1. Якобсон и Гуссерль
advertisement
ЭЛМАР ХОЛЕНШТАЙН ЯКОБСОН И ГУССЕРЛЬ (К вопросу о генезисе структурализма) Роман Якобсон, один из основателей и ведущих представителей как русского формализма, так и пражского структурализма, назвал четыре предпосылки новой концепции языка, разрабатывавшейся двумя этими направлениями: Казанская лингвистическая школа Бодуэна де Куртенэ, “Курс общей лингвистики” Ф. де Соссюра (1916), феноменологическая философия Гуссерля и авангардистские направления в поэзии, живописи и музыке начала века (1962, р. 631). Решающее значение имели, очевидно, последние. Что же касается первых трех, то у них были найдены принципиальные положения нового подхода к языку, основные методические приемы и отдельные образцы конкретного анализа. В наши дни о вкладе Гуссерля в лингвистику известно крайне мало, причем не только лингвистам, но и философам. В Истории феноменологического движения Г. Шпигельберга (1971) нет никаких упоминаний о влиянии Гуссерля на одно из наиболее важных научных направлений нашего времени. Феноменологи третьего и четвертого поколений, которые сегодня обращаются к структурной лингвистике, не осознают, что это лишь возвращение к тому, что в значительной степени проистекает из их же собственного источника; Это в основном те идеи, которые у второго и третьего поколения феноменологов (Хайдеггер, Мерло-Понти), по причинам, на которых мы не будем здесь останавливаться, отступили на задний план или были отвергнуты ими вовсе. Роман Якобсон является одним из самых значительных и влиятельных посредников между феноменологией Гуссерля и новой лингвистикой. Цель этой статьи — дать краткий исторический очерк его прямых и косвенных контактов с Гуссерлем, а затем более подробно остановиться на вопросе о связях между феноменологической философией и структурной лингвистикой на материале его трудов. В наши дни стали популярны исследования типа “Гуссерль и Витгенштейн”, “Гуссерль и Пирс”, “Феноменология жизненного мира и философия обыденного языка”. В отличие от подобных сопоставлений, стремящихся выявить смысловое сходство на основании вырванных из целого разрозненных фактов, при сравнении Якобсона и Гуссерля можно исходить из исторически зафиксированных личных и литературных контактов и, говоря об их духовном родстве, опираться на реальные факты. 1. Исторический обзор связей между Якобсоном и Гуссерлем 1-й том “Логических исследований” Гуссерля (1900) был переведен на русский язык уже в 1909 г. Это был первый перевод книги Гуссерля на иностранный язык. В 1911 г., одновременно с немецким изданием, появился русский перевод программной статьи Гуссерля “Философия как строгая наука”. Ко времени поступления Якобсона в университет (1914/15) Гуссерль был не просто известен в России — он был актуален. Густав Шпет писал из Москвы (26.2.1914) Гуссерлю в Геттинген: “Феноменология вызывает здесь глубокий интерес во всех философских кругах. Сами “Идеи” <см. Husseri, 1913/50> изучаются здесь не слишком прилежно, зато говорят о феноменологии почти все, существует даже специальное общество для изучения феноменологических проблем. Я отстаиваю идеи феноменологии на моих лекциях и практических занятиях и уже два раза имел возможность выступать публично. Отношение к феноменологии всюду самое благожелательное, ее считают новой стадией философии”. Одним из тех мест, где шли дебаты о Гуссерле (причем дискуссия распространилась на различные научные дисциплины; ср., например, Кистяковский, 1916), были семинары профессора Г.И.Челпанова в Психологическом институте при Московском университете. Впервые обратил внимание Якобсона на Гуссерля именно Г.И.Челпанов, у которого Якобсон посещал два семинария в 1915/16 гг. Темой одного из семинариев была ранняя работа гештальт-психолога Курта Коффки “К анализу представлений и их законов” (1912). Лингвистические разделы этой книги были внимательно изучены Якобсоном. Коффка, один из старших учеников Гуссерля, указывает в этой книге на различие между предметным и непредметным представлениями, повторяя “Логические исследования”. Еще более подробно на семинарии обсуждалась гуссерлевская теория апперцепции (восприятия, установки). Во время первой мировой войны немецкие книги проходили в России через цензуру. Участникам челпановских семинариев только контрабандным путем, через Амстердам, удалось получить “Логические исследования”, первые две части которых вышли в 1913 г. вторым, переработанным изданием. Первая часть второго тома впоследствии оказалась в числе тех немногих книг, которые были с Якобсоном в его скитаниях — в конце Первой мировой войны и в начале 1939 г. Якобсоновскую рецепцию “Логических исследований” можно назвать оригинальной, а в некотором отношении даже единственной в своем роде. Первоначальную известность самому значительному труду Гуссерля принесло отрицание психологического обоснования логики в “Пролегоменах”. Для самого феноменологического движения наиболее значимы были 5-я и 6-я части “Логических исследований”. Якобсон же сильнее всего был захвачен, наряду с 1-м “Исследованием” (“Выражение и значение”), прежде всего 3-м (“К учению о целом и части”) и 4-м (“Различие между самостоятельным и несамостоятельным значениями и идея чистой грамматики”), в котором обнаруженные ранее отношения были распространены на языковые данности. В 3-м “Исследовании” Якобсон нашел то, что, используя заголовок центральной главы “Идей” (1913/1950) “Фундаментальные принципы феноменологии” (“Die phanomenologische Fundamentalbetrachtung”), можно назвать фундаментальными принципами структурализма. При этом не следует думать, что в “Логических исследованиях” его внимание было привлечено к побочным проблемам. Напротив, в глазах самого Гуссерля это был краеугольный камень его философии. В предисловии ко второй части (р. 15) он писал о 3-м “Исследовании”: “У меня создалось впечатление, что это исследование читают слишком мало. Мне же самому оно было очень полезно как важная предпосылка для полного уяснения последующего”. Главным у Гуссерля было убеждение, что языковые явления, сверх и помимо физиологических, психологических и культурно-исторических предпосылок, имеют также некую априорную природу. Поэтому его задачей было указать на универсальные имманентные всем языковым данностям формы и отношения, на которые, сознает он это или нет, опирается каждый лингвист (1913, р. 338). Уже в 1916 г. Якобсон в первый раз отстаивает гуссерлевское учение о чистых и универсальных формах и отношениях в споре со своим учителем по Московскому университету В.К. Порже-зинским, представителем школы младограмматиков с ее эмпирической направленностью (Jakobson, 1963 b, p. 590). В 1963 г. (1963 а, р. 34) он апеллирует к “Логическим исследованиям” как к сочинению, “значение которого для теории языка невозможно переоценить”, а в 1963 г. (1963 а, р. 280) он говорит, что их вторая часть “до сих пор остается одним из самых вдохновляющих достижений в феноменологии языка”. В 1917 г. Якобсон познакомился с Густавом Шпетом, учившемся у Гуссерля непосредственно перед Первой мировой войной. В 1935 г. Гуссерль в разговоре с Якобсоном отозвался о нем как об одном из лучших своих учеников (1971 с, р. 713). В 1920 г. Шпет стал членом Московского лингвистического кружка и своими сочинениями (1917, 1922 а, 1922 b, 1927) имел немалое влияние на часть его членов (кружок к тому времени раскололся на два направления — одно тяготевшее к теории, другое — к эмпирии). Первое из этих направлений в шутку назвали “шпетиальным”. Вслед за Гуссерлем с его антипсихологизмом, Шпет указывал на ущербность индивидуально-психологического подхода к языку. Язык есть социальная данность, объект sui generis, который должен быть исследован и описан в соответствии с законами, имманентными его структуре ( ср. Якобсон, 1929,р.21; 1939b,p,314;Erlich 1965, р. 62). Шпет порекомендовал Якобсону, наряду с Гуссерлем и гештальт-психологами, изучить также Антона Марта (1847 — 1914), чьи тогда только что опубликованные “Избранные сочинения” (Bd. I, t.l — 2; Bd II, t. 1 — 2; 1916— 1920) , включавшие работы “О языковом рефлексе, нативизме и преднамеренном образовании языка” (1/2) и "О бессубъектных предложениях и сравнении грамматики с логикой и психологией” (11/1), а также его главный труд “Исследования в области всеобщей грамматики и философии языка” (1908, Bd. I) он вскоре приобрел. Марти, как и Гуссерль, был учеником венского философа Франца Брентано (1838 — 1917). Как Якобсон вскоре убедился, в 1920-м г. Марти был больше известен в Москве, чем в Праге, хотя и преподавал там с 1880 по 1913 годы в Немецком университете. Единственным лингвистом в Праге, знакомым с его теориями, был В.Матезиус, сам некогда ученик Марти, а позднее основатель и первый президент Пражского лингвистического кружка. В Праге в двадцатые годы Якобсон познакомился с другими учениками Брентано, с Т. Масариком, президентом молодой чехословацкой республики, а прежде профессором философии Чешского университета в Праге, где среди его учеников был опять же В. Матезиус; с Хр. Эренфельсом, чье знаменитое сочинение “О гештальт-качествах” (1890) стояло у истоков геш-тальтпсихологии; наконец, с О. Краусом, ортодоксальнейшим из всех брентанистов; ему Якобсон в 1929 г. в немецком университете сдавал устный экзамен на соискание докторской степени. В трудах Брентано, которые он изучил, готовясь к экзамену у Крауса, его особенно заинтересовала теория языковых фикций (Brentano, 1925, р. 197 ff.), послужившая первым толчком в изучении языковых трансформаций в тропах и фигурах. В этой связи следует упомянуть еще одного ученика Брентано, Карла Штумпфа (1848 — 1936), который также преподавал в пражском Немецком университете и с помощью которого Гуссерль позднее, в 1887 г. получил место преподавателя. Уже в своей статье о футуризме (1919, р.260) Якобсон ссылается на Штумпфа, указавшего на коррелятивность формы и содержания. В поздней работе Штумпфа “Звуки языка” (1926) Якобсон нашел образцовые примеры не только акустического исследования звуков языка (как и у Келера, 1910 — 1916), но также их структурного описания, а именно фундаментальные характеристики звука — окрашенность и контраст светлого и темного (1941, р. 378 ff.). Характерным для школы Брентано — это и делало ее привлекательной для формалистов и структуралистов — были дескриптивный метод и признание автономной структурной организации иследуемых ими объектов. К этому же был близок и Марти, придерживавшийся телеологической или функциональной точки зрения (взгляд на язык как на функциональную коммуникативную систему), и разрабатывавший идеи всеобщей грамматики, развитые впоследствии Гуссерлем. Тем самым Брентано и его последователи сближались с теми тенденциями, которые проявились у Бодуэна де Куртенэ и Ф. де Соссюра, а также у их учеников. Соратник Бодуэна Н.Крушевский (1851 — 1887) уже в 1882 г. назвал новую лингвистику “чем-то вроде феноменологии языка” (Jakobson, 1971, р. 174), т.е. использовал то же понятие, что и Брентано и школа Гуссерля. Наряду с последователями Брентано Якобсон встретился в Праге, которая была одним из наиболее оживленных культурных центров межвоенной эпохи, с младшими учениками Гуссерля. Одним .из них был Александр Койре, которого и в личном, и в профессиональном отношении высоко ценил Гуссерль. Койре, “феноменолог душой и телом” (Husseri, 1968, р. 21), был в конце двадцатых годов стипендиатом в Праге. Подружившийся с ним Якобсон позже встретил его снова во время второй мировой войны в Нью-Йорке, где тот помог Якобсону получить место в Ecole Libre des Hautes Etudes (Jakobson, 1964, p. 269). Другим был Людвиг Ландгребе, в 1923 — 1930-х годах — ассистент Гуссерля, получивший место преподавателя в Немецком университете за работу, посвященную Марта (1934). 