Научи меня жить напоследок…» (о поэзии Льва Лосева и его

Номинация – литературоведение и литературная критика
Вита Пшеничная
«Научи меня жить напоследок…»
(о поэзии Льва Лосева и его книге «Меандр»*)
Эмоция со знаком плюс
Земную жизнь пройдя до середины (надеюсь, только до середины!), мне не раз
приходилось говорить «спасибо» тем, кого уже нет на этой земле, с кем я не была
знакома лично – говорить, конечно же, не вслух, не на людях…
До сих пор не могу объяснить свой прошлогодне-декабрьский внезапный, но искренний
порыв написать материал о Льве Владимировиче Лосеве (Лившице), известном русском
поэте, эссеисте, преподавателе русской литературы в Дартмутском колледже в штате
Нью-Гэмпшир (США), родившемся и выросшем в Ленинграде. Вероятно, к этому
попросту не было никаких особых мотиваций кроме одной огромной ЭМОЦИИ со
знаком плюс, выплывшей внезапно из памяти и заслонившей собой все остальные. Как
поздняя благодарность и признание в глубоком уважении и симпатии по отношению к
автору, с которым не была знакома, работы которого (до недавнего времени, если быть
честной – до того утра, когда в новостной ленте Интернета высветилась весть о смерти
Льва Лосева) почти и не читала. Кинулась как в омут… Пропала ль? Отчасти – да. И
вскоре, мне стало интересно другое – что это был за человек, каким он был?.. Мне
почему-то было важно (это тоже можно назвать потребностью) попытаться ближе
познакомиться
с
Львом
Лосевым-человеком
не
столько
посредством
чтения
многочисленных опубликованных интервью, статей, «круглых столов» с его участием,
сколько именно через его воспоминания. На начало декабря 2010 года я не знала об уже
изданном «Меандре» - книги, оказавшейся в моих руках спустя полтора месяца,
которую, конечно же, я прочитала с максимальным (насколько это применимо в данном
случае) погружением в атмосферу его детства, юности… Но о книге – позже.
***
Совсем недавно – как же долго я их искала! - после недавнего переезда я нашла
(странное и радостное совпадение) несколько стихов Льва Лосева – моих любимых –
распечатанных на компьютере, вложенных в обрезанные файлы и скреплённых скотчем
(чтобы не промокли или не испачкались случайно). Простая мысль, что их можно при
желании в любую минуту найти и прочитать в Интернете меня почему-то не посетила –
было архиважно иметь их под рукой, чтобы в какую-нибудь сложную минуту жизни
прочесть: «Веки и губы смыкаются в лад. Вот он – за дверью, /и уступают голос и
взгляд место забвенью./Ртуть застывает, как страж на посту – нету развода./ Как
выясняется, пустоту терпит природа…».
А минут таких – меченых отчаянием,
безысходностью – с течением времени никак не убывает. Наоборот, всё чаще «и веки, и
губы смыкаются в лад», когда сталкиваешься с очередной (которой по счёту!)
несправедливостью и расшибаешься в кровь, спотыкаясь и падая от чьей-нибудь
нескрываемой ненависти или от элементарного понимания собственной беспомощности
выровнять, исправить ситуацию, кажущуюся дикой. Дикой в наше «цивилизованное»
время, когда, к примеру, видишь ужасающее состояние жизни оказавшихся на самом дне
простых людей, как не вспомнить лосевские строки: «В сенях помойная застыла
лужица. В слюду стучится снегопад./ Корова телится, ребенок серится, портянки
сушатся, щи кипят./ Вот этой жизнью, вот этим способом существования белковых
тел/ живем и радуемся, что Господом ниспослан нам живой удел…». «Любуясь»
картиной современной провинциальной России, впору задаться некрасовским «кому на
Руси жить хорошо?». Но вскоре (в который раз!) поймёшь, что это неотменимая,
вопиющая очевидность, в которую опущен человек или люди (только непонятно – за
что?). Поймёшь, что глянцевую, в «брюликах» «пустоту терпит природа»… Терпит,
смею думать, для равновесия, ведь всё в нашем мире
выверено до грана, просто
недоступно нам пока любование «чудной симметрией небытия и бытия» по Лосеву: не
доросли. Тогда и поддаёшься необъяснимому желанию отойти в сторону, за угол и,
постояв на месте, на какое-то время как бы самоустраниться из этого дня, этих минут.
