself with what he can.
Каждый украшает себя, чем может.
You may consider what I've said as referring Считайте, что сказанное относится и к биto the opera glasses as well, Messire!'
ноклю, мессир!
'But the whiskers? ...'
– Но усы?..
'I don't understand,' the cat retorted drily. 'Why – Не понимаю, – сухо возражал кот, – поcould Azazello and Koroviev put white чему, бреясь сегодня, Азазелло и Коровьев
powder on themselves as they were shaving могли посыпать себя белой пудрой, и чем
today, and how is that better than gold?
она лучше золотой?
I powdered my whiskers, that's all!
Я напудрил усы, вот и все!
If I'd shaved myself, it would be a different
matter!
A shaved cat - now, that is indeed an outrage,
I'm prepared to admit it a thousand times over.
But generally,' here the cat's voice quavered
touchily, 'I see I am being made the object of
a certain captiousness, and I see that a serious
problem stands before me - am I to attend the
ball?
What have you to say about that, Messire?'
And the cat got so puffed up with offence that
it seemed he would burst in another second.
'Ah, the cheat, the cheat,' said Woland, shaking
his head. 'Each time his game is in a hopeless
situation, he starts addling your pate like the
crudest mountebank on a street corner.
Другой разговор был бы, если б я побрился!
Бритый кот – это действительно уж безобразие, тысячу раз согласен признать это.
Но вообще, – тут голос кота обидчиво дрогнул, – я вижу, что ко мне применяют кое
какие придирки, и вижу, что передо мною
стоит серьезная проблема – быть ли мне вообще на балу?
Что вы скажете мне на это, мессир?
И кот от обиды так раздулся, что казалось,
еще секунда, и он лопнет.
– Ах, мошенник, мошенник, – качая головой, говорил Воланд, – каждый раз, как
партия его в безнадежном положении, он
начинает заговаривать зубы, подобно самому последнему шарлатану на мосту.
Sit down at once and stop slinging this verbal Садись немедленно и прекрати эту словесmuck.'
ную пачкотню.
`I shall sit down,' replied the cat, sitting down, – Я сяду, – ответил кот, садясь, – но воз'but I shall enter an objection with regard to ражу относительно последнего.
your last.
My speeches in no way resemble verbal muck, Речи мои представляют отнюдь не пачas you have been pleased to put it in the котню, как вы изволите выражаться в приpresence of a lady, but rather a sequence of сутствии дамы, а вереницу прочно увязанtightly packed syllogisms, the merit of which ных силлогизмов, которые оценили бы по
would be appreciated by such connoisseurs as достоинству такие знатоки, как Секст ЭмSextus Empiricus, Martianus Capella, [4] and, пирик, Марциан Капелла, а то, чего доброго, и сам Аристотель.
for all I know, Aristotle himself.
'Your king is in check,' said Woland.
– Шах королю, – сказал Воланд.
Very well, very well,' responded the cat, and – Пожалуйста, пожалуйста, – отозвался кот
he began studying the chessboard through his и стал в бинокль смотреть на доску.
opera glasses.
'And so, Donna,' Woland addressed Margarita, – Итак, – обратился к Маргарите Воланд, –
`I present to you my retinue.
рекомендую вам, донна, мою свиту.
This one who is playing the fool is the cat Этот валяющий дурака – кот Бегемот.
Behemoth.
Azazello and Koroviev you have already met. С Азазелло и Коровьевым вы уже познакоI present to you my maidservant, Hella: мились, служанку мою Геллу рекомендую.
efficient, quick, and there is no service she Расторопна, понятлива, и нет такой услуги,
cannot render.'
которую она не сумела бы оказать.
The beautiful Hella was smiling as she turned Красавица Гелла улыбалась, обратив к
her green-tinged eyes to Margarita, without Маргарите свои с зеленью глаза, не переceasing to dip into the ointment and apply it to ставая зачерпывать пригоршней мазь и
Woland's knee.
накладывать ее на колено.
'Well, that's the lot,' Woland concluded,
wincing as Hella pressed especially hard on
his knee. 'A small, mixed and guileless
company, as you see.' He fell silent and began
to spin the globe in front of him, which was so
artfully made that the blue oceans moved on it
and the cap at the pole lay like a real cap of ice
and snow.
On the chessboard, meanwhile, confusion was
setting in.
A thoroughly upset king in a white mantle was
shuffling on his square, desperately raising his
arms.