18.5.1936 на заседании Пражского лингвистического кружка он сделал доклад “Понятие поля в языкознании и философии языка”, после чего был избран членом кружка. Также членом кружка был и бывший ученик Гуссерля Д.Чижевский (ср. Cizevskij, 1931). Наряду с феноменологией Гуссерля ему была близка гегелевская феноменология, знатоком которой не в последнюю очередь был и другой член кружка, Н.Трубецкой (тезис о целостности — “целое есть истина” — и о диалектических противоположностях; ср. Jakobson, 1968 а, 1972, р. 47; 1973,12). Вернемся, однако к самому Гуссерлю. Койре обратил внимание Якобсона на появившиеся в 1931 году на французском языке “Картезианские размышления” Гуссерля. В этом — в широком смысле — “введении в феноменологию” Якобсона особенно заинтересовали заключительные параграфы об интенциональном анализе во второй главе “Медитаций”, имеющей знаменательный заголовок: “Область трансцендентального опыта, открытая в отношении своих универсальных структур”, и пятая глава, посвященная проблеме интерсубъективности. В трех последних параграфах второй главы “Медитаций” Гуссерль устанавливает два постулата, являющихся базисными для феноменологического анализа. 1. Каждая данность указывает на горизонт связанных с ней данностей, а также на возможные модификации самой себя. 2. Все данности — вещественные культурные объекты (в том числе языковые сущности различных уровней), а также соответствующие им состояния сознания (восприятие, память и т.д.) — не обладают бесконечной изменчивостью, несмотря на свойственную им текучесть: “они постоянно остаются в пределах структурного типа” (1931/1950, р. 88). То же относится вообще ко всем предметам и категориям или — как говорит Гуссерль — ко всем предметным областям, к миру в целом. Мир — это не хаос, а системное образование, или, используя формулу несколько ранее изобретенную Якобсоном и Тыняновым, “система систем” (1928, р. 390). Поэтому “феноменологические исследования не могут затеряться в бессвязных описаниях, поскольку уже в самих своих основах они отражают сущности (Husseri 1931/1950, р. 90). Соответственно, философия должна изучать набор структурных типов исследуемых объектов, в которых и проявляется их сущность и их “горизонт-структуры”, т.е. взаимосвязи, в которых этот набор структурных типов проявляется и формируется; вместе они образуют “структурное правило” для возможного сознания объекта. Вскоре у Гуссерля и Якобсона появилась возможность обменяться соображениями о проблеме интерсубъективности во время личной встречи. В ноябре 1935 г. Гуссерль приехал в Прагу с лекциями. По инициативе Якобсона 18 ноября он прочел в Лингвистическом кружке доклад “Феноменология языка”. По словам самого Гуссерля, для него это посещение кружка оказалось “настоящим открытием”. Он и не подозревал, что существует круг лингвистов, ориентирующихся на “Логические исследования”. Главной темой доклада и последовавшей за ним дискуссии была интерсубъективная организация языка. Якобсон занялся проблемой интерсубъективности в языке за несколько лет до “Картезианских размышлений” и доклада в Лингвистическом кружке. Таким образом, Гуссерль в этом отношении не оказал на него непосредственного влияния, речь может идти лишь о конвергенции взглядов двух мыслителей. Более того, в данном случае не исключено даже определенное влияние Якобсона на Гуссерля. Во время пребывания Гуссерля в Праге Якобсон подарил ему оттиск статьи “Фольклор как особая форма творчества”, написанной им в 1929 г. вместе с П. Богатыревым. Статья посвящена специфической интерсубъективной организации фольклорных объектов. Ее тема живо напоминает всякому хорошо знакомому с наследием Гуссерля его статью “О происхождении геометрии” (1939), написанную через год после его визита в Прагу. В некоторых высказываниях, содержавшихся в этом сочинении, можно увидеть воздействие статьи о фольклоре или отзвуки дискуссии в пражском кружке. При этом, конечно, следует иметь в виду, что в последние годы Гуссерль был в целом невосприимчив к новым веяниям (что видно, в частности, из его отношения к гештальтпсихологии) и брал в них лишь то, что соответствовало его собственным взглядам. С другой стороны, для Якобсона с его проблематикой интерсубъективности было немаловажным то обстоятельство, что уже Шпет интерпретировал антипсихологическую направленность “Логических исследований” как наступление на индивидуально-психологическую концепцию духовных явлений (1917,1927). Подобным образом еще раньше у Соссюра “язык” как “надындивидуальная социальная вещь” противопоставлялся “речи” как индивидуальному речевому акту. Наконец, следует назвать еще несколько ориентированных на Гуссерля лингвистов и ученых, занимавшихся лингвистической проблематикой, с которыми также был связан Якобсон. Среди его русских коллег назовем Н.Жинкина (1968), а среди пражцев — Я. Мукаржовского (1936). В этой связи следует упомянуть X. Поса, В. Брендаля, К. Бюлера, которые также контактировали с пражским кружком. Именно голландскому лингвисту Хенрику Посу, ученику Гуссерля, по мнению Якобсона, принадлежит одно из лучших “Введений” в структурализм и особенно в учение о прафеноменах языковых оппозиций (1938, 1939 а). Из-под его пера вышло также основательное исследование проблемы, которой много внимания уделяли и Гуссерль, и в последние годы особенно французские феноменологи (Мерло-Понти, I960, р. 106 t'.), различие между тем языком, который предстает перед внешним наблюдателем, и тем языком, который существует в живом опыте (experience vecue) говорящего и слушающего (Pos, 1939 b). Вигго Брендаль, основавший вместе со своим младшим коллегой Л. Ельмслевом Копенгагенский лингвистический кружок, заканчивает программную вводную статью к 1му тому “Acta linguistica” (первоначально это издание задумывалось Копенгагенским и Пражским кружками как совместное) указанием на путеводное значение гуссерлевского анализа логических и языковых структур. Эту статью Брендаль подробно обсуждал с Якобсоном. Карл Бюлер, стоявший близко к гештальтпсихологии, в 1931 г. сделал на пражском конгрессе фонологов важный доклад “Фонетика и фонология”, в котором, ссылаясь на Гуссерля, говорил о необходимости исключения психологических понятий из определения фонемы. Его “Теорию языка” (1934), в которой впервые лингвофилософские идей Гуссерля, Соссюра и Трубецкого (с последним он неоднократно встречался в Вене) предстают в виде целостной концепции, Якобсон назвал “до сих пор, вероятно, наиболее вдохновляющим вкладом в психологию языка” (1970, р. 671). Гуссерль, со своей стороны, ценил Бюлера как одного из первых психологов после Кюльпе, который пытался найти применение его “Логическим исследованиям”. Этот исторический обзор можно завершить, упомянув одного из наиболее оригинальных феноменологов после Гуссерля, М. Мерло-Понти. Мерло-Понти посетил Якобсона в 1948 г. в Нью-Йорке, а позднее встречался с ним в Париже. Но его философская концепция была все же существенно уже гуссерлевской, например, в том, что касалось ориентации на объект: так что его полемика со структурной лингвистикой была не слишком плодотворной (cf. 1968, р. 34 f.; Edie, 1971). 2. Важнейшие точки соприкосновения структурной лингвистики Якобсона и феноменологической философии Гуссерля Если тематическое сопоставление работ Якобсона и Гуссерля начать с открытых ссылок на Гуссерля и собственно цитат, то выявится три группы тем: так называемый “антипсихологизм”, идея чистой и универсальной грамматики (соотв. учение о формах) и учение о значениях. После “Картезианских размышлений” и встречи в Праге добавились еще два момента. Во-первых, интерсубъективная организация языка. Во-вторых, к удивлению многих исследователей, ориентированных на “науки о духе” и рационализм, считавших ассоциацианизм давно преодоленной догмой эмпирической и сенсуалистской психологии, в трудах и Гуссерля и Якобсона ассоциацианизм занял центральное место. Взгляды Якобсона и Гуссерля на эту проблему также заслуживают краткого обсуждения, поскольку у них обнаруживаются взаимные переклички, не связанные, впрочем, с непосредственным влиянием одного на другого. В заключение будет показано, как две основные идеи феноменологии Гуссерля — теория анализа сущностей и феноменологическая редукция — отразились в трудах Якобсона. В этой связи у Якобсона обнаруживаются не только отдельные исходящие от Гуссерля импульсы, но и плодотворные попытки развития этих центральных для феноменологической теории положений. 2.1. Так называемый "антипсихалогизм” В отличие от большей части ранних последователей Гуссерля, Якобсон воспринял гуссерлевский “антипсихологизм” с известными оговорками, не как отрицание психологии вообще, а лишь как отказ от определенных форм и методов психологического объяснения, в противовес которым должна возникнуть новая психология. Особенно в этом отношении его привлекала критика научного редукционизма, сводившего одну науку к другой (1970, р. 670; 1971 с, р. 715; ср. ниже 2.7.). То, против чего выступал Гуссерль, была психология конца 19 века, которую коротко можно охарактеризовать как генетическую, причинно-объясняющую, физиологическую, атомистическую, сенсуалистическую, индивидуалистическую, натуралистическую, фактографическую. В противоположность ей Гуссерль выдвинул сначала идею статическо-описательной, а затем генетической, но уже нового типа — психологии; из нее впоследствии вырастет феноменологическая, холистическая, интенционалистическая, интерсубъективная, трансцендентальная априорная наука о сущностях. Якобсоновское понимание психологии в принципе совпадало с пониманием Гуссерля, за исключением абсолютизированной концепции психологии как трансцендентальной и априорной науки о сущностях. 2.1.1. На исходе 19 столетия научными признавались только генетические и каузальные объяснения. В соответствии с господствовавшим тогда идеалом эмпирических естественных наук, психологию тоже пытались рассматривать как эмпирическую, объясняющую и фактографическую науку. Ближайшим путем к этому было сведение всех психических явлений к лежащим в их основе физиологическим процессам. Как следствие этой редукции все духовные и культурные феномены также в конечном счете объяснялись физиологически. Так, в лингвистике фонетические законы изменения звуков (культурных объектов!) сводились к артикуляционным законам, преимущественно к закону наименьшего усилия (ср. также Saussure, 1916, р. 204; Jakobson, 1941, p. 334 f.). Помимо того, что трудно найти объективные критерии для измерения артикуляционного усилия, это объяснение не имеет никакого отношения к имманентной фонетической структуре языка. С другой стороны, в логике Д.