Ирина Денежкина
реклама
1 Ирина Денежкина 1. НацбесТ сестра нигера - А ты меня сейчас так и будешь называть – Валерочкой? Валерка смотрел на меня снизу вверх, сидя на траве. Свежепобритая голова искрилась на солнце. За стёклами очков спокойно моргали глаза. - Ага. А ты линзы всё ещё не сподобился купить? - Я боюсь, - Валерка рывком вскочил с травы, отряхнул зад. – К глазам вообще боюсь прикасаться. Такая натура. Он некоторое время постоял, оглядывая меня с ног до головы, потом его губы расплылись в улыбку, обнажив ряд мокро блестящих зубов. Валерка вздохнул и повис на мне, крепко стиснув мои плечи руками. Счастливый вздох. Ах-ах. Какие мы стали чувственные твари! Это в противовес бесчувственным. «Бесчувственная тварь». Как смачно звучит! Валерка чуть-чуть ниже меня. Тощий, хотя в одежде его можно обозвать более приятным словом – стройный. Одежда у Валерки «зимой и летом одним цветом». Сейчас жарко, хотя лето по идее должно наступить только завтра. На мне джинсы и футболка с надписью «New York City». Красная. Валерка в куртке. Он утверждает, что в ней совсем не жарко. На куртке написано «Merc 67». Странный мальчик. Итак, он некоторое время стоял, уткнувшись мне в шею и тихо дыша. Потом отстранился и, держа меня за плечи, рассмотрел как картину. Более подробно. Сказал виновато: - Соскучился… Вот подлая рожа! Мы познакомились с Валеркой год назад, когда приезжали с Волкович в Питер. Волковой он категорически не понравился. Мне тоже, но менее категорически. Мы, помнится, тогда сидели в кафе и ели пирожные. Напротив сидел кавказский молодой человек и дёргал бровями в сторону Волковой. Наверное, это и называется «строить глазки». Волкова не отвечала взаимностью, потому что в принципе не любит хачей. А тем более подмигивающих. Она сосредоточилась на пироженке. Я тоже. В это время нас от грузинского мужчинки закрыла толпа молодых людей, человека четыре. То есть, на улице они назывались бы «компанией», но в тесном пространстве кафе это была именно толпа. Через пару минут послышались нервные вскрики, громкая возня и звуки падающих стульев. Волкова встрепенулась. Я тоже, потому что люблю всё нервное. Но мы с Волковой ничего не успели разглядеть. В ту самую минуту, когда наши глаза поднимались вверх, к нам на столик с грохотом и тяжёлым дыханием свалился человек. Спиной вниз. Затылок человека попал точно ко мне в тарелку и похерил надежду на продолжение банкета. Я возмущённо взглянула на голову в тарелке. На меня смотрело перевёрнутое лицо. Розовые щёки, глаза горят, но как-то рассеянно (Волкова достала из своей тарелки очки человека). Детская совершенно рожа. Рожа смотрела на меня доли секунды, потом вскочила и ринулась в бой. Опоздала. Трое приятелей рожи спешно покидали кафе, оставив кавказского мужчинку с дёргающимися в сторону Волковой бровями лежать мордой в пол. Брови, естественно, остановились. Наверное. Не в пол же им дёргаться. Рожа побежала вслед за друзьями и вскоре исчезла вместе с ними. Из подсобки выбежал охранник. Волкова с чувством глубокого отвращения повертела очки перед собой, потом 2 завернула их в салфетку и встала. Мы вышли из кафе и побрели в сторону метро. Стояла нестерпимая жара. Уже вторую неделю. А у нас с Волковой было с собой только по одному комплекту «летней» одежды. Зато свитеров до фига. В чемодане. - А мне говорили: в Санкт-Петербурге всегда холодно и идёт дождь!… - с ненавистью к этим «говорившим» произнесла Волкова. – Твари. Тем временем мы дошли до метро. Волкова всё ещё сжимала очки в руке. Встали на эскалатор. Тем временем сзади заорала сигнализация, послышалась вялая ругань и топот ног. Толкаясь, мимо нас проскакали вниз четверо подростков. У одного, самого последнего, было жирное пятно на затылке. Ха. Этот пятнистый вдруг обернулся и взлетел к нам. - Здорово! - Здравствуйте, - поздоровалась с претензией Волкова и протянула очки. – Вот, возьмите ваше имущество. Пятнистый с удовольствием взял имущество и, протерев его полой курточки, нацепил на тонкий нос. - А я тебя узнал! – похвастался он мне. – Хоть и без очков! Хоть ты и была мутным пятном, но узнал! Мне было не очень лестно его сравнение пятнами. Мутными. Сам пятнистый и мутный. Но пятнистый не смутился от вида наших с Волковой надменных рож. Улыбнулся и поскакал вниз. - Такая жара, - поделилась Волкова. – А этот дурачок в куртке! - Да уж! В осенней, кажися. - В Питере все ёбнутые, - со вздохом превосходства констатировала Волкова. Уже который раз констатировала. Это наше общее наблюдение. В вагоне был застоявшийся потный воздух. Моё лицо покрылось противной испариной. Волкова тоже блестела. Мы стояли, держась за поручни и молча страдали. Вдруг меня кто-то схватил за локоть. Я испуганно дёрнулась и оглянулась. На сидении возлежала компания (она же – толпа) тех самых подростков из кафе. Пятнистый сидел с поднятой рукой. Не успел опустить. Когда за локоть хватал. - Чего надо? - Садись! – пятнистый ужался, остальные тоже сдвинулись теснее. Освободилось место. Я втиснулась в промежуток. Волкова оглянулась и тут же уселась сверху. Своим тяжёлым задом. Охо-хо. Пятнистый протянул тонкую руку: - Валерий! - Отлично, - буркнула я. Волкова кивнула. Остальные подростки тоже представились, но более оригинально: - Раджа. - Ворон. - Мюллер. - Надо говорить «Миллер», - покровительственным тоном поправила Волкова. – Это такое пиво. Подростки заржали. Необидно, правда. Хорошие подростки попались, бля. Мы вышли на «Озерках» и мальчики купили нам шаверму и пиво. За то, что Валерий расхерачил наши пироженки. Мы сели на скамеечку в ближайшем дворе. Волкова раскрепостилась после пива и стала общаться. - Тебе не холодно? – с иронией спросила она Валерия, потрогав его за куртку. - Нет, - Валерий помотал стриженной головой. 3 Куртка у него (та самая, «зимой и летом») была одета прямо на голое тело, снизу болтались короткие светлые шорты. С цепью. И кроссовки. Остальные – Раджа, Ворон и Мюллер – тоже были с приветом. Футболки и шорты, а на ногах – несовместимые с жарой большие чёрные ботинки. Волкову аж передёрнуло. - Тебе не холодно? – Волкова подъебнула на этот раз Раджу. - Нет. За то время, что мы провели на скамеечке с пивом и мальчиками, Волкова периодически шутковала подобным образом. И все ей терпеливо отвечали, что «нет, не холодно». Ёбнутые. Слишком выдержанные. Потом мы с Волковой поехали на автобусе домой (на Выборгскую улицу), а Раджа, Валерий, Мюллер и Ворон – на метро по каким-то своим делам. Валерий взял у меня тогда телефон (Питерский) и мэйл (непонятно зачем). Он позвонил спустя неделю и приехал. Волкова в квартире собирала вещи, так как назавтра мы должны были уезжать. А я сидела на лавочке у подъезда. С Валеркой. Досиделась. Он свалил в четыре утра, а я в этот день была сонной мухой. Поэтому не могла даже поднять век, чтобы разглядеть Питер ещё раз, «напоследок», по дороге на вокзал. Зато Волкова вертела головой, как ворона и всё запечатлела в памяти. Валерка рассказывал мне про свой недавний отдых в лагере. Потом из его устного рассказа произошёл мой – письменный. Но когда он произошёл – только через полгода после Валеркиного повествования. На скамейке. Колыбельная песня, буквально. Спи, моя радость, усни. Я написала рассказ «Валерочка», который в числе других был номинирован на премию «Национальный бестселлер». Это потом он был номинирован. А сперва я послала его Валерке. «Интере-есно! – написал он в ответ. – А почему ты изменила имена всех остальных чуваков и тёлок?» Хм. Я никого не помнила по имени, кроме Валерки. И внешне он никого мне не описывал. Почему бы тогда не спросить, зачем я сделала «чувакам и тёлкам»… как это… а!… пластическую операцию! Странный мальчик. Ещё он рассказал мне тогда, что у него «есть девушка». Большая любовь. Навсегда. Вот урод. Ну вот, меня номинировали, выпустили мою книжку «Дай мне» и пригласили в СанктПетербург на вручение «Нацбеста». Весной. Всё цветёт и пахнет. В Питере жарко. Я первый раз лечу на самолёте. Самолёт стрёмный, правда. Но я всё-таки лечу и прилетаю. Звоню Валерке. И вот он здесь, сидит на траве. Хотя нет, уже висит на мне и мы тискаем друг друга. И он говорит: - Соскучился… (А девушка?…) Вечером мне надо было появиться в гостинице «Астория», где, собственно, и проходил «Нацбест». Можно взять с собой Валерку. И Раджу с Мюллером. Но я смутно предполала, что пьяные Раджа и Мюллер – угроза обществу. С Валеркой вместе. А Валерка отдельно такой угрозы не представляет. Нет поддержки. Почему Ража, Мюллер и Валерка обязательно должны быть пьяные? Ха! Это странный 4 вопрос, если учесть, что на «Нацбесте» будет халявное бухло. Ещё мы взяли с собой Ляпу. Позвонили ему с Валеркиной мобилы. Ляпа тут же примчался на крыльях ночи. Ну, не ночи. На крыльях утра. Ляпа тоже герой рассказа. На этот раз «Дай мне». Там он, якобы, мой виртуальный муж, все дела. Он является к гостинице. Волосы торчком, светлая футболка, шорты. Сзади рюкзак привешен. А-а-а!!! Ляпа!!! «Дай мне» тоже входит в список произведений, которые номинировали на премию. Получается, что рядом со мной – две причины того, что я в Санкт-Петербурге. Неплохо. И вот мы идём и пиздим. Общих тем у Валерки и Ляпы нет. Ляпа – панк, а Валерка… Валерка… Впрочем, ладно. Мы зашли за пивом. «Балтика-7». Потом поехали на трамвае. - Что ето у тебя на шее? – спрашиваю я у Ляпы. У него там цепь со знаком зодиака. Что за знак, то есть. - Овно, - самокритично отвечает Ляпа. Да-а… Валерка ухмыляется. Мы пьём «Балтику», а он – «Невское». Потому что у Валерки есть принцип. Он не пьёт «Балтику» и не жрёт в московских «Макдональдсах». Два принципа. Ага. И ещё Валерке не нравится Ляпа. Своим легкомыслием. Наша поездка по городу имела практическое значение. Я хотела купить кроссы. Приспичило и всё. Мы заходили в магазины, Ляпа бежал вперёд, а Валерка шёл сзади и брал меня за руку горячими пальцами. Потом отпускал. Странный мальчик. - Как твоя девушка поживает? – мимоходом спросила я. Забросила удочку. - Хорошо, - ответил Валерка. - Всё ещё любовь? Серьёзная? - Серьёзней некуда. Мда. Пустой крючок. Походили по магазинам, ничего не купили, правда. Ну и что. Не в этом дело. - Все пацаны делятся на пидоров и подонков, - сообщил Ляпа. – Я – подонок. В «BANDерлогах» у нас все подонки. Это к чему? Валерка морщится. Видимо, ему в его стриженный мозг приходят мысли о пидорах. Валерка ненавидит пидоров. А про подонков – это из Сакина, «Больше Бена». Кажися. Валерке не нравится такое сочетание – Сакин и Ляпа. Но он молчит, только белёсые брови сдвигаются к переносице. Мерцают за стёклами белки глаз. Валерка младше меня. У него практически детский румянец на скулах. Тонкий нос в бисеринках пота. Губы ромбиком. Округлые щёки, но лицо всё равно немного худое. В Валерке есть что-то отталкивающее. И притягательное тоже есть. Непонятно только, что это. Может, то, что он любит неизвестную мне девушку? Но мне нет до этого дела. Да ведь? Да ведь? Да… ага… ню-ню… Мы гуляли. Пили пиво. Потом встретили Пункса – друга Ляпы. Пункс – смуглый тип, с густой охапкой волос. Вместо шапки можно зимой носить. Он целуется с Ляпой. Взасос. Я знала Пункса и раньше. Он не изменился, только пузо себе зачем-то отрастил. Рожа. Когда Ляпа засовывает язык Пунксу в рот, Валерка смотрит на них с презрением. У него это отлично получается – презрение. Он выше всех в этот момент. После засосов мы купили по третьей банке пива. Ляпа с Пунксом бесился и целовался, а Валерка радостно херачил ногами по урнам, оставленным бутылкам и прочей ерунде. Ляпа и Пункс занялись друг другом. То есть, стали развивать свои темы: музыка, 5 знакомые девахи, ла-ла-ла. Валерка объединился со мной. Он уже не выпускал мою руку и то и дело заглядывал мне в глаза. Я подумала, что чего-то не догоняю. Странное чувство. Приятное такое. Осознание того, что это «не моё» только сильнее разжигало интерес… какое-то шевеление в солнечном сплетении… электрические разряды… От каждого касания Валеркиных рук. Купили по четвёртой банке пива. Причём покупка сопровождалась душевным подъёмом: «Ты что будешь, кысик?» и чуть ли не касанием носов. Наших с Валеркой. У меня ехала крыша. Ляпу понесло на волне диких симпатий. Он мне высказал своё отношение к «Дай мне». Хорошее отношение. Отличное, прямо скажем. «Я не даю читать это своей девушке, - сказал он. – Она приревнует и не даст потрахаться». Также Ляпа признался Валерке, что он, Валерка, «прикольный парень». Хо-хо. Мы пошлялись опять по магазинам, зашли в «Фиш Фабрик». Поссать. Там такой громадный туалет, комната отдельная прямо. Как в моих кошмарных снах. В снах по комнате ходят люди и я страдаю от неловкости. Ну вот, зашли. Непонятно зачем. Посидеть на подоконнике у Валерки на коленях, почувствовать его руку на талии. Невзначай так будто бы. Ага. Неплохо, кстати. Очень-очень неплохо. «Девочка плаачет. Девочки смеются». Потом Пункс напросился в «Асторию». Как не взять Пункса? Тем более, что после выпитого пива у них с Валерой наметилось какое-то взаимопонимание. Алкоголь творит чудеса. Мы пошли обратно в гостиницу. К гостинице должен был подъехать автобус и забрать всех литераторов, критиков и бог знает кого ещё, чтобы отвезти на «Нацбест». По дороге в гостиницу, собственно, начался рассказ «Дай мне». С конца. Конец там такой: «И его язык очутился у меня во рту». Чей язык – неизвестно. То есть, по рассказу, это Ляпин язык. Но Ляпа – Овно. Художественное преувеличение. А НЕпреувеличение идёт со мной рядом в куртке «Merc» и держит меня за руку горячими пальцами. Уже начинается. Дай мне, дай мне, дай мне немного солнца, ла-ла-ла… Валерка. Сначала всё разговоры в нос да в щёку. Потом я жвачку у него прошу. Которая во рту. Даёт. Потом я её обратно что ли даю. Момент первого поцелуя утерян и забыт. Попытаюсь вспомнить. А… Пункс с Ляпой пошли поссать. А мы стоим. Близка. Что-то я говорю или Валерка говорит – это уже смутно. Наверно, даже неважно. И вот. Уже язык с губами. Задействован в рассказе. Приходят Пункс с Ляпой, Валерка их отсылает ещё поссать. На подольше. Главное, отсылает таким добрым голосом. Он у него срывается даже чуть-чуть. На шёпот… Валерка. Как там? «Ва-алерочка»… Странный мальчик. Подходим к «хотелю». - Не завидую я твоей девушке, - начинаю я издалека. Мол, что там у нас с моралью. - А что с ней? – с претензией отвечает Валерка. - Ничего. Так просто. Валерка понимает, к чему это. - Ну и что делать? Не идти рядом? – спрашивает он нежно. Как будто мозги замутнены. - А она нас видит? – а-а-а… как приятно тянутся нервы. - Нет. - Ну, значит, можно идти. Просто идти. Просто так. «Просто так ничего не бывает,» - часто говорит Волкова. А, может, бывает. 6 Зашли внутрь. Ляпа, Пункс и Валерка уже объединились. Они бесятся, кактусы сшибают. В смысле, цветы. В коридоре. Или это икебаны? Я убедительно прошу этих чертей не исполнять на церемонии. Делаю проникновенное лицо. На банкете – хоть что, а на церемонии уж будьте добры. Я почему-то точно знаю, что Пунксу ничего не стоит швырнуть в жюри каким-нибудь дерьмом, а Валерке – заорать в самый ответственный момент «Вайт пауэр!». Поэтому и лицо у меня проникновенное. Они убедительно обещают быть хорошими. Подонки. Отличные подонки. У меня голос срывается. На шёпот. Непонятно, отчего. Валерка оглядывается. У него такое же лицо, как тогда. Когда он лежал у меня на тарелке с пирожным. Я накрасила губы гигиенической помадой, причесалась. Всё это время Пункс и Валерка неподвижно лежали в номере на кровати, а Ляпа – на полу. Потом мы садимся в автобус. На самый последний ряд. Страсти накаляются. Ляпа клеит жвачку на стекло. Пункс тоже не паинька. Валерка сажает меня к себе на колени и член у него встаёт. Он трётся щекой о моё плечо. Как кошечка. Мур-р-р… «У неба есть небо, у моря есть море…». Литературные деятели тоже загрузились в автобус. Наконец поехали. Впереди – штук двадцать литераторов, а сзади мы. Втроём. Пункс и Ляпа периодически падают или роняют сиденья. Какие-то бракованные сиденья в этом автобусе. Они отваливаются. Едем. И тут одна организационная женщина, Татьяна Набатникова, поворачивается и делает жест рукой. - Посмотрите на Ирину Денежкину! Все смотрят. Валерка кусает меня сзади за плечо. Несильно. Но всё равно пиздец. - Возможно, это самый счастливый день в вашей жизни! – говорит мне Татьяна Набатникова торжественно. - Почему? – тупо спрашиваю я. - Потому что они все сосут, - отвечает за Татьяну Пункс, красивым жестом указывая на литераторов впереди. Подонок. Хороший подонок, бля. Валерка ржёт мне в спину. Приехали к «Астории». Зашли. Там толпа народу. У меня берут интервью, со мной знакомятся и трясут за ручку. Черти мои потерялись в толпе. Сосут шампанское. Подходит какая-то совершенно интимная тётенька. Из газеты «Труд». Хотя точно не помню. Она большого роста и внушительной комплекции. Она встаёт рядом, наклоняется. Интимно так задаёт вопросы. Мельком оглядывается. Как будто в тылу врага. Там ещё есть девушка с большими глазами. С телевидения. Глаза у неё всё время бессмысленно удивлены. С такими глазами она берёт интервью. У меня. Валерка стоит у ней за спиной и смеётся. Лысый чёрт. Валерка ненавидит камеры и журналистов. А вот и Зельвенский. Меня с ним знакомят. Зельвенский – это мой номинатор. Ещё одна причина, почему я здесь, в СанктПетербурге. Не такая большая, как Валерка или Ляпа, но всё равно. - О! – говорит Пункс. – У него силиконовые губы! - Мальчик с писькой на лице, - добавляет пьяный Ляпа. Пьяная Ляпа. Хы. - И явно не русский, - хмурится Валерка. Кажется, он готов подраться с Зельвенским прямо здесь и сейчас. Чтобы Зельвенский лежал мордой в пол, как кавказский мужчинка. Каждому своё, как говорится. Но мне Зельвенский кажется прикольным. Он курит. Взмахивает чёрными и густыми 7 ресницами. Глаза на пол-лица. Про губы уже говорили. Задумчивая рожа. И его все обзывают козлом и говорят про деньги. Ещё он худой, как палка. В перерывах между общением с интимными тётеньками и Зельвенскими, я целую Валеркин горячий рот. У Валерки пьяные глаза. Совершенно. Он хватает меня за руки, как будто боится, что я исчезну. И какой-то новостийный хрен снимает это на камеру. Пункс дико радуется, у Ляпы счастливая рожа. Валерке на камеру положить. «Девочка плачет. Девочки смеются»… Мы сели за столики. Зельвенский – рядом, у импровизированной сцены. Мои подонки – в конце зала… Ко мне все подходят. Юзефович, бородатый мужик, передаёт привет Зашихину. Зашихин тоже бородатый мужик, он мой преподаватель литературы в университете. А Юзефович – его друг. Вот он и пользуется случаем, как на говорят на «Поле Чудес». Фотографы фотографируют. Проханов похож на труп. У него такая трупная рожа. Он может играть покойников в кино. Атас полный. Церемония. В жюри сидит Шнуров. У него мобила висит на шнурке. На шее. Он – единственный, кого я знаю из жюри. И песню могу напеть: «Ну, где же вы, бляди? Е-е-е! Выручайте дядю!» Я смотрю на бритую Валеркину голову в конце зала. Все говорят про меня, голосуют наоборот. Потом голосует Шнуров и письмо от Хакамады. Два на два. И банкир ставит третий крест Проханову. Шнуров делает сочувственное лицо и разводит руками. Мне не жалко. А Зельвенскому жалко, кажется. - Что, расстроился? – спрашиваю Зельвенского. Он мотает головой. Типа, а что такого. Я: ну как это, три косаря прошли мимо! Он улыбается. Пункс тоже расстроился. Дико. И Ляпа с Валеркой матерились. Как мне потом сообщили. Если бы здесь были Раджа и Мюллер, они бы просто удавили банкира. Сколько бухла можно купить на десять косарей! Ну, на семь. Три отошли бы Зельвенскому. Хорошо, что Мюллера и Раджи нет. Валерка, Ляпа и Пункс меня поздравляют. У них рожи горят от радости. Они очень волновались. Очень-очень. Поздравляет Коровин, редактор, который правил мою книжку. И Нина, его жена. И Тублин потом прибегает. Директор издательства. Тискает меня на радостях. Валерка хмурится. Я всё время смотрю на него. У него краснеют лоб и щёки. Я автограф Зельвенскому пишу в книжке. Рисую, то есть. Трахающихся собачек. (Одна пожилая дамочка впоследствии, то есть, уже летом в Москве, попросила меня «нарисовать таких же весёлых собачек ейному мужу. Тоже, надо полагать, не мальчику. Мужу семьдесят шесть лет. Весёлые собачки. Хы.) Зельвенский такой вытянутый, томный. Что-то пьёт. - У нас в группе на факультете тоже есть чувак, который в «КоммерсантЪе» работает, говорю ему радостно. – Лох такой! Его все называют «Твёрдый знак на кепке и мягкий в штанах». Зельвенский на меня томно смотрит и отвечает: - Мы тут кепок не носим! А-а-а… Потом все опять берут у меня интервью, какие-то каналы: РТР, Культура, ещё что-то. 8 Что-то я им говорю. По несколько раз. Пункс, Ляпа и Валерка в это время жрут салатики и радуются. Пункс искренне рассыпается в респектах. Про Ляпу не помню. А, да. Я его всем представляю. «Это тот самый Ляпа». Всеобщее удивление и узнавание. Герой «Дай мне». О-о. Валерку не представляю. У Валерки мания преследования. Даже на фотках в интернете его рожа замазана. Шпиён нахуй. Поэтому он не хочет представляться. А Ляпа – с удовольствием. Потом он теряется. В смысле, Ляпа. Пункс волнуется. Валерка нет. Поэтому Пункс не просит у него телефон. Мы раз пять берём трубу у Зельвенского и Коровина. Звоним Ляпе. «Я у «Астории»,» – говорит он. Выходим – нету. Опять звоним… В перерывах между поисками посидели со Шнуровым. «Денежкина – молодец,» говорит он. Или не он. Не помню. Самое замечательное, что мне понравилось в Шнурове – это его жена Света. Я сначала подумала: «Что это за девка? Фанатка что ли?». Потом меня знакомят с Прохановым. Опять мне трясут ручку и что-то говорят. Сзади подходит номинатор Проханова, Зотов. С красной рожей. Кладёт руку на плечо. - Девушка, вас как зовут? - Ирина, – отвечаю я. Красная рожа пихает Проханова и говорит: - Давай ей десять тысяч отдадим. Проханов отвечает: - Я их уже Лимонову отдал. - А-а… - говорит рожа. Хе-хе. Пункс вертится рядом и жестами показывает: возьми у Проханова телефон! Позвонить Ляпе. Опять Ляпа. Везде он. Валерка морщит тонкий нос. Потом мы взяли трубу у Зельвенского, вышли с ней и нашли Ляпу в кустах. Он там, видите ли, пиво пил. В «Астории» пива нет. Мы возвращаемся. По дороге Пункс говорит Ляпе: - Эх ты! А МЫ ТАМ СО ШНУРОМ БУХАЕМ!!! «Бухаем со Шнуром» – в этом что-то есть. Определённо. Зельвенский, Шнуров и Света Шнурова уходят в «Red club». Зельвенский и меня звал, но я «думаю». Идти или нет. Наверное, нет. Мы пришли и сели за стол. Пункс и Ляпа допили Шнурово вино. Нас зовут за соседний. Там актриса из жюри, Бортников и тэ дэ. Не помню. «Это тот самый Ляпа!» – радостно говорит актриса сидящим вокруг. Да. Дайте Ляпе десять тысяч. Мы их отдали Лимонову. А-а… Бля-а… Валерка дышит мне в шею. Потом мы уходим. Я прощаюсь с актрисой и Ко, а потом замечаю, что Ляпа валяется на полу в молельной позе. Блять. Валерка хочет пиздить Ляпу. Просто так. В пьяном виде Валерка пиздит всё, что плохо лежит. Или стоит. Или смотрит. Коровин мне оторвал прорезиненный плакат с надписью «Национальный бестселлер – 2002». Вместо скатерти можно на стол класть. Выходим. Ляпа ебёт зеркало у какой-то машины. Машина орёт. Пункс интеллигентно говорит: - Давай отсюда поскорее уйдём. Черти мои веселятся и берут пиво. Ляпа периодически роняет рюкзак на асфальт. Перебегает, например, дорогу и на середине скидывает рюкзак. Пункс орёт и подбирает. Валерка не подбирает, а херачит по рюкзаку. Пункс машет скатертью, бьёт 9 ею Ляпу под зад. Козлы. Падают на колени, орут: «Наша звезда!». Ну, рожи… Ляпа просит поцеловаться в его честь. Мы идём и Валерка прижимает меня к себе. Как клещами. А где же любовь навсегда? Меня очень интересует этот вопрос, но я молчу. Потом мы сели в трамвай. Пункс признаётся нам с Валеркой в любви. Падает на нас. Пришли в гостиницу. Вечер уже. Никто не хочет идти в «Red club». Далеко пиздовать. Я звоню Зельвенскому. - Приходи завтра на презентацию, – говорю. Валерка раздевается догола и идёт в ванну. Прямо так. Видимо, смущение у него отключилось. Или его вообще не было? …Мы тогда сидели на скамейке. И Валерка рассказывал про лагерь. Это ему казалось самым значительным тогда: лагерь. В лагере его избили «обезьяны», а потом он нашёл «своих» и размазал обезьян по асфальту. Этот момент – нашёл! – самый главный для Валерки. Он не понимает, откуда взялись в маленьком южном городке такие же мальчики, как он. Это удача, это знак судьбы, это круто. Мой любимый эпизод в рассказе – как «эти двое стояли и смотрели на него». Валерка увлечённо повествовал об «этих двоих», а я смотрела на его худой профиль. Выхватывалось кусками: вот очки блеснули в свете фонаря. Вот его губы, как толстые черви раздвинулись и сомкнулись. Вот тонкий облезлый нос. Родинка на лбу. Шея. На ней – двойная родинка, как микроскопическая карта полушарий. Я подумала, что хочу слышать его всегда. Этот дурацкий хриплый голос. Хочу видеть Валеркину морду каждый день. Валерка нагнулся ко мне и что-то сказал. Про обезьян. - Что-что? – не расслышала я. Он подвинулся ближе. К уху. Хотел повторить, но замолчал. Я чувствовала, как он дышит мне в шею. Губы едва касались его щеки. Мы сидели так некоторое время, у меня внутри всё обрывалось и замирало. - Знаешь, - хрипло и сбивчиво проговорил наконец Валерка. – У меня есть девушка. Я её люблю. Что тут можно ответить. - А разве мы что-то не то делаем?… А сейчас мы тоже делаем всё правильно? Ляпа и Пункс гуляют в трусах по гостинице. Пункс забредает в кусты поссать и находит там Проханова с друзьями. Ссать при них неприлично и Пункс с ними обнимается. Это он так сказал нам. Потом Пункс и Ляпа вернулись. Валерка всё ещё в ванной. Спит он там что ли? Пользуясь случаем, Ляпа тянет жадные ручки. Хочет присосаться, наверное. Дёргает мою футболку, дышит мне в лицо и вообще всячески старается познакомиться поближе. - Ляпа! - Что… - и томное закатывание глаз. - Ты это…как его… - нервничаю я. Валерка обладает не только манией преследования, но и чувством собственности. Плюс постоянная жажда драки. Смесь ещё та. От Ляпы в худшем случае останется один хуй. - О…о… - Иди дрочи! Ляпа отшатывается после этих, в сущности, необидных слов. Делает оскорблённую рожу. И уходит в неизвестность (в коридор, то есть). Униженный и оскорблённый. Ахах. 10 - Первый раз вижу Ляпу таким, - делится со мной Пункс. - Каким таким? - Ему отказала женщина. Никогда его таким не видел. Он в шоке. Надо же, бля. Ляпы тоже умеют страдать. - Что за женщина? – интересуюсь. Пункс обижается: - Ты! Ого… Валерка наконец-то вылез из ванной. Приходит Ляпа, они с Пунксом читают рэп, стоя на подоконнике. «Я чёрный негр, я чёрный, просто чёрный. Потому что негр…Йоу…» - и дальше в том же духе. Я почемуто думаю, что они оборвут штору. А Валерка хочет встать и ёбнуть им обоим в башку. Но сдерживается. Лежит рядом. Он худой, как подросток. Тёплый. Руки горячие. И губы. Что такое мораль? Басня что ли? Мы лежим с Валеркой и его нос касается моей щеки.. У него косые глаза. От того, что он пялится на меня с близкого расстояния. Да. Я хочу видеть его косые глаза каждый день. Всё ещё хочу. Смысл моей жизни – в этих скошенных глазах. Если они будут, ничего больше не надо. Валерка прижимается ко мне. Странный мальчик. Странный мальчик вдруг вскакивает на кровати и хватает Ляпин телефон. Не спросив. Ляпе поебать. - Раджа?! – кричит Валерка в трубку. – Пригоняй в «Матисов гомик»… Ну где… Рядом ещё психбольница! Короче давай!… Через час Раджа, Мюллер и Ворон сидят у меня на кровати с пивом. Раджа стал выше, круглые плечи распирают футболку. Весь какой-то взрывоопасный. Качается и жрёт яичный белок. Ворон такой же невысокий, как был. Улыбка в пол лица. Мюллер всем показывает татуировку на плече. Такой громадный крест. Недоделанный. Мюллер выглядит самым устрашающим. Большой, лысый, на морде чуть что появляется злобное выражение. Мюллер соскучился больше всех. Тискает меня и целует в щёки. Ляпу и Пункса все демонстративно не замечают. Потом мы садимся на кровать, Ворон вытаскивает из рюкзака пиво. Ляпе дают бутылку, а Пунксу нет. Валерка держит меня за руку. Обнимает. Губы касаются моих волос… уха… лба… Пошла лирика. Его друзья смотрят на это непонимающе. Я вижу недоумение в глазах Раджи, которое тот старается скрыть. Наверное, они все хорошо знакомы с девушкой Валерки. Наслышаны про «любовь навеки». Всем неловко. Кроме Валерки. И меня. Чтобы снять напряжение, Раджа хватает меня за шею (наверное, это называется «обнять») и принимается рассказывать свою главную новость, распирающую его во все стороны: - Ездили мы на финал кубка ЦСКА - Зенит. Ну, в Москву… И мы там просто все выпали в осадок! – Раджа округляет синие глаза. – Моб, из тридцати, наверное, коней, погнал рэпаков и черных, на Охотном ряду! Мы, не видели, правда, но рядом были. Ну вот…. И тут на нас выдвигается туса, человек сорок! Все на дерьме, с арматуринами, с ножами! Подходят и начинают претензии кидать, мол, зачем мы их брата вальнули. Приколи! Никого мы не валили!… Ну и вот… Мы говорим, вы нас перепутали. Вас другие валили, а мы из Питера! Отдыхаем типа тут!... Раджа глубоко вздыхает, чтобы отдышаться и продолжает: - Они уходят, а мы думаем: пора съебываться. У нас ведь до поезда три часа, под нож неохота!… Смотрим, они уже на нас бегут. Мы бегом оттуда! Прикинь, черные в 11 центре Москвы, гонят хулиганов! Охуе-е-еть! Нас десять стосов: шесть питерских и четыре коня. Опять собрались, к нам менты подходят… Говорят такие, мол, уходите отсюда. Если что, говорят, вязать будем только вас!… Мы говорим, вы что, суки, ослепли?… Ну, не так, конечно, сказали, но примерно… Посмотрите, говорим, они все на ножах! Они говорят: ничего не знаем. Прикинь? Охуе-е-еть! Менты куплены черными!… Ну мы понабрали пустых бутылок, к нам присоединились еще шесть человек… Тульский филиал коней… Ну и вот. Стоим. Но рэпсы не прыгают... Да, Валь?… Рядом менты. Думаем, ловить больше нечего… Уходим, значит, оттуда. Отошли за километр где-то… Стоим… Вдруг подъезжает тачка, там сидят черные… не дети, взрослые мужики!… смотрят на нас, достают трубу, говорят: «Мы их видим», и отъезжают. Ё-мое, мы оттуда быстрей!… Раджа снова тяжело дышит, облизывает пересохшие губы. - В общем мы в шоке! Хулиганье гонят в Москве. Конечно, они все на дерьме и их больше, но всё равно... И менты суки! Мы еще в шоке, что всегда считали, и нам рассказывали, что скинхэдов и хулиганье в Москве черные боятся… И даже слова против боятся сказать. А тут такое... У нас такого нет, но боюсь скоро будет… Последние слова Раджа произносит упавшим голосом, будто из него улетучился весь воздух. Ляпа ухмыляется. Но не сильно. Ворон откидывается на кровать с батлом пива и мечтательно произносит: - А у меня по этому поводу есть мечта! - По какому «этому»? Ворон не слышит. Не слушает. У него на круглом лице какая-то круглая улыбка. - Мечта, значит, такая. День милиции… Когда он?… Ну, не важно. Итак, день милиции. Концертный зал… - Какой? – встревает Раджа. - Хуй знает, короче, какой, но один из тех, которые показывают по телеку в праздники… Прямая трансляция. В зале – духуища ментов. Полковников всяких, ГИБДДшников, всякого такого дерьма, короче, полный зал… Ворон сладостно улыбается. - И вот, все смотрят. Выступает Киркоров какой-нибудь. Как обычно. И после него на сцену выносят стульчик… - видно, что Ворон очень долго обдумывал и смаковал детали. – Выносят, ставят. Тишина… И выходит Шнуров. С баяном, нах. - А он чё, на баяне играет? - Иди на хуй, Раджа!… - мирно огрызается Ворон. – Не знаю, на чём он играет. Всё равно, выходит с баяном и садится на стульчик. И группа его тоже выходит… Или нет, она за кулисами. Для эффекта… Ну вот, все торжественно ждут. И Шнуров начинает играть и петь… Ворон вскакивает на кровать и орёт на мотив «Подмосковные вечера», но темп быстрее: - Не слышны в саду даже шорохи, всё здесь замерло до утра! Шлюхи прячутся по парадным, а на улицах – му-со-ра! Ловят девочек, ловят девочек, тех, что ночью не любят спать, чтоб в дежурке их отделением на халяву отъебать!!! У Ворона безумно счастливое лицо. Он видит перед собой вытянутые морды «мусоров» в их профессиональный праздник и триумф телезрителей, не всех, но большой части уж точно. Валерка обнимает меня сзади и дышит мне в волосы. Раджа, Мюллер и Ворон, пришедший в себя после экстаза, знакомятся с Ляпой и Пунксом. Предлагают Пунксу пиво наконец. Пока они вместе пьянствуют, мы с Валеркой выходим из номера. Из гостиницы. Куда-то на мост. 12 Темно. От асфальта поднимается тепло, вкусно пахнет листьями и водой. Не дерьмом. Вода в речке мерно шумит. - Валерка… - Что? – он целует мои губы и щёки. Пахнет алкоголем. - Ничего. Просто Валерка. У него звонит телефон. - Да… Я… Привет, Кать. Я догадалась, что это и есть Валеркина девушка. Значит, Катя. Ага. Я смотрю на Валерку в упор. Интересно, что он ей скажет. - …Я… Я перезвоню… Нигде… С пацанами… - Неужели? – спрашиваю я. Пытаюсь съязвить. Всё вокруг делается стрёмным и душным. Обидно почему-то. Наверное, я думала, что он скажет что-то другое. Что? Валерка суёт телефон в карман. Облокачивается на перила и смотрит в темноту. На меня не смотрит. - Как у Кати дела? Он молчит. - И в чём же всё-таки заключается твоя «вечная любовь»? Валерка поворачивается ко мне и я вижу его лицо. Плотные губы. Бледные щёки. - А как же… Валерка не даёт мне договорить, он рывком прижимает свои губы к моим. Не целует. Просто прижимает. - И что мне делать? – слышу я его хриплый голос. Я не знаю. Телефон снова звонит. У него такой смешной звонок: «Оле-оле-оле-оле!»