аисты в небе войны

5-6 классы
АИСТЫ В НЕБЕ ВОЙНЫ
Я лежу в окопе на разостланной шинели и долго гляжу вверх, в синюю
бездну летнего неба. В эту минуту не слышно ни взрывов, ни выстрелов, все
спит. Солнце скрылось за бруствером и уже клонится к закату. Медленно
спадает жара, утихает ветер. Одинокая былинка на краю бруствера бессильно
свисает в окоп. Высоко в небе летают аисты. Они распластали широкие,
размочаленные на концах крылья, забрались в самую высь и кружат там,
будто купаются в солнечном ясном раздолье. Ветровые потоки постепенно
относят их в сторону, но птицы важно взмахивают крыльями, опять
набирают высоту и долго парят в поднебесье.
Аисты часто прилетают сюда в погожую предвечернюю пору и
кружатся. Они, наверно, высматривают какое-нибудь болотце, камышовую
заводь или лужок, чтобы поискать корма, напиться, а то и просто постоять в
раздумье на одной ноге. Но теперь возле заводей, у приречных болот, на всех
полях и дорогах — люди. Не успевают птицы сколько-нибудь снизиться, как
на земле начинают трещать пулеметные очереди, высокий голубой простор
зло прошивают невидимые шмели-пули, аисты пугливо бросаются в стороны
и торопливо улетают к предгорьям Карпат.
Без аистов синее небо становится пустым и скучным, в нем не за что
зацепиться взгляду. Я прищуриваюсь и дремотно притихаю.
(По Ю.Бондареву)
АМФОРА
Несколько дней я прожил в болгарском рыбачьем порту Созополе. Этот
город в древности назывался Аполлония. Там поэт Славчо Чернышев
подарил мне греческую амфору. Он сказал, что амфоре две с половиной
тысячи лет. Созопольские рыбаки вытащили ее сетью с морского дна во
время зимнего лова. Чернышев ходил тогда с рыбаками в море, и они отдали
ему амфору.
Он говорил, что древние эллинские мореплаватели выбросили эту амфору
за борт корабля во время свирепого шторма. Амфору выбросили в качестве
жертвы, чтобы умилостивить бога морей Посейдона и остановить бурю. Она
захватила корабль вдали от берегов. В таких случаях всегда бросали в море
жертвенные амфоры с оливковым маслом. На дне нашей амфоры
сохранилась черная пленка окаменелого масла.
Вместе со своим другом-художником Чернышев устроил музей. Пока что
там были одни амфоры. Рыбаки время от времени вылавливали их и сдавали
в музей. Однообразие экспонатов ничуть не смущало хранителей. Не часто
встречается на свете такое большое собрание амфор разных веков и форм.
Изучение и сравнение амфор вызывало у художника и у поэта мысли о
легендарных временах, будило их воображение.
(По К.Паустовскому)
БУКЕТ ИЗ ЦВЕТОВ КАРТОФЕЛЯ
C историей картофеля связано много забавных рассказов.
Еще в XVI веке один адмирал привез якобы из Америки в Англию
первый картофель. Хозяин решил угостить заморским овощем своих друзей,
но повар по незнанию приготовил не клубни, а листья и стебли картофеля,
которые он поджарил в масле. Гости нашли новое блюдо отвратительным.
Рассерженный адмирал приказал уничтожить посаженное в его имении
растение. Кусты картофеля даже сожгли, но в золе были найдены
испекшиеся клубни. Печеный картофель всем очень понравился. С тех пор и
стал распространяться картофель в Англии.
Много занятного писали про аптекаря Пармантье, который
пропагандировал картофель в XVIII веке во Франции. Цветы картофеля,
принесенные им в королевский дворец, вызвали бурю восторгов. Сам король
стал носить их у себя на груди, а королева украсила ими прическу. Король
распорядился подавать ему картофель ежедневно к обеду. Придворные
последовали его примеру. Но французских крестьян приучали к новой
культуре хитростью. Когда картофель на посадках, сделанных Пармантье,
созревал, то около картофеля ставили охрану. Однако на ночь стражу
убирали. Крестьяне, думая, что охраняют что-то очень ценное, ночью тайком
выкапывали клубни, варили и ели их, а позже сажали на своих огородах.
(По В.Черкасову)
В БОРЬБЕ СО СТИХИЯМИ
Сам теперь не пойму, как я отважился на эту отчаянную поездку. Море
было неспокойно Едва только я отшвартовался, волны ударили лодку бортом
о пристань, погнали ее к берегу. С большим трудом я успел поставить в
уключины весла и направить лодку носом в море. И тут началась борьба. Я
изо всех сил наваливался на весла, волны рвали их у меня из рук, а ветер
старался опрокинуть лодку.
