верее и орлу посвящается
advertisement
ВЕРЕЕ И ОРЛУ ПОСВЯЩАЕТСЯ. Название города Верея происходит от славянского слова “верея”, обозначающего столб, на который подвешивается полотенце ворот. Я сижу за столом, за белым столом. Справа от меня окно, белые жалюзи которого отделяют от меня ночь. Ночь, наполненную ярким светом Луны, чистым чёрным небом и мириадами жёлтых огоньков вдалеке виднеющихся домов. Вы спросите меня, идеальный ли это цвет ночи? И я утвердительно отвечу “да”. Приятно ли писать при таком цвете, пусть и за белыми жалюзи? Ещё как! С белого стола на меня смотрят золотая статуэтка Будды, привезённая из УланУдэ, и подарочная миниатюрная шарманка. На ней, на жёлтом фоне, виднеется ряд Эйфелевых башен. Точнее, это фотографии великого сооружения, сделанные в разные годы его постройки, идущие одна за другой, от фундамента до окончания работ. И глядя на всю эту красоту, я хочу вам сказать, что сейчас начну вам рассказывать о России, потому что она, она – самая красивая. Она настолько красивая, что вы даже себе не представляете, а если и представляете, то вряд ли задумываетесь об этом всерьёз. - Всё! Решено. Завтра. Именно завтра и не днём позже начинаем. А то не успеем управиться. Соберите все, какие можно, ворота в округе! - Помилуй, княже. Зачем же? - А затем, – князь склонился и заговорил уже шёпотом, по-дружески. – Затем, что близится день самого сильного и равномерного ветра, равноветрие, когда роза ветров в серёдке Вереи останется не колыханной. Раз ветра со всех сторон будут дуть в одну точку, в середину города, по окраинам мы вкопаем самые крепкие столбы, прикрепим круговые петли и развесим на них воротные полотенца – так, чтобы смогли воротины крутиться вокруг своей оси, как крутятся вертунные петушки на крышах палат. И тогда взлетит наш город! Оторвётся от земли и поднимется в небо! О, сладка будет та минута! О, как будет она замечтательна! Фёдор закатил свои большие карие глаза, нежно прикрыл их веками и чувственно захлюпал губами, будто он шумно причмокивал, поглощая невидимую, но свою любимую еду. Что текло князю в рот, Стенька даже не догадывался, однако ясно себе представлял, что ему во что бы то ни стало нужно выпытать всё из собеседника. Любопытство прямтаки сжирало. Стеня был мужичком стройным, среднего роста, среднего возраста, одевался в кафтан коричневого цвета, носил шапку чуть набекрень и небольшую бородку. Если он завсегда слушал князя недоверчиво, если всё время дивился его словам, то сейчас – тем паче. Красочные фантастические предложения вылетали изо рта градоначальника словно маленькие павлины. Яркие, сочных красок, они, шумя, разлетались в разные стороны. Иногда даже казалось, что заморские птицы пели – настолько “крылатые” фразы были красноречивы! Пёстрые слова так зачаровывали, что, сам того не осознавая, Стенька будто отсторонился от мира сего. Он разглядывал цветные комочки, на которые из-за сопротивления воздуха походили павлины, и видел за ними огромный тёмный рот, в котором словно находилась чёрная ночь. В тот момент ему представилось, что это даже не просто ночь. А ночь с чистым небом цвета трубочиста и мириадами жёлтых огоньков виднеющихся вдалеке домов. “Что это за город или деревенька?” – задался Стеня вопросом. Но после он будто превратился в летающего человека и сразу же вспорхнул осмотреть представшие в воображении окрестности. 1 Дома проносились под ним крупными скоплениями, наползающими с разных сторон на пологий холм. По левую руку между скученных крыш проглядывал ровный ряд церквей и колоколен. Каждый следующий купол чуть возвышался относительно предыдущего будто лесенка, увенчанная повисшим в небе месяцем, ровнёхонько над последней маковкой. Определённо, можно было бы пробежаться по ступенькам-куполам и добраться до верхней площадки с Луной, символизирующей собой дверь, которой обычно оканчиваются все лестницы. “Что там, за этой дверью?” – пуще прежнего заинтересовался Стенька и побежал вверх. Добравшись до намеченной цели, “исследователь” отдышался и протянул ладонь к ручке: видимая сторона Луны поддалась неохотно, и он вошёл. Тоннель, ведший внутрь ночного светила, был тёмен и прохладен. Чтобы согреться, Стенька снова засеменил. И только достигнув конца огромной трубы, он увидел ещё одну, еле заметную в темноте дверь. Решение потянуть за нащупанную впотьмах ручку далось далеко не сразу – всётаки нужно было предвкусить ожидание неизведанного. Стеньке почему-то без сомнений казалось, что он увидит перед собой чёрное-чёрное небо. Небо, которое он видел на Земле, лежа особенными августовскими вечерами на соломе возле дома. В столь волнующие глаза минуты он приобнимал Софью за плечи, притягивал её как можно сильнее к себе и смотрел вверх, ожидая от горящей ярким белым светом россыпи звёзд чего-то невероятного. Светила манили, звали, кричали. Возможно, у них у всех был праздник, и они там шумно гуляли. А возможно, они все просто спали, тихо посапывая на своих небесных кроватях. Возможно, звёзды шли в небесные поля или же просто смотрели на них с женой, посылая небесные порции любви. Россыпь алмазов. Россыпь капелек росы на бесконечном чернозёме. Россыпь пёстрых огоньков небесных свечей небесных церквей. Россыпь горящих глаз. Россыпь мельчайших осколков чего-то единого. Настолько мельчайших, что Стеньке всенепременно хотелось собрать их в одно целое, соорудив полотно или скомкав в шар. А потом взять этот шар к себе домой, поставить на стол и любоваться каждую ночь, лучше зимнюю ночь, не вставая с кровати. Он безумно хотел, чтобы Софья видела всё то, что отражалось в его глазах, потому что любимая была слепой. Так вышло, что ей с самого рождения не удалось увидеть и толики дневного света, хоть немножечко, хоть самую малость рассмотреть своего мужа. Она могла лишь при помощи осязания пальцами да услышанных слов воплотить в своём мире его образ, ровно как и образ всего мира, её окружающего. Поэтому Стенька вдохновенно рассказывал Софье всё то, что чувствовал, что мыслил, озирая яркие белые звёзды, горящие там, наверху, на чёрном небосводе. Совершенно то же, но в более крупных размерах, ожидал он увидеть, когда подошёл к двери. Однако, прислонившись ухом к холодной поверхности “выхода” и замерев, “исследователь” услышал едва уловимый лай. Словно сдавленный лай, вырывающийся из слишком туго перевязанных поводками глоток псов. Вздрогнув от удивления, Стеня повернул ручку и осторожно подтолкнул дверь вперёд. Она с лёгкостью поддалась. Затравленный лай ударил теперь с необычайной силой по барабанным перепонкам. Но слух в этот раз был без надежд и шансов повержен тем, что Стенька увидел! Перед ним, прямо перед ним, огромный пастух с двумя остервеневшими собаками гнал по звёздночёрному небу большого медведя. Собаки пронзительно лаяли и брызгались слюной. Пастух еле удерживал их, постоянно дёргая за повода. Медведица что есть мочи бежала наутёк, сверкая стопами своих мохнатых задних и передних лап. Это было созвездие Гончих псов. Сказать, что Стенька оцепенел – это значит ничего не сказать. Он, побледневший, замер точно каменный истукан. Стеня просто стоял и смотрел на происходившую перед ним небесную травлю и как будто ждал её окончания, желая узнать итог погони. Так, не шелохнувшись, он мог простоять, пожалуй, вечность, если бы ближняя к нему собака не заметила его. Ударив лапами о невидимую почву, она развернулась в обратную сторону и рванула к Луне, потянув за собой и пастуха, и второго пса. Несусветно испугавшись, 2 Стенька “оттаял” и, не думая ни секунды, рванул прочь, внутрь тёмного коридора. Он пробежал прежний путь раза в два быстрее и наотмашь захлопнул входную дверь. Второпях, прыгая через ступеньку, Стенька промчался по лестнице из куполов до самого низа, где принялся отчаянно дышать, возвращая своим лёгким и сердцу привычный ритм работы. Наконец, всецело почувствовав земную твердь под ногами – для этого пришлось даже попрыгать несколько раз: то на одной ноге, то на другой, а то и сразу на обоих, – Стеня ещё раз пристально огляделся и понял, что окрепшие после бега ноги держали его именно в этом городе. Это был Воронеж. - Князь, а не бредишь ли ты? – тотчас зажмурился он и одёрнулся чуть назад. Чернота схлопнулась, вместе с Воронежем и павлинами. Стеня пришёл в себя. - Князь, сколько зим мы вместе пережили, но такого отродясь не слышал. На кой такая надобность: обносить город не частоколом, а одними воротами, и куда-то лететь, будто мы соколы сизые? - А на то, Стенька, оно так, что ты сам знаешь. Посмотри, какая у нас Верея красивая! Как невеста. Серые деревянные дома – на одной стороне реки, в низине. Серые деревянные дома – на другом, высоченном береге. Среди них зелёные деревья да зелёная трава (та, которая в далёком будущем будет сниться космонавтам. – Прим. автора). А златоглавые белокаменные церкви, которые открывались взору наших с тобой дедов и прадедов! Представляешь, твой прадед видел эту церковь собственными глазами!? Представляешь, он заходил в неё помолиться!? А теперь возле неё стоишь ты. Чувствуешь связь времени? Эти церкви как всепогодные золотые колосья-великаны растут среди зелёного поля летом, среди белого поля зимой. А Протва! Она будто широченный голубой ручей несёт свои прозрачные воды над длинными зелёными водорослями, растущими над дном в том направлении, куда тянет их за собой течение. Их длина в несколько раз больше глубины реки! Как такая красавица может не понравиться Орлу?! - Орлу? Какому ещё Орлу? - Ну, Орлу. Городу Орлу. Единственное, летающие самцы-города ищут себе таких же летающих самок. Ещё отец рассказывал мне притчу, смысл которой в том, что будь ты хоть принцессой живописной на земле, а жених с крыльями на тебя не взглянет. Потому что бескрылая. Так прям в притче и говорилось. Там, в начале, мужик один пришёл в город. Ночью. Ходил, озирался. Прошёлся по улицам, а людей – нет. Будто попрятались все по домам. Сидят тихо, не выходят. Тогда пошёл он на главную площадь, где Гостиный двор располагался. Примерно такой же, как у нас в Верее. Ни одного купца нет. Он внутрь – никого. Он наружу – никого. Тут видит, в середине площади клетка высится золотая. Подошёл. А за прутьями женщина обнажённая стоит! Никогда мужик такой красивой не видел. Волосы, глаза, стан… Красота аж пощипывала глаза. От такого сияния, наверное, и разбежались все люди. И говорит она, мол: “Посмотри на меня. Смотри, какая я красивая! Стою здесь без одежд, в клетке, беззащитная – остаётся лишь забрать. А ангелу не нужна. Полюбила я его. Понастоящему. Понимаешь… А он… Не нужна я ему… Бескрылая ты, говорит…”. “Хватит плакать да расстраиваться”, – ответил красавице мужик и начал рассказывать ей эту же самую притчу, чтобы она не тужила. А, как рассказал, говорит ей: “Пойдём со мной, бескрылая. На что мы им крылатым нужны…”. И забрал бедняжку с собой. Вот поэтому-то ангелы и не забирают людей к себе. - А причём тут ангелы? 3 - А притом, что у городов всё как у ангелов и людей. Да что я с тобой об этом разговариваю?! Это чувствовать надо, ощущать! Понимаешь? – Фёдор, махнув с досады рукой, скинул зипун наземь и прилёг на него. Высокий рост князя, а он был чуть ли не на голову выше Стеньки, не позволил удобно устроиться на мягкой ткани, разложив только ноги на траве. Поэтому за зипуном Фёдор подложил под затылок свою мешковинную сумку. Солнце тут же заиграло в его светлых волнистых волосах, свисающих с покалывающей жестковатой подушки. Странно, но среднего размера борода была заметно темнее шевелюры, что, однако, всегда привлекало верейских девушек ещё со времён молодости близкого к первой седине князя. - Да что понимать-то, князь? Нелепицу эдакую говоришь. Женщина-город… Ангелы… И не для того ль ты собрался Верею сплошными воротами обнести? Чтобы почувствовать что-то? Улететь на время к другой приглянувшейся. Жинка-то твоя не возьмёт тебя в опалу после этого? – Стеня рассмеялся. – А то гляди… Давеча Пантелеймон Языков отворил в ночь полотенце ворот своего же дома. А его, оказывается, жена во дворе поджидала. “Где тебя носит, окаянный?” – говорит. А он с хмеля назвал её именем соседки да стал нашёптывать разные непристойности, раскачивая воротину то туда, то сюда. Перепутал. И жинку, и двор. А бабу ты его знаешь. Горячую, ревнивую! В общем, схоронили Пантелеймона на третьи сутки. Не выдержал поцелуя ухвата. Ох, крепко она его им лобызнула. - Да что ты несёшь, пращур? Один Бог-вседержитель ведает! Ворота мне нужны, чтобы уловить все потоки ветров, что будут дуть в день равноветрия в средину города. Чтобы создали они подъёмную силу, которая оторвёт Верею от земли и поднимет её в небо. Чтобы понравилась она Орлу, и забрал он её с собой. Туда, куда обычная птица не долетит, зверь не добежит, рыба плыть устанет. - Откуда ж возьмётся такая сила, князь? – недоумевал Стеня. - Как бы тебе проще объяснить мои расчёты… Вот, представь себе круглого ежа. Представь, что ты берёшь в руки гребень и хочешь причесать ежа – так, чтобы все иголки легли на его коже. Но сделать у тебя этого не получится, потому что хотя бы в одном месте иголки будут сходиться друг с другом, оставаясь торчать вверх. Вот так вот и с ветрами. Просто представь, что направления иголок совпадают с направлением ветров. А вместо ежа представь себе местность, где мы живём. Поэтому в день равноветрия в серёдке Вереи тоже будет точка, где иголки-ветра встретятся, что заставит воздух в месте встречи взмывать ввысь. Именно из-за того, что со всех сторон будут дуть ветра одинаковой силы, весь поток устремится вверх, а не будет закручиваться над землёй. Вот с этим потоком при помощи расставленных ворот мы должны будем подняться в небо, чтобы встретить там огромного орла и улететь с ним. - А куда улететь-то, князь? Что за место диковинное такое? – с новой силой запылало любопытство Стеньки, опять разглядевшего перед собой красочные комочки слов-павлинов. - О, Стеня, это великое место! - Помилуй, князь! Чем же оно так велико, что ради него нужно поднимать в воздух весь город? Разве нет туда какого-нибудь другого, наземного пути? - В том-то всё и дело, Стеня, что нет. В него вообще никто путь не ведает. Ни один человек в мире. - А ты откуда ж знаешь про него? – перебил городского голову неугомонный “исследователь Луны”. – Никому неведомо, а тебе, значит, ведомо? - Да, именно мне и ведомо, – разозлился насмешке Фёдор. – Я не лгун и не словесный соблазнитель! Просто послушай меня. Скидай кафтан свой и приляг рядом на него. Я расскажу тебе эту историю, чтобы и ты проникся ей, да стал 4 мне верным помощником с завтрашнего дня, каким и был всё время, что я тебя знаю. Стенька молча сделал всё, как повелел князь. Теперь оба лежали на зелёном пригорке словно поваленная двуствольная рогатина, почти соприкасаясь затылками. Оба глядели на пролетающие вверху облака. Оба провожали их глазами. Один готовился рассказывать, другой жаждал рассказа. Князь глубоко вздохнул и начал: - Когда я был ещё совсем маленьким, к нам в Верею в какой уже раз прискакал отряд татар за данью. В тот день они были как-то подозрительно миролюбивы, не хватали девок, не запугивали людей сожжением их домов. Просто слезли с коней, подозвали отца моего, тогдашнего князя, и меня с мамкой да моими братьями и сестрой. Я среди них самый младший был. Отец давал наказы, кому и сколько чего принести, а мы стояли рядом и ничего не делали, разве что немного боялись дотоле недружелюбных иноземцев. Не знаю, отчего они были столь снисходительны к верейцам, но мне подумалось, вот почему. Среди статных коричневых коней, украшенных разными камнями да шкурами, рассмотрел я древнего-древнего старца, прискакавшего вместе с отрядом. Какой была его стезя, был ли он пленником отряда или тайным предводителем – я так и не понял. Однако спустя время он, неспешно и вязко передвигая ногами, приблизился к нам. Высунул из длинного жёлто-чёрного блестящего рукава свою дряхлую ладонь и положил её мне на плечо. “Пойдём, – говорит, – к моему коню. Я тебе кое-что расскажу”. Мамка хотела удержать меня, но татары схватили её за руку, не пустив ко мне. “Не бойтесь, княжи, – сказали они родителям, – старый перс не причинит вашему сыну вреда. Он просто поговорит с ним”. - “Послушай меня, Федька”, – изрёк старец. - “А откуда Вы знаете, как меня зовут?” – перебил я его. - “Я всё знаю. Я же старый перс-волшебник. Правда, стар я стал и помирать мне скоро. Здесь, у вас, на Руси. Сколько ходил по свету, но никогда б не подумал, что умру именно тут. В месте, которого не знаю, с совершенно другой природой, с неуяснимыми для меня нравами здешних людей”. - Потом, замолкнув, старик достал из кармана своего длинного чёрно-жёлтого блестящего плаща наполовину высушенный травяной лист и насыпал на него порошок из измельчённых перьев самых разных птиц. Скрутил лист в трубочку и поднёс лучину. Немедля перс глубоко вдохнул беловатый дым, да так долго это делал, что мне показалось, будто это последний вдох в его жизни. Я смотрел на него и не шевелился, взирая на тлеющее содержимое подожжённого края листа. В тот момент мне послылось, что старец вдыхает в себя полчища мелких-мелких пернатых, ведь вспыхивающие частички перьев словно превращались в красные крылья красных птиц, безвольно уносящихся в трубу, ведущую внутрь старика. Будто он всасывал в себя стаи, перемешенные с облаками. Будто он всасывал и меня внутрь, мой взгляд. Да не будто! А так и было! Мой взгляд вклинился в стаю красных горящих птиц и полетел по травяной трубе. Да нет же! Так и было на самом деле! Вместе с вспыхнувшими измельчёнными перьями перс всосал внутрь себя и мой взгляд. Да, именно мой взгляд проскочил в трубу через рот старца. Далее он летел долго и такими извилистыми путями, что я точно бы не нашёл дороги обратно, окажись в такой сумятице ходов в обыденной жизни. Лишь горящие птицы слегка освещали стенки коридоров, по которым мчалась наша стая. Так продолжалось до тех пор, пока один из бессчетных коридоров не оборвался, и мы не очутились в большом полом пространстве, в середине которого находился шар. Издали он переливался разными тонами словно перламутровая бусина. То расширялся, то сужался, будто дышал. Некая парящая ипостась. Так мне сначала показалось. 