… Валерка смотрит на экран. Я тоже. Там написано «КатЁноК звонит». Валерка отводит руку с телефоном и разжимает пальцы. Мобила, сверкнув экраном, с коротким всплеском ныряет в воду. Доли секунды в воде видно мутное зелёное свечение. И всё. - Ты ёбнулся что ли? Валерка отрицательно качает головой. Я с перепоя тоже могу исполнять, но не так же. Тупо. Валерка смотрит на меня пьяными глазами, потом утыкается мне в плечо. Гладит по волосам. Весь мир сосредотачивается на мосту через речку с дурацким названием Пряжка. У меня перехватывает дыхание. Я не могу дышать. Я не могу думать. Я ничего не могу. Это тупо. Это моя мечта. Я просыпаюсь самая первая. Вылезаю из-под Валеркиных рук. Тащусь в ванную. Там из душевой кабинки вытекает вода. Прямо на пол. У меня голова трещит так, будто бы в мозгах вертят ложкой. Ляпа просыпается и курит. Это очень трагически выглядит. На фоне серого рассвета. У него такая рожа убитая. Подонок. Его жалко. Не знаю, что там случилось, может, у Ляпы по утрам всегда такая рожа. Над Ляпой нависает Валерка. Пьёт из бутылки джин с тоником. У Валерки тоже убитая рожа. Точнее, отрешённая. Глаза смотрят в себя. Ничего вокруг не отражают. Потом встают все остальные, умываются. Прыгают по комнате. Под эти прыжки Ляпа и Пункс незаметно уходят. Видимо, догадываются, что у Раджи, Мюллера и Вороны не 13 всё в порядке с головами. Мюллер бегает по комнате и орёт: «Фанат – хозяин стадиона!» Им весело, гадам. Ещё они хотят есть. Вспоминают, у кого же можно занять восемьдесят рублей. Валерка в веселье и вспоминании не участвует. Молча собирается. Я узнаю, что Радже, Мюллеру и Валерке ехать домой в одну сторону. И как раз восемьдесят рублей ждут их на середине пути. Валерка как будто отгорожен от меня. Скачками Раджи и Мюллеровским ором. Мне хочется взять Валерку за щёки и рассмотреть. Мюллер, Раджа, Валерка и Ворона собираются за баблом. Я их выгоняю. Сама. - Когда вы, наконец, свалите? - А что? – с вызовом спрашивает Валерка. - У меня голова болит! Это правда. Мюллер, Раджа и Ворона сваливают. Валерка задерживается. Стоит. И черти уходят без него. Валерка опускается на пол у ванной. Я сижу на стуле. Он гладит мне ноги. Думает. Знать бы ещё, о чём. Вообще какой-то задумчивый. - Зачем тебе это надо было? – спрашивает задумчиво. Похож на Зельвенского выражением лица. Хотя вряд ли Зельвенскому понадобится спрашивать у меня такие тупые вещи. И если я озвучу это своё наблюдение, Валерка ни о чём меня спрашивать больше не будет. Убежит, злобно выругавшись. Я так думаю. - Ты мне нравишься, - отвечаю я, порывшись в мозгах. - А тебе зачем? - У меня всё спонтанно, - уклончиво отвечает Валерка. Хотела бы я говорить такими словами. Уклончивыми. - Зачем трубу-то выбросил? Валерка дёргает плечами. - Да забудь. Я некоторое время молчу. Потом спрашиваю как будто мимоходом: - И что ты девушке своей скажешь? - Если б мы факались – тогда да, - медленно говорит Валерка. – Тогда было бы о чём думать… что сказать… - Ага, - мстительно соглашаюсь я. – Мы же с тобой просто друзья. Вот урод. Валерка внимательно на меня смотрит. Гладит мою ногу. Я встаю и ухожу. В кровать. Под одеяло. Голова болит всё-таки. Валерка встаёт рядом на колени. Прижимается щекой к моему плечу. Опять спрашивает: - Тебе это нужно? - Что? - Связь с объектом? - В смысле? Или я такая тупая, или одно из двух. Валерка изображает схематически: - Вот ты, а вот объект. Тебе это нужно? Если, например, объект – ну… э… ну кто, я не знаю… любимый человек! - Очень нужно! – радостно отвечаю я. Догадалась типа. - Ну вот! – Валерка тоже радуется моей понятливости. – А теперь поставь меня вместо этого человека. Нужно? - Нужно… - мычу я. – Ну, так. Немножко. А тебе? - Мне нужно. Торжественный, блять, момент. 14 - Зачем? Валерка не отвечает. У него какое-то убитое лицо. Потом он всё-таки уходит. Он меня обнимает и целует. Стоит нерешительно. Почему? А я знаю? Видать, не только драться любит. Падать в чужие тарелки. Швырять шарики сквозь стекло. Ходить в одной и той же куртке все времена года. Валерочка. Это имя ему очень идёт. Больше всего. Нужно отменить ему фамилию и написать в паспорте «Валерочка». Это даже точнее, чем фотография. Это и есть мой выигрыш на «бестселлере». На двери у меня рукой уродов прилеплен указатель номеров (содрали в коридоре), на нём написан телефон Пункса. Чтоб я звонила потом – Пункс обещал сводить меня в Мариинский театр. Всё. Потом приезжает редактор Коровин, даёт мне чёрную таблетку. Редактирует самочувствие. Из головы вытаскивается невидимая ложка. Я готова к презентациям, хуяциям и прочим атрибутам «писательской жизни». Но это уже без Валерки. © Copyright: сестра нигера, 2002 Код: 2212090073 -=ВАЛЕРОЧКА=- сестра нигера для гнома …Лица у всех были радостные, промытые, оттенённые чистыми ни разу не надетыми за смену рубашками. Ребята пихались локтями, смеялись через край от возникшей вдруг всеобщей привязанности. Олеся смотрела на все эти красивые лица, искала глазами что-то, но не могла уловить, что. Вроде бы всё как надо. Наверное, на вокзале всегда появляется чувство ожидания – неважно чего. Вот Кудрявость – смеётся, тряся кудрями. Дынин – обнимается с Кларой и Пузатым и орёт на весь перрон какую-то песню. Олеся прислушалась – «…А на дереве болтается наш дворник Степан, будет холодно ему – мы сошьём ему саван…» Мдя… Вдруг среди шумных и радостных лиц Олеся увидела – сначала полуоткрытые губы ромбиком с заячьими зубами, потом солнечный сноп упёрся в очки, прошёл сквозь них не отражаясь, чёрный мокрый ёжик дыбился на маленькой голове. Валерочка протиснулся к ней – потный и взъерошенный, молча взял за рукав. Лидия тогда сказала: - Посмотрите: Валерочка подстригся, не то, что некоторые! Сразу заметна аккуратность! «Вале-е-ерочка,» - прокатилось по рядам. Ребята выглядывали из шеренг, одни хихикали добродушно, другие не совсем, но было ясно: теперь он для них «Валерочка» навечно. 15 В поезд садились более-менее организованно, Лидия пересчитывала по головам, мамы утирали слёзы и местами тушь, папы жали руки, хлопали по спине, желали «не подкачать». Малышня прилипла к окнам, сдвинув бровки и крича: «Мама, пока!» Старшие прогуливались по дорожкам из полотенец, присматривались друг к другу, торопили время. Стасик Галкин кривил губы и тихо плакал, и уже не хотел ни в какой лагерь, и на загадочное «море» было ему наплевать. Лидия незаметно взяла его за руку, подвела к окну, шепнула: «Будем писать маме письма. Привезём ей ракушку красивую, ох как она обрадуется!». Стас поскрёб нос и неуверенно махнул в сторону перрона. Согласился. Колёса лязгнули, покатились, уплыли назад родители, перрон, станция. Дети всё ещё толклись в коридоре, глядели «в последний раз» на город, потом появились кусты и деревья – и так и пошло: кусты и деревья, кусты и деревья. Разошлись по купе. Олеся переоделась, запихала сумку под лавку. Вежливо поулыбалась трём девочкам на соседних полках. Те тоже вежливо улыбались, смотрели с испугом. Потом перезнакомились. Олеся вышла из купе, прислонилась к поручню. Перед глазами побежали деревья, то падая вниз, то взлетая вверх. Солнце мигало сквозь листья. Стасик Галкин стоял у соседнего окна и глядел в штору. Колёса мерно стучали, пахло нагретыми рельсами и китайской лапшой. Зашуршала дверь купе. Стасик обернулся. Олеся услышала: «Я уебу любое чмо, любую шавку поставлю раком всех любителей иглы и травки. Я всегда верну обратно любой косорез в мой адрес. Моя жизнь: спортзал, секс и молоко. Ни одна сука не назовёт меня щенком. А ты, тварь, пропахшая вином и табаком, один на один со мной выйди, я уебу тебя легко!…» Голос принадлежал мальчишке лет тринадцати, он сидел, махая руками, напряжённо сосредоточив взгляд. Рядом слушали ещё два мальчика – постарше. Один в спортивных штанах, голый по пояс, с золотой цепочкой, с волосами стоящими торчком и веснушчатым лицом. Другой – кудрявый, в футболке больше на два размера, чем надо, в таких же джинсах. Все трое дружно повернули головы в сторону Олеси, когда она подошла к двери. Подошла с таким интересом на лице, что на нём уже не хватало места для смущения. Из-за её локтя выглядывал Стасик. Видимо, он был в этом купе четвёртым. - Привет, - сказала Олеся. - Привет, - ответил кудрявый. Тринадцатилетний смотрел враждебно: стеснялся, что Олеся застала его в момент вдохновения. - Извините, - сказала ему Олеся. – Я услышала, мне стало интересно. Мальчик оттаял. Во взгляде появилось самодовольство. - А что интересного? – важно спросил он. …Тринадцатилетнего звали Игнат. У Игната просвечивали уши и походили на приставленные к голове детские ладошки. Светлые волосы были острижены ёжиком, но не держались и голова казалась покрытой приглаженным пухом. На губе – болячка. Игнат её постоянно трогал, шумно дёргая носом. Того, который с цепочкой звали Тарас. «Имена-то одно другого лучше, в словаре их откопали что ли?» – усмехнулась про себя Олеся. И совсем не удивилась, когда кудрявый протянул руку и представился: 16 - Иннокентий. - Кудрявость номер один, - хохотнул Тарас. - Ты будешь с нами в карты? - спросил Кудрявость. Олеся догадалась, что Кудрявость и Тарас – знакомы давно, а Игнат также как и она едет в лагерь и познакомился с ними только что. Кудрявость и Тарас, видимо, не имели привычки под названием «против кого будем дружить». Понимали выгодность своего положения. И королевским жестом приглашали в компанию. Олеся согласилась на карты. Кудрявость ей понравился. И Игнат. И Тарас тоже. Очаровывать их она не собиралась, понимая, что короткая стрижка «общипанного воробья», тонкие очки, полноватая фигура – это не то, с чем можно ходить на свидания. В купе протиснулся Стасик, на щеках ещё не высохли мокрые дорожки. Кудрявость неожиданно даже для себя самого поднял его и посадил на колени со словами: - Кто будет обижать – скажи! - Скажу, - пообещал Стасик. Когда Олеся вернулась в купе, девочки уже подружились и готовились к коллективному обеду. Выложили на столик лапшу, мокрые помидоры, копчёную курицу, колбасу и печенье. Радостно встрепенулись, увидев Олесю. Олеся порылась в сумке, добавила к яствам ветку бананов, бутылку «Спрайта» и хлеб. Вечером к туалету потянулись вереницы ребят с полотенцами и зубными щётками. Лидия проверила, у всех ли есть постельное бельё, велела взять одеяла и не выходить в коридор без необходимости, не бегать, не шуметь, не курить. Поезд мерно стучал колёсами, от наволочки и простыни пахло прохладной свежестью. Олеся лежала на верхней полке, смотрела на пролетающие в окне огни. Девочки спали. У Олеси в животе сладко ныло от купейного уюта, от стука колёс и запаха шпал. Тускло горела лампочка над окном. На потолке фломастером было выведено: «Лара и Таня здесь ехали домой». Олеся тихонько встала, на цыпочках отодвинула тяжёлую дверь. В коридоре было пусто, покачивались занавески. Указания Лидии выполнялись: дети попались на редкость покладистыми. По путёвкам здесь ехали сыновья и дочки работников завода, довольно обеспеченные дети и поэтому добродушные ко всему. Олеся испугалась, что сейчас покажется Лидия или проводник и отправит её спать. Поэтому она быстро прокралась в тамбур. В тамбуре пахло сигаретным дымом, железом и было холодно. Олеся вздрогнула. Она была здесь не одна: невысокий мальчик шагнул к ней от стены. - Привет, - сказал он. - Привет. Мальчик был в короткой чёрной курточке, с наголо стриженной головой и в очках. Такой же «четырёхглазый», как и Олеся. - Не спится? – поинтересовался он. - Тебе тоже? – вопросом на вопрос ответила Олеся. - Люблю тамбуры, - сказал мальчик. – В них трясёт, дует и всё время курят. А в купе – как дома. Теряется удовольствие езды. - Ничего не теряется, - поёжилась Олеся. – В купе лучше. Двухъярусная кровать и постоянно меняющийся вид в окне. И тоже трясёт. - Может и так, - легко согласился мальчик. Повисло молчание, разбиваемое стуком колёс. - Ты тоже в лагерь едешь? – спросила Олеся. 17 - Да, - коротко ответил он. - А как тебя зовут? - Валерий. Даже не поинтересовался, как зовут Олесю. Её это задело. «Подумаешь!» – фыркнула она про себя. Не обращая внимания на Олесин набыченный вид, Валера достал из кармана целлулоидный теннисный шарик. Шарик молочно светился в темноте. - Смотри. Олеся поджала губы, но всё-таки глянула искоса. Валера поцокал шариком по полу, потом размахнулся и швырнул в окно. Шарик пролетел в оконный проём, Олеся вздрогнула от неожиданности. Зачем выбросил? А Валера широко улыбнулся, открыв заячьи зубы, сощурив глаза с куцыми ресницами. Олеся нахмурила брови. Выбросил и радуется. Странный мальчик. - Потрогай, - сказал он. - Что? – не поняла Олеся. - Стекло. - Какое? Валера взял её руку, приложил к оконному проёму, в котором минуту назад исчез шарик. Рука оперлась на холодное стекло. Олеся провела ладонью вверх-вниз, стекло прочно сидело в резиновой раме. - А где шарик? – тупо спросила она. - Нету, - радостно ответил Валера. Ночью Олесе снилась всякая ерунда: будто мама складывала ей в сумку вещи, потом книги с полок, потом аквариум и приговаривала: «Смотри, одевайся теплее! Ешь фрукты! Сырую воду не пей!» Лидия прошла по всем купе, строго предупредила не баловаться и собраться. Одеться и выбросить в урну объедки и промасленную бумагу. Через час поезд остановился на станции и ребята, галдя, потянулись на выход. Кудрявость и Игнат тащили Олесин чемодан на колёсиках, а Тарас тащил Стаса и его рюкзак. Лидия нервничала, но вида старалась не подать. Она громогласным голосом приказала строиться в колонны - и вновь заводские дети послушались, не стали бегать по перрону и кричать, как бывало у Лидии в прошлые заезды. Она погрузила их в два автобуса, оставила в одном за старшего Клару Петрову – строгую ответственную девочку четырнадцати лет с тугими косами и серьгой в носу. Серьга не мешала ей быть ответственной и хорошо учиться. Клару неизменно назначали на ответственные посты: сначала в садике она была главной санитаркой и проверяла помыли дети перед едой руки или нет. В школе она выступала на всех праздничных концертах и училась лучше всех. Её назначили редактором стенгазеты и Клара познала силу печатного слова: школьники становились плохими или хорошими не потому, что вели себя плохо или хорошо, а потому что об этом было написано. И заголовок – фломастером. К ней подлизывались и хотели дружить. Но Клара старалась быть справедливой и, наверное, поэтому даже главный «босс» их девятого «В» Тарас Еремеев не бздел и признавал её авторитет. Сейчас Тарас сидел на сидении позади Клары, глядел наглыми глазами в её строгие через водительское зеркало. Клара хмурила брови. Тарас наматывал на палец цепочку. Олеся сидела рядом с Игнатом, тот весело болтал ногами, напевал себе под нос: «Моя жизнь: спортзал, секс и молоко…» Олеся про себя усомнилась, что все эти составляющие присутствуют в жизни Игната, особенно второе, но промолчала, улыбаясь. Впереди ожидалось море солнца, радости, солёных брызг, горы прозрачного 18 винограда и пахнущие снегом арбузы. Солнце поднималось над горизонтом, освещая автобус сочным оранжем, ребята щурились и смеялись от радости, от такого же, как у Олеси, ожидания. Выехали на широкую дорогу, по сторонам замелькали домики. Сначала интересно мелькали, потом однообразно. Олеся оглядела автобус. Кудрявость спал рядом со Стасиком, держа в руке надкусанный помидор. Тарас не мигая смотрел в окно отсутствующим взглядом. Девочки – соседки по купе – визжали и хихикали. Рядом с толстой девочкой одетой в обтягивающую майку и потому кажущейся ещё более толстой и круглощёкой, сидел Валера, сложив руки на потрёпанном рюкзаке. По сравнению с румяной упитанной девочкой он выглядел ещё более худым и бледным, будто только оттаял после зимы. Валера увидел Олесю и улыбнулся, потом стал смотреть в окно. Он не понравился Олесе. Он не понравился ей ещё тогда, в тамбуре. Слишком тщедушным он был, губы некрасиво подтянуты вверх, скулы торчат, лысая голова отсвечивает на солнце и делает его похожим на червя. «Глист,» - подумала Олеся. Клара объявила остановку. Ребята засуетились. Кудрявость проснулся и уронил помидор. Олесю поселили в комнату на четыре человека, уютную, небольшую, с двухъярусными кроватями. Вместе с ней оказались Ирка Крюкова – вертлявая рыжая девчонка с хриплым голосом, Полинка – постоянно и мило улыбающаяся, вся в лиловом и розовом, и та самая толстая девочка в майке – Оля Клюева. Полинка тонким приятным голосом сообщила, что рада оказаться в такой «милой компании», что уверена, «мы подружимся» и всем стало легко. Будто и вправду сразу подружились. Быстро застелили кровати, убрали сумки в шкаф и, с нетерпением натянув купальники, кинулись с полотенцами вниз от лагерных домиков – к морю. Оно было совсем близко – в каких то ста метрах. Олеся сладко зажмурилась. Южное солнце схватило её в объятия, море одобрительно шумело. Она с разбегу нырнула в солёную воду, чуть колыхающуюся. Девчонки последовали её примеру, Полинка радостно визжала, а Оля Клюева брызгалась. После завтрака Лидия собрала свою группу на линейку. Оглядела мокрых и бледных, по сравнению с предыдущей сменой ребят. Лидия не любила детей. Нет, сначала она их любила. Она читала журналы, где описывались различные приёмы воспитания. Она знала как вести себя в той или иной ситуации. Она знала, что просто так ребёнок врать не будет и что лучше не препятствовать курению – тогда оно само сойдёт на нет. Что дети – они такие же люди, как взрослые и их надо понимать и уважать. По книжкам все дети представлялись ей смелыми и добрыми, а дерзость и грубость с их стороны – реакцией на непедагогичное поведение взрослых. Лидия поступила в педагогический. Пошла работать в садик. Она видела своих воспитанников: ершистых, замкнутых, плаксивых, бойких. И всех она научит доброте и пониманию. Она любила детей. Любовь творит чудеса. В первый день Коля Ёжиков обозвал её «сукой драной». Лидия не знала, как себя вести. Хотелось ударить по этому перекошенному в ядовитой усмешке личику. Но бить – непедагогично и вообще подсудно. - Иди и вымой рот с мылом! – севшим голосом велела она Коле. - Манда! – весело ответил тот. Пришла няня – большая, как баскетболист Надежда Семёновна с высокой седой причёской. Взяла Колю Ёжикова за шиворот, отвела в спальню. Коля просидел в 19 спальне до обеда, потом стал угрожать, что пожалуется папе, а папа «всех вас поимеет». Его выпустили. На Коле сюрпризы не кончились. Алёна Гриман принесла в садик резиновый фаллоимитатор и вся группа с ним тайно играла до тех пор, пока Лидия не увидела и не отобрала. Она заливалась краской, Алёна скандалила и требовала вернуть, а Коля Ёжиков смеялся до истерики. Красная, потная и нервная, Лидия пошла к Надежде Семёновне и услышала за спиной голос Паши Зайцева: - Ибаться побежала! Лидия круто повернулась и залепила резиновым членом Паше промеж глаз. Она тут же испугалась. Испугалась, что Пашин папа тоже из тех, кто «всех имеет». Но как ни странно, никто «иметь» не пришёл, хотя Лидия дрожала почти неделю. Зато группа стала слушаться. И Лидия поняла: в детском коллективе сила – тоже авторитет. Она стала властвовать, поощрять и наказывать, стала грубой «воспиталкой», которых раньше так презирала. Потом пошли лагеря. Лидия устроилась в фирму, набирала группу, везла на Юг. Сначала думала совместить полезное с приятным – работу и отдых. Но дети попадались «трудные», отдыха не получалось. Всё время и нервы уходили на постоянное одергивание и контроль. Дети курили за домиками, купались без спроса и покупали в ларьке пиво с селёдочным вкусом. Лидия их ненавидела и боялась, как собак – пнёшь, а вдруг укусит? Хотя собака меньше человека. В конце концов Лидия превратилась в «командующего», она давала детям волю в обмен на послушание. Менялась. И вот перед Лидией стояла очередная «партия». Она уже знала, что эти дети такие же как и предыдущие – наглые, грубые, пошлые. Что среди них отыщется парочка подлиз, скорее всего девочки, которые будут виснуть по бокам и нашёптывать: «Козлов курит в домике… Попова выпила компот Гусевой… Лавкин матерится…» Что найдутся и «крутые», у которых папы – как у Коли Ёжикова. Лидия старалась не показать своего страха и неприязни. Всё-таки платят не за то, чтобы она нос воротила. К тому же, некоторых из этих ребят Лидия знала. Клару Петрову (дочь школьной подруги), Тараса Еремеева (одноклассника Клары), Лёву Дынина (внука маминого знакомого), Стасика Галкина (в одном дворе жили) и Валеру Сеткина (в том злополучном детском саду была его сестра Надя Сеткина – Валера за ней приходил). Лидия окинула взглядом разномастный строй и сказала: - На завтрак, обед, полдник и ужин собираемся организованно за десять минут до еды. В остальном я вас не ограничиваю. Курить и пить на территории лагеря – запрещено. В пьяном виде появляться – тоже. Дисциплина – не пустое слово. Надеюсь, все вы будете вести себя нормальным образом, а не как беглые каторжники. Следить за одеждой и чистотой тела – обязательно. Посмотрите: Валерочка подстригся, не то, что некоторые! Сразу заметна аккуратность! Лидия указала на Сеткина. Ребята захихикали, а Игнат зло и громко сказал: - Это не из-за аккуратности, а потому что он тупой айбол. - Митников! – оборвала его Лидия. - Митников – чмо, обезьяна позорная, - отчётливо парировал Валерочка. - Сеткин и Митников убирают домики, моют сегодня полы, - сказала Лидия тоном, не допускающим возражения, впрочем, «заводские дети» не думали возражать. На этом линейка закончилась. Валерочку подкараулили за столовой, заросли алычи скрывали небольшую каменную площадку. На Юге темнеет рано даже летом. Поэтому Валерочка попал капитально. Тарас сразу ударил по носу, хрустнули очки. Валерочка по инерции отбежал назад, 20 чтоб не упасть, но упал всё равно - Игнат сзади ударил его пустым деревянным ящиком, железные скобы оцарапали лицо. Валерочка вцепился в пряжку, но снять её не дали – Кудрявость бил в живот, прямо в солнечное сплетение. Валерочка скрючился, закрывая лицо и живот. Тарас, Игнат и Кудрявость били ногами с оттяжкой, так, что каждый удар отзывался по телу. Потом Тарас поднял Валерочку за куртку (он эту куртку не снимал даже в жару), а Игнат дыхнул в разбитое лицо: - Кто из нас обезьяна, урод лысый? - Ты, - ответил Валерочка. Дальше он не помнил. Полинка чистила зубной щёткой свои белые брюки. - Вот, села во что-то! Наверное, в жвачку! – сокрушённо поделилась с вошедшей Олесей. Ирка Крюкова лежала на верхнем этаже кровати и пела хриплым голосом: - Don’t speak, I know just what you’re saying, so please stop explaining… - Девочки, говорят, будет дискотека! – отозвалась снизу Оля Клюева. - И что? - Можно познакомиться с мальчиками! «Ага… С твоими-то габаритами!» – хмыкнула про себя Олеся. Ирка перестала петь и стала шарить в сумке: - А с ними и так можно познакомиться, на пляже, например!… Блин, где они?… А, вот… К тому же, никого стоящего тут нет! Отдыхать надо и от мальчиков тоже!… Девчонки, ничо, если я покурю? Я могу и на балконе, если что!… Разрешили в комнате. «Конечно, - думала Олеся. – Ирка – симпатичная, она может и кочевряжиться – в городе, поди, пацанов осталось немеряно… А эта бочка Клюева только на курортный роман и может рассчитывать!» Почему-то вспомнился Валерочка. Его некрасивое лицо раздосадовало Олесю, она забралась под одеяло и стала думать о том, что море – красивое и тёплое, девочки – хорошие, Лидия Михайловна – тоже ничего, хоть и притворяется строгой, что на обед были котлеты с подливкой и арбуз, что… Она уснула. За завтраком девчонки распространили слух: у «Валерочки» сломан нос, пробита голова и глаз опух. Два. Глаза. Олеся испугалась. Кто его так? «Говорят, местные». - Беспредел! – отозвалась с набитым ртом Клюева. - Вот гавно! – прокомментировала Ирка. – И тут не пожить спокойно. Полинка хоть и была нежнейшим созданием, чистила зубы и брюки одной щёткой и никогда не выходила из комнаты без косметики (даже на пляж), возразила: - А это не местные! - Почему? - А я думаю, это Митников. Они же на линейке поругались. Из-за расовых предрассудков. - Каких-каких? – подняла глаза от тарелки Клюева. Полинка не расслышала и продолжала: - Так что, девочки, нам-то спокойно пожить удастся, вот этому Валерочке – хуй. Было удивительно, как лиловая благоухающая Полинка может так выражаться. Олеся встретила Валерочку через три дня на пляже. Во время дискотеки. Все ребята плясали у столовой, а ей захотелось побыть одной и она спустилась за забор к морю. 21 Он сидел на скамейке и фиолетовая темнота окутывала всё вокруг. Олеся его сначала не узнала, потом он окликнул её: - Привет! - Привет… - Садись сюда, - предложил Валерочка. Олеся села. Было непонятно, что она чувствовала. Досаду? Неприязнь? Равнодушие? Олеся молчала. Заговорил Валерочка. - Что, слышала, небось, про меня? - Да… - Ты не думай, ничего мне не сломали и не пробили. - Да мне как-то… - Пофигу? – догадался он. Не обиделся. Стал смотреть вдаль, на море через треснувшие стёкла. Олеся устыдилась своего равнодушия. Спросила: - А что сделали? - Треснули хрящ в носу, - спокойно ответил Валерочка, не глядя на неё. – И всё. Больше ничего такого. Не волнуйся. Хотя ты и не волновалась. Он говорил легко, без обид и натяжек, весело даже. На пляж шурша песком кто-то сбежал. Послышался Иркин голос: - Лесь! Ты тут? - Да! – откликнулась Олеся. – Ну я пойду? - Иди, - разрешил Валерочка. - С кем это ты там? – спросила по дороге Ирка. - Да так, - растерялась Олеся. – С одним… Ирка не дослушала. - А мы познакомились. То есть Оля. С Митниковым, Тарасом и этим… - Кудрявостью, - подсказала Олеся. - Нно… - было видно, что Ирке эта троица безразлична. Олесю кольнула досада: почему безразлична? Она же их знает. Они же… они же теперь крутые… Положили Валерочку. Треснули нос. А Ирке по фигу. Хоть два носа. - Мы идём с ними бухать! – весело сообщила Ирка, обняла Олесю за плечи. – Эх, класс! Отдохнём по полной! Ты не возражаешь, я покурю?… Игнат удивился, увидев Олесю. Может быть, они рассчитывали, что «четвёртая подруга» будет ничего себе и Клюеву можно прикрепить к Стасику, который вертелся тут же. Оля Клюева так не считала. Она накрасила губы фиолетовым перламутром и подвела глаза. Всё время по куриному смеялась, а Тарас морщился: она смеялась ему и смотрела на него. Игнат и Кудрявость украдкой выдохнули: «Пронесло…» - Привет, - легко бросила Олеся, заметив Игнатово удивление. Внутри царапнул досадливый коготок. «А чего ты хотела? – беспощадно спросила она себя. – Ты же не Ирка, которая и без косметики выглядит хорошо – зелёные глаза, пусть мелковатые, пухлый рот с трещинкой, рыжие крупные кудри до ушей, стройная фигура с сухими поджарыми мускулами под успевшей загореть кожей. Не Полинка – нежное белолицее создание с кукольным ротиком и аккуратно накрашенными глазками, милая славная девочка с мелированными волосами…» Уши Игната полыхнули. Он заметил её взгляд, ему стало мучительно неловко непонятно отчего. Он ведь ничего этой Олесе не обещал. Просто познакомились и всё. Ни о каких симпатиях и речи не шло… «Не шло… - согласился он, - Но так «забывать», что знакомились и улыбались друг другу – свинство. Бля…» Он понял, что поспешил отгородиться от Олеси. Что она вовсе не собирается его насиловать прямо здесь. «Дебил,» - обозвал он себя. 22 Полинка весело хихикала, Кудрявость смотрел на неё с нежностью, приглаживая кудри. Ирка курила, не глядя на Тараса, на широкоплечего высокого Тараса с туго обтянутыми, как у малолетнего преступника мускулами. Олеся таких видела по телевизору. - Пойдём? – спросил Игнат, не глядя на девочек. В летнем кафе пахло жареным луком и шашлыками. Уютно так пахло. Толстая черноволосая женщина с усами облокачивалась грудью на деревянную стойку. Стойка – выскобленная до жёлтой чистоты. Рядом курил грузинского вида дядечка с гипсом на левой руке и в подштанниках. На пластмассовом стуле поджав коричневые ноги временно сидел мальчик. То и дело срывался к посетителям, держа на остром локте полотенце в жирных разводах. Мальчик был грязноватый, черноволосый, с обветренными губами и большими чёрными глазами. Хороший мальчик. Лет двенадцати. Он подлетел к компании, когда они неловко рассаживались за длинным деревянным столом под увитым вьюнками каштаном. - Чего желаете? Игнат смешался. Тарас и Кудрявость счастливо посмотрели на мальчика, они на всех так смотрели, потому что доброжелательность реяла над ними, заражая всех вокруг. Они дружили без ссор, упиваясь одни только фактом, что есть такой человек на свете – Тарас Еремеев (думал Кудрявость) и есть Кудрявость (думал Тарас). Они никогда не выясняли степень значимости друг для друга, не «братались», не клялись помогать друг другу в беде. - Принесите всем шашлыки и пиво, - распорядился Тарас. Оля Клюева радостно подхватилась. Шашлыки ели молча. Стеснялись. Только Ирка курила, она была выше детских неловкостей. Оля Клюева пила пиво большими глотками, Кудрявость шутил с ней. Видимо, своим счастливым состоянием он готов был делиться хоть с кем, даже с толстой Олей. Полинка, по-птичьи отщипывающая мясо, оценила великодушие Кудрявости. Игнат сбросил оцепенение, весело и громко рассказывал про то, как он ходит в бассейн, какая у него собака Вулкан, Ирка слушала. Тарас объяснял Олесе преимущества Counter Strike перед Ultima. Олеся пошла пописать. - Амир, проводи! – крикнул усатая женщина. Черноглазый Амир соскочил со стула. Провёл Олесю в какую-то подсобку, указал на дверь с нарисованным мухомором. Олеся потёрла виски. От выпитого пива голова болталась, как шарик на верёвке. Она дёрнула шнур, вода шумно обрушилась. Звякнула задвижка. Кудрявость макал шашлык в кетчуп и ел, измазав губы. Полинка расслабленно лежала на стуле, как одежда. Ирка, Оля и Тарас с пьяным вниманием слушали Игната, глядя ему в рот. Игнат качал руками: - Мне не нужны твои подачки, которые бросаешь мне, И так могу тебя трахнуть - всегда и везде. Ты так и скажи: тебе нужен лишь факт, что у тебя кто-то есть, ну скажи, не так? И желательно покруче, ну что же, пусть я Хватит жаловаться на тупых уродов, хватит с меня. У меня нет времени всех их мочить, А зачем? Что ещё ты хочешь от меня получить? Чтобы твои подруги завидовали жутко - 23 А мне оно надо? Пошла ты на хуй, сука… И уши его наливались рубиновым соком. Лидия даже не ругала их, когда застала – пьяных, ржущих, у калитки. «Опять двадцать пять…» – подумала досадливо. Тарас Еремеев, разухабисто обнимавший Ирку, всётаки осёкся и отвёл мутный взгляд. «Чего он её так тискает?» – подумала Лидия. Ирка, впрочем, к Тарасу не жалась. Кудрявость тащил кривую, как турецкая сабля Полинку за руку, что-то говорил ей в лицо, а она не слушала и подхихикивала. Олеся с Игнатом Митниковым шли обнявшись, Игнат горланил: - Я уебу любое чмо, любую шавку!… Ну вот честно, Олесь, ну кто полезет, ну скажи!… Олеся сияла и соглашалась. Да, скажет. Позади всех пелась унылая, как отравленный слон, Оля Клюева. Лидия заперлась в комнате, скинула шлёпанцы с прилипшим песком. Глубоко вздохнула, изгоняя весь негатив сегодняшнего дня, посчитала: раз, два, три… В мыслях осталось тёплое море, горячий белый песок из кусочков ракушек, холодные сливы с базара… Нет. Лидия легла на кровать. «А ведь Сеткин не просто так… Кто-то из наших… Митников? Или всё же «местные»? Говорят, у них тут банды целые… А что хотели? Денег?» Вспомнила лицо комендантши лагеря – высокой сухой Галины. «Что он говорит? Молчит? И пусть молчит, - сказала она своим мужским голосом, прикрыв дверь. – У вашего Сеткина всё скоро заживёт, а милиция нам только кровь попортит и отдых. Нечего вмешивать посторонних. Он молчит и вы молчите». Лидия молчала. «Теперь вот эти обалдуи… Напились… Хиханьки… Сначала пьяные по городу шатаются в обнимку, потом начнут дружно с девственностью расставаться… А претензии ко мне…» Захолодело под ложечкой. И как наваждение какое-то, дурное предчувствие, вспомнилось перекошенное злое личико Коли Ёжикова… В дверь балкона поскреблись. Полинка тонко сказала: - Девочки, кто там? - Кони в па-альто, - заплетающимся языком проговорила Ирка, валяясь в кровати с сигаретой в руке. Пальцы не послушались, сигарета упала на Полинку. Оля Клюева фыркнула в подушку, отвернулась к стене. Не могла простить девчонкам, что они нравились, а она – нет. Олеся дотянулась со второго яруса, подковырнула ногтём дверь. В голову толкнулась мутная вата, она снова утонула носом в подушке, чувствуя, что больше двигаться не может. В комнату прокрался Тарас, за ним Игнат и Кудрявость. Дверь закрыли. Троица держалась так, будто до этого договорилась о чём-то и теперь движения и жесты не имели значения, всё было для чего-то. Тарас подтянулся, перевалился на второй ярус к Ирке, дыша сладким спиртом. Она хрипло захохотала. Плюнула на пол. В то же время Кудрявость присел на край Полинкиной кровати. - Привет, - кукольным голосом отозвалась Полинка, валяясь, как ватная. У Олеси щекотно заныло в животе, через пелену прокралась пугающе приятная мысль: «А Игнат… не к Оле же Клюевой…» Тарас обнял губами Иркины, жарко дыша, облизывал горячим языком. Ирка отвечала. 24 Тогда он одной рукой принялся стягивать с себя спортивные штаны, выскочил торчком стоящий член. Ирка легко обнимала его спину, фыркала, когда Тарас запустил руку в трусы, стянул их, запутавшись в Иркиных ногах. Рыкнул или засмеялся – непонятно. Торопливо, испугавшись, что Ирка передумает, подхватил тонкие крепкие ноги, рукой направил член, потыкался слепо, потом попал. Взвизгнул приглушённо, прижал Иркины плечи к сбившейся подушке. Игнат с каким-то придурковатым лицом смотрел, как Тарас резко качается взад-вперёд, болтается его золотая цепочка. Смотрел на Ирку, раскинувшую голые ноги и отвернувшую лицо от Тараса. Видны были её крупные рыжие завитки на подушке. Кудрявость привстал, тараща глаза, жадно слушая повизгивания Тараса и его тяжёлое дыхание. Раз-раз, раз-раз… Олеся не могла понять: снится ли ей это? А если нет? А если… А если… А почему тогда Игнат стоит, как вкопанный?