С. Милль и Г. Спенсер свели “уверенность в истинности”, благодаря которой суждение отличается от простого представления, к “неразрывной ассоциации”, которая устанавливается между двумя представлениями. Со своей стороны ассоциации объяснялись чисто механистически, как деятельность головного мозга, как раздражение одного и того же Nervenbahn двумя различными стимулами. Но если бы уверенность в истинности высказывания действительно формировалась по законам ассоциации идей, тогда это было бы результатом случайности, а не интеллектуального прозрения. Тогда исчезло бы всякое различие между основанными на доказательствах утверждениями ученого и бредовыми “убеждениями” шизофреника (Brentano, 1925, р. 41 f.). Против такой в конечном счете не просто психологистической, но физиологической редукции Брентано и его последователи выдвинули — как предпосылку для любого генетического суждения — процессуальное описание соответствующих феноменов в их связях и отношениях. Прежде чем нечто будет сведено к чему-то другому, оно должно быть сначала понято в своей внутренней структуре и в своих связях с контекстом. Это противопоставление статически-описательной психологии генетически-объясняющей соответствовало в соссюровском “Курсе” различению синхронической и диахронической лингвистики. В то время как русские формалисты широко воспользовались подобными жесткими оппозициями в качестве методического и эвристического принципа, пражские структуралисты с самого начала искали возможностей преодоления противоположностей. Они не только синхронию и диахронию рассматривали как независимые измерения, они усомнились в справедливости идентификации статики и синхронии, соотв. динамики и диахронии. Главным для пражцев стал вопрос, поднятый в 1926 г. Якобсоном в письме Трубецкому: можно ли перекинуть мост через пропасть, отделяющую синхронический анализ фонологических систем от исторической фонетики, если каждое звуковое изменение рассматривать как телеологически обусловленное — с точки зрения целого системы (1956 а, р. 512 f.). В этом отношении пражцы скорее исходили из концепции школы Брентано, чем из радикального дуализма Соссюра. Так, Якобсон указывал прежде всего на Масарика (1973, р. 543). Ученик Брентано Масарик еще в 1885 г. отстаивал в своем “Опыте конкретной логики” тезис, согласно которому нельзя понять эволюцию вещи, не выявив ее сущность. Что касается отождествления синхронии со статикой, а диахронии с динамикой, Якобсон не раз указывал, что существуют статические состояния, протяженные во времени; с другой стороны, динамические состояния проявляются на уровне синхронии как взаимодействие различных субкодов. Язык это временной процесс, каждая синтаксическая комбинация осуществляется во временном измерении. Кроме того, те же универсальные законы, которые определяют синхроническое состояние этнических языков, влияют на усвоение ребенком звуков языка и, наоборот, лежат в основании разрушения языковой компетенции у афатика (Jakobson, 1941). Совершенно аналогичным образом к пересмотру абстрактного противопоставления статики и генезиса в результате своей работы пришел Гуссерль. Различные феномены, с которыми имеет дело феноменология, не являются фиксированными, данными раз и навсегда. Они чрезвычайно динамичны, находятся в постоянном изменении, в самих себе содержат указания на историю своего развития и возможности дальнейших изменений. Так, например, те “сущности”, о которых столько спорила и от которых отказалась классическая феноменология, не являются тем, что сознание находит в готовом виде в самом себе или на платоновском небосводе идей. Они вырастают, скорее, генетически при тождественности подобных единичностей. Тождественность мотивирует познающего субъекта не только к наглядному представлению общего, но и к его идеализации. “Генетическая феноменология”, развитая Гуссерлем в исследованиях 1917/18 годов, отличается от старой генетической психологии тем, что наблюдаемые психические и духовные феномены она не выводит каузально из физиологических процессов, но объясняет их мотивационно из предшествующих феноменов. Omne phaenomenum ex phaenomeno. При этом оказывается, что эти мотивационно-зависимые связи точно так же подчиняются априорным и универсальным закономерностям, как и описанные выше статические связи. Также и для Якобсона панхронические, равно и синхронией, и диахронией управляющие, универсальные законы имеют не физиологическую, но чисто лингвистическую, соотв., феноменологическую природу, если, конечно, мы условимся называть феноменологическим все, что относится к вещи как таковой, как она дается нам в опыте. 2.1.2. Феноменология и структурная лингвистика совпадают в принятии главного гештальттеоретического закона о том, что каждая данность включена в соответствующую полевую структуру и понять ее можно лишь учитывая ее положение в контексте. Гуссерль использует для обозначения того целого, в которое включена каждая единичная вещь, понятие “горизонта”. Передняя стена дома, которую я вижу прямо перед собой, не находится отдельно от всего остального в поле моего зрения. Она соотносится наряду с прочим также с другими стенами дома. Нельзя сказать, что непосредственно данное лишь однонаправленно отсылает к сопутствующим данностям — верно будет и обратное. Они образуют функциональное единство. Без соотнесения с другими стенами дома фронтальная плоскость здания не только потеряет свое значение “передней стены”, будут нарушены ее феноменальные свойства в целом. (Об этом “кубистическом” отношении к вещам см. также Jakobson, 1919, р. 25). В противоположность атомистическому рассмотрению отдельных элементов языка у младограмматиков, структурализм настаивает на том, что элементы языка имеют реляционную природу и связаны отношениями корреляции и дизъюнкции. Фонемы получают свою смыслоразличительную функцию (лингвистика, как нефилософская и непсихологическая наука, оставляет открытым вопрос о том, как это происходит— Jakobson, 1939 а, p.282 f;1939 с, р. 275) в силу горизонтального противопоставления другим фонемам в пределах иерархически расчлененной системы. Разрабатывая теорию уровней фонетической системы, Якобсон опирался на изложенные Гуссерлем в “Логических исследованиях” формальные законы фундирования, на которых строятся отношения целого и части (ср. 2.2.). 2.1.3. Одним из главных возражений Гуссерля против логического психологизма было недостаточное различение переживания и содержания переживания, или предмета переживания. Их смешение было вызвано двусмысленностью языкового выражения. Для обозначения акта психического переживания и предмета психического переживания часто используется одно и то же слово. “Представлением” мы называем как соответствующий акт, так и содержание этого акта, аналогично с “восприятием”, “воспоминанием” и т. д., подобным же образом в высказываниях о логических суждении и заключении процесс вынесения суждения и заключения смешивается с соответствующим им положением дел. Когда логические идеальные сущности сведены таким образом к коррелятивным им психическим актам, конечно, самым естественным будет заключить, что они суть чисто психические данности, подчиняющиеся чисто психическим законам (Husseri, 1900, р. 1б7 ff.). Это принципиальное различие между психическими актами и интенциональными предметами, между тем, что имманентно принадлежит психическому переживанию как его составная часть, и тем, что интенционально подразумевается за ним, и позволило провозгласить автономию интенционально данных сознанию предметов (логического положения дел как лингвистических сущностей) и их собственной особой структурной закономерности. Не столько психические и физиологические процессы артикуляции определяют как содержание высказывания, так и самое высказывание, а скорее наоборот, структуры, имманентные высказыванию, определяют правила артикуляции. Только то, что данное предложение есть смысловое и логическое следствие других предложений, заставляет меня произнести его, а не какое-то психическое и физиологическое воздействие предыдущих артикуляций. Так же обстоит дело на фонетическом уровне: артикуляция обусловлена имманентными структурными законами. Таким же важным, как различение психических актов и интенционального предмета, является утверждение о том, что интенциональные данности суть сознаваемые (усматриваемые, воображаемые, мыслимые и т.д.) данности. Даже когда они и отношения между ними автономны и не выводимы из множества влияний, которым подвержена психическая жизнь, и тогда они не могут рассматриваться в качестве трансцендентных сознанию как такового. Не только “для меня сущее” (т.е. субъективное в узком смысле), но также “в себе сущее” (которое при поверхностном наблюдении кажется объективным и трансцендентным сознанию) есть всегда только данность сознания и должно быть истолковано как такое. Следует признать, Что наряду с артикуляторным (физиологическим) уровнем фонемы, с которым имела дело лингвистика, и наряду с акустическим физическим уровнем, который выдвинулся на первое место после второй мировой войны, перцептивный (феноменологический) уровень оказывается не только совершенно самостоятельным, но как участвующий в собственно интерсубъективном процессе коммуникации. Решающим в восприятии является не сенсорная данность в ее грубой материальности, а то, что за ней подразумевается, другими словами, схватывается, “апперципируется”, если воспользоваться терминологией, которая в наши дни вышла из употребления, но которая хорошо была известна Якобсону по гуссерлевскому семинару в Московском университете (ср. 1913, р. 384 г.). Учение об апперцепции, по собственному признанию Якобсона, оказало ему существенную помощь в разработке его концепции фонемы. Если мы рассматриваем звуки как звуки языка, то тем самым мы уже изначально воспринимаем их как члены системы, в которой они и получают свое специфическое значение. У звука на первый план выдвигаются те качества, благодаря которым он находит свое место в соответствующей системе. С точки зрения феноменологии связи между фонемами (соотв. между их дифференциальными признаками) ни в коем случае не являются чисто абстрактными (как часто трактуется структуралистами). За системными отношениями, такими, как тождество и (максимальный) контраст, скрываются скорее генеративные или — выражаясь феноменологически — конститутивные, мотивационные принципы, которые и обусловливают архитектуру фонологической системы (ср. ниже 2.4.). Принципиальное возражение, выдвинутое Хомским (1968, р. 65) против всей структурной фонологии (соответственно, против феноменологически интерпретированной фонологии), состоит в том, что она способна выявить только матрицу фонемы, но не правило, по которому эта матрица создается. Совершенно очевидно, что по большому счету ее можно упрекнуть (и исторически это будет совершенно оправданно), что она не вышла за пределы небольшого числа генеративных принципов, которые она, безусловно, считала наиболее фундаментальными и универсальными. 22. Идея чистой и универсальной грамматики Позитивной задачей и Гуссерля с его “антипсихологизмом”, и ранних структуралистов было создание чистой (автономной) и универсальной грамматики, или морфологии языка, охватывающей все уровни. Такая установка предполагала признание того обстоятельства, что сущности, при всей их сложности и во всех их модификациях, определяются соответствующими их природе структурными типами. Таким образом, цель исследования — свести законы, управляющие комбинацией и трансформацией элементов к небольшому числу основных законов. Образцом при исследовании инвариантных структур, устаналивающих границы переменных, является математика (Husserl, 1913, р. 328 ff.). Априорные универсалии, составляющие сущность языковых данностей, следует строго отличать от эмпирических универсалий, которые коренятся во всеобщих, но в то же время чисто фактических свойствах человеческой натуры. Априорные универсалии выявляются через проникновение в сущность феноменов, напротив, эмпирические универсалии устанавливаются путем индукции, через индуктивное обобщение. То, что сочетание слов “dieses Haus ist und" в отличие от “dieses Haus ist rot”, есть лишь бессмысленный набор слов, непосредственно следует из их значения слов. Но то, что звуки в человеческих языках располагаются в пределах от 20 до 20 000 Гц, можно установить только индуктивно. Якобсон утверждал, что дихотомия и иерархия в языке суть две главные формы отношений. Цель структурного исследования — выявить наиболее простую и закрытую, дихотомически и иерархически структурированную систему, образец чему был дан в классификации дистинктивных фонологических признаков. Якобсон разработал принцип иерархической стратификации лингвистических систем (они подчиняются законам импликации, благодаря которым соединяются друг с другом отдельные данности), опираясь на законы фундирования, изложенные Гуссерлем в третьей части “Логических исследований”. Как известно, в соответствии с логическим определением, фундирование, т.