Целью моего плавания были Пять Братьев. Так назывались пять скал,
которые дружной грудой возвышались над волнами невдалеке от берега.
Возле самых скал лодку перестало рвать из стороны в сторону. Однако
пристать к скалам с береговой стороны было невозможно. Надо обогнуть их
с запада, войти в проход между двумя камнями. Мне уже дважды пришлось
побывать на Пяти Братьях. Я знал, что ворота — очень опасное место.
Прибой может в щепки разбить лодку. Я придержал лодку на месте и
немного отдохнул.
Наконец я собрался с духом и направил лодку в каменные ворота.
Сильное течение разом загородило мне путь. Я налег на весла — и как-то
совсем неожиданно легко очутился по другую сторону каменных ворот. Я
резко повернул лодку и без приключений ввел ее в узкую гавань между
двумя камнями. Тут было тихо. Я кинул весла на дно лодки, перешел на нос,
взял якорь и забросил его на старшего Брата. Опасный переход закончен.
(По В.Бианки)
7-8 классы
АКУЛА
Наш корабль стоял на якоре у берега Африки. День был прекрасный, с
моря дул свежий ветер. Но к вечеру погода изменилась. Стало душно и точно
из топленной печки несло на нас горячим воздухом с пустыни Сахары.
Перед закатом солнца капитан вышел на палубу, крикнул:
— Купаться!
В одну минуту матросы попрыгали в воду, спустили в воду парус,
привязали его и в парусе устроили купальню.
На корабле с нами было два мальчика. Мальчики первые попрыгали в
воду, но им тесно было в парусе, и они вздумали плавать наперегонки в
открытом море.
Оба, как ящерицы, вытягивались в воде и что было силы поплыли к тому
месту, где был бочонок над якорем.
Один мальчик сначала перегнал товарища, но потом стал отставать. Отец
мальчика, старый артиллерист, стоял на палубе и любовался на своего
сынишку. Когда сын стал отставать, отец крикнул ему:
— Не сдавайся!
Вдруг с палубы кто-то крикнул:
— Акула!
Все мы увидали в воде спину морского чудовища. Акула плыла прямо на
мальчиков.
— Назад! Назад! Вернитесь! Акула! — закричал артиллерист. Но ребята
не слыхали его, плыли дальше, смеялись и кричали еще веселее и громче
прежнего.
Артиллерист, бледный как полотно, не шевелясь, смотрел на детей.
Матросы спустили лодку, бросились в нее и, сгибая весла, понеслись что
было силы к мальчикам. Но они были еще далеко от детей, а акула была уже
близко.
Мальчики сначала не слышали криков и не видели акулы. Но потом один
из них оглянулся, и мы все услыхали пронзительный визг. Мальчики
поплыли в разные стороны.
Этот визг как будто разбудил артиллериста. Он сорвался с места и
побежал к пушкам. Он повернул ствол, прилег к пушке, прицелился и взял
фитиль.
Мы все, сколько нас ни было на корабле, замерли от страха и ждали, что
будет.
Раздался выстрел, и мы увидели, что артиллерист упал возле пушки и
закрыл лицо руками. Что сделалось с акулой и с мальчиками, мы не видали,
потому что на минуту дым застлал нам глаза.
Но когда дым разошелся над водою, со всех сторон послышался сначала
тихий ропот, потом ропот этот стал сильнее, и, наконец, со всех сторон
раздался громкий, радостный крик.
Старый артиллерист открыл лицо, поднялся и посмотрел на море.
По волнам колыхалось желтое брюхо мертвой акулы. За несколько минут
лодка подплыла к мальчикам и привезла их на корабль.
(По Л. Толстому)
БИТЬ, А НЕ СЧИТАТЬ
Впервые Суворов попал на войну совсем молодым офицером. Россия в
то время воевала с Пруссией. Русские и прусские войска растянулись
широким фронтом. Армии готовились к грозным боям, а пока мелкими
набегами «изучали» друг друга.
Суворову выделили сотню казаков и поручили наблюдать за
противником.
В сорока верстах от корпуса, в котором служил Суворов, находился
прусский городок Ландсберг. Городок небольшой, но важный. Стоял он на
перепутье проезжих дорог. Охранял его хорошо вооруженный отряд
прусских гусар.
