К вопросу о трансцендентном Д .Э. Гаспарян, к.ф.н
advertisement
К вопросу о трансцендентном Д .Э. Гаспарян, к.ф.н. Государственный Университет - Высшая школа экономики, ф-т философии, 101000, г. Москва, ул. Мясницкая, д. 20 Известно, что исследование природы трансцендентного неблагодарно – можно очень далеко продвинуться в описательном приращении знания, но ясно, что никакая сумма сделанных описаний, не ведет к объяснению, хотя, конечно, соотношение описания и объяснения представляет не меньшую трудность в точности их распознавания. Если же объяснения и описания не помогают, то возможно достаточно будет самого вопроса: что значит адресоваться к трансцендентному? Для любой из референтных процедур трансцендентное остается неуловимым. Ни предикативный, ни индикативный метод, ни дефиниция, ни остенсия не находят искомое, тем не менее никогда не теряя его из виду. Попытки найти дескрипцию для трансцендентного ведет к разрастанию отрицательных предикатов. Это очевидно, если согласиться с тем, что оно и определяется как не-данное. Оно недостижимо также остенсивно, так как движение индикации всегда приходит в одну и ту же точку, где трансцендентное уже было, но ушло. Отсюда возникает вопрос, который мы здесь и ставим. Он сводится к следующему: является ли прорыв к трансцендентному «имманентным выходом» или это есть «выход за пределы имманентного»? Или же так: «разве выход за пределы имманентного не имманентен самому имманентному»? На поставленный вопрос может быть выработано три основные стратегии ответа: Ответ первый мог бы быть представлен старой мудростью греков – «Кто надсмехается над музами, над тем музы уже надсмеялись» и означает только то, что сомневающийся в трансцендентном, уже озвучивает это сомнение голосом трансцендентного. Ответ второй мог бы отсылать нас к открытиям постклассики – трансференция к Иному есть трансгрессия к Себе, ибо подразумевает неотменимо возвратное действие. Ответ третий остается вполне классическим – безутешная апофатика. Поскольку нас интересует включение трансцендентного в имманентное, следует остановится на концептуальной части этого вопроса и исследовать те мыслеобразы, которые делают доступной эту интуицию включения. Ясно, что любые интеллектуальные техники преследуют одну цель – мыслить трансцендентное непротиворечиво. Возможно, именно из этой максимы «непротиворечивого мышления», рождается результат интроекции трансцендентного в структуры имманентного. Начнем с самых простых суждений. Если все существует по сопричастности к Иному, это иное – то, что всегда не дано, что отграничивает вещь, что есть его внешнее и околоприлежащее. И, тогда, продвинувшись до абстракции Бытия, его Иное не исчезнет (мы не проглотим все внешнее, сделав его внутренним), но, напротив, увеличим область трансцендентного. Отсюда вытекают два возможных следствия. Во-первых, трансцендентное не имеет самостоятельного существования, в противном случае, его область сокращалась бы по мере продвижения к предельным абстракциям, в действительности же мыслится его расширение. Иное «половины» Бытия, очевидно, меньше, чем Иное целого Бытия. Это, нагляднее представимо на примере тени, отбрасываемой вещью. Ясно, что вещь и ее тень находятся в прямо пропорциональных отношениях их величины. Во-вторых, тень не есть, все-таки трансцендентное вещи, ведь трансцендентное мы определяем как то, что иноприродно вещи, что имеет самостоятельное существование и сопротивляется процедурам описания изнутри того, чему нечто трансцендентно. Но, предпринимаемый мысленный эксперимент показывает, что трансцендентное владеет лишь зависимым существованием от мира, оно существует лишь по поводу и в связи с ним. Это нагляднее видно, когда мы предпринимаем наступательное расширение на область трансцендентного, но имеем обратный результат: оно не сокращается, но расползается соответственно. Оно ведет себя как зеркальное отображение, ибо оно всегда уже впереди. Наши шаги имеют не двойственную топологию (там и здесь), но любое сдвигание мыслимо лишь в пространстве ему прилежащем. Тогда надо спрашивать так: была ли там пустота, или нечто такое, что, входя в контакт с нами, начинает вести себя как пустота? Этот же ход рассуждения, впрочем, наводит на мысль, что трансцендентное – это не некий пункт куда мы направляемся, но то, что в нас самих, то, что движется вместе с нами, находясь в некой удаленной точке, не закрепленной в никаком топологическом расположении, но свободно перемещаемой, и то, что поддерживает лишь дистанционное удаление и тем производит ландшафт перспективы. Следующий подход требует