… А почему всё так?… э…э… Кудрявость пискнул, зажал руки где-то между ног, у живота. Бросился неуклюже к двери, на балкон, Олеся слышала, как гулко отозвалась земля под его кроссовками. Игнат выскочил следом. У Стасика Галкина ребята из четвёртого корпуса забрали очки для плавания. Ржали, курили, перебрасывались ими. Стасик был один, а их четверо. К тому же Стасику восемь, а ребятам по тринадцать - четырнадцать. Упивающиеся властью над «мелким децлом», прыгающим вокруг с плаксивой миной, они матерились «по-взрослому», выпускали дым вверх, к ноздре. - Попрыгай, чмо сраное! - Дыня, пни его! - Въебём ему, пацаны, чё он тут крутит жопой? - Пошёл на хуй, урод! Курточку Сеткин больше не носил, одевался как все. Ходил в майке без рукавов, в шортах. Но под шорты всё равно надевал ремень. Ноги и руки загорели, лысая голова стала румяной от солнца. Валерочка сделался похожим на остальных ребят, нос почти зажил. Разве что треснувшие очки напоминали Лидии комендантшино: «Милиция нам только кровь попортит и отдых…». Валерочку, в отличие от Лидии, «инцидент с мордобоем» не волновал. Некрасивое Валерочкино лицо светилось здоровой безмятежностью. С таким лицом он и вывернул из-за корпуса, увидел четверых парней и Стасика, прыгающего вокруг наподобие щенка. Недоумённо сдвинул тёмные брови, но шага не сбавил, так и подошёл к компании, только рука потянулась к шортам. Парни смотрели настороженно, даже материться перестали. Думали, с миром этот бритый очкарик пришёл или нет? «Бля, уебут в нос – хана мне… - промелькнуло в Валерочкиной голове. – Лучше не связываться». Так бы он и прошёл мимо, но Стасик, отчаявшись, вцепился в шорты: - Они у меня очки отобрали! «Всё!… Подставил сучонок…» - упало у Валерочки сердце. - Отдали очки. Короче. Четвёрка смотрела оценивающе: справимся или нет? Потом один за другим стали улыбаться: «Справимся». Нагло ответили: - Соси, чмо. - За чмо ответишь, - спокойно ответил Валерочка, сдерживая ходившие ходуном нервы. Раньше в подобных ситуациях сзади стояло не менее пяти человек, а тут только Стасик Галкин, да и тот бесполезен. 25 - Пошёл на хуй! – велел самый крепкий из парней, чуть повыше Валерочки. И этому крепкому попало первому. Пряжка просвистела, сочно врезавшись в скулу. Парень завизжал. Остальные трое кинулись к Валерочке. Тощий, со спутанными волосами и футболке «Metallica» достал-таки до Валерочки, в правом глазу вспыхнули огни. «Ебать гопов, ебать ниферов сраных,» – механически вертелось в Валерочкиной голове. Не защищаясь, он рубил своей пряжкой направо и налево, прицельно, почти всегда удачно. Не чувствуя боли в ногах от пинков, он сосредоточенно орудовал кулаками, стараясь попасть в кадык. Но парни попались жилистые, один изловчился и вмазал под коленку. Валерочкина нога сложилась, он присел. Его тут же сбили на землю ударом в грудь. И пошло-поехало. Парень с рассечённой скулой, захлёбываясь в крови и соплях, дёргал ногами, потом прыгнул Валерочке на голову. «Бля, ну какого хуя влез?» – со слезами пронеслось у Валерочки в голове. Стасик громко с истерикой плакал. Очки ему были больше не нужны, только бы перестали так бить этого лысого… «Запомнить бы рожи что ли…» – думал Валерочка. - …Опять ваш! – злобно сказала комендантша, багровея. – Опять тот же самый! - Сеткин… - Да, вы что, не смотрите за ними что ли? Они у вас как ветры… в поле… гуляют? – комендантша взмахнула рукой, видимо, показывая, как именно гуляют в поле «ветры». - При чём здесь это? – огрызнулась Лидия. - Никакой дисциплины в вашей группе нет! Если милиция всё-таки заинтересуется этими происшествиями, на лагере будет пятно! Некстати вспомнилось рекламное: «Стоит ли волноваться из-за каких-то там пятен?» - В общем, - подвела итог комендантша, вытирая пот на шее. – Примите меры, Лидия Михайловна. Его не могут забрать?… Хотя нет, не надо… До конца смены всё зарастёт… А если сейчас вызвать родителей, то они такой шум поднимут!… Вы меня поняли? - Нет, не поняла, - призналась Лидия холодным тоном. – Что вы предлагаете делать с Сеткиным? - Пусть ходит с вами… - пожала губами комендантша. - Ну, ещё чего придумаете? Бред какой-то, ей богу! – устало нахамила Лидия и вышла из прохладного кабинета на жару. У корпуса сидел Сеткин. Ждал, придерживая рукой опухшую скулу. Глянул на Лидию без интереса. Она привыкла, что дети на неё так смотрели. Она немножко заискивалась перед ними, чтоб не «опустили», чтоб не попасть в ситуацию, когда после слов «сука ёбаная» она будет не в силах что-то сделать, она же не умеет как они… Поэтому лучше строить из себя неприступное бревно. - Что? – вяло спросил Валерочка. – Могу идти? - А в чём, собственно, дело? – поджала губы Лидия. – Почему тебя всё время кто-то бьёт? Валерочка брезгливо пожал загорелыми плечами. Лидия увидела торчащую из-под майки пряжку со звездой и буковками «В.С.» в самом углу. - Могу идти? – повторил Валерочка. - Иди. Мальчик встал, засунув руки в карманы светлых шортов, обошёл Лидию и направился к морю. По дороге встретил двоих из тех, кто отбирал у Стасика очки. Рожи побитые, но смотрят нахально, не пристали бы. Не… Прошли мимо. Валерочка зло сплюнул. Он разделся на пляже, лёг на дроблёные ракушки. Положил майку на лицо и оказался в душной темноте. Солнце окунуло его в свои лучи, начало прожаривать. Вокруг носилась малышня, слышался плеск, гул и взрывы хохота. 26 «Бля… - невесело думал Валерочка. – Сколько уже против меня… Тех трое… Плюс четверо… Семь. Многовато…» Неподалёку, у будки лодочника загорала Клара Петрова. Две толстые косы лежали по бокам, будто загорали самостоятельно, отдельно от Клары. Серьга в носу блестела и отражалась в глазах Тараса. - Клар, - мурчал он неуверенно. – А ты, говорят, в лицей переведёшься в десятый-то… - Отстань, - не открывая глаз морщилась Клара. - Чё сразу «отстань»? Клара напряжённо промолчала, только дёрнула носом, как хомяк. - Пошли вечером погуляем, - предложил Тарас. - Еремеев… - Клара открыла глаза, постаралась придать своему лицу свирепое выражение – Ты мне мешаешь отдыхать! - Солнце я что ли загораживаю? – в сердцах воскликнул Тарас. Кларе стало его жалко. - Ладно… Ирка смотрела издалека на радостную рожу Тараса, на беспристрастную Клару и у неё было ощущение, будто она ест песок, зачерпывая горстями. Жгло горло. Полинка и Олеся деликатно молчали, ощущая в душе какую-то смутность: то ли радость – с ними ничего «такого» не произошло, то ли запоздалый страх – «А если бы?…», то ли сочувствие Ирке и злость на Тараса, Игната и Кудрявость… Оля Клюева молча торжествовала. Её непривлекательность и неуспех превратились вдруг в предусмотрительность – она «заранее знала, что ничего хорошего от этих дебилов ждать не стоит, одни неприятности». У Оли на душе было спокойно и радостно. Ирка вскочила, пошла прочь, загребая ракушечное месиво босыми ногами. Девочки смотрели ей вслед. Ирка дёрнула плечом, будто чувствовала их взгляды. Запнулась, брызнув песком. - Под ноги смотри, бля… - зло огрызнулся Валерочка из-под майки. Приподнял её. Ирка увидела заплывший глаз, захваченную вместе с ним скулу, царапины на губах и бритой голове. Плаксиво поморщилась. - Что? – пробормотал Валерочка. – Вали давай… И закрылся майкой. Лёва Дынин сидел в больнице на лавочке, обитой коричневым дерматином и скучал. Рядом громко охал какой-то громадный дед в сетчатой майке, с пожелтевшим гипсом на ноге. Лёва поморщился. Поморщившись, заохал, как дед. Они сидели рядом: старый и малый и охали. Вообще-то Дынин на «малого» тянул только в сравнении с этим дедом, а так он был вполне крепкий здоровый мальчик четырнадцати с половиной лет. Лёва увлекался компьютерными играми и творчеством группы «Кино», а также был горячим поклонником «НАШЕго радио». Недавно он научился даже связно играть на гитаре и теперь иногда пел друзьям и знакомым песни Цоя. Стеснялся, конечно, как чёрт и краснел до корней волос. Волосы были светлые, коротко стриженные и казалось, что они тоже краснеют. Дед перестал охать, Лёва подумал, что одному охать стрёмно и тоже замолчал. Вышла медсестра с пучком рыжих волос на макушке, позвала Дынина на перевязку. Лидия нервничала. Вместо того, чтобы греться на пляже, она вынуждена мотаться с Дыниным по милициям и больницам. План «помолчим, а то милиция вмешается» не сработал. Замолчать рассечённую скулу Лёвы Дынина не удалось, пришлось везти в травмпункт. Это вместо намеченного похода в кинотеатр с кульком черешен. В «травме» Дыню осмотрели, тут же позвонили в милицию. Лидия с Дыниным мотались из больницы в отделение по душной жаре и Дынин чуть не плакал от всего, что на него вдруг 27 навалилось. Перевязки, дяди в форме… Лидия соображала, как объяснить отсутствие при ней Сеткина (она же должна была сдать его в органы!), но объяснять ничего не пришлось. Дыня уныло твердил, что упал и даже рисовал подробности: скамейка с отодранной доской, скользкие сандалии… Лидия вспомнила: да, есть такая скамейка. Участковый велел прийти назавтра и ещё назавтра, но Дынин ничего нового не добавил и от него отстали. Через четверть часа Лёва вышел, белея свежим бинтом на загорелой коже. Поехали в лагерь. Тарас всё время жался к Кларе, она поджимала губы и отходила. Тарас снова лез, его толкали. Громко ревела музыка, мигали разноцветные огни. Клара танцевала легко, короткая юбочка моталась вокруг бёдер, рядом гоготали Игнат и Кудрявость, успевшие после ужина сбегать в киоск за пивом. Они врывались в круги танцующих, смеялись, хватали за руки девчонок, те весело отбрыкивались. Веселье этих двух «обалдуев», как называла их Клара Петрова, было также и от того, что полчаса назад на четвёртом корпусе, который стоит боком прямо к пляжу (а значит, всем виден), написали белилами «fuck da Sетkin». Крупно написали, от души. Радовались теперь. Кудрявость и Игнат всем нравились. За ними и Тарасом прочно закрепилась слава «крутых». Их боялись. А девчонки хотели заполучить в приятели. Вот и сейчас Катя Моисеева четырнадцати лет с тщательно накрашенными губами и прямыми чёрными волосами не торопилась вырывать рукав прозрачной кофточки из потных ладоней. Танцевала совсем близко от Игната. «Ну где же ручки, ну где же ваши ручки, давай поднимем ручки и будем танцевать!…» Катя Моисеева подняла ручки, потом обрушила их на плечи Игната. Тот не задумываясь потянулся к губам, размазал помаду, Катя старательно втягивала слюни. Они отделились от танцующих ребят и вертящейся вокруг малышни. Пьяно шатаясь пошли за столовую на каменную площадку, облепленною кустами алычи. Стали обниматься. «Только не грубо, а то сбежит…» – машинально думал Игнат. Руки скользили по вздрагивающим бёдрам Моисеевой. Игната охватил страх и азарт. С замиранием сердца притиснулся ближе, в животе стало щекотно. Краем глаза отметил широкий каменный барьер площадки, заросший какой-то мелкой травкой, похожей на мох. Подвёл Катю, потянул вниз. Катя послушно легла, ладони её вспотели от волнения. Игнат торопливо, слишком торопливо, принялся снимать с Моисеевой трусы, она, впрочем, не возражала. Даже потянула Игнатовы штаны вниз. Игнат навалился сверху, пошарил руками, придвинул член к входу во влагалище. Резко качнулся вперёд. Катя тяжело и испуганно дышала. Член скользнул по крепким бёдрам, Игнат еле слышно прошипел: «Ах, сука…». Раздвинул ноги пошире. Помогая себе двумя руками, наконец, пихнул член внутрь. Катя пискнула, придавленная Игнатом. А он лихорадочно забился, опершись на руки и через две минуты ткнулся вспотевшим лицом в Катино плечо. Она испугалась его висящей мокрой губы, открытого рта, бессмысленных глаз. Дёрнулась, но он лежал, свесив ноги и лишь качнулся. Катя Моисеева чуть не заплакала, её охватила паника. Царапаясь пальцами, она попыталась выбраться из-под Игната. Всхлипнула: - Блядь, чё ты, чё ты?… Игнат потряс белобрысой головой, немного пришёл в себя. - Зайка, что я? Я тебя люблю! Люблю… Давно ещё, с приезда… Зайка… Он не помнил, как её зовут, точнее, вообще не знал. - Правда? - Правда, зайка. Катя успокоилась. «Вот и любовь пришла,» – радостно накрыло её теплой волной. 28 - Игнат, я тебя тоже люблю. Валерочка сидел на балконных перилах ногами на улицу. Писал на обратной стороне этикетки «Крем-сода»: « 1. Митников – 6 корпус. 2. Еремеев – 6 к. 3. Кудрявый – 6 к. 4. Дынин – 4 к. 5. Пузатый – 4 к. 6. Гена Ж. – 4 к. 7. Артём – 4 к.» Рядом у ног тусовался Стасик Галкин, любезно предоставивший информацию. Заглядывал немножко с отвращением Валерочке в глаза. - А Игнат, Кудрявость и Тарас каждый вечер ходят в кафе! Называется «Стулья». - «Двенадцать стульев», может? - Да! После ужина… - кривя губы сообщил Стасик. - Спасибо, - холодно поблагодарил Валерочка, спрыгнул с перил на балкон и скрылся в комнате. Стасик поскрёб царапину на носу и побежал на пляж. Лёжа на втором ярусе, Валерочка держал перед собой этикетку. Беззвучно шевелил губами. «Весь отдых убить на выяснения отношений что ли?… Хотя этих шавок можно за неделю положить… Бля… Дак они по одному-то не ходят… Разве что поссать в кафе… Но это вообще идиотизм – у сортира караулить… Бля…». Мысли зашли в тупик. - …Я вон ту трахнул, - хвалился Игнат, показывая пальцем на Катю Моисееву через стекло. - Класс, - завистливо обрадовался Кудрявость, оттирая белила от майки. Тарас с видом умудрённого опытом мужика, покивал одобрительно головой. - А чё она тут сидит? – спросил Кудрявость. Игнат пожал плечами. Катя Моисеева сидела на скамеечке у шестого корпуса, глядя то на балкон ребят, то на входную дверь корпуса. Она была в той же самой прозрачной синтетической кофточке. Вспотела. Нетерпеливо ёрзала, ковыряла ногой песок. - Не отвяжется теперь, - спрогнозировал Тарас. Игнат нахмурил брови. - Шмара какая-то, - неуверенно оценил Кудрявость, минуту подумав. - Сосала? – солидно бросил Тарас. - Да, то есть, нет, - замялся Игнат. – Не, не сосала, - признался откровенно. Катя оглядела окна корпуса, поудобнее устроилась. Видно было, что собирается сидеть до тех пор, пока не Игнат не выйдет. - Что делать будешь? – ехидно сощурился Тарас. - Не знаю… Игнат злился. Ему не надо было, чтоб Катя Моисеева бегала за ним и думала, что он её любит. Даже ради второго раза не мог позволить ей виснуть на себе. Противно. «Вот тебе и секс, - подумал он. – Мдя…». - А Клара? – вдруг вспомнил он. - А чё Клара… - поморщился Тарас. Хотел, видимо, прихвастнуть, но неожиданно для себя сказал честно: - Говорит: «Пошёл на хуй»… Прямо так… Я и ушёл. Даже не лез целоваться… - Хм… - сочувственно помычал Кудрявость. – Ну, идём… Они вышли в коридор и спрыгнули на улицу через балкон малышни. С противоположной стороны от входа. Катя осталась ждать. 29 Ирка валялась на пляже, рядом ели виноград Полинка, Олеся и Оля Клюева. О мальчиках не говорили. Ирка наковыряла со дна крабов и теперь Оля Клюева брезгливо переворачивала их палкой. Олеся смотрела искоса на крупного мальчика в синих трусах: пол лица у него было замотано бинтом. «Нда-а… - тянулось в голове. – Фантомас. С ума тут все посходили что ли?» Мальчик сидел на песке с гитарой, пощипывал её и пел: - Перемен!… Мы ждём перемен!… Вокруг полулежали другие мальчики, поменьше. Пили газировку «Банан» и расслабленно слушали. Один, самый маленький, но не младший, подмигнул Олесе. Она зарделась. Тогда он подполз, как ящерица, дурашливо улыбаясь. Оглядел девчонок и весело сказал: - Меня зовут Гена! - Крокодил что ли? – без интереса отозвалась Ирка, вдавливая сигарету в песок. - Сама ты крокодил, - обиделся Гена. Полинка засмеялась. Её смех примирил Гену с Иркиной грубостью. - Ой, что это у вас? – воскликнул он, указывая на крабов. Воскликнул совсем по-детски, губы с трещинками расползлись в улыбке. - Крабы! – важно ответила Оля Клюева и сделала вид, будто совсем крабов не боится. - Ребя! – крикнул Гена в сторону мальчика с гитарой. – Тут крабы! «Ребя» завозились на песке, встали, подошли вразвалочку. Все сплошь с томными взглядами. Один Гена улыбался доверчиво, встряхивая вороным чубом. Он и начал всех представлять. - Это Тёма, это Пузатый, а это Дыня! - А что у Дыни с лицом? – поинтересовалась Ирка. - Упал об скамейку, - ответил Дыня нехотя. - Смотри-ка, - Ирка усмехнулась краем губ. – Все вдруг попадали на скамейки… Гена крутил головой, как ворона. У Лидии болела голова. Она лежала на кровати и тупо глядела в потолок. Потом решила разобрать документы на детей. Взяла папку, в ней были аккуратно сложены паспорта, свидетельства о рождении и деньги. «Крюкова Ирина Александровна…» Лидия вспомнила: вчера приходила, попросила выдать сто рублей. Потом сидела на кровати, вывернув шею. Лидия хотела спросить, в чём дело, но постеснялась. Неловко лезть. «Митников Игнат Сергеевич…». Лидия не сомневалась: это он, Митников, размалевал стену. Комендантша задохнулась от злости. Белые буквы на тёмно-синем фоне бросались в глаза всем идущим с пляжа. К тому же комендантша знала английский. Лидия потянулась за минеральной водой. Папка покосилась и документы съехали на пол с лёгким шорохом. «Чёрт…». Наклонилась, подобрала. «Сеткин Валерий Юрьевич…». Лидия хотела было закрыть свидетельство, но внезапно остановилась. В глаза бросилось: «отец – Сеткин Юрий Фаддеевич». Что-то зашевелилось в мозгу, как червячок пролезала догадка. Неожиданная, неприятная… Юрий Фаддеевич. Отчество редкое, запоминающееся… И тут как рукой по лбу: Юрий Фаддеевич Сеткин – зам. директора завода… Того самого завода, который выделил льготные путёвки и Митникову, и Еремееву, и Крюковой… Значит, и своё чадо Юрий Фаддеевич отправил в лагерь греться на солнышке и кушать фрукты, хотя запросто мог бы и в Швейцарию… А тут по недосмотру Лидии сын, вместо того, чтобы беззаботно отдыхать, подвергается систематическим избиениям. Лидия похолодела. Закрыла 30 свидетельство, легла на кровать. «Господи, господи…» - Манда! – весело, как злобный карлик, корчился Коля Ёжиков… Валерочка теперь чаще всего выходил в город из лагеря и ходил по узким тихим улицам, заросшим виноградом и грецким орехом. Днём народу почти не было, только изредка попадались мальчишки в мокрых трусах и девчонки с сумками. Из сумок торчал лук. Валерочка ходил, засунув руки в карманы шортов. Рассматривал «крутые» дома, похожие на замки. Заглядывал в игровые салоны. Там громоздились старые телевизоры «Рекорд» и лежали обшарпанные пластмассовые Sony Playstation. Валерочка свернул в заросший каштанами переулок с кривыми поребриками. Шёл, пиная колючие шарики. Ветер задувал под майку. «Суки… - спокойно думал Валерочка. – «fuck da Сеткин…» Уро-оды…». Он поднял глаза. Навстречу шли двое парней. Старший и младший. Старший – в футболке с обрезанными рукавами, со стриженной наголо головой – вертел в руках цепь. Младший – примерно одного с Валерочкой возраста – тоже стриженный, шёл, засунув кулаки в защитного цвета шорты. Валерочка сбился, вглядываясь в лица того и другого, потом отвёл взгляд, потому что старший глянул на него из-под густых бровей. «Дзиньдзинь…» - позвякивала цепь. Валерочка прошёл мимо, потом остановился. Развернулся всем корпусом. Те двое стояли и смотрели на него… Полинка влюбилась. Она так и говорила: - Я влюбилась. И уточняла весело: - В крокодила! - Ну и дура! – на той же ноте вставляла Ирка. Все хохотали. Олеся сидела на полу по-турецки и пила из пластикового стаканчика кагор. Они пили кагор маленькими глотками, весь день с утра до ночи. Ходили с синими зубами. Смеялись. Ирка пела «Don’t speak, I know just what you’re saying!…» и ещё «Я блю-у-ую…» на мотив «Only you». До трёх ночи. И все ржали в темноте, а соседи долбились в стену. Это было ещё смешнее. Поэтому порождало новый взрыв хохота. И так бесконечно. Вставали в полвосьмого и как дохлые страусы шли завтракать. Потом отсыпались до обеда, обедали и шли купаться – загорать. До ужина. После ужина брали Пузатого, Гену, Тёму и Дыню и шли в город пить пиво. С этими мальчиками было легко. Никто под юбки не лез. Шли и разговаривали обо всём на свете. И даже Оля Клюева нашла себе пару – худого волосатого Тёму в майке «Metallica»… А в один из вечеров никуда не пошли. Сидели у девчонок в комнате, ели арбуз. Сок лился на пол, семечки плавали в нём, как чёрные тараканы с поджатыми ножками. Ирка хрипло тянула: - Я блю-у-ю… Каждый день по чуть-чуть блюю… Ла-ла-лай-ла-лай… Остальные захлёбывались от смеха. Потом Гена заметил, что пиво кончилось. Решили пойти за новой партией. Мальчишки ушли, Ирка, Оля Клюева и Полинка побежали занимать очередь в туалет. Олеся осталась в комнате, непривычная тишина после хохота навалилась, защекотала в животе. Олеся хихикнула. И услышала лёгкий стук. Вздрогнула. Белый целлулоидный мячик скакал по полу от окна. Олеся напрягла зрение так, что глаза чуть не вылезли на лоб от усердия. Окно было плотно закрыто. Ни форточки, ничего не было. Глухо. Даже трещин не было. Олеся машинально поймала шарик – он обжёг её секундным холодом, потом согрелся в руке. 31 «Наверное, кто-то из девок положил на подоконник,» - догадалась Олеся. Комендантша прибежала к Лидии в комнату в час ночи. Бледная, с трясущимися серыми губами. То ли от злости, то ли от страха. - Лидия Михайловна! Я предупреждала!… Я предупреждала! Она повторяла эти слова, как заведённая, каждый раз делая на них ещё большее ударение. Лидия побежала к телефону… Сквозь треск пробился глухой голос, представился, спросил, кто она. Ах, куратор? Прекрасно… Тогда вам надо срочно подъехать… Да… Адрес… Кто? Фамилии… Лидия записывала негнущимися пальцами: «Еремеев, Фадеев, Жорин, Саблин, Пузанин, Дынин, Митников…»… Голос разделял, уточнял: «Еремеев, Фадеев, Митников – позже… Но почерк один. И там и там… Подъехать. Да, срочно… Не-медлен-но…». Лидия схватила за руку комендантшу, та не сопротивлялась, и они побежали к воротам лагеря – там была остановка маршрутных такси. Всё-таки участковый преувеличил масштаб происшествия. Сознательно или нет – Лидия не знала. Но, наверное, нет. Сломанные носы Лидия видела под повязками, а он вживую. И видел зубы в луже крови. Как сейчас стояло перед глазами: тёмная лужа, а в ней два маленьких обломка. Участковый был семейным человеком, у него тоже был сын, правда, шестилетний ещё, но всё равно… Ночь тянулась невыносимо долго. Лидия бегала по гулким отсыревшим коридорам травмпункта, комендантша скакала следом. В глазах мелькали бинты и пятна зелёнки. Кудрявость пострадал «заметнее» всех – это его зубы плавали в крови, причём передние. Ещё болели ссадины по всему телу и заплывший глаз. Тарасу зашивали разбитую голову. Игнат валялся со сломанным носом, с опухшей кистью. «Перелом? Вывих?» – лихорадочно думала Лидия. Гена-Крокодил держался за распухшее лицо: оба глаза превратились в лиловые щёлочки, болели отбитые ноги. Тёма, весь порезанный, выл, а медсестра перебинтовывала сломанные пальцы. Глядя на его плаксивые гримасы и залитую кровью футболку «Metallica», Лидия кусала губы, чтобы не разреветься самой: «Да что же это, а?!?! Да чтоб они все провалились со своими носами и руками!». Лёва Дынин сидел на стульчике и покорно смотрел на Лидию. Его голова представляла собой кокон, так как помимо заживающей скулы перемотано было также разорванное ухо и два уже зашитых шрама на голове. Пузатый был в шоке, сидел как пень, а врач пристраивал на место наполовину вырванный нос… - …Где наше пиво? – плаксиво тянула Полинка. - Ладно, сдохли они, наверное, - бросила сигарету Ирка. – Давайте спать!… Лидия присела на крашеный серой краской стул. Перевела дух. Её просили подождать и она старалась «ждать», но вся сущность рвалась, требовала движения, чтоб хоть както разрядиться. Участковый сел рядом. - Кто их так? – выдохнула непослушным языком Лидия. - По их показаниям – подростки, человек десять… Били цепями и палками… Ногами. - По отдельности?… - Четырёх человек подобрали у киосков на Морозова. Через полчаса новый вызов – недалеко от кафе «Двенадцать стульев». От киосков до «Стульев» - минут двадцать ходу, не больше. Если бегом – десять-пятнадцать. Одни и те же орудовали… - 32 участковый вытер пот со лба. – Сволочи… - А подростки – это по сколько лет? – спросила Лидия. - От четырнадцати до восемнадцати… - тяжело дыша ответил участковый, вытирая платком покрасневшую шею. – Спасть не дают, малолетки хреновы… На лагерных лезут… Уроды. Жертвы абортов… - Их поймают? – без надежды спросила Лидия. Участковый отмахнулся. - Не думаю… Никаких свидетелей… Ни-че-го… (он таким же тоном велел «не-медлен-но» приехать)… Лидия задумалась. Точнее, сделала вид. Думать не могла. Участковый вдруг встрепенулся. - А это не вашим семерым принадлежит? Лидия отрывисто глянула и подавилась воздухом. На ладони участкового лежала пряжка. Со звездой и буквами «В.С.» в самом углу. - Нашёл у кафе, - пояснил участковый. - Это… это… не… не наша… нет… - дрожа проговорила Лидия. Участковый неловко положил ей руку на плечо. - Да не волнуйтесь вы так… Всё заживёт… Всё пройдёт… До конца смены оставалось две недели. «Заживёт… – согласилась про себя Лидия. – И хорошо, что не наши… Чужие… Что ж я могла сделать?…» Она лежала, глядя на приближающийся мутный рассвет в зеркало шкафа. Успокаивала себя, уговаривала. Запрещала думать про последствия… Про «крутых пап». Все за кого-то прячутся, вот и наглеют. Митников – за Тараса и Кудрявость. Дынин – за свою троицу… Коля Ёжиков – за папу… А ей, Лидии, за кого? Она резко поднялась на постели. «А ведь Сеткину ничего не было бы, ни-че-го! – размеренно, как участковый, подумала она. – Кого ему бояться?! Его отец – зам. директора… А родители всех остальных – его подчинённые… Сеткин – вне конкурса… Ему ни-че-го не будет!… А ей, Лидии?» Участковый был прав, зажило. Уезжали мальчики вполне здоровые, если не считать шрамов и выбитых зубов. Да ещё пальцев Тёмы. Но это, Лидия вздыхала, мелочи. Комендантша соглашалась, мелко кивала головой. …Игнат, Тарас, Кудрявость, Дынин и Ко смеялись, как ни в чём не бывало. Стаскивали с поезда чемоданы и сумки на перрон. Катя Моисеева записывала телефон Игната. «Двадцать три, четырнадцать, восемнадцать…». Хотя не четырнадцать, а тридцать семь. Но подумаешь – одна цифра… Игнат рассеянно улыбался. Тарас жевал спичку, поглядывая на Клару и на Ирку. Стасик Галкин стоял рядом с чемоданом, напряжённый и красный. Олеся вертела головой. Мокрый некрасивый рот с приподнятой верхней губой, заячьи зубы. Очки, перемотанные скотчем… - Олесь… - прошептал Валерочка, когда они отошли от толпы. – Ты это… - Что? – вглядывалась в его лицо Олеся. Он был тоже при параде: под свою короткую курточку надел свежую футболку, отросший ёжик пытался пригладить. Олеся не могла понять: нравится ли ей этот некрасивый глист или вызывает отвращение? Хотелось одновременно и притиснуться к его приоткрытым губам, и ударить эти губы какой-нибудь грязной доской. Он молчал. Потом весело прикусил губу, огляделся. - Телефон не дашь? 33 - Зачем? - Позвонить, - не удивился вопросу Валерочка. Он загорел, плечи развернулись, вместо постоянной лёгкой радости на лице появился налёт самодовольства. «Крут,» - подумала Олеся скептически. Она замечала, что Игнат, Тарас и Кудрявость обходят тему «fuck da Sетkin» в разговорах со всякими Кларами и Катями (фу!…), хотя раньше хвалились. А приехали подбитые – и ни одного гудка со своей платформы. Сеткин сидел в столовой рядом с ними, его не замечали, не чморили, как раньше. Удивительно. Полинка весело смеялась мелким смехом, обнимая Гену-Крокодила. Обещала звонить и писать. Встретиться как-нибудь. Обязательно. Рядом пыхтела Оля Клюева. Её Тёма куда-то свинтил, видимо, решив, что «курортный роман» должен оставаться в рамках жанра. Рядом с Олей прыгали Дынин и Пузатый, вместе с ними Клара Петрова. Она-то что забыла в этой компании? - Дашь телефон-то? – повторил Валерочка, поправляя на плече рюкзак. - Пятьдесят три, ноль три, десять, - ответила Олеся, глядя в его треснувшие очки. Увидела за ними глаза – светло-серые, с золотистыми прожилками. Валерочка записал на ладони. Жирно, каждую цифру обвёл. Ну и что, что не десять, а семьдесят шесть. Одна цифра. Подумаешь. Олеся поправила чёлку, пригвоздила к носу очки. Валерочка козырнул и пошёл к толпе. Лидия последний раз собирала заводских ребят в колонны, весело, от предстоящей разлуки с ними, командовала и напоминала, чтоб не забыли вещи. Мальчики и девочки построились и пошли за Лидией к выходу. Загорелые, румяные, с округлившимися щеками. - Мама! – весело воскликнул Стасик Галкин… © Copyright: сестра нигера, 2001 Код: 2112220076 Дай мне сестра нигера Ты, радость, застыла, открылись глаза, Когда нас с тобою накрыли снега. Искали друг друга - найти не могли. Под толщей своей нас снега погребли… - …Ты что будешь? Кофе? Ляпа стоял посреди комнаты голый по пояс, растерянный и потный. Из-под штанов торчали трусы. Я хотела сказать: «Тебя», но предполагала, что за этим последует ещё большая его растерянность и он просто прирастёт к месту. Будет стоять столбом. А я что буду делать? - Кофе? Или чай? - Кофе, кофе… Ляпа облегчённо полез в шкафчик, включил чайник, порылся в холодильнике, достал бутылку молока. Открыл, нервно отпил, поставил. Полез снова в холодильник, достал бутылку пива. Потом вторую. Открыл, жадно присосался. Я села за стол, подперев голову руками. Волосы Ляпы торчат завинченные в иголки, как у ежа. В ухе два серебряных кольца, большой нос, глаза круглые, как у щенка. И весь как щенок: кипишит, прыгает, мягкий, гибкий, как говорит моя подруга Волкова – 34 «охота потискать». Ляпа красивый. Его мечта: вот он идёт по улице, к нему бросаются девушки и с криками «Ляпа! Ляпа!» берут в рот. Ляпа играет панк-рок и хочет прославиться. Ещё он хочет, чтобы я тут не сидела, как истукан и не смущала его. Или не хочет. В этом плане его душа для меня – потёмки. Чайник вскипел. Ляпа насыпал мне кофе, сахара, залил кипятком. Сам сел напротив и стал сосредоточенно курить. Взглядом упёрся мне в переносицу. Немного обо мне: я выше Ляпы на пять сантиметров, у меня длинные тёмные волосы, карие глаза, громадное самомнение и фигура модели. Так мне сказал один хмырь, но я-то знаю, что не мешало бы кое-где похудеть и что живот у меня плоский не от тренировок, а от того, что я мало ем. Вообще-то Ляпа мой муж. Мы поженились виртуально, точнее, он сам на мне женился, а я лишь пассивно нажимала на «Да». Он, подлая рожа, до свадьбы рассмотрел мои фотки, а свои не прислал. То у него фотика нет, то сканера нет, то ещё что-то. Мы с Волковой посовещались и решили, что он, наверное, урод и боится это обнаружить. Ну и хрен с ним, решили мы. Когда он предложил встретиться в метро, Волкова картинно вздохнула и махнула рукой. Мне тоже нечего было делать. И мы пошли на встречу, заранее настроили себя на разочарование. Стоим такие все из себя красивые в метро: на мне футболка в обтяжку и шорты, которые кончаются, едва начавшись. На Волковой длинное синее платье, показывающее всем, что вот у неё грудь, вот попа – всё большое, сочное. Волосы светлые, тщательно уложенные и политые лаком – «Не то, что тебе – лысину причесала и пошла». Большой нос. Но не портит. Создаёт индивидуальность. Все мужики пялятся ей вслед. А когда мы вдвоём, то вообще конец света. И вот стоим мы напротив эскалатора и нам навстречу выезжают люди. Разные. - Вон смотри, ну и рожа-а!… - А-а-а!!! В нашу сторону смотрит!…. ффу… - Только не этот, только не этот!… - Ой, бли-ин… нет, не иди к нам!… - Нет, не этот урод, пожалуйста, пожалуйста! Так мы стоим и шепчем, и так себя накрутили в конце концов, что чуть не сбежали из метро сломя голову. И вовремя не сбежали, замешкались. Вдруг я вижу: идут к нам два мальчика. Один похуже, похож на плюшевую советскую собаку. Второй – пепси, пейджер, MTV, волосы торчком, губы как леденцы, рожа по-ошлая. Красив, как картинка в журнале. - Который из вас мой муж? – спросила я осипшим от волнения голосом, пока Волкова переваривала информацию: «Бежать не надо. Конкурс красоты сам пришёл к вам». - Я! – скромно ответил Ляпа, - А это Крэз. Крэз тряхнул отросшими волосами и улыбнулся как-то по-деревенски. Круглолицый, простенький, пузо круглое… Ляпа сиял. И вот я сижу у него на кухне, а он курит и не подаёт признаков заинтересованности. Он меня младше на два года. И что? Я решительно выпила кофе, обожгла язык, встала и пошла к двери. - Ты куда? – встрепенулся Ляпа. - Домой! - Ночь на дворе, куда ты пойдёшь? - А что тут делать? Ляпа задумался. Может, он переборщил тогда по инету, когда заваливал меня посланиями типа «Киска моя! Я тебя очень-очень люблю!»? Может, не надо было? Вот уже два месяца прошло с той встречи в метро, мы видимся раз в неделю, пару раз были на репетиции. Помню, Витя тогда спел вместо Крэза куплет и Крэз жутко нервничал и обиделся, так как вокалист – он, а вовсе не Витя. Витя может понтануться, играя на гитаре. А Крэза унизили передо мной и Волковой. Он оказался вообще ни при деле. 35 Будто и не вокалист, а что-то легко заменяемое. Вот Ляпу небось не заменишь, никто так не играет на ударных. А Крэз!