Ходил Суворов несколько раз со своей сотней в разведку, исколесил всю
округу, но, как назло, даже издали ни одного пруссака не увидел.
А что же это за война, если даже не видишь противника! И вот молодой
офицер решил попытать счастья и взять Ландсберг. Молод, горяч был
Суворов.
Поднял он среди ночи сотню, приказал седлать лошадей.
— Куда это? — заволновался казачий сотник.
— Вперед! — кратко ответил Суворов.
До рассвета прошла суворовская сотня все сорок верст и оказалась на
берегу глубокой реки, как раз напротив прусского города.
Осмотрелся Суворов — моста нет. Сожгли пруссаки для безопасности
мост. Оградили себя от неожиданных нападений. Постоял Суворов на берегу,
подумал и вдруг скомандовал:
— В воду! За мной!
И первым бросился в реку. Выбрались казаки на противоположный берег
у самых стен вражеского города.
— Город наш! Вперед! — закричал Суворов.
— В городе же прусские гусары, — попытался остановить Суворова
казачий сотник.
— Помилуй бог, так это и хорошо! — ответил Суворов. — Их как раз мы
и ищем.
Понял сотник, что Суворова не остановишь.
— Александр Васильевич, — говорит, — прикажите хоть узнать, много
ли их.
— Зачем? — возразил Суворов. — Мы пришли бить, а не считать.
Казаки ворвались в город и разбили противника.
(По С. Алексееву)
В ПОЛЕТЕ
Ковер-самолет отлично сохранился, Старт был дан в саду при полном
отсутствии публики. Хоттабыч взял Вольку за руку и поставил его рядом с
собой на самой серединке ковра. Старик с минутку подумал, производя
какие-то сложные вычисления на пальцах. Потом он выдрал из бороды
несколько волосков, половинку одного из них оторвал и выбросил как
лишнюю, а на остальные подул и произнес, закатив глаза, заклинание. Ковер
выпрямился, стал плоским и твердым, как лестничная площадка, и
стремительно рванулся вверх, увлекая на себе Хоттабыча и Вольку. Ковер
поднялся выше самых высоких домов. Вечерняя темнота окутала город, а
здесь, наверху, еще виден был багровый солнечный диск, медленно
оседавший за горизонт. Ковер лег на курс, продолжая одновременно
набирать высоту. Хоттабыч величественно уселся, поджав под себя ноги и
придерживая рукой шляпу. Волька кое-как устроился, вытянув ноги вдоль
ковра. К этому времени ковер вошел в полосу облаков. Ковер, кисти ковра,
Волькина одежда и все находившееся в его карманах набухло от сырости.
— У меня есть предложение, — сказал Волька, щелкая зубами. — Я
предлагаю набрать высоту и вылететь из полосы тумана.
— С любовью и удовольствием, любезный Волька!
Ковер, хлюпая набрякшими кистями, тяжело взмыл вверх, и вскоре над
ними уже открылось чистое темно-синее небо, усеянное редкими звездами, а
под ними покоилось белоснежное море облаков с застывшими округлыми
волнами. Теперь наши путешественники уже больше не страдали от сырости.
Теперь они страдали от холода. Хоттабыч прикрыл свернувшегося калачиком
Вольку неведомо откуда появившимся халатом. Волька уснул и проснулся
часа через два, когда еще было совсем темно. Его разбудили стужа и какойто тихий мелодичный звон, походивший на звон ламповых хрустальных
подвесков. Это звенели сосульки на бороде Хоттабыча и обледеневшие кисти
ковра. Вообще же весь ковер покрылся противной, скользкой ледяной
коркой. Это отразилось на его летных качествах и в первую очередь — на
скорости полета. Кроме того, теперь при самом незначительном вираже этого
сказочного средства передвижения его пассажирам угрожала смертельная
опасность свалиться в пропасть. А тут еще начались бесчисленные
воздушные ямы. Волька и Хоттабыч невыносимо страдали от качки,
головокружения, холода и страха. Старик долго крепился, но после одной
особенно глубокой воздушной ямы пал духом и робко начал:
— О отрок, подобный отрезку луны, одно дело было забросить твоего
друга в Бенэм — для этого потребовалось ровно столько времени, сколько
нужно, чтобы сосчитать до десяти, совсем другое дело — лететь на ковресамолете. Не повернуть ли нам обратно, чтобы не превратиться в кусочки
льда?
— И оставить товарища в беде? Ну, знаешь, Хоттабыч, я тебя просто не
узнаю!
Волька опять уснул, но через некоторое время Хоттабыч разбудил его.