изменить тактику. Допустим, трансцендентное существует, но неизвестным способом. Но разве существование не предполагает ли еще и способа своей данности? То, что противолежит описываемому и укладывающемуся в раздвинутые до пределов границы, либо противопоставляется благодаря законам, принятым и обусловливающим все структурируемое в схеме и позволяющее в том числе выведение чего-либо за границы умозрительной картины, либо вовсе не подчиняется этим законам, поскольку по определению инородно. И если держатся второго, то никакое описание невозможно принципиальным образом, ибо не будут выполняться никакие сравнительные сопоставления, компаративистская сила значения которых окажется утраченной. Если же верно первое, что льшим логическим посылкам, то должно вступить в права следующее рассуждение: само выведение возможно в силу операций, законов, принятых и работающих в данной картине. Следовательно, уже сама процедура не является внешней этой картине, а значит подчиняется ее законам. Этого последнего вывода, однако, достаточно для того чтобы опознать иллюзорность и призрачность любых манипуляций с пределом, равносильно переходу достижение за него, которого, поскольку (что, работа впрочем, сознания ознаменовывается опережающим действием) определяется как некий эффект оптического обмана. Действительно, если имманентное бытийствует, то трансцендентное не должно нуждаться в том бытии, которым безгранично властвует имманентное, ведь именно в этом проблема. Мы говорим небытие небытийствует и тут же попадаем в плен парадокса. Ведь даже в случае небытования остается оправданным вопрос, каким небытованием небытийствует небытие? Умножение отрицаний не помогает задачам стерильного устранения трансцендентного из плана имманентного. Даже в акте отторжения оно удерживает его посредством придания смысла, оно семантически помечает трансцендентное собственным бытием, определяя как то, что не принадлежит этому бытию. Но сама структурность бытия имеет особенный онтологический статус. Бытие не имеет ни родов, ни видов, ни степеней, ни регистров, ни размерностей, ничего, что могло бы дифференцировать его статуарным образом. Интуитивно мы постигаем, что возможны только два мыслимых образа – разом быть и разом не быть. Бесспорно это максима, имеет более, чем 2-тысячелетнию историю – речь идет о знаменитом парменидовском откровении «Бытие есть, Небытия нет». Но эта интуиция дана нам и более непосредственно – в экзистенциальном опыте человеческой жизни, где невозможно вернуться в ту точку, из которой мы начинали «быть», – можно лишь сознавать себя уже живым. Эта невозможность даже мысленно нащупать эту точку начала, постигается как сама наша неспособность мыслить границу, отделяющую бытие от небытия, т.к. бытие нельзя отграничить от чего бы то ни было так, чтобы последовательно не засвидетельствовать существование (бытование) границы, и существование (бытование) того, от чего собственно отграничивается бытие. Получается, что мы только и сказали, что трансцендентное само обрекает себя на то, чтобы не быть, что по понятным причинам немыслимо, притом, что обратное невозможно, а это лишь повторит серию предпринятых выше усилий прояснения сказанного. Однако, одно следствие из сказанного, как нам кажется, могло бы нас продвинуть в этом вопросе. Это следствие из тех, которые строятся на акцентуированной интенции обновленного внимания к уже вскрытому. Поскольку бытие не может предшествовать трансцендентному, т.к. в противном случае последнее могло лишь зародиться или проистечь из бытия, понимаемого нами как имманентная в себе данность всего наличного, постольку можно заключить, что трансцендентное, чтобы мыслится непротиворечиво не должно иметь никакого отношения к бытию. Это опять воскрешает лапидарность парменидовского суждения «небытия – нет». Но, может быть, это еще что-то значит? По меньшей мере, это могло бы значить, что о трансцендентном удается говорить обнаруживая его лишь пробегая упорное некий ускользание, категориальный но и круг, раскрывая то фундаментальное обстоятельство, что и сама неустанность погони и сама неминуемость ускользания принадлежат единому полю категориальных применений. Невозможность подойти к трансцендентному вплотную (стать им) продиктована в первую очередь тем, что смысл трансцендентного всегда будет превышать само трансцендентное. Встать на линию предела – задача невыполнимая, поскольку смысл/значение предела – «запределен», что является самим условием узнавания предела как понятия. Если бы вещи совпадали со своими смыслами, не было бы ни смыслов, ни вещей. Эта