е. необходимая связь двух элементов, может быть как взаимной (реципрокной), так и односторонней, в зависимости от того, является ли соответствующая закономерность обратимой или нет. Так, появление в языке ребенка спирантов предполагает появление смычных согласных, так же как в любом языке первые не могут существовать без вторых (1941, р. 360). Эпиграф к цитируемой работе “Детский язык, афазия и всеобщие звуковые законы” Якобсон взял из той же третьей части “Логических исследований”: “подлинные единства возникают исключительно благодаря отношениям фундирования” (р. 279). Единства, основанные на формальных отношениях фундирования, отличаются от тех единств, с которыми имеет дело гештальтпсихология. Ее единства определяются собственным содержанием формы, называющимся “гештальт-качеством”, качеством столь же наглядным, как чувственные качества тех элементов, которые образуют оформленную группу. Примером такого “гештальт-качества” может служить, например, построение солдат в колонне. Таким образом, единство фонологической системы не есть наглядное гештальт-единство. Оно строится не на гештальт-качестве, а на формальной взаимосвязи, так же как единство цвета и расширения, качества звука и его интенсивности — гуссерлевские примеры фундирования — возникают не из дополнительного содержания формы, не из наглядной связи, но исключительно из потребности во взаимной завершенности. Примечательно, что Гуссерль использует закон фундирования при описании единств отдельных данностей, образующих единства (звук и цвет), указав при этом на их разнородность, в то время как Якобсон применяет его при описании системы однородных дискретных данностей (фонем). Пониманию дихотомии, бинарной оппозиции как универсального закона формы мы также находим прецедент у Гуссерля, а именно в его феноменологии ассоциаций. Конечно, для него это не имело такого большого значения и не было разработано в той степени, в какой это было сделано структурализмом. Фонология не использует противопоставления ни в первую очередь в целях экономии (набор противопоставлений как наиболее рациональная система распределения и дешифровки), ни даже в логическом отношении (противопоставление как основная логическая операция) (Jakobson and Halle, 1956, p. 499 f.). Оно наличествует в феноменологии как трансцендентальный принцип, вообще как условие самой возможности сознания. Легче всего это показать на примере простейшей формы сознания, чувственного восприятия. Ничто не может быть воспринято, что не выделяется ipso facto на фоне другого, что не отличимо от него (ср. закон образа и фона в гештальтпсихологии). В этом смысле контраст оказывается “прафеноменом” (Husseri, 1966, р. 138; ср. ниже 2.5.). В отличие от иерархического расчленения всей системы, оппозиционные отношения, которые первично характеризуют отдельные сущности, следует рассматривать как гештальт-качество. Оппозиция обладает обоими признаками (критерий Эренфельса) гештальта: супераддитивностью и транспонируемостью. Целое больше суммы его частей. Феномен контраста не свойствен каждой части как таковой, но только им обеим вместе, в паре. Куры, обученные склевывать зерно с серого поля и оставлять нетронутым зерно на более темном, уходят с серого поля на более светлое, когда контраст серого и более темного сменяется контрастом серого и более светлого. Противопоставление “светлоетемное” является первичной данностью, отдельной от своих фактических носителей, от фактической степени яркости носителей контраста (Jakobson and Halle, 1956, p. 473). Аналогичным образом в датском языке противопоставление “сильного — слабого” в паре “t vs d” в сильной позиции изменяется в “d vs x” в слабой. Слабая фонема в сильной позиции материально идентична сильной фонеме в слабой позиции. Контраст как таковой, как гештальт-качество и первичный критерий восприятия, при этом остается незатронутым (Jakobson, 1949,р.424). 2.3. Основные вопросы, учения о значении Наряду с идеей универсальной морфологии для Якобсона был особенно значим еще один тезис: на любом уровне языка, от его высших единств до конечных компонентов, необходимо рассматривать значение как конститутивный фактор. Но и это, столь характерное для Якобсона воззрение, навеяно во многом “Логическими исследованиями”. “Значение неотделимо от самого понятия "выражение"” (Husseri, 1913, р. 59). Вновь и вновь Якобсон в этой связи ссылается на “Логические исследования” — и тогда, когда он указывает на фундаментальные дистинкции, и в не меньшей степени тогда, когда он трактует частные проблемы. Прежде всего это выяснение отношений между выражением и значением как таковыми. Излюбленная цитата Якобсона при этом — ставшее знаменитым благодаря Витгенштейну сравнение языка с игрой в шашки (в версии самого Гуссерля). Витгенштейн использовал это сравнение, чтобы показать различие между правильными, “демифологизированными” значениями языковых знаков, которые им были приравнены к правилам их употребления, и искаженными, мнимыми значениями, которые, согласно известной традиции, являются “представлениями”, ментальным сопровождением чувственных знаков. Гуссерль и Якобсон использовали это сравнение для наглядной демонстрации того, что значение не является физическим или сенсорно воспринимаемым содержанием выражения. “То, что конституирует их феноменально и физически, не играет никакой роли и может быть произвольно изменено. Фигурами они становятся благодаря правилам игры, которые закрепляют за ними определенное значение” (Husseri, 1913, р. 69; Jakobson, 1941, p. 350). Звук становится звуком языка не благодаря элементарному слуховому ощущению, позволяющему отличить его от прочих звуков, но благодаря интенциональному акту сознания, специфическому пониманию или оценке, через которые он становится членом упорядоченной системы. При такой интерпретации значение ни в коем случае не становится чем-то вроде “отражения” (Husseri, 1913, р. 314). Против такого понимания убедительно свидетельствует анализ синкатегорематических выражений. Значение коренится — субъективно — в особенностях моей интенции, в своеобразии направленности моего сознания на предметы (самостоятельные или несамостоятельные) и — объективно — в характере данности соответствующих предметов. В акте означивания значение ни в коем случае не является предметом. Но оно может в любое время через рефлексию сделаться предметом созерцания. Еще одна семантическая дистинкция, между значением и предметной отнесенностью, у Якобсона также восходит к Гуссерлю. Два выражения могут иметь разные значения, но одинаковую предметную отнесенность, и наоборот, одно и то же значение, но разную предметную отнесенность. Во втором томе “Логических исследований”, значение которых для теории языка невозможно переоценить, Гуссерль рассматривает пары предложений типа “а больше в” и “в меньше а” и устанавливает, что хотя эти предложения выражают одно и то же положение дел, они различны по своему смысловому наполнению (1913, р. 48) (Jakobson, 1936 а, р. 34). “Если мы в одном случае скажем "Буцефал — лошадь", а в другом "эта кляча — лошадь", то, как показывает Гуссерль (ор. cit. p.46 ff.), значение выражения "лошадь" хотя и остается неизменным, но предметная отнесенность изменяется” (1941, р. 354). Уже в своем программном докладе “Новейшая русская поэзия”, прочитанном в 1919 г. в Московском лингвистическом кружке, Якобсон попытался отграничить поэтический и практический языки через противопоставление значения и предметной отнесенности. “Важная особенность поэтического неологизма — беспредметность. Может действовать закон поэтической этимологии, может переживаться внутренняя и внешняя форма, но отсутствует то, что Гуссерль называет предметной отнесенностью” (1921 а, р. 92 f.: ср. 1933/34, р. 415). В дальнейшем Якобсон вернется к вопросу о своеобразии фонемы, которое состоит в том, что определенному и постоянному звуковому различию двух фонем соответствует исключительно потенциальное, но ни в коем случае не определенное и постоянное звуковое различие, подобно гуссерлевскому различению двух видов актов: со значением переходным (“пустым”, bedeutungsverleihenden) и наполненным (bedeutungserfullenden) (1939 а, р. 292). “Пустые” смысловые интенции имеют место, согласно Гуссерлю, когда выражение узнано как таковое, но его смысл остался совершенно неясен. Это те случаи, когда, например, я слышу речь на неизвестном мне языке, или когда смысл высказывания дан мне “интуитивно”, например, я умею правильно применять математическую теорему, хотя и не понимаю ее смысла. Наполнение смыслом происходит, когда мне удается “прояснить” для себя значение выражения и сделать его понятным хотя бы на уровне интуиции. В области фонологии Якобсон распространил эту дистинкцию на феномен, не замеченный самим Гуссерлем. То, что это положение лежит все же на одной линии с тем, как его применял Гуссерль, показывает его использование различия в синкатегорематических выражениях. То, что Якобсон использовал это различение в соответствии с тем, как его понимал сам Гуссерль, показывает его применение Гуссерлем при анализе синкатегорематических выражений (1913, р. 314 f.), которые в некотором отношении родственны фонемам. Как и последние, они лишь для самих себя являются носителями значений, имеющих исключительно потенциальный характер. Значение они приобретают только в смысловом контексте. Но если у синкатегорематических выражений это значение является определенным и постоянным, у фонем оно имеет все тот же переменный характер. Другими семантическими проблемами, разрабатывая которые Якобсон опирался на Гуссерля, были шифтеры (термин был введен в новейшую лингвистику Есперсеном) или окказиональные выражения (в терминах Гуссерля) и сравнение эксплицитных и неполных выражений. “Сравнение неполных и эксплицитных сообщений — интереснейшая проблема фрагментарных суждений, плодотворно обрисованная Чарлзом Пирсом в его интерпретации “blanks” (“незаполненных мест”) и в семиотических исследованиях Фреге и Гуссерля, — как это ни странно, не нашла отклика среди лингвистов” (1963 а. р. 282; ср. Husserl, 1913, р. 308 ff.). Относительно таких шифтеров, как, например, личные местоимения, Якобсон выступает против распространенного мнения, что они лишены постоянного и универсального значения. И здесь он также цитирует Гуссерля: “Слово "я" всякий раз называет новое лицо посредством всегда меняющегося значения” (1913, р. 82;Jakobson, 1957, р. 132). Это единственный случай, когда Якобсон явно дистанцируется от Гуссерля. Правда, сам Гуссерль в предисловии ко второму изданию “Логических исследований” (Bd. 1, р. 14) называет способ своей трактовки окказиональных выражений в 1-м издании “Логических исследований” чем-то вроде “насилия”. Он оправдывает себя тем, что задачей этого предварительного исследования было лишь привлечь внимание начинающих феноменологов к изначальным и наиболее трудным проблемам значения (Bedeutungsbewusstseins), “не давая им полной оценки”. И в самом деле, Гуссерль пересматривает свое слишком прямолинейное введение в проблему окказиональных выражений частично уже в ближайших параграфах и затем полностью в 5-м параграфе 6го “Исследования”. Теперь он признается, что у шифтеров есть два специфически взаимосвязанных и с трудом отделяемых друг от друга значения: одно — окказиональное, или индивидуальное, и другое — универсальное. 