— О Волька! — радостно закричал он. — Нам незачем лететь в Бенэм. Я
уже снова умею расколдовывать. Я вспомнил забытое свое мастерство.
(По Л. Лагину)
ВЕСЕННИЙ ОСТРОВ
Пароход миновал Осиновский порог, и сразу Енисей сделался шире,
раздольней, а высота берегов пошла на убыль. Чем шире становился Енисей,
тем более пологими делались берега, утихало течение, река усмирялась,
катила воды без шума и суеты.
Я один стоял на носу парохода и, счастливо успокоенный, смотрел на
родную реку, вдыхал прохладу белой, тихой ночи. Нос парохода время от
времени так глубоко зарывался в воду, что брызги долетали до меня. Я
слизывал с губ капли и ругал себя за то, что так долго не был на своей
родине, суетился, работал, хворал и ездил по чужим краям. Зачем?
Пароход шел по Енисею, разрезая, как студень, реку, светлую ночь и
тишину ее.
Все на пароходе спали. Не спал лишь сам пароход, рулевой не спал, и я не
спал. Вахтенный матрос хотел прогнать меня с палубы, но посмотрел на
меня, постоял рядом и ушел.
Я ждал солнце. Оно с час назад укатилось в лес и зависло в вершинах его.
Туман поднялся над рекою, выступил по логам и распадкам, окурил берега.
Он был недолговечен и пуглив, этот летний туман, и пароходу идти не
мешал. Вот-вот после короткой дремы оттолкнется солнце от острых вершин
леса, взойдет над синими хребтами и спугнет туманы. Они потянутся под
срез тенистых берегов, заползут в гущу леса и там падут росою на травы и
листья. И кончится так и не начавшаяся ночь. Утром, на самом взлете его, я
увидел впереди остров. На острове перевалка мигала еще красным огнем. В
середине острова навалом грудились скалы, меж скал темнели кедрачи,
местами выгоревшие, а понизу острова кипел вершинами лес.
Берега яркие, в сочной зелени — так бывает здесь в конце весны и в
начале лета, когда бушует всюду разнотравье, полыхают непостижимо яркие
цветы Сибири.
В середине лета, к сенокосу, цветы осыпаются и листья на деревьях
блекнут.
Но на подоле острова живая лента зелени! Это только что
распустившийся гусятник и низенький хвощ. За ними синяя полоса,
окропленная розовыми и огненными брызгами. Цветут колокольчики, жарки,
кукушкины слезки, дикий мак. Везде по Сибири они отцвели и семя уронили,
а тут...
— Весна на острове! Весна!..
Я побежал на корму парохода, я торопился. Остров все удалялся,
удалялся, а мне хотелось насмотреться на нечаянно встреченную весну!
Остров зарябил птичьим косяком, задрожал в солнечном блике, свалился
на ребро и затонул вдали.
Я долго стоял на палубе и отыскивал глазами такой же остров.
Встречалось много островов, одиноких и цепью, но весеннего больше не
попадалось. Тот остров оставался долго под водою, и когда обсохли его
берега, — всюду уже было лето и все отцвело, а он не мог без весны — и
забушевал, зацвел яркой радугой среди реки, и ничто не могло сдержать
торжества природы. Она радовалась, буйствовала, не соблюдая никаких
сроков.
Вспоминая о весеннем острове, я думаю и о нас, людях. Ведь к каждому
человеку поздно или рано приходит своя весна. В каком облике, в каком
цвете — неважно. Главное, что она приходит.
(По В. Астафьеву)
9-11 классы
БОБРЫ
Из всех диких зверей, которых мне доводилось видеть и наблюдать,
самые диковинные и умные звери, несомненно, бобры. Уже много лет назад
побывал я в Лапландском заповеднике — на далеком севере нашей страны.
Я увидел лесной нетронутый край непуганых птиц, непуганого зверя. По
заповеднику запросто бродили медведи, паслись стада диких оленей. По
озеру плавали дикие лебеди, по лесным трущобам свистели и перепархивали
рябчики.
Я поселился в маленьком домике, возле которого впадала в озеро река
Верхняя Чуна. В эту реку сотрудники заповедника недавно выпустили
бобров, привезенных в клетках из воронежского бобрового заповедника.