5 Однако, приблизив взгляд, я рассмотрел, что шар был подвешен на полупрозрачных то ли путах, то ли нитях, крепившихся к внутренностям старика. Путы определённо были сделаны из какого-то неизвестного мне сверхпрочного волокна, потому что прочие птицы, врезаясь в них, обращались в серую пепельную пыль. - Теперь, вблизи, шар походил на комок божьего света, скопленного в одной точке. Местами поблескивали даже крохотные извилистые черты, напоминавшие скудные молнии. То из шара вылетали струи, похожие на перламутровые ленты, дабы потом нырнуть обратно, точно в пруд. То оболочка шара разверзалась, и в нём появлялись на время дыры, ведущие в его тёмные глубины. Он отдавал холодом, но всё-таки словно жил. Когда же пылающие красные птицы долетели до шара, окутали его, и когда после погрузились в него, словно капли, падающие в озеро, он явно стал теплее за счёт их нагрева, нагрева верных мне огоньков-попутчиков. Потеплев, шар вдруг дёрнулся в сторону моего взгляда, но полупрозрачные путы остановили его порыв. Витающая ипостась вернулась в прежнее, уравновешенное положение, и точно теперь сама изучала меня. - Мне же самому было невероятно любопытно узнать, что это такое переливается впереди меня. Я приблизил взгляд совсем вплотную к шару и обомлел. Это были никакие не ленты, а самые настоящие предложения, составленные из плотно прижатых друг к другу наших и не наших букв! Изречения выплёскивались наружу, и, сделав замысловатые верчения, погружались обратно в парящее лоно. Немного свыкнувшись с происходящим, я принялся пристально пробегать по клубящимся строкам. И это просто было непостижимо! Это были не просто предложения – это были замысли старика! Самые настоящие замысли! Всё, о чём он думал, что заботило его – всё находилось передо мной. И среди них видел я вовсе не скудные сияющие молнии – я видел чувства перса, поблескивающие одно сильнее другого. Образы чувственных молний – изогнутые крены, плавные дуги или же кружённые витки – точно давали понять, в положительное или отрицательное чувство уткнулись мои глаза, соединённые невидимой тесёмкой с пропавшим в глубине старца взглядом. Нет, отнюдь не простецкий шар это был – передо мной будто предстала округлая сущность со своей особенной воздушной оболочкой, со своим небом. То хмурым, то радостным. Всё зависело от смысла белоснежного предложения-облака, или чёрно-синего предложения-тучи, или искрящегося предложения-молнии. Я с трудом успевал читать снующие мимо слова из-за их скорости. Помню лишь до сих самых пор, что врезалась мне в память одна мысль перса, потому что видел я её несколько раз. Она словно наездник наматывала круги один за другим. Зачастившая лента слов во всеуслышание говорила о том, что мир, в котором мы живём, живой, человеческий мир, мир, где находится наша Верея, и Москва, и Киев, и даже татары, есть душа. Душа чего-то огромного. Возможно, какого-то огромного существа. Что наш мир – это похожий шар, парящий где-то в глубинах своего хозяина. Он с хозяином – одно целое. Он – громадный клубок замыслей и чувств, в котором есть место и для твоих главных дум, и для моих. А потом случилось то, что поразило меня будто гром среди ясного неба! - Я окинул разом всё, что было передо мной. Всё-всё-всё: и шар, и стенки внутри перса. За тот миг я, казалось, словно охватил весь внутренний мир старика. И… И… И осознал, где очутился мой потерявшийся взгляд! О, очевидность! Он находился в непосредственной близости, а может, и в самой что ни на есть непосредственнейшей близости от души перса! Этот шар был его душой! Всё, всё, чем жил старик, о чём думал, о чём мечтал, всё, что он чувствовал, чему 6 сопереживал, находилось передо мной. И всё это… Всё это… Всё это так подействовало на меня… Это было так поразительно! Так поразительно! - Не успел я прийти в себя после такого потрясения, как среди переливающихся замыслей стала выделяться самая большая. Она являлась самой-самой резвой и одновременно самой широкой. Я понял, что передо мной было в точности то, о чём старик надсадно думал именно сейчас. - Из-за всё накатывающего на неё напряжения самая большая замысль всё больше дрожала, пока вдруг не нырнула внутрь шара, отчего тот скукожился, заставив некоторые путы неимоверно напрячься. Натужившиеся нити даже подтянули к себе внутренности перса. Я насторожился. Чуть отпрянул. Нет, я не боялся, что старика вдруг разорвёт – там же был не я, а мой взгляд. Мне просто было не по себе в целом. И тут ещё натянувшиеся точно железные канаты путы… А потом неожиданно сжатый клубок раскрылся, и из его тёмной, непроглядной сердцевины вылетела лента – в точности такая же, как пропавшая только что замысль, только светящаяся. Она направилась прямо на меня, что испугало меня ещё больше. Я ужаснулся её света так, что будто какой-то непостижимой силой потащил вспять свой взгляд. Началась погоня. Буквенная лента неслась за взглядом, а он нёсся к моим глазам – обратно в свой дом. Пролетали те же коридоры, были те же нескончаемые завихрения путей и бесчисленные повороты. Наконец, показался свет, свет нашего верейского дня – и преследуемый с преследователем вылетели изо рта перса. Взгляд вернулся в мои глаза, а лента провалилась куда-то внутрь меня, через дыхательные пути. Так старец вдохнул в меня замысль. Свою главную замысль. Фёдор глубоко вздохнул, переводя дух. - А что это была за замысль, что за замысль??? – сгорал от нетерпения самым адским из всех адских пламеней Стенька. - Замысль познать истину. - Как? И всё??? - Что значит “и всё”? Познать истину – это значит познать некий смысл. Познать то, к чему тянется каждый человек. Нечто такое сокровенное и неизвестное. Что многое может объяснить в нашей жизни. Что даст ответы на многие вопросы, которые ты задаёшь себе. - И в чём же истина, князь? – вопросил Стеня. - А в чём она – старик мне не сказал. Он лишь показал путь к ней. А точнее даже не указал путь, а лишь дал указующий знак, который может привести к цели. Следом, после того как перс вдохнул в меня замысль, он полез в холщовый мешок, привязанный к седлу. Старец достал оттуда золотистый ящик. Раскрыл верхние створки, да так, что вырвавшийся изнутри белый свет заставил меня зажмурить глаза. Затем, обвыкшись, я заглянул в диковинную коробку и увидел там маленький-маленький город. Под пестрящими разными цветами крышами ютились белокаменные домики. По улицам ходили маленькие-маленькие люди, неспешно брели крохотные лошадки, запряжённые словно в игрушечные телеги. Тотчас старик опустил вниз руку, аккуратно открыл ворота самого большого дома и вытащил оттуда махонькую золотую клетку. В ней сидел малюсенький орёл, по размерам в точности сопоставимый с обычной мошкой. Старец немедля отворил дверцу клетки, и орёл тут же выпорхнул из неё. Он взлетел над конём перса, сделал круг над его волнистой гривой и стремглав вознёсся куда-то вверх, превратившись в еле заметную точку, а после и совсем исчез из вида. - “Это твой указующий знак, Федька, – заговорил вновь старец. – Однако не думай, что твой указующий знак размером с мошку. Он будет постоянно расти. Он будет постоянно расти, ведь он бессмертный. Когда этот маленький орёл 7 помужает до размеров обычной взрослой особи, то обживётся на дубе, что будет выситься в том месте, где две реки сливаются в одну. Но сей дуб станут рубить твои соплеменники, дабы основать на его месте город, и в тот самый миг слетит орёл с дерева, чтобы стать хозяином этого города и его названием. Когда же совсем износится природное тело его, когда крылья орла достигнут такой длины, что будут раза в три-четыре выше тебя, закончится первая телесная жизнь его. Однако и тогда, после телесной смерти, он не перестанет расти. Потому что перевоплотится он в этот город и станет он этим городом. И чем больше домов будет в этом городе, чем больше окрестностей будет у него, тем крупнее будет орёл. И продолжит он расти до тех пор, пока не наступит день равноветрия. В тот день оторвётся он от земли, распахнёт свои крылья и полетит вместе с ветром. Сначала в сердцевину, куда будут дуть все ветра, а с потоком, в который они все объединятся, он взмоет вверх и устремится в то место, где находится истина. И, как и любому живому существу, будет скучно лететь ему одному. Конечно, он выдержит и одиночество полёта. Однако если попадётся ему в дороге спутница, которая понравится ему как ни одна другая, возьмёт он её с собой, чтобы вместе с ней познать истину и с ней же вернуться”. Старик не упомянул лишь о том, что это был за город, в золотистой коробке. Он вообще об этом никому и никогда не рассказывал – и на это у него была одна единственная причина. Ещё в далёкие времена пришёл он в русские земли только по ему известным мотивам. Старец пробирался сквозь густые леса, широкие поля, проходил через деревеньки, пересекал реки, пока не пришёл к красивым белокаменным стенам, величественно отражавшимся в ровном, как грань клинка из дамасской стали, голубом озере. За фигурными мерлонами стен виднелись разноцветные маковки церквей, островерхие крыши теремов. Глядя на фантастический город, перс почувствовал, что цель его пути невероятна близка, что город, в котором живут только те, кто чист сердцем и душой, совсем рядом. И дряхлый путник уже готовился с пышущим от радости сердцем войти внутрь через главные ворота, когда из леса выбежали полчища татар. За считанные минуты войска выстроились для штурма, развернули в удобных местах катапульты и, казалось, ждали лишь команду для начала атаки. Старик был возмущён до крайности! Он рассвирепел словно дикое животное! Замахал обеими руками, будто призывая к действию какую-то неведомую силу. Вода в озере вздулась, взметнулась вверх – так, что ничего нельзя было разглядеть за огромными фонтанами белых брызг, – а после пролилась стеной ливневого дождя обратно в озеро. Только фантастического города уже не было. На противоположном от татар береге стоял лишь перс с золотистым ящиком. Татары обступили такого же иноземца, как и они сами. Отняли ящик, открыли его и ничего в нём не увидели кроме пустоты. Затем они спросили перса, куда делся русский город? Но старик лишь развёл руками и сказал им, что сам поражён здесь произошедшим. Однако и понял в тот момент старец, что цель его долгого пути находится в его руках, что дальше идти незачем. Он попросился в отряд к татарам да стал везде бывать со своими единоверцами: то скакал на коне под палящим солнцем, то вязнул с войсками в глубоких снегах, то преодолевал широкие воды рек, всегда с нетерпением ожидая следующего привала. В минуты отдыха перс всё время уединялся и раскрывал створки своего ящика. Каждый раз он пристально вглядывался в спасённый им город, пытаясь что-то понять, будто силясь уловить глазами какой-то секрет. Так прошли два века. Два века странствий по России старца и фантастического города в золотистой коробке, перса и его миниатюрной тайны. Это был легендарный 8 город Китеж. Город, путь в который с того далёкого дня могут найти только те, кто чист сердцем и душой. Город, который с того далёкого дня могут увидеть только те, кто чист сердцем и душой. - Показав мне город и выпустив из него малюсенького орла, перс убрал золотой ящик обратно в холщовый мешок, – продолжил князь, – еле-еле забрался на коня, так, что только двое татар смогли усадить его – а они уже давно ждали его с добытой данью, – да ускакал с отрядом прочь в крымские степи. А может, и в Персию. А может, умер где в дороге. Никто о нём из нас ничего больше не слышал, никто не судачил. Но лет через пять встретил я случайно в поле блуждающего татарина. Голодного, худого, в оборванной одежде. Признал он меня и сказал, что был тогда в отряде, и что помнит до сих пор странного перса. Что именно из-за него пришёл в Верею. Сказалось, татарин невольно подслушал наш разговор со старцем, увидел взлетающего орла. - Был он и в отряде, однажды скакавшем по полю в поднимаемой копытами пыли. А лишь пыль у леса отстала, старика и след простыл. Будто испарился он… Некоторые воины опосля нашли в гривах лошадей запутавшиеся перья самых разных птиц, да никто так и не смог объяснить, откуда они взялись, потому что полно было перьев заморских пернатых – тех, что ни у нас, ни у татар в Крыму отродясь не водилось. И у встреченного мной татарина осталось перо, зацепившееся тогда за седло. Оно стало его талисманом, везде оберегало его. Вон, какую дорогу выдержал! И дошёл! Целый, невредимый. На охоте – и там ни разу под лапу зверя не попал. Среди русских выжил! Хозяйство какоеникакое завёл, женился, дети… Так и стал ждать прихода особого дня – равноветрия. Знаешь, о ком я говорю? - О Кадиме? О Кадиме?? Неужели о нём??? – изнывал от нетерпения Стенька. - Да, именно о нём. О нём самом. Вон, посмотри, как усердно копает, хотя работу только завтра начнём. Полжизни ждал этого дня. Всё бросил. Частенько мы с ним беседуем о грядущем. И чем ближе наша цель, тем чаще и дольше говорим. От него я узнал некоторые подробности, ибо старик не мне одному обмолвился о своём таинстве. Кадим рассказал, что старец часто заговаривал с воинами об особенном месте, но все слушали его и потешались, не веря его сказкам. Перс говорил, что в этом месте настолько всё совершенно, красиво что ли, настолько всё завораживает, чарует, что истина открывается сама собой. Нужно, говорит, просто сосредоточиться, заострить внимание и вглядеться в это место. И тогда… Тогда... На самом пике своего повествования старец завсегда вдруг вставал и пускался в пляс. Крутился, вертелся, размахивал руками в разные стороны, и в такие минуты казалось, что нет счастливее его человека. Сидящие у огня подхватывали его мотив и тоже плясали. За это татары и любили перса. Везде брали его с собой. - И знаешь, что я задумал ещё, Стенька? - Нет, князь, помилуй, откуда… – пожал плечами “исследователь”. - Я же слежу за всем нашим стадом, оберегаю его, как могу. Потому что хочу быть хорошим головой города, даже самым лучшим головой: чтобы посещали гости Верею и восторгались, чтобы знали, что живёт мой народ хорошо, не тужит. Понимаешь, я хочу остаться в истории нашего города ни как угнетатель, хотя не избежать жестокости в отдельных случаях, но ни плохая, ни хорошая власть без них невозможна. А хочу остаться – как отец самый преособенный, всех любящий. Хочу, чтобы сына моего опосля приняли как моё продолжение, как часть меня. Чтобы с радостью ждали его вокняжения, и не свергли, не убили вслед за моей кончиной, как убили братьев моих и сестру за смертью отца, чудом не добравшись до спрятавшегося меня. Хочу, чтобы даже мысли у 9 народа оной не возникло. Поэтому и задумал я большое дело. Хочу подсмотреть всё в особенном месте, досконально понять, что оно из себя представляет, дабы вернуться и сделать у нас всё совершенно как там. Чтобы любому жителю, любому гостю или заблудшему бродяге при входе в Верею открывалась истина. Стеня, брат, ты что раскис? Ты что, плачешь? Стенька приподнялся, затем сел, закрыв лицо руками. Его пальцы стали влажными от слёз. - Да, понимаешь, князь... Я рад, что все увидят это место, что всем там откроется истина. Всем, всем, всем… Кроме Софьи! – и “исследователь” зарыдал пуще прежнего. - Понимаешь, князь, – продолжил он, смахивая капли солёной жидкости со щёк, – все будут ходить счастливыми из-за увиденного. Ты, я, они, а она – нет. Все будут понимать, что происходит что-то потрясающее, а она – нет… Фёдор задумался. Он пролежал неподвижно минуты три. За это время ни один мускул не дрогнул на его лице. Только пристально присмотревшись, можно было различить, как от непростых раздумий то чуть сдвигаются его веки, то чуть раздвигаются. И так снова и снова. - Вот, что я скажу тебе, Стенька. Вот, сейчас вы с женой как живёте, в ладу? - Ну да, в ладу. Я бы сказал, что души друг в друге не чаем, – отозвался скользящий рукавом по щекам Стеня. - Ну вот. Если в тебе изменится что-то в лучшую сторону, то неужели в ней оно тоже не появится? А? Ведь вы же – одно целое! - Хм… И вправду, князь. Прав ты. Что это я… Сам не понимаю, почему раскис. Я ей всё расскажу, всё передам! До мельчайших деталей расскажу, как выглядит это особенное место! Стенька даже заулыбался. Он любил речи, в которых ему нужно было что-то поведать любимой. Причём у него всегда имелось особое преимущество, ведь в любой момент он мог приукрасить или недоговорить про что-то нехорошее, описывая вещи, находящиеся вокруг Софьи вещи. Она, благодаря мужу, жила, пожалуй, в идеальном мире. И даже когда её пальцы нащупывали трещинки, скажем, на кувшине, то Стеня сразу говорил, что так и должно быть, что состарившиеся предметы смотрятся куда изящнее новых. Всё, к чему прикасалась жена, было произведениями искусства: взять колодец, печь, ухват или её одежду. Их дети были самыми красивыми детьми на Земле – впрочем, Софья всегда