12 В контексте насилия следует упомянуть еще одну важную

12
В контексте насилия следует упомянуть еще одну
важную реакцию. Глубоко разочарованный человек,
который чувствует себя обманутым, может начать
ненавидеть жизнь.
Эрих Фромм
Вот так.
Таракан, говоришь, не ропщет. Да таракану-то, может, и не с чего роптать. Может, все
хорошо у таракана-то.
Злобная тоска разъедает ее. Разъедает глаза злобными слезами, которые она прячет,
пряча глаза от детей, от родителей. Она всем отвратительна, всем омерзительна. Снова два
часа просидев в ванной, так и не сумела отмыться, отскрести, соскрести с себя
пустоглазую мерзость с пустыми глазами. Ублюдок. Гнида. Гаденыш… Планы мщения,
один другого фантастичнее и грандиознее, фейерверком вспыхивают в ее голове – но нет,
она не будет мстить; и ненавидеть – не будет. Она забудет.
Забудет. Легко сказать. Гнида. Гаденыш. Ублюдок.
Злобной тенью слоняется по двум квартирам: надо же что-то делать. Ну, правильно,
отца нужно кормить, да всех кормить пора – вот и корми. Я не о том… а я о том. Плюнь.
Забудь.
Забудь. Легко сказать. Ублюдок. Гаденыш. Гнида.
Злобной тенью слоняется, кормит домашних, пряча глаза. Ну, все. Хватит истерик. Ты
же взрослая баба, и за плечами у тебя ой-ой-ой чего только нет. Можно подумать, в жизни
тебя ни разу не насиловали. Или завтра у тебя свадьба, флердоранж, и все к чертям летит
только потому, что вчера пустоглазый ублюдок лишил тебя невинности… Забудь.
Легко сказать.
Можно рассказать кому-нибудь; с чувством, с толком, с расстановкой – кому-нибудь,
кто посочувствует и кому не будет слишком противно, другу или подруге. Выговориться и забыть… Ага, давай, издевается злобная Алия – очень уж ее раздражает Алия тоскливая,
- давай Марычу позвони. Марыч – друг, так? Поплачься ему, пусть пожалеет…
Алия огрызается: у меня кроме Марыча друзей нету, что ли? И не собираюсь я никому
ничего рассказывать, не настолько уж я идиотка. Но посидеть пообщаться с кем-то из
друзей, отвлечься, развлечься – могу я? Тоскливо мне, неужели непонятно…
И набирает номер. Она знает, с кем ей хочется «пообщаться». С одним из самых
старых, самых близких, самых любимых друзей, что-то слишком давно они друг другу о
себе не напоминали, - с Азатом.
С Азатом Культурой.
Культура – он на то и Культура, чтоб общаться с ним было небезынтересно. Он всегда
знает все на свете и еще немного сверх того. Это тип тот еще: волк-одиночка, жесткий и
ушлый, умный до безобразия и до безобразия хитрый; если она дозвонится, сегодня ей не
будет ни тоскливо, ни скучно.
Осторожное: «Да?..» - Азату частенько приходится быть осторожным; слишком во
многих, самых разнообразных делах и интересах самых разнообразных людей он
принимает самое непосредственное участие. Алие Азат представляется иногда кем-то
вроде хитрого до безобразия паука, осторожно потягивающего нити паутины, строящего
самые несусветные комбинации и получающего от этого процесса чувство глубокого
сексуального удовлетворения. Именно от процесса в первую очередь, результат
приложится.
Культура – он на то и Культура, чтоб не быть дураком. Он сразу понимает: Алие
плохо. Очень плохо… «Приезжай ко мне, - говорит он. – Посидишь, расслабишься. Я тебя
угощу; хорошо угощу.»
- Нет, это не нужно. Я не колюсь, ты же знаешь.
- Один-то раз не страшно. Успокоишься.
- Нет, нет, не надо. – Она уже испугалась: а вдруг он решит сейчас, что со слишком
правильной Алией, нос воротящей от его щедрого угощения, ему общаться необязательно,
слишком скучно? Но Азат не настаивает: смотри сама, просто приезжай.
И ждет она на остановке автобуса. Долго ждет, очень долго нет автобуса, ну почему
же так долго автобуса-то нет. Невыносимо уже ждать, вот это внутреннее невыносимое
напряжение – невыносимо больше его выносить.
Да, что-то слишком долго они с Азатом не напоминали о себе друг другу. Семь
месяцев, если точно; точно; она знает точно, потому что …
Ну, конечно. Потому что именно с Азатом она провела ту ночь, о которой писала
потом в diary: ночь перед поездкой на кладбище, когда она пообещала Алику не пить и не
колоться четырнадцать лет – столько, сколько они были вместе…
Четырнадцать лет, о Боже. Где были ее мозги?