2.4. Интерсубъективный характер языка Гуссерль в “Логических исследованиях” выступил против ошибочного сведения логических предметов к коррелятивным им актам сознания и попытался осветить коррелятивные связи между субъективным сознанием и объективным предметом. Но только спустя годы после появления “Логических исследований” вопрос о корреляции между объективностью и интерсубъективностью занял место в кругу его интересов. Предмет, согласно основному постулату трансцендентальной феноменологии, всегда дан как коррелятивный сознанию. Соответственно, предмет как таковой только тогда становится фактом, когда он рассматривается не только вместе с его контекстом, той системой, в которую он встроен, но вместе с субъектом, в котором они оба конституируются; так, в опытах с пространственными объектами учитывается одновременно присутствие человеческого тела как органа ощущения. Дуальное противопоставление фигуры и фона в гештальт-теории или “-ем-”-единиц (фонема, морфема и т.д.) и контекста в структурализме, с точки зрения феноменологии должно быть расширено до триады благодаря третьему полюсу - конституирующему субъекту. Дальнейший анализ ведет к дифференциации и, соответственно, мультипликации третьего полюса. На восприятии вещи сказывается не только присутствие моего тела, задающего горизонт восприятия и являющегося его субъектом, но также соприсутствие других людей, которыми, так же как и мной, этот предмет воспринимается или, по крайней мере, может быть воспринят. На этом интерсубъективном горизонте вещей основывается их способность быть знаками (средством коммуникации). Вещи, используемые в качестве знаков, пронизаны вторым слоем интерсубъективных отсылок, существенно отличающихся от первого. Первый слой отсылок направлен на других, потенциальных субъектов, которым я передаю свое собственное восприятие вещи. Второй слой включает подлинных субъектов, которые раньше меня наделили вещи новым свойством — быть инструментом обозначения и коммуникации; для меня это свойство имеет интерсубъективный и конвенциональный статус. Именно подобного рода феноменальные данности имеются в виду, когда говорят об интерсубъективной конституции предметов и посредничестве субъектов (посредничестве объектов, особенно культурных, через “мир”). В первой части мы уже указывали на возможную зависимость столь же знаменитого, сколь и загадочного эссе Гуссерля “О происхождении геометрии” (1939) от статьи Якобсона и Богатырева “Фольклор как особая форма творчества” (1929). Но даже если не говорить о прямой зависимости, их сопоставление само по себе в высшей степени интересно, поскольку в обоих сочинениях речь идет об интерсубъективном конституировании культурных объектов, правда, таких разных, как геометрия и фольклор, но это делает их сравнение еще более интересным. В обоих сочинениях говорится об объективации и традиционализации духовных объектов. Гуссерль так формулирует проблему: “Каким образом геометрическая идеальность, изначально субъективная, данная изнутри, превращается в идеальность объективную?” (р. 369). К духовным явлениям, для которых существует аналогичная проблема объективности, относится, как он указывает, “художественная литература”. В обоих сочинениях объективность рассматривается как интерсубъективность и вневременность. “Объективным” называется то, что перманентно существует для каждого. И в том и в другом сочинениях социальное приятие и письменная фиксация раскрываются как факты объективации и традиционализации духовных образований. В обоих сочинениях обсуждается проблема пассивного отложения живых фактов (у Якобсона и Богатырева в связи с так называемой “редукцией культурных ценностей”). Наконец, в обоих сочинениях обстоятельно рассмотрена проблема реактуализации тех фактов, которые в потенциальном виде существуют благодаря их интерсубъективности (соотв. письменной фиксации). Разумеется, говорить о сходстве можно лишь с учетом того, что одни и те же положения по-разному формулируются в зависимости от контекста. Об одной из дистинкций следует сказать подробнее. В принципе Гуссерль дал определение тому, что он называет “интерсубъективными образованиями”, но оно было формальным, в известном смысле даже не эксплицированным. Он стремился раскрыть те наиболее общие условия, которые делают возможным интерсубъективное конституирование всевозможных объективных сущностей, т.е. то фундаментальное свойство, которое позволяет сделать данный мне предмет одновременно доступным и другим субъектам. Якобсон и Богатырев, наоборот, стремились к тому, чтобы показать, что культурный объект существует как таковой только будучи принят коллективом. При этом они очевидным образом исходили из гуссерлевского анализа интерсубъективности. Звуковые изменения, например, характерные для языка, существуют только благодаря тому обстоятельству, что они приняты языковым коллективом. Социальная санкция позволяет их отличить от индивидуальных языковых ошибок, “ляпсусов”. В этих случаях приятие, акцептация дополняется моментом санкции. Аналогичным образом, по Якобсону и Богатыреву, социальная акцептация/санкция конститутивна для фольклора. Поскольку фольклорное произведение, в отличие отлитературного, не фиксируется письменно, его объективное существование зависит от того, будет ли оно принято коллективом. Оно сохраняет только те содержательные и формальные особенности, которые приняты передающим их из поколения в поколение сообществом. Неверно думать, что интерсубъективная санкция начинает действовать только после акта индивидуального творчества, как вторая стадия конституирования. Она не имеет отношения к “предложению” фольклорного поэта как индивидуального творца. Санкция коллектива действует по большей части в форме предварительной цензуры. Коституирование фольклора изначально определяется “спросом”. 2.5. Принципы ассоциации как наиболее фундаментальные структурные принципы. И феноменология, и структурализм исходят из того, что взаимосвязь является первичным феноменом. В этой связи Гуссерль предпочитал кантовский термин “синтез”. В своих “Парижских докладах” он характеризует синтез как “основное свойство сознания” (1950, р. 17), имея в виду ментальный опыт и интенциональные данности сознания. У Соссюра это звучит так: “В языке все держится на отношениях” (1916, р. 170), или, как еще короче сказано в соответствующем месте рукописи (G 2.21 b; 1968, р. 276), “все есть отношение”. Сходство Гуссерля и Якобсона простирается еще дальше. Как на фундаментальные и универсальные принципы связей они указывали на классические виды ассоциаций: подобие, контраст и смежность. Для Гуссерля ассоциация есть “трансцендентальнофеноменологическое базовое понятие” и термин для обозначения “универсального принципа пассивного генезиса” (1931/1950, р. 11 3 f). Это значит, что ассоциативные принципы занимают значительное место среди факторов и законов, лежащих в основе тех синтезов, которые, в отличие от восприятий, обобщений и суждений, происходят не из “яактов”, но, как выразительно сформулировал Гуссерль, “без участия я”, или, еще точнее, возникают непроизвольно и бессознательно. Наиболее примитивные формы сознания, чувственные образования вроде цветовых пятен конституируются в нечто единое, выделяясь на контрастном фоне и сливаясь со всем подобным и смежным по конфигурации. Подобие содержится в целом ряде актов сознания, а не только в актах идентификации и генерализации — двух актах, с которыми сталкивается каждый, не отдавая себе отчета в их генезисе. По этому пункту также нет непосредственной взаимосвязи между Якобсоном и Гуссерлем. Совпадение их взглядов тем замечательнее, что возвращение Гуссерля к проблематике ассоциацианизма встретило непонимание у большинства его последователей, которые считали вопрос об ассоциациях устаревшим наследием сенсуалистической психологии. На Якобсона (как отчасти до него на Соссюра) с его типологией языковых осей, данной им в терминах теории ассоциаций, оказали влияние проницательные идеи польского лингвиста-теоретика Н. Крушевского (1886/87, р. 171). “Учение о двух лингвистических осях, навеянное классификацией ассоциаций у английских психологов и ее радикального приверженца Троицкого, но поднятое Крушевским с механистического на феноменологический Уровень, выросло в его труде в стройную, целостную и необычайно плодотворную теорию языка” (Jakobson, 1965/66, р. 435). Язык реализуется благодаря двум основным типам отношений: сначала осуществляется селекция, а затем комбинация элементов в осмысленное сочетание. Каждый элемент выбирается из совокупности себе подобных, причем в определенном смысле они могут прекрасно заменять друг друга: субституция элементов не ведет к утрате смысла высказывания. Акт селекции или субституции через ассоциацию по сходству Якобсон связывает с одной из стилистических фигур — метафорой. Выбранные элементы затем комбинируются — это характеризуется как ассоциация по смежности и здесь, соответственно, привлекается другая стилистическая фигура — метонимия (1956 b). Второй ряд понятий: комбинация, ассоциация по смежности, метонимия — требует более точного различения. Если на оси парадигматики взаимозаменяемость элементов основана на тождестве или подобии их фонологических, морфологических, грамматических функций, то на синтагматической оси дело обстоит иначе: комбинацию элементов нельзя сводить к смежности. Грамматическая форма и смысл — вот чем обусловлена связь элементов на синтагматической оси. Смежность есть фактор второго порядка, проявляющийся лишь как результат связей смысловых. Да и существует ли вообще такая комбинация, для которой было бы достаточно временной или пространственной смежности? Разве сплошь и рядом не зиждется комбинация наряду с внешней соположенностью ее членов еще и на внутренних факторах, которые, в сущности, и являются главными пружинами связей — на гештальтфакторах (воедино связано лишь то, что является исполненным смысла гештальтом), на функциональных и смысловых связях? Подобного рода факторы проявляются не только в разного рода метонимиях (парус — корабль, яйцо — курица). Они господствуют прежде всего в синтаксических конструкциях. Мы должны констатировать, что наряду с “внешней” исключительно временной и пространственной смежностью существует смежность иного рода, “внутренняя” — функциональная или смысловая. Кроме того, для метонимии не безразлично направление связи: от части к целому или, наоборот, от целого к части. И стиль, и общий настрой художественного произведения изменяются в зависимости оттого, внутреннему или внешнему плану обозначаемого соответствует обозначающее. Оказывается, есть существенное различие, например, в том, как в фильме будет показана Женева: пойдут ли сперва кадры, фиксирующие памятник Реформации, который находится в одном из городских парков, или сначала будут показаны альпийский хребет с Монбланом, у подножия которого расположен город. Здесь мы имеем дело с новым аспектом противопоставления внутреннего и внешнего. Различение “внутренних” и “внешних” связей характерно для ассоциацианизма. Перенося