… Ну да ладно. Волкова сразу определила для себя: мальчики красивые, как кукольный набор, но «чисто просто знакомые». У Волковой свой контингент: богатые мужчинки. Ляпа и Ко отошли мне. Но и для меня они были «чисто просто». Непонятно почему. Тоже мне «муж»! - Тебя проводить? Я решила встать в позу и заявила: - Сама дойду, не маленькая! Действительно, мне до метро три шага от Ляпы. А там пилить почти час до Выборгского района. Мы с Ляпой живём на разных концах города. - Ну, дойди. Позвони. Я ничего не ответила и хлопнула дверью. Тоже мне. Хха… Стрёмно, в общем. С остановки за мной потащился какой-то пьяный в дупель парень, высоченный, с длинными волосами и в чёрных очках, с бутылкой «Петровского» в руках. Я шла и отмалчивалась, проклиная Ляпу и себя за то, что я фиг знает чего хочу от Ляпы. Ну кто он мне? Тем временем этот хмырь болотный начал хватать меня за руку, что-то вещать на повышенных тонах. Я испугалась. Пьяный всё-таки. - Деуш…ка, а как вас звать? А чё вы не скажете? Ну скажи! Меня Вова! Навстречу показалась толпа подростков. «Здрасьте вам,» - подумала я. Ещё не хватало их приставаний. Тогда я точно Ляпу прокляну и розами посыплю. Толпа приближалась. Впереди всех вертелся маленький грязный пацанчик, лет 12-ти. Он и сказал: - Это он, пацаны!.. Пьяного Вову оттерли от меня смачным ударом в табло. Бутылка пива мотнулась, вырвалась из потных Вовиных рук и улетела куда-то. Я стояла, обалдело смотря на то, как несколько человек прыгают у Вовы на голове, другие с размаху бьют его в живот. Хотела что-нибудь сделать, но руки и ноги будто онемели. Дальше помню смутно. Человек двадцать яростно пинали одного, а тот стонал и выл. Отбивался руками, метался из стороны в сторону, натыкаясь на мартинсы. Кровь растеклась по асфальту тёмной лужей. Вокруг заинтересованно собирался народ: два толстых мужика, бабуська с авоськой, девочка с мороженкой... Я вздрогнула, услышав звериный рёв. Хмырь болотный, схватившись за голову, полз на четвереньках и кричал. Лица не было видно, только струи крови. Какой-то широкоштанинный с размаху бил его цепью. - Ты чё? Рядом со мной стоял тот самый 12-летний, внимательно всматривался в лицо. Мальчик как мальчик. Грязноват, коротко стрижен, в футболке с надписью «Fuck the stupid chicks». У него были такие неиспорченные светлые глазки, что я почувствовала себя умудрённой опытом девахой и важно сказала: - Ну вы суки позорные... - и повторила, подумав. - Суки. И козлы. Всё-таки двадцать на одного – это плохо. И пусть это хмырь, на которого мне ха-тьфу. Но! Принцип. Мальчик задумался, сжав губы, а потом весело ответил: - Он Деню отъебашил со своей бригой. Он ему голову раскроил!... - Всё равно... – стушевалась я. - Чё всё равно-то? Ну ты чё? «И правда,» - подумала я – Меня никто бить не собирается, наоборот, со мной так вежливо разговаривают, смотрят глазами». Я пожала плечами. 36 К нам подошёл высокий рэппер, звеня цепью. - Привет! – сказал он низким голосом. - Ага… У него уши топорщились из-под кепки, лицо острое, глаза наглые. Руки красивые, руки – это да. Руки мне понравились. - Ну пока, товарищи, - сказала я и решительно протиснулась между мелким и рэппером. Тут же красивые руки преградили мне дорогу. - А где вы живёте? - На Жени Егоровой! Рэппер округлил глаза и хмыкнул. Не переставая, впрочем, стоять, как шлагбаум, растопырив руки. - Это за три пизды, нигер, - радостно сообщил мелкий. - А дай мне телефон, - обратился ко мне рэппер, не слушая. Я опять пожала плечами и протараторила номер. Чем быстрее скажешь, тем быстрее отвяжутся. Нигер записал цифры на ладони, вернул мне ручку. Мелкий хлопал ресницами, вперив взгляд в рэппера. - Деня там живёт, он проводит, - уверенно ответил ему Нигер, держа меня в осаде. Через полчаса у меня закладывало уши в метро, а рядом сидел и пялился в пространство тот самый Деня. Которому мой хмырь болотный пробил башку. Шрам был отчетливо виден - зашит и смачно полит зелёнкой. Сам Деня походил на актёра Райана Гослинга из «Фанатика». Такой же бритый, глаза в кучку, нос прямой, губы клювом. Но в целом, ничего себе, симпатичный. Не приставал – и то ладно. А то я уже испереживалась насчёт своих голых ног и майки в обтяжку. Сидела, всё-таки напружинившись. Мало ли! Деня молча довёл меня до дома, сделал ручкой и пошёл обратно. Я сиганула в подъезд, краем глаза в сотый раз отметила на стене надпись «WU-TANG Clan» и, заскочив в лифт, облегчённо вздохнула. - Илья звонил, - сообщила мама. – И вообще, сколько можно? Ночь на дворе, а она ходит неизвестно где! Последний раз чтоб такое было! – постепенно расходилась она, подогревая негодованием сама себя. – Чтоб никаких Илей… Ильёв… Я закрыла дверь в комнате, включила компьютер. Под его урчание набрала номер. - Да? – ответил Ляпа. - Звонил? - Звонил. - Я дома. - Это хорошо. Звони как-нибудь. У нас в «Молоке» концерт скоро. Я тебя возьму. - Ладно. - Пока. - Пока. Я повесила трубку. Ну блин, Ляпа! Ну сколько можно быть такой мёртвой рыбой? Точнее, не мёртвой, а мной не интересующейся. Как так? Да за мной любой парень побежит, только посмотри на него подольше. А на Ляпу я смотрю-смотрю и без толку. Сидит, курит, глаза отворачивает. Или на репетициях все наперебой меня развлекают (особенно Крэз), а этот барабанит себе, отвернувшись. Один раз порезал палец о разодранную тарелку. Кровь текла на его тёмно-зелёные шорты, он остервенело всасывался в порез, мазал кровь на стену. Барабаны – в бурых брызгах. Я сидела и думала: дать ему платок? Волкова пихала локтем, мол, дай. Но… как-то не так было, я не могла сказать: «Ляпа, на, завяжи свою рану». Не знаю, почему. Он на меня не смотрел. Ему мои платки, наверное, были не нужны. В наушниках радостно завопили: «Постоя-анно зажигать, никогда не отдыха-ать, 37 веселиться, тусовать весь день, всю ночь бодриться. Много денег поднимать. Ещё больше пропивать, порошки употреблять и насмерть не упиться-а». Это про Ляпу. Правда, он наркотой не увлекается, но пьёт как конь, постоянно зажигает, не отдыхает, тусует весь день и всю ночь, когда случаются концерты. Он станет когда-нибудь знаменитым, а я буду гнуть пальцы, мол, это мой муж. Сначала он добивался меня по инету, слал письма каждый день с огромными буквами: «СКУЧАЮ» и кучей восклицательных знаков. Теперь я в реале пытаюсь его расшевелить и дать понять, что хочу продолжения такого бурного начала отношений. Как Журавль и Цапля, блин… Он курит. И смотрит в сторону. Пьёт пиво. И смотрит в сторону. Играет на ударных, как чёрт. И всё время я для него как будто не существую. Зачем тогда просит звонить? Зачем возит меня и Волкову с Крэзом в Петергоф? Мы там здорово провели время, залезли во все запрещённые для купания фонтаны и за нами даже хотел погнаться милиционер. А потом в последнем фонтане было скользко и Ляпа взял меня за руку. Или я его. Не помню. И так мы стояли под прозрачными струями, сжав ладони друг друга и всем вокруг было весело. Ляпины «иглы» потекли и у него вся голова была в геле. Мы стояли и держались за руки, а Волкова никак не могла нас сфоткать. Наконец щёлкнула, мы пошли обратно, не отпуская рук. А потом всё. Отдельно. И до сих пор отдельно. И гуляем отдельно и всё «чисто просто». «…Сочинять одни хиты, чтоб понятно для братвы. Без залеча, без ботвы, без всякого-о отстоя-я. Никогда не унывать, ожиданья воплощать. Вот такая жизнь у рок-н-рольного героя-а!…» Зазвенел радостно телефон. Я вздрогнула. Посмотрела на часы – оба! час ночи! - Бегемотик? – вкрадчиво обозвалась в трубку Волкова. - Кашалотик?! - Угадай, откуда я звоню!!! Я прислушалась. В трубке помимо сопенья Волковой был слышен отдалённый грохот музыки. - На дискотеке какой-нибудь!… - Точно! А угадай, по какому телефону! - По мобиле. Я как-то всё быстро угадала, Волковой стало неинтересно и она начала рассказывать будничным голосом: - Я тут с одним мужиком познакомилась, 37 лет. Бога-атый… Он меня подвёз с работы до дома, потом мы в бар пошли, а потом сюда. Тут и Тарасова со мной. У неё мужик хуже! Хи-хи! - Ну понятное дело, - покивала я, хотя Волкова меня видеть не могла. - А ты где ходишь, морда? – решила заинтересоваться мной Волкова. - Я у Ляпы была. - А… Понятно, - не слушая меня, протараторила Волкова. – Ну ладно, бегемотик, я завтра позвоню с работки. Поке! - Ага, пока. Волкова любит меня подавлять, но жить без меня не может. Волкова любит быть в центре внимания, попользовать мужика, переспать с ним (это называется «издержки»), а потом долго в красках рассказывать, сколько она съела в денежном эквиваленте, сколько и чего выпила, какая клёвая машина была, какой мужик «идиёт», какая она вся замечательная и чудесная. Я слушаю вполуха, мне неинтересно. Я умру от скуки, развлекаясь подобным образом. Волкова за это меня презирает и считает, что я не беру от жизни всё. Но всё-таки любит меня и жутко скучает, когда долго не видит. Деня сидел на скамейке, засунув руки в карманы. Я вышла и споткнулась об него 38 глазами. Остановилась. - Привет, - радостно сказал он и подошёл. – Я вот решил проводить тебя докуданибудь. - Ну проводи, - пожала плечами я и поймала себя на мысли, что последнее время часто пожимаю плечами. Жизнь становится недоступной моему стандартному пониманию. Деня проводил меня до метро, потом подумал и проводил до универа. По дороге рассказал множество интересных вещей. Итак, ему двадцать лет. Весной вернулся из армии. Служил в Таманской дивизии, был в Чечне, на его глазах маджохеды перестреляли всех его друзей, а он остался. И вот теперь работает охранником, но ему скучно в этом городе, вообще скучно «на гражданке». Девушка не дождалась его из армии и вышла замуж. В конце концов Деня пространно заметил, что надо бы поехать обратно в Чечню. Я внутренне воспротивилась этому. Деня мне нравился. Не знаю, чем. У него был потрясающий пофигизм в глазах. Пусть хоть что случается с миром – он только посмотрит, засунет руки в карманы и пойдёт по своим делам. Его трудно было чемлибо задеть. Про таких говорят: «Не принимает близко к сердцу». Мне бы так. Целый день я пыталась пофигистически относиться ко всему и даже преуспела в этом. То есть с лёгким сердцем прогуляла русский язык, к тому же диктант. Деня ждал меня у Казанского собора, сидя с безразличным видом на скамейке. Улыбнулся. Я тоже расплылась. И мы пошли гулять. Вечером ко мне зашла кипящая от негодования Волкова. - Ты где была весь день, кегля? – гневно вопрошала она, устраиваясь у меня на кровати с бутылкой пива и включая телевизор. – Поставь мне «Симпсонов». Я тебе звонилазвонила сегодня. - Мы гуляли. - Кто это мы? - Я и Деня. Я, представь себе, шла вчера от Ляпы и познакомилась с мальчиком. Он тут неподалёку живёт. Волкова с нетерпением дослушала и тут же стала выкладывать подробности своего вчерашнего вечера, плавно переходящего в ночь и так же плавно – в утро. - …Денег у него – умотаться! Машина BMW. Всё время сюсюкал: «Ах, Лена, я просто на тебя насмотреться не могу!». Он мне стриптизёра купил за штуку! А потом мы к нему поехали, а Тарасова с его другом спала на полу, так как кровать одна, а я на кровати! А у него член как бейсбольная бита! Во! Он меня на работку утром отвёз, телефон вытребовал. - Приедет ещё? - Не знаю, - легко ответила Волкова. – А твой Деня как? Прикольно целуется? - Не знаю, не пробовала, - призналась я. Волкова скептически поскребла щёку и заявила: - Погнали уже гулять. Стемнело. Мы направились было в кафе «Толстяк» - все такие разодетые , на каблуках, в общем блеск – но на полпути нас окликнули: - Стоять! Бояться! Волкова недоумённо остановилась, уставившись на компанию неподалёку. К нам шёл улыбающийся Деня. - Здравствуйте. - Привет! – обрадовалась я. - Привет, - холодно произнесла Волкова, всем своим видом показывая, что она достойна рукоплесканий, машины и цветов, а не приветствий «малолетки». Она таковыми считает всех молодых людей в возрасте до двадцати шести лет без машины. Машина мужчину красит. Прибавляет значительности. 39 Тем временем подошли все остальные: какие-то незнакомые мне мальчики, девушка с головой, похожей на яйцо, облепленное светлыми волосами и Нигер. Тот самый, с цепью. Это, видимо, не входило в планы Волковой, так что весь оставшийся вечер она просуществовала с кислой миной. Мы гуляли до «Озерков» и обратно, пили пиво, а потом пошли в парк за железнодорожным полотном и компания Дени принялась петь песни. Разожгли костёр. Девушка пискливым голосом пела: «Это мир, здесь живу я. Здесь живёшь ты и наши друзья…» и щипала гитару. К Волковой привязался невысокий плечистый Миша. Я сидела напротив них на скамейке. Деня взял гитару. - …Что ж ты смотришь так пристально? Не твоя я теперь. За два года я встретила очень много парней… Я встала и ушла за какой-то куст, так как пиво неудержимо рвалось наружу. Потом пошла обратно и увидела поодаль компании на берегу широкоштанинную фигуру. Фигура принадлежала Нигеру. - Привет ещё раз, - чересчур весело сказала я, глядя на него пьяными глазами. «В те-мноте очертанья тают, тают, тают в темноте-е. Я ищу губами губы, только понимаю, что не те…» Не помню, каким образом всё случилось, но через минуту я была в Нигерских объятиях, он дышал мне в лицо, приоткрыв губы. Потом поцеловал. Крыша подождала чуток и съехала. Нигер оказался сильным, приятным на ощупь, как молодой конь. Наглость, смешанная с детскостью хлынула на меня из его глаз и я, прощально булькнув, утонула в ней. Другими словами, целовались мы с Нигером до тех пор, пока на нас не набрёл Миша, собравшийся пописать. Миша вежливо ойкнул и удалился. Мы с Нигером бухие обалдело уставились друг на друга, потом пошли к костру. Волкова, подлая рожа, всё поняла и многозначительно мне подмигивала до посинения, как контуженная. А Деня как ни в чём не бывало пел песню за песней – и все посолдатски жалостливые, мол, бросили меня бедного-несчастного все на свете. Но глаза всё равно полны пофигизма. Я так не смогла бы всё время. Я не могу ко всему относиться ха-тьфу, потому что не знаю чего-то такого, за что можно спрятаться. А Деня знает, всех своих убитых друзей. Были и нет. На его глазах. И поэтому в глазах пусто. Он пел и смотрел на меня. А я – на него. И думала: «В голове моей бар-рдак!»… …Пришла домой опять поздно. Опять началось: «Сколько можно? Ночь на дворе, а она ходит неизвестно где! Последний раз чтоб такое было!» Я кивнула. А что ещё делать? Не обещать же в самом деле, что буду рано приходить. Не буду ведь. Всё прах и суета сует. Всё ложь и... полнейший бред! Всё - крик порвавшейся струны. Весь мир сегодняшний – о, сны… Сны ни о чем, Сны ради сна… …Деня опять сидел на скамейке, сгорбившись, уставясь в куст. Я на трезвую голову вспомнила всё, что было вчера и подумала: «Э…э…» Деня поднялся и просто сказал: - Привет. Я тебя провожу. Все лекции вместо преподавателя перед моими глазами стоял Нигер. И было такое чувство, что я упустила что-то важное и надо это важное обязательно вернуть. Иначе… А что иначе? Неизвестно. Нигер живёт на Юго-Западе. Это час на метро от меня. А 40 Деня - вот, рядом. Провожает. Он сидел на той же самой скамейке у Казанского собора. Я заметила его издалека и сразу свернула в метро. Перепрыгнула через турникет, яростно заорала сигнализация. За мной никто не погнался. Никто никогда ни за кем не гоняется. Этому способу прохода бесплатно в метро меня Ляпа научил. Я пришла домой, отметив опять в подъезде: «WU-TANG Clan» (эти слова скоро мне в кошмарах сниться будут). Села на кровать и принялась думать, что же мне делать. В ответ раздался телефонный звонок. - Это общежитие? Людочку позовите, пожалуйста! – просюсюкали в трубку. - О! – обрадовалась я – Волкова! Тебя-то мне и нужно! У меня проблема! - В рэппера влюбилась, да? – радостно высказала Волкова свою догадку. - Как его найти? - Каком. Пойдём с тобой опять гулять с этим больным Деней. У него, по-моему, от Чечни совсем кукушка съехала. Там и будешь со своим обжиматься. - Он может не прийти! Он на Юго-Западе живёт! - Если не придёт, спросим телефон. У кого-нибудь из компании, - Волковой было приятно, что она такая догадливая и даёт советы. - Ладно. Только телефон ты просишь. Я стесняюсь. - Ла-а-адно, бегемотик, - сделала одолжение Волкова – А Людмилочки нет? - А она, знаете ли, ванну принимает! Вот! Уже вытирается!… Нигера не было. Была девушка-яйцо и Миша. И ещё Деня. Мы сидели в «Толстяке» и пили пиво. Ставил Деня. Он веселился и был в своём пофигизме и широте красив. Волкова всё время искала глазами какого-нибудь мужчинку, чтобы сначала глядеть на него, а потом отмахиваться от приставаний. Я сидела как на иголках. Будто и в правду кто-то колол ими солнечное сплетение. Хотелось вскочить и бежать, бежать, бежать, крича при этом во всё горло, чтобы расплескать в себе это чудовищное нетерпение. Волкова наконец откликнулась на мои отчаянные взгляды, дождалась, когда Деня и Миша пойдут пописать, и с деланным равнодушием спросила у девушки-яйца: - А этот… как его… широкоштанинный… - Паша! - Ага, Паша… Ты его телефон не знаешь? У меня брат хочет с ним поговорить об одном деле. Как это Волкова ловко придумала про брата, молодец. Девушка порылась в сумочке и даже нашла для Волковой листочек, написала на нём: «Павел, 142 34 75». Волкова сдержанно поблагодарила, сунула бумажку в карман. Пришли Миша и Деня. Пошли нас провожать, разделившись: Миша с Волковой, Деня со мной и с яйцеголовой. Девушка как-то быстро исчезла, Деня взял меня за руку. Довёл до подъезда. Стоял, смотрел в глаза, потом обнял и хотел поцеловать. Я извернулась, как ящерица, виновато похлопала ресницами и улыбнулась. Влетела к лифту, не заметив даже надписи по дороге. Потом долго стояла на третьем этаже, дожидаясь пока Деня уйдёт. А через десять минут я уже звонила в квартиру к Волковой. Та вышла полураздетая, широко зевая. Сунула мне бумажку. - Что бы ты без меня делала! – сказала важно и тут же скинув своё томное выражение лица: - Знала бы ты, как я от этого идиёта Миши отпинывалась! Хрен я ещё пойду с этими даунами! - И я хрен пойду, - автоматически повторила я. Мама опять принялась возмущаться и напомнила мне, что времени много и звонить 41 Нигеру будет неприлично. Это с одной стороны. А с другой, я соскучилась. Как-то пусто было на душе, точнее, не пусто, а захламлено. Всё валялось наперекосяк. Взять бы тряпку, веник, совок и вымести всё ненужное, протереть всё нужное, расставить по полкам аккуратно. Вот Деня, вот Нигер. Этого выкинуть, этого поставить. Или наоборот. Трубку взял Нигер. Я растерялась и замолчала. - Это кто? – доверчиво спросил он. - Это я, - сказала я. - Ммм… А кто именно? Тут я вспомнила, что имени моего Нигер не знает. Тогда кто я? Где я? Зачем я? Э…э…э… Во дура, позвонила… - А!… Это ты! – каким-то непостижимым образом догадался вдруг Нигер и сказал «ты» таким голосом, что я поняла – обо мне. - Как поживаешь? – стандартно поинтересовалась я. Ну да, штамп. Но не могу же я прямо сказать: «Я соскучилась…» Мы знакомы-то два дня, и то еле-еле. - Хорошо, - ответил Нигер. – А ты? - И я хорошо, - автоматически повторила я. - Ты почему сегодня не пришёл? - Ездить далеко! – весело ответил Нигер. У меня всё упало. Настроение, углы губ, даже руки чуть не отвалились. Папье-маше. Стукнешь – и оторвалось. «Далеко ездить»! Это до меня ему далеко. Район решает. Ничего у нас и быть не может. «Далеко…» Мне расхотелось говорить. Горло сжалось, с трудом продралось сквозь него: «Пока». - Ладно… пока… - удивился Нигер. Я повесила трубку. Дался мне этот Юго-Запад!!! У меня есть Деня. «Да, есть. Он ничего… Симпатичный…» – принялась убеждать я себя. Поверхностно убедила. Но ведь и вправду он симпатичный. Да ещё и с войны пришёл. «Со съехавшей кукушкой». Волкова права. Он юмора не понимает. Курит, смотрит в пустоту. Песни поёт, будто носом тыкает: «Девушка должна быть верной! Я солдат, охранял рубежи родины. Все остальные – лохи… А я имею право на любовь…» Имеет. На мою? Как бы то ни было, но следующим вечером я сидела у Дени на кухне, подперев голову руками и рассматривала его армейские фотографии. Перед этим мы нормально так бухнули, у меня перед глазами всё плыло. Деня, голый по пояс, курил высунувшись в окно. На левом плече – голая баба и надпись «Тамань». На правом – какие-то узоры. И фотографии: вот Деня без татуировок, а вот уже с «Таманью». Вот мама и папа, вот он увешанный автоматами. Друзья. Снова друзья. БТР… Деня стрельнул бычком в темноту и сел на табуретку. - …Без войны будет не хватать самого крутого чего-то, чтоб нервы на кулак наматывать, - сказал он. - Чтоб кровь не из царапин, а прямо так лилась… из ран… с мясом развороченным… «…И глаза ясные, - подумала я. - Железо, дым, мат и всё те же ясные глаза. Твои. «…И с другом не выйдет драки, если у вас, если у вас, если у вас друга нет!»…Если вы не живёте… Я живу?» - …Умирать – так за что-то такое, большое, - продолжал свою мысль Деня. - Без грязи, кусок сплошной. А мы всё лепим и лепим какой-то пластилиновый ком. Зачем? Я хочу на войну. Чтоб меня там убили. По хую. - А я что буду делать? В этот миг мне и вправду казалось, что уйди он на войну, я прирасту к окну в скорбной позе. - А ты жить будешь, - расхрабрился Деня. – Найдёшь себе молодого человека 42 приличного, не такого ёбнутого, как я, - с наслаждением добивал он себя. «Чтобы услышать опровержение,» – догадалась я. Всегда так. Человеку свойственно преувеличивать, чтобы ему потом ответили: «Нет, что ты. Ты – супер». И я ответила: - Зачем мне приличный молодой человек? Денис пропустил мой порыв мимо ушей, увлёкшись своими мыслями. - Самое то – это в армии и в тюрьме. Там сразу ясно, что человек из себя представляет… Без всяких, мать их, саво… самовыражений. Там ты один на один с собой. И не в «дедах» и «духах» дело… - А в чём? - В людях. Маменькиных сынков развелось до хуя. Всяких сопляков понторылых, которые за папика прячутся. А ты выйди один на один со мной, чмо, вот и поглядим, кто крутой. Мне по хую, какой он, бля, крутой… Он смерти по-любому не видел, когда рядом с тобой твоих друзей в мясо рвёт. Чмори позорные… Мажоры. Выебать всех и всё. Всех, на хуй, в армию… Я смотрела на Деню в упор, а он не видел меня, у него перед глазами стояли «мажоры» и друзья. И друзья, видимо, имели «мажоров» швабрами. Или автоматными дулами. Проснулась с трудом. Голова не кружилась, но были приятные остатки усталости, когда не высыпаешься изза какого-то важного для тебя дела. Я села на кровати и составила картину вчерашнего вечера. Была кухня, сигареты, парк, поцелуи Дени, нелогичные и прямо так и надо будто. Кто он мне? Вот-вот… Но просто… нет, не просто. Это сложно. Это по мозгам ударило, всё сложилось, как и надо было. Как единственный правильный вариант со множеством вариантов, тёплых, солнечных, продуманных до мелочей. Р-раз – и всё. Что-то есть. Внутри. И снаружи. И его спина, шрам на бритой голове… И татуировки. Как хорошо, что у меня есть Деня. Как хорошо, что он у меня был. Всего несколько дней, но показалось, что дольше. Позвонила Волкова. - Ты, блин!… – начала было она ругаться, но потом передумала и высказалась по делу: - Сегодня в «Молоке» концерт. Звонил Ляпа-Шляпа, сказал, чтоб мы подходили на Грибанал, если хотим (Волкова сделала ударение, будто мы могли «не хотеть»). - А концерт во сколь? - Какая разница, во сколь, - недовольно протараторила Волкова - Подходить с пяти, чтоб потом они без нервов подготовились. Давай я после работки сразу заскочу на Грибанал, мы сегодня рано заканчиваем… - Оки, я приду. - Ещё бы ты не пришла!!! Как там Нигер? – поинтересовалась мимолётом. - Э…э… - замялась я. - Ладно, до вечера, дорогая, - у Волковой, видимо, не было времени ждать, пока я соображу. - Пока. Волковой по фигу. Она идёт в «Молоко», чтобы на халяву бухнуть и развлечься. Поглядеть, как пьяные девки будут хотеть Ляпу, Крэза, Сэма и Витю. Они ей более безразличны, чем мне. Это я сижу у Ляпы дома и обжигаюсь кофе, а не она. Тогда почему Ляпа звонит Волковой, а не мне? Хм… Пришла мысль: «Ляпе всего восемнадцать, он в армии не служил… Жизни не знает». …Жизни Ляпа, может, и не знал, но играл, как будто установка барабанная вместе с ним родилась. Волкова намахнула пива и теперь расслабленно созерцала толпу молодёжи, а за их головами: толстощёкий Сэм с высунутым языком, с басом наперевес. Витя-гитарист – смуглый, с чёрной густой чёлкой. Орущий в микрофон Крэз. Совсем у 43 стены – блестящие тарелки, мелькающие палочки и потная Ляпина рожа. - Она спешить босая… дорогою из рая… но ранят камни ноги… и нет конца дороге! У меня в животе всё дрожало и гремело. Музыка прошла насквозь, никаких своих мыслей не осталось и поэтому радость пёрла из глаз. Прозрачная, без всего. У Волковой были безумно любящие глаза. И брови изгибались изящно. Я моталась туда-сюда с поллитровым стаканом пива. Ляпа лихорадочно облизнулся, отпил из пластиковой бутылки минералку, уставился на Витю. Витя размеренно начал, чуть ли не по слогам: - По-лу-за-кры-ты-е глаза мне объ-яс-ни-ли, что к чему… И пьяный ветер вновь раздул давно погасшую войну. Ночное небо неспроста пылает в зареве огней. А я бессмысленно шепчу в плену несбыточных идей… Тут Крэз захрипел: - Дай!… мне! Дай!… мне! Дай!… мне немного солнца!!! Дай!… мне! Дай!… мне! Дай!… мне холодно-а-ай воды!!! Толпа запрыгала, что-то крича, из каждого пёрла энергия, я чуть с ума от счастья не сошла. Такое вот концертное счастье: все вокруг – одно целое, через всех продето навылет «Дай!… мне! Дай!… мне! Дай!… мне!!!». А-а-а-а!!! Всё остальное – неважно. Потом поехали на квартиру к Сэму. Напились, как свиньи. Последнее, что помню: Волкова называет меня «моя сладкая девочка», Сэм с какой-то тёткой заваливается на диван, тётку эту предварительно раздевает смуглый Витя… Утром узнаю, что пока я веселилась в «Молоке», приходил «такой бритый, кто он, это с ним ты ходишь до ночи?». Ну всё понятно, у Дени любовь ко мне проснулась. Или ещё что-нибудь. После вчерашнего бесячьего состояния, Деня казался устаревшим, не умеющим веселиться челом. Немодным. А кто модный? Тот, кто «жизни не знает»? Внутри всё пело и орало, было на всё ха-тьфу. Жизнь прекрасна и удивительна. «Всё прах и суета сует! Всё ложь и... полнейший бред!» Ляпе надо в голову дать, что он, гад такой, не хочет меня. Да забить!… «Эх, мама, до чего ха-ра-шо!!!» Именно в этот момент моего душевного подъёма зазвонил телефон, и голос Нигера на том конце провода великолепно в подъём вписался. Он без всякой лажи сразу сказал: - Это ты? Погнали гулять. О, е-е-е!!! «Ну и что, что далеко,» – подумала я. А он в ответ быстро сказал: - Я приеду, давай у эскалатора через час. - Давай!!! Картина такая: я стою, смотрю на эскалатор, а оттуда выезжает высокий рэппер в светлой кепке «NY», с торчащими ушами, с наглыми глазами и радостной до ушей улыбкой. Плечи широченные, весь здоровый, как конь. Выезжает и процесс этот не прекращается. О, наконец-то. Идёт ко мне. Под жёлтой клетчатой рубашкой – белая футболка, а ниже широкие штаны с болтающейся цепью. То, что этой цепью когда-то прилетело некоему приставучему Вове по голове, я как-то старалась не думать. Первый раз вижу Нигера на трезвую голову и на свету. Он оказался выше меня на целую голову. Это существенно, потому что в моём окружении мальчики, в лучшем случае, одного со мной роста. Ляпе вообще, если постараться, руку на голову можно положить. Особенно, стоя на каблуках. - Привет! – обрадовался Нигер. – Привет, киска! 44 Мне льстило его присутствие рядом. Мы ехали в метро, я смотрела снизу вверх и улыбалась, как какой-нибудь американский турист. Потом гуляли по Невскому, я соглашалась на все его мороженки, под конец так наелась, что просто куда бежать. Зашли на Дворцовую площадь, поглядели на падающих брейк-дансеров. Сели неподалёку в парке у фонтана, взяли пиво. В фонтане бултыхались дети и туристы. Нигер рассказал про рэп, напел «Я не верю глазам, я не верю ушам – руль хип-хоп индустрии дали мудакам…». Потом смутился. Поглядел на меня своими наглыми глазами и поцеловал. Дети визжали от радости. Туристы щёлкали фотоаппаратами. «We gotta make a change...» Всё встало на свои места, бардак в голове сменился прибранными полками. Всё просто «без залеча, без ботвы, без всякого отстоя-а…». Только там была ещё кладовка, в которую были поспешно скиданы мысли о войне и тюрьме, о потных мальчиках и хриплых голосах… Я перестала заходить к Волковой. То поздно приду домой, то забуду. Волкова не обижалась, тем более, что она как раз увлеклась «богатым мужчинкой» и разъезжала с ним по базам отдыха и шашлыкам. Мы сидели на набережной, свесив ноги. Туда-сюда плавали пароходы и катера с туристами. Мы так удачно сели, что туристам, хотящим запечатлеть Зимний с катера, приходилось запечатлевать ещё и нас. Правда, на фотографиях мы получались мелкими, как мухи. Но всё равно приятно. - …Может, одеваться нормально? – вдруг ни с того ни с сего сказал Нигер, глядя прямо перед собой. - То есть? - То есть, как гоп. Узкие джинсы, футболочка… - Нигер едва заметно скривил тонкие губы. Когда подумал, наверное, нормально было. А когда озвучил, понял: «Фу, как стрёмно». - А что вдруг так? - Да заколебали все. Все думают: во децл. Широкоштанинных развелось до фига… Если ты надел широкие штаны, то ты должен знать за рэп ... А не просто потому, что сейчас это модно.... – Нигер воинственно сжал кулаки. - Прежде всего - это рэп культура. А то, бля, всякие уёбки послушают Эминема или, еще хуже, Децла и надевают широкие штаны - мы типа крутые рэппера... А я уже четыре года так хожу.... Рэп слушаю пять лет... И меня бесит когда какой то децл идет и смотрит на меня как на своего, типа он такой же... Хотя на самом деле он тупой гоп и ему еще до хуя до меня… - О!… – только и нашлась, что сказать я. Нигер встрепенулся. - Ой, киска, я тут муть всякую гоню!… Извини. - Почему муть? Да ну, ты же не децл, ха-тьфу на всех. - Правильно! – выпятил грудь Нигер и обнял меня, прижавшись прохладной щекой: - Киска, киска!… - Что? - Люблю тебя! Неумолимо, как палач сжимает боль мои виски. Мне нужно было сделать шаг, но я застрял на полпути. И непонятно, что за бред в моей теснится голове… Что за слова я говорю? Кто объяснит их смысл мне? 45 - …Бегемотик? - Кашалотик!… Мы с Волковой наконец-то встретились и встречу отметили. Отмечали у Волковой, разлив джин по кружкам. Наотмеча-ались! За окном повисла тёплая темень, а у нас горела лампа, урчал холодильник и булькал алкоголь из двухлитровой бутылки. Меня, как обычно, потянуло на откровенность. Волкову тоже в ту же степь занесло. И сидели мы на кухне, поджав под табуретками ноги, не слушая друг друга, «делились между нами, девочками». Между кашалотиком и бегемотиком. -…Рэппер, блин. Ничего не хочет слушать, кроме своего рэпа. Ну ладно, пусть рэп. А мне уже нельзя ничего про Земфиру сказать. Он сразу – гадость! – картинно пожаловалась я. - …Бивень! – быстро заклеймила Волкова и продолжила о своём: - …А он такой: «Жена меня не удовлетворяет»! Ха! Идиёт. Дак я сказала, что хочу в этот… дорогой-то… Ну, насрать. В общем, поехали! Он там угрохал пять штук! За ужин! – глаза Волковой округляются. Я подумала, что переборщила, что уж сразу «бивнем»-то обзываться? Решила подбавить плюсов. - Вообще-то он ничего против не имеет… Да я ж не фанатка… Я всё помаленьку слушаю, видела же мои mp3… Зато Нигер меня до дому всегда провожает и со мной на скамейке торчит до двух ночи! Как же он потом домой едет! До Юго-Запада!… - Бесчувственная тварь! – обозвалась на меня Волкова. – Метро-то не работает!… Ну вот… Отвёз меня, значит, на квартиру, - Волкова задумчиво наливает мне джин. – Не с женой которая. Снимает. Ничего себе, нормально обставлена. Телек. Видик… А член так себе, - Волкова хихикает в кружку – Меня чуть было на «ха-ха» не пробило в постели. Во комедия!… «Всё - взгляд пустующих глазниц! Всё - песнь давно забытых птиц! Всё то, чем долго жили мы - весь мир сегодняшний – о, сны!… Сны ни о чем, сны ради сна!