20070320_igiti

Каспэ И.
Классика как способ структурирования читательского опыта:
образы и образцы «классического наследия» в литературной публицистике второй
половины 1980-х годов.
(тезисы)
1. «Концепт классичности <…> подходит для обозначения столь многих вещей, что не
означает ни одну из них»1, -- заметил один из исследователей античных текстов в 1958
году, тем самым фиксируя возрастающий интерес литературной теории и истории к
проблеме ценности в литературе. Аналогичным образом другой исследователь-античник,
уже в недавней работе, задался вопросом: «Что мы сегодня называем классическим?
Иными словами, была ли классическая античность – классической?»2. Однако, несмотря
на разнообразные и неоднократные попытки «очистить» терминологию «классического»,
она сохраняет и множественность значений («классическое» как «древнее»; «классицизм»,
противопоставленный «романтизму»; «национальная классика»), и даже семантический
ореол двойной этимологии (не только лингвистически корректной -- от «classicus»,
«первоклассный», но и ложной – «то, что учат в классах»). В этом смысле более
нейтральным (и вместе с тем соединяющим разные ракурсы описания «классического»)
кажется термин «канон», востребованный англоязычным литературоведением. Однако и
он не представляется однозначным и требует выбора определенной исследовательской
позиции.
2. Не останавливаясь специально на теме бурных академических и околоакадемических
«дебатов вокруг канона», развернувшихся в последней четверти ХХ века (деконструкция
стратегий canon-making как стратегий манипулятивных, стратегий подавления и
доминирования3, интерес к моделированию альтернативной истории канона, к «другому
канону»4 и ответные апологии канона «западного»5), в то же время нельзя не оговорить, в
каком режиме преимущественно при этом рассматривается проблема канона, что,
собственно, признается проблематичным и требующим анализа. Теория «символического
капитала» и в целом социология Бурдье (на которую в значительной мере, с большим или
меньшим количеством оговорок, опираются сторонники релятивистского подхода в
исследовании канона), казалось бы, предполагает непосредственное внимание к фигуре
реципиента, читателя. Проблема «суждения» о литературе, проблема формирования
критериев литературного вкуса – одна из наиболее обсуждаемых. Но при этом речь идет
прежде всего о критериях отбора, о самой процедуре селекции, включения определенных
персоналий и их текстов в канон или, напротив, исключения из него6. Иными словами,
под каноном подразумевается свод имен и названий. Непосредственно практика чтения в
этом ракурсе выносится за рамки разговора о каноне, актуализируется образ «простого
читателя», полностью подверженного манипулятивному влиянию авторитетных (или даже
авторитарных) интерпретативных институтов (школа, критика, издательство, библиотека),
1
Luck G. Scriptor Classicus // Comparative Literature. Spring 1958. vol. 10. no. 2. p.150.
Porter J.I. What Is «Classical» about Classical Antiquity? // Classical Pasts: The Classical Traditions of
Greece and Rome / Ed. J. I. Porter. Princeton: Princeton Univ. Press, 2005, pp. 1–67.
3
См. об этом, напр.: Canon vs. Culture: Reflections on the Current Debate / Ed. J. Gorak. London; New
York: Garland, 2001; The Popular and the Canonical: Debating Twentieth-Century Literature, 19402000. (Twentieth-Century Literature: Texts and Debates). / Ed. D.Johnson. London: Routledge, 2004
4
Ср.: Battersby Chr. Gender and Genius: Towards a Feminist Aesthetics. London, 1989; Amuta Cl. The
Theory of African Literature. London, 1989.
5
Bloom H. The Western Canon: The Books and School of the Ages. New York: Harcourt, 1994.
6
Напр.: Guillory J. Cultural Capital: The Problem of Literary Canon Formation Cultural Capital: The
Problem of Literary Canon Formation. Chicago: U of Chicago P, 1993.
2
причем история рецепции здесь, как правило, подменяется историей репутаций –
историей борьбы за канон как ресурс доминирования.
3. Тем не менее другое значение слова «канон» -- не только «список», «свод», но и «мера»,
«образец», подспудно продолжает воспроизводиться (ср., например: «Канон отсылает к
тем литературным работам, суждение о которых может быть достойно академического
исследования»7), однако редко артикулируется. Обычно остается открытым вопрос:
образец чего, какой именно практики имеется в виду при упоминании литературного
канона? Начиная исследование формирования английского литературного канона со
Средних веков, Тревор Росс предлагает различать каноничность, основанную на
«производстве» (production), и каноничность, базирующуюся на «потреблении»
(consumption)8. Если первая, до-модерная (или, в терминологии Росса, «риторическая»)
модель канона опирается на воспроизводство образцовых текстов или образцов письма, то
вторая, модерная (по Россу – «объективистская») модель формируется и воспроизводится
через интерпретативную, рецептивную практику. Обозначив современный, модерный
литературный канон как канон чтения, можно уйти от демонизации интерпретативных
институтов как таковых – безусловно, это институты авторитета и социального контроля,
но также и институты структурирования читательского опыта.
