Кузьмина С. Ф. Проблема «духовного насилия

С. Ф. Кузьмина (Минск)
ПРОБЛЕМА «ДУХОВНОГО НАСИЛИЯ»
И ГРАНИЦ СВОБОДЫ ЛИЧНОСТИ В
СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Русская литература всегда стремилась выразить жажду полноты жизни,
широту и безграничность личности, которая несет в себе не только сугубо
субъективное, но и трансцендентное, высшее начало. В постсоветском
пространстве писатели различных направлений, в том числе и авторыпостмодернисты, активно вовлекают в семантическое поле проблемы
«духовного насилия» и границ свободы личности новые парадигмы,
анималистические и зооморфные, виталистические и персоналистические
идеи, синтетические формы буддизма, шаманизма и т. д. Прежние ценности
рассматриваются как идолы и кумиры, которые необходимо разоблачить и
показать их смехотворность и никчемность. В книге «Священные монстры»
(2004) Э. Лимонова Пушкин низводится до «поэта для календарей», а
Достоевского «лучше читать в изложении, чередующемся с хрестоматийными
отрывками» [1, с. 17], зато Маркизу де Саду, раскрывшему все виды насилия,
автор «подает руку сквозь века» [1, с. 32].
Проблема свободы личности в современной русской литературе
рассматривается в аспекте всевозможных человеческих страхов, тотального
стремления человеческого сообщества к смерти. Так, например А. Ким в
романе-притче «Отец-лес» раскрывает суицидальный комплекс современного
человека как общую черту, свойственную технически развитому
человечеству. Свобода – главная, но очень редко воплощаемая в жизни
ценность: «…хочу в словесных соединениях, ходах и переливах фраз дать
ощущение той свободы, которую однажды
ощутил кто-то один из
неисчислимого сонма живших и умерших» [2, с. 181]. А. Ким раскрывает
прельщение царством, властью, государством, подчинение человека
механизму отчужденной от него государственной власти. «Устроен один
большой лагерь во времени, свирепо охраняемый стражниками по всему его
периметру, отделяющую замкнутую эпоху режима от всей прошлой и
будущей истории человечества» [2, с. 193].
В некотором смысле в современной русской литературе наблюдается
тенденция «бунта» против культуры и того «хаоса», который она вносит во
внутренний мир человека. Варенька Доброселова — героиня первого романа
Достоевского «Бедные люди» — в своем дневнике так пишет о воздействии
книг: «Разом, вдруг, втолпились они в мое сердце, не давали ему отдохнуть.
Какой-то странный хаос стал возмущать все существо мое. Но это духовное
насилие не могло и не в силах было расстроить меня совершенно. Я была
слишком мечтательна, и это спасло меня» [3, с. 61] (курсив мой. – С.К.).
Оказывается, не только красота спасет мир, но и способность человека
мечтать, преображать в своем сознании информацию о мире извне.
Подчинение фантазий, иллюзий, желаний «духовному насилию» рекламы
– тема романа В. Пелевина «Generation “П”» (1999). Автор воплощает
различные формы тотального рабства современной личности у цивилизации
и прельщение лжекультурными ценностями, рекламными текстами и
образами, которые
трансформируют сознание.
У людей, «падших
сверхчеловеков», возникает «полное самоотождествление» с «продуктом
рекламы», «торговыми штампами» не вполне гуманоидных идеалов.
«Фальшивая реальность» телевидения увеличивает степень «духовной
извращенности», которая «автоматически генерируется умом».
Автор иронично указывает на расслоение и распад личности, потерю
самоидентификации. Культура стоит перед проблемой «апофатической
антропологии», так как возникла «практическая глухота ко всем
раздражителям, кроме орально-анальных» [4, с. 131]. Одна из главных
ценностей современного мира – демократия
также подвергнута, как
показывает автор, тотальной трасформации. «Следует помнить, – читаем в
романе, – что слово «демократия», которое часто употребляется в
современных средствах массовой информации, – это совсем не то слово
«демократия», которое было распространено в XIX и в начале XX века. Это
так называемые омонимы: старое слово “демократия” было образовано от
греческого «демос», а новое – от выражения “demo-version”» [4, с. 134].