…» Пришёл Волковский ротвейлер, поглядел заинтересованно. На две пьяные рожи. Мне везло в жизни. После школы ни на какие курсы не ходила и вдруг – р-раз и поступила на философский факультет. Учителя дружно сказали: «А-ах…». Ещё бы – троечница, ни рыба ни мясо, по их мнению, успехом не пользовалась – и философский факультет. Отличницы и те завалили экзамены, ходили с красными глазами. А я – сдала – и с обычным лицом. Будто и не рада. Мальчики штабелями не падали. Но что прибивало к берегу, то было моё. На первом курсе прибило отличника Сахарова. Его все любили, а он любил меня. Сначала взаимно, потом, через полтора года мне надоело. Сахаров носил белые рубашки и брюки в рубчик. Каждый день: рубашка и рубчик. Ношеное-переношеное, брюки на заду висели, как парашют. Зато знает наизусть всяких Сократов. Зачем они мне? Мне хотелось пива и секса в неограниченных количествах, а не за пять минут до прихода мамы Сахарова. Услыхала песню со словами: «О чём-то думать слишком поздно, тебе, я чую нужен воздух. Живём в такой огромной луже…» и решила, что всё-таки «прости меня, моя любовь». Все всплеснули руками. Сахаров месяца сидел дома как привидение. Глаза – как у больной собаки. Вместо Сахарова приплыл Яшников с пятого курса. Крепкий, светловолосый, улыбочка очаровательная. Яшникова тоже все любили, а он никого не любил. Я убивалась и рыдала в подушку. Потом в один прекрасный день появился на горизонте Андрей и Яшников затонул где-то непонятно где. Андрей в отличие от Сахарова и Яшникова, никакого отношения к философскому факультету не имел. Работал себе охранником и брился наголо. И не приплывал он, кстати, а проплыл мимо моего заросшего 46 ракушками берега, сделал ручкой и я тогда поняла: вот этого – буду. Люблю. Не могу. Андрей подумал иначе: буду, ещё раз буду, а потом… Мы всю осень встречались. Два раза в неделю. Вообще-то мне и этого и этого – во! Это же Андрей! Совершенство из всех совершенств. Старше на шесть лет, в философии ровным счётом ничего не понимает. У него своя философия: «Дурака надуть – себя порадовать» и «Мочи гадов». Под гадами подразумевались все, кроме девчонок и друзей. Голова кружилась от блатной романтики. До поры до времени. Андрей поставил жирный крест сам и я превратилась в ту самую больную собаку. Ползала грустная, Волкова всё недоумевала, мол, какого хера? Он у меня в мозгах? Андрей сидел в мозгах долго, почти год. За это время Сахаров успел найти себе девушку и бросить её. Ходил выпятив тощенькую грудь. Я подозревала, что в этой груди всё ещё шевелится любовь ко мне, но вслух не говорила. Сахаров был патологически обидчив. Ушёл с головой в учёбу, подтягивая штаны с выцветшим парашютным задом. Иногда смотрел умильно. Честно говоря, я задумывалась, может вернуться? Отдохнуть рядом с ним… Всё равно никого не прибивает к берегу. Андрей – гад. А больше никого в мире нет… Ляпа приплыл в конце эпопеи с Андреем. Писал всякие смешные письма, мол, «целую крепко, твоя Репка». Репка моя. Моя ли? И вот теперь – Нигер. Я в дауне. Я думала, что таких уже не делают. Оказалось, делают. О моих прошлых пассиях нигер отзывается примерно так: «мудень», «лох», «чмо какое-то». Мне становится непонятно, чего ж я тратила столько времени на всяких Андреев? Сахаров этот – бр-р-р… Яшников – вообще глист какой-то. Встретили тут его на ВМЦ. Яшников подбежал со мной здороваться, тряся кудрями. Нигер глядел на него сверху вниз презрительным взглядом. Чуть ли не плюнул. Знакомство с Ляпой произошло у меня дома посредством компьютера, а точнее «винампа». Ляпа – это панк-рок, а не рэп. Но даже, если бы Нигер любил панк-рок, он никогда бы не стал слушать песни «этого твоего «мужа», чё это за фотки его тут?». Мальчик ревнует. Фотка одна. Ляпа на ней в «Полигоне» с высунутым языком. Концертный момент. - Даже если бы ты мне включила Земфиру, я бы и то сказал, что она лучше, чем эта… Ляпа. Ну всё ясно… Прошло полгода. Я не вижу Деню. Где он? Неизвестно. Может, поехал в Чечню. Может, у него такой плотный рабочий график. Может… Волкова говорит: «Женился!» Да хотя бы. Нигер – моя любовь. Я становлюсь жутко неинтересной собеседницей, когда дело касается Нигера. Несчастье – это да, это всем любопытно в обсосанных подробностях. Счастье банально. Оно у всех одинаковое. Говорить о нём бесполезно: во-первых, не поймут, во-вторых, скучно. Волкова отрастила волосы и похудела на три кило. Теперь она подъезжает к дому на джипах, вся из себя высокомерная и разодетая. Соседки ахают, завидуют, за глаза обзывают «блядь», а в глаза слащаво-приветливы. Соседки не такие красивые, как Волкова. Это понятно. Волкова зазналась. Но я-то знаю, что она Кашалотик… Ляпу эти полгода я не видела. И вот – весна. Всё цветёт и пахнет. Я поехала на Юго-Запад к Нигеру и в метро встретила «мужа». Он не изменился – всё такой же по-щенячьи хорошенький. Глаза дурашливо блестят, губы виновато и 47 неудержимо растягиваются в улыбку. Плечи подняты – может, удерживают рюкзак, а может, от смущения. Прохладно, но шапки нет. Торчат рожки. - Кисонька! – громко обрадовался он, блуждая глазами где-то сбоку от меня… Сидели опять на той же кухне. В комнате бесилась остальная группа. Сэм и Крэз отрывали друг другу головы, а Витя играл в GTA2. Жутко матерился. Видите ли, его менты каждые пять минут ловят. Плохая, мол, игра. Все бухие. После репетиции. Ляпа пока не очень. - Ты что будешь? Кофе? - Давай пиво, морда… Он обрадовался, с оглушительным хлопком открыл мне «Петровское». Я сидела и смотрела на своего мужа и всё думала: дурацкий панк. Смешной. Дурной. И смотри-ка ты – муж. Да ещё и мой. Развестись что ли? - Ляпа, давай уже короче разведёмся! – пошутила я неуклюже. - Зачем? – встрепенулся он. – Я тебе надоел? «Надоел!» Не виделись полгода… - Ты безразличный, - быстро ответила я и торопливо отпила пиво. Ляпины глаза приобрели осмысленное выражение. Глаза смотрели не в сторону, а прямо на меня. Он не понял. Я шучу? Да вроде без обычных приколов. Тогда что? Не понял, не понял, не понял. Потом понял. - Я просто не думал, что у тебя ко мне какой-то интерес может быть... У меня внутренне челюсть – хрясть на пол. Он «не думал»!!! Ну каково? - Почему это? – заинтересовалась я. - Потому что я маленький, глупый, уродливый панк. Мне стало смешно. Так откровенно напрашиваться на комплименты мог только Ляпа. Ляпа-Шляпа. Простой и сложный в одном флаконе. Он лёгкий и весёлый, но что у него внутри? Только «Дай!… мне! Дай!… мне! Дай!… мне немного солнца»? Надо же – «уродливый панк». - Я на комплимент не напрашиваюсь, - ответил он, понимая, что переборщил малость. – Может, я, конечно, утрирую, но в общих чертах ведь так и есть. Пришёл Сэм, шумно порылся в холодильнике, ухмыльнулся равнодушно, глядя на меня и на вытаращенные Ляпины глаза. Ушёл. Ляпа встал за ним, я думала, он уйдёт за Сэмом. И хорошо, меня вообще-то Нигер ждёт. Но Ляпа закрыл дверь в кухне и повернулся ко мне. - Я люблю тебя, киска. - Что? Продираясь через смущение, как через колючую проволоку, сбросив дурашливое выражение, от чего лицо его стало некрасиво-напряжённым, Ляпа приблизился ко мне, тяжело дыша. - Э…э… Ляпа… - Хватит уже всякой фигни, - сказал он серьёзно. И его язык оказался у меня во рту. lyrics from «BANDерлоги» © Copyright: сестра нигера, 2001 Код: 2110110001 48 Моя прекрасная Энн сестра нигера Петербург нависал огромными сырыми стенами. Толстые ангелы, сморщившись, смотрели на небо. С неба уныло капал дождь, уже которую неделю. Небо затянуло мутной пеленой. Заяц сидел на скамейке, завернувшись в плащ. Он был пьяный. Он никогда раньше не был пьяный. Волосы слиплись сзади косичкой и капли стекали за шиворот. Заяц плакал. Зайца бросила девочка. Вчера. Она ему сказала: «Заяц, ты мне на хрен не нужен». Как дверью по лицу. Они сидели в гостях, и за окнами так же размеренно капал дождь. Как сейчас. Только тогда еще было весело, а сейчас нет. Вчера был день рождения Генки Титова и он танцевал с девочкой Зайца. А потом они целовались на кухне. А Заяц смотрел телевизор и пил морс. Его все лошили, что не водку. Потом он пошел на кухню и все увидел. И напился. Первый раз в жизни. Дурак. Девочка пришла из кухни и сказала, что Заяц не понимает приколов. Заяц спросил, если это прикол, то что тогда по-настоящему. Девочка ответила, что нельзя быть таким упертым. И послала Зайца. Заяц ушел с дня рождения в час ночи и пешком пошел в Старый город. Запнулся за какой-то прут и упал в лужу. И уснул. Проснулся в пять утра и пошел обратно. И теперь сидел на скамейке у девочкиного подъезда. Он подумал, что ему приснилось, как она его послала. Он на это надеялся и плакал. Они познакомились, когда в одной группе ездили в Венгрию. Потом оказалось, что он учится в одной с ним школе. Заяц влюбился. Первый раз в жизни. Они гуляли по Старому городу и Заяц кормил ее в «Макдональдсе». Водил в Эрмитаж. Непонятно зачем. Но он не умел ухаживать за девочками. Эта девочка его научила. Она говорила: «Заяц, я из тебя сделаю клевого пацана». Заяц не понимал, как и смущенно улыбался. У него были оттопыренные прозрачные уши и длинные передние зубы. Уши разъезжались в стороны, когда он улыбался. Получались две ямочки на щеках и торчащие зубы. Как у кролика. Но девочке нравилось. Ей не нравился характер Зайца. Заяц был слишком робкий, слишком наивный и слишком честный. Перед собой и перед другими. Девочка его переделывала, а Зайцу нужно было только одно: чтобы она никуда не пропала и всегда была с ним. Он думал о ней постоянно и ни о чем не мог говорить. Но его и так не особенно спрашивали. Заяц и Заяц. Каждый день Заяц покупал мороженое и приходил к девочкиному подъезду. Она выходила и он протягивал ей мороженое. А она сердилась. «Ну почему ты такой упертый романтик?» – спрашивала она Зайца и ела мороженое. Заяц пожимал плечами. Девочку это раздражало. Ее раздражало то, как Заяц одевается, то, как он смеется, как иногда громко говорит, на всю улицу. Ее раздражало, что, выходя из автобуса, Заяц хватал ее за локоть и это было неудобно. Что он был постный и неинтересный. Что всегда был серьезный и не понимал шуток. Она твердила Зайцу, что так нельзя, а он улыбался и прозрачные уши его розовели. Зато Заяц был верный. Лучший друг. Она его иногда спрашивала: «А если я буду тебе изменять?» и Заяц отвечал: «Я тебя брошу». И так было бы на самом деле. А Генка Титов был веселый. И старше Зайца на два года. Ему было пятнадцать. Заяц поплотнее завернулся в плащ и посмотрел вверх. Он знал, что никогда не простит девочку. И поэтому плакал. Ничего не мог с собой поделать. Он был упертый романтик и принципиальный человек. И не мог перешагнуть через принципы. Все равно, что добровольно прыгнуть в кучу дерьма и улыбаться. С ямочками. 49 Подъездная дверь хлопнула, и Заяц увидел свою девочку. Она подошла к нему, и Заяц заулыбался. - А где мороженое? – спросила она. - Сейчас, - ответил Заяц и поспешно вскочил – Подожди! И побежал в магазин, путаясь в плаще. Генка Титов сидел на кровати у себя дома, пел под гитару: «…и я подумал: а так ли это важно, где и с кем ты провела эту ночь, моя прекрасная Энн…». Рядом, на полу спали друзья. © Copyright: сестра нигера, 2001 Код: 2109110098 Смерть в чате сестра нигера Однажды сижу я за компом. Вдруг – стук. Так явственно слышу: «Тук-тук!» Кто это в два часа ночи? Странно… Сижу дальше. Тут дверь тихонько приоткрывается и входит нечто в балахоне. И с косой. - Ты кто? – спрашиваю, оробев для начала. - Смерть, - тихо так отвечает. Стесняется. - З-з-зачем? Стоит, с ноги на ногу переминается. Косу в ручках вертит. - Да так, - говорит. – Шла мимо, ну, и зашла… А че? Жалко что ли? - Нет, - отвечаю приободрившись. – С чего ты взяла? Проходи. Чай будешь пить? Она смущенно так плечиком пожимает. Стесняется. Села все-таки на краешек стула. А я – за чаем. Вскипятить ведь надо. И сахару положить. Не без сахара же в самом деле… Возвращаюсь в комнату – Смерть у компа сидит и пальцами по клавиатуре перебирает. Медленно. Сразу видно – редко общается с компом. - Чего, - спрашиваю – делаешь? - Чатюсь… - отвечает такая довольная. Ну и хрен. Пусть чатиться. Че, жалко что ли? Я не жмот. Сел рядом, смотрю на экран. Смерть чатится от имени Nasty. Пишет всякую фигню. Здоровается. «Смайлы» кидает. В общем, освоилась. Ну, потом попили мы чаю. С пряниками между прочим. Я же не жмот. Не жалко для Смерти. Пусть кушает. Вот… Попили чаю, она и засобиралась. - Пойду, - говорит – Дела у меня. Сам понимаешь. - А то ж, - соглашаюсь – Дела так дела. Заходи еще. - Обязательно! И улыбается. Понравился я ей, видно. Я вообще добрый парень. Нравлюсь людям. Ушла она. А я – в чат. Заждались, поди. Захожу – а там нет никого. То есть, есть. Но видно, что давнишние сообщения. Не обновляются.. Самое последнее такое: «Ну че, придурки, допрыгались?». От имени Nasty. Где-то я уже этот ник видел… Ну да ладно. Пойду мыло проверю. © Copyright: сестра нигера, 2001 Код: 2109110097 50 5. Лёха-ротвейлер сестра нигера После моих историй перевернулось море, Но кто-то придумал сушу, и стало лучше само собой. Zемфира Людка стояла на карнизе тринадцатого этажа и собиралась прыгать вниз. Она была немножко пьяная и растрепанная. Волосы мотались на декабрьском ветру, пальцы стекленели. Людка твердо решила прыгать. Потому что наступало третье тысячелетие, а Людка сидела дома одна. И никто не пригласил, и никто не пришел. И родители ушли в гости и не хотели брать с собой. На столе стояла початая бутылка шампанского и тарелка с бутербродами. До нового года оставалось сорок минут. Когда куранты на всю страну пробьют двенадцать, Людки уже не будет. Ее тело будет лежать на асфальте, и кровь смешанная со снегом, застынет неровными комками. В дверь позвонили. Людка вздрогнула и поскользнулась на карнизе. Упала, но успела ухватиться за подоконник. Окоченевшие пальцы судорожно затвердели. Ветер одобрительно гулял по голым ногам, швыряясь снегом. Тишина. Дверной звонок снова тренькнул. Людка почувствовала, как пальцы медленно немеют. Жизнь не пронеслась вихрем слайдов, как это положено смертникам. Людка вдруг отчетливо увидела только стриженую голову и наглые глаза. «Леха-ротвейлер…» – подумала она и разжала пальцы. Она с ним даже не была знакома. Тогда ее знакомый, экономист Серега, пригласил ее и Таньку на вечерину банка в честь Нового года. Танька жутко нервничала. - Мля… - сказала она, кидая на кровать серебристое платье. – Прям даже идти неохота! - Почему? – удивилась Людка, поедая ложечкой вишневый йогурт. - Почему?!? – Танькины глаза округлились и стали похожи на две голубые пуговицы. – Они там все знаешь какие?! Это же банк, елки… Там все крутые, как яйца… - … у слона, - добавила Людка. - Ага! – неожиданно согласилась Танька, стягивая свитер и влезая в серебристую тряпочку. – Слышь, по-моему какое-то дурацкое платье… Платье едва прикрывало Танькин зад, и ноги торчащие внизу казались прямыми палками. Острая грудь топорщила блестки. - Так оно для стриптиза, Галя же сказала. - Мля-а-а-а… - Танька, извиваясь как червь, стала вылезать обратно. - Надень для коктейля, - посоветовала Людка. - А что, мы там коктейли распивать будем? – злобно поинтересовалась Танька, швыряя платье для стриптиза в шкаф. …Пили не коктейли, а вино и шампанское, потом водку и минеральную воду. Официанты открывали бутылки и прятали крышки в карман. Банковские служащие сидели и чинно ели салатики и бифштексы. Обтянутые дорогими рубашками и платьями животы и груди, блестки в волосах - все это ненавязчиво отдавало Избранностью. Танька в своем дурацком платье для коктейля – длинном - до пят сидела злая и смотрела на танцпол, где лихо отплясывали экономисты менеджеры под ручку с охранниками. Но потом, увидев, что до ее платья никому и дела нет, втерлась в беснующуюся толпу и запрыгала в такт песенкам типа «Новый год к нам мчится, скоро все случится!…» Не менее, а может, даже более пьяная Людка ела банан и вихляющим взглядом разглядывала охранников. Все, как на подбор – высокие, пухлые от мускулов. 51 - А это кто? – пихнула она локтем Серегу, указывая на бугая в белой рубашке – по-бандитски обаятельного, стриженного под ноль, с наглыми до жути глазами. - А… Это Леха, - обрадовано откликнулся Серега. – Водитель. Он, кстати, недалеко от тебя живет, я пару раз видел, как он у вас на пустыре с ротвейлером своим гулял… Леха блестел белыми кроличьими зубами под ультрафиолетом и тряс могучими плечами. - Танька! Танька! – Людка, спотыкаясь, пробилась к подруге, которую уже вовсю обнимал какой-то программер. – Иди сюда! - Н..да? – очнулась Танька и, отбросив нисколько не огорченного этим программера, послушно последовала за взбудораженной Людкой. Та вприпрыжку подвела ее к танцующему парню и громким шепотом поведала, притянув к себе Танькино ухо: - Это Леха-ротвейлер! Класс же, да? Танька, виляя бедрами, обошла Леху в толпе со всех сторон под видом танца и, вернувшись, заключила: - Ага… Симпатичный! Людка пока только училась в школе, в десятом классе, на «тройки». Поэтому жизнь ее была небогата на впечатления. Все свои сознательные годы она провела в одном коллективе, все мальчики из класса казались ей просто прыщавыми людьми, без всякого намека на половую принадлежность. У них были сальные волосы, мокрые волоски над верхней губой и липовые понты. А Леха – это да. Это мужик. Крупный и наглый, как откормленный кот. И старше Людки на пять лет. Но средняя школа № 3 и преступная группировка – совершенно разные атмосферы. Люди из этих атмосфер не поймут друг друга, они могут спать вместе, но не поймут… Ей интересно с ним до детского абсурда, ему – неинтересно до тоски в глазах. Людка вздохнула. Знакомиться с Лехой она стеснялась, хотя и была уже изрядно пьяна. Танька огляделась по сторонам и проорала сквозь музыку: - Эти дядьки нажрались и прыгают, как черти! Во прикол! Нормальные какие люди! - А должны пальцы топырить? – также, криком спросила Людка. - Нно… Они ж в банке работают. Тут к Таньке подвалил раскрасневшийся зам коммерческого директора и увел ее танцевать. Зама звали Николай Георгиевич, ему пятьдесят лет. - Давайте познакомимся! – пробасил он в Танькино ухо. – Я – Коля, а Вы? - А я Татьяна. Люди скакали на танцполе и радовались всему – громкой музыке, сигаретному дыму, плотным пьяным охранникам, мандаринам на столах и друг другу. Такое количество доброжелательности висело в воздухе и кружило голову больше, чем водка «Флагман». Людка танцевала с Серегой и упивалась атмосферой счастья и веселья, легкого, как гелий. Пила прокуренный воздух, как очищенную воду, прятала крышки в карман… Домой возвратились под утро, засыпая на заднем сидении Серегиного «опеля». Танька так и легла спать – в платье для коктейля, помяла его ужасно – будто корова жевала. Сидели утром у Людки на кухне, пили кофе. - Мля… - швыркала носом Танька. – Чего было-то? Я хоть ни к кому не приставала? - Неа… А жаль. Нашла б себе какого-нибудь крутого… - … как яйцо у слона, ага? – хмыкнула Танька, и задумчиво подперев кулачком щеку, подумала вслух – Понторылые – лохи. А эти – замечательные такие люди. Обыкновенные. - И чем отличаются те от этих? - Понторылые, - объяснила Танька. – Это те, которые орут: «Я тебе пасть порву!» - А крутые? - А крутые рвут. …Людка до жути испугалась, так, что перехватило дыхание и зубы сжались. Долю секунды она висела между небом и землей, в ледяном воздухе, как в формалине, а потом ухнула вниз. И тут же ей вывернуло руку. С хрустом, как рубят кости в мясном отделе на рынке. Людка не успела даже сообразить, что к чему. Может, это душа выходит? Через руку… Она почувствовала обжигающий удар по груди и животу, потом резкую саднящую боль, будто сдирали примерзшие колготки - если бы они на ней были – вместе с кожей. 52 …Замок на двери был слегка раскурочен, отогнут металл у «язычка». На коврике у двери сидела и громко сопела, высунув язык, большая черная с подпалинами собака. А прямо перед Людкой стоял Леха-ротвейлер и так же, как собака, тяжело дышал и глядел круглыми потемневшими глазами. - Дура, - со всхлипом зло сказал он. - Ты кто? – засохшими губами прошептала ничего не соображающая Людка, ища крылья у Лехи за спиной. Леха не ответил, прошел кругом по комнате и сел на диван, отхлебнув шампанское прямо из горла. Руки мелко дрожали. - Ты кто вообще? – Людка с трудом сосредоточила взгляд на его стриженой голове, пытаясь понять, кто это – уже бог или еще ангел. Вместо ответа Леха отпил еще и покачал головой: - Иду, млять, с собакой… А эта дура – в окне… Людка постепенно пришла в себя и первое, что пришло ей в голову, сорвалось с языка: - Это ты что ли в дверь звонил? - А кто? Пушкин что ли? Млять… Хорошо хоть на один замок закрыто… Они молчали довольно долго. Людка согрелась, очнулась и теперь рассматривала свои ободранные в кровь ноги и вспухшую руку. - Где бинт? – хмуро бросил Леха-ротвейлер. Людка неопределенно махнула рукой в сторону кухни. Молча смотрела, как Леха роется в ящиках, полушепотом матерится. Потом она сидела и так же бессмысленно смотрела на его сильные ловкие, жуликоватые руки, туго перебинтовывающие запястье и локоть. Потом ноги. Собака лежала на коврике и сопела, вращая блестящими глазами. - Завтра в травмпункт зайдешь… - так же хмуро. Окно он закрыл плотно, вогнав засохшие шпингалеты, которыми не пользовались, глубоко в гнезда. Даже шторы задвинул. Потом пальцем надавил на отогнутый хромированный металл замка и вправил его на место. Людка на дрожащих ногах поднялась и села на край дивана, снова и снова ощущая под собой холодную пустоту. Вздрагивала и ощупывала обивку дивана, осторожно пробовала – не провалится ли пол… - Приятно было познакомиться, - сказал Леха, взяв на поводок своего ротвейлера. – Пока. - До свидания… - одними губами проговорила Людка, глядя на него бессмысленными глазами. Леха хлопнул дверью и ушел. А через десять минут из телевизора донеслось бодрое: «Бом-мм… Бом-м-м…» Людка сидела вжавшись в подушки и смотрела на заряды, лопающиеся сотнями разноцветных звезд. Экран освещал ее бледное лицо, на котором начинал расцветать запоздалый нервный румянец. Коврик у двери был сбит, и на полу блестели грязные лужицы подтаявшего снега. «Собака наследила, - машинально отметила Людка. – Надо вытереть». © Copyright: сестра нигера, 2001 Код: 2109050066 SONG for LOVERS сестра нигера Но все равно, лучше уж так сдохнуть, Чем никого никогда не любя. Дельфин Я ждала сосиску. Динамики надрывались, выводя «You can’t say, I didn’t give it, I won’t wait another minute!» Позвонил Олег и сказал, что если я сейчас же не приеду, он спрыгнет из окна. При этом он мне не поклонник какой-нибудь. Просто знакомый. Я ему сказала: - Я ем. 53 - И что? – удивился он. – Человек кончает с жизнью, а она ест! - Ну, знаешь… Он осуждающе помолчал в трубку и сказал: - Ты ведешь себя так, как будто тебе на меня насрать. Я не поняла, почему должно быть иначе. Тогда Олег повесил трубку. Олег – музыкант. Он играет на гитаре в группе, которую сам и организовал из своих (и моих тоже, соответственно) однокурсников. Они выступали в местных клубах, а после выступления надирались до рези в глазах и валялись кто где. Басист не просыхал вообще. И даже, говорили, периодически падал со сцены. Он брился наголо и ходил с пушистой головой. Барабанщик увлекался пирсингом и травой. Он торчал и играл. И был гениален. А если бы не торчал, мог бы сочинять музыку. Но ему интереснее было торчать. Олег сочинял. Он жил в общаге, но он там не жил, а шлялся по знакомым вместе со своим басистом. Или зависал у барабанщика и они вместе накуривались. Однажды они организовали сейшн и пригласили весь курс. Я пошла с подружкой. Подружку звали Света. Когда потом наших парней спрашивали, кто такая Света Рябова, они перлись и оттягивали языком щеку. Хотя непонятно было, как они что-то помнили. Скорее всего, с чужих рассказов. Потому что на сейшне все, за редким исключением, напились. А Леху Петрова стошнило на ковер, но барабанщик не стал ругаться. Он вообще был никакой. Воздух был синий, и глаза резало просто нестерпимо. Наська Кулакова курила не переставая. Олег и еще один парень, Сашка Бердышев, пели песни, свои и чужие. Галя Романова и басист трахались в ванной. Я слонялась из угла в угол, не зная, куда сесть. Потом пошла на кухню. На подоконнике сидели Маша Никонова и Костя Патрушев. Костя курил, а Маша задумчиво пила водку из бутылки. - Привет, - сказал мне Костя. - Привет, - ответила я. Маша посмотрела на нас задумчивым взглядом и, вздохнув, протянула мне бутылку. - Хочешь? Она тайно принесла ее и весь вечер скрывала, чтобы не отняли и не выпили коллективно. - Нет, спасибо, - ответила я, а Маша задумчиво пожала плечами. Она не поняла, как можно не хотеть напиться. Костя потушил сигарету о стекло и ушел в комнату. Он хотел целоваться, а Маша хотела напиться. Они не совпадали. К тому же Маша была хронически влюблена в старшекурсника Стеклова и не отражала, что есть кто-то еще. - Как твой Стеклов? – спросила я ее. Было время, когда ни о ком, кроме Стеклова Маша говорить не могла и я заслужила ее любовь тем, что часами выслушивала ее рассказы. Про него. - Нормально, - буркнула Маша и отпила из бутылки. Видимо, выдохлась. Аккумуляторы сели. Она не говорила, но думала о нем постоянно. Я чувствовала. А другие нет. Я села рядом на подоконник и мы сидели и смотрели на черный, масляно блестевший асфальт и капли фонарей, отражающиеся в лужах. Маша пила и молчала. Про него. В комнате что-то загремело и послышался дикий хохот. Потом в кухню зашел мокрый и красный Олег. Сел с нами, закурил и весело объяснил: - Леха на шкафу лег спать и ебанулся оттуда. И стол проломил. - А голову? – спросила Маша. - Не знаю, - пожал плечами Олег. Мы посидели и Маша ушла спать. Олег принес гитару и стал петь мне песни. Все 54 спали, а мы сидели на кухне и он пел. И курил. Потом он куда-то сходил и принес чайник. - А вы тут что ли чай пьете? – спросила я. - А ты думала, одну водку? - Ага, - кивнула я. Потом мы с Олегом пили чай и молчали. Вдруг он поднял голову, как очнулся и спросил: - А ты видела новый клип Эшкрофта? - Где он ждет девчонку, а потом не слышит, как она стучится и ждет опять? А потом идет пописать? - Не… Не пописать. Он думает, что в ванной кто-то есть и идет туда. А это вода потом включается. - Он писает. - Нет!… Это она там. - Как же она туда попала? Олег выпятил губу и пожал плечами. - Зашла. Она даже еду приготовила! - Ну, здравствуйте! Еда была, ее Эшкрофт приготовил, а потом не выдержал и съел. И музыку включал, выключал. - Ну хорошо, - Олег отставил в сторону кружку – Допустим, никакой девушки не было и Эшкрофт пошел пописать. Я кивнула и он продолжил: - …он же выключил музыку, когда ему показалось… когда он пошел, по твоей версии, пописать. Так? - Так. - А кто включил музыку? - Девушка что ли? – неуверенно спросила я. - Ага! Мы некоторое время молчали. Потом Олег сказал: - Это «Song For Lovers». У любовников всегда так, наверное. Придет – не придет, включит – не включит. На эМТиВи перевели «Песня для влюбленных». Но это про любовников. Неправильно перевели. - Ну а разница? - Влюбленные – это муж и жена. Я так грубо сравниваю. А любовники – на нелегальном положении… - Они друг другу ничего не должны? - Ага, - улыбнулся Олег и закурил. – Люди вообще никому ничего не должны. Мы опять помолчали. Олег курил, щурясь от дыма. Потом он потушил сигарету в блюдце и взял гитару. - Сыграй что-нибудь свое, - попросила я. Но он подумал и стал играть «Song For Lovers». Он подбирал ее и пел, сбивался и снова подбирал. А потом мы пошли спать. Сосиска сварилась. Я втиснула ее в разрезанный батон и полила сверху кетчупом. Получился «хот-дог». В переводе с английского, это никакая не «горячая собака», а «возбужденный собак». Потому что сосиска похожа на одну часть тела этого собака… Так этим американцам показалось. Это мне Леха Петров рассказал. Телефон снова позвонил. Я взяла трубку. - Але… - Ну, че, поела?… - Нет. 55 Олег после сейшна куда-то исчез и протрезвевшие басист и барабанщик искали его два дня. На третий нашли. Точнее, он сам нашелся. Оказывается, ездил в другой город с какой-то девчонкой. Имя не помнит. А может, помнит, да не говорит. Мы потом всем курсом пошли на концерт Олега и его группы в каком-то засранном клубе. Все опять напились. Валялись по углам. Маша Никонова сидела трезвая и задуманная. Я к ней села с банкой джина. - Как твой Стеклов поживает? Маша посветлела и замучено улыбнулась: - Нормально… - А ты? Маша не поняла вопроса. - Нормально, - повторила она, как повторяют кондукторше, когда она второй раз спрашивает: «А у Вас что за проезд?». Я пожала плечами и отпила из банки. На сцену влез Олег с гитарой. Какой-то мужик с сальным лицом отчаянно ему захлопал. Олег подключил гитару и стоял так. Басист и барабанщик валялись никакие в туалете. Олег тоже был никакой. Почти. Он качнулся вперед и схватился за микрофон. Резануло по ушам. Олег встряхнул головой и стал играть. И петь. Маша слушала, подперев щеку рукой. Все песни, которые она слышала, были про Стеклова. И поэтому ей вся музыка нравилась. Олег пел, а все остальные пили или лежали на полу и на столах. Наверное, это раздражает. Когда видишь перед собой только пьяные рожи. Когда поешь, а тебя не слышат. Даже не потому, что не слушают. Я встала и подошла к сцене. Олег стоял с закрытыми глазами и улыбался в микрофон. - … sing the song for lovers… Я смотрела на него снизу вверх. Он открыл глаза и посмотрел на меня. Улыбнулся и стал петь глядя на меня. Потом слез со сцены и подошел. - Как дела? – спросил он. Я пожала плечами. - Ниче… - Ну как мы тебе? Барабанщик и басист валялись в туалете. Олег мне нравился. А они нет. - Прикольно, - ответила я. - Понятно, - кивнул Олег и сморщил нос. - Мне правда понравилось. Олег улыбнулся и закурил. Мы сидели на сцене и молчали. Маша Никонова смотрела на нас из зала и улыбалась про Стеклова. Я измазалась в кетчупе, потому что сосиска все время выпадывала из батона. По телевизору гоняли «Big In Japan». «Things will happen while they can, I wait for my man tonight. It’s easy when you’re big in Japan…» и все такое. Я поставила чайник. Потом стала пить кофе. С пряниками. Если бы год назад кто-то сказал мне, что я буду пить кофе, я бы не поверила. Кофе – это мой враг номер один с детства. Меня от него тошнило, как от манной каши. После клуба мы все пошли к Сашке Бердышеву. Спать. Барабанщика забыли в клубном туалете. Спали кто где мог. Маша Никонова умудрилась втиснуться на две табуретки, стоящие между шкафом и диваном. Наська Кулакова и Галя Романова спали на столе. А Костя Патрушев в ванной. 56 Нас на диван влезло четыре человека. Олег дышал мне в ухо. Потом шепотом спросил: - Ты спишь? - Неа, - тоже шепотом ответила я. - Хочешь конфету? - Ага! Мы сосали липкий «Барбарис» и нам было весело, как сообщникам. От Олега пахло яблоками и сигаретным дымом. - Куда ты ездил-то? – спросила я. - А… - Олег неопределенно повел в воздухе рукой – Она говорит: «Поехали ко мне», ну я и поехал. Да, пьяный был… - Смешной ты какой-то. - Не смешной, а странный. - Почему странный? - Потому что. Олег порылся в кармане и вытащил медиатор. - Смотри, из Нью-Йорка. - Ага? – не поверила я. - Друг привез. Клево, да? - Да. А себе че друг привез? - Гитару… Сдохнуть можно, какая гитара! Я в нее прямо влюбился! - В гитару? Олег кивнул со вздохом. Видимо, он хотел по-другому. Не медиатор, а гитару. Но медиатор тоже хорошо. - Спой мне что-нибудь свое, - попросила я. Не знаю, почему. - Как я спою? Все спят. И гитара… - Так спой. На ухо… - На ухо? Он шептал мне в ухо песни, как стихи. Свои и чужие. Хотя я не очень хорошо разбиралась в нынешних рок-группах и все песни мне казались им самим сочиненные. И было хорошо, будто в бомбоубежище. А потом я уснула. И Олег уснул. И, наверное, во сне продолжал петь. Я помыла посуду. По радио Земфира кого-то искала. А потом Бритня Спирс сходила с ума. Телефон требовательно зазвонил. - Ты едешь? – спросил Олег недовольно. - У меня дела! С какой стати я должна куда-то ехать? - Тебе че, в лом приехать? Я должен перед тобой на коленях что ли ползать? - Люди вообще никому ничего не должны, - повторила я его фразу. - Не должны, - согласился он. – Ты так ничего и не поняла. И повесил трубку. Небо мгновенно потемнело, листья березы, до того шумно развевающиеся на ветру, застыли, как нарисованные тушью на темно-голубом ватмане. Резко запахло мокрой черемухой и жестяными карнизами. Ветер рванул было с новой силой, но его опередил размеренный жестяной стук и затем – шелест. Тяжелые капли плюхнулись на глянцевую страницу и вспухли. Маша подняла глаза. За окном радостно лил дождь, деревья стояли, как под обстрелом, смущенно колыхали ветвями. Маша вытерла нос краем покрывала на кровати, слезла и открыла окно. Ветер и дождь радостно ворвались в комнату, занавеска вздулась парусом, и еще несколько капель вспухли на глянцевых страницах. Маша постояла ежась. Загнала сопли обратно 57 и вытерла глаза. Дождь одобрительно стучал в карниз. Маша пошла в ванную и взяла ножницы из стакана. Посмотрела на левое запястье. Под тонкой голубоватой кожей пухла серо-синяя вена. Ногти загибались и малиново блестели, как леденцы, переливаясь иероглифами. Маша начала их срезать большими ножницами, оставляя квадратные огрызки. Стерла лак. Потом решительно взяла в руку прядь волос, тщательно завитую и подкрашенную синей тушью. Отрезала и кинула в раковину. Потом посмотрела на себя в зеркало и заплакала. Она рыдала, сопли текли из носа, а слезы по нервно красным щекам. Волосы падали на пол. Наконец Маша поставила ножницы обратно в стакан и включила воду. Выкинула пряди в ведро и долго стояла, терла лицо холодной водой. Потом стянула через голову майку с рюшами. Юбку, обтягивающую ее угловатые бедра. Посмотрела на себя – худую, бледную, без груди. Закусила губы и села в угол ванной, прижавшись к холодному кафелю. Стеклов ей сказал: «Не бегай за мной, а? Даже если бы ты скупила весь магазин Sisley и Benetton, это ничего бы не изменило. Понятно?» Ей было непонятно. И даже невозможно было вообразить, что так легко рушится ВСЕ и земля выворачивается из-под ног и нагло смеется. Зазвонил телефон и Маша встала, но вместо того, чтобы брать трубку, пошла к шкафу, где пылились всякие ненужные теперь вещи. Вытащила оттуда протертые до белизны джинсы, в которых ходила два года назад и темно-зеленую футболку младшей сестры Катьки. Носки валялись там же, в углу. Потом Маша выгребла из сумочки ключи и две бумажки по десять рублей. Влезла в папины садовые кроссовки, серые от засохшей грязи. И хлопнула дверью. Дождь встретил ее пузырями в лужах. Густой летний воздух опьянил запахом трав и цветов. Свежие сизые гроздья сирени пронзительно дышали и росли, топорщась. Маша постояла на крыльце и пошла по улице. Было уже темно, и фонари отражались в масляно блестевшем асфальте желтыми кляксами. Маша шла по лужам, кроссовки скоро промокли и почернели. Тугие частые капли дождя смешивались со слезами и стекали за шиворот. В голове вертелось, как склеенная лента: «…ничего бы не изменило… ничего бы не изменило…» Маша дошла до остановки и села на скамейку под навес. Свет от киоска уютно лежал на пронзительно-черном асфальте. Маша поежилась. Волосы слиплись сосульками, а кроссовки отсырели настолько, что тянули ноги вниз и прилипали к асфальту. Подошла женщина, спросила, сколько времени. - Одиннадцать, - ответила Маша. Женщина показала пальцем на киоск. - Деньги носют… Вон в той сумке у них кошелек… Маша вытянула шею, увидела сумку. Из вежливости кивнула. - Деньги складывают и несут, - продолжала женщина – Я тут сколько лет живу… тридцать… они все носют. Маша усомнилась, что все тридцать лет киоскеры носили здесь деньги. Но решила промолчать. - Сорок лет уже живу, - женщина показывала пальцем на киоск – А у них столько денег, куда им столько… «Алкоголичка…» – подумала Маша. - А у меня сумку разрезали, - вдруг доверчиво поделилась женщина – Вытащили паспорт и пенсионное… Голос у нее задрожал: - Два года хожу… - Паспорт восстановить можно, - сказала Маша. - И пенсионное… Паспорт – пять тысяч…. Пенсионное – шесть… Денег нету. Женщина развела руками и забормотала: 58 - Сын, гад, из дома гонит. Говорит, пенсию получила, сука? Забирает деньги и пропивает… Сволочь… Рожа красная, под глазами, - она показала – вот такущие синяки черные, глаз не видно… Выпишу я его к черту… Пойду на Вайнера и выпишу… А потом – в милицию… Посидит – узнает, что почем… - А сколько лет сыну? – спросила Маша. - Восемнадцать… «А Стеклову двадцать, - подумала Маша – А мне семнадцать…» К остановке подъехал «пятидесятый». Маша встала. - До свидания. Женщина беззубо улыбнулась. Маша вытащила из кармана деньги и впихнула женщине в руку. У той глаза стали недоуменные. - Что?