Об авторе: Гунько Нина Романовна

МУК ЧГО «ГОРОДСКАЯ БИБЛИОТЕКА»
КОНКУРС:
«О КАЗАКАХ ЗАМОЛВИТЕ СЛОВО»
Гунько Нина Романовна
РАССКАЗ:
«БИТА»
Г. Чебаркуль
2012г
1
БИТА
рассказ
Возрожденное казачество не давало никому покоя в деревне.
Вчера до поздней ночи старый Прохор бренчал выданной ему тупой
саблей и бряцал в сенях шпорами. Старуха Мотька-Матрена Филипповна,
жена Прохора, хотела спать и кляла, на чем свет стоит, своего
помолодевшего от всей казачьей амуниции старика. Ей, как и всем бабам в
деревне, надоели постоянные сходки и собрания оголтелых казаков. Первые
деревенские алкаши, по каким наследственным признакам, оказались теперь
казацкого рода-племени. Их бабенки стали прохаживаться по деревне в ярких
цветастых шалях с кистями. Эти шали, как и появившиеся шашки, погоны и
шпоры, тоже видать лежали-лежали в старых сундуках, да и дождались
своего часа.
Прохор Игнатьевич задался целью достать своей разгневанной старухе,
Матрене Филипповне, такой - же яркий наряд. Поправив лихие усы, он
вошел в сельповский магазин.
Здесь он был за все свою жизнь всего один раз, когда молодая Матрена
рожала в районе сына Кольку, а у молодого Прохора кончилась в солонке
соль. Потом уж, когда он съел с Мотькой не один пуд соли, он понял, что
запасенные ею, еще до свадьбы, на черный день, закрома этого продукта не
закончатся никогда. Прохор не увлекался ни табачком, ни винишком,
поэтому в этом магазине ему просто нечего было делать.
За пролетевшие годы мало что изменилось в этой старой, просторной
избе. Все те же пузатые, закрытые прилавки, все те же липкие полоскимухоловки с захваченными в плен мухами. Больно уж далеко находилась
деревня от районного центра и не долетели еще сюда лихие хлопцы-девкипредприниматели. Но все ж таки, товару прибавилось в десятки раз. Как во
всех российских, сельских магазинах, продукты были – на одной стороне
2
избы, а промышленные товары – на другой. Досаждал запах селедки,
перемешанный с запахом хлеба.
У Прохора Игнатьевича от многочисленного товара разбежались глаза.
Продавщицей была курносенькая Шурка – внучка атамана Егория Ломова.

Ломова Егора Петровича выбрали атаманом на общей сходке казачьей
сотни. Выбрали сразу, единым голосованием. Еще дед его, Василий
Терентьевич, был станичным атаманом, и знала его вся округа.
До возрождения казачества на селе, лет пять назад, бил Егор свою
Ефросинью, бабу большого роста, рыжую и курносую, просто нещадно. За
что? Сельчане так и не поняли.
Белолицая, рыжеволосая Ефросинья была баба негулена, по хозяйству –
исправная. С молодости она привыкла к кулакам Егория и родила, наверное
только по этой причине, одну всего-навсего девку-дочку Тамарку. Тамарка
вышла замуж рано, чтобы побыстрее смыться от боевого родителя. Замуж
вышла за проезжего киномеханика, худого и незадачливого мужичка, и тут
же уехала с ним в город. Через три года привезла к родителям на лето дочку.
Обещала забрать дочку-Шурочку в конце лета, но так и не забрала. Закрутила
Тамарку городская жизнь и новое замужество.
Уродилась Шурочка ни в мать и ни в бабку. Эти бабы были мужского
покроя – могучие. А она родилась в отца – киномеханика – худенькая,
беленькая, светловолосая, но курносенькая, как мать и бабушка Фрося.
В школе училась хорошо, но от работ по хозяйству отлынивала, за что
получала от деда Егора вицей по юбчонке. Жалел Егор внучку и кулаков на
нее не поднимал.
После окончания десяти классов, она пыталась пару раз поступить в
институт в областном городе Челябинске. Но провалила все экзамены, и
вернулась в деревню навек. В девятнадцать лет устроилась продавщицей в
сельский магазин и вышла замуж за местного механизатора Володьку.
