Критическое и некритическое мышление в системе

КРИТИЧЕСКОЕ И НЕКРИТИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ В СИСТЕМЕ
КОММУНИКАТИВНЫХ ОТНОШЕНИЙ
Я уже отмечала, что фактически жизнь каждого человека, как и жизненный
цикл конкретной организации, определенного социума, государства может
быть представлена в качестве последовательности принятых решений и
способов их реализации. Человек всегда (с большей или меньшей степенью
рефлексивности) ставит перед собой определенные цели, принимает
конкретные решения, определяет пути их реализации. То есть вполне
адекватной является интерпретация целостной человеческой жизни и
социумов, внутри которых находится человек, в контексте проблем принятия
решений. Но столь же очевидно, что это не единственный способ
интерпретации жизнедеятельности человека и созданных им социумов.
Например, любое общество может быть представлено в качестве
многоканальной системы коммуникативных связей и отношений. Сквозь
призму коммуникативных отношений могут быть рассмотрены семья, любой
производственный или творческий коллектив, любая общественная или
политическая структуры. Точно так же, система межгосударственных
отношений может быть проанализирована сквозь призму коммуникативных
связей
и
отношений,
разноуровневых
и
многоканальных.
Система
коммуникативных отношений во многом детерминируется совокупностью
принятых решений и наоборот.
Условно говоря, коммуникативный образ человека и социума и образ
этих же объектов сквозь призму проблем принятия решений («решенческий
образ») оказываются взаимодополнительными. Ведь человек принимает
решения
внутри
и
в
зависимости
от
сложившихся
вокруг
него
коммуникативных связей. Конечно, он может стремиться изменить эту
систему коммуникативных отношений. Как известно, «жить в обществе и
быть свободным от него нельзя». В данном случае важно не то стремится ли
человек изменить сложившуюся систему коммуникативных отношений или
нет, а непосредственно сам факт, что человек всегда принимает решения
внутри определенных коммуникативных отношений. Способы же принятия
решений в сложившейся системе коммуникативных отношений зависят от
особенностей функционирования критического мышления.
Совершенно очевидно следующее. Для того, чтобы понять особенности
коммуникативных отношений, необходимо понять, каков смысл и значение
понятий «коммуникация» и «коммуникативные отношения». Точно так же,
чтобы разобраться в том, как в системе коммуникативных отношений
функционирует критическое мышление, нужно учитывать смысл и значение
понятий «критика» и «критическое мышление», анализ которых был
проведен ранее.
Сразу же хотелось бы отметить, что все эти понятия оказываются
контекстуально зависимыми, ибо каждая новая область исследования как бы
задает свои модели коммуникации и коммуникационных отношений,
критики и критического мышления. В литературе описаны различные модели
коммуникации.
Теория
информации,
исследования
в
области
«искусственного интеллекта» породили множество математических и
технических моделей коммуникации. В рамках гуманитарного знания
сформировались иные модели коммуникации. В частности, Г.Г. Почепцов
выделяет 25 теоретических и прикладных моделей коммуникации. Это
лингвистическая,
фольклорная,
литературная,
семиотическая,
театральная,
прагматическая,
герменевтическая,
психоаналитическая,
архетипическая, мифологическая, нарративная, социологическая, текстовая,
философская,
игровая,
антропологическая,
вещественная,
деконструктивистская, постструктуролистическая, другие модели [см.:
Почепцов 1998.
С. 9-117]. Классификация коммуникационных моделей,
предложенная Почепцовым, проводится по разным основаниям. Однако вне
зависимости от некоторой хаотичности представленного списка, анализ этого
множества
моделей
позволяет
показать,
что
каждая
новая
модель
коммуникации влечет за собой уточнение определения центрального понятия
исследования. В то же время множество различных характеристик и
определений понятия «коммуникация» не исключает возможности их
систематизации.
Именно такую систематизацию проводит Г.В. Гриненко. Она отмечает,
что «под коммуникацией обычно имеется в виду определенный тип общения
между субъектами, характерной чертой которого является
передача
информации в той или иной форме. Но в ряде случаев понятие
коммуникации трактуется более широко: как передача от субъекта к
субъекту чего угодно (вещей, эмоций, свойств и т.д.), а не только
информации». При этом сама Гриненко понимает под коммуникацией
прежде всего передачу текста в широком смысле слова, включающего в себя
как вербальные, так и невербальные виды текстов [см.: Гриненко 2000. С.
147-149].