Бобры быстро освоились и со свойственным им трудолюбием начали
устраивать на берегах реки свои жилища. Бродя по берегам реки Верхняя
Чуна, мы находили много свежих бобровых погрызов, поваленные деревья,
которые бобры у самого корня подгрызали своими острыми, крепкими
зубами. Из обглоданных огрызков молодых деревьев бобры строили у воды
свои высокие, скрепленные илом хатки с подземным выходом в проточную
воду. На реке Верхней Чуне мне не удалось увидеть живых бобров. Я видел
лишь их следы, новые хатки и поваленные ими деревья.
Уже много позднее побывал я в воронежском бобровом заповеднике.
Бобры жили там на воле, в лесной реке и на ее притоках. Отловленных
бобров сотрудники заповедника держали в просторных проволочных
вольерах. Привыкнув к ухаживавшим за ними людям, бобры не страшились
выходить днем из построенных для них деревянных хаток. Усевшись на
задние лапы, держа в передних обрубки ивовых ветвей и стволов, они на
наших глазах быстро, как на токарном станке, сгрызали с них зеленоватую
кору.
В отдельном помещении, с устроенными у стен клетушками-загонами,
жили ручные бобры. За ними ухаживали женщины, кормили их и поили.
Некоторых бобров, отличавшихся кротким нравом, можно было брать в руки.
Они становились совсем ручными, ходили, как собаки за своими хозяйками,
называвшими бобров ласковыми именами.
Из воронежского заповедника бобров расселяют по всей нашей стране, по
глухим, удобным для их поселения рекам. Сами бобры широко расселились
из воронежского заповедника по окрестным местам. Нору бобров однажды
нашли под насыпью железной дороги, по которой проносились скорые и
товарные поезда. Парочка бобров жила под мостом, гремевшем и
сотрясавшимся от проезжавших тяжелых машин.
Многим известно, что бобры умеют строить на реках высокие плотины.
Они поднимают воду в реке, возводят на берегах целые поселки. В высоких,
почти в рост человека, хатках ютятся семьи бобров. В каждой бобровой хатке
два этажа. В верхнем этаже, на мягкой подстилке, живут бобры и их дети.
Съестные припасы хранятся в нижнем этаже. Выход из хатки скрыт глубоко
под водою.
В воронежском заповеднике я видел устроенную бобрами на небольшой
лесной реке высокую плотину. Слепленная из речного ила, огрызков дерева и
небольших бревен, плотина эта была полукруглой формы. По ее гребню,
через который струилась запруженная вода, легко можно было ходить. Я
изумлялся инженерному мастерству и уму бобров, построивших эту высокую
плотину. Строительством плотины бобры занимались по ночам. Пугаясь
людей, днем они сидели в своих закрытых хатках и глубоких норах.
Строительный материал для плотины они сплавляли по воде тоже по ночам.
У поваленного на берегу дерева они отгрызали сучья и ветви, разгрызали
ствол дерева на небольшие обрубки и скатывали в воду.
Питаются бобры исключительно растительной пищей: болотными и
луговыми растениями, водорослями, осокой, корою деревьев, растущих по
берегам рек. Приготовленный на зиму корм бобры трудолюбиво сплавляют к
своему жилищу.
Совсем недавно мой друг Олег Измайлович Семенов-Тян-Шанский, внук
знаменитого географа и путешественника, много лет проживший в
Лапландском заповеднике, рассказал мне такую забавную историю. Недалеко
от заповедника теперь пролегает большая проезжая дорога, по которой то и
дело ходят автобусы и грузовые машины. Возвращавшиеся из школы ребята
увидели однажды переползавшего через дорогу бобра. Они погнались за ним,
и бобер спрятался в наполненной водою глубокой придорожной канаве. Дети
остановили проезжавшего мотоциклиста, просили его известить людей об их
находке. Скоро из ближнего поселка пришла грузовая машина.
Спрятавшегося в придорожной канаве бобра изловили, посадили в
деревянный ящик и привезли в поселок. Там его некоторое время держали,
пытались кормить, потом решили отправить в заповедник. В заповеднике
бобра узнали: на его ухе была прикреплена металлическая бляшка. Повидимому, этот бобер пытался бежать из заповедника в поисках нового для
себя места. Олег Измайлович решил выпустить бобра в знакомое озерко, где
уже жил один-единственный бобер. Через некоторое время Олег Измайлович
вместе со своей собакой лайкой пришел навестить знакомое озерко.
Нежданно-негаданно из воды вынырнул бобер. Голова и спина его были
заметно потрепаны. Очевидно, в озерке недавно происходила драка. Увидев
плававшего бобра, собака с лаем бросилась в воду. Бобер как бы хотел над
ней подшутить. Он сильно шлепнул по воде своим плоским хвостом, обдал
брызгами голову подплывавшей собаки, нырнул и опять показался над
водою. Собака вновь поплыла к бобру, и он повторил свою шутку. Эта игра с
плававшей собакой продолжалась долго, и Олег Измайлович, стоя на берегу,
смеялся над затеянной веселым бобром игрою.
