Опубликовано: European Social Science Journal 2011. – №4. – С.... А. В. Смирнов ПОНЯТИЕ ДИСПОЗИТИВА И ЕГО ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ ПОСТРОЕНИЯ
реклама
Опубликовано: European Social Science Journal 2011. – №4. – С. 24 – 32. А. В. Смирнов ПОНЯТИЕ ДИСПОЗИТИВА И ЕГО ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ ПОСТРОЕНИЯ КОНЦЕПЦИИ ПОВСЕДНЕВНОСТИ. Понятие диспозитива сыграло важную роль в анализе социокультурных феноменов, осуществленном Мишелем Фуко в книге «Воля к знанию» [6]. В данной работе был применен подход, который формировался на протяжении нескольких десятилетий в таких его работах, как «Слова и вещи», «Археология знания», «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы». Основой этого метода, оперирующего понятиями «дискурс», «дискурсивная формация», «дискурсивная практика», послужили первые две из вышеназванных работ, и может сложиться впечатление, что метод далее не развивался. Однако в работе «Воля к знанию» вводятся совершенно новые понятия, «власть» и «диспозитив», необходимость введения которых обусловлена тем, что не все элементы функционирования социокультурной реальности описываются в понятиях «дискурсивной практики» и «дискурсивной формации», за рамками которых оказались причины, вызывающие к жизни новые дискурсивные структуры, механизмы их появления и внедрения, формы преобладания тех или иных дискурсов, причины и характер их (дискурсов) взаимодействий. Понятия власти и диспозитива позволяют более подробно раскрыть исторический аспект системы «знания – власти», описывают механизмы развития дискурсивных формаций и дискурсивных практик, определяемые не только закономерностями вызвавших их к жизни дискурсов, но и взаимодействием данных формаций и практик между собой. Анализ данных понятий затруднен, поскольку «Воля к знанию» не сопровождалась подробным методологическим пояснением (роль которого для книги «Слова и вещи» сыграла «Археология знания»), но лишь наметила примерную методику анализа одного из диспозитивов – сексуальности, или, точнее, методику анализа сексуальности как диспозитива. Целью данной статьи является выяснение роли понятия «диспозитив» в дискурсивной концепции М. Фуко и возможностей применения данного понятия для построения теоретико-культурной концепции повседневности. Понятие диспозитива, предложенное М. Фуко в работе «Воля к знанию», оказалось практически неосмысленным в отечественном гуманитарном знании. Отечественному исследователю доступны лишь работы В. Подороги [3] и С. Табачниковой [5], а также статья М. А. Можейко и А. А. Грицанова [1] в энциклопедии «Постмодернизм». К числу немногих работ, посвященных этой проблеме можно также отнести, например, работы В. М. Розина [4] и А. Негри [2]. Трудность анализа новых понятий, применяемых Фуко, заключается, в частности, в том, что он не дает им определений, а, как правило, дает пример механизма их применения, лишь изредка формулируя их назначение. Понятие диспозитива в этом отношении исключением не является. Однако в дискуссии с последователями Ж. Лакана, опубликованной в виде отдельной работы, выдержки из которой приведены в комментариях С. Табачниковой к работе «Воля к знанию», Фуко пространно пытается пояснить это понятие. Приведем это пояснение: «Что я пытаюсь ухватить под этим именем, так это, во-первых, некий ансамбль – радикально гетерогенный, – включающий в себя дискурсы, институции, архитектурные планировки, регламентирующие законы, административные меры. … Стало быть: сказанное, точно так же, как и несказанное – вот элементы диспозитива. Собственно диспозитив – это сеть, которая может быть установлена между этими элементами. Во-вторых, … между этими элементами, дискурсивными или недискурсивными, существуют своего рода игры, перемены позиций, изменения функций, которые также могут быть очень различными. Под диспозитивом, в-третьих, я понимаю некоторого рода образование, важнейшей функцией которого в данный исторический момент оказывалось ответить на некоторую неотложность Диспозитив имеет, стало быть, преимущественно стратегическую функцию» [6, с. 368]. Одним из первых отечественных ученых, обративших свое внимание на понятие диспозитива, был В. М. Розин, принадлежавший к кругу московской методологической школы. Сам по себе этот факт является достаточно знаменательным, поскольку методология до сих пор не признана как научная дисциплина, но, тем не менее, существует как успешная теоретикопознавательная деятельность уже примерно на протяжении более чем сорока лет. Именно методологическая традиция, действующая на стыке ряда гуманитарных дисциплин, обратила внимания не столько на культурологические, сколько на эпистемологические проблемы в творчестве М. Фуко. Розин определяет диспозитив как «единство дискурса, конституирующих практик и социальных отношений» [4, 133], не только «привычное понятие, но и схему и особый метод анализа» [4, 