Понаблюдать за жизнью, представив, что тебя в ней нет (такой опыт я услышала в одном
из интервью с Сергеем Бодровым-младшим). Когда я так делала, строчки из знаменитого
стиха Льва Лосева: «…И бьются язычки огня / Вокруг отсутствия меня...» долгое
время не отпускали меня, постепенно непонятным образом трансформировавшись в
жуткое предположение, что это мы, люди, бьёмся в наших жизнях как язычки огня, а
жизни-то настоящей – и нет… И нас – с большой долей вероятности – на самом деле
тоже нет. Есть эффект отсутствия присутствия, не смущающий, однако, многих и
многих…
В ожидании «Меандра»
(несколько сюжетов из жизни, записанных в дневник)
23 декабря 2010 года
«…Объездила пять книжных точек, выбор-то у нас невелик. В двух меня сразу подвели
к компьютеру и по слогам, сло-гам (!) выспросили название книги. Её не оказалось в базе
данных всей сети. Поехала дальше – та же история, единственное, поступила
биография Бродского. В другом магазине вышла целая история! Захожу, встречает
улыбчивое юное создание. Спрашивает, что меня интересует. Отвечаю: «Лев Лосев,
“Меандр”». Вижу, девочка в замешательстве – часто-часто заморгала накрашенными
глазками, но быстро сориентировалась, неуверенно переспросив: “Лосев…Это который
– философ?..”. “Был такой, верно…” – киваю, не закончив фразы. “Тогда, пойдёмте…”,
– перебивает она и подводит меня к соответствующему стеллажу. “Деточка, мне
нужна книга Льва Лосева “Ме-а-н-д-р” – чётко, по буковкам повторяю я. «Деточка»
просветлела мгновенно (полагаю, этому поспособствовало загадочное название книги):
“А-а, тогда понятно! Совсем Вы меня запутали! Это фантастика, да?..”. Не зная, как
реагировать, я тупо
уткнулась в пол, помолчала и направилась к стойке с
компьютером: “День добрый, могу я оформить заказ книги?..”. И - снова-здорово – по
буковкам (!), с неизменным уточнением имени-отчества автора, и времени издания
книги.
Вот такая эпопея, сплошное «дас ист фантастиш!».
6 января 2011 года
«Звонка о заказе всё нет. После работы захожу в магазин. Девушки – уже визуально
знакомые мне, а я – им, престранно посмотрев на меня и переглянувшись, нехотя всё же
пролистнули тетрадку заказов и ответствовали, что-де: “Ваш заказ попал на 17-е
декабря, прямо под Новый год, ну, Вы же понимаете…”. Поняла я только одно: третья
беда России – её вечный бардак».
16 января 2011 года
«Накануне, в субботу, позвонила девочка из магазина, книга, возможно, появится в
следующую (!) субботу. Я поблагодарила, не ругаться же. Еду сейчас в автобусе,
смотрю на людей. Странно - ни одного светлого лица. Про улыбки вообще молчу.
Вспомнились строки: «Я лягу, взгляд расфокусирую,/ Звезду в окошке раздвою/ И вдруг
увижу местность сирую, /Сырую родину свою...».
Объективная реальность нокаутирует: серая масса серым утром едет по серым
улицам в салоне серой (хотя она снаружи жёлтая) давно подлежащей списанию
колымаге. Но лица… Меня больше всего угнетают угрюмые лица ещё живых людей,
потому что мне кажется, что они уже неживые…».
