ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДИЯ

ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДИЯ
Что такое счастье? А что такое аневризма аорты? Думаю я, думаю, но не
вижу в этих словах смысла. Поискам смысла я посвятила всю свою жизнь, и
если бы не эти поиски – жить бы было просто незачем. Где я только
этот смысл не искала! Двадцать лет прошло в этих поисках, и что только я не
перепробовала: запои и абсолютную трезвость, беспорядочные связи и
полное воздержание, вегетарианство и белковую диету, хатха йогу и харе
кришну, не говоря уже об их всевозможных комбинациях. Все было в моей
жизни, только смысла в ней не было. Но если жизнь посвящена поискам
смысла – значит, надо его искать. И даже если жизнь закончилась, а смысл не
найден – все равно, он найдется в какой-нибудь следующей жизни.
Конечно, не все люди это понимают. Иногда я думаю, что это никто не
понимает, кроме меня. Но я живу только поисками смысла, и потому я не
похожа на других людей. Мысли у меня, всюду мысли, не только в голове.
От мыслей у меня пламя в животе, да такое, что все легкие в дыму, и
задыхаюсь я, и прошу мне воздух поменять на этой планете, только никто
меня не слышит, потому что все сошли с ума.
Ветви деревьев точно сумасшедшие – об стены колотятся. Это потому, что у
ветра – белая горячка. Странно, почему горячка – белая, а оспа – черная?
Есть ли в этом какой-то смысл? Наверное, есть, но как его найти? А на улице
– сильный невроз… Короче, я одна здесь нормальная.
Если все время думать, мыслей становится все больше. Если все время
думать об одном и том же – эти мысли оказываются одной большой мыслью.
Вот эта мысль поселилась внутри меня и стала моим двойником. Теперь мне
стало вдвое интересней жить, и поиски смысла пошли вдвое интенсивнее. И
самое главное – никто не знает, что нас двое, что все смотрят на меня – а
видят ее.
Ее зовут Маргарита Крапивнер, и она старая еврейка, поющая еврейские
мелодии. Я ей говорю о смысле жизни, а она поет:
– Одна , одна я во всей стороне поднебесной, во всей стороне подлунной, во
всей стороне подсолнечной. На крыше дома своего стою я и смотрю на тени
ночных собак, играющих среди фиговых и хреновых деревьев.
– Но в чем же смысл твоего одиночества? И зачем тебе эти ночные собаки?
– Ветер, ветер везде, а жизнь по-прежнему прекрасна и по-прежнему
одинока. Одна у меня кровать, и стол у меня один, и возле стола однаединственная табуретка. Все они у меня одинокие, все они у меня
прекрасные.
– Какой же смысл в том, что они прекрасны? Не хвастайся, будто ты умеешь
считать до одного, я тоже умею.
– А я с ними живу, с ними и с ковром. Ибо есть у меня ковер любимый,
которого я так люблю, что бью чуть не каждый вторник. О как я бью его,
бедного, распятого на железном турнике посреди двора, где жирные лужи и
пустая песочница! О как я его бью, дырявого и ветхого, всю душу в него
вкладывая, как не побивали камнями мы блудниц своего народа.
– Какой смысл в любви, если бьешь? Зачем бить, если любишь? И при чем
здесь этот ужасный ковер? И зачем ты бьешь его, если он у тебя один?
– Но нужно же мне хоть кого-нибудь бить! Должен же быть у меня хоть
какой-то козел отпущения. Ведь скоро весна, и воздух уже пахнет водой и
бензином, а в душе радость. Ведь скоро все мы, евреи, почистим перышки,
соберемся в стаи и полетим в землю обетованную, где море и солнце, и
саранча, и землетрясение, и засуха. И каждый из нас возьмет своего козла
отпущения, и отпустит там этого козла, и побегут во все стороны козлы
еврейские, пощипывая травку.
– Но где же смысл этого странного обряда? Куда отпускают козла
отпущения? И что ты будешь делать в земле обетованной, если дедушка у
тебя кузнец, а бабушка – комсомолка?
Не отвечает мне на мои вопросы мой двойник – старая еврейка Марина
Крапивнер. Пожалуй, отвезу я ее в больницу хорошую – психическую.
Больница и правда хорошая, уютная, я бы сама там полежала, но врачи
считают, что я нормальная, даже справку дали – красивую, розовую. И я
говорю Марине:
– Скажи, что такое счастье? Какой в нем смысл?
– Счастье – внутри тебя. Посмотри внутрь – и увидишь счастье.
И вот уже много лет я смотрю в себя. Что я там вижу? Вот – увеличенная
печень. Вот – красное сердце и зеленый желудок. И еще кишки – толстые и
тонкие. А там, в темной глубине – что-то маленькое-маленькое, тоненькоетоненькое, скрюченное и сморщенное… Неужели это и есть мое счастье?! Но
почему?
Я заснула. Во сне я сидела в кресле и все время качала головой. А вокруг
меня ходили молодые люди и беседовали.
– Вам не скучно здесь? – спрашивает один из них, нежно наклоняясь надо
мной.
– Нет, мои родители в Бомбее, – отвечаю я, перебирая оборку платья.
– Но вы, наверное, много читаете? – спрашивает другой, целуя мне ручку.
– Да, у моего мужа умерли все собаки.
И тут все заговорили, тихо и сострадательно.
– Бедная, бедная… Ничего не слышит…
– Это из-за мужа… Он бил ее головой об стенку, и она оглохла…
– Но это хорошо, что она ничего не слышит…
– Потому что если бы она услышала, что тут делается…
– И не подумаю, – тихо говорю я и улыбаюсь длинной скользкой улыбкой.
Я просыпаюсь. Я думаю.