Михайлова Наташа

Михайлова Наталия
Исповедь одного парня
Я гуляла по балкону, он вокруг всего здания, когда они пришли. Я заглянула
с балкона в окно, в коридор, увидела их. Поспешила вернуться в бокс.
Морщилась, ругалась: меня целовали. Не люблю. Родители ушли. Вера
Викторовна осталась. В школе, которую я окончила два года назад она вела
литературный кружок. Мы с сдружились. Она меня до сих пор обожает.
Попросила родителей, чтобы её привезли ко мне, пока я болею – ей сложно,
ей семьдесят шесть, и месяц назад она сама выбралась из больницы, в
которой лежала тоже примерно месяц, как и я лежу. У меня инфекционный
мононуклеоз. У нее было другое. Когда она возвращалась домой из школы,
ей на ногу наехал велосипед. Как раз накануне дня рождения! Её сбил
пятнадцатилетний мальчик, вырулив из-за машины. Мальчику, чтобы его
машина не покалечила, пришлось покалечить Веру Викторовну.
Перепуганного до смерти, она его отправила «к маме». Сама – в травму,
довезли или дошла... Снимки, операция... И так далее. Слава богу, перелома
не было, но рана долго не заживала. Боялись гангрены.
Теперь Вера Викторовна в юбке, ногу на ногу положила, на больной –
маленький зеленый пластырь, нога темная, зато лицо у Викторовны – не
узнать! Светится. Весной, перед своим днем рождения, она была всем не
довольна: зарплатой, учениками неблагодарными, избалованными, которым
«ничего не нужно», дочкой, которая сама уже бабушка, а матери своей –
Вере Викторовне- прабабушке, даже и не звонит, и не интересуется:
«Дышишь?».
Вера Викторовна живет на два дома: в доме ветеранов и в своей квартире. В
доме ветеранов всегда могут помочь, в квартире бывает тяжело справляться
самой, но в доме такая страшная атмосфера! Там нельзя все время. Все друг
друга ненавидят за то, что все одинаково старые, и зло копится, копится,
директоры дома умирают один за одним...
Вера Викторовна не общается там ни с кем. Даже на скамейку не сядет, если
она не совершенно пустая. «Старость передается воздушно-капельным
путем» - говорит – «Так же, как твой имунонуклеоз, от которого ты уже
почти вылечилась!». Но от одиночества учительница не страдает. К ней
приходят разные друзья, ученики, журналисты, театро-литературо-веды, у
нее много людей. Всем она регулярно звонит, и ей звонят, всех она любит, и
меня, меня тоже, очень, больше всех.
За что? Не знаю, не понимаю, мне стыдно. Кто еше так? Я – кого?
- Какая-то ты зелёная стала... Но выглядишь хорошо! А ко мне Тощев, Тощев
приходил!
Тощева я знаю. Мальчик из школы, младше меня на год. Перешел, значит, в
этом году на второй курс. Когда я была в одиннадцатом, папа споткнулся о
плюшевого слона с розовым бантом, в который была вставлена записочка:
«Наташе». Слон лежал у нас под дверью. Тощев узнал, где я живу, у Веры
Викторовны.
1
-Он такой трогательный... Сначала расскажу, что он мне принес. Огромную
чашку с ручкой. На ней Эйфелева башня, даже не одна, справа и слева, и по
центру – три целых! Под башнями – соборы, соборы... Из Парижа чашка.
Чай, говорит, будете пить! Да мне, чтобы поднять эту чашку, нужно за нее
схватится двумя руками! Я в нее салат буду делать или варенье красть.
Тяжелая...
-Он же, вы говорили, в Германию поедет?
Я сама с Тощевым не общаюсь, не созваниваюсь. Раньше мы гуляли, до
слона. Слон все перепутал, я Валеру не любила.
-В Германию! Но там какое-то место на границе. И они разъезжали везде! В
Париже были, Эйфелеву башню он назвал пузатой, она ему не понравилась,
Париж весь ему не понравился. Французские девушки, говорит, уродины...
Он же, ты сама знаешь... Все мне рассказывает! Я от него очень устаю, и не
видела б его, в театр не ходит, книг не читает, и такой вампир! После него я
чувствую себя опустошенной! Но я понимаю – ему некуда податься!
Приходит ко мне, как в церковь.Ему нужен человек, чтобы все о себе
рассказать. Он, на самом деле, очень одинокий, несчастный мальчик. Жалко
мне его. И мамой загублен. Он меня попросил, чтоб я хоть с его мамой по
телефону поговорила. Это же не дело! Парню восемнадцать лет, а о нем так
пекутся! Родители уехали в Испанию на две недели, бабушку вызвали из
деревни, чтобы она с ним сидела. Тогда, помнишь, мой день рождения
праздновали, бабушка за ним пришла? Встречать! Шестнадцать ему было!
Он сам бабушку защищать давным-давно должен.
Но мне его жалко.