… - растерянно прошамкала она, но, разглядев под светом фонарей две десятирублевки, улыбнулась снова. Маша заскочила в автобус. Тут было светло и тепло, вдобавок мало народу. Маша огляделась. Неподалеку сидела толстая бабуля в ситцевом платье и с красным лицом. Полными почерневшими от земли руками крепко держала две сумки с рассадой в коробках изпод молока и кефира. Впереди сидел молодой папаша с замученным бледным лицом, в очках. У него на коленях спала пухлая четырехлетняя девочка в панамке и колготках. Платье в горох было заправлено прямо в колготки. В одной руке девочка крепко сжимала увядшую уже ветку белой сирени. Рядом с ними – бритый наголо мальчик в наушниках. Капли дождя блестели на его шершавой голове. Подошла кондукторша. - У вас что за проезд? Маша вздрогнула и растерянно промолчала. Кондукторша ждала. - Ничего… - пробормотала Маша. Кондукторша внимательно посмотрела на нее. - Ну, едь так… Маша посмотрела на кондукторшу и вздохнула. Кондукторша ответила полуулыбкой неестественно химически-розовых губ. Маша прислонилась горячим лбом к леденящему стеклу. Бритый мальчик оглянулся на нее, сверкнув белесыми ресницами. Маша вышла в центре. Здесь еще кипела жизнь, прогуливались парочки и вспыхивали фарами машины. Маша пошла по проспекту, не задумываясь, впрочем, куда же она всетаки идет. Дождь все еще шумел и булькал в стоках. - Здравствуйте, девушка. Перед ней стояли два парня – один плотный, мордастый, другой постройнее, похожий на Рому Ягупова из Zdob Si Zdub. - Здравствуйте, - растерялась Маша. - Чего это вы одна-то так поздно ходите? – спросил мордастый. Маша неопределенно пожала плечами. Zdob Si Zdub курил и щурился. - А куда идете? – не унимался мордастый. Маша опять пожала плечами. - Пойдемте к нам, - предложил Zdob Si Zdub и засмеялся, видя как испуганно Маша дернулась назад. – Не бойтесь. Мы не маньяки. Мордастый тоже засмеялся. Маша смотрела то на одного, то на другого и не понимала, что же ей делать. - Пойдемте, - снова сказал Zdob Si Zdub. - Нет, спасибо, - отказалась Маша, мгновенно припомнив газетные заголовки типа «Маньяк-лифтер», «Ей было только 16» и так далее. - Жалко. Очень жалко, - покачал головой мордастый. – Может, вас проводить? - Не-ет! – поспешно крикнула Маша. Zdob Si Zdub улыбнулся. - Ну ладно, как хотите… 59 Маша торопливо пошла прочь, потом побежала. Чуть не столкнула локтем с тротуара какую-то тетку. - Молодой человек! – громко возмутилась та. - Ни стыда, ни совести, - покачал головой дедок с мешком бутылок. Маша остановилась около памятника Ленину, тяжело дыша и оглядываясь. Никто за ней не гнался. Обругав себя за трусость, Маша присела на каменные ступени. Они отсырели и Маша поспешно вскочила. И услышала: - Машка? Никонова? Перед ней стоял однокурсник Сашка Бердышев с бутылкой пива в руке. Маша радостно улыбнулась. - Привет! - Здорово! – Сашка недоверчиво оглядел ее. Маша теперь была больше похожа на Тейлора Хэнсона, чем на Машу Никонову. – Это точно ты? - Ага, - ее это рассмешило. - Мда… - Сашка почесал затылок и предложил – Пошли со мной на сейшн. - Пошли. Они долго шли по каким-то дворам, у Сашки дважды пищал пейджер, сообщая, куда надо идти и дважды неправильно. Маша устала и промокла, Сашка держал ее за руку и тащил за собой, как прицеп. Наконец они пришли к подъезду, железная дверь оказалась закрытой. Сашка свистел, кричал «Лё-ё-ёха!», а Маша хохотала, чем ужасно напугала Сашку. Но потом они вместе хохотали и допивали пиво из бутылки, сидя на сырых перилах. Через полчаса им открыли. Все кто знал Машку, удивились, но большинство были ей незнакомы и приняли ее как девочку «а’ля мальчик». Не самый плохой вариант, кстати. Маша втиснулась между припанкованной девочкой и голым по пояс и пьяным в зюзю мальчиком. Пели песни, пили водку, курили и смеялись до потолка. Маша тоже смеялась и тоже курила, а припанкованная девочка уснула у нее на плече. Сашка Бердышев взял у Олега гитару и запел: «А не спеть ли мне песню а-а-а любви…» - Здравствуй… Маша обернулась и увидела Стеклова. - Здорово, - сипло сказала она. Горло мгновенно сжалось до боли. - Прикольно… - Стеклов посмотрел на ее волосы. Маша кивнула, не в силах произнести ни слова. - А я думал, что вряд ли тебя здесь увижу, - сказал Стеклов. - Я тоже… - с трудом выдавила Маша и закусила губу. Глотком загнала внутрь слезы. Голова закружилась и захотелось кричать. Маша вылезла из-под спящей девочки и пошла на кухню. Прижалась горячим лбом к стеклу и заплакала. Горько, как на похоронах. - Что случилось? – услышала вдруг шепот. Рядом стоял парень в красной рубашке и участливо держал в руках стакан с водой. - Ничего, - Маша вытерла подолом футболки лицо и взяла стакан. – Спасибо. Стала пить. Горло отчаянно сжималось. - А я тебя где-то видел, - вдруг сказал парень. Маша посмотрела на него. - Я тоже тебя видела… - Маша глубоко вздохнула и дышать стало легче. Горло немного болело, но это уже была ерунда. Он протянул руку: - Вова. - Маша… А… А ты похож на Рому Ягупова из Zdob Si Zdub. Вова сморщил нос и улыбнулся той улыбкой, с которой в очередной раз слушают чтото надоевшее о себе, но молчат, потому что хотят понравиться собеседнику. 60 Антон выполз из квартиры рано утром и пошел в булочную. Солнце успело встать до него и теперь яростно светило Антону в глаза. Он щурился, тер заспанное лицо и матерился вполголоса. Купив батон и четыре бутылки пива, направился обратно и чуть не заснул в лифте. Но там воняло мочой. В квартире спали вповалку пять или шесть человек. Антон потыкал ногой ближайшего – кудрявого светловолосого парня в желтой рубашке. Тот недовольно завозился и что-то буркнул. - Олег, - позвал Антон – Пошли пить, я еще батон купил. Кудрявый Олег широко зевнул и сел на полу. Разодрав глаза, удивленно посмотрел на Антона. - А че у тебя с ухом? Антон потрогал бурый спекшийся комок крови на левой мочке и недоуменно констатировал: - Серьгу оторвали… Они пошли на кухню. Олег поставил чайник и полез в шкафчик за кофе, а Антон сел на подоконнике и закурил. Олег понюхал воздух и посмотрел через плечо. - С утра пораньше? - А че? – огрызнулся Антон, пряча косяк. Руки дрожали и он его выронил. Тут же поспешно бросился поднимать. Олег ничего не сказал и сел ждать пока вода закипит. Взял гитару, стал что-то наигрывать. Антон оживился, стал неумело подпевать, слов не знал, поэтому ерзал на подоконнике и мяукал: - Ла-ла-ла… на-на… еи-еи… Потом почесал нос с продетым кольцом и поинтересовался: - Это Verve, ага? - Эшкрофт, один… - Ну, ага, я знаю… Ага… «Сонг фор ловерс»… Я видел… Чайник засвистел и Олег, положив гитару на табуретку, налил в две кружки кипятка, размешал кофе. - Я не буду, - поспешно отказался Антон – Я пиво… - Пей… - Ну, ладно… Ага… А че… Они сидели за столом и пили кофе. - Мы сегодня в «Свинаре» играем, - сказал Олег. - Че, ебанулся что ли? Мы в пятницу играем. - Сам ебанулся - сегодня пятница. Антон посмотрел на отрывной календарь, висевший у раковины. Прочитал: «вторник». - Сегодня вторник, - ткнул в календарь пальцем. Олег посмотрел на листок. - Число прочитай, гоп. «Восемнадцатое января,» – отразил Антон. Посмотрел в окно – там обрадовано качались ветки клена, шебурша листьями. Снова посмотрел в календарь. Поверх числа было написано карандашом: «Дима, я тебя хочу». «Кто такой Дима?» – подумал Антон. Олег вдруг замер с кружкой у рта. Потом его круглые глаза метнулись вверх, впились в глаза Антона. - Что? – испугался тот. - У нас же русский сегодня, блин. - Фак, - констатировал Антон – Я нихрена не знаю. А во сколько, в девять, ага? Олег кивнул. - Ну тогда не парься, - успокоил Антон – Сейчас полвосьмого. В кухню зашла довольно растрепанная девушка с помятым лицом и вспухшими 61 губами. Глаза закисли – видимо, вчера она не смыла тушь. Девушка откупорила бутылку пива и села Олегу на колени. - Рябова, - Олег ненавязчиво спихнул ее вниз – Сядь вон на стул, а? Света Рябова поднялась, удивленно огляделась, потом посмотрела на себя и стала отскребать белые пятна на футболке. Антон заржал. - Ты кому вчера дала? – спросил Олег, зажигая сигарету. Сощурился, подул в сторону. - Тохе. - Я не помню, - честно сознался Антон. - Ну и иди на хуй… Антон пропустил мимо ушей и потянулся за сигаретой, вставил ее Светке в губы. Та кивнула. Они сидели втроем и задумчиво курили, а Антон пытался вспомнить, что же он делал вчера. Тем более со Светкой. Потом вспомнил, что сегодня они играют и стал думать об этом. Подумал, что надо бы помыться и пошел в ванную, закрылся там. Олег и Светка сидели и молчали. Светка смотрела на Олега, а он в окно, на клен. Светка думала, что лучше бы она дала Олегу. Но Олегу не надо. Если бы даже он упился до беспамятства, то все равно бы не взял. Светка вспомнила, что как-то на сейшне она сказала Олегу: «Я люблю тебя», а он посмотрел на нее, как на дуру и ушел на кухню. Сидел на этом же месте и курил. Потом они сидели уже с Юлькой Мухиной, Светкиной подругой, а Светка напилась и ее все парни попользовали. Она сама хотела. Ну и пофиг… Антон вышел из ванной, голый и мокрый. Прошел в кухню, пошарил в шкафчиках, заглянул под стол. Светка посмотрела на его худую спину с бугорками позвонков. Там извивался огромный дракон, чешуйчатый хвост лежал кольцами. Антон выпрямился и Светка увидела, что оба соска и пуп у него проколоты. «Клево,» – подумала Светка. - Олег, ты полотенце не видел? – спросил Антон. - На нем Саня спит. Антон кивнул и ушел в комнату. Через минуту там послышался голос Сашки Бердышева, он орал: - И я самый модный! И, видимо, самый красивый! В русском Антон нифига не понимал. Он сидел за партой и пытался понять, где в предложении подлежащее, а где сказуемое. Потом уснул. Его растолкал Олег, Антон взял листок и пошел отвечать. Прочитал все, что было за десять минут до этого торопливо написано на листке рукой Олега, и получил «удовлетворительно». Забрал зачетку и вышел в коридор покурить. Мимо прошла Наська Кулакова. - Насть! – окликнул ее Антон. - Чего? Она подошла, хмуря брови, недовольно отбросив назад темно-русые локоны. Антон притянул ее к себе и поцеловал в губы, отчаянно, как будто сейчас заплачет. Наська взяла его за шею обеими руками и сказала: - Ты дурак, Тоха, какой же ты дурак… Антон кивнул, задыхаясь от розовой густой пелены, которая его опутывала, тянула в какой-то сладковатый омут, кружила голову. - Почему ты вчера не пришла? – сипло спросил он, потушив сигарету о стену. - Зачем? – Наська сделала ударение на этом слове, Антон непонимающе промолчал. - Знаешь, Тоха, - вдруг сказала она – Давай будем просто друзьями, а? - То есть? – не понял Антон – Ты меня кидаешь что ли? - Ну, нет, хотя да… Не кидаю… Просто давай будем друзьями… Антон машинально достал из кармана сигарету, зажег, затянулся и только после этого сказал: 62 - Если ты хочешь… - Вот и чудесно! Наська чмокнула его в губы и, развернувшись, пошла. - Насть! – крикнул Антон, будто проснулся. Она недовольно обернулась. - А мы сегодня в «Свинаре» играем. Придешь? Наська ничего не ответила и пошла дальше. Антон сел у стены и заплакал. В «Свинаре» было страшно накурено, пахло спиртом и почему-то сиренью. Олег стоял на сцене с гитарой и пел, почти кричал. Басист Серега сидел на колонке, болтал ногами и блестел бритой головой. Антон яростно колотил по барабанам и выкрикивал отдельные слова. В животе у него гремело, а в голове стоял звон. Он тряс головой, стараясь выколотить его, но не мог, и до боли сжимал палочки в руках. - Ты ждала меня долго, устала, сгорела, Я ловил, оставлял для себя минуты, Ты забила, ты просто ушла на время, Но теперь ты не хочешь назад почему-то… - пел Олег, прижавшись губами к микрофону. - Ты трахалась где-то, готов простить, Целовала не тех, не меня, и что, Что ты думала, лежа на чьей-то груди? Ты ругала меня, я не даю тебе жить, я все порчу… - вторил ему Антон. - Но без тебя я просто сдохну, Ты это знаешь? Я не умею держать тебя, ты хочешь Я просто сдохну, Не улетай, но улетаешь, Я не держал тебя, я не умею, я только все порчу, - сказал басист по-детски удивленно, будто это открытие он сделал для себя только в этот самый миг и еще не понял, как должен себя чувствовать. У Антона вдруг мгновенно заболели локти, ему показалось, что их ему вывернули и переломили, как жареной курице. Он до крови закусил губу и продолжил играть, но уже не пел. После их выступления на сцену вылезла следующая группа, а они пошли пить. Серега вырубился сразу же, Олег стеклянными глазами смотрел на сцену, отбивая такт пальцем по столу. Антон сидел трезвый и думал о Наське. Он часто торчал, но все-таки успел написать несколько песен и все они были про Наську. А теперь он не мог их петь. Просто физически. Он помнил, как они занимались любовью рядом со спящим Олегом, а потом весь день смеялись, что он ничего не заметил и не услышал. Или как однажды он ночевал у нее, а бдительная Наськина мама каждый час заходила в комнату. Но они просто переговаривались. Наська – зарывшись в одеяло на кровати, а Антон – сидя на диванчике. Они говорили о The Beatles и «Руки Вверх!», о Пелевине и Токаревой, об Интернете, о собаках, о сексе, о космосе, о своем детстве и друзьях, о родственниках и водке и о группе, в которой тогда еще только начинал играть Антон. Это была самая потрясающая ночь в его жизни. К ним подсели две девушки, по виду лет пятнадцати-шестнадцати. Одна – с ярко накрашенными губами, но все равно видно, что малолетняя. Вторая – бледная, маленькая, с тонкими пальцами и прозрачными ушами. «Фанатки,» – подумал Антон. Олег стал говорить какую-то херь, строя из себя крутого, а девчонки смотрели ему в рот. Антону стало смешно. Тоненькая девушка посмотрела на него сначала удивленно, но потом лицо ее приобрело какой-то продажно-подобострасный оттенок, она взяла 63 Антона за руку. Он отдернул руку, как обжегся и вскочил. Олег проводил его грустным взглядом, а потом вернулся к девчонкам. Антон вышел из клуба и пошел по улице, засунув руки в карманы. Он шел по проезжей части, мимо проносились машины, бешено сигналя. Но ему было все равно. Сдохнуть даже лучше. Он уже сдох. И теперь летел вверх, раскинув татуированные руки, запрокинув голову и слезы срывались вниз, сверкая в свете фонарей, как роса утром. Он пел: «Ла-ла-ла… на-на… еи-еи!» и смеялся, чтобы не заплакать и не упасть. Ухватился за карниз и его крепко тряхнуло, припечатав к кирпичной стене. Заболели соски и пуп – серьги впечатались в кожу. В довершение всего Антон больно стукнулся губами в микрофон и почувствовал во рту соленый вкус. Зубы были в крови, он провел по губам рукавом и удивленно посмотрел на темную полосу. Олег повернулся к нему и сделал страшное лицо. Антон поспешно отсчитал палочками «раз, два, три» и заколотил по барабанам. - Ты не хотела обидеть, ты просто ушла, Ты сказала, что я никогда не любил, Но скажи, кому ты врала в этот миг, Ты не верила в это сама-а… - запел он срывающимся голосом. - …и я не поверил, - убедительно сказал Серый. - Ты ходила одна по темным дворам, Я был не с тобой, я думал, так надо, Ставил рамки, и сам себе врал, что их нет Но я верил, я знал, что ты рядом… - прошептал Олег, прижимаясь губами к микрофону… Антон вышел из клуба, пошел шатаясь по улице. Пахло мокрыми карнизами и черемухой. Хотелось пить. Хотелось услышать Наськин голос. Он свернул в ближайший переулок, зашел в телефонную будку, ободранную, с выбитыми стеклами и тусклой лампочкой. Порылся в карманах, но ничего, кроме травы в бумажке не нашел и стал цеплять пальцами диск наудачу. Сначала один за другим два гудка низко ушли в бесконечность, затем что-то щелкнуло и Антон услышал недовольный голос: - Ты едешь? - У меня дела! – дерзко ответили на это. - Тебе че, в лом приехать? Я должен перед тобой на коленях что ли ползать? - Ну ладно, сейчас приеду, успокойся… Сорвалось на гудки. Антон постоял, прижимая трубку к уху, осторожно опустил ее на рычаг. Вышел из будки, беспрестанно оглядываясь, а потом торопливо пошел к остановке. Похолодало. Он поежился от налетевшего ветра. Несколько капель упали на его нос, обожгли, как ледышки. Грянул гром, а затем стеной упал дождь. Антон чертыхнулся, поднял воротник и побежал к остановке. Автобус захлопнул нутро прямо у Антона перед носом и, зашипев, поехал. Антон с досады плюнул и пошел под навес. Там сидела женщина в зеленом плаще и смотрела перед собой. Антон сел поодаль и подумал о Наське. Не думалось. Будто была закрыта дверь в мозг. Антон потряс головой, а женщина забормотала, как очнулась: - …пойду… да.. а чего… и выпишу нахрен…пусть, гад такой, посидит, подумает… Антон встал и пошел. Болели локти. Спина мерзла, как будто сзади кто-то уперся взглядом и смотрел, смотрел, смотрел… Антон вышел к какому-то дому и, подумав, зашел в подъезд. Сел на холодные ступени и стал забивать косяк. Потом блаженно закрыл глаза и увидел липкое розовое облако. Горло сжалось от удушья. Его кто-то схватил за шиворот и с размаху ударил по голове чем-то тяжелым. Антон на мгновение распахнул глаза и увидел перед собой красную сальную рожу, усы и лысину. - Нарк поганый… - прошипела рожа басом. Антон испугался и в тот же миг почувствовал, как ему отдирают уши, закричал, 64 выворачивая горло, кровь хлынула в рот. Он захлебнулся и упал, увязнув в розовой пелене… Очнулся в луже, на битых кирпичах. Полежал, соображая, что же произошло, потом пощупал голову. Затылок был липкий, а левое ухо саднило и висело, как желе, с лохмотьев капала кровь. Антон поднялся и пошел, уперся в шершавую стену, развернулся и пошел обратно. Дождь размеренно урчал в водостоке. В окно пахнуло жаром, сочная зелень облепляла дворы и заглядывала в окно. Кошачина, лежащая до этого тихо-мирно на кровати, потянулась, выпучив пушистое пузо и стервозно посмотрела на Галю. Галя так же посмотрела на кошачину и кошачина задумчиво отвернулась. Стоящие на столе динамики мерно стучали и по комнате лилось: «So give me coffee and TV, be history…» Галя часто поморгала, но глаза все равно резало. Солнце, свежее, только что вставшее, нестерпимо светило, и Галя щурилась, чертыхаясь. «I"ve seen so much, I"m going blind and I"m brain dead virtually…» Она всю ночь сидела в чате и поэтому голова трещала и пухла. Зато Галя познакомилась с тремя парнями, но сейчас она не хотела никого видеть. Не хотела куда-то идти, ждать их, рассказывать о себе, слушать их биографию. Галя отключилась от инета и сидела так на стуле. Потом согнала с кровати успевшую крепко уснуть кошачину и мгновенно провалилась в сон. Кошачина, пользуясь этим, сначала погрызла Галины ноги, потом посидела у ней на голове, а затем вытянулась рядом и уснула опять. Гале приснилось, что она прыгает с дома на дом, как в «Матрице». Дух захватывало и сердце в момент полета испуганно замирало. Проснувшись в четыре, когда солнце накалило воздух и ожгло листья, заставив их расточать приторный аромат, Галя вспомнила сон и подумала: «Значит, я расту». Расти Гале Романовой было некуда – сто восемьдесят сантиметров ее возвышались над однокурсницами и даже над некоторыми однокурсниками. В модели она идти не хотела, справедливо полагая, что не выдержит ограничений в питании и прочих атрибутов модельной жизни. В баскетболистки тоже не хотела, так как не любила баскетбол. Еще в школе тяжеленный пыльный мяч, то и дело прилетавший Гале по носу и разбивающий его в кровь, в прямом и переносном смыслах отбил всякую охоту к баскетболу, а заодно и ко всем играм с мячом, исключая «картошку». Так что рост Гали не находил себе применения. Потому что и мужчины штабелями не падали, предпочитая более низкорослых девушек. Но Галя не особенно парилась, с детства привыкнув обходиться парой-тройкой друзей, а остальные были «просто знакомыми». Зазвонил телефон, кошачина недовольно проворчала и пошла пописать, а Галя взяла трубку. Звонил Стеклов, интересовался, как дела. Галя любила Стеклова, как свою кошачину. Он был веселый и приятный (кошачина веселой и приятной не была, но их со Стекловым объединял статус любимого существа – ни кошачину, ни Стеклова Галя не любила «как парня»). Они перезванивались, иногда встречались на Плотинке и ели мороженое. Стеклов рассказывал про свою жизнь, Галя – про свою. Ходили друг к другу на день рождения, вместе забивали на пары и обменивались приветами по e-mail. Галя видела, что некоторые ее однокурсницы (Стеклов учился на два курса старше) влюблены в Стеклова и ее это смешило. Ее вообще многое смешило. - Реферат написала? – поинтересовался Стеклов. - Неа… Я в нете сидела. Да ну его, напишу… - Давай я тебе кину свой. - А ты у кого писал? 65 - У Лопухова. - Ну и я у Лопухова. Думаешь, у него склероз? Узнает еще… - А ты переделай. - Неа… - заныла Галя – Паша, мне в облом! Ты даже не представляешь себе, в какой! - Представляю, - скептически проговорил Стеклов – Ты, наверное, еще и английский не сдала… - Сдам… Еще целых три дня до английского! Пашка! Пойдем куда-нибудь сходим, а?! Мне скучно. Стеклов некоторое время подумал и, замявшись, сказал: - Ну… Это… я сегодня с девушкой познакомился… Мы с ней идем… Извини, Галь… Давай в другой раз, ага? - Ммм? С какой? - С хорошей. Умница, красавица, Дашей зовут. - Я безумно рада! – замогильным голосом произнесла Галя. - Галь, не обижайся! – велел Стеклов. - Не буду, - пообещала Галя – До свидания, дорогой мой. - Счастливо! Из туалета вернулась кошачина, села на стол и уставилась в стену. - Киса, киса… - позвала Галя. Кошачина медленно повернула голову, кивнула, мол, я оценила твой порыв и снова уставилась в стену. Потом резко бросилась вперед, схватила таракана и тут же съела, брезгливо морщась. - Тебе витаминов не хватает, что ли? – заорала на нее Галя. Кошачина окрысилась и покусала Галину ногу, а потом удалилась на балкон и села там на перила, ожидая, когда соседский шестилетка Ванечка просунет руку, чтобы ее погладить, а она в эту руку вцепится и закусает его. Кошачина в душе была, видимо, собакой. Или лошадью. Галя села за комп, но идти в чат ей не хотелось и она проверила почту. Было три письма из фан-клуба «Foo Fidhters», одно от подружки из Израиля и одно от Паши Стеклова. Он писал: «Солнце:), у меня три по литературе… ты меня будешь утешать? Ха-ха.. :) в субботу на плотине концерт, пошли если хочешь. Так все нормально, закинь завтра в деканат ram, надо один клипак развернуть… ОК? все, пока, Паша :)» Галя улыбнулась мученической улыбкой и подумала, что с теми тремя парнями надо всетаки встретиться. Их звали Neo, WildWildDen и Busta. А Галю звали Cleo. И даже Стеклов в универе к ней иногда так обращался. А все кругом не понимали, почему он говорит: «Привет, Клео!» А Галя отвечает: «Здорово, Пеппер!» Влюбленные в Стеклова девочки косились недовольно, звали Стеклова Пашей и Павликом и не любили Галю. Кошачина пришла с балкона, подлизалась к Гале и заснула у нее на коленях. Кошачину когда-то звали банальным кошачьим именем Мурка, но его уже никто не помнил, все звали ее просто «кошачина». Кошачина не возражала. Машка Никонова вышла из туалета и пошла к дому, поправляя шорты. Пахло дымом и шашлыками. Воздух был легкий и свежий, комары не звенели, пух не летел, в общем, рай. Машка завернула к мангалу и вздрогнула. Около мангала спиной к ней стоял Стеклов и поливал шашлыки водой пополам с вином из мятой пластиковой бутылки. Голая спина переливалась полудетскими мускулами, черные джинсы он подвернул снизу и это смотрелось бы довольно комично, будь это кто-то другой, не Стеклов. Но это был Стеклов – как всегда естественный. Он переступал сандалиями на босу ногу и поворачивал шампуры. Машка некоторое время стояла столбом, а потом отошла и села на раскладной 66 стульчик. Она просто сидит. Посидеть нельзя, что ли? В животе у Машки все обрывалось и летело вниз, в пятки, холодея там. Стеклов что-то напевал себе под нос, поводя бедрами. «Гей,» – подумала Машка. Она сидела и смотрела на спину Стеклова, на его кудри и зад. Красиво. Стеклов задел ее краем глаза и повернулся. Машка напряженно уставилась в сторону, на куст смородины. Стеклов развернулся обратно, но в его движениях появилась скованность. Чтобы не чувствовать себя неловко под прицелом Машкиного взгляда, он снова стал тихонько напевать песенки. Машка уловила краем уха: «Sweat baby sweat baby sex is a Texas drought…» Немного погодя Стеклов сказал как бы в пространство: - Шашлыки почти готовы… Сказал не Машке, а так, себе. - Сейчас перевернем последний раз… У Машки перехватило дыхание от того, что человек, которого она так бешено любила и ненавидела, разговаривал с ней, да еще так мягко, почти ласково. Поджаристый аромат щекотал ноздри. Стеклов снял шампур, повернулся к Машке и сказал опять как бы в никуда: - Наверное, готово… Машка не двинулась с места, прилипнув взглядом к кусту смородины. Она вдруг почувствовала, как возвращается обратно, в тот отрезок своей жизни, когда все было безнадежно, темно и пусто, где она постоянно натыкалась на сырые серые стены и кричала, но голос глох под сводами каменной коробки. Она отбросила со лба волосы, они снова сползли и закачались перед глазами, делая Машку похожей на красивого мальчика. Стеклов смотрел на нее, держа в руках шампур. Потом положил его обратно и некоторое время нерешительно стоял у мангала, и его черные глаза скользили по Машке. Она сидела, уставившись в землю. Стеклов вдруг подошел и присел перед ней на корточки. Машка задохнулась, почувствовав его запах и тепло, его близость и взгляд. Стеклов молчал, не зная, что сказать. Наконец выдавил: - Что с тобой? - Ничего, - резко ответила Машка, едва сдерживая слезы, а потом вдруг всхлипнула и велела: - Уходи. Стеклов не двинулся с места. Из дома вышли Сашка Бердышев и Галя Романова с тарелками помидоров и огурцов. Машка вскочила и испуганно посмотрела на Стеклова, а он тоже отшатнулся и Машка прочитала в его глазах помимо испуга: «Какой фак!» Сашка поставил помидоры на столик и весело поинтересовался: - Ну как шашлык? - Готов, - так же ответил Стеклов и улыбнулся Гале, а та зарделась, но все-таки посмотрела на него с напускным возмущением. Теперь уже Машка думала: «Какой фак…» Вечером Сашка, Стеклов, Галя Романова, Маша и еще человек семь сидели у костра и ели шашлык, запивая пивом и водкой. Но, впрочем, можно было бы сказать и наоборот: пили пиво и водку, заедая ее шашлыком. Трещали поленья и огурцы, Леха Петров измазал футболку с надписью «How much is the fish» помидорным соком с семечками. Машка сидела так, чтобы не видеть Стеклова, а он хохмил и острил, вызывая у Гали Романовой и Юльки Мухиной приступы удушья от смеха. Наська Кулакова не смеялась, а смотрела на Стеклова с каким-то внимательным равнодушием и он спотыкался о ее взгляд. Олег и Сашка Бердышев тихо пели: «Но если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день…» Светка Рябова 67 подпевала, а Маринка Травкина от этого морщилась. Потом Стеклов замолчал и все пели: «А не спеть ли мне песню а-а-а любви…» или «Ты всего лишь за пару часов забыла меня и ты даже не помнишь, что было вчера…». К костру пришла Галина кошачина и попыталась закусать до смерти Костю Патрушева, но он ловко отбросил ее на Леху Петрова, в которого кошачина впилась когтями и ее долго отдирали. Когда отодрали, она хитро подлизалась к Светке Рябовой и от души укусила ее за палец, после чего поспешно убежала. Машка тихонько встала и пошла сначала в туалет, а потом за калитку, к реке. Было уже довольно прохладно, с реки тянуло свежестью. Воздух остывал пластами, выше был еще густо-теплый, а на земле - уже прохладный и у Машки замерзли ноги. Она вышла на берег и села на камень, сбросив кроссовки и поджав ноги. Прохладные чистые сумерки, просветленные золотой полосой на горизонте обнимали ее и качали, с того берега доносился дым топящихся печей и голоса мальчишек, плеск рыбы и лай собак. Спустя некоторое время она услышала сзади осторожные шаги и минуту спустя кто-то сел рядом с ней. Машка повернула голову и увидела золотистые в последних бледнорозовых лучах заката Олеговы кудри. Он достал из-за уха сигарету и закурил, глядя на реку. С того берега отчетливо донеслось: - Коля, домой! - Счас… Олег улыбнулся и посмотрел на Машку. Она тоже улыбнулась. Потом они сидели и молчали, разглядывая перышки волн и слушая доносящиеся до них звуки с противоположного берега. Просигналила машина, сразу же яростно и весело залаяли собаки, послышался чей-то крик, потом хохот, детский голос громко заявил: «А я не так!» Машина затарахтела, смолкшие было собаки дружно загавкали опять, но тотчас же притихли. Раздалось тягучее «Му-у-у-у», а потом плеск воды и женский крик: - Коля, сейчас же вылезай из воды! Олег выстрелил бычком в сторону, снял рубашку и накинул ее Машке на плечи. К ним подошли две собаки: одна большая лохматая, с добродушной широкой мордой и умильными глазами, другая – тощая, вертлявая, в два раза меньше спутницы, с торчащими ушами и стервозным выражением тонкой гладкой морды. Добродушная собака села в сторонке, а вертлявая деловито подошла к Олегу и Машке, потыкалась им в руки и обнюхала карманы. Олег вытащил из кармана две печенинки, завернутые в бумагу и протянул вертлявой одну. Она брезгливо ее взяла и съела. Олег бросил вторую добродушной собаке и та благодарно помахала спутанным хвостом. Вертлявая тотчас же удалилась, а за ней и добродушная. Машка засмеялась. Олег тоже хмыкнул и пригладил волосы. - У тебя репей, - заметила Машка. Он крутнул глазами. Машка притянула его за вихор и стала выдирать колючки из кудрей. Олег морщился и картинно охал, впрочем, иногда и не картинно. Машка вытряхнула последнюю колючку, Олег поднял голову и они посмотрели друг на друга совсем близко. Машка почувствовала сладковатую дрожь, глядя на губы и в кошачьи глаза Олега. Он дружески улыбнулся и сел, как сидел раньше. Машка тоже уперлась глазами в воду, но голова ее уже плыла и уши горели. «Что со мной, черт возьми?» - испуганно думала она, прижимая ноги к груди и крепко обхватив их руками, будто стараясь сделаться меньше. На тропинке послышался говор и хохот и к берегу вышли Костя Патрушев и Юлька Мухина. Юлька обрадовано воскликнула: - Олег! – а потом так же – Машка! - Здорово! – Костя сел рядом с Олегом, а Юлька – с Машей. - Серый, прикинь, опять напился и закрылся в туалете! – весело сообщила Юлька – Так 68 смешно! Ужас! А вы все пропустили! - Пропустили? – засмеялся Олег – Серый это делает каждый день, так что можно сказать, что мы сегодня отдохнули от повседневности. Машка улыбнулась, а Юлька спросила: - А где Тоха? - Не знаю, - пожал плечами Олег – Он сказал, что если сможет, то приедет. - Если сдаст эту чертову военку? – спросил Костя, усмехаясь. - Ага. - Бедный Тоха! Как Баранов увидит его кольца и татушки, так сразу выпнет. - Будем надеяться, что нет, - Олег искоса поглядел на Костю, находя его уморительным – Тебя же не выпнул, а у тебя татушка на груди, я знаю. И на виске тоже. - Ну и что же? Что же? На виске не видно! – вскочил Костя и все засмеялись его поспешности. - Покажи на груди! – потребовала Юлька. Костя с готовностью стащил через голову футболку и Машка увидела тигриную морду, а под ней подпись «It’s not my problem». Видимо, тигр задумывался как злой, но Машке выражение морды показалось немного глуповатым. Костя довольно оделся. - Клево, клево, - одобрила Юлька – Но у Антона круче. Посидели молча. Потом не сговариваясь встали и неторопливо пошли к Галиной даче. Неизвестно откуда вынырнули Вертлявая и Добродушная и побежали рядом, размеренно качая хвостами. На даче во дворе догорал костер, все сидели в доме и резались в карты. Как раз к приходу Машки, Олега, Юльки и Кости Леха Петров бегал вокруг дома и гавкал. Вертлявая и Добродушная полаяли на него, а потом ушли. - Играем на желание! – бросил в перерыве между «гав-гав» Леха, пробегая мимо. - А я хочу на раздевание! – заявил Костя. - Раздевайся! – добродушно посоветовали ему из дома. В доме было уютно от разливающегося желтизной стен света. - Давайте в бутылочку играть! – предложила Светка Рябова. - Давайте! – неожиданно поддержала ее Юлька, садясь рядом со Стекловым. - А можно не на поцелуй, - сказал запыхавшийся Леха – А на это… ну… сексом заниматься. - Клево! – Маринка Травкина посмотрела на Стеклова, а тот с напускной строгостью покачал головой. - Давай! – загорелся Олег. Все тут же единогласно высказались «за», испытывая какое-то смешанное чувство: опаски и желания рискнуть. Принесли бутылку из-под пива, расселись в кружок вокруг стола. - А девушке с девушкой тоже… того…? – спросила Галя, опасливо глядя на бутылку. - Не, только по желанию. Врубили радио – «Crazy… I’m so into you!» гулко разнеслось по дому. Костя крутнул бутылку. У Машки в животе все замерло и только сердце колотилось где-то в голове. - Светка… и Маринка! – объявил Костя – Ну как, вы готовы? Будете? - Нет, пожалуй, - покосилась на Светку Маринка. Костя снова крутнул бутылку. Олег заерзал на стуле, а Леха вдруг чихнул и все вздрогнули, потому что нервы у всех были натянуты и, казалось, звенели. - Пашка… и Олег! - Нет, противный, - отмахнулся Стеклов от Олега – Сегодня не твой день. Все облегченно заржали. Костя снова крутнул бутылку и радостно объявил: - Олег и Машка! - Хо! – вырвалось у Стеклова. 