137]. Данная формулировка представляется не совсем удачной, было бы более точным сказать, что на основе введения такого понятия как диспозитив возможен принципиально иной метод анализа. Заметим, что этот факт, характеризует Фуко как ученого, не просто вводившего к рассмотрение те или иные понятия, но уделявшего огромное внимание тщательной методологической проработке своей концепции и предлагавшего новые методы исследования социального. Значимость эпистемологического статуса диспозитива подчеркивает и В. Подорога, по мнению которого, диспозитив представляет методологопознавательную конструкцию, предназначенную для анализа специфических форм социокультурной реальности: «Диспозитив – идеальная точка мысли, орудие, оно позволяет исследовать … всякую неупорядоченную множественность социальных объектов, процессов, тел и сил» [3, с. 34 – 35]. Опираясь на приведенную Подорогой цитату Фуко из книги «Психиатрическая власть», можно предположить, что диспозитивы власти являются познавательными структурами, системами знания, в рамках которых осуществляется формирование и функционирование дискурсивных практик. Именно это понятие позволяет Фуко выйти за пределы проблематики таких работ как «Археологии знания» и «Слова и вещи», переходя от анализа автономных познавательных структур дискурса к анализу их формирования и функционирования в новоевропейском, прежде всего, социокультурном пространстве. На этой же роли диспозитива акцентирует внимание и С. Табачникова в своих комментариях к русскому переводу книги «Воля к знанию». По ее мнению, диспозитив (в отличие от эпистемы подробно проанализированной в книге «Слова и вещи») играет в концепции Фуко совершенно иную роль, поскольку это понятие является существенно более широким, нежели понятие «эпистема». В частности, цитируется высказывание самого Фуко о том, что эпистема – это один из видов диспозитива. Эпистема распространяется на сферу производства и получения знания, диспозитив – на все социальное пространство. Диспозитив характерен для социальных отношений [6, с.145], в то время как эпистема является существенной чертой пространства функционирования научных представлений, то есть два этих понятия имеют несколько различное назначение. Вышеизложенные соображения не дают нам возможности определить диспозитив, но можем рассмотреть его основные существенные черты, отмеченные самим Фуко, говорившем о нем как о «позитивном механизме, производящем знание, умножающем дискурсы, индуцирующем удовольствие и порождающем власть» [6, с. 175]. Рассматривая эту характеристику отметим, что понятие диспозитива описывает систему социокультурного взаимодействия, позволяющую производить новые дискурсы (а, возможно, в конечном счете, и дискурсивные практики и дискурсивные формации), умножая тем самым совокупность знания, которым располагает тот или иной социум в попытках самоопределения. При таком подходе Фуко удается избежать анализа «онтологического статуса» диспозитива и, в то же время, установить его двойственную природу. С одной стороны, диспозитив не является только социальным институтом, выраженным в некоторых реалиях общества, но при этом он не является и лишь языковой структурой. Кроме того, Фуко отмечает значимость диспозитива как инструмента формирования удовольствия, а, точнее, расширения его (удовольствия) символического поля. И, наконец, диспозитив напрямую связан с властью. Эту непосредственную связь диспозитива с отношениями власти М. Фуко определяет так: то, «что диспозитив имеет стратегическую природу, предполагает, что речь идет здесь об определенного рода манипулировании отношениями силы, о рациональном и координированном вмешательстве в эти отношения силы, чтобы развернуть их в определенном направлении, либо блокировать их, либо стабилизировать и использовать их. … Вот это и есть диспозитив: стратегии силовых отношений, которые и поддерживают различные типы знаний, и поддерживаются ими» [6, с. 369]. Это важное свойство диспозитива отмечается также в статье В. Подороги: «Диспозитив … – это власть в действии, или всякая власть в момент действия диспозитивна» [3, с. 35]. Тем самым подчеркивается, что функцией диспозитива, который является инструментом управления/познания властью подвластных индивидов. Но речь идет не том понимании власти, что является для нас привычным, поскольку Фуко в данном случае говорит не о власти политической, а о власти как неком субстанциальном отношении, пронизывающей все аспекты социального бытия и лежащей в его основании. Именно это Фуко имеет в виду, когда говорит об отказе от «юридически-дискурсивного» [6, с. 181] понимания власти, то есть о закреплении властных институтов в юридических институтах (судебная система и политическая организация) и текстах (кодексы, декларации, уставы, уложения и прочие конституции), приемлемых той или иной эпистемой, внутри тех или иных дискурсивных формаций. Приведем пространную цитату: «Властью я называю не «Власть» как совокупность институтов и аппаратов, которые гарантировали бы подчинение граждан в каком-либо государстве. Под властью я также не подразумеваю такой способ подчинения, который в противоположность насилию имел бы форму правила. Наконец, я не имею в виду и всеобщей системы господства, ...