знала бы об этом, будь она самой зрячей из всех зрячих мам. - В общем, Стеня, солнце уже садится. Нам всем понадобится добрый отдых перед началом работ. Я пойду ещё раз проверю лежанки столбов, а ты иди и прямо с сегодняшнего вечера приступай подготавливать людей. И непременно сразу давай знать, что после решающего полудня им надо будет сидеть дома, никуда не выходить. Утварь нужно будет заранее сложить в погреба, закрепить всё в хатах, потому что начнётся лёгкая тряска. Намекни, что город поднимется над землёй, но скажи, что так и нужно будет, что ненадолго. Пусть готовятся скотину закрывать в хлевах, да детей держать дома рядом с собой, чтоб по двору не шастали. А то, не дай Бог-вседержитель, свалится кто-нибудь во время полёта прямо с облака, в лес или озеро. Нам мертвецы не нужны. Жизнь верейцев – превыше всего! Сам же я впредь, а особенно – утром равноветрия, буду собирать всех мужиков на общие сходы, чтобы объяснять всё подробнее: что делать, чего ожидать в главный час. - Хорошо, князь. - Надеюсь и уповаю, что орёл прилетит. Потому что в противном случае всё пойдет прахом. Фёдор встал, отряхнулся, надел зипун и побрёл к вырытым Кадимом ямам. 10 - Князь, князь! – вдруг окликнул его Стенька. – А ты не думал всё-таки отказаться от этой затеи, почему ты так уверенно и беспрекословно идёшь к тому, что задумал? Ведь всё настолько неизвестно, настолько опасно, что я даже думать не хочу о том, что нас ждёт в частностях, что будет с нами, в решающий день после полудня. Вдруг мы все… Князь повернулся лицом к своему другу и главному помощнику, немного помолчал, а потом сказал слова, глубоко врезавшиеся в память Стеньки. - Замысль… Замысль, Стеня, замысль… Старик вдохнул в меня замысль. Я ничего не могу с этим поделать… Ступай с богом к людям. Фёдор снова развернулся и неспешной походкой зашагал дальше – туда, откуда он начинал обход городского периметра в каждый последующий вечер, вплоть до самого решающего дня. Главная проверка в канун равноветрия затянулась до глубокой ночи. Громоздкие ворота, развешенные вокруг всего города на тяжёлых круговых петлях, на самых добротных брёвнах-столбах, заставляли буквально трепетать – верейский лес, как никто, был щедр к своим соседям. Даже у последнего обойдённого столба князю никак не верилось, что дело кончено в срок. Только когда Луна вовсю засияла на небе, он наконец-то покинул места проведённых работ, и усталые шаги посреди ещё долго не гаснувших в окнах домов лучин перенесли его в княжеский терем, где, не ужиная, городской голова повалился на кровать. Тут я зажёг белую свечу на белом подсвечнике, поднял белые жалюзи, зажёг белую сигарету и выпустил белый дым. Открыв жалюзи, я впустил в помещение белой кухни чёрную ночь с мириадами жёлтых огоньков вдалеке виднеющихся домов. Свеча на фоне их смотрелась как своя. То есть она идеально вписывалась в эту картину. Свеча на фоне безумного великолепия ночи. Что ещё может украсить такую потрясающую ночь? В это время у меня завис белый ноутбук, на котором я печатал, и антивирусная программа выдала предупреждение, что меня атакует какая-то посторонняя программа из интернета. Представляете, до чего дошёл прогресс?! Я сижу и пишу на чистом белом листе бумаги, роль которого играет белый экран, как до этого писали Пушкин, Гоголь, Достоевский, старцы-летописцы, и меня внезапно кто-то атакует из бумаги! Кто-то невидимый и очень, пожалуй, злой. Он хочет меня, скорее всего, нагло обмануть, отнять деньги, а я просто сижу и пишу на этой бумаге. Представляете себе мысли Пушкина, если бы его кто-то атаковал из листа, на котором он пишет? Нет, вы только представьте себе это! И вот, что я ещё всенепременно добавлю, напрочь забыв о стремительных атаках. Вы знаете, это как мечта: сидеть вот так вот, думать и наносить свои мысли на бумагу. При поблёскивающем огоньке свечи, на фоне чёрной ночи с жёлтыми огоньками вдалеке виднеющихся домов. Огоньке свечи, которая просто-таки идеально вписывается в золотисто-чёрную картину в оконной раме. И всё это происходит в России, о которой я пишу! Знаете, это как с домом. Ты можешь сидеть где-то далеко и писать об этом доме. А можешь сидеть именно в этом доме и писать о нём! В такие моменты чувствуешь единение с тем, что пишешь. Ты чувствуешь, что пишешь, как никогда. Каждое слово, каждую строку. Как говорят в спорте, дома и стены помогают. Привет, писатель-эмигрант! Пиши про всё, что угодно, но не про Россию. Пиши про ту страну, где ты теперь, пиши про звёзды, морских хищников, выдумывай истории, анализируй жизнь местных людей, их характеры и судьбы, но ничего про Россию! Ничего! Ведь, как гласит одна кем-то ранее высказанная мысль, “если ты жил здесь и выжил, если не сломался, то ты – герой на все времена, а если уехал навсегда, сдался, то тебя нет и никогда не было”. Слышишь? Тебя нет. Ты никому здесь не нужен. Так что не тявкай оттуда. Не открывай свой рот. Только находясь здесь, посреди чёрной ночи с 11 жёлтыми огоньками вдалеке виднеющихся домов, ты чувствуешь, что Россия где-то рядом. Она как будто сидит с тобой за столом и направляет твои мысли к самому главному. Мысли же пытающегося заснуть Фёдора ни к чему главному не вели. Они бродили из стороны в сторону, шатались как медведи после зимней спячки, боялись себя будто кошка, увидевшая собственное отражение в зеркале. Чувствуя обеспокоенность мужа, Ангелина прижалась к нему всем телом, положа голову на вытянутую руку любимого. Родная прильнула щекой к его плечу, аккуратно положила свою ладонь на его пышущую грудь и закрыла глаза. Князь ощутил приятное тепло самой дорогой женщины и одновременно скованность, созданную ей, ведь теперь малейший поворот набок мог разбудить Ангелину. Поэтому Фёдору ничего не оставалось, как добровольно замереть и уставиться глазами в еле различимый ночной потолок. Городской голова тоже закрыл уставшие глаза и нежданно для себя задремал. Ему снилось, как орёл, вцепившись когтями в Верею, притащил город в своё огромное гнездо. Оно находилось на самой вершине высоченной снежной горы и походило на кратер вулкана. Оставив Верею, птица улетела куда-то прочь, в облака. Фёдор тотчас забрался на край гнезда, сделанного из огромных соломин, больше напоминавших полые стволы вековых деревьев. Ледяной ветер, перемешанный с частым снегом, ударил ему в лицо. Вокруг были такие же снежные горы: словно дом орла располагался в центре безмолвного снежного королевства. И тут князь поймал себя на мысли, что он даже ни разу и не задумывался о том, как придётся возвращаться из особенного места в случае нужды, если оттуда вообще суждено вернуться. И что, если этот сон – вещий? Все верейцы замёрзнут в ледяной стране? Или мы все станем пищей огромного орла? Желая всё изменить, князь замахал руками в разные стороны, точно пытаясь что-то ухватить, и вдруг разорвал неблагополучную пелену первого сна, будто это был рисунок, нанесённый на сухую хрупкую ткань. Теперь, вместо белоснежных сопок гнездо с Вереёй окружали всех оттенков зелёного неведомые растения и деревья. Они при помощи своих широченных листьев и длиннющих стволов прятали от посторонних глаз причудливую живность: зелёнокоричневые реки кишели невиданными рыбами, между разросшихся кустищ и толстенных корней деревьев сновали невиданные животные. Это были джунгли. Откуда-то сверху, из-за спины, раздался пронзительный протяжный зов. Фёдор обернулся. И этого просто не может быть! К гнезду летел тот самый огромный орёл, держащий в клюве слона! Слон из последних сил выпрямлял хобот, издавая оглушительный вопль – наверное, это была мольба о помощи. Хозяин гнезда завис над находящимся прямо посреди джунглей верейским Гостиным двором и разжал створки клюва. Слон повалился на землю, будто краюха хлеба, случайно сброшенная со стола на пол. Он сделал пару кувырков, замер, а затем принялся неуклюже подниматься. Орёл, не думая ни секунды, вспорхнул за следующей добычей. Фёдору ещё никогда не доводилось видеть такое громадное существо. Конечно, за исключением орла. Когда же пришедший в себя слон стал крушить стоящие возле него ярмарочные лотки, князь испугался не на шутку. Слон словно почувствовал это и бросился на городского голову. Мысли князя об обороне замелькали точно главные участники августовских звездопадов – но ничто не подходило. Только случайно вспомнив о том, как царь Иван Грозный изрубил на куски привезённого ему в подарок слона за нежелание заморского гостя встать перед ним на колени, Фёдор решил поступить так же. Едва огроменные стопы зависли над ним, князь опять, но намного более суетливо замахал руками и разорвал слона вместе с окружающей действительностью на крохотные части. Шматки джунглей были моментально снесены солёным ветром в океан. Теперь гнездо, сызнова очутившееся на горе, окружала бесконечная водная гладь. Её 12 первоначальное спокойствие, пусть даже на малое время, позволило Фёдору расслабиться, однако следом вода со всех сторон забурлила и вернула городского голову в прежнее суматошное состояние. К высящемуся над волнами городу, больше походившему на сооружённый на одиноком острове деревянный форт, подплывали акулы, пираньи и прочая океанская нечисть. Они все клацали зубами, не зубами – клыками, вгрызаясь в гору в тщетных попытках оторвать от неё хотя бы маленький кусочек. Разозлённый Фёдор принялся снова рвать окружающий пейзаж, но он решил не останавливаться только на нём одном. Князь разрывал каждую следующую появляющуюся действительность, не давая ей даже малого шанса. Он старался в поте лица, пока все действительности не закончились, будто слои кочана капусты, обнажив сердцевину. Вокруг не осталось ничего, только чёрное пространство. Верея, уже без гнезда, стояла на самом углу парящей в безжизненном пространстве огромной шахматной доски, занимая одну клетку. В противоположном конце жёлточёрного поля находились злобно настроенные и хорошо вооружённые татары, также оккупировавшие целую клетку. Они сиюминутно начали наступление. Как только их отряд оставлял за спиной клетки, жёлтые и чёрные квадраты сами собой отваливались от шахматного поля и падали в никуда. Таким образом, поле сражения становилось всё меньше и меньше. Фёдор снова стал разрывать окружающую действительность, но разрывать уже было нечего. Усилия оказались бессмысленны. Тогда князь схватился за топор и принялся отрубать те три клетки, которые примыкали к угловой, держащей на себе город. Татары, увидев, что одна из двух боковых клеток уже отделена от Вереи благодаря стараниям городского головы, изменили свой курс и стали держаться другой, к которой князь уже приступил. Третью клетку, диагональную, можно было не колошматить – после отсоединения двух боковых она отвалилась бы сама. Щепки после пронзительных хрустов улетали в чёрную бездонную пучину. Отряд прибавил ходу. Острые шпоры вонзались в коней без пощады. И в тот самый момент, когда татарин, замыкающий вражеский арьергард, перепрыгнул на вожделенную, стратегически наиважнейшую, клетку, Фёдор нанёс решающий удар – крымская конница вместе с двумя отделёнными квадратами шахматного поля улетела в бездну. Обессиливший князь повалился наземь и глубоко задышал. Положение Фёдора было очень странным. Он ворочался на краю чёрной клетки посреди чёрного пространства. Теперь вообще ничего не было видно. Так, жёлтые клетки, казалось, освещали всё вокруг, но теперь след их простыл. Фёдор посмотрел куда-то вверх и внезапно понял, что он видит едва заметный в ночи потолок своего дома. Это был кошмар. Не в силах более лежать, Князь оделся и вышел во двор. Он сел на ступени крыльца, освещаемого практически полной Луной. Перед ним чернело чистое небо с раскиданными по нему мириадами белых огоньков далёких звёзд. Ветер уже значительно окреп. Его чувствительные рывки то и дело выворачивали наизнанку уголки косоворотки. “Что-то будет сегодня. Точно что-то будет. Не обманул меня старец”, – подумал про себя Фёдор и радостно улыбнулся. Значит, пока всё шло как надо, значит, предсказание начинало сбываться. Это была первая отрадная новость в наступивших сутках. В самых особенных сутках в жизни городского головы. Воодушевлённый князь вошёл в дом, залез под одеяло и нежно поцеловал Ангелину за ушком. Радость поспособствовала спокойному сну как ничто другое. Утром ветер дул пуще прежнего. Не подпёртые воротины раскачивались то влево, то вправо, а некоторые из них с бодростью делали по несколько кругов подряд вокруг своей оси. “Пора, – замолвил Фёдор, – пора, Господь! О, всехвальный, великий чудотворец, святитель Христов, отче Николае! Молим тебя, будь надеждой всех христиан, верных защитник, алчущих кормитель, плачущих веселитель, болящих врач, по морю 13 плавающих управитель, убогих и сирых питатель и всем скорый помощник и покровитель, да мирное здесь поживем житие и да сподобимся видеть славу избранных Божьих на небесах, и с ними непрестанно воспевать единого в Троице поклоняемого Бога во веки веков. Аминь”. Николай Чудотворец с иконы, висящей под потолком в углу комнаты, взирал на князя спокойно, вроде как бы и ничего не обещая ему, но и нисколько не отказывая в выслушивании душевных просьб, и даже более того – казалось, с пониманием относясь к мыслям князя. Похоже, святой внимательно слушал и делал для себя одни ему известные выводы. Ангелина всё это время терпеливо дожидалась мужа за столом, дети ещё спали. Потрапезничав поблёскивающей в утренних солнечных лучах яичницей, от которой ещё шёл тёплый пар, свежим хлебом, и отпив горячего отвара из собранных заботливыми руками любимой трав, а в особенности – мяты, Фёдор дал жене строгий наказ, который впоследствии в точности повторил на верховном сходе верейских мужиков, глав своих семей. С огромным трудом перекрикивая шумные потоки ветра, князь приказывал всем закрыться в своих домах, задвинуть самыми крепкими засовами ворота хлевов и стойл, по возможности ограничить свободное пространство для передвижений скотины, а лучше – привязать её верёвками да подложить под них побольше тряпок, чтобы бечёвки при малейшем натяжении не перерезали плоть. Столы, стулья да кровати городской голова советовал просто прибить к полу или опять же, по возможности, ограничить свободу их самоперемещения по дому, составив, к примеру, в сарай или подсобку. Людям Фёдор наказывал лучше всего прятаться в погребах, потому что там будет намного безопаснее. Сулил, что всё это никому не веданное мероприятие продлится от силы светлый день, а, может, чуть дольше – и вечером. Обещание краткости неизвестных трудностей успокоило зароптавший народ. Дальше предстояло самое тяжёлое – наконец, объяснить цель грядущего события. Да так, чтобы люди отнеслись с пониманием, и, по крайней мере, не помешали осуществить задуманное. В прелюдии к сказу и в самом сказе несомненно важнейшую положительную роль сыграли два момента. Во-первых, настроившая на ожидание трудностей и последующего за ними чуда словесная подготовка прошедших дней, как Стеньки, так и князя, не только сняла возможное резкое возбуждение собравшихся, но и заранее погасила огонь особо эмоциональных натур. Во-вторых, неоценимую помощь оказал Кадим, втисавшийся в центр толпы. Оттуда он всячески поддерживал любое предложение и совет князя, выкрикивал одобряющие слова, тем самым формируя общее мнение собравшихся. Верующие в сакральный смысл жизни русского человека мужики проникались обещаниями лично ощутить нечто сверхъестественное, как намокает развешенное бельё во время резко усиливающегося летнего дождя. Фёдор всё сказал, как есть. Он говорил словно перс, будто из него вырывались слова старца. Говорил, что в особенном месте, куда должна полететь Верея, настолько всё совершенно, настолько красиво, настолько всё завораживает, чарует, что истина открывается любому человеку сама собой. Известил князь искренне (а искренность – главный проводник слова в душу собеседника. – Прим. автора) и о том, что хочет подсмотреть, как всё устроено в особенном месте, чтобы вернуться и сделать в Верее всё совершенно так, как сделано там, потому что только его намерение, только его желание способно вызвать решительные перемены жизни подопечного ему народа в лучшую сторону. И у народа не возникало даже маломальского поползновения усомниться в словах городского головы, потому что он всегда держал своё слово, потому что каждым своим делом доказывал единение с народом, потому что не жалел живота своего в постоянных битвах с набегающими отрядами крымских татар. Мужики нисколько не сомневались в том, что уста Фёдора доносят абсолютную быль, что он ни капли не шутит с ними – невероятно усилившийся ветер служил лучшими тому опорой и доказательством. Стеня стоял рядом и никак не мог до конца поверить в то, что всё происходит так, как происходило в рассказе Фёдора во время отдыха на зелёном пригорке, и даже больше 14 того: теперь слова градоначальника казались Стеньке не красочными комочкамипавлинами – теперь он видел вылетающих изо рта князя миниатюрных коричневых ястребов, вонзающихся клювами в головы мужиков и вселяющих в них идею городского головы – идею, которую когда-то вдохнул в Фёдора старый перс. “Как переменчивы птицы! – подумал про себя Стеня. – Как же они переменчивы!” И снова окинул взглядом атакованных хищниками-словами собравшихся. Отныне единственным, что больше всего интересовало толпящихся людей, был вопрос о том, когда им, попрятавшимся в погребах да сенях, можно будет выйти на улицу, чтобы всё увидеть. Князь уже без бурных эмоций страстного рассказчика спокойно