противопоставление ассоциаций по сходству и смежности на приведенные выше феномены, мы приобретаем дополнительные пары оппозиций, имеющие соответствие в психологии и в психопатологии (ср. интровертность/экстравертность в психологии). Третий тип ассоциаций, контраст, также имеет фундаментальное значение для языковой структуры. Фонемы (принцип контраста был применен прежде всего к ним), как и любые другие языковые единицы, вплетены в сеть бинарных оппозиций, благодаря которым они и приобретают свою специфическую значимость, свою смыслоразличительную функцию. Мы уже обращали внимание на то, что и феноменология, и гештальтпсихология используют принцип контраста для дифференциации фигуры и фона как необходимый момент всякого сенсорного восприятия. Но допустимо ли так запросто отождествлять принцип “фигура — фон — структура” учения о восприятии и принцип оппозиции в фонологии? Не имеем ли мы дело в первом случае с градацией различий при противопоставлении элементов (Differenz), а во втором — с их предельным противопоставлением (Opposition)? И не является ли противопоставление, как показал Пос в своих “Перспективах структурализма” (1939 а, р. 75 ел.), в одном случае— Differenz — формой чувственного созерцания, а в другом — Opposition как предельное противопоставление — категорией мышления? Феноменологический анализ приводит здесь к следующему результату. Действительно, для акта восприятия простого контраста с фоном вполне достаточно. Но из этого еще не следует, что оппозиции как максимальные или оптимальные дифференциалы входят в восприятие только вместе с когнитивным актом и, соответственно, модифицируют его. В самом акте сенсорного восприятия существуют тенденции к идеализации форм, к гомогенизации, к оптимальному проявлению характеризующих данностей. Нигде в природе не найти идеальной геометрической окружности. Однако в эмпирическом восприятии, пока мы не задумываемся об этом, мы имеем дело с идеализированными окружностями. Сезанн отучил нас воспринимать наши повседневные предметы в линейной перспективе (в соответствии с естественнонаучной установкой). Тарелка на столе, если на нее смотреть спереди, видна с большим “открытием”, чем если на нее смотреть с точки зрения линейной перспективы. Восприятие тяготеет к оптимальному выявлению своих форм и содержаний. Эта тенденция становится заметной только тогда, когда эти формы и содержания, как в случае с различением фонем, выполняют какую-то функцию. Оппозиция как оптимальное различие первично заложена в самом восприятии. Вторично она поддерживается благодаря использованию в той функции, которая связана с восприятием или которая изначально ответственна за его производство. И только после этого она может быть рассмотрена и определена как логическая взаимосвязь. Помимо оптимального противопоставления, в которое вступают друг с другом наделенные знаковой функцией данности восприятия, они отличаются от не релевантных в знаковом и смысловом отношении сенсорных данностей еще одним свойством. Наряду с противопоставлением инородному феномену знак стремится к тому, чтобы еще более выпукло выявить себя, перенося контраст внутрь себя. Первые звукосочетания ребенка (папа, мама) несут в себе максимальный контраст составляющих их элементов. Этот внутренний контраст, дополняющий контраст с фоном, можно объяснить телеологически. Дорожный знак тогда легче всего выполняет свою функцию, когда к поглощающему его общему хаотичному фону добавляется ясно очерченная рамка контрастного цвета или когда этот знак выполнен двумя цветами. 2.6. Анализ сущностей Сравнение “Якобсон — Гуссерль” останется неполным, если работы Якобсона не будут рассмотрены в перспективе двух наиболее фундаментальных положений феноменологии Гуссерля — теории идеации или описания сущностей и теории феноменологической редукции или установки. Если бы труды Якобсона по своей направленности, по своим главными тенденциям не находились в плоскости этих двух фундаментальных положений философии Гуссерля, то в сочинениях обоих можно было бы увидеть на фоне принципиальных различий всего лишь несколько второстепенных, строго говоря, совпадений. По обоим пунктам мы находим у Якобсона, наряду со свидетельствами его открытости феноменологическому методу, и весомые образцы дальнейшего развития этого метода. Феноменологическая теория сущностей гласит, что в каждом предмете наряду со случайными, варьирующими свойствами мы встречаем иные свойства, формирующие самую его сущность, его родовые признаки, являющиеся, соответственно, инвариантными. Обычно приводят следующий пример анализа сущности вещей у Гуссерля. Он начинается с вопроса: что остается в вещи при свободном ее изменении (умозрительном или экспериментальном) “кроме инварианта, необходимой, универсальной, сущностной формы, без которой вообще невозможно было бы осмыслить эту вещь как такую?” (1962, р. 72). Таким инвариантом или сущностной формой вещи являются ее размеры. Если их нет, нет и самой вещи. Если же ее размеры будут большими или меньшими, вещь как такая не изменится. То, что размер некой вещи 2,5 кв. м., не относится к ее сущности. Исходя частично из гуссерлевской универсальной морфологии, частично, как и сам Гуссерль, непосредственно из математики, Якобсон главную задачу лингвистики видит в том, чтобы в вариациях искать инвариант, в особенном — всеобщее (1963 Ь, р. 590). Гуссерлевское влияние выдают такие выражения, как “литературность” (Literitat) и “поэтичность” (Poetitat) (1933/34, р. 412). Предмет литературоведения “не литература, но литературность, т.е. то, благодаря чему данное произведение становится литературным” (1921 а, р. 30). Эта исследовательская установка делает Якобсона одним из главных вдохновителей лингвистики, в которой проблемы “универсалий” занимают центральное место. При этом Якобсон, также как и Гуссерль, убежден в том, что в поиске универсалий успех приходит не через использование индукции и статистики, а исключительно через феноменологический анализ и проникновение в объект как таковой. “В вопросе об универсальном значении какой-либо формы статический критерий неприемлем: узуальное и универсальное значения отнюдь не синонимы” (1932,р.9). Всеобщее распространение какого-либо свойства может быть совершенно случайным, “фактическим”, не выражающим сущность вещи. Всеобщее и сущностно-необходимое (или сущностно-конститутивное) не совпадающие целиком понятия. В то время как Гуссерль — в методологическом отношении монист — посвятил себя исключительно феноменологическому методу обнаружения всеобщих универсалий, Якобсон использовал также различные формы эмпирических исследований, которые приводили лишь к “фактическим” универсалиям, “почти-универсалиям”. Феноменологическая философия и лингвистика согласны в том, что касается приемов анализа категориальных форм и установления их идентичности. Гуссерлевская техника “свободных вариаций”, которую он изобрел для обнаружения инвариантных сущностей, в его собственных лингвистических анализах в 4-й части “Логических исследований” (1913, р. 318), как и в сегодняшней лингвистике, выступает в форме “коммутационного теста” (“commutation test”). Самого этого термина у Гуссерля, конечно, нет. Тест состоит в установлении того, будут ли семантически различны два материальных элемента в одинаковом контексте при одинаковых условиях. И даже если Гуссерль не был первым, кто понял все значение этого “коммутационного теста” для языкового анализа, как полагает Бар-Хиллел (1956/57, р. 366), его следует, по крайней мере, считать одним из предшественников этого метода. Феноменологическое исследование сущностей и его критика основательно запутались в метафизических проблемах онтологического статуса сущностных форм и в эпистемологических вопросах об их субъективном познании и их данности сознанию (проблема интуиции). Уже многократно указывалось на то, что классическая процедура описания сущностей слишком абстрактна и атомистична. Сущность какого-либо предмета может быть познана только в его связи с другими предметами, только тогда, когда к рассмотрению привлекается вся область или категория, к которой он принадлежит. Предметы, составляющие какую-либо предметную область (напр., фонемы, морфемы и т.д.), сгруппированы не случайно, как вещи, выброшенные прибоем на берег. Они связаны между собой сообразно структурным законам и взаимообусловлены. Однако нигде в феноменологической литературе мы не найдем сколько-нибудь обширного описания пронизывающих какую-либо предметную область взаимозависимостей, для которых отдельные предметные данности будут конститутивными. Только Якобсон со своими сподвижниками предпринял целостное описание системы дистинктивных фонологических признаков (ср. прежде всего Jakobson and Halle, 1956). Аналогичное описание целой предметной области Якобсон осуществил в сфере семантики, в работах о системе падежей в русском языке (ср. прежде всего 1936 а, 1958). Сначала исследуется основное или общее значение падежа. Для аккузатива, который в русском языке используется для обозначения не только прямого объекта переходного глагола, но также Для пространственно-временных модификаторов непереходных глаголов и для объекта предлогов в сочетании с глаголами движения и т.д. Таким общим значением, которое в состоянии охватить эти внешне не связанные Друг с другом применения аккузатива, является значение “направленности”. После того как было исследовано основное значение каждого падежа, сравнительный анализ позволил сделать вывод о том, что в русском языке шесть (соотв. восемь) падежей характеризуются противопоставлением наличия/отсутствия (отмеченности/неотмеченности) признака и образуют, таким образом, замкнутую, бинарно структурированную систему. Повторяем, нигде в феноменологической литературе не найти столь полного, столь совершенного анализа целой области феноменов, который был бы не кратким очерком, а детальным описанием. В этом смысле опыты фонологического и морфологического анализа у Якобсона следует рассматривать как образцовую модель для эйдетической феноменологии. 