результаты действия которого ... пронизывали бы все социальное тело. Под властью ... следует понимать множественность отношений силы, которые имманентны области, где они осуществляются, и которые конститутивны для ее организации, понимать игру, которая путем беспрерывных битв и столкновений их трансформирует, усиливает и инвертирует, понимать опоры, которые эти отношения силы находят друг в друге таким образом, что образуется цепь или система, или, напротив, понимать смещения и противоречия, которые их друг от друга обособляют, наконец, под властью следует понимать стратегии, внутри которых эти отношения силы достигают своей действенности, стратегии, общий абрис или институциональная кристаллизация которых воплощаются в государственных аппаратах, в формулировании закона, в формах социального господства» [6, с.192]. То есть власть – это не социальные институты управления, а то, что дало возможность им появиться или, точнее, привело к необходимости их появления, причем именно в тех формах, в которых они существовали ранее или существуют сейчас. «Власть повсюду не потому, что она все охватывает, а потому, что она отовсюду исходит» [6, с. 193], – говорит Фуко, подразумевая, что институты власти лишь отражают наличие отношений напряженности и неравенства в социальном теле. Главное, по мнению Фуко заключается в том, что «власть – это имя, которое дают сложной стратегической ситуации в данном обществе» [6, с. 193]. Такое понимание власти определено основной задачей применения данного понятия при анализе социальных отношений. Основной сферой проявления отношений власти становятся индивиды, точнее, их тела: «Диспозитив – это вид … устройства, позволяющий захватить то, что невидимо для нас – наши тела, создать фигуру» [6, с. 39]. Роль диспозитива по отношению к телам сводится к двум момента. Во-первых, он делает индивидов видимыми для власти при помощи тех или иных дискурсивных фигур (подробное рассмотрение того, что есть дискурсивная фигура, потребует от нас отдельной работы). В частности, диспозитив сексуальности, на примере которого Фуко и «апробировал» этот момент своей концепции, делает индивидов видимыми для власти в процессе наслаждения, естественно, под «видимостью» мы понимаем видимость дискурсивную, то есть участие индивидов в тех или иных дискурсивных процедурах. «Выведение секса в дискурс … упорядочивается задачей изгнать из реальности те формы сексуальности, которые не подчинены строгой экономике воспроизводства (населения – А.С.)» [6, с. 133]. Такое выведение представляет собой одно из проявлений стратегии власти. То есть сексуальность как сфера бытового поведения оказывается сформированной не стихийно, а управляется в рамках того процесса, о котором Фуко говорил как о «нормализации». Еще одной принципиальной задачей диспозитива является упорядочение тел, для придания их множествам различных пространственных порядков: «в каждом диспозитиве – доминантная дистанция, помощью которой разделяют, присваивают, сближают тела» (Подорога В. Власть и сексуальность… [3, с. 37]). И далее: «диспозитив организует пространство/время для любого из тел, чью чувственность необходимо преобразовать в зависимости от общей властной стратегии данного общества» [6, с. 39]. Приведенный фрагмент говорит о том, что рассуждение переводится несколько в иную плоскость. Говоря об организации пространства/времени тел, В. Подорога отождествляет ее с преобразованием чувственности. Естественно, что при рассмотрении сексуальности как диспозитива такое отождествление более чем уместно. Однако, если говорить о диспозитивах вообще, то мы должны принимать во внимание, скорее, не чувственность (вопрос о которой уведет нас в сторону фундаментальной философии), а ту напряженность, являющуюся следствием из всеобщих отношений неравенства, лежащих в основе фуколтианского понимания власти как таковой. Рассмотрение власти лишь в контексте неравенства оказывается недостаточным, поскольку необходимо принимать во внимание еще одно свойство власти: право на получение знания об индивидах, что приводит нас к необходимости говорить о «власти-знании». При некотором упрощении концепция«власти-знания» может быть сведена к тому, что реализация властных стратегий («нормализация») приводит к умножению форм недозволенного (девиантного) за счет, во-первых, дискурсивных практик квалификации в качестве неистинного или противного природе и, во-вторых, искоренению этих форм при помощи дисциплинарных процедур. Обе эти составляющие властных стратегий могут быть прослежены в ходе изучения