поведал, что людям будет об этом велено, что им подадут отчётливые знаки, и что ни о ком не забудут. Народ окончательно возликовал! В воздух взмыли шапки, но это была большая ошибка, потому что свистящий ветер в миг снёс головные уборы на край высокого берега Протвы, откуда по уклону они скатились в реку. Мужики, опомнившись, принялись разбегаться по домам, чтобы за оставшуюся часть утра укрепить всё, что они ещё не успели укрепить. На опустевшей площади остались стоять только Кадим и Стеня. Князь подозвал их. - Кадим, Стенька, пойдёмте. Слишком ветрено. Я вновь зажигаю белую свечу, закуриваю белую сигарету. Белые жалюзи скрывают от меня белый день. На улице лежит снег – и всё белым-бело. Среди него стоят белые, светлые дома. Даже сейчас горящий огонёк свечи идеально вписывается в окружающую обстановку. Тут я понимаю, что когда пишешь зимой, нужно, чтобы рядом всенепременно мерцал какой-нибудь огонёк. Не обязательно свеча. Может, брезжащий огонёк электрической лампочки, гирлянда или что-то другое. Мне даже кажется, что можно рядом с текстом на экране монитора открыть какое-нибудь видео, где заснят пылающий огонёк – например, свечи. Такое ощущение, что любой огонёк – это лоск обстановки, первый признак жизни рядом. А сколько вечных огней горит сейчас по России, сколько факелов на газодобычах, сколько огоньков печек в далёких деревнях горит в данный момент, сколько костров, сколько в эту секунду людей прикуривают сигарету! Везде жизнь, везде пульсирует жизнь. Но сколько огоньков печек в далёких деревнях! В домах, которые стоят почти по подоконник в снегу. И внутри них, в белых печах, горят огоньки, потрескивают дрова. Сколько судеб возле них. Сколько прекрасных, добрых людей. Именно такими князь хотел видеть всех-всех вверенных ему Богом россиян. Все трое закрылись в княжеском тереме, улицы города опустели. Зашедшие тут же припали к окнам и стали внимательно наблюдать за тем, что происходит. Ветер дул с невероятной силой. Однако затем он немного стих, потому что откуда-то сбоку с ним соприкоснулся другой поток. Так, с течением времени, с пребыванием всех ветров, в середине города всё абсолютно затихло – центр Вереи погрузился в полный штиль. На окраинах же, по периметру города, воротины на столбах крутились вокруг своих осей уже как сумасшедшие. Ветра, проходя сквозь них, сталкивались и из-за равной силы не могли потеснить друг друга, что неминуемо заставляло их устремляться вверх. Потом ощутился резкий толчок, и пол накренился. Ещё один. Ещё один. Ещё. С каждым новым толчком крен менял своё направление, а затем пол вдруг стремительно дёрнулся и зашатался то влево, то вправо, сбив всех с ног. Верея будто забарахталась в чём-то невесомом, словно поплавок, только-только вынырнувший из воды, куда его утянула сорвавшаяся с крючка рыба. Дальше глаза снова прильнувших к окнам наблюдателей просто округлились: лес, окаймлявший город, стал плавно уползать из вида, пока окончательно не исчез. Его сменило обыкновенное небо. 15 Только когда пол надолго вернулся в изначальное, ровное и статичное положение, Фёдор решился озвучить свои мысли: “Мне кажется, мы летим…” - Точно, князь, летим! – заорал Стенька. Одновременно и не сговариваясь, все провели рукавами по взмокшим от напряжения лбам. Тотчас князь резко вскинул руку, три раза отрывисто перекрестился и начал громко, чуть ли не переходя на крик, читать молитву: “Отче наш, иже еси на Небесах! Да святится имя Твое. Да придет Царствие Твое. Да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь… Отче наш, иже еси на Небесах…” Небеса же были что надо. Белоснежные облака не летели как обычно, параллельно земле – они падали точно спускаемые на дно колодца вёдра и утопали в белом облачном море. Словно у каждого из них был вертикальный закат, как вертикальный закат солнца. Если и существует седьмое небо счастья, то определённо оно уже было позади. Чуть погодя стало происходить совсем неясное – на город начала наползать тень, накрывающая собой улицу за улицей. Верея погрузилась в полумрак. Затем тень так же поступательно сползла с города, но вдруг последовал намного более сильный толчок, будто что-то на поверхности воды врезалось в поплавок или резко повторно клюнуло гдето в глубине. Всё кругом в одночасье стихло: облака в окне принялись лететь параллельно земле, деревья клонящимися кронами потянулись за ними. Определённо, ветер сменил направление со строго вертикального на обыденное горизонтальное, точно уперевшись в какую-то воздушную стену, а вернее – в воздушный потолок. Будто он остановился, осмотрелся и полетел туда, куда глядят его невидимые глаза, прихватив с собой и Верею. Переждав с четверть часа в комнате, погруженной в полную тишину, Фёдор оттолкнул дверь. Вышел и поразился. Там, в той стороне, куда дул ветер, линию горизонта закрывал вцепившийся огромными когтями в город громадный орёл. Он размахивал невероятного размера крыльями и летел вперёд, гонимый заветным попутным ветром. Примерно на середине спины могучей птицы князь разглядел крохотные дома разной высоты, с пробивающимися сквозь них маковками церквей. Фёдор сызнова трижды перекрестился и промолвил: “Боже всемогущий…”. То же сделали застывшие на пороге Стенька и Кадим. Орёл тащил за собой “добычу” легко и непринуждённо. Создавалось впечатление, будто Верея надёжно стояла на земле, как раньше, поэтому, осмелев, троица прошлась напрямик к южной окраине города. Воротины, подталкиваемые изрядно унявшимся ветром, вращались как-то нехотя. Каждую из них можно было с небольшим напряжением сил придержать рукой, дабы пройти между столбами за периметр, что верейцы и сделали. За воротами они легли наземь и осторожно подползли к границе, отделяющей вырванную землю от окружающего неба. Достигнув своей цели, Фёдор, Стеня и Кадим вцепились понадёжнее руками в кочки, высунули свои головы за кромку и посмотрели вниз. Среди множества облаков, проплывающих под Вереёй, изредка проглядывала покидаемая местность. Между белых клубов вырисовывались синие реки и озёра, виднелись огромные куски зелёных лесов и бежевых полей. Все трое долго провожали глазами невиданную доселе красоту – она завораживала и заставляла сравнивать себя как минимум с прекраснейшей женщиной или ангелом. Но главное заключалось в том, что город летел – и в этом не было абсолютно никакого сомнения. Вернувшись на княжеский двор, городской голова попросил помощников вынести три стула из терема. Взяв их с собой, верейцы направились на край высокого берега Протвы, обмелевшей до самого дна, за Собор Рождества Христова: оттуда открывался изумительный вид на Заречье – находящуюся в пойме реки низменную часть города. 16 Именно в неё вцепилась своими когтями разудалых объёмов коричневая птица. Мужчины установили стулья, сильно вдавив их ножки в почву для пущей надёжности, и сели. Они молча глядели вперёд – туда, куда нёс их за собой огромный орёл. Казалось, взмахи его гигантских крыльев разгоняли облака в стороны словно пушинки. Однако облаков было так много, что чаще они проносились прямо по верейским улицам или же поглощали город целиком. Всё, всё то, что было впереди, являлось лучшим видом, который когда-либо удавалось лицезреть всем сидящим. Будто кто-то сзади них писал икону – возможно, “Троицу”. Точно три святых мужа восседали на фоне бело-голубого неба, украшенного на горизонте большой райской птицей. Вид был что надо, всем видам вид. “Зрила бы его Софья…”, – подумал Стенька и немного из-за этого взгрустнул. Даже самый лучший вид может вызвать печаль. Раньше Стеньке такая мысль ни разу не приходила в голову. “Странная какая-то мысль… – подумал он. – В чём же тогда истина, если даже самый лучший вид на самом деле как бы и не самый лучший? Какой-то здесь подвох…” Не успел Стеня продолжить раздумья над несуразицей, как город влетел в очередное облако. Его клубы были настолько густы, что ни Фёдора, ни Кадима разглядеть Стеньке не удавалось. Когда же скоротечный туман покинул Верею, ситуация в корне изменилась: по левую руку от Стени проявились не только князь и татарин, но и сидящий на ещё одном, новом, стуле Иисус Христос. Обомлевшие верейцы даже отклонились в сторону от неожиданного гостя, едва не потеряв равновесия и не грохнувшись на землю. Отныне мужики боялись даже шелохнуться, представ перед живым Богом людьми, полностью ослабленными, побледневшими и на короткий срок лишившимися дара речи. Некоторое время все четверо – Иисус, Фёдор, Стенька и Кадим – сидели молча посреди города, на обыкновенных деревянных стульях, на кромке холмистого зелёного прибрежья. Мимо проносились белоснежные клубящиеся облака. Снизу, где-то под парящей Вереёй, лежали зелёные леса, бежевые поля, синие извилистые реки и круглые озёра. Огромный орёл неспешно и уверенно махал крыльями. Улицы были пусты. Лица сосредоточены. Лучшее время для разговоров. - Хорошо летим, – сказал с улыбкой Иисус. - Да уж… Неплохо… – дрожащим голосом вымолвил князь. - А куда летите, мужики? - Летим… За истиной летим, Христос… – ещё тише сорвалось с губ Фёдора. - За истиной… Иисус замолчал. Остальные не решались нарушить водворившуюся после его слов тишину. Сквозь город пролетело одно облако, второе, третье. Ветер будто сталкивал их с высокого берега Протвы, где сидели четверо, вниз, в Заречье. Скоротечные туманы ощупывали своими клубами крыши находящихся в низине домов и уносились прочь, куда-то вперёд, словно хотели первыми оказаться в особенном месте, выиграв эту воздушную гонку. - А куда летите Вы? Почему Вы сидите сейчас рядом с нами? – не выдержал чрезмерно любопытный Стенька. - Я решил лично посмотреть на это. - На что? – дотоле боящийся озираться на Иисуса Стеня повернулся в его сторону с округлёнными от удивления глазами. - Как вы летите за истиной. Снова все речи улетучились. Стало тихо-тихо. Слышались лишь шорохи листвы, приводимой в движение ветром: дул ли это постный бриз, тёплая бора или лёгкий мистраль – понять не представлялось возможным. - А за какой именно истиной вы летите? – спросил посерьёзневший Христос. – Вот ты, Кадим, ответь мне. - Я… Я… Я… – татарин задумался. 17 - Даже не знаю, как сказать, – продолжил он. – Я лечу за чем-то неизведанным, за тем, что должно поразить меня. Хочу увидеть это неизведанное и обомлеть… Хочу… Хочу увидеть чудо… - Получается, ты летишь не за истиной, а за чудом? - Даже не знаю… Хотя, пожалуй, так, – врать Иисусу Кадиму совсем не хотелось, хоть он и был магометанином. - А зачем летишь ты? – Христос посмотрел на Стеньку. - Я… – Стеня тут же замешкался, в точности как татарин. - Я… Я тоже, наверное, лечу по другой причине. Мне хочется увидеть что-то неизведанное. Да даже всё равно, что именно. Лишь бы это особое место, или что-то иное, было настолько красиво и замечательно, что я увидел бы его и всенепременно рассказал бы о нём Софье. Хочу, чтобы она достоверно представила его себе и сделалась счастливой от этого. Хочу запомнить каждую мелочь, чтобы Софья вообразила себе самую чудесную картину. Потому что я люблю её. - Получается, ты хочешь, чтобы твоя жена видела то же, что и лицезреешь ты? - Да, Иисус. Именно так, – грустно ответил Стеня, вновь ощутивший, что любимой нет сейчас рядом. - Значит, и тебе истина не нужна. - Может, князь, и ты ищешь что-то другое? – обратился Христос к третьему собеседнику. - Нет, Иисус. Я лечу именно за истиной. Но даже не представляю себе, что это. Просто во мне сидит замысль, и я не могу от неё избавиться. Да и не хочу. Эта замысль движет всю мою жизнь вперёд, наполняет её каким-то высоким смыслом. Может быть, самым высоким. Однако, помимо познания истины, есть у меня ещё одна цель. Я городской голова, и я хочу, вернувшись, сделать в Верее всё так, как в особенном месте. Хочу, чтобы всё было настолько прекрасно и правильно смастерено, что истина открывалась бы всем жителям и гостям нашего города при первейшем же взгляде на смастерённое. А потом, возможно, гости сделают так и в своих городах, чтобы по всей Руси открывалась истина. - То есть, ты хочешь, чтобы везде всё было устроено как в том особенном месте, куда вы летите? Чтобы во всей Руси было так же изумительно, как там? - Да, Христос, именно так, – озвучил итог своих мыслей Фёдор и опустил глаза, будто застеснявшись сказанного. - О, Отец, как часто ко мне обращались с подобными просьбами! – Иисус возвёл руки к небу. – И меня всегда удивляло, что люди, прося, не понимают, чего просят! Сделай Русь прекрасной, чтобы всем людям открывалась истина при взгляде на неё! Что, что это значит? Мне всегда хотелось получить ответ. Выслушать такую просьбу, в которой бы не было общих слов и пространных суждений! И знаете, что? Я предлагаю вам уговор. Точнее, я просто хочу, чтобы вы немного потрудились, пускай и головами, чтобы не принимали мою заботу о вас на дармовщинку или как некую жалость. Как некую жалость Бога. Разве вы сирые и убогие? Разве вы без рук, без ног, без порядка в голове или слепы как Софья? Нет, вы не такие. И жалость Бога вам не к чему. Пусть это будет обмен. Я покажу вам чудо и избавлю от слепоты жену Стеньки прямо сейчас. Вы слышите?! Прямо сейчас! Но только если до прилёта в особенное место вы мне скажете, для чего красота Руси. И действительно, для чего? Я смотрю в окно на чёрную ночь с мириадами жёлтых огоньков вдалеке виднеющихся домов. Я наливаю в бокал белое вино. Беру маленькую железную плошку. Кладу в неё два кусочка белого ладана со вкусом гардении, 18 купленного в особенной тысячелетней церкви на Торговой стороне Новгорода. Эта церковь неповторима тем, что она двойная – будто две церкви объединены в одну. Два алтаря, два зала, два купола. Между ними переход. Я сажусь на веющий стариной коричневый бамбуковый стул, приобретённый на барахолке в Кашире. Сжимаю пальцами зажигалку, привезённую из Владивостока. На ней изображён тигр. Огоньком жёлточёрной полосатой зажигалки я подогреваю плошку снизу, как учила бабушка, продавшая мне ладан. “Положи его на ложку и подожги снизу, если нет лампадки”, – говорила она. Я делаю всё так, как велено, и понимаю, что делаю всё так, как делают наркоманы, готовящие своё зелье. По комнате распространяется нежный аромат гардении. Именно вкус гардении посоветовала мне та старушка, как самый приятный. Я вспоминаю её. Вместе со вкусом гардении по комнате растекается смесь России: Новгород, перемешенный с Вереёй, Каширой и Владивостоком. Я делаю два больших глотка белого вина. Один за другим. Зажигаю белую сигарету. Я вдыхаю дым вместе с новым ароматом воздуха, и в горле начинает першить. Точно я вдохнул в себя мосты из перечисленных городов: зелёный мостик над Протвой, горбатый узкий мост над Волховом, широченный серый мост над Окой и два белоснежных вантовых моста над Японским морем. Мосты словно проваливаются внутрь меня и застревают где-то в середине своего пути, изрядно царапая своими концами стенки пройденных тоннелей. Они напоминают мне путы, соединяющие перламутровый шар с внутренностями перса. Я выдыхаю мосты обратно. Вылетая вместе с дымом, они растворяются в воздухе, превращаясь снова в смесь России. Я выпиваю ещё вина и вновь вдыхаю. На этот раз внутрь уже плавно падают лучшие городские виды: вид из Заречья на соборную гору; силуэты каширских церквей на фоне тёмно-зелёного леса, зарисованные с противоположного берега Оки; сказочная панорама просоленной владивостокской бухты “Золотой Рог” и могучие красные кремлёвские стены, обиваемые синими водами Волхова. Всё это опускается на самое моё внутреннее дно, где смешивается в одну общую панораму. Точно всё лучшее, всё самое красивое аккуратно поставили рядом, соорудив чудогород – русскую жемчужину, по улицам которой гуляет ветер со вкусом гардении. Я выдыхаю чудоград наружу. И тоже думаю, чего же не хватает этой смеси? Что может сделать её краше? И зачем? - Да как же, Христос! – вскочил обескураженный и одновременно вдохновлённый Стенька. – Зачем красота Руси? Для чего истина? Да как же… Для того… Для того… Для того, чтобы все люди были счастливы! - Это не ответ, – нахмурился Иисус. – Это общие слова и пространные суждения. Словоблудие это. Стеня поник. Он сел на стул и замолчал, нахмурив брови. Что-то в его голове определённо не срасталось. Словно мысли, похожие на гарпуны, никак не могли зацепиться своими крючками друг за друга. Воспрянувший поначалу духом Кадим стал в безудержном порыве ругаться, будто сотрясая воздух словами, и будто сам на себя. Правда, делал он это по-татарски и вполголоса – видимо, побаивался Христа. Однако вскоре и он замялся. Его брань сошла на молчаливое, но не безразличное нет. Фёдор свои первые возникающие мысли не озвучивал. Он держал их при себе, потому что толку на воле от них всё равно бы не было. То то, то сё, но ничего толкового. “Зачем… Зачем… Как зачем? Чтобы познать истину… Как познать… Что познать и для чего… Чтобы моим людям стало хорошо. Но как хорошо… Чтобы все стали князьями… Конечно, нет… Тут нужно вправду подумать, посоветоваться, и уж точно не стоит сейчас бросать слова на ветер, иначе сойдёшь за пустослова или дурака…” - Так вы согласны? 