Three white pawn-mercenaries with halberds
gazed in perplexity at the bishop brandishing
his crozier and pointing forward to where, on
two adjacent squares, white and black,
Woland's black horsemen could be seen on
two fiery chargers pawing the squares with
their hoofs.
Margarita was extremely interested and struck
by the fact that the chessmen were alive.
The cat, taking the opera glasses from his eyes,
prodded his king lightly in the back.
The king covered his face with his hands in
despair.
'Things aren't so great, my dear Behemoth,'
Koroviev said quietly in a venomous voice.
`The situation is serious but by no means
hopeless,' Behemoth responded. 'What's more,
I'm quite certain of final victory.
Once I've analysed the situation properly.'
He set about this analysing in a rather strange
manner - namely, by winking and making all
sorts of faces at his king.
'Nothing helps,' observed Koroviev.
'Aie!' cried Behemoth, `the parrots have flown
away, just as I predicted!'
Indeed, from somewhere far away came the
noise of many wings.
Koroviev and Azazello rushed out of the room.
`Devil take you with your ball amusements!'
Woland grunted without tearing his eyes from
his globe.
– Ну, вот и все, – закончил Воланд и поморщился, когда Гелла особенно сильно сжала
его колено, – общество, как вы видите, небольшое, смешанное и бесхитростное. – Он
умолк и стал поворачивать перед собою
свой глобус, сделанный столь искусно, что
синие океаны на нем шевелились, а шапка
на полюсе лежала, как настоящая, ледяная
и снежная.
На доске тем временем происходило смятение.
Совершенно расстроенный король в белой
мантии топтался на клетке, в отчаянии
вздымая руки.
Три белых пешки ландскнехты с алебардами растерянно глядели на офицера, размахивающего шпагой и указывающего вперед, где в смежных клетках, белой и черной, виднелись черные всадники Воланда
на двух горячих, роющих копытами
клетки, конях.
Маргариту чрезвычайно заинтересовало и
поразило то, что шахматные фигурки были
живые.
Кот, отставив от глаз бинокль, тихонько
подпихнул своего короля в спину.
Тот в отчаянии закрыл лицо руками.
– Плоховато дельце, дорогой Бегемот, –
тихо сказал Коровьев ядовитым голосом.
– Положение серьезное, но отнюдь не безнадежное, – отозвался Бегемот, – больше
того: я вполне уверен в конечной победе.
Стоит только хорошенько проанализировать положение.
Этот анализ он начал производить довольно странным образом, именно стал
кроить какие то рожи и подмигивать своему королю.
– Ничего не помогает, – заметил Коровьев.
– Ай! – вскричал Бегемот, – попугаи разлетелись, что я и предсказывал!
Действительно, где то вдали послышался
шум многочисленных крыльев.
Коровьев и Азазелло бросились вон.
– А, черт вас возьми с вашими бальными
затеями! – буркнул Воланд, не отрываясь
от своего глобуса.
As soon as Koroviev and Azazello
disappeared Behemoth's winking took on
greater dimensions.
The white king finally understood what was
wanted of him. He suddenly pulled off his
mantle, dropped it on the square, and ran off
the board.
The bishop covered himself with the
abandoned royal garb and took the king's
place.
Koroviev and Azazello came back.
'Lies, as usual,' grumbled Azazello, with a
sidelong glance at Behemoth.
'I thought I heard it,' replied the cat.
'Well, is this going to continue for long?' asked
Woland. 'Your king is in check.'
'I must have heard wrong, my master,' replied
the cat. 'My king is not and cannot be in check.'
'I repeat, your king is in check!'
`Messire,' the cat responded in a falsely
alarmed voice, 'you are overtired. My king is
not in check.'
The king is on square G-5,' said Woland,
without looking at the board.
'Messire, I'm horrified!' howled the cat,
showing horror on his mug. There is no king
on that square!'
`What's that?' Woland asked in perplexity and
began looking at the board, where the bishop
standing on the king's square kept turning
away and hiding behind his hand.
'Ah, you scoundrel,' Woland said pensively.
'Messire! Again I appeal to logic!' the cat
began, pressing his paws to his chest. 'If a
player announces that the king is in check, and
meanwhile there's no trace of the king on the
board, the check must be recognized as
invalid!'
'Do you give up or not?' Woland cried in a
terrible voice.
`Let me think it over,' the cat replied humbly,
resting his elbows on the table, putting his
paws over his ears, and beginning to think.
He thought for a long time and finally said: 'I
give up.'
Лишь только Коровьев и Азазелло скрылись, мигание Бегемота приняло усиленные размеры.