(По И. Соколову-Микитову)
В МОРЕ
Что и говорить, плавал он здорово. На земле ему было скучно, жарко и
как-то обыденно — ходи и ходи, и все на ногах и на ногах. Все по земле
ходили одинаково, и никого нельзя было удивить. Иное дело море. В море у
него не было соперников.
Он как бы растворялся в воде и чувствовал все ее мельчайшие движения,
ход волны, ее плавную силу и соединял свое тело с этой силой. Для того,
чтобы преодолеть воду, почувствовать ее сопротивление, он нырял и
скользил в глубину. Под водой он всегда раскрывал глаза и научился видеть.
Он любил наблюдать, как движется косяк рыбы и при тревоге все тысячи
рыбок, как одна, вдруг поворачиваются и бегут. Он бросался на них из-за
подводной скалы и крутился в серебряной пене их бушующего, испуганного
стада.
В старину люди убегали от врагов в горы или дремучие леса. Он привык
скрываться в море. И оно укрывало и прятало его. Может, он и научился от
этого так хорошо плавать.
Однажды мальчишку избил отец.
Мальчишка озлобился и убежал к морю. Он долго ходил по пустынному
ночному пляжу, изредка всхлипывая и утирая рукой соленые слезы. Затем
разделся и нырнул в воду.
Вода успокоила, остудила его горевшую от ремня спину. Но горечь
обиды не проходила.
«Все! Уплыву в море, — думал мальчишка, — пусть утром они
спохватятся, а меня нет и нет, я уже утонул и умер... Вот поплачут-то,
узнают, каково без сына-то!» И он представил, каково им без сына.
Получалось, если уж быть до конца честным, не так плохо. С матери
сваливалась ежедневная забота поить и кормить его, и шить ему, и штопать
его вечно разодранные штаны, и плакать от его двоек в дневнике, и бояться
за него, и многое, многое другое. Отцу можно было бы меньше работать и
вообще перестать отвечать за него. Отец очень боялся отвечать. «Отвечай
теперь за тебя!» — кричал он обычно перед поркой. Словом, выходило, что
без него они зажили бы припеваючи. На это мальчишка не мог согласиться.
— Я им нужен! — завопил он и рванулся к берегу. И тут случилось
такое, чего мальчишка предположить не мог. На берегу погас свет. Редкие
лампочки на набережной мигнули и пропали. Туман еще с вечера заволок
небо, и звезд не было. Черное море, берег и ночь слились в один
непроницаемый космический мрак. Стоял мертвый штиль. В такую ночь на
берегу спали даже сторожевые псы. Впервые он чувствовал себя неуютно.
Вода жутковато светилась и фосфоресцировала. Медуза вяло лизнула его в
щеку и пропала. Мальчишка вздрогнул от отвращения и сломя голову
поплыл к берегу.
Но уже спустя минуту он остановился и с сомнением посмотрел в
темноту. «А на берег ли я плыву?» — подумал он и вдруг понял, что потерял
ориентировку. Он не знал, куда плыть, берег мог находиться в любой из
четырех сторон света.
«Только спокойнее...» — сказал себе мальчишка и лег на спину. Он
лежал, широко расставив руки, и отдыхал. Теперь главное было не
паниковать и дождаться, пока на берегу не починят проводку. «Хоть бы
собака какая залаяла», — тоскливо подумал мальчишка. Но вокруг было
тихо.
На берегу в семье мальчика никто не спал. Мать и отец обежали все
улочки поселка, будили в темноте людей и спрашивали:
— Где мальчик?
Постепенно весь поселок, как растревоженный муравейник, проснулся,
зажег фонарики и высыпал к морю. Люди привыкли ждать беды от моря и в
случае тревоги всегда прибегали на берег. Отец мальчика метался по песку.
На него было жалко смотреть. Наконец нашли одежду мальчика. Люди сразу
загалдели, замахали фонариками в сторону моря и стали спускать баркас.
Мальчишка, увидев огни на берегу, зачарованно смотрел на них и не
верил. «Это пароход плывет в Турцию...» — думал он. Тело его постепенно
немело и наливалось холодом...
Мальчика высветили прожектором с баркаса и подняли на палубу.