19 - Конечно, согласны! – вскрикнул Стенька, а за ним – Кадим, ни на миг не забывающие, что исполнение их заветных мечт как никогда близко, словно всего лишь надо протянуть руку. Оба, ни чуть не сомневаясь, что втроём найдут нужный ответ, посмотрели на Фёдора. - Христос, конечно, мы согласны, – приглушённым голосом поддержал подопечных князь. Те безмерно обрадовались. – Но нам нужно время… - Никаких препятствий вам в этом – мы ещё не прилетели, – Христос улыбнулся. – Пока же с меня моя часть уговора. Сначала чудо. В миг Верея с вцепившимся в неё орлом приобрела огромнейшую скорость и точно брошенный вверх камень принялась удаляться от земли и облаков. Город вспорхнул так высоко, что оказался среди звёзд. А перед ним, перед ним в чёрном пространстве парил величавый сине-зелёный шар. - Вот, это ваш дом. Дом, где вы живёте. Вот там, справа, Русь, – Иисус протянул руку в направлении верхней части планеты. – Там другие страны, – и его рука сделала почти полный оборот. Верейцы опешили, и в особенности Кадим. Они и представить себе не могли, что все города и деревни, леса, моря и реки находятся на висящем в чёрном пространстве шаре. Что все-все-все живут на шаре! Оцепенение стало единственным, что внешне происходило. Внутри же была полная пустота. Словно кто-то сковал железной цепью воздух и не давал ему вырваться. Жители Вереи, которые в тот момент были у своих окон, пообещавшие на сходе не выходить наружу и ни за что не пожелавшие бы теперь выйти – все они крестились. Если о присутствии Иисуса Христа они не догадывались в силу большого расстояния, отделявшего их от князя с помощниками, то невероятный синезелёный шар был как на ладони и закрывал половину в мгновенье почерневшего неба. Неожиданно Верея так же быстро спустилась обратно, вернулись облака и проплывающая под городом природа. Оторопь не проходила. - Кстати, Стеня, теперь твоя жена видит, – спокойно произнёс Иисус. Не сразу пришедший в себя после двух потрясений Стенька упал на колени и пополз к Христу, чтобы расцеловать его руки. - Полно! Полно! – остановил его Христос. – Мне от вас ничего не нужно. Просто ответьте на вопрос, пока мы не долетели. Стенька посмотрел на Фёдора. Князь одобрительно моргнул глазами и легонько кивнул. Стенька бросил взгляд на Кадима. Татарин был в прежнем состоянии – точно воздух, скованный железной цепью. Он пространно глядел куда-то вдаль – туда, где взмахивал крыльями огромный орёл. Мысли же его были где-то в космосе – там, откуда можно бесконечно любоваться Землей (как любуются космонавты. – Прим. автора). - Христос, нам нужно посоветоваться, – ещё раз попросил отсрочку князь. – Конечно, ты в любое время можешь слышать нас, слышать всех других людей, знаешь о всех мыслях. Но всё же… Некоторое уединение, сопряжённое со спокойствием, нам пойдёт только на пользу. Настроит на правильный лад. - Мужики, я только за. Я здесь подожду. Вы можете делать и говорить, что хотите, где хотите. Просто не забудьте про уговор. Время у вас есть. - Спасибо, – поблагодарил Иисуса городской голова. – Мы пойдём. Князь взял под руку Кадима и легонько потянул за собой. Татарин словно дряхлый старик поволочил ноги. Стенька пристроился с другой стороны, став второй опорой чересчур очарованному иноземцу. Пока трое шли к княжескому терему, на улице заметно похолодало. При подъёме по ступенькам парадного крыльца в воздухе уже мелькали крохотные снежинки, изо рта выходил еле заметный пар. - Интересно, где мы летим сейчас? – задался вслух вопросом Стеня. 20 - Не знаю, мой дорогой друже… – отозвался князь. – Сейчас мы чуть подкрепимся, наденем что-нибудь тёплое да пойдём посмотреть. Там, на краю города, как раз и поразмышляем. Тронемся на запад вдоль русла высохшей Протвы. Заодно посмотрим, что осталось на её дне, а то я уже давно задумывался над чисткой реки – было изрядно случаев, что люди ранили ноги, портились днища лодок. Испуганная жена встретила Фёдора, держа в руках мокрый от слёз платок. Князь крепко обнял любимую. По его словам, всё шло по намеченному и ни о чём волноваться не стоило. Кроткие, размеренные и с виду даже набожные убеждения мужа успокоили Ангелину. Она попросила прислужниц накрыть стол да побыстрее. Наспех поев, троица оделась по погоде, похожей на переход от поздней осени к ранней зиме, вышла из терема и отправилась к реке. Князь предложил перейти по мосту на противоположный, низменный, берег, дабы на всём пути до небесной окраины можно было бы беспрепятственно делать подходы к Протве. Иисус сидел на оставшемся позади пригорке, то неподвижно наблюдая издали за орлом, то приподнимая немного вверх подбородок и закрывая глаза для того, чтобы насладиться земным снегом, кружимым земным ветром. Так делают только дети и боги. С прибрежной тропы, змейкой ползущей параллельно излучинам, казалось, что дно абсолютно чисто: лишь речная трава, покосившиеся вниз деревья да умершие без воды рыбы, поблёскивающие чешуёй на ярком солнце, напоминали о природном естестве текшей здесь когда-то жизни. Однако во время спуска к самому краю берега всё отчётливее стали проглядываться валявшиеся в обезвоженной реке предметы. Были там и рваные поводья, и массивные ездовые дуги, и дырявые чугунки, и стрелы, была даже пара проржавевших мечей, но в основном дно всё же застилали мелкие отходы бытовой человеческой деятельности, что чрезвычайно расстроило Фёдора. Бросче всего смотрелась конская дуга, из-за принадлежности которой той зимой был суд. Её можно было узнать из тысячи по изворотливым линиям резьбы, а теперь она наполовину погрузилась в ил. Дуга надломила. Перед князем поплыли жаркие споры, за решением которых почти каждый день к нему тянулся люд. Распря за распрей. Многие из оных возникали вследствие непонятной и неприятной то ли дурости людей, то ли глупости… Нелепая причина за нелепой. До того тошно стало от них на душе в сеём запакощенном месте, что Фёдор сам не заметил, как мысленно очутился в мире, слепленном из памятных случаев беспочвенного невежества. Князь стоял посреди городского рынка, окружённый толчеёй подданных, случайно задевавших друг друга плечами или животами, неумышленно наступавших друг другу на ноги, огрызавшихся в ответ и зачинавших кулачные драки. Ворох из свистящих повсюду мужских и женских кулаков дополнялся брошенными на землю лукошками с куриными яйцами. По растекшимся желткам проезжали телеги с чиновничьими забралами. Тут и там они намеренно направляли колёса в лужи, дабы для смеха обрызгать кого не попадя. Захмелевшие очи, заполонившие рынок, не различали ни крестьянина с пашни, ни завсегдатая-драчуна, ни купца. Князю тоже успела перепасть пара грубых толчков. Его зипун уже украшали несколько грязевых клякс. Единственными, кто спокойно взирал на это свинство, были свиные головы из мясной лавки, разложенные в два ряда. Да, именно на свинство! Фёдор, не веривший своим глазам, осмотрелся ещё раз. Вокруг него действительно были свиньи! Люди с поросячьими головами утюжили друг другу носы и пятачки, пили хмель да гнали свои телеги в канавы и рытвины, чтобы окатить их содержимым окружающих. И что поражало – зло, дурость, испускаемые богатым человеком, была намного злее и дурнее задирающих помыслов бедного. Будто первый – огромная грязная свинья, а второй – маленький розовый поросёнок. И точно! Так и было! Всюду возлегающие на телегах жирные потные 21 боровы перехрюкивались со снующими по земле разгорячёнными поросятами да дурашными кабанчиками. Вдруг послышалась громогласная неприязненная брань, а за ней истошное хрюканье. “Убили! Убили!” – закричали со всех сторон. И точно: князь посмотрел на мясной лоток – второй ряд пополнился ещё одной головой. Как по мановению волшебной палочки, свиньи примолкли и отчего-то единодушно уставились на главного верейца, на единственного среди них человека. Тотчас куда не глянь зачалось гневное нарастающее хрюканье. Фёдор не стал дожидаться торжественного открытия своей головой третьего ряда, и ринулся наутёк. Свиная армия устремилась за ним как стая волков. Городской начальник стремглав выбежал за пределы рынка, закрыл за собой ворота и сел на землю отдышаться при уже глухом, оставшемся позади хрюканье. Он потряс головой, поморщился, от чего тошнота душевная усилилась неимоверно. Накатило сильнее… Засвербело как никогда… Однако был в том прок самый-самый нужный. То князь не знал, за что зацепиться, а тут совершенно бесповоротно решил: перевоплощение Вереи по образу и подобию особенного места надобно прежде всего для избавления людей от дурости. Чтобы смотрел человек на то, что вызывает у него восторг, и уничтожал в себе, искоренял порывы дурака да вольнодумца в самом грязеисточительном смысле этого слова. Было именно так им решено. И никак иначе. Хотел Фёдор немедля озвучить свои мысли Стеньке и Кадиму, но то, что они увидели перед собой, дойдя до конца русла, вмиг заставило путников освободить головы от любых дум, целиком переключившись на новые, будоражащие, объекты внимания. Под Вереёй проплывали горы. Два грандиозных теневых пятна накрывали собой то один пик, то другой, то один, то другой. Дабы сполна насладить их видом, все трое легли на успевшую похолодеть землю и высунули головы за край Вереи – заметно расчистившееся небо этому только благоволило. Заснеженные стеснённые пирамиды упирались друг в друга основаниями, походя на белое поле, вспаханное могучим плугом вдоль и поперёк. Они стояли будто ледяные наросты, возникающие на земле, когда тёплое весеннее солнце заставляет подтаивать снег на крыше, и капли воды устремляются по сливам вниз, в тень, на заснеженную промерзшую почву, где из них образуются маленькие ледяные Эльбрусы и Эвересты. Своё мнение о дурости Фёдор изложил попутчикам, как только они, налюбовавшись чарующей природой, отошли от окраинной черты на приличное расстояние. Стеня и Кадим молчали с непонятным видом. То ли хорошее думали, то ли плохое – один плут их мог разобрать. - Что вы об этом кумекаете? Скажите что-нибудь. - Да даже и не знаем, что добавить пока… Князь примолк. Но спустя минуту он начал рассуждать вслух и пришёл к очень неожиданному выводу: троице надлежало идти в Орёл. Вообще, о дорогах и путях, приводящих человека в разные города, можно говорить очень долго и очень интересно. И особенное место среди них занимают дороги, состоящие из чьих-то рассказов, поговорок, шуток или просто случайно возникших в разговоре слов. Это дороги слов. Но бывает, что слов просто не нужно! Ни одного слова! Как, например, можно не поехать в Орёл? Как можно за всю жизнь так и не доехать до города с таким названием?! Побывать в Чите или Челябинске, в Волгограде или Смоленске, в Париже или Мадриде, и не побывать в Орле?! В Орле!! Это просто смешно! - И знаете, о чём я ещё тут подумал? – обратился князь к попутчикам. – А что если я зря наговариваю на людей, о которых вам токмо рассказывал? Точнее, не то что бы зря, а то что не их вина эта, а моя? Что если из-за меня они такие? Что 22 если я так управлял, так с добротой относился ко всем, что они распустились, что если я сам подтолкнул их к этому? Что же я скажу тогда Иисусу? Начну говорить о дурости и невежестве, а корень им я? Разве это не смешно будет? Разве не потеряет он из-за этого ко мне всякое уважение? - Князь, да как ты такое молвишь?! – возмутился Стеня, а следом за ним и Кадим. – Народ в тебе души не чает! Лучше тебя нам не найти. Это совершенно точно. - Нет, мужики, нет. Я не могу просто так принять ваши слова за данность. Потому что мы жили с вами рядом, и нам с вами ещё рядом жить. Вы можете что-то приукрасить, сами того не осознавая. А можете и вовсе не знать чего-то. Того, что влияет на других людей. Поэтому мне нужно увидеть, как живут русичи в других местах. В другом, незнакомом городе. Прежде чем отвечать что-то Христу, я должен быть уверен в своих словах. Поэтому мне в подробностях нужно знать стороннее мнение. - Поэтому мы пойдём сейчас в Орёл. Чтобы посмотреть на дно местной реки, чтобы поговорить с тамошними людьми. Такими же, как наши мужики и жинки. Правда, придётся идти туда прямо по хвосту огромного орла. Вон, видите, перья хвоста лежат ровнёхонько на земле над тем местом, где птица вцепилась когтями в Верею? Если же вы боитесь и не готовы оставаться и далее со мной в таком нелёгком деле, то я пойду один. Кадим и Стеня переглянулись. - Да ты что, князь! – вспыхнул от негодования Стенька. – Мы с тобой в огонь и воду! У нас уговор с Христом. Причём он исполнил наши желания, а не твои! - Мы с тобой, князь! С тобой! – поддержал татарин “исследователя”. - Ну тогда, идёмте. Единственным, что затрудняло дорогу к гигантскому хвосту, были воздушные потоки, создаваемые взмахами близких крыльев. Прикрываясь руками, рассекающими порывы дующего и справа, и слева ветра, мужики взобрались на толстенный стержень первого пера и тотчас ощутили главную тягостность грядущего пути – ноги то и дело соскальзывали в опахало, будто утопая в иле Протвы или смоченном дождём рыхлом поле. Виднеющийся вдалеке город, напротив, придавал сил. Над ним тянулись струйки дыма, а значит там была жизнь, там были люди, там были орловчане. По крайней мере, должны быть быть именно они. - Пойдёмте же, пойдёмте! – ускорил шаг манимый замаячившей целью Фёдор. С задором поспешивший за ним Кадим оступился и упал в опахало. Татарин провалился вниз целиком: не было видно ни головы, ни ног. Однако через несколько мгновений из опахала появилась рука. Она схватилась за стержень. Затем за него зацепилась вторая рука. Кадим подтянулся и забрался обратно. Волосы его были взъерошены, штаны задраны почти до колена. - Как там, в Орле? – не преминул подтрунить над приятелем Стенька. - В Орле – как в Орле, только щекотно, – улыбнулся отряхивающийся Кадим, а следом за ним и князь. Свыкнувшись с неуклюжей, неровной дорогой, путники принялись разглядывать проплывающие мимо пейзажи. Воздух потеплел: Фёдор и Стенька расстегнули кожухи, Кадим остался при своём, продолжая зябнуть. Внизу плыли горы, но они уже были без снега. Коричневые исполины возвышались над зелёно-жёлтым полотном, исчерченным синими, широкими и не очень, реками. Вид настолько заворожил, что Фёдор приостановился. Стеня врезался в него и так же, как татарин, соскользнул в опахало. Правда, “исследователь” успел схватиться рукой за выступ стержня – его моментально подняли. - Посмотрите, какая красотища! – не сдержал восторга князь. Кадим со Стеней заворожённо посмотрели вдаль. 23 - О, Господь! – практически вскрикнул Фёдор, когда следом за закончившимися горами на горизонте появилось море. – Отче наш, иже есть ты на небесах! Какая красота! Бесконечная синяя гладь лежала под летящими городами. Она рябила солнечными бликами, словно играя с двумя громоздкими тенями-гостями в одну ей ведомую игру. Возможно, это были морские кошки-мышки. - Пойдём, князь, пойдём! – запричитал Кадим, менее приятелей удивляющийся чему бы то ни было после показанного Иисусом чуда. – А то не успеем... - Ты прав, ты прав, надо идти! – ожил городской голова и зашагал с ещё большим усердием. Полчаса или даже час ходьбы привёл верейцев к той незримой линии, за которой хвост громадной птицы перешёл в спину. За ней во все три стороны – влево, вперёд и вправо – простиралось подлинное перьевое поле. Ноги ступали на опахальный грунт уверенно, потому что нескончаемые ряды перьев самых разных размеров крайне плотно прилегали здесь и друг к другу, и к коже орла. Вкупе с коричневой окраской они являлись практически полноценной заменой земли. Стенька задумался о том, чем бы он засадил это поле. Хотя, тут же ему показалось, что что бы он не посадил здесь – из любого семени прорастёт малюсенький орёл-городок. Посадишь тысячи – вырастут тысячи орлов-городков, которые потом возмужают до размеров больших городов. Засадишь всё – и тогда вся Русь будет состоять из Орлов: Орёл-I, Орёл-II, Орёл-III, Орёл-IV и так далее. “Между прочим, это было бы даже неплохо”, – подумалось Стене. Он представил себе врага, решившего захватить Русь. Неприятель наступает, приходит к границе, а Руси-то нет! Улетела! Просто все Орлы, почуяв опасность, собрались в стаю и упорхнули куда-нибудь в далёкие страны. Скажем, в Индию или Африку. Враг приходит, а Руси нет. Вместо неё – большая яма! Представьте себе его удивление и разочарование! Представьте себе открытые рты солдат авангардных армий, в будущем – сумасшедших людей. А если ещё над этой ямой прольёт обильный дождь, то она всенепременно превратится в непроходимую грязь, в топи и болота. Тотчас враг повернёт домой. И как только его авангардные армии, ставшие арьергардными, исчезнут за горизонтом, Русь прилетит обратно. Каждый Орёл – на своё место. Как ни в чём не бывало. Стенька взял себе эту замысль на заметку, поморщился и изрядно пободревшей походкой зашагал дальше. Князь с Кадимом искоса посмотрели на “исследователя”, но ничего не сказали. Они тоже решили поспешить. Тем более что дыхание и шум реального Орла стали чувствоваться как никогда до этого – нужно было лишь пройти сквозь возвышающийся впереди перелесок. Тем же летом повелением государя царя и великого князя всея Руси Иоанна Васильевича поставлен город на поле, на реке Орлее. Никоновская летопись. Третьего октября 4-ая танковая дивизия захватила Орёл. Это дало нам возможность получить хорошую шоссейную дорогу и овладеть важным железнодорожным узлом и узлом шоссейных дорог, который должен был стать базой для наших дальнейших действий. Захват города произошел для противника настолько неожиданно, что, когда наши танки вступили в Орёл, в городе еще ходили трамваи. Генерал-полковник Гейнц Гудериан. 