«Открывайте, где придётся…»
В последней, изданной после смерти автора, книге Льва Лосева «Меандр», которую я
всё же дождалась к концу января, так и сказано. Но нет, «где придётся», открывать не
стала. Мне почему-то показалось это неуважительным по отношению к автору.
Начинает книгу большая, совершенно автономная (подробничать о которой - пустое:
нужно читать), в воспоминаниях и статьях часть, посвящённая Иосифу Бродскому, с
которым Льва Лосева связывала тридцатилетняя дружба. И тут не могу не остановиться
на нескольких строках из автобиографического стиха Лосева о Бродском «Иосиф в 1965
году»: «Вся эта сволочь с партактивами / цветок за цвет и за мерцание / звезду могла
бы сжить со света. / Стихов “с гражданскими мотивами” / потребовали от поэта. /
Но в результате замерзания / в его чернильнице чернил / стихов с гражданскими
мотивами / поэт для них не сочинил…». И, слава Богу, что не сочинил, оставив нам
вместо «од» тоталитарному советскому прошлому богатое, сложно-и-многогранное
поэтическое наследие.
«Меандр» щедр на яркие эпизоды, описывающие в разные годы, в разное время встречи
Лосева и Бродского, которым, видимо, на роду было написано прирасти друг к другу
душами. Иначе не объяснишь обнажающей правды отрывка из части «Про Иосифа» “Cон на 1.2.03”: «Безо всякой подготовки, среди совсем других сюжетов, вдруг. Сидим
мы с Иосифом рядом. Он что-то быстро пишет в тетради. Держит тетрадь так,
чтобы мне было видно. Меня охватывает восторг: я запомню, что он пишет, и, когда
проснусь, запишу. Но вот незадача: как ни вглядываюсь, не могу разобрать слов, хотя
мы сидим совсем рядом, касаясь друг друга плечами». Отрывка, ранящего и, казалось бы,
постороннюю, но отзывчивую читательскую душу, и звучащего ключевым аккордом
взаимоотношений двух людей, двух поэтов и завершающего рассказ о Иосифе Бродском.
***
Необычный человек необычен, наверное, не только в жизни, но и, как в данном
случае, в своих поэтических изысках и опытах, в чём можно убедиться, прочитав
некоторые его стихи. Любовь к каламбуру, игре слов, слогов отмечают многие из
окружения Льва Лосева. Взять, к примеру, отрывок из стиха «Тринадцать»:
«…Встретишь в берлоге единоверца, / не разберёшь - человек или зверь. /"Е-е-ю-я",-изъясняется сердце, / а вырывается: "ъ, ы, ь". / Видно, монахи не так разрезали /
азбуку: за буквами тянется тень. / И отражается в озере-езере, / осенью-есенью,
олень-елень». К чему я это я? Да к тому, что самое время сказать несколько слов о
названии книги, которое было столь непривычно слуху и интригующе, что я, избороздив
Интернет, буквально «сломала голову» от предположений. Предложенные объяснения:
название архитектурного орнамента (геометрического узора) или излучины реки меня
как-то не вдохновляли: то ли просто, то ли заумно – сразу не разобрать. Но именно в ихто сочетании и заключён смысл названия книги: «…с одной стороны, “воспоминанье
прихотливо” и петляет, как речное русло. С другой – по ходу рассказа в неразберихе
индивидуальной памяти может обнаружиться, будто ритм в орнаменте, логика
прожитого».
Настоящая мемуаристика никогда не прочитывается бесследно, потому что не
оставляет безучастным и не бросает человеческую душу обратно в одиночество, от
которого она надеялась исцелиться. Разговор «наедине со всеми» учит искренности и
бесстрашию быть таким, какой ты есть на самом деле, без наносного лоска, без оговорок
и предполагает взаимную открытость иначе никакого разговора с читателем не
получится.