архивов, научных и, условно говоря, дисциплинарных, чем, собственно, Фуко и занимался в ходе своих исторических изысканий. Таким образом, две составляющих нормализации – исчисление и регулировка – осуществляются и развиваются параллельно, используя при этом такие формы давления, как надзор и требование признания. Именно в этом и заключается смысл того, что известно под термином «власть-знание». Вышеприведенные построения вполне применимы и при анализе повседневности, которая представляет собой диспозитив, но не с эмпирической, а с гносеологической точки зрения. Это средство познания и управления, сконструированное в рамках особой эпистемологической парадигмы, то есть в рамках специфической конфигурации науки как одной из составляющих власти. Если задаться вопросом, что же такое повседневность, диспозитив или понятие, то мы вполне можем действовать по аналогии с диспозитивом сексуальности уже проработанным у Фуко [6]. На основании этого анализа можно утверждать, что сексуальность представляет собой понятие, отражающее существование определенного диспозитива. То есть такие сложные эпистемологические конструкции как, например, повседневность нельзя свести просто к понятию. Это понятие, отражающее наличие диспозитива, то есть властного механизма, оказывающего роль в осуществлении дискурсивных практик, дисциплинарных, по преимуществу. В этом и состоит отличие повседневности от того, что в истории понимается под повседневной жизнью: повседневность (в отличие от повседневной жизни) эмпирически не наблюдаема, но логически выводима в качестве следствия из концепции «власти-знания». Подобно тому, как, согласно Фуко, диспозитив сексуальности сменил диспозитив супружества [6, с. 208], так и диспозитив быта сменился диспозитивом повседневности. В рамках существующей, новоевропейской конфигурации властных структур [8] организуется не быт, а повседневность. Повседневность шире быта в той же степени, в какой сексуальность шире супружества. Основной формирования диспозитива является реализация стратегии власти по усилению управления и контроля во все большем числе сфер социокультурной жизни. Если повседневность является диспозитивом, то она, как и любой другой диспозитив, является «точкой опоры, шарниром для самых разнообразных стратегий» [6, с. 205], в частности, повседневность, например, управляет дистанциями. За счет особого способа организации формы быта (например, жилье) делаются «прозрачными» для «ока власти» (ссылка на Фуко «Око власти»), а индивид готов давать признания, поскольку его повседневная жизнь подразумевает включение в систему различных практик получения знания. Фуко говорит, в частности, о супружеских отношениях как об «очаге принуждения» [6, с. 135], подобным же образом можно квалифицировать и другие сферы повседневности. В условиях «нормализованного» общества индивид поднадзорен и готов к признанию, то есть к произнесению той истины о себе, которую ждет от него власть в каждом конкретном случае. Повседневность, рассмотренная как диспозитив, позволяет сделать «видимыми» (в таком контексте проблема видимости поставлена М. Фуко в работе «Жизнь бесславных людей» [7]) образы индивидов в культуре в целом, а не в ее отдельных составляющих: политике, быте, производстве, искусстве, религии. Поэтому повседневность – один из самых всеобъемлющих диспозитивов. Так же, как и в случае диспозитивного анализа сексуальности, тела становятся видимыми при помощи фигур – «привилегированных объектов знания» [6, с. 207], таких, как, например, потребитель, горожанин, работник, представитель той или иной социальной группы, выделенной на основании специфического телесного поведения или дистанцированности от других индивидов. Если Фуко в своем анализе сексуальности выделял четыре таких фигуры, то анализ повседневности требует рассмотрения существенно большего их количества соответственно количеству стратегических ансамблей, развернутых властью-знанием по отношению к повседневной жизни индивидов [6, с. 205]. Это разнообразие фигур существования индивидов связано с тем, что повседневность не является целостным и, условно, говоря, «неделимым» диспозитивом, она, напротив, порождает диспозитивы внутри себя и именно эта ее особенность делает концепт повседневности более пригодным для исследования социокультурной реальности, нежели понятие «культура». Это вызвано тем, что вместо исследования, например, механизма взаимодействия культурных форм, основание для рядоположения которых еще необходимо доказать, концепция дискурса предполагает анализировать взаимодействия диспозитивов, имеющих единую дискурсивную основу. Формирование диспозитива повседневности свидетельствует не только о внедрении властных стратегий в повседневную жизнь, но и о значительных изменениях в конфигурации гуманитарного знания, в частности о переносе исследовательского интереса с понятия «культура» на понятие «повседневность». Если