В Германии он жил у того же немца, который сюда к нему приезжал. Немцу
двадцать лет. Валера мне с гордостью говорил, что все думали, и ему
двадцать. Получил ключ от квартиры и сам все делал, мясо, говорит,
покупал, и жарил себе. И мне, ты представляешь, принес! В баночке! Так он
крышку закрутил... Силища! Он ушел, я открыть не могла, позвала у себя
там, в доме ветеранов, сестру, она кого-то еще позвала, открыли. Тушеное
мясо, особенное, по-немцки. Его научили. И что ты думаешь?.. Объеденье! Я
ему тут же позвонила и говорю: « Спасибо, Валера, ты мне такой
мужественный подарок сделал, по-настоящему мужской подарок!». Мясо!
Как он возгордлился! Ему же важно! Ему приятно! Переспросил несколько
раз, правда ли мне понравилось? Да, говорю.
Он же стеснительный очень, робкий. Говорит мне: «Вера Викторовна, вы же
знаете, я какой, мне самоуверенности не хватает, а мама меня ни разу не
похвалила за всю жизнь! И ни разу не сказала, что я хорошо выгляжу!».
Слушаю Веру Викторовну, чаю ей предлагаю. Даже перестаю быть такой
пасмурной и злой, как сначала, как с родителями. Вспоминаю Валеру. Мы
гуляли по городу, и он удивлялся, как это я могу – все с чем-то сравнить,
какое у меня «здоровское» воображение. Рассказывал мне о том, что читал в
«умных» газетах, журналах и на «умных» сайтах в Интеренете. Он любил все
«умное», плохо, как и я, разбирался в «умном», но интерес в нем всегда был
великий к тому, что в мире происходит, политике, экономике. Культура,
2
театр, выставки – это всегда было не его. Потом он как-то перестал и об
«умном» говорить, в чем мне тоже всегда очень хотелось разобраться, теперь
у него были другие увлечения: тренажерка, девочки. И все он мне что-то
хотел сказать, я чувствовала, и не говорил. Мне не нравилось, что всю свою
энергию он тратил на молодое свое тело, придумывал, как бы его еще
развить. Мне стало скучно с ним.
-В Амстердаме – продолжала Вера Викторовна – он был на гей-параде.
Амстердам, ты же, наверное, знаешь, изветный город в том плане, что
свободные нравы там... И я ему, сумасшедшая старушка, говорю: «Ну как?».
Я же все его склоняю... Может мальчики ему нужны? «Я ни разу не
целовался. Я не знаю, как подойти к девушке. Не представляю, что будет!» он мне как-то сказал. Он же гей! Вид у него такой... Даже у моих семилеток...
Помнишь моего Петю, черненького? Сколько в нем мужского обаяния!
Сексуальности – уже! А у Валеры никакой сексуальности, правда ведь?
-Да. – киваю. – Ничем он не задевает...
-Вот и я говрю. Ты, Валера, так шарф поправляешь перед зеркалом, что я
сомневаюсь, стоит ли тебе пытаться – с девочками-то! Но про гей-парад он
мне сказал: «Нет, Вера Викторовна, я понял, это отклонение! Так не должно
быть.Семья должна быть полноценной. Мама. Папа. Иначе дети...». Здесь я
уже спорить не стала. Ребенку, и правда, нужен и мать, и отец. Но все-таки, я
ведь права, раз Валера согласился подумать, когда я ему превый раз сказала:
«Может, мальчики?» - раз согласился, значит, какая-то неуверенность в нем
присутствует? И склонность к...
-Да, думаю.
А сама любуюсь Верой Викторовной. Сколько в ней бодрости! Сколько сил!
Да она еще сто лет проживет, не меньше! И так же тараторить будет и в сто,
и так же любить жизнь! Всем она довольна, нога зажила, и злости в ней не
осталось. И старости тоже нет.
- Геи – они же люди. Сколько артистов балета! Известных! Таланта в таких
даже больше! Нельзя это считать патологией! А Валера... Эх! Жалко мне
его!.. Но он себя найдет. Он ведь, на самом деле, очень хороший мальчик,
только не определился пока...
Дальше мы еще поговорили о чем-то, Вера Викторовна, точнее, говорила, я
молчала, почти не слушала, смотрела на свои джинсы, серо-синие от грязи,
потертые, с дырками, на ногти свои, я никогда не делала маникюр. Еще у
меня нет косметики. Вообще никакой. Я как-то этим...Ну, не пользуюсь. Не
привыкла, да мне и в голову не приходило. Прическа... Меня мама стрижет. Я
не хожу в парикмахерскую.
Вере Викторовне пора: «А то я тебя заболтала! Я приду домой, рюмку за тебя
выпью! Две!». Обнимает меня, целует и просит, чтоб я с родителями –
поласковее.
- Хорошо, говорю! Я понял!- смеюсь.
Это я люблю почему-то так говорить «Я понял» - в мужском роде, и смеяться
потом, как бы извиняясь.
3