логика может быть проявлена в связи с понятием Абсолюта. То, что остается незамеченным в случае частных понятий (всякое определение есть ограничение и отрицание), подмечается как парадоксальная невозможность, как только речь заходит об общих, абсолютных, предельных понятиях. Определяясь, понятие соотносится с прочими понятиями, теми, которые не есть оно само. С чем же в таком случае должно соотносится понятие Абсолюта как не с самим собой? И, притом, что мы оставляем незамеченным простое обстоятельство, что и сам этот вопрос невозможен, ответ кажется вполне осмысленным. Он состоит в том, что ситуация раздвоенности, в которую попадает Абсолют, абсолютно губительна для него, ибо когда абсолютов много – никто не Абсолют. Предельность трансцендентного воспроизводит принципиальную незавершаемость процедуры определения Абсолюта. Ситуация, в которой абсолюты размножаются методом почкования, не удивительна, если не игнорировать тривиального для лингвистики взгляда на процесс смыслообразования – смыслы частных понятий сдвинуты в пространство иных понятий, в свою очередь окруженным пространством, позволяющим сдвиг и в пределе непрерывное сдвигание. Но образ предельного парализует эту динамику – сдвиг не должен состояться, иначе предельное окажется фальсификацией, но оно также не может избежать сдвига, поскольку, только «там» его смысл. Предельное делает явным то, что остается скрытым в практике повседневной речи. Кажется, здесь может быть узнан критический почерк деконструирующего письма: существует ли для естественного языка некий метаязык, который превышал бы тот однородный референциальный строй языка, ниже которого нельзя опуститься и невозможно подняться выше? Речь не идет о частных символических языках, образованных естественным языком, а о том самом первичном регистре, который уводит любой вектор, направленный на изменение уровня системы лишь в соприлежащую точку, запуская циркуляцию знаков, не знающую порядковых скачков. В системе, где даны лишь имманентные связи, все отношения поддерживаются беспрерывным движением взаимных референций. В конечном итоге – безостановочный характер генезиса смыслопорождений (игра ассиметричных смещений и сдвигов) – несомненный трюизм для постклассической рефлексии. Но он дает, ключ к пониманию сложной природы трансцендентного, которая, с одной стороны, указывает на невозможность строить онтологию трансцендентного, а, с другой, эксплицирует то, что ниспровержение трансцендентного, это такой шаг, который позволяет остаться на месте. Но, кажется, что и в том, и в другом случаях без труда угадывается имманентистский имманентного, дух. то Если же нивелируется допустить аспект эту акцентуацию запредельного. Тогда трансцендентное уже не ставит границы, но оказывается рассеянным по всей плоскости имманентного, чтобы организовать дискретную текстуру имманентного. Может быть, поэтому есть несоответствие между имеющей место («видимой») континуальностью и обозначаемой («проговариваемой») дискретностью. Трансцендентности в буквальном смысле «дают место быть», чтобы могло произвестись дробление пласта имманентного – дробление на события, факты, точки. Трансцендентное не обступает все имманентное как цельное, монолитное и неделимое образование, но трансцендентность сама, не будучи частной, проступает сквозь не бывшую частной имманентность, делая из нее частное (событие, мгновение, локализуемую единичность) и тогда этих проступающих пустот столько же, сколько самих содержательных (наполненных) единичностей. Это могло бы быть названным правилом равнообъемности: в конечном итоге в мире столько же пустоты сколько не-пустоты (наличного). Это наличное «случается» постольку, поскольку оно отбрасывает тень в пустоту, обеспечивающую подвижность. Отсюда парадоксы движения, дискретности и континуальности. Пустота, делающая возможным событие, сопротивляется символизации – не ясно как это происходит. В рассуждении о движении не должно быть места неозначенной пустоте, но именно потому, что она всегда уже здесь, можно рассуждать о движении. Трансцендентное вовлечено в движение имманентного, в противном случае последнее не могло бы сдвинуться с места. Оно располагается не по ту сторону имманентного, а в самой ее сердцевине, но это сердцевина не локализуема, не дана ядерно. Трансцендентное распылено по всей сфере, и дает о себе знать посредством придания структурности имманентному, – это происходит так, что оно впитывается в имманентное без остатка и потому вненаходимо. Ведь трансцендентное – это то, что всегда иное, именно поэтому оно не имеет валентности на