3
После свадьбы молодые остались жить с дедом Егором и бабушкой
Фросей. К тому времени Егор перестал кулакам волю давать, но к Ефросинье
все равно относился грубовато, нет-нет да толкал старушку в бок.
По первости молодые жили хорошо. Володька Шурочку пальцем не
трогал. Но потом привык к грубостям Егория к бабке Ефросинье и стал, по
его примеру, давать молодой жене зуботычины.
Дед Егорий считал отношения между молодыми – их личными
семейными делами и в эти отношения не встревал. А когда сунулся – было
поздно: получил от Володьки в зубы так, что лежал три дня с опухшей
челюстью.
Володька, испортив отношения с дедом Егорием, ушел жить к своей
матери, в большую избу и забрал с собой Шурочку.
А внучка духом не упала и часто прибегала к дедушке и бабушке. Когда
по хозяйству поможет маленько, когда с бабушкой о чем-нибудь пошепчется.
Егорий замечал у нее то синяк под глазом, то синяк на ноге, но виду не
подавал. Сам был в молодости драчлив, теперь, при старухе, стыдно было
возмущаться, да расспрашивать внучку о житье-бытье.

Так вот, пришел старик Прохор в сельский магазин за большой,
цветастой, кашемировой шалью для своей старухи Матрены Филипповны, а
там – продавщица Шурочка, внучка атамана Егория. Шурочка сразу же к
деду Прохору с вопросом: мол, чего тебе надобно, Прохор Игнатьевич? Тот
объяснил честь по чести: так, мол, и так, показывай самую наилучшую
кашемировую шаль! А она, эта шаль, была на весь магазин – одна. По
зеленому, нежному полю – цветы красоты невиданной! Кисти длинные
шелковые. Стоила шаль 1200 рублей и Прохор на цену не удивился. Этих
денег шаль стоила! Но он попросил Шурочку, – померить эту красоту.
Шурочка быстро сняла с себя белый халатик продавца и набросила шаль
на плечи. Повертелась, покружилась перед зеркалом, сбросила шаль, стала
складывать ее и...Прохор опешил! На Шурочке было ситцевое платье без
4
рукавов, сверху-то все равно белому халатику быть. Но все руки были синечерные от побоев!
Прохор от жалости даже опешил, присел на табуретку и смотрел, как
молоденькая, худенькая продавщица заворачивает шаль в белую бумагу и
как, сине-черные от побоев, руки ловко соорудили замысловатый аккуратный
пакет.
Прохор рассчитался за покупку, крякнул в последний раз от досады за
Шурочку и решил при первом удобном случае сказать атаману, что, мол,
внучку надо бы ему поберечь от этого ирода Володьки. Забьет так
молоденькую бабенку, а ей еще ребят рожать надо. Кого, мол, родит, если
будет такой битой?!
Принес Прохор Матрене пакет с шалью и объявил ей, чтоб носила
платок, не жалея, хоть каждый день. Но когда особо-то наряжаться Матрене?
Двор полный скотины, да и в избе всегда работа найдется.
Но, все ж – таки, под вечер, когда корову подоит, да поужинает с
Прохором, Матрена набрасывала шаль на плечи и выходила покалякать с
деревенскими бабенками.
Посмотрит Прохор на свою Матрену в этой красивой шали, да и
вспомнит Шурочку. Вспомнит личико ее улыбчивое, да сине-черные от
побоев руки. И так ему станет жалко эту молодку! Бывало, что и он, в
молодости, шибко с Мотькой ругался, но волю рукам никогда не давал. Это
уж Матрена не даст соврать. Никогда пальцем не трогал! А иногда может, и
стоило поддать строптивой Матрене тумака! Но обходились одними
спорами, да далекими посылками.
Колька – единственный сын, такой –же шебутной, в мать, и домовитый,
давно живет в Челябинске. Теперь у него двое сыновей. Внуки редко
приезжают на лето в деревню.