Матросы говорили потом:
— Мы думали, это дельфин, он на дельфина был похож. — И, встретив
мальчишку на улице, хлопали его по плечу: — Ты, брат, плаваешь лучше,
чем рыба!
Мальчишка смеялся, щурил глаза и гордо смотрел в море.
(По Д. Дурасову)
КЕМБРИДЖ
Есть милая поговорка: на чужбине и звезды из олова. Хороша природа за
морем, да она не наша и кажется нам бездушной, искусственной. Нужно
упорно вглядываться, чтобы ее почувствовать и полюбить.
С такими чувствами въезжал я в провинциальный английский городок, в
котором, как великая душа в малом теле, живет гордой жизнью древний
университет.
Взад и вперед по узким улицам шмыгают, перезваниваясь, обрызганные
грязью велосипеды, кудахтают мотоциклы и, куда ни взглянешь, везде кишат
цари города Кембриджа — студенты.
По утрам молодцы эти, схватив в охапку тетрадь и форменный плащ,
спешат на лекции, гуськом пробираются в залы, сонно слушают, как с
кафедры мямлит мудрая мумия, и, очнувшись, выражают одобренье свое
переливчатым топаньем, когда в тусклом потоке научной речи рыбкой
плеснется красное словцо. После завтрака, напялив лиловые, зеленые, синие
куртки, улетают они, как вороны в павлиньих перьях, на бархатные лужайки,
где до вечера будут щелкать мячи, или на реку, и тогда Кембридж на время
пустеет. К пяти часам все оживает снова, народ валом валит в кондитерские,
где на каждом столике, как куча мухоморов, лоснятся ядовито-яркие
пирожные.
Сижу я, бывало, в уголке, смотрю по сторонам на все эти гладкие лица,
очень милые, но всегда как-то напоминающие объявления о мыле для бритья,
и вдруг становится так скучно, так нудно.
Оказалось, что в Кембридже есть целый ряд самых простых вещей,
которых, по традиции, студент делать не должен. Например, не принято
надевать на улице шапку. Не полагается здороваться за руку. И не дай бог
при встрече поклониться профессору: он растерянно улыбнется, пробормочет
что-то, споткнется. Немало законов таких, и свежий человек нет-нет да и
попадет впросак. Если же буйный иноземец будет поступать все-таки посвоему, то сначала на него подивятся, а потом станут избегать, не узнавать на
улице. Иногда, правда, подвернется добрая душа, падкая на зверей
заморских, но подойдет она к тебе только в уединенном месте, боязливо
озираясь, и навсегда исчезнет, удовлетворив свое любопытство. Вот отчего
подчас тоской набухает сердце, чувствуя, что истинного друга оно здесь не
сыщет. И тогда все кажется скучным.
Но ко всему привыкаешь, подлаживаешься, учишься в чуждом подмечать
прекрасное. Блуждая в дымчатый весенний вечер по угомонившемуся
городку, чувствуешь, что, кроме пестроты и суеты жизни нашей, есть в
самом Кембридже еще иная жизнь, жизнь пленительной старины. Знаешь,
что ее большие, серые глаза задумчиво и безучастно глядят на выдумки
нового поколения, как глядели сто лет тому назад на хромого студента
Байрона и на его ручного медведя, запомнившего навсегда родимый бор да
хитрого мужичка в баснословной Московии.
Промахнуло восемь столетий. Саранчой налетели татары. Грохотал
Иоанн. Как вещий сон, по Руси веяла смута. За ней новые цари вставали
золотыми туманами. Работал Петр, рубил сплеча и выбрался из лесу на
белый свет. А здесь эти стены, эти башни все стояли, неизменные, и все так
же, из году в год, гладкие юноши собирались при перезвоне часов в общих
столовых, и все так же перешучивались они, только, пожалуй, речи были
бойчее... Я об этом думаю, блуждая в дымчатый весенний вечер по затихшим
улицам. Выхожу на реку. Долго стою на выгнутом жемчужно-сером мостике,
и поодаль такой же мостик образует полный круг со своим отчетливым,
очаровательным отражением. Тускло. Пахнет сиренью. И вот по всему
городу начинают бить часы... Круглые, серебряные звуки, отдаленные,
близкие, проплывают, перекрещиваясь в вышине и на несколько мгновений
повиснув волшебной сеткой над черными, вырезными башнями, расходятся,
длительно тают, близкие, отдаленные, в узких, туманных переулках, в
прекрасном вечернем небе, в сердце моем... И, глядя на тихую воду, где
цветут тонкие отражения будто рисунок по фарфору, я задумываюсь все
глубже — о многом, о причудах судьбы, о моей родине и о том, что лучшие
воспоминания стареют с каждым днем, а заменить их пока еще нечем...