Неслучайно Лосев спрашивает сам у себя: «Зачем пишутся воспоминания?..». И тут же
даёт примеры ответов, самый верный из которых последний: «Чтобы не уйти из жизни
бесследно, нацарапать “Здесь был Вася”? Из тщеславного желания пристегнуть себя
к великим покойникам: “В это время мы с Ахматовой работали над переводами из
Леопарди…”? Для сведения счётов с прошлым и настоящим?.. (…) Но как быть с той
потребностью рассказать свою жизнь самому себе?..».
Наверное, многим из нас знакомо желание рассказать свою жизнь другу, детям,
внукам... Или – совершенно чужому человеку, или просто живому существу:
безмолвному, но внимательному. Я не знаю, с чем сравнима эта потребность, разве что с
потребностью исповеди. Многим стихам Льва Лосева, по-моему, как раз и свойственны
исповедальные интонации. В одном из них Лосев обращается к своему коту Коламбо
столь доверительно, как если бы перед ним сидел старинный мудрый друг, с которым
было бы можно скоротать очередную (сколько их было?) «ощерившуюся» ночь: «Научи
меня жить напоследок, я сам научиться не мог. / Научи, как стать меньше себя, в
тугой уплотнившись клубок, / Как стать больше себя, растянувшись за полковра. /
Мяумуары читаю твои, мемурра / О презрении к тварям, живущим посредством
пера…».
Не могу не отметить ещё один стих Льва Лосева «Отказ от приглашения»,
раскрывающий и характер автора, и его стремление «быть, а не казаться» и приведу его
полностью:
На склоне дней мне пишется трудней.
Все реже звук, зато все тверже мера.
И не пристало мне на склоне дней
собою подпирать милицанера.
Не для того я побывал в аду,
над ремеслом спины не разгибая,
чтоб увидать с собой в одном ряду
косноязычащего раздолбая.
Вы что, какой там к черту фестиваль!
Нас в русском языке от cилы десять.
Какое дело нам, что станет шваль
кривлять язык и сглупу куролесить.
Согласитесь, немногие найдут в себе мужество написать то, что думают по поводу тех
или иных событий «тусовочного свойства», не скрывая собственного отношения к ним,
не стесняясь прямоты своих слов, простит и поймёт которые далеко не каждый. И не
каждому даётся право сказать так, повинуясь едва ли не главному закону Души: ни при
каких обстоятельствах не изменять себе.
«И такая сквозит безнадёга…»
«…Помню родину, русского Бога, / уголок на подгнившем кресте / И такая сквозит
безнадёга / В рабской, смирной Его красоте», но помнила ли Родина своего сына?
Вопрос риторический и сейчас. Что-что, а забывать она умела всегда, особенно –
уехавших за границу. Особенно тех, кто состоялся там, вопреки и назло препятствиям и
прогнозам «доброжелателей». Родина давно виртуозно овладела и мастерством
встречать «блудных» своих сыновей. Только почему-то часто главная компонента таких
встреч – боль. Казалось бы, по силам многое, когда друзья рядом и готовы помочь, и
идти с тобою месить грязь в Переделкино в тщетных поисках могилы отца – писателя
Владимира Лившица, и просто находиться рядом (как опора, как живой щит) в период
унизительной судебной тяжбы по наследованию квартиры родителя… Но вот так
однажды приедешь на Родину, а потом – захочешь ли?.. Не надорвётся ли сердце от
«впечатлений»?
Писала сейчас «Родина», но думала, конечно же, про власть. Власть, традиционно
«вспоминающую» о забытых ею сыновьях в скромных некрологах. Это уж потом она
очухивается и «прогибается» под масштабом таланта личности, продолжать не помнить
о которой равносильно преступлению перед русской (мировой) культурой.
И преступлениям этим несть числа.
В одной из глав, посвящённых друзьям (Уфлянду, Марамзину, Красильникову, Ерёмину,
Довлатову, Алешковскому…), Лев Лосев пишет: «Едва ли не он же (Марамзин – В. П.)