Однажды вечером, примерно недельки через две после посещения
магазина, Прохор пошел отбивать литовку к механизатору Михаилу. Михаил
давно был на пенсии, но в колхозе работал по-прежнему и ловко налаживал
5
литовочки для покоса. С парней в нем была эта умелая жилка. Отдал Прохор
литовку, и возвращался мимо избы атамана, да и решил заглянуть к Егору
Петровичу, чтоб поговорить про Шурочку. Внучка атамана все не выходила
из его головы. Атаман, после жаркого июньского денечка, лежал в одних
семейных трусах на высокой кровати в горнице и смотрел футбольный матч
двух областных команд. Могучая Ефросинья замешивала опару для хлеба и,
махнув Прохору головой, вымелась из избы во двор.
Прохор начал разговор с атаманом издалека. Сначала про будущие
урожаи, да погоду, про новых племенных быков для колхозного стада, да про
худую нонешную рыбалку на озере. Потом Прохор спросил про Тамарку,
мол, есть от дочки весточка али нет. Так цепочка разговора дотянулась до
Шурочки. Прохор поведал Егорию, что, с полмесяца назад, купил своей
старухе кашемировую шаль. Видел, мол, твою внучку. Вся она изметелена,
на ручонках места живого нет от побоев!
Егорий вспыхнул. Разбойничья рябая морда покраснела пожаром! Глаза
налились кровью. Он спустил жилистые кривые, волосатые ноги с кровати и
угрюмо, со злостью, взглянул на Прохора. Прохор быстренько засобирался
домой и только на улице передохнул от гневной вспышки атамана.
Ефросинья не пошла в избу, почуяла что-то неладное. Решила
переждать. Но на крыльцо вышел Егорий, махнул ей то ли рукой, то ли
кулаком и она, трясясь от предчувствия будущей зуботычины, пошла
покорно в избу.
Егорий, опустив вниз взлохмаченную боевую голову, сидел на кровати
и, как будто, что-то разглядывал на домотканых половиках горницы.
Ефросинья стояла в проеме двери и покорно ждала своей участи. Она
побледнела и молчала, прикрыв рот уголками головного платка. Егор
взглянул на нее и тихо произнес:
«Вот что, Фросюшка, чего-то я себя плохо чувствую. Завтра надо
колодец чистить, а руки – ноги трясутся. Сходи-ка к Володьке. Пусть завтра,
6
али когда сможет, придет подсобить. Тебя утруждать не хочу. Тебе и так
работы хватает. Поди-ка к нему сейчас, поговори, а я прилягу».
Старая Ефросинья чуть не захлебнулась от такого мирного потока слов
разлюбезного старика и, ошалевшая от доверия, побежала к внучке.
В избе у молодых было шибко жарко и душно, как в бане. Старая
свекровь, изношенная, как колодезный журавель парила в тазике больные
ноги. Шура мыла горницу, высоко подоткнув юбку. Володьки в избе не было.
Ефросинья перекрестилась на передний угол, села в кухне на широкую
лавку. Наслушавшись жалоб и стонов слезливой Шурочкиной свекрухи, она
передала просьбу деда Егория.
Володька – парень не из робкого десятка! Не пошел к атаману на
помощь. Атаман маленько остыл от внутренней гневной вспышки, но злобу
на зятька затаил. Ефросинье о том, что рассказал Прохор, ничего говорить не
стал. Все как-то угомонилось само собой, колодец со своей проблемой
отошел потихоньку на задний план. Опять потянулись серые, пенсионные,
деревенские будни с работой по хозяйству.
И Егор, и Фрося, и Прохор с Матреной, и все пенсионеры деревни знали,
что этой работенке по хозяйству, рано или поздно придет конец. И изо всех
сил тянули и тянули эту непосильную по годам лямку. И в разговоре о жизни
каждый говорил, что смерти не боится. Лишь бы умереть враз, с пылу, с
жару, а не залеживаться, да не гнить заживо.
В один из июльских вечеров, Шурочка прибежала к бабушке Фросе. А
та, только подоила корову, спустила молоко в погреб и вышла во двор.