Белый король наконец догадался, чего от
него хотят, вдруг стащил с себя мантию,
бросил ее на клетку и убежал с доски.
Офицер брошенное королевское одеяние
накинул на себя и занял место короля.
Коровьев и Азазелло вернулись.
– Враки, как и всегда, – ворчал Азазелло,
косясь на Бегемота.
– Мне послышалось, – ответил кот.
– Ну, что же, долго это будет продолжаться? – спросил Воланд, – шах королю.
– Я, вероятно, ослышался, мой мэтр, – ответил кот, – шаха королю нет и быть не может.
– Повторяю, шах королю.
– Мессир, – тревожно фальшивым голосом
отозвался кот, – вы переутомились: нет
шаха королю.
– Король на клетке г два, – не глядя на
доску, сказал Воланд.
– Мессир, я в ужасе, – завыл кот, изображая
ужас на своей морде, – на этой клетке нет
короля.
– Что такое? – в недоумении спросил Воланд и стал глядеть на доску, где стоявший
на королевской клетке офицер отворачивался и закрывался рукой.
– Ах ты подлец, – задумчиво сказал Воланд.
– Мессир, я вновь обращаюсь к логике, –
заговорил кот, прижимая лапы к груди, –
если игрок объявляет шах королю, а короля
между тем уже и в помине нет на доске,
шах признается недействительным.
– Ты сдаешься или нет? – прокричал страшным голосом Воланд.
– Разрешите подумать, – смиренно ответил
кот, положил локти на стол, уткнул уши в
лапы и стал думать.
Думал он долго и наконец сказал: – Сдаюсь.
The obstinate beast should be killed,'
whispered Azazello.
'Yes, I give up,' said the cat, `but I do so only
because I am unable to play in an atmosphere
of persecution on the part of the envious!' He
stood up and the chessmen climbed into their
box.
'Hella, it's time,' said Woland, and Hella
disappeared from the room. 'My leg hurts, and
now this ball ...' he continued.
'Allow me,' Margarita quietly asked.
Woland looked at her intently and moved his
knee towards her.
The liquid, hot as lava, burned her hands, but
Margarita, without wincing, and trying not to
cause any pain, rubbed it into his knee.
'My attendants insist it's rheumatism,' Woland
was saying, not taking his eyes off Margarita,
'but I strongly suspect that this pain in my knee
was left me as a souvenir by a charming witch
with whom I was closely acquainted in the
year 1571, on Mount Brocken, [5] on the
Devil's Podium.'
'Ah, can that be so!' said Margarita.
– Убить упрямую тварь, – шепнул Азазелло.
– Да, сдаюсь, – сказал кот, – но сдаюсь исключительно потому, что не могу играть в
атмосфере травли со стороны завистников!
– он поднялся, и шахматные фигурки полезли в ящик.
– Гелла, пора, – сказал Воланд, и Гелла исчезла из комнаты. – Нога разболелась, а тут
этот бал, – продолжал Воланд.
– Позвольте мне, – тихо попросила Маргарита.
Воланд пристально поглядел на нее и пододвинул к ней колено.
Горячая, как лава, жижа обжигала руки, но
Маргарита, не морщась, стараясь не причинять боли, втирала ее в колено.
– Приближенные утверждают, что это ревматизм, – говорил Воланд, не спуская глаз
с Маргариты, – но я сильно подозреваю,
что эта боль в колене оставлена мне на память одной очаровательной ведьмой, с которой я близко познакомился в тысяча
пятьсот семьдесят первом году в Брокенских горах, на чертовой кафедре.
– Ах, может ли это быть! – сказала Маргарита.
– Вздор!
Лет через триста это пройдет.
'Nonsense!
In another three hundred years it will all go
away!
I've been recommended a host of medications, Мне посоветовали множество лекарств, но
but I keep to my granny's old ways.
я по старинке придерживаюсь бабушкиных
средств.
Amazing herbs she left me, my grandma, that Поразительные травы оставила в наследvile old thing!
ство поганая старушка, моя бабушка!
Incidentally, tell me, are you suffering from Кстати, скажите, а вы не страдаете ли чем
anything?
нибудь?
Perhaps you have some sort of sorrow or soul- Быть может, у вас есть какая нибудь пеpoisoning anguish?'
чаль, отравляющая душу, тоска?
'No, Messire, none of that,' replied the clever – Нет, мессир, ничего этого нет, – ответила
Margarita, 'and now that I'm here with you, I умница Маргарита, – а теперь, когда я у
feel myself quite well.'