Тихая паника поднимается откуда-то снизу, как рвотный комок.
В ту-то ночь он как раз очень, очень щедро ее угостил. Но это было не страшно: это
была ее последняя вмазка. Семь месяцев назад.
Тихая дрожь начинается откуда-то сверху, из района макушки.
«Один-то раз не страшно», сказал он. «Успокоишься», сказал он.
«Приезжай», сказал он. «Хорошо угощу», сказал он.
Четырнадцать лет, о Боже – и какие-то жалкие семь месяцев. Где, где, где, в какой
Караганде были ее мозги!!! – Что-то соленое течет по ее лицу; автобуса все нет. Горло
стиснуло железным обручем: где, где, где, где, где мозги-то ее были, о Боже!!!
Всего лишь несколько минут назад такая ерунда ее волновала. Какой-то пустоглазый
ублюдок, да хоть бы вовсе он безглазый был. Или, например: как они поведут себя
сегодня друг с другом – она и Азат, ведь та ночь случилась так случайно, однаединственная за долгие годы теплой дружбы… сейчас даже смешно: разве стоят внимания
подобные мелочи? Азат мужчина ласковый, они всегда были друг к другу неравнодушны,
если он ее захочет – он ее получит, только и всего. Не захочет – не получит, только и
всего. Все равно. Потому что …
Потому что всë равно. Всë всë равно.
Потому что никогда уже она не увидит Алика. Неизвестно где были ее мозги, когда
она писала: никаких особых клятв я, Алик, не давала, Алик, просто пообещала тебе,
Алик, а про себя загадала: если, Алик, я продержусь, Алик, мы еще встретимся, Алик.
Хрен с ним, Алик, пусть в аду, Алик, но я тебя еще увижу, А-а-а-аалик…
Алик и Алия. Ты и я. Ты – половинка моя.
Четырнадцать лет – и какие-то семь месяцев жалкие, мой Бог. Никогда, Алик, я тебя
уже не увижу, А-а-а-аа…
Автобус пришел наконец; автобус, который так долго она ждала. Семь месяцев она
ждала этот автобус, и теперь он увозит ее в мир, где она никогда больше не увидит Алика.
Слишком быстро она нашла свою постель слишком холодной и одинокой. Если бы
сексуально озабоченная обезьяна не взяла над ней верх, она не ехала бы сейчас в этом
автобусе… Весь автобус косится на нее: рожа красная, мокрая, плечи трясутся. Плевать.
Плевать она хотела на весь автобус, на весь мир. Между нею и миром, между ней и
остальными людьми снова встала стена – невидимая и такая прочная… такая знакомая,
почти родная.
Алик. Я знаю, ты тоже плачешь сейчас. Тебя тоже рвет и ломает. Ты любил меня, ты
меня ждал, ты надеялся. Прощай, Алик. Я знаю, ты простишь меня. Я знаю, ты меня
поймешь. Ты единственный, кто способен понять меня и простить. Ты же тоже много чего
обещал мне. Ты обещал мне не грубить с дозой; ты обещал мне не умирать. Ни пуха,
Алик; скажи мне «к черту», Алик, и скажи мне «ни пуха», пожалуйста, А-а-а-алик… Я
знаю, ты знаешь: я тоже люблю тебя, я тоже ждала и надеялась… прощай, Алик.
Но подожди же!!! – взмолилась она. – Ничего непоправимого ты еще не сделала. Ты
же жила без наркотиков семь месяцев, ты можешь без них жить. Ну поезжай, пообщайся,
да затрахайтесь вы, хрен бы с вами, но зачем же колоться?!! Да, не получится так, я знаю,
но ты же можешь сейчас просто взять и выйти из автобуса?.. Пустоглазый этот – не
слишком ли много чести ему!..
И она вышла из автобуса.
Потому что она уже приехала. Еще минут пять, и она будет у Азата. Ну, малыш,
плачет она, ну делай что хочешь, только не торопись. Просто дай себе еще пять минут
подумать. Просто иди помедленней, ну пожалуйста, малыш, есть еще время! Вспомни:
дома тебя ждут Юля и Стас, мама и папа, они верят тебе, малыш… ну зачем же так-то?!!
Ведь ты же все же мать и дочь, вспомни. Какая из меня дочь и мать, не смеши;
наркоманкой была – наркоманкой и сдохну, какая из меня мать и дочь. Но, малыш…
Иди на хуй, сказала она и вошла в подъезд.
… И вены вдохнут благодарно
Горький коричневый яд.
И дни, что текли так бездарно,
В коричневый Космос взлетят.