69 Машка посмотрела на Олега с растерянной улыбкой. - Идите наверх! – распорядилась Наська и, порывшись в своей сумочке-банане на поясе, извлекла презерватив – Чтоб все было по честному, предъявите с этим… - Использованный, - подсказал Леха. - Ага! «Интересно, это же резинка для Тохи…» – подумал Олег и встал, Машка тоже. Они поднялись наверх и закрыли дверь. В комнате было темно и пыльно, и как-то неестественно тихо. Снизу доносилось: «You drove me crazy!» Машка растерянно стояла перед Олегом, а он сел на кровать и молчал. Потом произнес: - Ну… что будем делать? - Не знаю, - пожала плечами Машка. - Глупо как-то… - Ага… - Ты хочешь? Машка пожала плечами, Олег вздохнул: - Я тоже… Машка села рядом, чувствуя жуткую неловкость. Олег покосился на нее и остался недвижим. Потом предложил: - Ну… давай поцелуемся что ли… Машка опять пожала плечами, на нее вдруг накатила та самая дрожь, как недавно на берегу. Они повернулись друг к другу и поцеловали друг друга в губы. Олег прислушался к своим ощущениям и вздохнул. Продолжили сидеть молча. Машка вдруг вскочила и выбежала из комнаты, застучала вниз по ступенькам и хлопнула дверью. Олег недоуменно встал. Машка бежала по тропинке, задыхаясь от слез, скользя по траве и обдирая руки о кусты. Тропинка вывела ее к берегу. Сизая вода величественно колыхалась и было тихо, только изредка слышался плеск и лай собак. Машка присела на бревно, служащее скамейкой для рыбаков и обхватила голову руками. Она пыталась понять, что же произошло, понимала, что в общем-то ничего, но уши и щеки ее горели, а перед глазами появлялись, то Олег, то Стеклов. - Тьфу на вас всех! – с отчаянием прошептала Машка. Послышалось шумное дыхание. Машка увидела Вертлявую и Добродушную, они стояли рядом и махали хвостами, улыбаясь черными пастями и вывалив языки. Машка вернулась спустя два часа, замерзнув, с красными опухшими глазами, с шортами в собачей шерсти. На даче все уже спали. Она тихонько прошла, увидела свободное место рядом с Юлькой Мухиной, легла туда, предварительно согнав кошачину. Та не сопротивлялась и даже не стремилась жестоко покусать Машку, а наоборот, заурчала и пристроилась у нее в ногах, не реагируя на собачью шерсть. - А мы больше не играли, - вдруг шепотом сказала Юлька – Стали на поцелуй, но потом все равно в карты на желание… Машка кивнула и Юлька, улыбнувшись, отвернулась к стене и заснула. Машка посмотрела вокруг – все спали, шумно дыша. Галя Романова обнимала Костю Патрушева, а Маринка Травкина – Олега. Прямо перед Машкой на полу, на овчинных полушубках, спали Стеклов и Сашка Бердышев. Стеклов морщил во сне нос, из подетски приоткрытых губ вырывалось прерывистое дыхание. Он подложил под щеку руку и был в этот момент похож на двенадцатилетнего ребенка. «Дурак,» – подумала Машка и закрыла глаза. Она начала было засыпать, но вдруг услышала осторожный стук в дверь. Прислушалась. Все спали. Опять послышался стук. «Knock, knock Neo». Машка встала и пошла к двери. Вышла в предбанник и отодвинула задвижку. На пороге стоял Антон, завернувшись в брезентовую куртку, которая была ему велика. 70 - Здравствуй… - растерялась Машка. - Привет, - тихо отозвался Антон. - Входи… Антон серьезно кивнул и прошел, осторожно ступая. Машка закрыла дверь и пошла в комнату. Легла опять к Юльке Мухиной. Антон осмотрелся. На старом диванчике спала Наська, завернувшись в плед. Он подсел к ней, потом лег рядом и осторожно обнял. Будто боялся, что она проснется и прогонит его. «Чего это за обряды?» – удивилась Машка. Наська завозилась, повернулась и вдруг широко открыла глаза. Она и Антон лежали так близко, что их губы касались друг друга. У него поехала крыша и все внизу напряглось. Наська некоторое время недоуменно смотрела на него, но когда Антон ее поцеловал, очнулась. - Не надо, Тоха. - Почему? – жарко и жалобно прошептал он. - Мы теперь друзья… - Ну и что? - Друзья этим не занимаются. Антон хотел спросить, чем же тогда занимаются друзья и что, есть какие-то правила для друзей, может, они где-то написаны? – но вместо этого пискнул: - Я люблю тебя. Наська поморщилась и осторожно отстранилась. - Тоха, понимаешь, мне нравится другой человек… Антон сначала не понял, но когда смысл дошел до него, показалось, что он летит кудато вниз, в грязь, корябаясь о бетонные стены колодца. Наська смотрела на него. «Как друг». - И что, совсем?… - задохнулся Антон. - Совсем. - Навсегда? Наська кивнула. - А я? А что мне делать? Отчаяние засасывало Антона, он пытался уцепиться за что-то, если бы Наська сказала хоть что-то… обнадеживающее, это было бы уступом. Но его руки скользили, не находя ни малейшей шероховатости. - Я не знаю, что тебе делать. Как топором по рукам. Взмах – и готово! - Но ты же… - вскрикнул Антон и осекся. Он хотел сказать, что Наська – самое дорогое, что у него есть, что она одна знает его и понимает, что никто и никогда не заменит ее, потому что… Но слова застряли где-то в груди. И Наська могла прочитать их только у него в глазах. Но она не хотела. Антон прерывисто вздохнул. Прижался губами к Наськиному плечу. Прошептал: - Я без тебя сдохну. - Я у тебя есть. Как друг, - Наська погладила его по волосам. Осторожно, боясь заронить надежду. - Обещаешь? Наська посмотрела в его широко распахнутые янтарные глаза с мокрыми ресницами и сказала: - Обещаю. Это была их самая страшная клятва. И Антону стало легче. Ненамного. Но стало. Он сполз с диванчика – друзья вместе не спят (а кто сказал такую херь?) – и сел на полу. Саднили ободранные о бетон плечи. В горле пересохло. В животе, в районе солнечного 71 сплетения – будто камнями придавило – но все равно пульсировало «я у тебя есть… я у тебя есть…». «Я сдохну,» - подумал Антон. Он ждал, что Наська хотя бы погладит его по голове, но она отвернулась и закрыла глаза. Друзья не гладят друг друга по голове. Хрен знает, чем они вообще занимаются. От Самсона воняло собачьим кормом. Светку тошнило от этого запаха. Особенно, когда он утром тыкался ей в лицо, а затем облизывал длинным розовым языком, будто тряпкой протирал. Шерсть у Самсона тоже кисло воняла и по утрам Светка просто задыхалась. Зазвонил телефон. Самсон обрадовано взвыл и зычно залаял. Светка не открывая глаз дернула трубку и прижала ее к уху. - Але… - Это я. - Привет… - Привет. У тебя родоки на работу уже свалили? Светка кивнула в подушку. - Хмы… - Я сейчас приеду. - Мгы… В трубке часто забились гудки. Светка сунула ее под подушку. Надо было вылезать из постели, чистить зубы и мыться. Семь часов… Зачет по зарубе в двенадцать. Можно было бы спать до десяти, но Серому трудно было объяснить, что спать лучше, чем трахаться. Светка выползла на пол. Самсон радостно замахал половиной хвоста. В детстве его приняли за черного терьера и отрубили хвост. По прошествии времени выяснилось, что Самсон представляет собой что-то вроде немецкой овчарки, но хвост уже не было возможности пришить. Горячей воды не было. Зубы ломило. Во рту оставался устойчивый вкус отечественной пасты «Сигнал». Волосы торчали за ушами в разные стороны, а на затылке были прочно смяты. Светка пригладила их водой. Потом побрызгала шею одеколоном и намазала на щеки и губы крем против морщин. Другого не было. Заварки тоже не было. Остатки кофе мама вчера допила, когда отец ушел, хлопнув дверью так, будто хотел ее переломать на части. Около мусорного ведра стояла алюминиевая миска Самсона с присохшими по краям коричневыми крошками. Колбасу мама вчера забыла убрать в холодильник и теперь она имела зеленоватый оттенок. Но Самсон с удовольствием съел. Светка взяла батон и ушла в большую комнату. Села перед телевизором. Включила пятый канал, там у нее было MTV. «Вечеринка-а-а у Децла дома!» Светка стала отщипывать от батона кусочки и есть. Они с Серым познакомились на вступительных экзаменах. Писали сочинение вместе. Потом вместе стояли в очереди на историю. Серый был в белой рубашке, бледный, как эта рубашка и лысый. Бритый, в смысле. Голова была неприлично голая и шершавая. Серый забыл свою ручку и Светка дала ему запасную. Он ее так и не вернул. Светка не прошла по конкурсу и ей пришлось платить за учебу. Мама была в бешенстве. Серый набрал пятнадцать баллов и прошел. Стоял на лестнице, курил. Будто не рад вовсе. Светка стояла рядом и жутко смущалась. - Тебя как зовут? – спросил Серый. - Света… Рябова. - А я Серый. Там же, на лестнице познакомились с Олегом – у того было четырнадцать баллов. Тоже 72 «проходной». Потом выяснилось, что Олега прикалывает Oasis. Серого тоже прикалывал Oasis. Светка не знала, что это такое, но тоже сказала, что прикалывает. Тогда Олег на нее заинтересованно посмотрел и Светка увидела его глаза – чистые, золотистого цвета. И кудри золотистые. Блин… Потом Олег и Серый проводили ее до остановки и посадили на автобус. А сами пошли пить пиво. Отмечать историческую встречу, правда, тогда они еще не знали, что она историческая. Просто был повод. Через месяц они уже организовали собственную группу и стали дружно забивать на пары, чтобы лишний раз поиграть у Серого в подвале. Серый был басист, а Олег гитарист. Тогда они придумали жутко сумасшедшую песню и повсюду ее пели. «В розовый пух затекает вода, вдох полной грудью – и рвутся сосуды… Ты же не будешь моей никогда, и никогда я твоим не буду!» Эта песня сделала их звездами всевозможных сейшнов и Светка гордилась, что пока одна знакома с ними «так близко». И еще она это… влюбилась в Олега. Восемь часов… Светка пошла в ванную и припудрила щеки. Начала прорисовывать карандашом глаза. Они у нее были бледно-зеленые, с белесыми ресницами. Хотелось спать. Серого все не было. Дорисовав губы, Светка стала прибираться. Хотелось, чтобы Серый не видел бардака. И считал Светку феей. Олег взаимностью не отвечал, впрочем, Светка ничего такого себе не позволяла. До поры до времени. Когда его кудри стали мерещиться на каждом углу, когда она увидела, что из статуса «подруги группы» постепенно переходит в «просто однокурсницу», она решила брать дело в свои руки. Она сидела с Олегом на парах, он провожал ее до остановки. Но дальше «Привет – Привет» ничего не шло. Светка утешала себя тем, что Олег занят группой и учебой. Группой – да, учебой – ха-ха – вряд ли. Они с Серым откопали себе барабанщика – вечно обкуренного, всего в дырках и татуировках. Нашли его на задней парте. Это был Антон. С Антоном дело пошло быстрее и скоро их стали приглашать играть в клубах. Они стали самыми крутыми. А Светку, наверное, забыли. Хотя и так не особо помнили. Потом как-то они всей группой пошли на сейшн к Антону. Светка напилась и решилась. Она подсела к Олегу и сказала, как нырнула в омут: - Олег… Я… Я люблю тебя. Олег посмотрел на Светку непонимающе. Она ждала. Он встал и ушел курить на кухню. Это был самый поганый момент в семнадцатилетней жизни Светки. На том же сейшне она трахнулась с Серым (не только с Серым, впрочем) и стала считаться его девушкой. Хотя, наверное, Серый так не считал. Но хорошо хоть, не возражал. Они встречались и трахались. Иногда Светке казалось, что она его любит. «Когда кажется, креститься надо,» - говорила бабушка. Серый не любил Самсона. Он говорил, что от него шерсть лезет и воняет. Светка соглашалась. Собака – это мелочь, из-за которой не стоит ссориться. У Светки не было друзей, только Юлька Мухина – однокурсница и еще Валя Клюева из Магнитогорска – они познакомились по переписке на почве любви к ДиКаприо. Хотя теперь уже не понимали, чем он им обоим так нравился. В девять по телику начался «Комиссар Рекс». Хозяин Рекса – Мозер был немного похож на Серого. Только Серый был обрит наголо, а этот – с волосами. Хотелось пить. Светка попила просто кипятку с сахаром. Самсон улегся на коврик у двери. 73 Светка спала с Серым и думала об Олеге. Серый общается с Олегом – значит, Серый в каком-то смысле Олег. Отчасти. Но ведь он же с ним общается. Бред какой-то. Недавно, на сейшне, Светка «сблизилась» с еще одной частью Олега – с барабанщиком Антоном. Антон пришел никакой, с разорванным ухом. Сел на диван и стал пить. Выглядел довольно жалко. Он вообще был щуплый какой-то, грустный. Серьги в обоих ушах, в носу, в губе, в сосках и пупе. Это было прикольно. Еще татуировка на всю спину. Этим он Светке нравился. Но Антон ее к себе близко не подпускал – он вообще девушек не отражал. Только Наську. Но в ту ночь Антону было на все насрать и он был пьяный донельзя. Светка тоже. Она села у его ног и расстегнула ему штаны. Антон сперва сидел и спал. Потом удивленно посмотрел вниз, подумал, наверное, что ему это снится. Эротический сон, блин. Серый ничего не узнал. А если бы и узнал… Он сам работал «на два фронта». И даже, наверное, больше, чем на два. «Звезда» местного масштаба. Десять. Светка пошла собирать книжки и тетради для универа. Зарубу она не повторила. Ну и черт с ней. Самсон зевал. Зачетка валялась под кроватью. По телику Найк Борзов обещал Светке: «Я буду любить тебя вечно…» Одиннадцать. Светка вышла из дома и пошла на остановку. Автобуса долго не было. Потом пришел, но забитый под завязку. Двенадцать. Светка сидела в коридоре и лихорадочно читала про немецкий романтизм. Мимо прошли Олег и Серый. - Привет! - Привет, - закусила губу Светка. - Ты это… Я не смог. В другой раз. - Мгы… - Ну ладно! – повеселел Серый – Как дела-то у тебя? - Хорошо… - Класс. Как Самсон? - Самсон сдох. - Клево. Ну мы пошли с Олегом. Мы завтра сдадим. Я у тебя конспекты возьму потом, ага? Светка кивнула. Ей вдруг показалось, что она воняет собачим кормом. Серый улыбался. Все было хорошо. Галя Романова и Юлька Мухина пошли вечером на Плотину. Они сдали все экзамены, все зачеты и даже курсовые. Сдали все книги в библиотеку. Сдали зачетки и читательские билеты. Все, что можно было, они сдали и теперь были счастливо-пустые. Неохота было даже пить. Просто пошли подышать. Солнце залило стены домов сочным оранжем, в воздухе пряно пахло цветами и вечером. На Плотине ходили лошади – 50 рублей за приобщение к животному миру. Нервные девчонки с загорелыми ногами то и дело дергали лошадей за поводья, отшивали пьяных мужиков. Лошади жевали удила и писали на тротуар. Старушки ходили и выхватывали из толпы пустые бутылки себе в мешок. Грязные дети составляли им конкуренцию. Около летнего кафе стояла полукругом толпа. Галя и Юлька подошли поближе. - Все та же в кране вода, все тот же стул без ножки… - пел невысокий паренек в длинной рубашке, вращая испуганными глазами. Похож был на Чебурашку. Тут же стояли барабаны, синтезатор и два динамика. На одном сидел басист, свесив ноги. За синтезатором стоял мальчик в кепке, курил и играл. Барабанил лысый очкарик. Рядом кивал головой в такт, как лошадь, гитарист в майке Nirvana. Был еще толстый 74 саксофонист – сидел на стуле. Перед ними под музыку плясали подвыпившие парни. - Клево, - сказала Юлька. - Клево, - согласилась Галя. Люди вокруг думали примерно также. Чебурашка это чувствовал и кричал в микрофон с азартом, хрипя и завывая. Мальчик в кепке подпевал и смеялся – ему было лет пятнадцать, не больше. Толстый саксофонист тоже смеялся. Барабанщик блестел очками, высунув язык от усердия. - Напоминает наших гопов, - сказала Юлька. - Кого это? - Олега и его группу. - А что, разве плохо? – Галя недоуменно повернулась. - Нет, вовсе нет. И это прикольно и у Олега группа ниче… - потом немного подумала – Не-е… У Олега объективно лучше… - Ляг, отдохни и послушай, что я скажу, - начал Чебурашка. Девушки завизжали. Чебурашке прощали некачественный голос за музыку и напоминание любимых вещей. - …успокойся и рот закрой, - повторяла Галя одними губами. Юлька ей улыбнулась. Они посмотрели на музыкантов. И увидели. Сразу, как об стену. Юлька увидела басиста. Басист сидел и отрешенно смотрел перед собой. Ему было на вид лет двадцать – двадцать пять. Синие штаны и кеды. Мятая белая футболка и синяя панамка. Лицо выражало чрезвычайное, просто олимпийское спокойствие. Казалось, если все вокруг взорвется и порушится, он все равно так и будет сидеть на динамике, смотреть в пустоту и кивать головой в такт, перебирая струны. У Юльки довольно глупо открылся рот. В это время басист посмотрел на барабанщика и улыбнулся. И Юлька попала. Она моментально втрескалась в него, из-за одной только улыбки. Но что это была за улыбка! Это была самая нежная, самая детская, самая скромная улыбка, которую когдалибо видела Юлька. Как в песне Бон Джови: «I will love you…. A-a-a-al-ways!» Юлька того… рехнулась, наверное. Подумала, что если бы ей ТАК улыбались в самые мрачные моменты ее жизни, то «жить стало бы проще, жить стало веселей». Не так погано, в общем. Галя увидела мальчика в кепке. Он был невысокого роста – наверное Гале до плеча. Изпод кепки свисали светлые дрэды. Нос уточкой и широкий рот. «Какая очаровательная поросюшка!» – подумала Галя. И ей захотелось его потрогать. - Смотри! – Юлька толкнула ее локтем. - Что? – очнулась Галя. - Басист! – отчаянно весело прошептала Юлька ей в ухо. Галя добросовестно посмотрела на басиста. Унылое такое вытянутое лицо, сидит, как пришибленный. - И что? - Клевый же, да?! Галя почесала нос и нерешительно произнесла, чтобы не нарваться на конфликт: - Ну… не знаю… Клавишник лучше. Юлька посмотрела на клавишника – довольно самоуверенное для своих лет существо, похожее на лягушку. - Ниче особенного… Они помолчали. Потом Галя осторожно заметила: - У нас, слава Богу, вкусы разные. - Ага! – тут же согласилась Юлька. Это не басист, оказывается, плохой, а вкус у Гали… отличается. Они повеселели, а Чебурашка снял с клавишника кепку и пошел собирать деньги. Смотрел на людей испуганными глазами и ему клали десятки. - Я хочу с ними познакомиться, - сказала Галя. 75 - Я тоже. - Как? Юлька задумалась. Она вот так, на улице ни с кем не знакомилась, но, с другой стороны, она никогда не встречала ТАКИХ басистов. Проще всего было бы подойти и чего-нибудь сказать, но рядом с басистом сидели уже четыре девушки и ждали, что, может, басист кого-то выберет. Юлька не хотела быть пятой. Хотя пять – счастливое число. Юлька посмотрела на басиста. Он пребывал в каком-то своем измерении. Не отражал ни Юльку, ни тех четырех. Ближе к полуночи публика стала расходиться, хотя было еще довольно светло. Музыканты сматывали шнуры. Галя куда-то исчезла. Юлька сидела на каменном бортике и смотрела на воду, вывернув шею. Похолодало. Вдруг откуда-то вынырнула Галя – счастливая, как черт – с клавишником под ручку. - Познакомься! – весело закричала она – Это Стасик! - Здрасьте, - сказал Стасик. - Привет, - улыбнулась Юлька. Стасик смотрел то на нее, то на Галю и думал, что вот, и на моей улице праздник – уже фанатки есть. Он оказался тем самым WildWildDen из чата. Галя смеялась и тискала Стасика. Они, видимо, где-то успели выпить. Девчонки, которым повезло меньше – не познакомились со «звездой» – сидели на каменных ступеньках неподалеку и завистливо смотрели на Галю. - Стасик тебя с этим басистом познакомит, - пообещала Галя – Ага, Стас? - А че… Прямо счас могу. - Не надо, - испугалась Юлька, но было уже поздно – Галя ее схватила и потащила в толпу вокруг музыкантов. Басист и барабанщик сидели и пили пиво. - Макс, Боб, познакомтесь, - представил их Стасик – Это Галя и… - …Юля, - подсказала Галя. - И Юля. Барабанщик протянул руку, девушки по очереди ее потрясли. Басист посмотрел на них, но опять не отразил. Спустя час вся группа, плюс Юлька, Галя и еще четыре девушки (те самые, которые ждали) сидели в «Свинаре» и пили. Юлька сидела рядом с басистом. Тот улыбался всем девушкам по очереди и пил пиво пополам с водкой. - Зря так мешаешь, - сказала ему одна девушка, Эльвира. - Похуй… Ему действительно было на все забить и наплевать. Юлька бестолково молчала. Галя напилась и целовалась со Стасиком. Барабанщика Боба эта картина жутко забавляла. Потом они все уже сидели никакие и басист обнял Юльку. У нее дрожь пробежала по всему телу. «Это нереально!» – подумала она, задыхаясь от счастья. Басист улыбнулся. Той самой улыбкой. И у Юльки сорвало крышу. - Пошли ко мне, - предложил басист. - Пошли, - хрипло отозвалась Юлька, не веря. Она просто не могла понять, что так бывает – в один день все сразу. Этакий жизненный концентрат. Она не помнила, как они вышли из клуба, как ловили машину, как взбирались по лестнице на пятый этаж. Она пришла в себя у басиста на диване. Он сидел рядом. Напротив тускло мерцал телик. Видимо, они только что пришли. Басист начал раздеваться, потом спросил: - А ты че сидишь? - А что? – испугалась Юлька. - Раздевайся. 76 - Зачем? Басист удивленно замер, потом присел перед Юлькой на корточки. - Ты зачем сюда пришла? - За тобой. - Ну, раздевайся! - Мы что, трахаться будем? – снова испугалась Юлька. - Я предложил: пошли ко мне, ты согласилась, - с расстановкой проговорил басист. - Я бы куда угодно пошла с тобой, но трахаться с тобой не буду, - откровенно сказала Юлька. Басист почесал затылок. Видимо, в столь глупые ситуации он еще не попадал. Одел футболку и сел рядом. Так они и сидели некоторое время. Басист закурил. Потом поднес сигарету к ее губам. Курили одну сигарету. Два совершенно незнакомых человека. Юлька сходила с ума. Басист включил музыку. «My baby got the bends, we don’t have any real friends…». - Я спать хочу, - сказала Юлька. Басист совершенно растерялся. Вместо того, чтобы послать Юльку, стал стелить ей на диване. Сам лег на пол. «I wish I could be happy, I wish I wish I wish that something would happen...» Юлька тоже легла и закрыла глаза. Диван был широкий – три человека поместились бы. Басист смотрел на нее. - Ложись сюда, - сипло позвала Юлька. Он ей жутко нравился, как прыжок с крыши. «I will love you… always». Басист снял футболку и примостился рядом с Юлькой. Потом она затащила его под одеяло. Он окончательно упал духом. Не знал, приставать или как? Спросил: - Как тебя зовут-то? - Юля. - А меня Макс. - Я знаю… - Откуда ты взялась такая, Юля? – спросил басист испуганно. - Я всегда здесь жила. Просто мы раньше не встречались… - Слава Богу… - А ты клево играешь, - осторожно сказала Юлька и внутренне поежилась. Она пришла в чужой дом, лежит теперь на чужой кровати и досаждает чужому человеку. - Спасибо, - улыбнулся басист – А ты откуда? - Отсюда. Я в универе учусь. На втором курсе. Уже закончила. - Восемнадцать тебе? - Ага. А тебе? - Двадцать три. Помолчали. Захотелось спать. Басист зевнул. - А что у вас за группа? – спросила Юлька, с трудом раздирая слипающиеся глаза. - Сборная, - сонно улыбнулся басист – Я из другой… Они скоро уснули, прижавшись друг к другу, будто были самыми дорогими друг для друга людьми и боялись потеряться в жизни. С пьяными молодыми людьми всегда так бывает. Утром Юлька проснулась на голой груди басиста и не поверила в это. Она сидела на диване и не верила. Упорно. Басист мерно дышал. Юлька смотрела на него во все глаза. Она его обожала. Но не могла поверить, что так бывает. В один день. Бах! – и все сразу! Юлька подумала, что дома ее убьют. Тихо встала, взяла сумку и ушла, стараясь не шуметь. Потом, когда рассказывала об этом, говорила, что совершенно не соображала, что делает. Она просто пошла домой. Она просто не поверила. В жизненный концентрат. 77 Через три дня Юлька и Галя снова пошли гулять на Плотину. Юлька была в таком подавленном состоянии, что Галя решила проветрить ей мозги. На Плотине опять стояла толпа. Чебурашка и компания опять зажигали. Юлька увидела басиста. Он сидел на динамике, качал ногами и головой. Ничего не отражал и улыбался. Рядом примостились три девушки с пивом. Еще две танцевали. Юлька, как зомби вышла в первый ряд. Встала. Басист ее не видел. Смотрел и не видел. А может, не хотел. Юлька простояла так целый час, Чебурашка спел за это время десять песен и собрал две кепки денег. Басист прикалывался с девушками. Теми тремя, с пивом. Юлька развернулась и пошла прочь. В душе было жуткое чувство – будто вырвали кусок и плюнули сверху. Нужна она басисту. У него и так три штуки… или даже больше. Он их домой водит. Трахает. Как и Юльку хотел. Может, надо было согласиться? Басист посмотрел Юльке вслед. Ему показалось, что где-то он ее уже видел. А где, не помнил. На потолке размеренно качалась тень от ветки. Пахло дождем и сигаретным дымом, но не резко, как фон. Наська смотрела в потолок на тень. Казалось, что потолок оседает, становится трудно дышать… Потом легче. Тень качается крючковатой детской ручкой… Наська съежилась под одеялом, задела теплое Пашкино плечо. Он дышал рядом и на него потолок не падал. Наська села на постели. Вчера они гуляли по роще. Потом пошли в парк «Юность», один раз прокатились на американских горках (Паша хотел еще, но у Наськи ноги подкашивались и мелко дрожали), попили пива, потом пошли к Паше «попить чаю»… Наське всегда не везло с парнями. Точнее, им с ней не везло. Но и ей тоже. Она влюблялась в одного (самого странного, – именно так можно было бы определить ее выбор – не красивый, не умный, а именно странный), но как раз этот один был уже влюблен в ее одноклассницу (соседку, подругу, кинозвезду) – крепко и навсегда. Или не влюблен, но все равно занят – друзьями, работой, героином. Наська просто не могла понять свое сердце, - а может, любовью распоряжается не сердце, а какая-то клетка в мозгу – это даже скорее всего, - она всегда попадала «не на тех». Рядом крутились другие мальчики, их было не то чтобы очень много, но они были. Наська хотела полюбить их – доступных, чтоб не мучиться. С одним, одноклассником Вовой, однажды пошла на свидание. В десятом классе. Подруги уже спали с парнями, наперебой рассказывали, в каких позах и что скажет мама, а Наська даже не целовалась не разу. Дура. Она пошла с Вовой. Гулять в ближайший парк. Вова, по-видимому, тоже в первый раз гулял «со своей девушкой». Он нервно курил и матерился больше обычного. Прошли один раз вокруг пруда, сели на скамейку. Вова молчал. Наська тоже. Потом он ее обнял и попытался поцеловать. Наське стало противно и жалко себя просто до слез. Она вскочила со скамейки и убежала из парка, долго блуждала по темным улицам, а когда пришла домой, тщательно почистила зубы два раза, даже с мылом. На этом свидания кончились. А потом она привыкла, что «все подружки по парам в тишине разбрелися, только я в этот вечер засиделась одна». Читала дома книжки. А вообще она увлекалась астрономией и вместе с подружкой Людкой Колосовой разглядывала в телескоп звезды. Потом они вместе рисовали в тетради созвездия. Людке тоже не везло с парнями – она была пухлая и жутко комплексовала по этому поводу. Наська пухлой не была. Она была тонкая, стремительная и жутко стеснялась сама себя. Непонятно почему. 78 …Дома у Паши чая не оказалось. Пили джин и вино, но не то чтобы очень много. Зато оказалось ведро земляники, собранной Пашкой и мамой за день до того. Наська пила, ела и сходила с ума. Потом они переместились из кухни в комнату, Пашка поставил «Шоу Трумэна» с Джимом Керри. Не очень располагающий для интима фильм, но через десять минут Наська и Паша уже целовались, Пашка стянул с нее юбку и трусики, сам расстегнул ширинку и они трахнулись не раздеваясь. Потом разобрали диван, разделись и продолжили. Поступив в универ, Наська уже не думала заводить романтические знакомства – она привыкла к мысли, что у нее никого не будет. Ну, не то чтобы никогда не будет, а конкретно сейчас плюс – минус два года. Погано, конечно, но… Пришлось бы вырвать ту самую клетку в мозге. А как? Наська сидела на первом ряду, записывала лекции, повторяла их дома и уже успела получить три «пятерки» по русскому и написать реферат, когда познакомилась с Антоном. Их группа сдавала историю; историчка считала: чем дольше и тщательней она будет проверять знания, тем лучше для всех. Очередь растянулась по всему коридору. Наська прокопалась в библиотеке и пришла в числе последних. И застряла в универе до семи вечера. Не одна, конечно. Под конец остались еще Леха Петров, Костя Патрушев, Юлька Мухина и Антон. Были друг с другом почти не знакомы, а тут сдружились. Ожидание объединяет. Леха рассказывал о всяких страхах, которые, якобы, ожидают студентов в первую сессию. Костя по правде пугался, а Юлька нервно смеялась и пыталась шутить, а потом поведала о том, как она прошлым летом ездила в деревню и чуть не утонула. Наська проникалась духом всеобщей любви и дружбы на курсе. Рассматривали пирсинг Антона – в ушах по три дырки, в носу одна и одна в брови. Потом ушла сдавать Юлька, за ней Костя и Леша. За ними Антон. Наська стояла последняя и ей уже было все равно, как сдавать. Очень хотелось есть. За окнами стояла густо-синяя темнота. Бр-р-р… Антон вышел и она зашла, держа перед собой в вытянутой руке конспекты. Историчка курила и смотрела на стену. На Наську даже не повернулась. Потом все-таки взяла у нее конспекты, задала пару вопросов по датам. Над верхней губой исторички кустились жесткие черные волоски, взгляд был, как у замученного спаниеля. Наська наконец вышла, вздохнула. Пустой коридор вкрадчиво молчал. У стены на корточках сидел Антон. Увидел Наську, поспешно встал. - Ты что тут делаешь? – удивилась она. - Тебя жду, - почему-то виновато ответил Антон – Поздно ведь. Наська опешила. Антон засунул руки в карманы, пошел рядом. Спустились вниз, Наська одела куртку, Антон молчал и смотрел в сторону. На остановке спросил: - Тебе куда? - На Декабристов. Автобусы не ходили. Точнее, ходили, но не те. Они постояли полчаса, потом Антон предложил: - Пошли лучше пешком. Я провожу. - Пошли, - согласилась Наська. Шли рядом и молчали. Наконец Наська спросила (совершенно идиотский был вопрос, но его все друг другу задавали, как попугаи): - А у тебя сколько баллов? - Четырнадцать. А у тебя? - Пятнадцать… - Молодец! – обрадовался Антон. Совершенно искренне, будто Наська была ему дочерью или сестрой на худой конец. 79 - Ты тоже! Посмеялись. - А ты чем вообще занимаешься? - Я это… музыкой… - засмущался Антон – Играю на ударных, на фортепиано… Позже Наська узнала, что к музыке приплюсовывается еще пирсинг, татуировки и трава. Или героин по праздникам. Иногда все одновременно, включая пиво или водку. Антон с друзьями напивались, обкуривались, потом кто-то вмазывался и этой иглой протыкали Антону очередную дырку в ухе. Не только Антону, конечно. Тут же пристраивался Геша – мастер по татушкам. В общем, и жизнь хороша и жить хорошо. Весело. …Пашка вспотел и был скользкий. Пошел помыться, лег спать. Рядом. Поцеловал Наську и пожелал «Доброй ночи». Наська не хотела, чтобы он кололся и Антон бросил героин. А траву он не считал чемто серьезным. Но когда Наська попросила попробовать, нахмурился и сказал: - Не прикасайся к этому дерьму, поняла? Ты не такая… Я не хочу, чтобы ты стала, как они… Он имел в виду своих друзей и знакомых. Но на друзей Антон все чаще забивал (они понимали, не сердились и не обижались – видимо, так себя и ведут настоящие друзья), забивал на траву и музыку – чтобы побыть с Наськой. Посидеть рядом с ней, когда она рассказывает про свои созвездия. Попить чаю с ней и Людкой Колосовой. Потом остаться вдвоем. Сидеть, обнимая Наську, как зверьки в норе. Тепло. Родной человек. Они даже не целовались. Просто разговаривали. Потом Наська сама его поцеловала. Было не противно, а даже наоборот. Потом они первый раз переспали. У Антона дома. Антон сидел на подоконнике в джинсах на голое тело и курил. Наська пила кофе. Потом посмотрела на него. - Знаешь, я никогда тебя таким счастливым не видела, - сказала удивленно. Антон прерывисто вздохнул, не в силах описать то чувство, которое переполняло все его сердце, точнее клетку в мозгу. Прошептал: - Я никогда таким и не был… Потом испугался, что Наська подумает что-то не то, поспешно объяснил: - Это не из-за секса, правда. Точнее, не из-за него одного… Я… …и увидел Наськины глаза. Понял, что испугался зря. Дурак. И объяснять ничего не надо было. А может, и надо. Он сказал: - Я без тебя сдохну. - Я тоже. С Пашей Наська познакомилась на втором курсе. Они вместе стояли в библиотеке. Потом столкнулись в столовой. Пашка учился на четвертом. Работал уже где-то менеджером, но по характеру больше походил на школьника. Дурной какой-то. Но красивый. И главное: он нравился всем Наськиным знакомым. Кроме Людки Колосовой. Антон не нравился. У него было слишком много «не так». Он не так одевался, не так говорил, приходил поздно и пропадал неделями. Наська выслушивала это от подруг и однокурсниц, пыталась разубедить их, но получалось наоборот – они убеждали ее. А с Пашкой проблем не было. - Стеклов – кул! – завистливо говорили девчонки и Наська млела. Она забила на Антона. Стеклов не курил, не торчал, не бухал в клубах и не валялся там никакой. Зато Антон сочинял песни. Про Наську. Но Пашка умел говорить приятные вещи. И с ним было легко. 