2.7. Феноменологическая установка В центре феноменологии Гуссерля стоит его теория феноменологической редукции, соответственно — в позитивной формулировке — феноменологической установки. Источники этой теории очень сложны, что хорошо видно как из позитивной, так и из негативной формулировки. Важнейшими из них являются картезианский идеал беспредпосылочной априорной науки и признание корреляции субъекта и объекта, ставшее возможным благодаря радикальному повороту к интенциональной психологии. Соответственно, сознание существует всегда только как “сознание чего-то”, и наоборот, это “что-то” есть всегда “сознаваемое что-то”, так называемый “феномен сознания”. В методически последовательном постижении мира, данного нам непосредственно, как коррелятивный сознанию феномен, ничто, соответственно, не может быть предположено или представлено (напр., трансцендентный сознанию физический мир), что не содержится в отдельных феноменах самих по себе, так, как они проявляются в сознании. На первый взгляд здесь пути Гуссерля и Якобсона расходятся. В своих научных воззрениях Якобсон явно придерживался антиредукционистской позиции. Ключевое понятие автономии у него дополняется не менее важным понятием интеграции. Лингвистика, если она стремится к достоверности своих выводов, не может игнорировать опыт других наук, изучающих тот же объект, что и она. В противоположность методологическому монизму Гуссерля, Якобсон исповедует иерархически упорядоченный методологией плюрализм: следом за имманентным структурным анализом феноменов одного уровня должна последовать вторая фаза исследования, предполагающая подтверждение результатов и их расширение за счет обращения к смежным уровням ( 1968, р. 716; 1970, р. 656). Более тщательное прочтение, однако, показывает, что у Гуссерля и Якобсона и исходные установки, и их развитие в значительной части были общими. Антиредукционистская установка Якобсона изначально восходит именно к Гуссерлю. Ведь тезис “антипсихологизма” был у Гуссерля антиредукционистским. Он направлен против утраты логикой своей автономии и ее превращения в психологическую дисциплину. В этом смысле он указал путь русским формалистам с их отрицанием физиологической и психологической трактовки языка у младограмматиков и биографического и культурноисторического подхода к литературе у символистов. В своих недавних публикациях Якобсон настаивает на необходимости антиредукционистской установки в решении прежде всего двух проблем: значения и телеологии (1970, р. 685 ел.). В первом случае, когда он говорит о несводимости языкового знака к материальной форме, его позиция прямо восходит к Гуссерлю (ср. выше 2.3.). В вопросе о функциональной точке зрения, предполагающей реабилитацию телеологических принципов объяснения, его позиция также сближается с позицией Гуссерля, который в своих работах после “Идей” (1913/1950) вновь и вновь возвращался к вопросу о телеологизме. Но, конечно, буквального совпадения в последнем вопросе не было. Остается еще феноменологическая редукция. Гуссерль, в отличие от Якобсона, никогда бы не обратился к акустическим (физическим) коррелятам фонемы для обнаружения (или только подтверждения) ее дистинктивных свойств. Все, по Гуссерлю, что относится к сущности фонемы, должно быть обнаружено исключительно на основе ее перцептивного восприятия и интуитивного постижения ее функций. В написанных после 1923 г. заметках, дополняющих “Идеи”, Гуссерль, настаивая на чисто феноменологическом описании восприятия, говорит: “Я не могу рассчитывать на то, чтобы в моем опыте содержалось нечто, что я не воспринимал бы абсолютно; что не выстраивалось бы само по себе в своей собственной сущности... а также на то, чтобы данные восприятия были естественно (физически и психофизически) обусловленными, т.е. такого рода, что не относится само по себе к переживаниям как таким в их абсолютной сущности” (1913/1950, р. 107, ср. р. 127). Следовательно, это не может быть использовано также и в феноменологическом описании перцепции. Здесь мы подошли к самым границам феноменологии Гуссерля. Во-первых, хотя чувственные аффекты, на которых строится наше восприятие, еще не обусловливают его сами по себе, что-то “причинное” в них все же содержится. Таким образом, этот опыт, как бы потом ни истолковывался его онтологический статус, по самой своей сути отсылает к трансцендентной сознанию инстанции. Во-вторых, даже если в восприятии звука и в самом деле не содержится никаких следов его акустической волновой динамики, существует феномен соответствия между аудитивно воспринятым звуком и звуком как физической волной: поскольку это соответствие улавливается спектрограммой и становится благодаря ей видимым. Это соответствие, как всякий другой феномен, требует описания и выявления возможных закономерностей. Методологически узкий, стремящийся к “чистому” анализу данностей (в терминах опыта — в рамках соответствующего ощущения и коррелятивного ему органа, в терминах содержания — в рамках изолированного онто-региона), Гуссерль пренебрег бы подобным соответствием между слышимой и видимой речью точно так же, как он не обратил бы ни малейшего внимания на любой другой превосходящий единичное ощущение опыт, — то, что традиционно называется “синестезией* (Holenstein, 1972, р. 44,294). Апелляцию Якобсона к акустике нельзя, разумеется, считать простым проявлением натурализма. Вся его деятельность отличается от старого учения об апперцепции своей ориентацией, которую нельзя назвать иначе как феноменологической. Исходными для феноменологического анализа являются два момента: непосредственный чувственный опыт (включая его, модификации в памяти, фантазии и т.д.) и смысл (соотв. функция, которая закреплена за чувственным опытом). Старое натуралистическое учение об апперцепции характеризуется двумя догмами: догмой о приоритете физической действительности и догмой об изоморфизме. Опираясь на них, оно заключало, что обеим характеристикам акустических волн, амплитуде и частоте колебаний, в слышимом звуке могут соответствовать также только два свойства, а именно интенсивность (коррелят амплитуды) и высота (коррелят частоты). Якобсон, напротив, делает нечто совершенно иное, а именно: ничего общего не имеющий с натуралистическим каузальноориентированным мышлением сравнительный структурный анализ трех аспектов речевого звука (перцептивного, артикуляционного и акустического, точнее, визуальноакустического) и их иерархии в связи с предназначением языка быть средством коммуникации. Примат, соответственно, на стороне аудитивного (перцептивного) аспекта. Сравнительный структурный анализ не обнаруживает также никакой изоморфности различных уровней, никаких точечных соответствий, но последовательную элиминацию избыточности и вместе с тем прогрессивную экспозицию оппозитивных, смыслоразличительных признаков на разных уровнях: от артикуляционного (физиологического) через акустический (физический) и отологический (отофизиологический) к аудитивно-перцептивному (феноменологическому). “Чем ближе мы к цели сообщения, т.е. к его восприятию реципиентом, тем более точно мы можем оценить информацию, заключенную в его звуковой форме (Jakobson, Fant and Halle, 1952, p. 12; cp.Jakobson and Halle, 1956, p. 488). Вывод, который извлекли Якобсон и его сотрудники, — наряду с акцентированием оставлявшегося прежде без внимания отофизиологического уровня — необходимость систематического изучения аудитивноперцептивного аспекта, другими словами, феноменологической фонологии. Трактовка языка как интерсубъективного коммуникативного средства влечет за собой признание примата перцептивного уровня по отношению не только к физическому и физиологическому, но также и с другой стороны — по отношению к грамматическим и семантическим “сверхструктурам” языкового сообщения. В иерархии соответствующих языковым уровням лингвистических дисциплин примат перцептивного аспекта находит свое отражение в примате фонологии. И здесь мы еще раз наблюдаем поразительный параллелизм структурализма и феноменологии. Ведущей роли фонологии в структурализме соответствует привилегированное положение феноменологии визуального восприятия в феноменологической философии. Именно благодаря анализу аудитивного и визуального восприятия феноменология и структурализм выработали свои фундаментальные принципы. Исследование восприятия вообще играет ведущую роль в изучении всех высших форм познания; в феноменологии оно тоже занимает привилегированное положение, что естественно следует из ее “принципа принципов”, согласно которому, все, что изначально содержится в “интуиции”, есть законный источник познания. Визуальное восприятие, однако, есть наиболее первичная форма и образец изначально данного созерцания. В структурализме ориентация на перцептивную сторону языковой реальности мотивирована к тому же поэтическими интересами его ранних представителей. Отличие поэзии от прозы, помимо проекции принципа эквивалентности с парадигматической оси на синтагматическую, состоит в акцентировании языковых средств, в примате звука над предметной отнесенностью, короче, в восприятии выразительных средств языка. Главная функция знака в прозе — обозначать, а не образовывать вместе с другими знаками констелляции выразительных форм, в то же время в поэзии как раз эти констелляции и привлекающие к себе внимание связи между отдельными элементами создают то, благодаря чему он получает свое собственное значение и ценность. Тезис русского формализма об “ощутимости” словесной конструкции как отличительном свойстве поэзии (Jakobson, 1921 а, р. 30 ft., Erhch, 1965, p. 74 ft'., 182 ff.) открыл, таким образом, плодотворнейший период в истории лингвистики. Возвратимся к исходному вопросу: в чем же, помимо общности отправных положений, состояло тождество или хотя бы сходство их путей? Гуссерль различает в феноменологической редукции два этапа. Первый этап ведет к обычной феноменологической установке, так называемой установке “наук о духе”, предполагающей дескриптивное описание структуры предмета, в отличие от натуралистической установки, направленной на физикалистское каузальное объяснение. Второй этап ведет к трансцендентально-феноменологической установке, когда запрещается любое суждение о независимом от сознания бытии исследуемых предметов. О их конституции говорится исключительно в их отношении к сознанию. Якобсон придерживается первого этапа. Как представитель специального научного знания он этим этапом и ограничивается. То, что достигается на следующем этапе редукции, не связано с дальнейшим проникновением в структуру исследуемого различными науками объекта. Она касается, наряду с первичной целью — анализом сознания, исключительно философской проблемы идеализма и реализма. Но, с другой стороны, как раз второй, трансцендентальный этап получает у Якобсона частично новый импульс, частично подтверждение, тем самым способствуя его дальнейшему развитию. Во-первых, Якобсон в своем опыте сопоставительного анализа трех уровней языкового звука — физиологического, физического и перцептивного — показал, как можно хотя бы немного продвинуться в этом парадоксальном и с точки зрения философии абсолютно безнадежном вопросе. Во-вторых, Якобсон распространил понятие языкового субъекта с индивидуального сознания на—с одной стороны — все интерсубъективное языковое сообщество, с другой — на бессознательные уровни психики, и в этом он также совпал с тенденцией к расширению трансцендентального субъекта у Гуссерля. Конституирующими “носителями” языка и мира является отныне не трансцендентальное “Я”, как в классической философии Нового времени, но прежде него и вместе с ним также “пассивные”, “ассоциативные”, т.