24 Не то что бы князь угадывал разницу во времени, но странное-странное чувство не покидало его на всём пути через короткую полосу деревьев. Чем дальше продвигались верейцы, тем больше чувствовали они под своими ногами то ли дыхание пышущего тела огромной птицы, то ли рыки неведомых городских ремёсел. Казалось, под землёй что-то бурлило, вздувалось, скукоживалось. Сидя рядом с Иисусом на высоком берегу Протвы, подобного, конечно, нельзя было ощутить. Сверх того, из-за крон то и дело выныривали высокие печные трубы. Они донельзя настораживали и никак не укладывались в голове – в Верее таких труб отродясь не было. Глядя из своего города на чужой, Фёдор не придавал сему факту важного значения, но теперь, когда деревья начали редеть, озадачивающие мысли возникали всё чаще. Окутанный облаком город начинался сразу за окраиной перелеска. И всё с виду было хорошо. Всё излучало спокойствие и тишину. В полупрозрачных клубах, которые неутомимый ветер нёс по улицам в точности так же, как в Верее, выделялись очертания зданий, пестрели макушки зелёных деревьев. Редкие бродячие собаки мирно спали на нагретых солнцем островках травы. Единственное, под ногами была чересчур плотная твердь: будто ни один полк промаршировал по этой застеленной туманом тропе. А так, всё, всё было хорошо. Всё, кроме времени. В минуту – в минуту, когда хвост облака вильнул над головами – оказалось, что в Орле всё по-другому. Перед странниками возник удивительный город, отделённый от леса несколькими уходящими вдаль железными брёвнами. Позади не имеющих концов путей стояли долговязые кубические здания с абсолютно плоскими крышами. Некоторые местные терема были столь высоки, что закрывали собой добрую часть голубого небосвода! Но продолжительное внимание верейцев захватили всё же далеко не они. Не то что бы высокоэтажные исполины, как две капли походившие друг на друга, сиюминутно перестали быть интересными для изумлённых гостей. Нет. Их глаза отныне были прикованы к двум древнегреческим Парфенонам, обрамляющим слева и справа просторную площадь. Именно с жемчужиной Эллады ассоциировались у Фёдора, наслышанного о знаменитом заморском строении во время княжеских сходов, два стройных ряда белых колонн, накрытых белыми крышами-портиками. “Однако чтобы здесь! Да сразу два Парфенона венчали слева и справа площадь-Акрополь! Чудо из чудес!” – буквально вскрикивал внутри себя князь. И если он ещё долго не отводил взора от бесчисленных колонн, то взгляды Стеньки и Кадима, не отрываясь, уже бродили по земле, по наитвердейшей серой почве – будто кто-то застелил всё вокруг каменным одеялом. “Нам бы такую в Верее! – подумал Стеня. – Ведь во время весенней и зимней распутиц, бывает, без хлеба сидим и прочих завозных продуктов…” По периметру площади впритирку друг к другу стояли железные повозки с окнами как в хатах и чёрными как ночь широкими колёсами. Стенька размыслил, что запряжённый конь, пожалуй, никак не сможет вызволить повозку из столь стеснённого места – понадобится с десяток мужиков, чтобы оттащить её вбок, да и то поочерёдно занося то одну сторону, то другую. - Где это мы... – прикусил губу Кадим, заглянувший внутрь одной из повозок. - Ой, не знаю, – вымолвил князь. – Но надо торопиться, торопиться… Троица вновь прощупала стопами дотоле скрываемую облаком серую поверхность и, убедившись в её надёжности, направилась прямиком к центру площади, чтобы найти людей. Однако на обширном пространстве, окружённом зданиями, никого не было. На нём не было вообще ничего, кроме величавого пятиметрового орла, напоминающего огромного идола. Его крылья были полностью расправлены, а когти впивались в маленькую зелёную лужайку, будто сабли в живую плоть. Обступив птицу, верейцы не могли взять в толк не только смысл нахождения тут сего массивного хищника, но и не могли разуметь, как жителям удалось изваять такую махину из грунта и соломы. 25 - В жизни бы не догадался смастерить подобную статую из землицы… – не удержался Стеня. - Зато ненакладно и без предварительных работ с сырьём! – вдохновился идеей князь. – Надо будет взять на вооружение у нас в Верее. Едва городской голова договорил, из-за домов послушался гул. Тотчас на площадь выехали две повозки, не на шутку испугав путников. Лишь скрывшись за поворотом, “хаты на колёсах” позволили верейцам прийти в себя. - Вы видели! Вы видели! – заорал Кадим. – И без коня! Без коня! Мы раньше ездили так только по долгим спускам… А тут! Они едут сами по себе! Сами по себе!! Воцарилось молчание. Новое водопадами захлестнуло растерявшихся гостей. Можно было бороться с одним, вторым, но когда новым было всё… Всё! Абсолютно всё! - Дружи мои, – нарушил тишину Фёдор, – я одно знаю точно: времени у нас нет. Давайте со всем смиримся и пойдём дальше – Христос напрасно нас в обиду не даст. Я предлагаю пойти вдоль железных путей. От площади серые дороги расползаются в разные стороны, и мы можем легко заблудиться. Так же мы сумеем найти путь обратно. Будем держаться железной дороги и искать людей, чтобы поговорить с ними, спросить, как пройти к реке. - Хорошо, князь, – поддержал предложение Стенька. – Воля твоя. Мы за тобой. Кубические здания, перемежающиеся с железными столбами, увенчанными такими же железными фигурками орлов, неспешно потянулись одно за другим. Десятки окон в каждом из высоких теремов говорили князю, что в них проживают десятки семей. Однако, вопросы о том, где же находятся их наделы, и кто главный по дому, у Фёдора не находили ответов. “И где держать скотину? Кругом повозки да дома… И сколько бы понадобилось оных домов, чтобы вместить в себя всех жителей Вереи? Влезла бы целая деревня в такую муравейную хату? И как люди поднимаются на такую верхотуру? Может, есть особые тягловые лошади, перевозящие людей вверх, потом вниз… И как звать их оттуда, сверху… Что, надо кричать “Но!” почти с неба? И сумели бы две лошади разойтись в столь крохотном пространстве? А если они с телегами? Сильные должны быть кони… Ей богу, сильные…” Князь посмотрел ввысь, ища в каком-нибудь из последних окон выглядывающую лошадиную голову, но там никого не было. Фёдор поморщился. Так, раздумья и терема тянулись вплоть до большого моста, перекинутого через широкое русло обезвоженной реки. Вначале верейцы собирались немедля перебраться на противоположный берег, уповая на скорую встречу с прохожими, а уже засим – спуститься вниз, к реке. Но внезапно раздавшийся из ниоткуда громкий голос согнал их с железных брёвен: “Стой! Проход запрещён! Стрелять буду!” Ужаснувшись, все трое скатились по насыпи прямо в придорожный кустарник. - Кто это? – вопросил Кадим. - Не знаю… Наверное, сторожевой… – вздрогнувшим голосом отозвался князь. – Спустимся тогда к реке прямо здесь. К тому же, справа есть ещё один мост. Пойдём до него по краю берега. Может, там нам повезёт больше – через ил мы всё равно не проберёмся. Обмелевшее русло оставило у городского головы самое удручающее впечатление. На дне валялся не только бытовой мусор, очень напоминавший верейский – помимо него в лоне реки лежали и пара больших проржавевших повозок, и несколько двухколёсных маленьких; где-то были прохудившиеся лодки, где-то вязли в иле мотки рыболовных сетей. Но всё это являлось мелочью по сравнению с несметным количеством стеклянных кувшинов, роившихся на всём протяжении видимого глазу русла. Князь был подавлен. Его, обозлившегося, отныне интересовал только один вопрос: “Кто здесь городской голова? Правит он так же, как я, или воротит, что хочет?” Второй мост, сплошь укрытый серым каменным одеялом, поддался без каких бы то ни было трудностей и угроз. Гости, очутившись на другом берегу, повернули налево – 26 снова к железным путям, чтобы не сбиться с дороги. Пройдя чуть вперёд, князь резко остановился. Его внимание привлекла небольшая жёлтая повозка, заметно выделяющаяся своим солнечным цветом среди повсеместных бело-серо-чёрных собратьев. На передней её части – а то, что это именно передняя часть, князь понял, вспомнив движущиеся повозки на площади, – прямо над серебряной решёткой, зажатой между двух кругов, точно смастерённых из слюды, была приделана серебристая фигурка орла с гордо расправленными крыльями. Фёдор сиюминутно вспомнил стоящего на площади огромного земляного орла, вспомнил железных орлов, сидевших на железных столбах вдоль пройденного пути. Всё это – эта малюсенькая железная птичка, украшающая собой чьё-то самоходное средство передвижения, орёл из земли, орлы на столбах – окончательно развеяло его сомнения и убедило в том, что верейцы находятся именно в Орле, городе Орле, чем князь незамедлительно поделился с приятелями. Стенька с удивлением пожал плечами, всем видом показывая попутчикам, что он ни секунды не сомневался в сем факте. Реакция Кадима была очень похожей. - Да ну вас… Пришли в незнакомый город, в котором всё устроено совсем не как у нас, причём вообще совершенно всё, и ни толики не колеблются… Вы только подумайте! - Тише, тише! – перебил князя Кадим, наученный и сладким, и горьким военным опытом прошлых лет. – Слышите? Там шум. Шум множества людей. Там, в конце улицы. Татарин указал на ближайшую дорогу, перпендикулярно упирающуюся в берег. Фёдор и Стенька прислушались. И действительно, где-то вдалеке, среди домов, терялись отзвуки галдящей толпы. - Пойдёмте, пойдёмте туда, – поторопил князь. – Тут людей всё равно нет, а время не ждёт! Лозунг о времени прозвучал чрезвычайно странно в сложившихся обстоятельствах. У Кадима последние слова князя заставили что-то вздрогнуть внутри. Сколько раз он слышал этот призыв перед восходом солнца, когда татарские отряды впотьмах начинали решительный штурм очередного русского города! Малейшие же задержки всегда приносили немало бед: в озаряющих всё вокруг лучах обороняющаяся сторона вставала на уши за считанный час. Время не ждёт. Как будто ты назначаешь времени встречу, опаздываешь на неё, несёшься сломя голову, прибегаешь, а времени уже на месте нет. И не будет. Договаривайся опять, назначай новую встречу… А ведь могло бы и подождать! Засуетился, опрокинул на штаны кашу. Вдруг всё замерло. Ты спокойно их почистил, высушил, и всюду всё ожило! Просто время подождало. Выходит, время как бескомпромиссная, бессердечная женщина. Может, именно за это татарин и любил строптивых дам? Что ни слово, то “нет”. Что ни отказ или сверхвольная своенравность, то место для сиюминутного подвига. Зато когда Кадим добивался своего, его счастью не было предела. Оно, это счастье, по сей день являлось недостижимым идеалом для тех чувств, которые обыкновенно испытывал татарин по отношению к своей доброй супруге. Однако мысли, мысли о былом его подчас только подстёгивали. После их появления он гасил лучину, забирался к дорогой под одеяло, и, не спрашивая у неё вообще ничего, одаривал грубыми ласками, представляя в темноте других женщин – тех, из своего прошлого. Улица с каждым пройденным аршином всё больше наполнялась шумом. Через полверсты уже стало различимо тёмное пятно кишащего люда. По телам всех троих пробежали мурашки. Ноги, чувствуя нарастающую опасность, отныне передвигались нехотя, а иногда и вовсе казалось, что они не желали идти. 27 Страху нагоняли и стоящие на обочье дороги диковинные зелёные пушки. Выше, на каменных плитах, громоздились грозные военные повозки. И это нерусское еле читаемое название улицы “Нормандия-Неман”… И надпись на здании “Военноисторический музей”… Князь не понимал смысла некоторых слов, не понимал некоторых букв, но от написанного вкупе с пушками определённо веяло холодом. Возможно, это был холод смерти – будто здесь произошло что-то страшное, ведь на всём преодолённом пути верейцам не встретилось ни одного деревянного дома, похожего на терема в их городе, ни одного каменного здания, походившего хотя бы чем-то на дома в княжеских дворах других городов, посещённых Фёдором. “Разве это город будущего? – задумался князь. – Разве в нём не должно быть хотя бы чего-нибудь из прошлого? Такое бывает только в одном случае… Значит здесь прошла война. Большая чёрная война, сметающая всё на своём пути…” Тут я особенно проникаюсь, потому что продолжаю писать в Бресте, в самом героическом из всех городов-героев. Передо мной уже не белый стол, нет белых стен, белых жалюзи. Здесь стол коричневый, над ним большое зеркало в коричневой раме, рядом коричневый деревянный шкаф, потолок светло-бежевый. За жёлтыми шторами всё та же чёрная ночь с мириадами жёлтых огоньков вдалеке виднеющихся домов. Сидя здесь, в полутьме, за столом, я незримо ощущаю нить, связывающую Брест и Орёл, потому что с лёгкостью представляю её, ведь я добрался до этих мест по земле. Поездом, пароходом, автомобилем – это не важно. Главное, что по земной поверхности. Под ярким светом настольной лампы я беру эту нить в руки и перебираю её. Я представляю, как мой взгляд проносится мимо лесов и полей – там, где проложены железные и автомобильные дороги, где холмы, равнины, города и сёла рассечены реками. Я приближаюсь к Орлу и вижу улицу Нормандия-Неман. Мой взгляд спускается и превращается во взгляд князя, который не стал делиться своими догадками с приятелями. Да и было уже поздно – трое пришлых людей упёрлись в сквер, заполненный горожанами. Вокруг все спорили. Казалось, сход разбился на десятки маленьких сходов, обсуждающих что-то своё. Когда же с центрального помоста доносилась громогласная речь оратора, все прения сперва затихали. Однако, спустя пару вступительных фраз, прения возобновлялись с новой силой – из-за этого абсолютно ничего нельзя было понять. Бесконечная трескотня явилась первым минусом орловского вече. Князь осмотрелся по сторонам, и отныне не было границы у его негодования: под ногами спорщиков валялись пустые стеклянные кувшины, пестрели разными красками выброшенные ленты; на окраинах собрания народ кое-где, морщась, пригублял горилку; другие только шутили и смеялись; третьи ходили взад-вперёд, держа в руках рисунки с изречениями; четвёртые крестились и пели псалмы, грозя отправить к праотцам неугодных. Подобный смрад городской голова видел лишь на больших праздничных гульбищах, когда вся чернь выползала из своих домов и сливалась в одно целое с голосящими и пляшущими шутами. “Что же здесь происходит? Что за нравы такие в сеём месте?” Фёдор подошёл к крайнему из ближайшей кучки собравшихся. - Что случилось тут? Об чём толкуете? Что народу треба? – чуть ли не криком спросил он. - Митинг! – гордо ответил достаточно взрослый парень. - “Митинг”? - Да! Против власти! Хотим возродить Русь! Хотим сместить воров, вернуть народные деньги! - Каких воров? 28 - А то, мужик, ты не знаешь?! Главу города отдать под суд! Думу под суд! Всё правительство России под суд! Всё разворовали! А теперь хотят ещё всех погубить – летим, никто не знает куда… Сбросят нас всех вниз, и всего делов. Без воды оставили, без света! А сами отправятся за границу жить! - Долой жуликов и воров! – заорал раздражённый своими же словами собеседник куда-то в направлении центра сквера. - Долой! – поддержали его окружающие. - А пьёте-то вы зачем? – не удержался городской голова, едва крики притихли. - Как зачем? Чтоб веселее было! Чтоб вырабатывался у нас эндорфин, гормон счастья. Без него бы мы здесь совсем заскучали… Князь перестал что-либо понимать. Точнее, он понял, что управляют Орлом неугодные народу люди. Плюс, выходило, что наличие замусоренных рек, невежественное поведение, охотливая ворожба – всё это, получается, не зависит от отношения власти к людям. А вот всё остальное… Фёдор всегда связывал требования народа о смене правителей с серьёзной толпой, готовой к двум действиям, ибо смена власти – это всегда два действия. Во-первых, люди должны выходить на главную площадь с серьёзными, даже мрачными лицами, с глазами, в которых потеряно всё, должны носить безликие устрашающие одежды цвета похорон. Вожаки у них должны быть под стать – волевые, с устремлёнными нравами, готовые вспыхнуть и погаснуть как звезда на небе, что бы с ними не случилось. Если же ряд попыток давления народным гневом не увенчивается успехом, то в дело должно вступать действие второе. Из бунтующей среды, надламывающей собой многие человеческие нравы, выделяются люди, ясный ум которых и горячая страсть, не ответственные ни перед кем, и даже перед самой своей телесной оболочкой, преодолевают грань между сердечием и кровью. Правда, честнее и вернее, изготовившись, выпускать кровь душащей власти, нежели колоть впопыхах охранных стрельцов или себе подобных супостатов. Кошка, собака, палец, рука или жизнь детей свирепствующих псов станут самым точным оружием, бьющим бессердечно в самое сердце, не задевая больше никого. Здесь же, в Орле, царил балаган. Большая ярмарка, гульбище, бесплатная раздача пряников, неведомый эндорфин – только такие слова крутились в голове у Фёдора. Как идти куда-то, если ты даже первый шаг сделать не можешь? Разгневанный глава Вереи, привыкший к порядку, не выдержал беспорядочного кружения зачастую противоположных друг другу нравов. Он ринулся к помосту, расталкивая народ локтями. Побледневшие Стенька и Кадим молча наблюдали за протискиванием своего главного воеводы. Конечно, князь не думал обвинять незнакомых ему людей и, тем более, учить их жить. Он просто намеревался обратить внимание собравшихся на их удивляющее, лишённое здравости поведение; следом он хотел указать на то, что творилось на дне реки, а уж потом – задать в лоб всей толпе загаданный вопрос о том, для чего же всё-таки красота Руси и нужна ли ей вообще эта, столь призрачная, вещь. Несмотря на возмущённые окрики, Фёдор забрался на дощатую сцену, где оттолкнул сутулого оратора от чёрного прибора на длинной чёрной ножке, делавшего звук в несколько раз громче. - Люди! Люди Орла! Тише! Тише! Тише! Вы же не слышите сами себя! Тише! Сход спустя время недовольно примолк, хотя из разных концов по-прежнему доносилось велегласное ворчание. - Посмотрите, как вы себя ведёте! Вы же бранитесь и гогочете, вы гадите и пьёте прямо здесь! Вы хулите Бога! Вы же пришли за другим! Что же вы делаете?! Вы требуете хорошей, чистой жизни! Вы хотите серьёзных перемен или, в противном случае, смены власти! Так зачем же вы себя ведёте наоборот? 