вас, я чувствую себя совсем хорошо.
'Blood is a great thing ...' Woland said gaily, – Кровь – великое дело, – неизвестно к
with no obvious point, and added: 'I see you're чему весело сказал Воланд и прибавил: – Я
interested in my globe.'
вижу, что вас интересует мой глобус.
'Oh, yes, I've never seen anything like it.'
– О да, я никогда не видела такой вещицы.
`It's a nice little object.
– Хорошая вещица.
Frankly speaking, I don't enjoy listening to the
news on the radio.
It's always reported by some girls who
pronounce the names of places inarticulately.
Besides, every third one has some slight
speech defect, as if they're chosen on purpose.
My globe is much more convenient, especially
since I need a precise knowledge of events.
For instance, do you see this chunk of land,
washed on one side by the ocean?
Look, it's filling with fire.
A war has started there.
If you look closer, you'll see the details.'
Margarita leaned towards the globe and saw
the little square of land spread out, get painted
in many colours, and turn as it were into a
relief map.
And then she saw the little ribbon of a river,
and some village near it.
A little house the size of a pea grew and
became the size of a matchbox.
Suddenly and noiselessly the roof of this house
flew up along with a cloud of black smoke, and
the walls collapsed, so that nothing was left of
the little two-storey box except a small heap
with black smoke pouring from it.
Bringing her eye still closer, Margarita made
out a small female figure lying on the ground,
and next to her, in a pool of blood, a little child
with outstretched arms.
'That's it,' Woland said, smiling, 'he had no
time to sin.
Abaddon's [6] work is impeccable.'
'I wouldn't want to be on the side that this
Abaddon is against,' said Margarita. 'Whose
side is he on?'
The longer I talk with you,' Woland responded
amiably, 'the more I'm convinced that you are
very intelligent.
I'll set you at ease.
He is of a rare impartiality and sympathizes
equally with both sides of the fight.
Owing to that, the results are always the same
for both sides.
Я, откровенно говоря, не люблю последних
новостей по радио.
Сообщают о них всегда какие то девушки,
невнятно произносящие названия мест.
Кроме того, каждая третья из них немного
косноязычна, как будто нарочно таких подбирают.
Мой глобус гораздо удобнее, тем более что
события мне нужно знать точно.
Вот, например, видите этот кусок земли,
бок которого моет океан?
Смотрите, вот он наливается огнем.
Там началась война.
Если вы приблизите глаза, вы увидите и детали.
Маргарита наклонилась к глобусу и увидела, что квадратик земли расширился,
многокрасочно расписался и превратился
как бы в рельефную карту.
А затем она увидела и ленточку реки, и какое то селение возле нее.
Домик, который был размером в горошину,
разросся и стал как спичечная коробка.
Внезапно и беззвучно крыша этого дома
взлетела наверх вместе с клубом черного
дыма, а стенки рухнули, так что от двухэтажной коробки ничего не осталось,
кроме кучечки, от которой валил черный
дым.
Еще приблизив свой глаз, Маргарита разглядела маленькую женскую фигурку, лежащую на земле, а возле нее в луже крови
разметавшего руки маленького ребенка.
– Вот и все, – улыбаясь, сказал Воланд, – он
не успел нагрешить.
Работа Абадонны безукоризненна.
– Я не хотела бы быть на той стороне, против которой этот Абадонна, – сказала Маргарита, – на чьей он стороне?
– Чем дальше я говорю с вами, – любезно
отозвался Воланд, – тем больше убеждаюсь
в том, что вы очень умны.
Я успокою вас.
Он на редкость беспристрастен и равно сочувствует обеим сражающимся сторонам.
Вследствие этого и результаты для обеих
сторон бывают всегда одинаковы.
Abaddon!' Woland called in a low voice, and
here there emerged from the wall the figure of
some gaunt man in dark glasses.
These glasses produced such a strong
impression on Margarita that she cried out
softly and hid her face in Woland's leg. 'Ah,
stop it!' cried Woland. `Modern people are so
nervous!' He swung and slapped Margarita on
the back so that a ringing went through her
whole body. 'Don't you see he's got his glasses
on?
Besides, there has never yet been, and never
will be, an occasion when Abaddon appears
before someone prematurely.
And, finally, I'm here.
You are my guest!
I simply wanted to show him to you.'
Abaddon stood motionless.
'And is it possible for him to take off his
glasses for a second?' Margarita asked,
pressing herself to Woland and shuddering,
but now from curiosity.