распознавание другого, а имманентное распознает трансцендентное как себе другое. Не показывает ли это их сопринадлежность, случившуюся ассимиляцию, причем такую, которую приходится мыслить в обратном хронологическом порядке – она сначала должна была быть выполнена по законам имманентного и только затем привести к его рождению? Ответ заключается в том, что мир замкнулся. Это не значит, что раньше он был открыт на пути к трансцендентному, а теперь этот путь закрыт. Сказанное значит лишь то, что мир замкнулся вместе с самим трансцендентным. И первое о чем следует спросить того, кто отважится на столь смелые заявления – это: каким образом, трансцендентное может обрести себе область в имманентном, если в последнем нет ни имени, ни места для него? Собственно, именно двадцатый век открыл, что самое невозможное уже произошло. Человек уже находится в свете постижения непостижимого – в объективации самого Бытия, как предмета которому человеческий дискурс, адресуясь, противостоит. Если бы оказалось возможным ответить на вопрос, из какого собственно места человек вопрошает о Бытии, проблема трансцендентального была бы десакрализована. Не удивительно тогда, что в 20-ом столетии человек был обожествлен. Открылось, что и кто является источником негации, ничтожения в умопостигании мира – тех свершений, которые по праву принадлежат Богу. Спрашивать Бытие, находясь вне-Бытия. стало доступным человеку. Позже границы языка, ставшие границами мира субъекта, ограничат власть субъекта «отсылаться к Бытию» самими пределами языка. Когда говорят, что язык никогда не выпустит нас к Бытию, то уже имеется в виду, что расстояние между Языком и Бытием стремительно сократилось, вплоть до их полного совпадения. Но все же только из Языка можно вопрошать Бытие. Тогда Язык предшествует Бытию, но так, что это предшествование всегда запаздывает, приходит вторым, как бы вслед за «Бытием, которому предшествует Язык». Подобные круговые блуждания выдают замкнутую окружную поверхность, где точка начала только и может совпадать с точкой конца (вспомним Козьму Пруткова «Где начало того конца, которым заканчивается начало»?). Бытие есть только потому, что есть движение референциальной сети смыслоозначений, порождающих «Бытие» как своеобразный эффект, возникающий в цепи определенных смещений, создающих завершенный контур, смысловые очертания которого при желании могут быть продолжены при условии сохранения замкнутости. Как при попадании в любую точку окружности, ее (точку) можно мыслить лишь в безостановочном осциллирующем движении, не признающем никаких фиксаций начальных или конечных пунктов, так и в самой референциальной сети не возможно удержание в постоянном, тождественном себе фрагменте – условием этой схватываемости фрагмента служит его рассредоточенность, узнавание себя в другом месте и в другим виде. Это задача вида: из пункта А, который (не) был пунктом В, в пункт В, который (не) был пунктом А, вышел некий X, который (не) был Y. Сложность состоит еще в том, что все эти пояснения должны быть оглушены или стерты, или написаны непроявляющимися чернилами – это есть условие функционирования языка. Сделанные же нами только что пояснения для того, чтобы достигать того смысла, который имелся в виду, должны были бы быть написаны неким трансцендентным письмом, которое письмом (не) является. Здесь открывается странное утверждение трансцендентного – кажется, будто все уже случилось, ведь адресоваться к Бытию можно только из области трансцендентного, как если бы нами уже вещал голос трансцендентного. Достигнутая победа в этом случае грозит обернуться его же поражением. Опыт освоения трансцендентного достижим лишь в такой манере, в какой все о нем сказанное вплоть до абсолютного отрицания есть результат уже освоенного трансцендентного. Но это самоутверждение при кажущейся хитрости своего воцарения выглядит скорее как поражение… Как бы то ни было, интериоризация трансцендентного имеет два равнозначных интерпретирующих следствия – первое определяет ее (интериоризацию) как смерть трансцендентного; это, однако, не означает ложности его существования, но лишь обнаруживает его конец. Второе следствие более опасно – оно демонстрирует то, что трансцендентное есть эффект внутренней игры, присущей имманентному, то, что оно встроено в саму референтную систему. Две этих интерпретации исчерпывают возможные толкования трансцендентного. Но существует еще третья точка зрения. Суть ее в том, что интериоризация трансцендентного это не поглощение и не эффект игры, но сама игра, увиденная тогда, когда на нее никто не смотрит.