понятия «культура» и «цивилизация» были пригодны для сопоставительного исследования (компаративистики) и построения эволюционистских концепций (диахронического анализа), то для познания же внутренних закономерностей социокультурной эмпирики (то есть синхронического анализа) концепт повседневности оказывается более перспективным. В работе «Воля к знанию» Фуко рассматривает сексуальность лишь как ограниченную область для применения своей концепции в социальной эмпирике, и наша задача состоит в том, чтобы применить данный метод к сфере повседневной жизни. Достоинство этого подхода состоит в том, что он избавляет нас от необходимости искать в повседневности следы присутствия различных дискурсивных формаций (науки, искусства, формы государственного устройства, религии и проч.) и выяснять механизмы их взаимодействия. Изначально предполагается, что все формы такого взаимодействия имеют единый дискурсивный механизм. Данный метод предполагает наличие двух направлений анализа: генеалогия повседневности и изучение ее структуры, то есть ее диахронический и синхронический аспекты. Под генеалогией повседневности следует понимать историю объективации повседневных практик в той или иной дискурсивной формации, а под структурой повседневности мы будем понимать (в отличие от терминологии Ф. Броделя) взаимосвязи тех областей, в результате которых диспозитив повседневности актуализируется вообще. При рассмотрении повседневности как диспозитива нас будет интересовать преимущественно ее структура, то есть ее синхронический аспект. Причиной такого ограничения является то, что при рассмотрении сексуальности Фуко вводил категорию диспозитива уже при анализе сексуальности сформированной, то есть полностью выведенной в дискурс. Именно на этой стадии категория диспозитива оказывается действенной при анализе социокультурной реальности. Что же мы будем подразумевать под действенностью данного понятия? Ответ на этот вопрос видится следующим. Диспозитив сексуальности, как отмечает Фуко [6, с. 179], не есть результат репрессивного функционирования власти, то есть в данной сфере власть демонстрирует не свою способность к репрессивности, а нечто совершенно иное. Напротив, формирование повседневности открывает противоположную стратегию: повседневность представляет собой уникальную форму организации подавления и управления, еще один способ производства истины об индивидах. Рассмотрение повседневности как диспозитива дает дополнительную возможность осуществить анализ функционирования дискурсивных стратегий власти. Повседневность дает дополнительную возможность на базе множества основополагающих латентных «отношений власти», локальных напряженностей, сформироваться власти как системе административно-политических институтов, регулирующих и упорядочивающих эти отношения, то есть неким образом «рационализирующих» их на уровне взаимодействия индивидов между собой. В качестве одного из основных выводов Фуко отмечает, что результатом действия диспозитива сексуальности явилось сведение сексуальной жизни к некоторому полю рациональности, подчинение его логике вожделения и желания [6, с. 177]. Анализ повседневности предполагает иную постановку задачи: каким образом различные особенности бытового поведения, трудовых отношений, символической деятельности привели к их локализации в форме дискурсивных практик, и какие из этих практик и в каких формах получили свою объективацию в системе социокультурных отношений. Перефразируя Фуко [6, с. 198], мы задаемся вопросом о том, в каких «точках» локализуется повседневность, что дает повод говорить о ней, каковы задействованные отношения власти, какие дискурсы при этом возможны и каким образом эти дискурсы служат опорой для отношений власти. А такая постановка задачи требует формировать знание о повседневности не в социологических или антропологических категориях, а в терминах дискурсивных структур. Литература: 1. Грицанов А. А., Можейко М. А. Постмодернизм. Энциклопедия.— Мн.: Интерпрессервис; Книжный Дом. 2001. 1040 с. 2. Негри А. Труд множества и ткань биополитики // Синий диван. Философско-теоретический журнал. Под. ред. Е. Петровской. Вып. 12. М.: «Три квадрата», 2008. С. 79 – 92. 3. Подорога В. Власть и сексуальность (тема диспозитива у М. Фуко) // Синий диван. Философско-теоретический журнал. Под. ред. Е. Петровской. Вып. 12. М.: «Три квадрата», 2008. С. 34 – 48. 4. Розин В. М. Опыт гуманитарного изучения творчества (Эволюция взглядов М. Фуко) // Общественные науки и современность. 2000. №3. С. 131 – 141. 5. Табачникова С. В. Мишель Фуко: Историк настоящего // Фуко М. Воля к истине. М., Касталь, 1996. С. 396 – 443. 6. Фуко М. Воля к знанию // Фуко М. Воля к истине. М., Касталь, 1996. С.97 – 268. 7. Фуко М. Жизнь бесславных людей // Фуко М. Интеллектуалы и власть. Часть 1. С. 249 – 277. 8. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М., Ad Marginem, 1999. 480 с.