'Ah, no, that's impossible,' Woland replied
seriously and waved his hand at Abaddon, and
he was no more. "What do you wish to say,
Azazello?'
'Messire,' replied Azazello, 'allow me to say we've got two strangers here: a beauty who is
whimpering and pleading to be allowed to stay
with her lady, and with her, begging your
pardon, there is also her hog.'
'Strange behaviour for a beauty!' observed
Woland.
'It's Natasha, Natasha!' exclaimed Margarita.
'Well, let her stay with her lady.
And the hog - to the cooks.'
`To slaughter him?' Margarita cried fearfully.
`For pity's sake, Messire, it's Nikolai
Ivanovich, the ground-floor tenant.
It's a misunderstanding, you see, she daubed
him with the cream...'
'But wait,' said Woland, 'why the devil would
anyone slaughter him?
Let him stay with the cooks, that's all.
You must agree, I cannot let him into the
ballroom.'
Абадонна, – негромко позвал Воланд, и тут
из стены появилась фигура какого то худого человека в темных очках.
Эти очки почему то произвели на Маргариту такое сильное впечатление, что она,
тихонько вскрикнув, уткнулась лицом в
ногу Воланда. – Да перестаньте, – крикнул
Воланд, – до чего нервозны современные
люди. – Он с размаху шлепнул Маргариту
по спине, так что по ее телу прошел звон. –
Ведь видите же, что он в очках.
Кроме того, никогда не было случая, да и
не будет, чтобы Абадонна появился перед
кем либо преждевременно.
Да и, наконец, я здесь.
Вы у меня в гостях!
Я просто хотел вам показать.
Абадонна стоял неподвижно.
– А можно, чтобы он снял очки на секунду?
– спросила Маргарита, прижимаясь к Воланду и вздрагивая, но уже от любопытства.
– А вот этого нельзя, – серьезно сказал Воланд и махнул рукой Абадонне, и того не
стало. – Что ты хочешь сказать, Азазелло?
– Мессир, – ответил Азазелло, – разрешите
мне сказать. У нас двое посторонних: красавица, которая хнычет и умоляет, чтобы ее
оставили при госпоже, и кроме того, с ней,
прошу прощения, ее боров.
– Странно ведут себя красавицы, – заметил
Воланд.
– Это Наташа, Наташа! – воскликнула Маргарита.
– Ну, оставить при госпоже.
А борова к поварам!
– Зарезать? – испуганно крикнула Маргарита, – помилуйте, мессир, это Николай
Иванович, нижний жилец.
Тут недоразумение, она, видите ли, мазнула его кремом…
– Помилуйте! – сказал Воланд, – на кой
черт и кто станет его резать?
Пусть посидит вместе с поварами, вот и
все!
Не могу же, согласитесь, я его пустить в
бальный зал!
'No, really...' Azazello added and announced:
`Midnight is approaching, Messire.'
'Ah, very good.' Woland turned to Margarita:
'And so, if you please...
I thank you beforehand.
Don't become flustered and don't be afraid of
anything.
Drink nothing but water, otherwise you'll get
groggy and it will be hard for you.
It's time!'
Margarita got up from the rug, and then
Koroviev appeared in the doorway.
CHAPTER 23.
The Great Ball at Satan's
Midnight was approaching; they had to hurry.
Margarita dimly perceived her surroundings.
Candles and a jewelled pool remained in her
memory.
As she stood in the bottom of this pool, Hella,
with the assistance of Natasha, doused her
with some hot, thick and red liquid.
Margarita felt a salty taste on her lips and
realized that she was being washed in blood.
The bloody mantle was changed for another thick, transparent, pinkish - and Margarita's
head began to spin from rose oil.
Then Margarita was laid on a crystal couch
and rubbed with some big green leaves until
she shone.
Here the cat burst in and started to help.
He squatted down at Margarita's feet and
began rubbing up her soles with the air of
someone shining shoes in the street.
Margarita does not remember who stitched
slippers for her from pale rose petals or how
these slippers got fastened by themselves with
golden clasps.
Some force snatched Margarita up and put her
before a mirror, and a royal diamond crown
gleamed in her hair.
Koroviev appeared from somewhere and hung
a heavy, oval-framed picture of a black poodle
by a heavy chain on Margarita's breast.
– Да уж… – добавил Азазелло и доложил:
– Полночь приближается, мессир.
– А, хорошо. – Воланд обратился к Маргарите: – Итак, прошу вас!
Заранее благодарю вас.
Не теряйтесь и ничего не бойтесь.