пересказывал мне слова Леонида Андреева: “В России всё возможно – и революция, и
конституция, и демократия, но только с приставкой «хамо-»: хамореволюция,
хамоконституция…”»
Единственный приезд Лосева в Россию, отчасти приблизивший его смерть, совпал в
затянувшимся периодом особой отечественной хамодемократии, длящимся и сегодня.
«Пальцы разжимаются…»
Главным образом, «Меандр» – есть дань благодарности и любви родителям и
друзьям, которым посвящены отдельные главы, с порой забавными, порой горькими
подробностями - некоторые позже либо детально, либо штрихами прорисованы в
стихах.
«Американский» же период жизни Лосева
прописан эпизодично, а иногда и вовсе
создаётся впечатление, что он (период) «стоит за порогом». Почему? Мне бы не
хотелось домысливать, в любом случае, это будет ошибкой. Зато последняя часть книги
– «Москвы от Лосеффа», описывающая приезд Льва Владимировича в Россию –
пропитана не только светом от встреч с давними и новыми друзьями, но и горечью.
Горечью за Родину, в которой мало что изменилось за годы его отсутствия: «Пошло и
неумно сравнивать то, что видишь в России, с американскими реалиями, но перед
входом в межмуниципальный суд я всё же подумал: “Где же в Америке можно увидеть
дверь
так
перепачканную,
так
обшарпанную?
Где-нибудь
в
трущобных
многоквартирных домах, да и то не в жилой подъезд она бы открывалась, а в
облюбованную наркоманами бойлерную”…».
Горечью от обстоятельств, в которых он оказался, и изменить которые он был бессилен;
от понимания необходимости возвращения в Америку: «Наследство у меня украли. Ну
да бог с ним, “всё равно всё пропало”, как приговаривала Ахматова. (…) У меня
получилось как в дурном сне или в кино: в последнюю секунду руке не хватает сил.
Пальцы разжимаются…».
Они и «разжались» 6 мая 2009 года.
P.S.
Отправив
наугад
по
электронной
почте
письма
друзьям
и
знакомым
Льва
Владимировича (о которых вычитала в Интернете) с просьбой написать о нём чтонибудь своё, никому пока не сказанное, не опубликованное, я не думала, что дождусь
ответов. Спасибо всем, кто отозвался: Михаилу Этельзону, Борису Парамонову, Сергею
Гандлевскому, Бахыту
Кенжееву, Александру Габриэлю. Не скрою, меня поразила
участливость этих людей, их чуткое отношение к Лосеву, к памяти о нём, и доверие ко
мне – человеку, в сущности, постороннему. Ответила бы я на свою же просьбу, окажись
на их месте? Не знаю…
Но я чётко знаю то, что у «Меандра»:
– особенный автор, с которым (как «было бы славно»! – его фраза, Лосева, о чём
упомянул в своём небольшом письме Борис Михайлович Парамонов) нам ещё предстоит
не одна встреча, благодаря его наследию и опубликованным (смею надеяться)
воспоминаниям друзей;
– особенный читатель: вдумчивый, несуетливый, сопереживающий, понимающий, что
происходит вокруг и внутри него. Потому что именно к такому читателю (хотя мне
очень бы хотелось, чтобы эти слова были расслышаны каждым из нас) обращены
следующие строки: «Моральная сторона отношения с совком (читай, нынешней
властью: разница невелика. – В.П.) не вызывала мучительных сомнений. Что,
действительно, надо было (и всегда – надо. – В.П.) воспитывать и поддерживать в
себе, это независимость в отношениях с людьми, в особенности с теми, кто тебе мил,
интересен, вызывает восхищение. Не примазываться к чужой славе, к чужим
привилегиям, не навязываться с дружбой, с откровенничаньем, с компанейством. Это
очень важно, иначе не сохранишь личную автономию, достоинство. Ночью вспомнишь –
не отплюёшься…».
Вот бы всегда помнить об этом нам, идущим следом, «как было бы славно!..».
================
* - Лев Лосев. «Меандр», М., Новое издательство, 2010 г., 430 стр.