Увидев растрепанную, всю в слезах, внучку, дрожащую от страха, она увела
ее в закрытый плетеный огуречник, где Шурочка дала волю слезам. А Егорий
собрался попариться в натопленной бане и решил позвать свою вторую
половину, чтобы она растерла ему поясницу спиртом на мухоморе. Во дворе
Ефросиньи не было. Заглянул в коровник и через стену коровника услышал
плач внучки и беспокойную речь своей старухи. Атаман все понял! Он
сорвал в сенях вожжи и пошел, нет, почти побежал к Володьке. Тот,
7
пьянущий в дымину, развалился в горнице, не снимая грязных навозных
сапог. Старушка – мать управлялась в сарае с коровой. Егорий схватил
Володьку за руки и выволок на улицу. Он доволок его до клуба. Зятек не
сопротивлялся.
В этот вечер народ собирался в кино. Привезли какую-то индийскую
киноленту. Егорий бросил Володьку на площади около клуба, попросил
соседа- казака принести еще одни вожжи и вытащил из кинозала длинную
скамью. На скамье привязал Володьку, предварительно спустив ему штаны
до колен и вторыми вожжами, при всем честном народе, высек этого
дебошира. Вожжи хлопнули со страшной силой по Володькиной голой жопе
двадцать пять раз, при этом счет ударов производил зычным голосом сам
атаман!
Набежавшая толпа рот раскрыла от ужасной экзекуции. Ревущий от
боли Володька вмиг отрезвел. Атаман, не развязывая разбойника, объявил,
что теперь каждого мужика казацкого и не казацкого рода, кто подымет на
бабу руку, высекут, как Володьку, на этой же площади, по голой заднице,
двадцатью пятью ударами плети. А ему, атаману, если он ударит свою жену,
всадить пятьдесят плетей! Народ ахнул от такого строгого решения атамана.
Кто-то первый крикнул: «Любо!» и этот одобрительный казацкий возглас
разнесся по всей деревне.
Через несколько дней Володька, от позора, уехал в город. Шурочка
пожила, пожила у немногословной и неласковой свекрухи и вернулась к
бабушке Фросе и дедушке Егору. Вернулась с небольшим животиком и через
пять месяцев родила сына, а старикам – правнука. Имени младенцу долго не
давали. Ефросинья назвала правнука Егором.
Да как же не дать этого имени мальцу, коли к ее старику, пришла
любовь! Да, да – любовь! Егорий не трогал свою старушку лет эдак
пятнадцать, не бивал последние пять годков. Ефросинья спала на широкой
лавке на кухне, хозяин спал в горнице на высокой кровати.
8
Кинет старушка небольшой матрасик на лавку, кинет подушку, набросит
на все темную простынку, накроется легоньким одеялом и спит себе мирно
на кухне.
А тут, после Володькиной парки, Егория как подменили. Стал при
людях величать свою старушку Ефросиньей Матвеевной, а наедине Фросей,
да Фросюшкой. От этих слов она нет-нет, да и всплакнет, стала еще тише,
чем прежде. Никак Егор не мог расположить Фросюшку к задушевному
разговору. Сторонилась она его по дому и по хозяйству, и, на его речи и
размышления вслух, все больше отмалчивалась. И понял Егор, что не
очистить ему тропиночку к сердцу своей бабоньки. В эту тропиночку он
собственным кулаком, как молотом, вбивал и вбивал тяжелые камни побоев.
Вбил камни обоев во всю прожитую супружескую жизнь. Натрет Ефросинья
Егору на ночь поясницу, а он, построже, велит ей ложиться рядом, на
кровать. Ляжет она, лежит смиренно, как колода и ждет, не дождется, когда
Егорий уснет. Перелезет потом через него, да и быстрехонько на свою лавку.
То ли дело одной-то спать! Привыкла уж к такой жизни, и запоздалые ласки
Егора выбивали из нее только горькие слезы. В постели от мужа шел жар, он
ворочался, дышал на нее своим горячим дыханием, сопел и ей было тяжело
уснуть. Отвыкла Ефросинья от всех супружеских нежностей, да и знать-то их
немного-то и знала. Слава Богу, что не колотит! И то ладно.