29 - Гадим? Пьём? Да от того и гадим, и пьём, что власть такая, – раздалось с дальних рядов. - Так вы и при хорошей будете гадить и пить! – Фёдор припомнил своих недобросовестных людей. - А ты кто такой вообще? – поддержали почин спора ближе всего стоящие. - Я – княже всей земли верейской! - Какой-какой земли? Тогда я – князь Лимпопо! – крикнули справа. - Ишь, вырядился! Князь ТЮЗа, проваливай со сцены! – крикнули слева. - А ну-ка пшёл вон отсюда, – злорадно завопили из середины, – князь верейского княжества или еврейского, как там тебя! Толпа изошлась в диком хохоте. Фёдор был обескуражен. Обида за родную сторону, славную во многих землях, начала давить на него изнутри. Он молча, как мог, сдерживал стенками горла подступающий и одновременно быстро растущий ком негодования. Бездумная чернь смеялась над ним – князем Вереи. И тут, как никогда кстати, на горизонте показалось преогромное облако, готовое окутать весь Орёл. Оно было словно подарок. Словно кто-то на небесах позаботился о чудесном совпадении. Городской голова собрался с мыслями и из последних сил бросил в толпу: - Вы что, ничего не знаете о Верейском княжестве? Вы что, никогда не слышали о нём?! Что же тогда вы все тут делаете?! Пустословы! Вы пришли браниться за своё отечество и ничего о нём не знаете? Как вы можете толковать о том, о чём понятия не имеете? Я смеюсь над вами! Русь смеётся над вами! Бог смеётся над вами! Пропадите вы все пропадом! И когда князь сказал своё последнее слово “пропадом”, громадное белое облако поглотило город вместе с тащащим его на себе могучим орлом. Митингующие из первых рядов бросились к Фёдору, но его уже не было на помосте. В те минуты вообще крайне сложно оказывалось разглядеть человека, находящегося рядом, в двух шагах. На площади разразилась неразбериха. Сами собой вспыхивали драки, слышались повсеместная брань и женские вопли. Стенька и Кадим по-прежнему стояли как вкопанные и не знали, что им делать. Они то и дело отталкивали от себя врезающихся в них орловчан, пока кто-то сильными, хваткими руками не потянул обоих за собой. Практически наощупь добредя до реки, путники взяли вправо, где их ждала кратчайшая дорога к дому – железнодорожный мост. Выйдя на железные брёвна, верейцы свернули влево и как можно тише зашагали в направлении древнегреческих Парфенонов. На этот раз не раздалось ни одного грозного звука. Гостей Орла никто не запугивал стрельбой, никто не угрожал. Река в тумане сдалась без боя. Хвост облака проскочил мимо, когда три пары ног семенили около первого архитектурного чуда Эллады. Верейцы остановились. Оглядели лежащую перед ними площадь. Её опустелый вид говорил о том, что будто ничего и не было: спокойный город провожал гостей шумящей листвой деревьев и косыми дымными струями, всё так же неспешно вываливающимися из жерл высоких труб. В такт им на неизвестном музыкальном инструменте наигрывал свой простой мотив бродяга. Он, невесть откуда взявшийся, восседал между лапами орла, точно на троне. - Ну, слава богу! – подытожил поход Фёдор. – Вернулись невредимыми, и хорошо. - Ну ты дал маху, князь! – вырвалось у Стеньки. – Я думал, что после твоих слов и тебя, и нас разорвут на части! Нам-то за домом спасительного облака не было видно… - Точно, князь, я думал, всё… – завторил товарищу Кадим. – Русские в гневе страшны как никто... Это я по себе знаю… Такого повидал! 30 Путники повернулись лицом к перелеску и устало зашагали в сторону Вереи. Бездомный сильно ударил по струнам и что есть мочи затянул: Там, где Орлица встречается с Орликом, Чтобы вместе уплыть с широкой Окой, Ударяясь волнами о русские бортики, На Каспий, на море, на вечный покой. Где греческий Акрополь перед птицей двоится, Хватая колоннами поездов якоря, Там ивовый город, чернозёма столица, Спасёт от сует тебя и меня. Тут плач раздавался Кавказа крушителя, Здесь плакал вершитель “Отцов и детей”. Сюда приходи, путешествий любитель, В Орёл торопись, в Орёл поскорей! У всех троих навернулись слёзы. Фёдор махнул с досады рукой и ускорил шаг, дабы побыстрее отдалиться от мест, благодаря песне сызнова навевающих обиду. Почти весь обратный путь верейцы не разговаривали друг с другом. Только на хвосте огромного орла молчание прервалось, потому что с него открылся изумительный вид на проплывающие внизу окрестности. Из-за режущей глаза красоты эмоции у путников стали вырываться наружу сами собой. Прореженные зелёными долинами коричневые горы вместе с текущими по дну долин синими реками вызывали восторг в каждом из идущих. Завораживающие пейзажи обостряли чувство прекрасного, и приятели, подчас сами того не замечая, делились друг с другом впечатлениями. Нет, это были не вопросы, не просьбы посмотреть в ту сторону или эту, а просто эмоции. Они не были к кому-то обращены и одновременно были. Не требовалось никаких ответов, никаких комментариев – не хватало лишь того, кто бы мог услышать. Только бы те, кто находился рядом, знали. Шагая всё дальше, верейцы видели, как зелёный цвет всё более и больше замещал собой внизу все прочие цвета, пока окончательно не завладел всей палитрой. Потоки ветра сушили рот, и ближе к последним перьям хвоста путники ощутили неутолимую жажду. Вокруг не было и намёка на колодец или лужу. Затянувшийся поход делал из троих мужчин железного солдата, ползущего к воде между стен Брестской крепости. Измождённый, он перебирает руками и ногами по земле. Отталкиваясь с помощью автомата, сжимаемого ладонью правой руки, тяжело дышащий, истощённый воин пробирается к реке, держа перевёрнутую каску в левой. Он слышит бегущие совсем близко волны и волочит к ним “кружку”, после чего подтягивает за ней всё своё усталое, отяжелевшее тело. Движение за движением. Земля как жаркая пустыня, каска словно коромысло с вёдрами. Будто солдат идёт с коромыслом и двумя пустыми вёдрами по пескам, как шёл с тяжёлым крестом Иисус к своей единственной цели. Рядом скульптор. Он отражает всё происходящее, переминая пальцами твердеющую смесь. Наконец, солнце высушивает заготовку – и перед нами картина. Трёхмерная. Висит в Брестской крепости. Брестская крепость – это галерея под открытым небом. В ней железный солдат на протяжении десятилетий ползёт к реке с живой водой – и будет ползти вечно. Хотя нет. Если бы сейчас случилась всемирная катастрофа, если бы все-все погибли, то неминуемо, под своей тяжестью, воин, оставленный на долгие годы без присмотра, сполз 31 бы по склону к реке, скатился бы по уклону как тяжёлый валун. И напился. Напился! Его каска наполнилась бы до самых краёв! Князь посмотрел на солнце и невольно даже пригрозил ему про себя кулаком. Мол, эй, посмотри! Я всё равно дойду до колодца! Дойду, и напьюсь! Жадно. Проливая струи воды по щекам, по шее. Я буду пить как никогда не пил, самыми огромными глотками. Посмотри, я не сдамся! И никто не сдался. Ступив на верейскую землю, троица зашла в первый попавшийся дом, где с порога припала к чаркам. Хозяева молча смотрели на незваных гостей, и только, когда пришедшие кончили пить, спросили их: “Князь, что происходит сейчас? Где мы? Долго ли нам ещё сидеть взаперти?” - Скоро, скоро прибудем, – ответил Фёдор. – Потерпите ещё немного. Домовладыка сел на большую кровать, легко уместившую и его, и его жену, и троих их детей: “Поскорей бы, князь, поскорее. Почти день, как хозяйство простаивает. Скотина до сих пор не кормленная. Поскорей бы…” Путники вышли на улицу и, больше нигде не останавливаясь, направились прямо к Христу, всё так же неподвижно сидевшему на стуле возле собора, на высоком берегу Протвы. - Ну что, вы готовы ответить? – спросил Иисус, едва верейцы приблизились к нему. - Христос! – взял слово запыхавшийся князь. – Я передумал. Точнее, не то что бы передумал. Но я, много размышляя за время нашего похода, пришёл к совершенно иному выводу, нежели раньше, до встречи с тобой. - И что это за вывод? – вопросил внешне толику озадаченный, но будто всё наперёд знавший Иисус. - Не знаю, с чего и начать… И, пожалуй, расскажу, как всё было, как я бродил по путанице своих мыслей. Мне, Христос, нечего скрывать от тебя. “Поговорив с тобой, мы отправились в путь, – приступил к объяснению городской голова. – Сначала мы шли вдоль обмелевшей Протвы, и я увидел, насколько она замусорена. Чего в ней только не было! Я вовсе не ожидал, что мои люди способны на такое. Задумался, что же толкает их к загрязнению реки, из которой они пьют, рыбу из которой едят? Дурь? Лень? Злые чары? Тогда, разгорячившись, я стал искать ответ. Да и как искать?! Увидев в иле обспоренную ездовую дугу, я начал вспоминать, по каким, зачастую, поводам ко мне приходили верейцы, из-за чего они бухарились, как умоляли их рассудить. И именно благодаря им я словно провалился в мир невежества, населённый сплошными человекопоросями. Они… Они творят там, что хотят! Вот, скажем, один нарочно направил телегу в лужу, дабы облить прохожего и посмеяться над ним. Другой задел кого-то на базаре локтем, а тот, обиженный, как возьмёт, да огрызнётся, как накричит благими словами! И ударить может, драку затеять, пусть у него даже в корзине купленные яйца лежат. Да что яйца… Убить может! Очернит себя, но убьёт! Эти самодуры так и снуют во все нечистоты. Будто манят они их, всасывают в себя. Точно ответный толчок или показавшаяся впереди лужа – это такая лакомка, от которой нельзя отказаться. Река – это лакомка-помойка, мимо коей не пройти, словно несколько лишних шагов до отхожего места сделают тебе худо: лишат коровы или заставят устать, как никогда раньше не уставал от работы. Лакомка-грязь, лакомка-драка. Самодур будто бродяга или помоечник лезет во всякую блажь. Он как свинья. Но свинья – животное, и ей это позволительно. А эти… Выкинул кувшин в реку: ты – свинья. Заехал в лужу, чтобы облить кого: ты – свинья. Обозвал кого-то ни за что, ещё и полез в драку: ты – свинья. И самое удивительное в том, что тот, кто богаче – тот больший свин. Потому что, заезжая на телеге в лужу или свысока оскорбляя, чувствует он свою безнаказанность. Дури у него от 32 этого без меры. И если бедный – как поросёнок, то богатый – как жирный боров. Вреда от него в разы больше”. Посерчавший от своих же слов князь немного передохнул, а потом продолжил с явно возросшим негодованием: “И чем больше смотрел я и смотрю на всех этих самодуров, тем чаще напоминают они мне большие и малые кучки навоза. Те, что лежат по полям, те, что во все стороны источают скверный запах. Люди воротят носы при виде такого самодура? Отворачиваются от него? Это запах. Это не человек не приглянулся, нет – всё дело в идущем от него скверном запахе или лёгком запашке. И что удивительно, самодур, зачастую, вовсе не настораживается. Сколько раз я некоторым втолковывал, втолковывал… Втолковывал, втолковывал… Нет! Проще привыкнуть к запаху и не замечать его! А что из-за этого случиться может? Что случиться в конце? А произойти может самое страшное. То, страшнее чего нет. Может случиться, что собственные дети самодура однажды всё поймут и осудят. Ребёнок просто поймёт вдруг, что его отец или мать на самом деле – навозодел. Навозодел по жизни. Тот, кто гадит. Ребёнок вдруг понимает, что его родитель – гнилой человек. И дитя тотчас стошнит. Когда вы видите, что какого-то ребёнка на улице тошнит, то задумайтесь, а не потому ли? Не потому ли, что батя на его глазах выкинул опустошённый от хмеля кувшин в кусты, где малец не прочь был бы поиграть в прятки? У ребёнка может перемениться из-за этого отношение, чувства, и покинет его любовь – та самая, сыновья любовь. Любовь сына или дочери к родителям, их обожествление. Она просто возьмёт и исчезнет. Улетучится как пар выдоха в морозную погоду. Что, что может быть страшнее этого?” Фёдор присел на стул и закрыл лицо ладонями. Иисус с двумя верейцами молча взглянули на городского голову. “Что-то нечистая меня куда-то понесла… – ударил себя по щекам князь. – Я, вот, к чему вёл. Когда я подумал обо всём этом, то меня посетила ужасная мысль. Мысль о том, что если я устрою в Верее всё так, как устроено в особенном месте, если я привнесу сюда совершенство, то на самом деле ничего не изменится, потому что в скором времени самодуры всё загадят и испортят. Оказалось, что желание дать Руси совершенство, от взгляда на которое открывается истина – оно бессмысленно. Точнее, одного его мало. Оно необходимо, но его одного недостаточно. В первую очередь, нужно, чтобы люди, занимающиеся самодурством, перестали им заниматься. Точнее, даже не так. Я хочу, чтобы люди просто не делали хуже жизнь других людей. Пусть они будут дураками и самодурами, но только для себя. Как бобыли-пьяницы. Для меня запустелый пьяница чище любого дурака или вора, ведь, по сути, он делает хуже только себе. По сути, его нрав чище нрава любого из других грешников. И вообще, грешник ли он?” Фёдор сызнова примолк. Он встал, принялся ходить взад-вперёд. Потом остановился. Сложил руки за спиной. Пробежал глазами влево-вправо – и изготовился говорить дальше. Он словно почувствовал себя оратором на большом сходе или большом суде, где правда в точности была на его стороне. Последнее придавало словам нужные как воздух спокойствие и уверенность. “И это было только начало, – губы городского головы разомкнулись. – Далее я задумался над тем, что вдруг именно я и являюсь первостью такого отношения людей к природе, друг к другу. Вдруг моё сердечное сопричастие к жителям, забота о них расслабила верейцев, распоясала, создала у них видимость бытовой безнаказанности, подарила чёрствое бездушие. И тогда мы отправились в Орёл, чтобы узнать, как живут местные люди, какая у них власть, чиста ли у них река. И каково было моё удивление, когда мы увидели такое же замусоренное дно! Однако там все жаловались на своего князя и его окружение! Что же это означало?! Что реки будут замусоренными в любом случае: и при хорошем, и при плохом голове! И это ещё не всё!! Как я уже сказал, орловчане жаловались на своего князя. Они собрали так называемый “митинг” – сход, по-нашему. И вот тут я удивился ещё больше! Будто внутреннее солнце озарило моё сознание! Я понял, что совершенство могут погубить не 33 только те самодуры, которые делают жизнь своих земляков хуже, но и люди, которые хотят сделать её лучше! В Орле они, напоминавшие своим поведением шутов, не знали ничего о верейском княжестве. Следовательно, я смею предположить, они ничего не знали о Руси, о её прошлом, не знали ничего о её настоящем. Они вряд ли бывали в других городах, в прочих княжествах, а особенно в самых далёких, где можно воочию увидеть полную жизнь Руси. Как же они, не знакомые с Русью вовсе, с её устроением и управством, а знакомые только со своим трапезным столом, где ведут с ними толки гости, и трапезным столом соседа, где они сами балакают по-гостецки, смели требовать полной смены жизни во всей-всей Руси?! Это просто смешно!! Кеми были все эти люди?! Теми же самодурами! Самодурами, которые, собравшись воедино, могут, не задумываясь, легко разрушить и совершенство, и вообще всё вокруг. И я даже не знаю, кто страшнее, плохие самодуры или хорошие…” Князь замолчал. Грузно опустившись на стул, он явно более не стремился подбирать новые слова. Иисус посмотрел на Фёдора расстроенным взглядом. Почувствовав себя неловко, Стенька и Кадим тоже присели. На город налетело очередное облако, поглотившее верейские улицы почти на две минуты. - Я понял тебя, князь, – промолвил Иисус, как только белые клубы улетучились. – Я постараюсь тебе помочь. А как быть с совершенством? Выходит, оно теперь не надобно? - Надобно! Конечно, надобно! – будто очнулся городской голова. – Но сначала треба как-то образумить самодуров, а уж потом думать о призрачной красоте. С ними она пропадёт, вместе с заветной истиной... - Так зачем оно всё-таки нужно для Руси, это неведомое совершенство? – не унимался Иисус. Фёдор провёл несколько раз ладонью по бородке: - Я хочу, чтобы оно само собой делало людей счастливее. Стенька всё правильно тогда сказал: чтобы смотрели люди вокруг и пропитывались предобрым духом от того, что совершенство, от того, что красота – это часть их дома, часть их селища, города. Чтобы, если есть у них что плохое в жизни, то забывалось оно хоть на время, чтобы легче было справиться с трудностями, чтобы состояние их душ не делало тёмное ещё темнее, а делало его, наоборот – светлее. Чтобы вырабатывался у них этот неуловимый кусочек счастья, эндорфин, о котором толковал мне один орловчанин. Только чтобы вырабатывался он не из хмеля, а из того прекрасного, что видит человек перед собой… - Эх, князь, князь… – буркнул вполголоса Христос, чтобы следом заговорить в полную силу. – Собирай народ! Времени осталось мало! - Что, всех сюда? - Всех, всех. Поторапливайся, князь! Поторапливайся! Едва Фёдор дал Стеньке и Кадиму поручение звонить в колокола, Орёл сбросил скорость. Отныне окружающие облака стали исподволь подниматься вверх – города начинали снижаться. Добежав по узкой лестнице до вершины колокольни, оба посланника схватились за верёвки и что есть мочи задёргали их. Над улицами раздался пронзительный, несмолкающий звон. Людские массы, сначала осторожно, а потом всё смелее и смелее потекли к городищу. Как только струи верейцев иссякли, Стенька с Кадимом спустились вниз и присоединились к остальным. Иисус приподнялся со стула. Он осмотрел изумлённую толпу, образовавшую окрест него плотное широченное кольцо. После Христос вытянул руки, развернул ладони к небу и принялся говорить. Спокойно, но достаточно громко. Разом упавшие на колени мужи и девы стали внимать представшему перед ними Богу в абсолютной тишине. Ни одного случайного слова не роняли они, ни одного звука. 