(По В. Набокову)
СЧАСТЬЕ
Спросите любого взрослого, что такое счастье, и вы увидите, как трудно
ему будет ответить на этот вопрос. Я же хотя и не взрослый, но без всякого
затруднения скажу, что счастье — это когда у нашей кошки Мурки
появляются маленькие котята
У нее такой спокойный, удовлетворенный вид! Глаза ее светятся
счастьем, я бы даже сказал — блаженством. Видно, что она очень довольна
тем, что у нее есть маленькие котята и ей можно заботиться о них. Котята с
таким усердием, с таким наслаждением, с таким упоением сосут молоко,
припав к животу матери, что не возникает никакого сомнения в том, что они
тоже счастливы.
И если человеческое счастье заключается в том, чтобы видеть
счастливыми тех, кого любишь, то я очень счастливый человек, так как очень
люблю этих милых, симпатичных зверьков и могу любоваться ими, когда
мне вздумается.
Одного любования, впрочем, ребенку мало, так как ему из всего хочется
устроить игру. Мой старший брат придумывает эксперимент: взять у кошки
одного котенка, положить подальше в траву и посмотреть, что она станет
делать. Кошка тотчас же вскакивает, подбегает к котенку хватает его прямо
зубами и тащит обратно в свое логово. Меня прямо передергивает от страха.
Ведь котенку, наверное, больно, думаю я. Мне уже известно, какие острые у
кошки и зубы и когти. Я внимательно осматриваю котенка, но не замечаю на
его теле никаких следов кошачьих зубов. Видно, кошка умеет очень
осторожно брать котенка зубами и не причиняет ему вреда.
В дальнейшем опыты усложняются. Мы с братом прячем от кошки в
траву всех котят и наблюдаем, как она переносит в зубах по одному котенку
обратно в гнездо. Потом прячем котят подальше за домом. Но где бы мы их
ни прятали, кошка обязательно находит их и водворяет на место.
Дни между тем идут. Котята подрастают, начинают играть между собой.
Кошка с удовлетворением наблюдает за их игрой
Этой безмятежной идиллии наступает конец, когда появляемся мы с
братом. В руках у нас довольно большой, сколоченный из толстых сосновых
досок ящик из-под гвоздей.
Мурка бежит за нами, трется боками о наши ноги и просительно
заглядывает нам в глаза, как бы умоляя не сделать зла ее детям.
Подойдя к пруду, мы спускаем ящик с котятами на воду и отталкиваем
его от берега. Ящик выплывает на середину пруда. Котята выглядывают из
ящика, словно заправские матросы из-за бортов парохода.
Кошка встревоженно мечется вдоль берега пруда то в одну сторону, то в
другую, но, видя, что посуху ей до котят не добраться, вдруг прыгает в воду
и плывет к ящику. Я всегда был уверен, что кошки боятся воды и не умеют
плавать. Но Мурка плыла с таким умением, будто всю жизнь только этим и
занималась. Из воды торчали только ее голова и кончик хвоста. Вот она
подплывает к ящику и... цепляется когтями за борт. Ящик опрокидывается и
начинает наполняться водой. Кошка успевает схватить одного котенка
зубами и плывет с ним обратно к берегу.
Погружаясь все больше в воду, ящик ложится набок, но котята не тонут.
Спасаясь от заливающей ящик воды, они выкарабкиваются на боковую
стенку. Но ящик, продолжая вращаться, переворачивается кверху дном.
Каким-то чудом котята успевают перебраться со стенки на дно. Ящик между
тем вертится дальше и ложится на другой бок. Спасаясь от наступающей
воды, котята перекочевывают на этот бок. Вращение ящика все убыстряется,
и котятам приходится совершать чудеса эквилибристики, чтоб удержаться на
поверхности.
— Спасай! — раздается команда брата. Я быстро лезу в воду.
Добравшись до тонущего ящика, я вытаскиваю его вместе с котятами на
берег. Кошка уже тут как тут. Собрав измокших котят вокруг себя, она ведет
их обратно в свое гнездо, где тщательно облизывает каждого.
Этот кошачий «цирк» мы с братом устраивали для себя чуть ли не
ежедневно, пока котята не подросли настолько, что научились выскакивать
из ящика и удирать от нас до того, как нам удастся спустить ящик на воду.
(По Н. Носову)