А Егор, видя, что Фросюшка уходит ночью к себе на лавку, продолжал и
продолжал зазывать ее к себе в постель, причем велел всегда ложиться у
стенки. Забрасывал свою кривую, волосатую ногу на Фросино бедро и
старался именно так удержать ее в постели до самого утра. Но утром, когда
просыпался, вместо Фроси оставалась опять пустая подушка. А Фросюшка
мирно посапывала на кухне, прикрыв себя, прямо с головой, мало – мальским
одеялишком.
В связи с такой беспокойной, ночной жизнью, Ефросинья стала заметно
таять на глазах. Опала массой, уменьшилась во всех своих габаритах, но по
хозяйству была такой – же проворной и ни на что не жаловалась. С
9
правнуком Егором возилась даже по ночам, давая Шурочке хоть маленько
поспать. Правнук рос беспокойный, горластый и крепкий.
Но зато атаман здоровьем стал сдавать. Одолевала постоянная слабость
во всем теле. Приезжий врач объяснил, что это – сердечная недостаточность.

Егорий родился в 1930 году. Когда началась война, ему было
одиннадцать лет. И он хорошо помнит, как забирали на фронт отца, который
так и не вернулся домой. Погиб под Курском. Дома, в войну, главным
мужиком в семье был дед Василий. Дед Василий бил домочадцев нещадно,
особенно свою вторую половину – бабу Пестимею, молчаливую и
неласковую. Отец, до войны, тоже не отставал в этом занятии и, даже, уходя
на фронт, ни за что – ни про что, так избил мать, что Егорий, будучи почти
подростком, чуть не обмочился от испуга. Мать лежала несколько дней,
бабушка все охала, а дед Василий и в ус не дул. Все, по его мнению, вышло
хорошо – проводы, как проводы. Баба должна знать свое место и ждать
мужика с войны, как ангела небесного!
Все понюхал Егорий с детства – и голодуху, и побои. Эти вечные побои
передавались в роду Ломовых по наследству. И таких, как Ломовы, в
деревнях было не мало. Били не за что, а просто так, видать от злости на эту
тяжелую и постылую жизнь. Били по пьянке, в пылу гнева, передавая и
передавая детям, по крови, навыки битья! Как коротки были минуты
жалости, раскаянья и сожаления! Но они, эти минуты, делали свое дело,
разрывая потом сердца драчливых воителей!
Дед Василий Терентьевич умер легко – сел на лавку и в минуту помер.
Бабка Пестимея причитала по своему соколу ясному, голосила по своему
заступнику и кормильцу и ушла за ним вскоре. В детстве Егор переболел
оспой. Эта страшная болезнь обошла почти все деревенские дворы, оставив
свои следы на лицах девчонок, мальчишек, баб и мужиков. Особенно
страдали от последствия оспы девчата. Многие так и остались вековухами.
Рябая невеста – всегда браковалась! А вот рябой жених Егор имел выбор
10
невест. Среди всех девок, Фрося была статной, белолицей с золотой косой.
Ее курносенький носик всегда хохотал с губами! Выросла она в семье
дружной. Отец ее, Матвей, был мужиком тихим, робким, прожил жизнь –
мухи не обидел! С фронта пришел без ноги. После мало-мальской свадьбы
Егор, на третий день, избил Фросю. Она никому не пожаловалась, домой не
ушла, свекрови виду не показала. Так и потянулись безропотные годы
беспричинных зуботычин.

Атаман Егорий часто стал вспоминать свое детство, молодость и всю
прожитую с Ефросиньей жизнь. Он видел, что Фрося сторонится его,
старается все по хозяйству делать сама и совсем отвыкла от него, как от
мужа. Прощенья, Егор, попросить не мог. Но они, эти слова о прощении,
стояли комком в горле, душили грудь, жгли его сердце!
В конце жаркого сентября Егорий с утра попросил у Фросюшки новую
рубаху и штаны. Одел хромовые сапоги со скрипом, казацкую фуражку и
пошел наведаться к казаку Прохору Игнатьевичу. Куда пошел? Зачем пошел?
– Ефросинья спрашивать не стала, не в ее это было правилах приставать к
хозяину с расспросами.