Ничего не пейте, кроме воды, а то вы разомлеете и вам будет трудно.
Пора!
Маргарита поднялась с коврика, и тогда в
дверях возник Коровьев.
Глава 23
Великий бал у сатаны
Полночь приближалась, пришлось спешить.
Маргарита смутно видела что нибудь.
Запомнились свечи и самоцветный какой
то бассейн.
Когда Маргарита стала на дно этого бассейна, Гелла и помогающая ей Наташа окатили Маргариту какой то горячей, густой и
красной жидкостью.
Маргарита ощутила соленый вкус на губах
и поняла, что ее моют кровью.
Кровавая мантия сменилась другою – густой, прозрачной, розоватой, и у Маргариты закружилась голова от розового
масла.
Потом Маргариту бросили на хрустальное
ложе и до блеска стали растирать какими то
большими зелеными листьями.
Тут ворвался кот и стал помогать.
Он уселся на корточки у ног Маргариты и
стал натирать ей ступни с таким видом, как
будто чистил сапоги на улице.
Маргарита не помнит, кто сшил ей из лепестков бледной розы туфли, и как эти
туфли сами собой застегнулись золотыми
пряжками.
Какая то сила вздернула Маргариту и поставила перед зеркалом, и в волосах у нее
блеснул королевский алмазный венец.
Откуда то явился Коровьев и повесил на
грудь Маргариты тяжелое в овальной раме
изображение черного пуделя на тяжелой
цепи.
This adornment was extremely burdensome to
the queen.
The chain at once began to chafe her neck, the
picture pulled her down.
But something compensated Margarita for the
inconveniences that the chain with the black
poodle caused her, and this was the deference
with which Koroviev and Behemoth began to
treat her.
'Never mind, never mind, never mind!'
muttered Koroviev at the door of the room
with the pool. 'No help for it, you must, must,
must...
Allow me, Queen, to give you a last piece of
advice.
Among the guests there will be different sorts,
oh, very different, but no one, Queen Margot,
should be shown any preference!
Even if you don't like someone ... I understand
that you will not, of course, show it on your
face - no, no, it's unthinkable!
He'll notice it, he'll notice it instantly!
You must love him, love him, Queen!
The mistress of the ball will be rewarded a
hundredfold for that.
And also - don't ignore anyone!
At least a little smile, if there's no time to drop
a word, at least a tiny turn of the head!
Anything you like, but not inattention, they'll
sicken from that ...'
Here Margarita, accompanied by Koroviev
and Behemoth, stepped out of the room with
the pool into total darkness.
'I, I,' whispered the cat, 'I give the signal!'
'Go ahead!' Koroviev replied from the
darkness.
The ball!!!' shrieked the cat piercingly, and
just then Margarita cried out and shut her eyes
for a few seconds.
The ball fell on her all at once in the form of
light, and, with it, of sound and smell.
Taken under the arm by Koroviev, Margarita
saw herself in a tropical forest.
Red-breasted, green-tailed parrots fluttered
from liana to liana and cried out deafeningly:
Это украшение чрезвычайно обременило
королеву.
Цепь сейчас же стала натирать шею, изображение тянуло ее согнуться.
Но кое что вознаградило Маргариту за те
неудобства, которые ей причиняла цепь с
черным пуделем. Это – та почтительность,
с которою стали относиться к ней Коровьев
и Бегемот.
– Ничего, ничего, ничего! – бормотал Коровьев у дверей комнаты с бассейном, – ничего не поделаешь, надо, надо, надо.
Разрешите, королева, вам дать последний
совет.
Среди гостей будут различные, ох, очень
различные, но никому, королева Марго, никакого преимущества!
Если кто нибудь и не понравится… Я понимаю, что вы, конечно, не выразите этого на
своем лице… Нет, нет, нельзя подумать об
этом!
Заметит, заметит в то же мгновение.
Нужно полюбить его, полюбить, королева.
Сторицей будет вознаграждена за это хозяйка бала!
И еще: не пропустить никого.
Хоть улыбочку, если не будет времени бросить слово, хоть малюсенький поворот головы.
Все, что угодно, но только не невнимание.
От этого они захиреют…
Тут Маргарита в сопровождении Коровьева и Бегемота шагнула из бассейной в полную темноту.
– Я, я, – шептал кот, – я дам сигнал!
– Давай! – ответил в темноте Коровьев.
– Бал! – пронзительно визгнул кот, и тотчас
Маргарита вскрикнула и на несколько секунд закрыла глаза.
Бал упал на нее сразу в виде света, вместе с
ним – звука и запаха.