е. бессознательные и непроизвольные “внесубъектные” слои психики (Holenstein, 1972) и интерсубъективное сообщество. Структурализм Якобсона не ведет к “кантианству без трансцендентального субъекта”, если воспользоваться выражением П. Рикера, попытавшегося таким образом наклеить ярлык на структурализм Леви-Стросса. Якобсон апеллирует не только к субъективной способности различных установок и апперцепции как к главной предпосылке продуцирования и рецепции языка и литературы, но, помимо этого, к тем измерениям субъективности, на которые именно Гуссерль указал как на принадлежащие к трансцендентальной сфере, а именно: измерения пассивности и интерсубъективности. Философия, адекватная структурализму Якобсона — “кантианство с расширенным субъектом”. Итак, мы можем заключить: в том, что касается Гуссерля, Якобсон исходил из “Пролегомен” и четырех первых частей “Logische Untersuchungen” Тематически это означало; “антипсихологизм”, “выражение и значение” в терминах Гуссерля; у Якобсона, соответственно, “звук и значение”, абстрагирование сущностей, теория части и целого, идея универсальной грамматики. Нельзя не отметить, что интерес Якобсона к “Логическим исследованиям” не простирался, как это ни странно, далее 4-й части. Но, с другой стороны, обнаруживается, что он вновь сближается с Гуссерлем там, где тот окольными путями своей в высшей степени эгоцентрической философии, развивая анализ сознания в 5-й и 6-й частях “Логических исследований”, приходит, наконец, к феноменологии интерсубъективности и пассивного генезиса. Многие феноменологи пытаются сегодня выйти на контакт с достигшим значительных успехов структурализмом и его важнейшей дисциплиной, лингвистикой, и исходят при этом из экзистенциалистского и герменевтического ответвлений феноменологии. Они приносят с собой свои произвольно определенные, а точнее, даже просто неопределенные ключевые понятия: смысл, ощущение, история, субъект, плохо согласующиеся с методологически строгой системой дефиниций, разработанной их собеседниками — структуралистами. То, что называется ощущением, оказывается в формальном отношении чем-то аморфным и атомистичным, вроде чувственных дат (“sense data”) раннего сенсуализма. “Смыслы” (Bedeutungen) вступают во все новые и новые связи, соответственно, образуя всегда новые, возможно, более изысканные вариации классических композиций. И делается это все субъектом, который в экзистенциалистском варианте подобен демиургу, а в герменевтическом — режиссеру авангардистского театра миниатюр (в любом случае это исходит от самовластного, не отдающего никому отчета мастера). То, что в результате получилось, затем становится историей. Напротив, и в структурализме (в его якобсоновском варианте), и в постулатах гуссерлевской феноменологии бессмысленные исторически изменчивые вариации значений сводятся к небольшому числу инвариантов — к структурным законам. Структурирование при этом рассматривается как результат деятельности не столько отдельного субъекта, сколько “бессознательного” уровня психики и интерсубъективного сообщества. Кратчайший путь от феноменологии к современной лингвистике — это путь от Гуссерля к Якобсону. История науки подтверждает этот вывод. Примечания 1. Второй, переработанный вариант статьи. Статья, особенно в ее исторической части, опирается частично на устные свидетельства проф. Якобсона во время его посещения Архива Гуссерля в Лувене весной 1972, а также на его дополнения и уточнения к 1-му варианту статьи (Tijdschrift voor Filosofie, 35, 1973), за которые я ему глубоко благодарен. 2. На влияние Гуссерля указывали кратко Eriich, 1965, р. 61 Г., 65 etc; Pomorska, 1968, p. 26 f., и несколько подробнее Broekman, 1971, р. 70 ff., и Sangster, 1971, passim. 3. Хранится в Архиве Гуссерля в Лувене. Ср. также Jakobson, 1968 а, р. 18. 4. Ср. Jakobson, 1936 с, р. 42: “Дебаты в его семинарии велись на высоком уровне; страстные психологисты и убежденные гуссерлианцы встречали здесь одинаково радушный прием”. 5. Ср. упоминание Гуссерля Поржезинским в его “Введении в языковедение* (1916, с. 216). 6. За одним исключением (1971 с, р. 715 — 717 — ср. Husseri, 1962) все явные цитаты и ссылки на Гуссерля в двух первых томах “Selected Writings” Якобсона относятся ко второй части “Логических исследований”: Исследование 1., р. 37 - 39 (Jakobson, 1939 a, p. 292), 46 ff. (1941, p. 354), 48 (1936 a, p. 34), 69 (1941, p. 350), 81 (1957, p. 132); Исследование 3, р. 265 (1941, р.360), 279 (1963 а, р. 280); Исследования 3 и 4 (1963 а, р. 280); повторяющиеся формулировки у Гуссерля (1939 а, р. 283; 1963 а, р. 282); ср. также 1973, р. 12 (Исследование 4, р. 336). “Московские и пражские маргиналии” в принадлежащем Якобсону экземпляре “Логических исследований”, копию которого он передал в Архив Гуссерля в Лувене, также касаются почти исключительно только Исследований 1, 3 и 4. 7. Несколько консервативных русских профессоров-эмигрантов в Чешском университете не дали ему защитить докторскую в этом университете. 8. Указывая на исторические корни этой идеи, Якобсон обычно упоминает как Гуссерля, так и Марти (1963 Ь, р. 590; 1971 с,р.713). 9 До сих пор не обнаружено ни одного конспекта доклада Гуссерля в Пражском кружке. Таким образом, единственным письменным источником остается краткое сообщение Якобсона в бюллетене Кружка (1936 b, p. 64; ср. 1971 с, р. 713 f.). По свидетельствам присутствовавших, у Гуссерля были с собой только краткие заметки. Гуссерль писал 12 декабря 1935 г. Г. Альбрехту, что он в Праге “не готовясь, экспромптом сделал два двухчасовых доклада в двух научных обществах” (Письмо хранится в Архиве Гуссерля в Лувене). Из наброска одного письма (найдено в Архиве Гуссерля на обороте одной рукописи: К 3-286 р. 64 b), написанного в Праге и адресованного, очевидно, декану философского факультета Университета Масарика в Брюнне Е. Досталю, явствует, что Гуссерль вынужден был отказаться от следующего доклада в этом университете, о котором он договаривался с “брюннскими коллегами <Йозефом Людвигом> Фишером и Якобсоном” из-за перенапряжения. “Но несомненно, — заканчивается письмо, — что я в не очень отдаленное время опять приеду в Прагу и по возможности выполню желание глубокоуважаемых брюннских коллег”. Во время пребывания Гуссерля в Праге обсуждались планы его переселения туда из гитлеровской Германии. Как показало дальнейшее развитие событий, Гуссерль и, соответственно, его архив, оказались между Сциллой и Харибдой. В сталинскую эпоху, в начале пятидесятых годов, Кружок был заклеймен в ЧССР за “дьявольское обольщение нашей лингвистики”, а Р.Якобсон за то, что был подвержен губительному влиянию Соссюра, Гуссерля и Карнапа (Jakobson, 1965, р. 535). 10. Оттиски, подаренные Гуссерлю, отсутствуют в его библиотеке, хранящейся в его архиве в Лувене. Можно предположить, что Гуссерль оставил их на хранение в Праге, учитывая небезопасное положение в Германии и упомянутые планы возвращения (соответственно эмиграции) в Чехословакию. 11. Подробнее см. ниже 2.4. 12. Ср. определение фонемы как “des images acoustico-motrices les plus simples” в Тезисах Кружка (1929, р. 10 Г.). Бюлер, обращаясь к Гуссерлю, не принимал, конечно, во внимание, что его философия со времени “Логических исследований” сильно эволюционировала в сторону трансцендентальной феноменологии, тематизирующей субъективную конституцию объектов. 13. Письмо Гуссерля Бюлеру от 28 июня 1927 г., копия в Архиве Гуссерля в Лувене. 14 “Антипсихологизм”: 1939 а, р. 283; 1939 b, p. 314; 1970, р. 670; 1971 с, р. 713, 715.—Идея чистой и универсальной грамматики: 1933, р. 542; 1941, р. 328,36; 1963 а, р. 280; 1963 Ь, р. 590; 1971с, р. 713 г.; 1973, р. 12.—Учение о значениях: 1921 a,p.92f.; 1933/34,p.414f.; 1936 a, p. 34; 1939 a, p. 292; 1941, p. 350,354; 1957,p. 132; 1963 a, p. 282. 15. Три последние пункта: ср. ниже 2.4; 2.6; 2.7. 16. Ср. раннюю критику Якобсоном статики (1919, р. 27). 17. Ср. К. Штумпф (1907, р. 28 ff, 61 ff.). 18. Точнее говоря, следует различать еще и другие виды данностей, например, неврологическую у отправителя и получателя, “отологическую” (отофизиологическую), но также виды данностей в кинестезическом самовосприятии при физиологическом процессе артикуляции и во внешнем (частичном) восприятии этого процесса получателем. 19. Ср. 1932 b, р. 5511.: “В музыке важна не натуралистическая данность, не те звуки, которые реализуются, а те, которые подразумеваются (gemeint). Дикарь и европеец слышат одни и те же звуки, но воспринимают при этом различные вещи, так как относят их к совершенно различным системам. Между музыкальной ценностью и ее реализацией такое же соотношение, как в языке между фонемой и звуком, которым эта фонема представлена в речи”. Проблема (субъективной) апперцепции отчетливо ставится Якобсоном также при обсуждении поэтической “установки” (1921 а, р. 30; I960, р. 365) и различных пониманий реализма(1921 b). К истории теории апперцепции — ср. Holenstein, 1972, р. 133 ff. 20. Параллель — сравнение Гуссерля и гештальтпсихологии относительно гештальтзаконов чувственного восприятия. Гуссерль исходит из классических принципов теории ассоциаций и рассматривает их как наиболее фундаментальные и универсальные законы конфигурации. Их немного, в отличие от многочисленных гештальт-законов, устанавливаемых гештальтпсихологией. 21. Гуссерль (1913, Р. 324), который сам вышел из математики, откровенно указывает, в связи с вопросом о модификациях, на “арифметическое изложение 'трансформаций' арифметических структур”. То, что гуссерлевские исследования возможных форм языковых трансформаций остались беглыми и неразработанными, прискорбно не только по отношению к проблематике трансформаций. Это сама по себе существенная лакуна в феноменологии Гуссерля. Один из разработанных феноменологией когнитивных процессов — идеация или узрение сущностей — постоянно сопровождается языковыми трансформациями, а именно номинализацией (белый — белизна), если угодно (как многие склонны думать), даже подчинена им. 22. Цитата из Гуссерля, 1913, р. 265. 23. Подчеркнуто Якобсоном в его экземпляре “Логических исследований” как “очень важное”. 24. Также подчеркнуто Якобсоном в его экземпляре как “очень важное”. 25. Наиболее обстоятельное исследование ассоциаций было опубликовано только в 1966 г. (Husserliana, 11). Подробное изложение и обсуждение его феноменологии ассоциаций см. Holenstein, 1972. 26. Контраст (на синтагматической) и оппозицию (на парадигматической оси) структурная лингвистика не связывает с классическими принципами теории ассоциаций. Но использование этой терминологии восходит все же к гуссерлевской трактовке этих принципов. 27. В то время как понятия инварианта и универсалий в лингвистике, как и в других науках, приобретают все большее значение (как уже указывалось, через Якобсона, под неявным влиянием Гуссерля), в самой феноменологии — что выглядит довольно комично — распространяется мнение, что гуссерлевская теория узрения сущностей неверна. При этом делаются малоудачные попытки показать, что поздний Гуссерль сам отказался от своей ранней программы. 28. Чувственность (Sinnlichkeit) и чувство (Sinn) для феноменологии равным образом являются феноменальными данностями. В то время как неопозитивистский феноменализм ограничивается первым, sense data, та феноменология, которая строго следует за Гуссерлем, настаивает на взаимопроникновении Sinnlichkeit и Sinn, на функциональной связи между ними. Этой конфронтации неопозитивистического феноменализма и гуссерлевской феноменологии соответствует в лингвистике антитеза лингвистики в духе Блумфилда, с одной стороны, и пражской лингвистики, с другой. В противоположность тем, кто ограничивается изучением имманентной структуры звукового материала как такового, Якобсон всегда указывал на большое значение семантики в структурировании звукового уровня языка. 29. Якобсон с явным сомнением относился к предпочтению визуального восприятия как исходного пункта и образца, философского анализа. Прежде всего, мы имеем в виду подчеркивавшуюся им тенденцию к реификации при визуальном восприятии. У Гуссерля мы встречаем не просто интерес к подобной проблематике, но и соответствующую постановку вопроса. В его философии проблема объективации занимает центральное место. Если проблема аудитивного восприятия не напрочь отсутствует у Гуссерля, она, как и следовало ожидать, появляется при анализе времени, то это, вероятно, тематически связано с “Логическими исследованиями”, а исторически — с влиянием его учителя К.Штумпфа, корифея в области звуковой психологии. 30. Леви-Стросс принял эту формулу, но, возможно, только в ограниченном горизонте дискуссии с “Groupe philosophique” журнала “Esprit” (1963, р. 633). 31. За исключением теории апперцепции (восприятия, установки), которые Гуссерль подробнее разрабатывает в 5-й и 6-й частях “Логических исследований”, нежели в 1 -и. 32. “Каждая форма апперцепции — сущностная форма и определяется сущностными законами” (Husseri, 1966, р. 339). Логос № 7 1996