4. Итак, если подразумевать под «каноном» прежде всего «образец», «санкционированный
стереотип», то «канонизированным» можно назвать произведение, которое не только
наделяется повышенной ценностью, но и предполагает наибольшую устойчивость
рецептивных практик, способов интерпретации, обращения с текстом (включая
негативные практики его «пародирования», «низвержения», «осовременивания»)9. Делая
акцент не столько на проблеме формирования канона, сколько на ресурсах его
воспроизводства, я постараюсь рассмотреть «литературный канон» как наиболее жесткий
режим структурирования читательского опыта, его социализации, конструирования и
поддержания воображаемой читательской общности. Возможно, это позволит уйти от
чрезвычайно популярной в данном случае «технологической» оптики: меня будут
интересовать не технологии канонизации, а культурные смыслы, стоящие за трансляцией
тех или иных интерпретативных образцов, за апелляцией к модусу «высокой
литературности», за обращением к понятиям «пантеона», «классического наследия»,
«классики». Закономерно, что фактически первая в литературной теории (во многом
манифестарная, провокативно-радикальная) попытка ввести в оборот проблематику
интерпретативных институтов – «Is there a text in this class?» Стэнли Фиша – имеет
непосредственное отношение к ложной этимологии слова «классика». «Чтение в классе»
связано с трансляцией и наиболее жестких норм прочтения канонизированных,
классических текстов, и, одновременно, представлений об их «неисчерпаемости». Мне,
однако, представляется важным дифференцировать типы «нормативного», различать
границы «нормативности» и показать, что даже в случае канона работа интерпретативных
институтов не тотальна и оставляет место для конструкций персонального опыта. Между
конструкциями «нормативного» и «персонального» чтения я бы и хотела построить свое
исследование.
5. Говоря об апелляции к «классическому наследию» и формах воспроизведения
«классических образцов» сегодня (например, об ощутимом присутствии литературной
классики в сетке телевещания), приходится так или иначе иметь в виду проблематичность
7
Johnson D. [Introduction to Part 2] // The Popular and the Canonical: Debating Twentieth-Century Literature, 1940-2000. (Twentieth-Century Literature: Texts and Debates). / Ed. D.Johnson. London:
Routledge, 2004. P.201.
8
Ross T. The Making of the English Literary Canon: From the Middle Ages to the Late Eighteenth Century. McGill-Queen's Press –MQUP, 1998. P.6.
9
О парадоксальности «модерных» процессов канонизации, о режимах учреждения, поддержания и
опровержения классических образцов: Дубин Б.В. Классик – звезда – модное имя – культовая
фигура: О стратегиях легитимации культурного авторитета // Синий диван. 2006. № 8. С.110-112.
2
самого режима «наследования». Каким бы ни был исследовательский ответ на вопрос о
преемственности «советских» и «постсоветских» интерпретативных институтов, избежать
этого вопроса вряд ли удастся. Однако значения «разрыва», «кризиса норм» в скрытом
виде присутствуют и в советском литературном каноне. Травма «сброшенной с корабля
современности» классики продолжает переживаться спустя десятилетия после
официального признания «классического наследия»10. В каком-то смысле
«перестроечная» публицистика оказывается своеобразным «пятном ясности», -свидетельствует о представлениях, которые, возможно, не были публично проявлены
прежде и уже не будут столь концентрированно выражены в более поздние годы.
6.Литературная эссеистика, рецензии, книжные обзоры, беседы критиков,
литературоведов, литераторов, печатавшиеся в «толстых журналах» в 1985-1991 гг., -особый материал. Специфическое «переоткрытие» публичного пространства, -территории с непрерывно меняющимися очертаниями и границами дозволенного –
одновременно и выявляет, и трансформирует представления о литературном каноне: и те,
что являлись официально санкционированной нормой, и те, что воспроизводились в
качестве символов групповой солидарности, и те, что воспринимались как часть
персонального, уникального опыта. Здесь можно выделить несколько событий, вокруг
которых организуются и выстраиваются дискуссии о канонизированных текстах и
канонизированных авторах. Пожалуй, основные вехи связаны с именем Пушкина: 150-я
годовщина дуэли на Черной речке (1987), во-первых, во-вторых -- публикация «Прогулок
с Пушкиным» Синявского-Терца в журнале «Октябрь» (1989), спровоцировавшая скандал
(главный редактор издания Анатолий Ананьев был обвинен в русофобии и формально
уволен, однако фактически продолжил исполнять свои обязанности) и горячее
обсуждение в прессе. Не менее заметна «борьба за Достоевского», ссылки на которого
пытаются полемически использовать сторонники разных «идеологических лагерей»
(«патриотического» и «демократического»11). Вообще же вторая половина 1980-х
определяется участниками литературных дискуссий не только как «время перемен», но и
как «время юбилеев» (ср. : «Всеобщая увлеченность классикой – не о ней ли мы радели,
не к ней ли мы звали?.... Жизнь поторапливает. А навстречу ей из глуби времен –
очередной, дежурный эксперт: юбилеи – как бы вахты дежурства классиков»12);
собственно, юбилейные публикации в значительной мере способствуют складыванию
канона «Серебряного века» (параллельно с отбором имен отрабатываются и
интерпретационные стереотипы). Анализируя подобные дискуссии о классике,
востребованные модусы и режимы канонического, я постараюсь проследить, как
фиксируются значения «преемственности» или «разрывов», как воспроизводится
конструкция «классического наследия» (ср.: «Чье наследие? Наше ли оно «по
завещанию»….? Живо ли прошлое, которое мы сейчас активно наследуем, способно ли
продлиться в нас…? То есть: кто мы на самом деле, душеприказчики или сыновья?
некрофилы или жизнелюбы?»13).
См. материалы получившей широкий резонанс дискуссии «Классика и мы» (Москва, ЦДЛ, 21
дек. 1977 г.): Классика и мы // Москва. 1990. №1-3.
11
Подробнее об этих способах коллективной идентичности: Каспэ И. Апокалипсис-1990:
«Настоящее», «прошлое», «будущее» в литературной публицистике // Новое литературное
обозрение. – в печати.
12
Турбин В. Сын Отечества. К 175-летию Лермонтова // Новый мир. 1989. №10. С258.
13
Архангельский А. Наследие и наследники // Дружба народов. 1990. № 8. С.250.
10
3