Различные способы трактовки коммуникации, наличие множества
моделей
коммуникации
структурирования.
предполагает
Структура
и
разные
коммуникации,
способы
помимо
ее
минимально
необходимых элементов, как-то: коммуникатор, коммуникант и текст,
который передается в процессе коммуникативного акта [см.: там же, с. 148],
может включать в себя, например, различные временные и социальные
параметры
коммуникации,
риторические
структуры
внутри
коммуникативного текста и т.д. Основания для различных способов
структурирования
коммуникации
определяются,
на
мой
взгляд,
особенностями исследовательского коммуникативного контекста. Таким
образом,
в
рамках
«минимальную
данной
структуру
работы
становится
коммуникации»
за
важным
счет
расширить
введения
в
нее
следующего структурного элемента: коммуникативных отношений.
Под коммуникативными отношениями будут пониматься отношения,
складывающиеся между субъектами по поводу передачи ими друг другу
соответствующих текстов. Анализ различных коммуникативных моделей и
процессов, происходящих на уровне социума, позволяет мне предложить и
некоторую классификацию коммуникативных отношений. В контексте
данной работы основополагающим будет дихотомический подход к делению
понятия «коммуникативные отношения». В качестве основания деления
будет использоваться понятие «критика». В таком случае можно получить
два
основных
вида
коммуникативных
отношений:
критические
и
некритические.
Схематизм, исходно заложенный в способ анализа данных понятий,
требует уточнения и того понятия, которое положено в основание деления.
Кроме того, понятие «критика» оказывается необходимым понятием и для
понимания особенностей критического мышления. Никоим образом не
претендуя на введение какого-либо однозначного определения понятия
критики, опишем некоторый контекст его употребления.
Сама
идея
критики,
начиная
с
древнегреческой
философии,
непосредственно связана со способностью к суждению, с искусством судить,
давать определенную оценку. Кантовские критики («Критика чистого
разума»,
«Критика
практического
разума»,
«Критика
способности
суждения») дают мощный стимул для исследования проблем критики во всех
гуманитарных сферах. Например, на рубеже XVIII и XIX вв. в Германии в
контексте развития предмета античной филологии особое внимание
уделяется непосредственно анализу самого понятия критики. При этом
критика истолковывается как деятельность, направленная на расчистку путей
понимания [см.: Винокур 1927. С. 25– 26].
Исследования в области филологической критики, как справедливо
замечает Г.О. Винокур, играют важнейшую роль в доказательстве того факта,
что всякая критика обладает общей природой и единством метода. Такой
подход к критике, в частности, в работах Ф. Шлейермахера постепенно
приводит к кристаллизации герменевтики как самостоятельной области
знания. Здесь критика, например, становится «искусством извлекать факты
из рассказов и сообщений» [там же. С. 25–26].
Идея критики как бы задает, с моей точки зрения, особое пространство
для существования мысли. Каждый новый этап расширения пространства
критики начинается с анализа существующего пространства и обнаружения в
нем той точки собственного критического анализа, опираясь на которую
можно
конструировать
и
реконструировать
наличное
критическое
пространство. Как представляется, здесь происходит что-то наподобие
ньютоновского «Дайте мне точку опоры - и я переверну мир».
Всякая критика, в конечном счете, стремится, метафорически говоря,
«перевернуть» один из выделенных миров из множества уже существующих
миров, например, теоретического знания. Но в процессе подобного
«переворачивания», как я полагаю, сохраняются важнейшие составляющие
исходного мира, т.е. не происходит полного разрушения исходного
пространства, в котором начинает работать критик.
Проиллюстрирую свою позицию на примере функционирования
рациональной критики в науке. Для этого рассмотрю проведенный Б.С.
Грязновым критический анализ взгляда К. Поппера на проблемы развития
научного знания.
Б. С. Грязнов нашел свою «точку критики» именно в критическом
пространстве Поппера. Обнаружение такой точки и позволило ему принять
решение
о
создании
собственной,
вполне
конкурентоспособной
методологической концепции. Увы, идеи Б.С. Грязнова не были до конца
реализованы. Он слишком рано ушел из жизни. Однако в той части его
работы, которую ему удалось осуществить, он принимал решение и
действовал, как это представляется сегодня, в соответствии с адекватной и
прозрачной схемой, которую можно было бы назвать, вполне устоявшейся
схемой рациональной критики.