34 Казалось, даже оставшиеся в Верее птицы и звери затаились в самых неприметных для человека местечках, чтобы отчётливо слышать своего небесного покровителя. - Люди! Я внимательно слушал князя Фёдора. Да и, по правде говоря, я знал обо всём услышанном ранее. Про загрязнение рек, дорог, лесов, про невежество и надменность, про самодурство и небрежность попыток одним махом, всецело изменить вашу жизнь. Знал, что приносимый вред может сказаться не только на судьбе, на здоровье отдельно взятого человека, но и на судьбе вашей родины – Руси. Руси – вашего общего дома. Запомните, ваш дом – это не только ваша хата, не только ваше селище или город. Ваш дом – это вся Русь. Ваша семья – это не только ваши жёны и мужья, ваши дети. Ваша семья – это и соседи, и земляки, и все люди. Вам же пить из этих рек! Если вы бросили старый кувшин под ноги соседу, а он потом бросил свой вам, то что же это? Дружеский обмен земляков? И кто же от него пострадает? А пострадают не только эти двое – пострадает и общий дом ваш. Если вы хотите что-то поменять в доме своём, хотите говорить об изменениях, то сначала познайте дом свой. Зная устройство чулана, нельзя обустроить так же светлицу. Зная устройство светлицы, нельзя обустроить чулан. Разве вы этого не сознаёте? Не понимая устройства дома, вы можете заняться его чинительством и случайно снести несущую стену, разрушив дом. Разве вы этого хотите? Вы можете разрушить Русь. - Вот князь Фёдор говорит мне, что Руси нужно совершенство, нужна райская красота, чтобы люди становились счастливее, всё время смотря на неё. Но разве её нет у Руси? Разве это не самая прекрасная для вас страна в мире? Ведь в ней есть всё. Есть все времена года в своём истинном обличии: стужённая зима, пряная весна, жаркое лето и ненастная осень. Здесь есть любая природа: от ледяных гор и жарких степей до солёных морей и голубых пресных озёр. Здесь идут снега, льют дожди, палит солнце. От них то спасаются, то бегут вслед и белые медведи, и рогатые зубры. Здесь есть всё. А сколько народов живут тут уже сейчас, а сколько к ним ещё присоединятся! Русь – это всемирный Ноев ковчег. - И когда вы прилетите в особенное место, то сами убедитесь во всём, мною сказанном. Вы увидите райскую красоту своими собственными глазами, и откроется вам истина. Ждать осталось совсем немного. Однако вижу я, что прав князь Фёдор, говоря о самодурстве некоторых людей здесь. Вижу, что мало людям тех десяти заповедей, что дал им Отец мой; что научились они смотреть меж них, подменять их, будто это наспех принятый городской указ; что могут они с лёгкостью навредить как самим прекрасным людям, так и с лёгкостью погубить ваш общий дом; что могут и сами прекрасные люди с благими намерениями погубить свой дом по незнанию дома, устройства его. - Если же вы нашли самодурство наверху, то одевайте чёрные похоронные одежды и идите на главную площадь города, селища. Начинайте с этого. Но ни в коем случае не будьте шутами. Будьте отцами, а не детьми. Делайте первый шаг, а не заносите ногу ни в духовном хмеле, ни в телесном, над местом для первого шага. И делайте первый шаг, прежде всего, в голове, а не на земле. - Помните, много есть простора для самодурства, – продолжил Христос, ещё раз оглядев толпу. – Чтобы побороть его, выжечь, искоренить, слушайте сейчас меня внимательно! Слышьте же меня! Слушайте каждое слово и внимайте. Я даю вам десять заповедей дома вашего. Соблюдайте их, повторяйте их, чтобы сберечь неповторимую красоту Руси, сберечь её прекрасных людей, чтобы сберечь Русь как единство красоты природы и красоты людей: 35 Первая заповедь. Познавайте дом свой, ибо это дом ваш. И не будет у вас дома другого. Даже если уедете навсегда из него. Всё равно в старости вы вспомните о нём и пожалеете, что уехали. Горька будет ваша печаль. Вторая заповедь. Не сорите в доме своём, ибо это дом ваш. Загрязняя его, мажете вы грязью себя и ходите после как немытые бродяги. Загрязняя жителей дома вашего словами, делами, мажете вы грязью себя и ходите после как немытые бродяги. Третья заповедь. Укрепляйте дом свой, ибо, кроме хозяев, никто не будет делать этого. Никому это не нужно. Без вас покроется трещинами он и может совсем развалиться. Четвёртая заповедь. Приводите гостей в дом свой. Потому что это дом ваш. Это частичка ваша, любовь ваша. Покажите гостям, как красива и сильна любовь ваша, чтобы осознали они её, вдохновились ей, стали друзьями вашими. Полюбили вас как себя. Пятая заповедь. Следите за землёй вокруг дома, ибо она – тоже часть его. Не сорите на ней, ибо запахи и нечистоты всё равно придут к вам с водами и ветрами, на подошвах соседей и друзей ваших, в головах соседей и друзей ваших. Шестая заповедь. Красьте, украшайте дом свой, ибо каждая часть его должна приносить удовольствие, потому что так вы украшаете себя. Седьмая заповедь. Растите детей в доме своём, ибо в противном случае это будут дети недругов. Дети из чужого дома, чуждого вам, чуждые дому вашему. И, когда вырастут они, могут захотеть сломать дом ваш, ничего не зная о нём. Восьмая заповедь. Учитесь и обучайтесь, чтобы случайно не сломать несущие стены в доме своём. Чтобы не пришлось его строить заново. Или строить на его месте дом для врагов своих, превратившись в рабов. Девятая заповедь. Берегите животных, птиц и рыб в доме своём, ибо любят они его не меньше вашего, привязаны к нему, и другой дом им никогда не будет нужен. Десятая заповедь. Берегите Бога в доме вашем, потому что когда не будет сил у вас защитить дом свой, справиться с бедой, то поможет Бог. Ведь нет его любви сильнее. Он – помощь, когда больше неоткуда ждать её. Он – спасение не только после смерти, но и при жизни. - Внимайте! – громогласно произнёс Иисус, и город поглотило новое белоснежное облако, уже едва касающееся улиц своими низами. Только лишь клубы остались позади, люди увидели перед собой пустой стул. Христос исчез, унесшись вместе с облаком в лишь ему ведомые уголки нашего мира, а может быть, его, мира божественного. На улице вечерело. Город спускался всё ниже и ниже, да так, что теперь белым воздушным караванам его было совсем не достать – они остались кочевать высоко в небе. 36 - Расходитесь по домам, плотно закрывайте двери, обвяжитесь – мы приземляемся! – гаркнул князь. – Скоро, совсем скоро мы окажемся в особенном месте. Креститесь и молитесь, чтобы с нами всё было хорошо! Ну же, расходитесь! Люди бегом устремились к своим пристанищам. - Дружи мои, не оставьте меня! – воззвал Фёдор к готовым умчаться приятелям. – Нам нужно быть вместе, вместе направлять людей, что бы не случилось! - Хорошо, князь, воля твоя… – с досадой ответили оторванные от своих семей мужья. Однако чувство вящей ответственности наскоро взяло верх. - Поспешим же! А дальше будь что будет. Всё в руках Господа! Орёл всё снижался и снижался, снижался и снижался, да теперь с такой быстротой, что казалось, будто он смахнул с высокой горы, разглядев в долине добычу. Пернатый исполин спускался, раскинув крылья, спускался, пока вдруг не разжал когти и не взмыл вверх. Все, кто смотрел на него из окон, до смерти перепугались. Князь, его жена, оставившая детей с прислужницами, и помощники не были исключением. Они, побледневшие, обнялись подвое, ожидая сильного удара под ногами. Но удара не последовало – вместо него резко качнуло. Верея словно врезалась в большой кусок наполовину растопленного сливочного масла. Все повалились с ног. Кувыркаясь, верейцы втемяшились в стену, чтобы потом откатиться обратно. По окнам побежали взявшиеся из ниоткуда струи воды: точно внезапный ливень накрыл дотоле абсолютно сухие дома, нежащиеся на ярком солнце. Мало того, вода принялась затекать в терем через щель под дверью, заливая пол. Подмокшие люди с трудом встали на ноги, однако тотчас повалились, потому что город враз будто превратился в ладью, раскачиваемую сильным ветром. Несло то вперёд, то назад. Вода всё пребывала. Струилась, сочилась. И не было ей края. - Конец, – не выдержал городской голова, – обсчитался орёл с местом посадки, сейчас потонем… Впервые князь дал слабину. Окружающие посмотрели на него пустыми глазами, схватились для устойчивости за мебель, что попала под руки, и, растеряв за страшные мгновения все-все мало-мальски пригодные мысли, принялись ожидать худшего. - Отче наш, иже есть ты на небесах… – едва затараторил Фёдор, как вода по своей воле перестала с шумом подкатывать, а после и вовсе начала убывать, причём с той же быстротой, с какой стремилась внутрь. Качка сильно уменьшилась. - Спасены! Спасены! Боже, спасены! – закричал не помнящий себя князь и обхватил Ангелину напряжёнными, покрывшимися мурашками руками. Стенька, перенервничав, молча опустил ладони в покрывавшую пол воду и подкинул её вверх. Снова опустил и снова подкинул. Он был как водяная мельница, как не устающие жёрнова внутри неё. На фоне обезумевшего Стени и рыдающего князя Кадим смотрелся куда более любящим жизнь. Татарин достал из-за пазухи своё счастливое перо, поцеловал его и с возгласом “Спасён! Спасён!” зашёлся в кружащем, хлюпающем танце, разбрызгивая капли по всему терему. Он до боли напоминал старика, плясавшего в оранжевых отблесках костра. Когда вода совсем отступила, окончательно пришедший в себя Фёдор осторожно приоткрыл дверь. Снаружи в свои права потихоньку вступала ночь. Облаков видно не было – лишь первые еле-еле мерцающие звёзды нехотя выбирались из своих небесных нор на самую верхотуру. Это было режимное время или, как его ещё называют за морем, Голубой час – час, во время которого небо окрашивается в переходный цвет между днём и ночью. Час, когда всё-всё вокруг – будь-то дома или деревья – на блеклом заднем фоне насыщается красками, выделяется и не позволяет оторвать от себя глаз. Именно в одну из 37 таких волшебных минут все четверо перешагнули дверной порог, ступили наземь и, осторожничая, побрели на высокий берег Протвы – туда, где верейцы сидели с Иисусом, – чтобы с высоты разглядеть особенное место, в которое орёл принёс Верею. И каково же было удивление, когда пришедшие увидели перед собой не старуюдобрую спокойную Протву, а беспокойную разлившуюся реку, вышедшую далеко за пределы своих берегов! Быстрое течение уносило с собой весь мусор, годами лежавший на дне: и дуги, и кувшины, и всё, всё, всё. Пенящиеся валы довольно бойко рассасывались, и река, волна за волной, входила в привычное русло, оставляя влажными береговые низменности. Создавалось впечатление, что буквально с каждой секундой половодье теряло свою могучую силу. Ещё немного погодя воды окончательно замедлились и потекли как прежде – аккуратно журча в тишине да направляя вслед за собой растущие на дне длинные зелёные травы. Князь оторвал глаза от успокоившейся воды, окинул взглядом город. Он пристально посмотрел туда, где всё это время был обкромсанный край земли, где белые облака когда-то врезались в толщу оголённого грунта. Там, вдали, Фёдор увидел привычный, столь родной сердцу высокий лес! Стоящие перед ним серые деревянные дома будто утопали в бескрайнем светло-зелёном море. Растущая же меж изб зелень в волшебный Голубой час вообще предстала салатовой: салатовые деревья, салатовая трава (та, которая в далёком будущем будет сниться космонавтам. – Прим. автора). Как круглогодичные, всепогодные золотые колосья-великаны, маяками притягивающие к зелёному русскому полю летом и белому русскому полю зимой, над всем этим великолепием высились златоглавые белокаменные церкви. Князь упал на колени, обхватил лицо руками и горько заплакал. Что происходило в голове Фёдора – было неизвестно. Однако спустя несколько минут князь вдруг резко убрал ладони с мокрых щёк. Он провёл пальцами по сырой земле, а затем и вовсе жадно припал к ней губами, будто она была для него сейчас и матерью, и женой, и дочкой, и Господом Богом. Похожие, но в разы усиленные долгим ожиданием чувства испытал старик. Перс стоял вдалеке, на высоком береге озера, что образовалось на месте Вереи, когда огромный орёл забрал её с собой. Новоиспечённая гигантская яма за несколько часов заполнилась водами разорванной на две части Протвы. И когда пробил Голубой час, дряхлый старец увидел в небе точку. Она всё укрупнялась и укрупнялась, пока перс, наконец, не признал в ней два летящих города. Сблизившись почти вплотную с лесом, орёл разжал когти и бросил свою попутчицу в воду. Сиюминутно водная масса взметнулась вверх – да так, что ничего нельзя было разглядеть за огромными фонтанами белых брызг. Поднявшись донельзя, вода пустилась вниз стеной ливневого дождя. Рухнувшая в два счёта полупрозрачная мокрая завеса оставила вместо себя фантастический город. Старик заглянул в золотой ящик и увидел, что он пуст. В нём больше не было маленького-маленького города с пёстрыми домами. Тут же понял перс, что отныне Китеж спасён! Китеж – город, который могут увидеть только те, кто чист сердцем и душой, город, в котором живут только те, кто чист сердцем и душой. Вкупе осознал старец, что избавил он, наконец, своё вековое тело от казавшихся неразрывными пут, что разрубил нити крепости булата, коими самая большая замысль соединила его тело с его душой. С сего момента душа была вольна! Старик, освобождённый от многовекового бессмертия, бросил последний взгляд на Китеж и с улыбкой на лице умер. Оттоле его прах покоится в совсем неприметной могиле на верейском кладбище: под тенью высокой берёзы, под ковром из зелёной травы. Стеня, первым оправившись от невероятного потрясения, покинул приятелей и отправился домой, к любимой. Любимой, которая должна была увидеть его в первый раз. 38 В самый-самый первый. И он очень боялся этого. Его кидало то в жар, то в холод. То мурашки появлялись на теле, то – дрожь, то выступала нервная улыбка. Вдруг, не понравится он ей, разлюбит… С как никогда тяжёлым сердцем приближался Стенька к дому. Подошёл к родному двору, окликнул её: “Софья, я здесь, я пришёл!” Тут же он взял в руки шапку, крепко сжал её пальцами и замер. Но жена распахнула дверь и бросилась к нему, ни о чём не думая. Она обхватила своими нежными руками Стенину шею и, поджав ноги, повисла на нём как самая приятная ноша, словно часть его, которую сначала отобрали насильно, а потом вернули. “Исследователь” стальным замком сцепил руки на талии жены. Он провёл бородкой по её носу, губам, подбородку. Прижался грубой щетиной к её нежной щеке и зарыдал. Лицо же Софьи давным-давно было окутано слезами. Казалось, солёные капли, не переставая, выбегали из её глаз с того самого момента, как Иисус сотворил чудо. Теперь Стеня и Софья плакали вместе. Он – от того, что она видит и что она рядом с ним. Она – от того, что она видит и он рядом с ней. Влюблённые долго обнимали друг друга посреди ночи, наполненной ярким светом Луны, чистым чёрным небом и мириадами жёлтых огоньков вдалеке виднеющихся домов. Софья впервые в жизни разглядывала подобную незабываемую ночь – вживую, не по рассказам Стеньки. Эта ночь… Эта фантастическая ночь… Неужели она везде такая в России? И что интересно там, где наша ночь встречается с ночами других стран? Что там, на границе? На границе стран, на границе ночей, на границе небес? Есть ли там чистое чёрное небо, наполненное мириадами жёлтых огоньков вдалеке виднеющихся домов и яркой Луной, окружённой россыпью белых огоньков далёких звёзд, среди которых пребывает созвездие Гончих псов? Чтобы найти ответ, я отправился туда, где обрываются те самые жёлтые огоньки, туда, где кончается исконная русская территория. Я взял такси и поехал к берегу Западного Буга – границе нынешней Белоруссии и Польши. Так уж получилось, что это была моя последняя ночь пребывания в Бресте. Путь, освещённый высокими фонарями, пролегал по улице Героев обороны Брестской крепости. Дорога петляла то влево, то вправо, то влево, то вправо. Перед пограничным городком, я вышел из машины. Огляделся. Здешние окрестности безотлагательно заставляют кожу покрываться мурашками. В твоём же уме начинают рождаться настоящие, самые настоящие, самые живые и глубокие мысли: о том, что здесь было, о том, как люди здесь два месяца выживали и сгорали дотла. Здесь, в месте, где сходятся жизнь и смерть, где сходятся религии, где сходятся народы. Полночь. Слева от меня гарнизонное кладбище польских и русских солдат. Представляете, общее кладбище прямо на границе! Любой въезжающий тут в Россию видит, какой ценой готовы останавливать таких, как он: что десятки лет назад, что сейчас. Слева – кладбище, а напротив него – железная дорога. Над ней пешеходный мост. Остаётся только подняться по ступенькам, чтобы с высоты, над макушками деревьев тёмного леса, увидеть её – заветную границу ночных небес. Я поднимаюсь. Думаю о том, какой будет переполох, если с этого моста запустить сигнальную ракету в сторону пограничной реки: обжигающе красную или ярко зелёную. Я шагаю, взбираюсь по лестнице. Ступенька за ступенькой я поднимаюсь в ночь. Наконец, я на мосту, над землёй, посреди ночи. Я смотрю вперёд, вверх и вижу. Вижу, что к тому времени, как я добрался сюда, небо над двумя странами полностью заволокло облаками. 39