Многие современные писатели видят свободу творческой личности в
свободе от традиций и всех форм культурной подражательности при
социализации и коммерсализации творчества. В какой-то мере многие
современные произведения свидетельствуют и еще об одной тенденции. Герои
попадают, говоря словами Н. Бердяева, в «прельщение и рабство эротическое»
[5, с. 134]. Основными темами становятся темы пола, свобода личности в
области интимных отношений, которые сочетаются с зооморфизмом и
превращением личности в оборотня.
В. Пелевин в «Священной книге оборотня» (2004) вводит в текст игру с
древнекитайскими иероглифами, которые становятся ключом к семантике
русской табуированной лексики и одновременно шифром к мимикрии
личности до полного совпадения с образом лисы. Главная героиня книги, не
вполне человечная и не вполне звериная, А Хули считает, что «лучшая
мимикрия – когда становишься похож на других не только лицом, но и ходом
мыслей. Впрочем, мимикрия это только для лис. Для человека это судьба» [6,
с. 10]. В волков превращаются высокопоставленные чиновники, полковники
ФСБ. В книге чувствуется некая ностальгия по давним временам, «когда люди
верили в любовь и Бога» [6, с. 84]. При этом героиня отмечает: «Я давно
заметила одну китчеватую тенденцию российской власти: она постоянно
норовила совпасть с величественной тенью имперской истории и культуры,
как бы выписать себе дворянскую грамоту, удостоверяющую происхождение
от славных корней – несмотря на то, что общего с прежней Россией у нее было
столько же, сколько у каких-нибудь лангобардов, пасших коз среди руин
Форума, с династией Флавиев» [6, с. 87]. Герои-звери полны жизненного
энтузиазма и воли к победе над человеческим обликом.
Совмещение истории и современности, в которой властвуют люди-звери,
вызывает трагикомический эффект. Русская классика служит для
самоутверждения героев, однако помещенная в принципиально новый
контекст цитата из «Пира во время чумы» Пушкина теряет свой смысл.
«Автопропуск на стекле “Майбаха” оказался свежим образчиком жанра. На
нем был золотой двуглавый орел, трехзначный номер и надпись:
Но знаешь, эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать» [5, с. 87].
Современная эпоха – время новых референций и метаморфоз. Книга
превращается в надежный и тонкий инструмент «духовного насилия»,
культура все более похожа на психоделики, основой которых становится
утверждение: «дай мы волю страху или состраданию – они нас уничтожат» [6,
с. 136]. «Ум, – по признанию героини Пелевина, – сам начинает клишировать
реальность»
по
подобию
«продуктов»
современной
культуры,
«постмодернистская ирония по поводу происходящего, вариация на тему
Зверя» [6, с. 160].
В «Слове о Законе и Благодати» (ХI век) митрополит Илларион говорил о
духовном преображении тварной природы человека: «Прежде были мы, как
звери и скоты», но «воссиял в нас свет разума» [7, с. 65]. Свобода личности
определялась степенью принятия Истины и верой, которая отменяет рабство
человека у бытия. Идеальными героями древнерусской литературы были
святые и подвижники, мученики и воины за веру. Зверь, которого должен был
победить человек в себе, как того хотели писатели Древней Руси и русской
классики, кажется, побеждает личность. Он прочно утверждается как
литературный герой эпохи постмодернизма.
Т. Толстая в романе «Кысь» (2000) воссоздает мир после Взрыва. В главе
«Глаголь» описывается поиск клада, где схоронены старопечатные книги, и
языческие обряды, чтобы «камень отвалился и клад открылся». «А если что
не так сделаешь, то будто пелена пойдет перед глазами, а когда очнешься,
глядь – а ты сидишь на своей избе верхом, на самой крыше, а в руках ничего
нет» [8, с. 37]. Утрата книжной культуры сопровождается и утратой
человеческого облика. Границы свободы личности героя «Кысь» Бенедикта
определяются метаморфозами его физической природы, он попадает во власть
превращения в полузверя с хвостиком. «Всегда по хвостику чувствуется, в
каком человек настроении» [8, с. 140]. После удаления хвоста, по словам
Никиты Ивановича, местного хирурга, работающего топором, произошло
«частичное очеловечивание» Бенедикта [6, с. 179], в то же время у его
невесты растут когти. Пушкин, скульптура которого должна символизировать
культуру будущего, играет роль идола. «Ну чистый Даун. Шестипалый
серафим. Пощечина общественному вкусу», – характеризует памятник поэту
один из героев «Кысь». Обнадеживает, что все-таки «очеловеченному» герою,
как пишет Т. Толстая, свойственны страхи и желание найти книгу, «где
сказано, как жить» [8, с. 322].