Прохор Игнатьевич, сном – духом не ведая, что к нему придет атаман,
сидел во дворе на лавочке и ладил зимние удочки для рыбалки. Матрена
Филипповна шастала по хозяйству. Атамана здесь никто не ждал. Егорий
редко когда хаживал к кому-то в гости. Ясное дело – мужик он сурьезный, а
теперича – казачьей сотни атаман! Казаки, после порки Володьки,
собирались всего раза три, собирались миролюбиво.
Атаман Егор Петрович не стал тянуть время, объясняя причину своего
прихода, а заявил сразу в лоб, что так, мол, и так – вчера избил Ефросинью и
теперь ему, Егорию, полагается пятьдесят плетей. А казак Прохор Игнатий
должен привести приговор в исполнение!.....Прохор опешил! Он окаменел от
услышанного, уставился на атамана и молчал. Потом хлопнул себя по
колену:
11
« Да как же я, Егор Петрович, пороть – то тебя буду? Стыдно. Ведь я, с
парней, никого никогда не бивал. И Колька мой такой же. Найди себе
другого палача! Да, и вообще, пусть выбор сделает казачий круг».
Атаман покраснел и грозно выдавил из себя:
«До казачьего круга тянуть не будем. Собирай-ка всех казаков и весь
народ на клубной площади. Вожжи сам принесу, плеть – за тобой!
Ефросинью – не зови!»
Прохор, получив такое грозное выдыхало атамана, обскакал на вороном
жеребце все дворы. Народ собрался быстро.
А Ефросинья, тем временем, только в окно посмотрела и даже не
подумала: чего, мол, запохаживал по улице деревенский народ? Некогда.
Водилась с правнуком Егорушкой, а Шурочка уснула в горнице после
бессонной ночки, проведенной возле беспокойного горластого Егорки. Так и
просидела Ефросинья всю порку Егория в избе и не узнала об этом. Только
спустя неделю Шурочка прослышала от молодых баб о казни деда на
клубной площади. Но, в ответ, усмехнулась и со смехом сообщила, что дед
давно не бьет бабушку, а, наоборот, ловит ее в сенях, обнимает там и целует,
и вообще без нее больше в бане не моется!
К молчаливой, не охочей до сплетен Ефросинье Матвеевне никто с
расспросами не приставал. На деревне уважали эту домовитую и добрую
женщину. И внучка Шурочка тоже не обмолвилась с ней по поводу
странного наказания деда. Шура, вообще, все приняла, как очередное
чудачество деда.
Целых два месяца Егор мылся в бане один! Фросюшку не звал, чтобы не
испугать ее черными полосьями на своей заднице. Зато в постели
наверстывал то, что упустил в баньке.
Пролетела зима. Правнук Егорка уже топал босыми ножками по теплой
избе. А весенняя апрельская капель захлестнула все дворы! Приближалась
пасха.
12
Ефросинья за зиму похорошела, как молодая бабенка. Она располнела,
на лице, как в молодости, появились к весне веснушки и рябому Егору любо
было похлопывать свою Фросюшку по ядреным бокам!
Деревня мирно и тихо жила в предвкушении Великого пасхального
праздника, потом дня Победы, а потом ежегодных огородно – полевых работ.
Почти вся Россия – матушка занималась натуральным хозяйством. Шел 2001
год.
Егорий, при свете тусклой лампочки, перебирал в сенях лошадиную
сбрую. Вдруг в избе раздался громкий крик Шурочки: «Ой! Бабушке плохо!
Бабушке плохо!». Егор метнулся в избу. На полу, в кухне, лежала его
Фросюшка, вся побелевшая от боли. Она не кричала. Только сухой и
протяжный стон ее бил Егора хуже плети порки!
Фрося лежала на спине и пыталась что-то сказать Шурочке, но страшная
боль разрывала все ее тело. Пот градом лил по бледным щекам и шее, волосы
на голове взмокли, на лбу от боли выступили вены. Егорий не знал, что
делать. Он упал около Фроси на колени, брызгая ей в лицо водицей, щупал
пульс, слушал ее сердечко, припадая ухом к ее груди, и, не переставая, орал и
орал куда-то в сторону окна, в пустоту.