Уносимая под руку Коровьевым, Маргарита увидела себя в тропическом лесу.
Красногрудые зеленохвостые попугаи цеплялись за лианы, перескакивали по ним и
оглушительно кричали:
'Delighted!'
But the forest soon ended, and its bathhouse
stuffiness changed at once to the coolness of a
ballroom with columns of some yellowish,
sparkling stone.
This ballroom, just like the forest, was
completely empty, except for some naked
negroes with silver bands on their heads who
were standing by the columns.
Their faces turned a dirty brown from
excitement when Margarita flew into the
ballroom with her retinue, in which Azazello
showed up from somewhere.
Here Koroviev let go of Margarita's arm and
whispered:
'Straight to the tulips.'
A low wall of white tulips had grown up in
front of Margarita, and beyond it she saw
numberless lamps under little shades and
behind them the white chests and black
shoulders of tailcoaters.
Then Margarita understood where the sound
of the ball was coming from.
The roar of trumpets crashed down on her, and
the soaring of violins that burst from under it
doused her body as if with blood.
The orchestra of about a hundred and fifty men
was playing a polonaise.
The tailcoated man hovering over the
orchestra paled on seeing Margarita, smiled,
and suddenly, with a sweep of his arms, got the
whole orchestra to its feet.
Not interrupting the music for a moment, the
orchestra, standing, doused Margarita with
sound.
The man over the orchestra turned from it and
bowed deeply, spreading his arms wide, and
Margarita, smiling, waved her hand to him.
«Я восхищен!»
Но лес быстро кончился, и его банная духота тотчас сменилась прохладою бального
зала с колоннами из какого то желтоватого
искрящегося камня.
Этот зал, так же как и лес, был совершенно
пуст, и лишь у колонн неподвижно стояли
обнаженные негры в серебряных повязках
на головах.
Лица их стали грязно бурыми от волнения,
когда в зал влетела Маргарита со своею
свитой, в которой откуда то взялся Азазелло.
Тут Коровьев выпустил руку Маргариты и
шепнул:
– Прямо на тюльпаны!
Невысокая стена белых тюльпанов выросла перед Маргаритой, а за нею она увидела бесчисленные огни в колпачках и перед ними белые груди и черные плечи
фрачников.
Тогда Маргарита поняла, откуда шел бальный звук.
На нее обрушился рев труб, а вырвавшийся
из под него взмыв скрипок окатил ее тело,
как кровью.
Оркестр человек в полтораста играл полонез.
Возвышавшийся перед оркестром человек
во фраке, увидев Маргариту, побледнел, заулыбался и вдруг взмахом рук поднял весь
оркестр.
Ни на мгновение не прерывая музыки, оркестр, стоя, окатывал Маргариту звуками.
Человек над оркестром отвернулся от него
и поклонился низко, широко разбросив
руки, и Маргарита, улыбаясь, помахала ему
рукой.
'No, not enough, not enough,' whispered – Нет, мало, мало, – зашептал Коровьев, –
Koroviev, 'he won't sleep all night.
он не будет спать всю ночь.
Call out to him:
Крикните ему:
"Greetings to you, waltz king! [1]'
«Приветствую вас, король вальсов!»
Margarita cried it out, and marvelled that her Маргарита крикнула это и подивилась
voice, full as a bell, was heard over the тому, что ее голос, полный как колокол, поhowling of the orchestra.
крыл вой оркестра.
The man started with happiness and put his left
hand to his chest, while the right went on
brandishing a white baton at the orchestra.
'Not enough, not enough,' whispered
Koroviev, 'look to the left, to the first violins,
and nod so that each one thinks you've
recognized him individually.
There are only world celebrities here.
Nod to that one ... at the first stand, that's
Vieuxtemps! [2] ...
There, very good...
Now, onward!'
'Who is the conductor?' Margarita asked,
flying off.
'Johann Strauss!' cried the cat. 'And they can
hang me from a liana in a tropical forest if such
an orchestra ever played at any ball!
I invited them!
And, note, not one got sick or declined!'
In the next room there were no columns.
Instead there stood walls of red, pink and milkwhite roses on one side, and on the other a wall
of Japanese double camellias.
Between these walls fountains spurted up,
hissing, and bubbly champagne seethed in
three pools, the first of which was transparent
violet, the second ruby, the third crystal.
Next to them negroes in scarlet headbands
dashed about, filling flat cups from the pools
with silver dippers.
The pink wall had a gap in it, where a man in
a red swallowtail coat was flailing away on a
platform.