Такая схема рациональной критики позволяет вводить в старую систему
новые гипотезы, подвергать анализу вопросы, запрещенные для анализа в
исходном критическом пространстве. История науки и культуры наполнена
примерами такой схемы рациональной критики, которая неотделима от
соответствующих процедур принятия решений. Достаточно вспомнить лишь
некоторые классические соотношения, возникшие в результате критики и
принадлежащие
неевклидовы
одному
критическому
пространству:
геометрии,
ньютоновская
и
Евклидова
эйнштейновская
и
физики,
аристотелевская и неаристотелевские логики, философия Гегеля и Маркса и
т.д. Примеры подобного не разрушающего, но развивающего критического
пространства можно умножить [см. подробнее: Сорина 1999].
Так, например, Грязнов меняет в рамках критического пространства
Поппера принятую там понятийную стратегию и допустимые вопросы. Для
Поппера, а вслед за ним и для Грязнова, понятие «проблема» занимает
центральное место в их методологических
концепциях. В текстах
первоисточников, в качестве которых в данном случае выступают
попперовские тексты, понятие «проблема» используется как семантический
примитив. Понятие «семантический примитив» я буду употреблять в том
смысле, как его трактует А. Вежбицка. При этом оказывается, что Поппер,
как это мне представляется, относил понятие «проблема» к числу
фундаментальных базовых понятий методологии научного познания, и в
этом качестве оно может выступать как неопределяемое и не требующее
специального истолкования, т.е. это то понятие, в которое заложена
«семантическая интуиция» [см.: Вежбицка, 1983. С. 227] носителей
множества различных вариантов научных языков. В таком контексте можно
говорить, например, о совпадении точки зрения Поппера с точкой зрения
Фреге в их отношении к определению. Фреге исходил из того, что нельзя
требовать формального определения для всего, что может быть обнаружено в
результате научных исследований [см. там же].
Проппер как раз и оперирует понятием «проблема» таким образом, что
фактически показывает, что такое проблема, на конкретных примерах. Так, в
лекции «Назад к досократикам» он утверждает, что теория познания
досократиков возникла не из вопросов типа: «Как я могу знать, что это апельсин?» или «Как я могу знать, что объект, который я сейчас
воспринимаю, является
апельсином?» Для Поппера теория познания
досократиков возникает из проблем таких, как «Как мы можем знать, что мир
сделан из воды?» или «Как мы можем знать, что мир полон добра?» или
«Как возможно наше знание о богах?». Поппер предъявляет проблему, но не
определяет понятие «проблема». Подобным образом он поступает и во всех
остальных случаях, когда оперирует данным понятием.
Грязнова же такое положение дел не устраивает. Он приходит к выводу
о том, что необходимо задать понятие проблемы более четким образом.
Ученый принимает решение ответить на вопросы, прямо запрещенные в
системе Поппера: «Как возникают проблемы? как создаются новые теории?»
Именно такая постановка задачи становится той точкой критики, из которой
Грязнов конструирует новое методологическое критическое пространство.
Подход Грязнова является убедительной критикой устоявшегося к тому
времени в методологии научного познания взгляда на вопросы, связанные с
анализом
получения
нового
знания.
Фактически
общая
установка
заключалась в отказе от поиска каких-либо рациональных критериев
получения
нового
знания.
Представители
разных
философско-
методологических и логико-методологических школ этого периода относили
проблему возникновения нового знания только к интуиции ученого, к
области иррационального. Так, например, с точки зрения Т. Куна, все
попытки ответить на вопрос о возникновении нового знания должны быть
вынесены за пределы науки. Именно поэтому куновская парадигма, будучи
продуктом труда ученых, оказывается абсолютно независимой от них и
каким-то иррациональным образом внедряется в сознание ученых. Процесс
получения нового знания
как в философии неопозитивизма, так и в
философии Поппера, а затем в философии постпозитивизма оказывается
процессом, принципиально не подлежащим рациональной реконструкции.
Позволю себе сделать небольшую «врезку» в этот анализ вопросов
принятия решений и их реализации в области исследования проблем
становления и последующего развития научно-теоретического знания.
Представляется, что очень похожие сюжеты (в их оценочной части)
возникают в связи с анализом проблем в области теории управления, когда
решаются вопросы об особенностях рациональных или интуитивных путей
принятия решений. В монографии эта проблема обсуждается, в частности, в
связи анализом позиции одного из крупнейших менеджеров XX в. – Ли
Якокки.
Возвращаясь к спору в рамках методологического анализа Грязнова с
Поппером, хочу заметить следующее. Грязнов как бы «переворачивает» в
общем-то,
вполне
устоявшееся
методологическое
пространство.