Шурочка приподняла юбку бабушки и обмерла! Все нижнее белье было
мокрое! Она кое-как стащила с бабушки штаны и, испугавшись, заорала
страшным криком: «Ой, деда родименький! Бабушка рожает! Ой, спаси! Ой,
помоги! Ой деданька!»
Егор вздулся от этого безумного крика, вскочил на дыбы и, как был в
одной майке и в шароварах, так и рванул, в одних носках, к соседу –
механизатору.
В избе соседа вся семья обедала, когда в избу влетел атаман Егор
Петрович с криком: «Фросенька моя рожает! Спасите, люди добрые!» – и,
заломив руки, рухнул на пол, в передний угол избы.
Семидесятилетняя теща механизатора Петьки, подруга Ефросиньи,
поперхнулась супом и онемела! Петька со своей женой Валентиной рванули
13
за вскочившим с пола ошалелым атаманом! Все трое через минуту были в
избе Егора Петровича.
Егорий и Петька бережно перенесли Ефросинью из кухни в горницу.
Петька побежал вызывать скорую помощь, а Валентина и Шурочка быстро
стали рвать простыню и поставили греть воду в огромной кастрюле на печи.
Валька выгнала из горницы, красного вылупленного на бабку Фросю, деда
Егория, и тот метался теперь в испуге по кухне.
Шурочка и соседка громко разговаривали в горнице, срываясь на крик.
А Фросенька молчала, и только тихо стонала. А Егор горько заплакал,
обхватив свою седую, буйную голову огромными, как две палицы,
заскорузлыми руками. Он сидел на лавке у печи и качался в тихом, горьком
плаче. Через сорок минут, из района, приехала скорая помощь с молодой
акушеркой и двумя молодыми санитарами. Акушерка сразу, с порога
спросила, где роженица и где отец будущего ребенка. Петька мотнул головой
на деда Егора и показал рукой на горницу.
Акушерка разделась, помыла руки на кухне, поглядывая на будущего
отца.
«Вам, папаша, придется потом сдать кровь. Всем так полагается, поедете
в район с нами», – произнесла спокойно акушерка. А два санитара –
«медбрата» замерли, уставившись на деда.
Акушерка успокоила Шурочку, Вальку и бабушку Ефросинью. Роды
решила принимать в горнице, а уж потом увезти мать и ребенка в родильное
отделение районной больницы. К вечеру Фрося родила сына. Беленький на
личико, с рыжеватыми волосиками на головушке, он был похож на Егора,
огромными, синими глазами. А Егор, не переставая, все утирал и утирал
набегающие слезы. Плакал от счастья. И еле дождался, пока ему разрешили
взять на руки маленький сверточек, его второго ребенка, его родного
рыжеволосого сыночка.
Все стали собираться в район. Шурочка осталась в избе одна, а
маленький ее сынок Егорушка всю ночь спал. Он, как будто, проникся всем
14
случившимся. Как будто понял, что родился его дедушка. Через три недели в
сельсовете зарегистрировали рождение в семье атамана Егория сына –
Ломова Матвея Егоровича. Матери Матвея, Ефросинье Матвеевне, был 68
лет, а атаману Егору Петровичу – 71 год.
Через месяц в село приехало телевидение. Ефросинью и Егора сняли на
кинокамеру вместе с сыном Матвейкой.
И понеслась у атамана Егория новая жизнь!
Не верю в предначертанность пути,
В судьбу, как в уготовленный калач,
Двуглавой птицей бьется во плоти
Душа – Царица и себе Палач!
Судьба и плоть подвластны только ей,
Душе своей по весу в малых граммах,
И бередит она в тиши ночей
Вины незаживающие раны.
Нина Гунько
Автор благодарит Неронову Татьяну Леонидовну за набор текста
рассказа в печать.
Об авторе: Гунько Нина Романовна
07.05. 1949
Образование высшее – техническое, на пенсии
С 1986 года печатается в местной газете «Южноуралец»
Член литературного кружка «Родник»
Г. Чебаркуль, ул. Октябрьская – 9, кВ 84
Тел: 89227225650
15