Л. Улицкая в романе «Медея и ее дети» прослеживает сложные узоры
семейной хроники на фоне исторических событий ХХ века, раскрывая формы
преодоления социального прельщения и рабства человека у общества и
природы. Героиня выбирает в мужья человека, который не смог участвовать в
расстреле мужиков: он упал в обморок и очень этого стыдился. Медея
вспоминает, что ее брат был расстрелян красными, другой брат повешен
белыми, «но оба, – делает она вывод, – прежде того стали убийцами. А этот не
смог – и печалится, что слаб… Поистине, дух дышит где хочет…» [9, с. 57].
Улицкая ставит проблему рабства человека у самого себя, и тем самым,
прельщения индивидуализмом. Одна из героинь роман Маша заканчивает
жизнь самоубийством. Ее любовь и ее талант стихотворца не совместимы с
реальностью. В ее сны приходит ангел, оказывающийся вестником смерти.
Улицкая раскрывает трагическую несовместимость свободы и духовного
насилия. Маша перед смертью пишет строки:
Когда меня переведет
Мой переводчик шестикрылый
и облекутся полной силой
мои случайные слова,
скажу я: «Отпускаешь ныне
меня, в цвету моей гордыни,
в одежде радужной грехов,
в небесный дом, под отчий кров» [7, с. 242].
Интересно, что с потерей идеала духовно свободной личности (без
«одежды радужной грехов» и «цветов гордыни») и в науке о литературе и
языке происходит процесс утраты цельного знания и ясных критериев анализа
современных художественных текстов.
В системе постструктурализма возникло понятие «децентрированного
субъекта», т. е. человек представляется не как индивид, а как «дивид»,
фрагментированный, разорванный, смятенный, лишенный целостности,
разорвавший с традициями. Он не тождествен самому себе, своему сознанию,
само понятие личности оказалось под вопросом в теоретических моделях
Делеза, Лакана и Кристевой, которые активно разрабатываются в российском
литературоведении. В борьбе двух начал – семиотического и символического
победил симулякр, т. е. то, «что симулирует реальность и сущность бытия»
[10].
Личность попадает в рабство самых изощренных иллюзий и
фантасмагорий. И социологи, и психологи, и современная литература
диагностируют отсутствие идентичности (психологической, социальной и
т. д.). Более того, такая «ненависть к автору» (имеется в виду известная работа
Р. Барта), вплоть до утверждения его смерти, автору, который в состоянии
создать свой художественный мир, вымышленный, но способный вызвать и
слезы и радость («над вымыслом слезами обольюсь» – Пушкин), объяснима в
этой смысловой перспективе. Вначале отменяется Творец мира («Бог умер» –
Ницше), а затем и творец-автор произведения. МакКейб сделал поразительный
вывод: «мы как говорящие субъекты постоянно колеблемся
между
символическим и Воображаемым, постоянно воображая, что наделяем
употребляемые нами слова неким полнозначным смыслом, и постоянно
удивляемся, обнаруживая, что они определяются отношениями,
находящимися вне нашего контроля» [10, с. 23]. Невозможность претензии на
истину подтверждается существованием антагонистических сфер Реального,
Воображаемого и Символического.
Будучи вестником свободы и любви, литература может превращаться в
инструмент духовного насилия, которое находится в опасной близости ко
всем иным формам насилия и власти над свободой личности, однако может
и быть импульсом к поиску искомой, но так и не обретенной свободы.
__________________________________
1. Лимонов Э. Священные монстры / Э. Лимонов. — М., 2004.
2. Ким А. Отец – лес / А. Ким. — М., 1989.
3. Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 15 т. Т. 1./ Ф. М. Достоевский. – Л., 1988.
4. Пелевин В. Generation “П” / В. Пелевин. — М, 2005.
5. Бердяев Н.Царство духа и царство кесаря / Н. Бердяев. — М., 1995.
6. Пелевин В. Священная книга оборотня / В. Пелевин. — М., 2004.
7. Илларион. Слово о Законе и Благодати / Пер. В. Я. Дерягина. — М., 1994.
8. Толстая Т. Кысь / Т. Тлстая. — М., 2005.
9. Улицкая Л. Медея и ее дети / Л. Улицкая. — М., 2005.
10. Ильин И. П. Жан Лакан и его интерпретаторы / И. П. Ильин. — М., 1992.