Он
показывает в своих работах [см.: Грязнов, 1982], что для объяснения такого
революционного открытия в науке, как создание гелиоцентрической
системы, вовсе не нужно было вводить гения, иррационализм, креационизм.
«... “Непредвиденность”, “неожиданность” не могут служить аргументом в
пользу нелогичности или иррациональности, а вместе с тем отпадают и
аргументы, направленные против “алогичности” научных открытий» [см. там
же. С. 114]. Любое научное открытие, с точки зрения Грязнова, можно
анализировать как поризм, т.е. как неожиданное, непредвиденное, но вполне
рациональное и логически полученное следствие. То есть поризм, не являясь
целью и задачей исследователя, будучи неожиданным и непредвиденным,
вовсе не свидетельствует об иррациональности, «наитии», «откровении».
Очевидно, что идея поризма у Грязнова сама возникает как поризм в
процессе осмысления им результатов анализа попперовской методологии.
Представляется, что аналогичные схемы поризмов работают и при принятии
сложных управленческих решений.
Грязнов, в отличие от Поппера, считает, что возможна рациональная
реконструкция процесса получения нового знания и что исследователи
занимаются не решением проблем, но всегда решают вполне определенные
задачи. Проблема же реконструируется на основе уже решенной задачи. Если
понимать
проблему
в
смысле,
предложенном
Грязновым,
т.е.
как
реконструкцию на основе имеющегося решения, не смешивая ее с
проблемными ситуациями и с указанным выше широким пониманием
проблемы, то такое толкование проблемы действительно может объяснить
более широкий круг вопросов, связанных с
научным познанием. В
частности, становится возможным объяснить, почему зачастую самым
трудным в науке оказывается установление того, о чем новое знание, т.е.
реконструировать проблему, в смысле Грязнова. Свою теоретическую
позицию ученый иллюстрирует на ряде примеров из истории науки.
Возвращение Грязновым в научную терминологию древнегреческого
понятия поризма, под которым понимается утверждение, получаемое в ходе
решения задачи, но как непредвиденное следствие, как промежуточный
результат, позволяет ему сделать вывод, что процесс получения нового
знания является не алогичным и иррациональным, но вполне логичным и
рациональным процессом. В основе его выводов лежит критический анализ
современного ему методологического пространства, в которое включены
идеи Поппера. При этом критика методологии Поппера, проведенная
Грязновым, не разрушает, на мой взгляд, существующее методологическое
пространство, но расширяет его. Ведь область методологии науки – это
философская область, следовательно, здесь, во-первых, даже с точки зрения
Поппера, не действует принцип элиминации
ошибок, во-вторых, не
элиминируется список теоретических вопросов однажды сформулированных
в рамках философско-методологической концепции. Однако от концепции к
концепции в результате роста научного знания уточняются возможные
варианты ответов. При этом всякое новое уточнение вариантов ответов
происходит на базе критического анализа уже существующих.
Критика – это важнейший, а может быть, и единственный способ
развития, как самого человека (его интеллекта), так и культуры в целом.
Однако в основании критики лежит принятое решения, в соответствии с
которым ставится и реализуется определенная целевая установка.
Подобное положение дел складывается в различных ситуациях критики
и интерпретации, включая решение проблем в многообразных системах
управления демократического типа. Другое дело, что последовательно
проследить сложившееся положение дел проще на материалах текстов
научно-методологического цикла. По отношению к этим текстам не
действуют принципы коммерческой тайны, реже работают установки «не
выносить сор из избы» (ибо, образно говоря, избы у участников дискуссий
разные), дискуссии и столкновения точек зрения происходят открыто и т.д.
Любая закрытость, включая научную, управленческую, политическую,
порождает сложности в анализе и интерпретации способов принятия
решений и обсуждения путей их реализации. Очень четко данная точка
зрения может быть проиллюстрирована хорошо известной историей развития
исследований в области атомной физике. В данном случае важно
подчеркнуть, что может меняться область исследований, методы ее
исследований (эмпирический, теоретический и т.д.), но вне зависимости от
областей
и
методов
исследований
механизмы
интеллектуальной
деятельности, выделенные еще Аристотелем, механизмы принятия решений
каждый раз будут оставаться одними и теми же. Просто на уровне решения
научно-теоретических проблем все эти механизмы легче проследить, чем на
уровне решения проблем управленческого или политического плана.