Before him thundered an unbearably loud jazz
band.
As soon as the conductor saw Margarita, he
bent before her so that his hands touched the
floor, then straightened up and cried
piercingly:
'Hallelujah!'
He slapped himself on the knee - one! - then
criss-cross on the other knee - two! - then
snatched a cymbal from the hands of the end
musician and banged it on a column.
Человек от счастья вздрогнул и левую руку
приложил к груди, правой продолжая махать оркестру белым жезлом.
– Мало, мало, – шептал Коровьев, – глядите
налево, на первые скрипки, и кивните так,
чтобы каждый думал, что вы его узнали в
отдельности.
Здесь только мировые знаменитости.
Вот этому, за первым пультом, это Вьетан.
Так, очень хорошо.
Теперь дальше.
– Кто дирижер? – отлетая, спросила Маргарита.
– Иоганн Штраус, – закричал кот, – и пусть
меня повесят в тропическом саду на лиане,
если на каком нибудь балу когда либо играл такой оркестр.
Я приглашал его!
И, заметьте, ни один не заболел и ни один
не отказался.
В следующем зале не было колонн, вместо
них стояли стены красных, розовых, молочно белых роз с одной стороны, а с другой – стена японских махровых камелий.
Между этими стенами уже били, шипя,
фонтаны, и шампанское вскипало пузырями в трех бассейнах, из которых был первый – прозрачно фиолетовый, второй – рубиновый, третий – хрустальный.
Возле них метались негры в алых повязках,
серебряными черпаками наполняя из бассейнов плоские чаши.
В розовой стене оказался пролом, и в нем
на эстраде кипятился человек в красном с
ласточкиным хвостом фраке.
Перед ним гремел нестерпимо громко
джаз.
Лишь только дирижер увидел Маргариту,
он согнулся перед нею так, что руками коснулся пола, потом выпрямился и пронзительно закричал:
– Аллилуйя!
Он хлопнул себя по коленке раз, потом
накрест по другой – два, вырвал из рук
крайнего музыканта тарелку, ударил ею по
колонне.
As she flew off, Margarita saw only that the
virtuoso jazzman, fighting against the
polonaise blowing in Margarita's back, was
beating his jazzmen on the heads with the
cymbal while they cowered in comic fright.
Finally they flew out on to the landing where,
as Margarita realized, she had been met in the
dark by Koroviev with his little lamp.
Now on this landing the light pouring from
clusters of crystal grapes blinded the eye.
Margarita was put in place, and under her left
arm she found a low amethyst column.
'You may rest your arm on it if it becomes too
difficult,' Koroviev whispered.
Some black man threw a pillow under
Margarita's feet embroidered with a golden
poodle, and she, obedient to someone's hands,
bent her right leg at the knee and placed her
foot on it.
Margarita tried to look around.
Koroviev and Azazello stood beside her in
formal poses.
Next to Azazello stood another three young
men, vaguely reminding Margarita of
Abaddon.
It blew cold in her back.
Looking there, Margarita saw bubbly wine
spurt from the marble wall behind her and pour
into a pool of ice.
At her left foot she felt something warm and
furry.
It was Behemoth.
Margarita was high up, and a grandiose
stairway covered with carpet descended from
her feet.
Below, so far away that it was as if Margarita
were looking the wrong way through
binoculars, she saw a vast front hall with an
absolutely enormous fireplace, into the cold
and black maw of which a five-ton truck could
easily have driven.
The front hall and stairway, so flooded with
light that it hurt the eyes, were empty.
The sound of trumpets now came to Margarita
from far away.
Thus they stood motionless for about a minute.
Улетая, Маргарита видела только, что виртуоз джазбандист, борясь с полонезом, который дул Маргарите в спину, бьет по головам джазбандистов своей тарелкой и те
приседают в комическом ужасе.
Наконец вылетели на площадку, где, как
поняла Маргарита, ее во тьме встречал Коровьев с лампадкой.
Теперь на этой площадке глаза слепли от
света, льющегося из хрустальных виноградных гроздьев.
Маргариту установили на место, и под левой рукой у нее оказалась низкая аметистовая колонка.
– Руку можно будет положить на нее, если
станет очень трудно, – шептал Коровьев.
Какой то чернокожий подкинул под ноги
Маргарите подушку с вышитым на ней золотым пуделем, и на нее она, повинуясь
чьим то рукам, поставила, согнув в колене,
свою правую ногу.
Маргарита попробовала оглядеться.
Коровьев и