80 Неделю назад Наська официально порвала с Антоном. Жалко было, но не очень. Перемены всегда напрягают. Как в первые ночи в лагере. Наська плакала в подушку, но потом тоска по дому проходила и она целыми днями валяла дурака с другими такими же детьми. Привыкнуть можно ко всему. Тень от ветки поблекла. Вдруг резко обозначилась в полосе света от фар запоздалой машины. Та скрипнула тормозами и шурша удалилась. Вновь повисла прохладная тишина. Наська лежала и не могла понять: почему же ей так хреново? Попыталась убедить себя, что это «отголоски прошлого» и скоро все пройдет. Как в лагере в детстве. Но потом поняла: не пройдет. Людка ей сказала вчера: - Ты дура. Зачем ты разрешаешь другим людям решать за себя? - Ха! – ответила Наська – Я все делаю, как хочу. - Ха! – мрачно парировала Людка – И что интересно? Наська поняла, что этот разговор постепенно перейдет на личности и Людка будет втолковывать ей, какая она, Наська, скотина, раз послала Антона. Поэтому быстро сказала: - Стеклова я сама выбрала. И нечего. - Не сама. Тебе его выбрали, дура. Твои однокурсницы хреновы, которым насрать совершенно… И не договорив ушла. Сашка Бердышев отмечал «последний июнь». Пил один на кухне. Мимо пролетали тени, мусор, мысли – они тоже как тени. Или мусор. Они складывались в историю без начала и с продолжением. Начало было где-то в прошлом, он не задумывался, зачем. Сашка пил, но не для «напиться», а чтобы показать «им всем». А кому – он, наверное, и сам не знал. Он придумал их тенями и мусором, он кричал на них, он любил кого-то. Из них. И он всегда считал, что счастлив. Если есть в мозгах – значит, было. Значит, можно рассказать реальным. Или жить самому молча в том мире, запереться, закрыться не пускать. Никого. И даже лучшего друга. Друг удачлив, все есть и даже с верхом. У Сашки – мысли, тени и мусор, из которых он строил свою историю жизни. Никогда никого в нее не посвящал, ее не было, где-то была, но не здесь. Он забыл о ней, вспомнил вчера, когда трахать уже некого было. Сашка просто пил и думал ни о чем, он хотел, он мечтал, но внутри и молча. Он всегда говорил, что где-то есть его девушка, как-то между прочим. Интерес, вопросы разбивались напрочь. Он молчал и все думали, что о чем-то. Он молчал просто так, потому что не жил. Может, жил, но не здесь. Может, даже любил. Но не тех. Его вдохновляли друзья на подвиги. Он играл по клубам вместо Серого, стоял и смотрел в пол. Песен не знал. У него были свои. Встал, закурил, смотрел в окно. Там летели тени с людей и мусор с помойки. Облака закрывали небо в крапинку, в клеточку, он так думал. Он знал, что гость, что когданибудь уедет туда, где родился. Оставит друга, но тот забудет. А больше некого – все с собой. Даже голый, в ванной, разговаривал с ними. Смеялся, шутил и плакал навзрыд. Никого не хотел, все были в прошлом. Даже, может, не в прошлом, но не там. Все, кто нужно, давно уже взяли билет и уехали. Может, в обед. Сашка спал. Потушил сигарету о стену, взял новую. Его мучило что-то, не мог понять. Он хотел быть реальным и чувствовать, где он. Чтобы можно было кого-то обнять. Заниматься любовью, потом не думать, что был один и сам все придумал. Он любил реальных, но как в зоопарке. Они сидели в клетках, он гулял. Кидал иногда по куску от себя, они 81 смотрели непонимающим взглядом. Они говорили: «Я люблю тебя», он отвечал: «Мне не надо». Сашка выпил четыре банки джина, открыл пиво, не любил. Стал пить, морщась, думая о смысле жизни, который лежал в кармане. Дебил. Он открыл вчера все двери и окна, дождь ворвался в дом, как билет туда. Сашка прыгал, как маленький, пел песни. Постучались снизу соседи, чтоб перестал. Разозлился, врубил Metallica на полную. Стучали в дверь – он не открыл. Зазвонил телефон – там голос знакомый. Спросили, зачем. Он ответил, что пил. Ничего не знает, ничего не помнит. Так легче жить, но другим трудней. Он вчера обещал пойти в «Свинарь». Не пошел, обломал друзей и подругу. Она звонила, дышала в трубку. Он понимал, клал на рычаг. Она звонила снова, он ушел на минутку. И не возвращался час. Пришел, ждал, она не звонила. Она забила, скрепя сердце. Он думал, что просто спит, она не спала. Он улыбался и улетал. Далеко. В дверь постучались. Открыл. Увидел. Стояли друзья реальные, ждали. Сказал: - Привет. Они ответили мрачно: - Хай. Он любил их всех до боли в сердце, задыхался, когда их нет и курил. И придумал в мозгах из теней дверцу, чтоб всегда быть в центре и любить всегда. Олег спросил: - Чего вчера не пришел? - Пил, - пожал плечами Сашка. - Ню-ню… - нахмурился Серый. Прошел на кухню, залпом допил пиво. Олег взял гитару, утонул в диване. Оттуда запел: «Я просто сдохну!» Сашка засмеялся. Наверное, от счастья. Что не один. Зазвонил телефон. Она сказала: - Буду в десять… Тоном ледяным, чтоб не воображал. Сашка понял, прижал трубку к уху крепче, прошептал, чтоб не слышали: - Прости меня… Она улыбнулась измученно в трубку, положила, забились в руку гудки. Сашка стоял. Был счастливым. Олег пел: - Без тебя я просто сдохну, Ты это знаешь? Я не умею держать тебя, ты хочешь… Я просто сдохну, Останься со мной, Просто будь рядом, хотя я все порчу. Я постараюсь… Сашка взял вторую, стал подыгрывать. Серый стал кричать, что пропускает ноты. Сашка послал его, в шутку, тот тоже. Долго ругались, но не всерьез. За окном поднималось холодное солнце, оживали трамваи, стучали по рельсам. Олег спал, Серый курил, Сашка проснулся, увидел тени. Мусор летел, забивая глаза. Рядом кто-то дышал. Олег. После «Сфинкса». Позвонили в дверь, пошел открывать. На пороге стояла она – реальная. Улыбнулась сквозь обиду: - Привет, Бердышев. «Здорово, Травкина» хотел сказать. Передумал за миг, просто обнял, уткнулся в плечо чуть жив. Она стояла в нежности по горло, задыхалась, думала: «Пора кончать». Сашка младше на два года – смешно же. Но любила. Всерьез. И, наверное, умела прощать. 82 В квартире было накурено, до рези в глазах. Юлька Мухина и Олег сидели на кухне. Пили пиво. За окном шелестели прохладные листья, лаяла какая-то бойкая собака. Не переставая, как включенная. Лай перемешивался с ночным воздухом, влетал в форточку. Теснил сигаретный дым. - Как живешь? – спросил Олег. - Нормально, - прислушалась к себе Юлька. Поняла, что все-таки хреново. Олег тоже понял. - Все будет хорошо, - пообещал он неуверенно. - Ага… - не поверила Юлька – После дождичка в четверг… - Может и в четверг… Посмотрели на отрывной календарь. «Восемнадцатое января, вторник». - Такими темпами уже ничего никогда не будет, - жалобно произнесла Юлька. Она пыталась замаскировать тон усмешкой, но вышло как-то кисло. Олег отпил, поставил бутылку и взял гитару. - Сыграй вашу… - попросила Юлька. Олег кивнул улыбнувшись и стал наигрывать мелодию, запел, но не с надрывом, как на концерте, а тихо: - Ты ждала меня долго, устала, сгорела, Я ловил, оставлял для себя минуты, Ты забила, ты просто ушла на время, Но теперь ты не хочешь назад почему-то… - он посмотрел Юльке прямо в глаза и сказал: - Ты трахалась где-то, готов простить, Целовала не тех, не меня, и что, Что ты думала, лежа на чьей-то груди… Ты ругала меня, я не даю тебе жить, я все порчу… Юлька вздрогнула. Олег как очнулся: - Извини… Юлька молчала. Олег закурил. Смотрел в черное окно, карнизы еще не остыли. С земли поднимался пар и пахло сочной зеленью. Скошенной травой. Доносилось мерное «гавгав-гав», как часы. Сизый дым растворялся в воздухе, Олег дул в сторону, щурился. Юлька смотрела на его золотистые кудри. При свете лампочки, висящей без абажура под потолком, они казались пепельными. На кухню ввалились Машка Никонова и Костя Патрушев. Костя уже шатался, Машка была трезвая почему-то. Непонятно. Все же нахерачились… - Как твой Стеклов поживает? – спросила Юлька. Машка посмотрела на нее, потом сложила из пальцев «фак», показала в ответ. Юлька не обиделась. Машка налила из графина воды в стакан и ушла, захватив с собой Костю. Помолчали. Олег потушил сигарету о бутылку, стрельнул бычком в форточку. Взял гитару. Стал играть. - «Song For Lovers», - определила Юлька – Научился? - Ага, - улыбнулся Олег – И текст достал в нете… Ерундой занимаюсь… - Почему ерундой? - Надо самому чего-нибудь писать, а не так… - Ты же пишешь. Олег пожал плечами. Улыбнулся. Повторил отрешенно по слогам: - Я занимаюсь ерундой… - Почему? Олег посмотрел на Юльку и отложил гитару. В кухню зашла Света Рябова. Демонстративно села на подоконнике. Зажгла сигарету, мяла в пальцах. Юлька 83 почувствовала себя неловко. Скованно. Олег стал пить пиво. В комнате гремели «бэкстриты»: «Tell me why I can’t be there were you are?…». Басист Серый орал, пытаясь их перекричать: - Я не в силах что-то сделать, что-нибудь изменить, мне ничего не остается – я буду жить! - Ты задолбал со своим Дельфином! – прокричала Галя Романова, отрываясь от пьяных губ Лехи Петрова. - Сама заткнись! – весело парировал Серый и продолжал еще громче: - Кто бы что ни говорил – я буду жить! - Чтоб ты сдох! – пожелала Галя. Сашка Бердышев засмеялся. Тоже стал прыгать и вместе с Серым орать: - Вечеринка-а у детского дома, ширяются все телки и все парни района-а! - Организуем группу, - предложил Серый. На диване спала Маринка Травкина и никак не реагировала на музыку и постороннии шумы. Она напилась под завязку. Рядом валялся Антон, смотрел бессмысленно в потолок. На балконе трахались Костя Патрушев и Людка Колосова. Непонятно, зачем. Но тоже никакие. В дверь позвонили. Юлька пошла открывать, Светка проводила ее ухмылкой. Посмотрела на Олега. Тот ухмылку отразил, верно растолковал взгляд и тихонько сказал: - Свет… Не трать время зря… - Зря?… - растерялась Светка. Олег закусил губу и кивнул. Потом зачем-то добавил: - Все будет клево… I sing the song for lovers… - Чего? Наська Кулакова прошла в комнату, огляделась. Все плавали в сигаретном дыму, танцевали. Валялись по углам. Она прошла на кухню, увидела там Олега и Светку Рябову. Олег улыбнулся. Светка сидела, прижавшись лбом к стеклу. Не хотела, чтобы видели, как она плачет. Да и было бы из-за чего… Наська вышла в коридор, села на трюмо, обхватив голову руками. Услышала - кто-то подошел и встал рядом. Подняла глаза с мокрыми ресницами. - Я знал, что ты придешь… - сказал Антон. - Почему? Он посмотрел в ее покрасневшие глаза. - Потому что ты меня любишь, - и добавил, кусая побелевшие губы – «Кто бы что ни говорил…» © Copyright: сестра нигера, 2001 Код: 2109040007 8. ТЫ и Я сестра нигера Прав не тот, кто прав, а тот, кто счастлив. Я ненавижу свое тело. Оно лишнее. С ним всегда слишком много хлопот. Одевать, держать прямо, руки по швам, краска на лице… И это надо делать обязательно, потому 84 что это мой пропуск. Без него я ничто. Я хочу трогать тебя, но я не могу – не та оболочка. Ты не хочешь. Тебе интересно с другими. А я хочу летать вокруг твоей головы и дышать тебе в ухо. Ты будешь смешно морщиться и думать о том, что тебе хорошо со мной. Ты будешь любить других людей и целовать их губы, а я запутаюсь у тебя в волосах и буду сидеть не шевелясь. Потом ты останешься один и поймешь, что чего-то не хватает. Тогда я выпутаюсь и подую на твои глаза. Ты сощуришься. Таким я тебя люблю. Ты поймешь, что тебе хорошо. Что весна и распускаются листья. Что тебя любят. И ты будешь любить. Не меня. Будешь сгорать от страсти, ревновать и кусать губы. Я буду вбирать кровь и слезы. Тебе будет хорошо, а мне плохо. Ты решишь, что нашел свою половину. Женишься. Будут два сына и дочка. Я даже знаю, как их зовут. Я буду в твоих волосах, в твоих глазах и губах. Однажды ты окажешься между Теми и Этими. И кто-то выстрелит. Я не помню. Потом ты будешь лежать в больнице. Твоя жена бросит тебя. Ей не нужен инвалид. Инвалиды вообще никому не нужны. Ты будешь кусать губы и видеть сыновей и дочку только в снах. Однажды спросишь: - Где ты? Тихо, чтобы никто не услышал. А меня нет. Ты думаешь, быть мертвым лучше, чем инвалидом? Тебе не нужна такая жизнь. Ты хочешь умереть. Я знаю, что если ты умрешь, ты будешь со мной. Но мне не нужно, чтобы так. Я хочу дышать тебе в ухо каждую весну. Но меня нет. Ты думаешь, тогда было просто так? Ты думаешь, что легко умирать за кого-то? Меня с тобой нет. И твоя кровь и слезы возвращаются к тебе. Ты больше так не можешь. Но сынок говорит тебе по телефону: - Не умирай. Тайком от мамы. Шепотом. Ты обещаешь. Потом пройдет еще десять лет. Ты поймешь, что все было не напрасно. Когда научишься двигать ногами. Когда встанешь и пойдешь. А потом и побежишь. В тебя влюбится девчонка с третьего этажа. Твой старший сын закончит школу и пойдет учиться в твой институт. Декан вспомнит твою фамилию, потому что ты был самый яркий и солнечный. Твой сын будет таким же. Ты будешь гордиться. Ты женишься снова. Твоя осень будет озарена солнечным багрянцем опавших листьев. Родится дочка. Ты будешь самым счастливым человеком на земле. Ты купишь ей большую собаку. Настоящую. Ты будешь катать дочку в коляске, покупать ей мороженое и водить в садик. Потом в школу. Ты покажешь ей леса и луга, научишь любить гусениц и кошек. А потом у тебя появится внук. Ты посмотришь в его глаза и испугаешься. Ты будешь избегать его и твой старший сын обидится на тебя. Ты будешь что-то доказывать, кричать и глотать таблетки. Тебя не поймут. Тебя будут упрекать. Подскочит давление. Ты будешь лежать на диване с валокордином под языком. Ты будешь глотать слезы, потому что никто не захочет тебя понять. Ты прошепчешь: - Тебя убивали в его глазах. Ты уедешь с собакой в другой город. Будешь тяжело переживать разлуку с дочкой. Будешь плакать. Твой внук подрастет и пойдет в садик. Сын напишет, что нельзя быть вечно врагами. Что вы друг другу родные. Ты приедешь погостить. Ты увидишь дочку и больше не уедешь от нее. А потом тебе покажут внука. Ты будешь натянуто улыбаться и дрожать внутри. Ты будешь бояться, что опять… Внук похож на тебя. Ты посмотришь в его глаза и увидишь дождь. Я люблю дождь. Ты тоже. Ты полюбишь своего внука. Ты станешь ругать себя за то, что не приехал 85 раньше. Но раньше ты не мог. У каждого свое время. Ты познакомишь его с собакой и научишь драться. Ты покажешь ему небо и звезды. Ты купишь ему барабан и он будет будить тебя яростным стуком. Ты будешь самым счастливым человеком с ним. Ты будешь жить, окруженный любовью. Младшая дочка закончит институт и выйдет замуж. У второго сына родятся близнецы – две девочки. Собака умрет. Твой внук вырастет. Он будет не ночевать дома, а ты будешь волноваться и пить валокордин. Ты будешь кричать на него, а он будет торчать и спать с девочками. Ты будешь вдалбливать ему, что он еще маленький, а он беситься от того, что ты лезешь в его жизнь. Ты устанешь и измотаешь свои нервы. Поседеешь. Внук будет писать песни и петь их чужим людям. Ты захочешь его понять. Ты решишь, что не можешь потерять его из-за своих амбиций. Ты придешь в клуб, где он будет играть со своей группой. Ты разнервничаешься и наглотаешься сигаретного дыма. Ты не узнаешь его на сцене. Потом узнаешь. Потом услышишь его песни. И поймешь, что он поет обо мне. Ты уйдешь из клуба. Ты будешь, шатаясь, ходить по темным сырым улицам, смеяться и плакать. Ты закусишь до крови губу и упадешь на колени. На битые кирпичи. Но тебе будет все равно. Ты будешь кричать и никто тебя не услышит. Ты придешь домой под утро, как и твой внук. Вы столкнетесь у двери и ты улыбнешься. И он улыбнется. А потом он ляжет спать, а ты будешь сидеть на кухне и курить. Выйдет в халате жена и ты скажешь, что ты любишь ее. Пройдет несколько лет. Дочка выйдет замуж, у старшего сына родится мальчик, у старшей дочери – девочка. Близнецы подрастут и будут хватать тебя за нос. Твой внук подсядет на героин. А потом он умрет. Ты посмотришь в его остекленевшие глаза и увидишь те самые звезды, которые когдато показывал ему. На похоронах ты не будешь плакать. Твой старший сын сляжет с инфарктом. Твоего внука закопают в землю. Ты пойдешь домой и по дороге услышишь весну. Ты сморщишься. Тебе будет хорошо. Ты спросишь: - Почему все так жестоко? А ты думаешь, легко умирать за кого-то? Легко. © Copyright: сестра нигера, 2001 Код: 2109040004 9. ВАСЯ сестра нигера Зелёные мужики появились в городе недавно. Они жили обычно на помойках и выковыривали из консервных банок еду. Или картофельные очистки. Зелёные мужики очень любили картофельные очистки. Особенно, если они перемешаны с яичной скорлупой – так в организм зелёных мужиков поступал кальций. Мел они не любили грызть. Почему-то. Днём они сидели за контейнерами и дрались из-за каждой консервной банки или пустой бутылки. Зелёные мужики были значительно крупнее бомжей и часто отбирали у бомжей бутылки. Они отзывали бомжа за контейнеры, а там 86 били. Били ногами, руками и бутылками. По голове, в основном. Бомжи стонали и кричали, цеплялись за мужиков длинными грязными ногтями. До крови, бывало, раздирали им ноги. Но ни одному бомжу не удалось спастись ещё от зелёных мужиков. Мужики зверели, мычали и рвали бомжей на куски, вырывали им глаза и ели их. А потом зализывали раны на ногах. Языки у зелёных мужиков были длинные, толстые, фиолетового цвета. С них вечно капала слюна. Поэтому за контейнерами можно было увидеть лужи. Это слюна зелёных мужиков текла и скапливалась. Зелёные мужики не умели разговаривать. Они могли только рычать, мычать и фыркать, как лошади. Они часто фыркали и поэтому контейнеры были склизские – на них налипали сопли. Ночью зелёные мужики осторожно выходили из-за контейнеров, озирались по сторонам. Быстро бежали и прятались в подъездах. Грелись там. Часто в темноте у батареи можно было увидеть скопище красных огней – это злобно горели глаза зелёных мужиков. Согревшись, зелёные мужики разбегались в стороны, как муравьи – лезли на стены, в форточки, на балконы. Вырезали острыми ногтями стёкла лоджий. Ели в сумерках варенье, солёные помидоры и огурцы, цветы в горшках. Весной зелёные мужики бесились. Они грызли ржавчину с контейнеров, рычали и скулили. Им было трудно двигаться, а пописать они вообще не могли и поэтому блевали. От них весной отвратительно пахло. По ночам зелёные мужики дрались. Дрались обычно из-за бомжей (особенно бомжих). Этих бомжих они затаскивали за контейнеры и насиловали – своим длинным фиолетовым языком и таким же длинным толстым фиолетовым членом. Иногда насиловали целую неделю, хрипя и рыча. Бомжихи, конечно, умирали. Чтобы не оставлять следов, зелёные мужики расчленяли их и жрали. Но кто в наше время интересуется судьбами бомжих?… Однако бомжих было не так уж и много, и тогда зелёные мужики ловили старух. От старух пахло гнилым луком и старушачьим потом, но зелёным мужикам было всё равно. Они насиловали старух, кромсая их старческие тела длинными острыми грязными ногтями. Потом облизывали ногти, высасывали из-под них кровь и кусочки кишков. Так бы они и жили, эти зелёные мужики, и никто бы о них никогда не узнал, если б не один случайный случай. Неподалёку от помойки жил некто Вася. Вася был невысокий, щупленький децл. Из-за своей щуплости он носил широкие папины штаны, из-под которых виднелись красные трусы, сшитые Васиной мамой из нацистского флага. Флаг когда-то принадлежал Васиному брату Феде. Федя брился налысо, ходил в папиных сапогах (они их модернизировал, вдев красные шнурки в дырки, проколотые шилом). Но полгода назад Федя пропал и мама решила использовать флаг. С папиного плеча Васе также достались рваные рубашки, а ещё часы. Старинные, сломанные правда, но зато на длинной цепи. Вася пристёгивал их к штанам и цепь вылезала из кармана и болталась. Из-за этого над Васей все смеялись и били его. Били по голове, по животу и по зубам. Хорошо, что Вася был ещё маленький и зубы имел молочные. Ну так вот. Началось всё в один прекрасный вечер, точнее, ночь. Вася сидел в своей комнате (вообще-то это была Федина комната, но Феди не было и поэтому Васю в неё переселили) и плакал. Морда лица у Васи была сильно распухшая. Дело в том, что ребята во дворе стали смеяться над Васиными широкими штанами, к тому же изношенными в своё время Васиным папой. Вася обиделся и послал ребят на хуй. Ребята тоже обиделись и жестоко избили Васю кирпичами по голове и плюс к тому, выбили ему железной трубой передние зубы. Когда Вася приполз домой, на него наругалась мама, плюнул дед и папа ещё добавил тапком по уху. И теперь Вася плакал, прижимая к распухшему уху телефонную трубку. 87 -…Я лижу его, ритмично сжимая и отпуская.... – томно раздавалось оттуда. Васю даже это не радовало. И вдруг взгляд его устремился в окно. По крыше магазина бежало что-то зелёное, похожее на человека. Потом это зелёное метнулось к балкону, стремительно влезло на него и пропало. Вася озадаченно приумолк. «Что это?» – мелькнуло в его изуродованной кирпичами голове. Вася вынул руку из нацистских трусов и почесал затылок. Потом положил трубку на рычаг. Опять почесал тыкву. От чесания синяки и шишки заболели с новой силой и Вася тихо зарыдал, не прекращая думать. «Что это ещё за чмо? – думал он. – Откуда? И почему так быстро бегает?» Увы, ответа на эти вопросы так и не нашлось. Вася лег спать. Как и все дети, Вася ходил в школу. Туда он и пошёл, проснувшись утром. В школе над Васей все стали смеяться, что у него нет передних зубов. А шестиклассники даже хотели поиметь Васю в туалете, но им не удалось разжать ему рот. После школы Вася пошёл домой (как всегда). Зашёл в лифт, нажал кнопку девятого этажа и поехал вверх. Ехал и думал, что же делать с зубами, а может, вставить дедушкины? Дедушка всё равно скоро умрёт – ему зубы не очень нужны, а Васе пригодятся… И вдруг лифт застрял. «Блять!» – сказал про себя Вася и нажал кнопку «вызов диспетчера». В динамике что-то захрипело и донесся обрывок фразы: «…Я лижу его, ритмично сжимая и отпуская...». Вася почувствовал себя оторванным от мира. Одиноким ребёнком. Вася собрался плакать. Вдруг сзади раздался мерзких хрип и Вася почувствовал отвратительную вонь. «Неужто я так воняю? – подумал Вася. – Хотя неудивительно – я ж не моюсь. Да ещё и трусы липнут…» В таких раздумьях Вася провёл минуту и только потом решился повернуть голову. Сзади, в углу стоял громадный мужик в зелёном рванье. Глаза злобно вращались, изпод воспалённых век с вывороченными красными глазными яблоками тёк жёлтый гной. Из ноздрей пучками торчали жёсткие волосы, зубы лязгали и фиолетово-сизый язык свисал на грудь. В первую секунду Вася не понял, что это вообще за чмо. Во вторую секунду потная вонючая рука схватила Васю за шею, а вторая вонзила слоистые ногти в его левый глаз и рванула на себя. По щеке потекла слизь и кровь, с хрустом порвались сосуды. …Очнулся Вася на пятом этаже у мусоропровода. Волосы слиплись от крови и приклеились к полу. Вася в страхе ощупал свою личность. Наткнулся на левый глаз – цел. Только почему-то плохо видит. Точнее, вообще не видит – муть какая-то. …Дома посмотрел в зеркало. Рожа была в крови, а вместо глаза Вася увидел что-то такое белое, с розовым клеймом. Теннисный шарик… Всю ночь Вася не сомкнул глаз. Он лежал и думал: «Вот бля!…» За окном мерно завывал холодный весенний ветер. Мысли Васи так же мерно плавали в голове, тудасюда… Вдруг сквозь завывание прокрался тонкий скрип – будто кто-то корябает по карнизу камнем. Вася поднял голову и вмиг сжался под одеялом, чуть не описавшись от страха. Сквозь стекло из темноты на Васю глядели два красных глаза. Потом глаза моргнули и пропали. Вася бросился окну, глянул вниз и увидел, как по двору, петляя, бежит тёмный силуэт. Вот он завернул за магазин и скрылся. «Глюки… – подумал Вася. – Вот бля!» На следующий день Васю опять побили ребята из двора. Им не понравилось, что Вася на них пялится своим целлулоидным глазом. А Лена Сахарова даже обозвала Васю неприличным словом. В общем, домой Вася пришёл в расстройствах и в порванных штанах. За штаны мама 88 ему отвесила по затылку мясорубкой и отправила в магазин за хлебом. И папа ещё успел приложиться, потрясая телефонным счётом. Но ребята отобрали у Васи и деньги, и пакет и ещё часы с цепью хотели отобрать, но Вася не дался. Тогда ребята в отместку загнали Васю на теплопункт и убрали лестницу. …Ночь Васе предстояло провести на теплопункте. «Ну что ж… - подумал Вася. – Будет и на моей улице праздник…». Потом лёг на крыше и уснул. Разбудили его странные звуки. Вася глянул вниз и чуть опять не описался. На площадке перед помойкой валялся трупик старушки бабы Ани, а кружащиеся вокруг зелёные мужики рвали его своими грязными ногтями, лизали, кусали и хрипели от жадности. Слюни и кровь натекали в лужи, некоторые зелёные мужики слизывали это всё и давились. Вдруг Вася увидел того самого – в рванье, с выпученными глазами и языком на груди. Он вырвал старушкин глаз, сразу же запихнул в рот и сумрачно задвигал челюстями. «Вот чмо!» – подумал Вася. Мужики выжрали из бабы Аниного живота кишки, обкусали пальцы на руках и ногах. Один мужик оторвал нос и сосал его теперь. «Вот бля!» - подумал Вася. Васе было обидно, что вот так вот сожрали его глаз. Шарик, конечно, тоже неплохо, но глаз всё-таки практичнее. «Надо что-то делать!» – в третий раз подумал Вася и уснул от переутомления. Утром, обдумав всё своим маленьким мозгом, Вася пришёл к выводу, что кидаться на зелёных мужиков с перочинным ножом не стоит (к тому же, нож тупой). Вдруг зелёные мужики не поймут, что к чему, и сожрут Васю со всеми его детскими потрохами и маленьким мозгом. Да ещё и нос обсосут, уроды. «Надо посоветоваться со взрослыми!» – подумал Вася. Папа был нервный – он не понял, что на помойке зелёные мужики сожрали бабу Аню. Папа долго бил Васю тапком по ушам, а потом плюнул на него от раздражения. Вася, всхлипывая, вытирал папины слюни и думал, как же быть. Так ничего и не придумал. А на следующий день Васину семью ждал сюрприз – умер дедушка, оставив внуку в виде наследства челюсти и пузырь лисьего яда. Этот яд дедушка когда-то давно успешно применил в отношении бабушки (об этом так никто и не догадался, ура). Также с его помощью дед неоднократно избавлялся от соседских собак, но не от всех, а только от тех, которые кусались. Ну и ещё много полезных мелочей проделывал дед своим ядом. Всех уже и не упомнить. Ну так вот. Маленькие оплёванные мозги Васи сразу подумали, что, мол, так и так, надо воспользоваться… Ночью он выволок гроб с дедушкой на лестничную клетку и загрузил в лифт. В дупель пьяные (по поводу дедушкиной смерти) мама и папа не слышали скрипа и шума. «Вот бля!» - радостно думал Вася по этому поводу. В лифте он тщательно обмазал деда лисьим ядом, налил яда в глаза, в нос (получилось с трудом), в рот. Смазал волосы на пробор. Лифт, скрипя, поехал вниз. Так же, вниз, ехала Васина храбрость. Даже стакан водера, который он намахнул под шум поминок, не спас положения. Вася, гремя цепью от часов, вытащил гроб на улицу. Потом подтащил его к помойке, поставил, плеснул ещё яду. Отбежал в кусты и подтянул сползающие штаны. …Через час к помойке потянулись зелёные мужики. Они были злые и голодные, так как не поймали сегодня ни одного бомжа или хотя бы бомжихи. Они хотели жрать, слюни стекали с их фиолетовых языков и волочились по полу. Неудивительно, что, когда они увидели трупик деда, они набросились на него, рыча и кусаясь. Каждый старался отхватить кусок побольше. С хрустом жрали они хрящи и кишки, грызли нос и уши, вырывали грязными вонючими ногтями глаза. Вася захотел блевать, но 89 подумал, что лучше это отложить до лучших времён. А то не наедятся ведь дедом-то… …Через полчаса площадка около помойки была усеяна смердящими трупами зелёных мужиков. Они валялись с выпученными глазами, со вспухшими языками почти чёрного цвета. Из ноздрей жёлтой пузырящейся пеной тёк гной. Вася блевал в кустах. И вдруг… Вася повёл носом – знакомая вонь!… Оглянулся и увидел – громадное чмо с гноящимися красными глазами быстро шло прямо на него, сжимая когтистые руки. Ну Вася сразу на ногу – а что ему ещё оставалось? …Цепь колотила Васю по ноге, папины штаны сползли на бёдра и мешали бежать, а с одним глазом Вася плохо видел и понимал, куда именно надо это делать. Но он всётаки бежал, вывалив свой мелкий розовый язык и захлёбываясь соплями. Зелёный мужик настигал его, дышал вонючими парами в спину. Вдруг земля под ногами у Васи кончилась и он полетел вниз, грохнувшись на что-то мягкое и вонючее. Вскочил. Луна освещала колодец, а на дне его, под Васиными ногами лежал разложившийся труп, с оскаленными зубами и пустыми глазницами. Вася путал буквы, плохо запоминал телефоны, но он сразу узнал эти сапоги – с красными шнурками, вдетыми в проколотые шилом дырки… «Федя-а!» – с отчаянием подумал он. Но кричать не стал. Хрип и топот раздался над колодцем и Вася решил затаиться от греха подальше, и особенно подальше от зелёного мужика. …Рёв повторился несколько раз, а потом шум утих. Вася облегчённо вздохнул (потому как успел ещё и пописать в колодце) и полез наверх. Двор был пуст. Вася осторожно присел на скамейку и вдруг перед глазом у него всё поплыло, завертелись зелёные круги, мозги тоже стали медленно вращаться и захотелось блевать. Вася отрубился. …На следующий день Васю сильно избили ребята во дворе за то, что он лежал в неположенном месте и вонял. Ещё мама добавила, мол, ты где шляешься чмо, у нас ведь ещё и дедушка потерялся!… А папа, услышав про зелёного мужика, затушил Васе об язык сигарету. Чтоб Вася не болтал всякой херни. …Трупы зелёных мужиков сожрали местные собаки (и кое-кто из пенсионеров, не будем показывать пальцем). Колодец залили бетоном, похерив там Федины кости. Снова расплодилось множество бомжей и бомжих, а старушки могли безбоязненно выносить мусор после девяти вечера… И никто в городе и предположить не мог, что это всё случилось благодаря щуплому десятилетнему децлу Васе - в широких папиных штанах, из-под которых торчали трусы из нацистского флага; с цепью от сломанных папиных часов, болтающейся сбоку; в рваной, опять же папиной, клетчатой рубашке; с выбитыми передними зубами и целлулоидным шариком вместо глаза. С заплёванной коротко стриженной (по причине вшей) тыквой. И никто не думал, видя Васину личность: «Вот идёт герой!», а все почему-то думали: «Чё это за чмо?». И ребята из двора били Васю ещё сильнее и втыкали ему иглы под ногти. Но Васе было по хуй на всех, он приходил домой и всю ночь сидел, прижав к уху трубку, и слушая усталое: -…Я лижу его, ритмично сжимая и отпуская.... © Copyright: сестра нигера, 2001 Код: 2109040002 90 10. ПОСТСКРИПТУМ сестра нигера Марк хочет, чтобы я пускала в джакузи пузыри. Я это поняла сегодня утром, стоя под душем и мигая глазами в зеркале. Он брился, вытягивая губы вниз в виде буквы “О”. Он, наверное, ждал, чтобы я подскользнулась, чтобы потом наступить мне на волосы. Я задохнусь и погибну. Он вытащит мое бледно-розовое тело из джакузи и отнесет на кровать. Она, кстати, еще расправлена. Марк положит меня на кровать и принесет из кухни ножик с красной ручкой. Ножиком он выковыряет мне глаз и кончит в эту дырку вместо глаза. Потом пойдет на кухню, выпьет кофе и вернется. Выковыряет второй глаз. Опять кончит. Пойдет на балкон, покурит. Опять вернется. Начнет расковыривать нос. Но в носу мелкие дырки и вставить у него не получится. Тогда он чертыхнется и вставит мне в рот ножик. Потыкает взад-вперед. Потом кончит. Встанет, оденется и пойдет на работу. Придет вечером. Не помывшись, займется с моим трупом любовью. Попробует сзади. Потом откусит палец на ноге. Мизинец. Засунет его в глаз. То есть в дырку от глаза. Пойдет попьет кофе. Придет с баллончиком сливок. Напихает мне их во все возможные... Отрежет правую грудь. Положит на себя и начнет играть в инопланетян. Потом отрежет левую. Запачкается. Пойдет помоет руки. Увидит в ванной швабру. Захочет проверить, что будет, если вставить швабру. Испачкает в крови всю постель, но ничего не добьется. Тогда Марк разрежет мне живот и начнет проталкивать швабру. Устанет, как собака. Пойдет попьет кофе. Потом достанет свою спортивную сумку. Оторвет мне голову. Положит в холодильник на память. Все остальное распихает по сумкам, а туловище положит в ту, спортивную. Отвезет за город и выбросит в реку. Вернется. Помоет мою голову под краном и ляжет с ней спать. Я этого допустить просто не могу. Марк все еще бреется. Я выхожу из душа и иду на кухню. Беру ножик с красной ручкой. Подхожу к Марку сзади и примериваюсь. Лучше всего полоснуть по шее. Это наверняка. А то пока протыкаешься через мышцы к сосудам, он десять раз оторвет голову мне. — Марта, — говорит он — Поехали сегодня за город. “В спортивной сумке”, — соглашаюсь я про себя. — Зачем? — Погуляем. Марк умывается и осматривает себя в зеркале. Он красивый. По крайней мере, сам так считает. А возражать не в моих правилах. — Поедем? Я прикидываю возможность втыкания ножика в шею Марка. Очевидно, что он успеет перехватить мою руку. И оторвет мне голову прямо здесь, в ванной. Вытрет кровь полотенцем. — Мар-та... — Да? — Ты меня слышишь? Надо подождать, пока он повернется ко мне спиной. А потом полоснуть по горлу. Решено. Но Марк не отворачивается. Он притягивает мое лицо к своему и целует. А что, если сейчас? Нет, не получится... Черт! 91 Сегодня за завтраком я поняла, что Марк хочет затыкать меня ножиком для масла. Он сидел за столом и намазывал масло на кусок хлеба... © Copyright: сестра нигера, 2001 Код: 2109040001 Alles entnommen aus: www.Проза.Ru