Критика и интерпретация, вплетенные в систему принятия решений,
могут быть достаточно четко выявлены, в первую очередь, в сфере
гуманитарного знания. С интерпретацией связаны проблемы прояснения
смысла и значения текстов, вопросы оценки существующих текстов и
появление в результате их анализа новых текстов [см. подробнее: Микешина
1999]. Все это как раз и является, как я полагаю, формой проявления
самостоятельного, а значит, критического подхода к коммуникативным
отношениям,
например,
с
текстом.
Критические
коммуникативные
отношения, в частности, на базе интерпретационной деятельности приводят к
расширению и углублению наличного пространства знания, а не к его
разрушению.
Такое же положение дел по отношению к исходному пространству
знания складывается и при осуществлении знаменитой попперовской
«элиминации ошибок». Данная процедура, как представляется мне, не
разрушает пространство, из которого элиминируются ошибки. Наоборот, при
«элиминации ошибок» происходит углубление, уточнение, расширение
исходно сконструированного пространства. Даже в том случае, когда,
казалось бы, критика все разрушает, в действительности структуры,
разрушенные критикой, становятся исходным строительным материалом для
построения
новых
конструкций,
открытия
новых
исследовательских
пространств. Так происходит сейчас, так было и на заре человеческой
цивилизации, представленной, например, древнегреческой культурой.
Достаточно привести только один пример из области античной
критической позиции, которая, в частности, вызвала появление таких
самостоятельных областей знания, как теоретические миры исследований в
области языка и политики. В качестве примера развития продуктивной
критической позиции я, вслед за Б. Кассен, сошлюсь на пример критики
онтологических идей Парменида в текстах Горгия.
Трактат Горгия о небытии, парадигматический для софистики, может
быть понят «как дискурс второго порядка, критика первого, уже имевшего
место дискурса, в данном случае Поэмы Парменида, чреватой всей
платоновско-аристотелевской онтологией, столь прочно вошедшей в наш
рацион» [Кассен 2000. С. 18]. В «Трактате о небытии» Горгия онтология
предстает как результат софистических рассуждений. Тогда как у Парменида
– «говорить – значит высказывать бытие» [см. там же. С.33]. Кассен исходит
из того, что «появление политики как таковой, как особой инстанции, не
подчиненной никакой другой… –
это попросту важнейший эффект
критической позиции по отношению к онтологии (курсив мой. – Г.С.), к
дискурсу «Бытия», произносимому элеатами, и к дискурсу «Природы»,
исходящему из уст ионийцев» [Кассен 2000. С.73]. С точки зрения Кассен,
«матрица политики софистов» заложена в «Трактате о небытии» Горгия.
Трактат направлен на то, чтобы показать, что Бытие, Природа «есть не более,
чем эффект речи». С этого момента, как считает Кассен, и происходит
поворот от физики к политике. С этого момента софисты как мыслители о
политике начинают исследовать логические условия ее возможности, ее
несводимость к физике, к онтологии, к этике. Критика онтологии, по Кассен,
приводит «к учреждению сферы политического» [там же. С. 73-86].
Представляется вполне оправданным следующий общий вывод. Критика
предшествующего этапа развития культуры выступает фундаментом для
развития последующего. Развертывание же критики становится реализацией
ранее принятого решения. Фактически в любой части культуры постоянно
возникает необходимость обсуждения, оценки сложившегося положения дел
на фоне каких-то вновь возникающих оценок, теорий, действий, поступков и
т.д. Невозможно даже вообразить себе политику как уже сформировавшуюся
сферу человеческой деятельности вне критики, выраженной, например, в
каких-то отрицательных суждениях, указаниях на недостатки и т.д. Точно так
же
невозможно
представить
себе
вне
критики,
вне
критической
интерпретации историю философской мысли или развитие любого иного
вида гуманитарного знания.
Таким образом, приведенные характеристики понятия критики, с одной
стороны, способствуют формированию достаточно устойчивого образа
данного понятия, с другой стороны, сохраняют за этим понятием, в
определенной
степени,
идею
некоторого
семантического
примитива.
Понятие «семантический примитив», как отмечалось выше, я употребляю по
аналогии и с идеей А. Вежбицкой, которая ввела это понятие [см.: Вежбицка,
1983]. «Семантический примитив» оказывается фундаментальным базовым
понятием, идея которого и основные признаки как бы ясны, но при этом нет
необходимости во введении его жесткого определения. Проведенный анализ,
в свою очередь, позволяет нам перейти к описанию особенностей
критических и некритических коммуникативных отношений.