ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ: "БУДУЩЕЕ ЗА УГЛОМ

ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ: "БУДУЩЕЕ ЗА УГЛОМ.
ОНО НАСТУПИТ В ЛЮБУЮ СЕКУНДУ"
Писатель - о кафкианской Вселенной, русской душе, разорванной между
Западом и Востоком, Чехове, Льве Толстом и себе
Ольга Мартыненко
В последние годы имя Татьяны Толстой ассоциируется не только с литературой, но и с
телевидением, где ее полемический дар естественно вписался в "Школу злословия".
Правда, сейчас передачу показывают так поздно, что доставить себе это удовольствие
могут лишь отчаянные полуночники. Однако книги Татьяны Толстой: ранние и поздние
рассказы, роман "Кысь", статьи, в которых ее умение излагать свои мысли резко,
темпераментно и ярко проявляется со всем блеском, доступны в любое время суток. Они
постоянно переиздаются, и не только в России: пару лет назад в Америке была издана
"Кысь", а совсем недавно сборник избранных рассказов "Белые стены".
МН: Не знаю, как для американцев, но для нас антиутопия "Кысь", где вы пишете, с
каким трудом люди, родившиеся после Большого взрыва, заново обретают
человеческий облик, по-прежнему актуальна. На всем протяжении истории Россия
движется рывками. 1917 год - перед глазами, но ведь, допустим, и после XI-XII веков
просвещенная, грамотная Русь рухнула в пропасть. Национальный характер тому
виной, география, климат?
Толстая: На этот вопрос еще никто не ответил. Думаю, впрочем, что ответ надо искать не
в марксизме-материализме, а вдоль той дороги, по которой Лев Николаевич Гумилев
похаживал. Его идеи достаточно завиральны, но они заключают в себе то самое безумие, в
котором есть гениальность. И хотя ни одно из его заключений не является истиной в
последней инстанции, это и есть: верной дорогой идете, товарищи. Он пишет о
пассионарности жизни и культуры народов.
МН: Но согласно Гумилеву, пассионарность присуща молодым нациям.
Толстая: А в XI-XII веках мы и были молодой нацией, и вскоре получили татарскую
прививку, которая, насколько я могу понять, вырвала нас из Западной Европы. Может
быть, мы бы и не слились с нею, не знаю. Что было со славянами раньше, не ведает ни
одна живая душа, а затем молодой нации почти сразу сделали две прививки: варяжскую, и
немедленно - не успели вздохнуть - татарскую. Что вы хотите, если наша душа разорвана
между Западом и Востоком? Вот мы всемирную отзывчивость и имеем. Иначе говоря,
шизофрению: лицо одного приклеено к ногам другого. Неизвестно как, но в генетическом
коде, похоже, записаны и культурная склонность нации, и темперамент населения, и даже
интерес при выборе профессии.
МН: Но каков бы ни был наш генетический код, к русскому народу вы суровы:
пьянствует, зарабатывать не любит, хочет просто так деньги иметь.
Толстая: Конечно, наш народ не избалован, он может сварить суп в галоше рваной, но он
любит жаловаться, что кто-то ему мешает, а сам беспросветно пьет и бездельничает.
Климат плохой? Да, у нас Сибирь, холодильник с собой таскаем. Но до революции там
реки были прозрачные, леса густые, до сих пор никак не сведем. Народы живут и в
Африке, и в Азии в чудовищных условиях: змеи, крокодилы, 50-градусная жара, малярия и
другие болезни, и все это не мешает, например, китайцам трудолюбиво плести защитный
веер для каждого кустика риса на необозримых, залитых водой рисовых полях. Я не знаю,
отчего мы другие. И татары вроде благоденствуют, и с варягами все в порядке, но когда к
голове петуха приделан хвост змеи, получается химера, василиск.
МН: И долго мы еще будем так странствовать по истории?
Толстая: Долго: голова будет петь и кукарекать, а хвост волочиться. Критическая масса,
которая называется то электоратом, то публикой, то толпой, то народом, то телезрителями,
в зависимости от того, кто как захочет ею манипулировать, не дает и не даст никогда нам
стать ни западной, ни восточной державой. Периодически из этого котла вырывается
талант и часто гибнет, потому что ему сопутствует высоко ценимая в нашем фольклоре
"удаль", то есть преступная необузданность и безответственность, которой он гордится.
Она, например, заставляет человека пить что дают или мчаться на машине с огромной
скоростью, наплевав на жизни тех, кто попадет под ее колеса. Эта удаль типа "и за борт ее
бросает" - одно из самых отвратительных свойств русской нации. Все это - мое родное, и
все это я люто ненавижу. Я, как плоть от плоти своего народа, отдаю себе отчет в том, что
вся эта удаль кончается ничем. И в тяжелые моменты она не в помощь.
МН: Что вы имеете в виду?
Толстая: Будущее, которое за углом и в любую секунду наступит. Сейчас у нас ситуация
весьма опасная, наплевательство власти на людей и на страну дошло до пределов. А
посмотришь - власти как бы и нет. Нет никаких попыток ничего удержать, спасти,
укрепить, не дать развалиться, провалиться, произойти финансовому коллапсу. Манера
откладывать волну народного гнева уже приводила не к одной революции. Ее все время
отодвигают, а она нахлестывает. В 1905 году напор был особенно большой, дамбу
прорвало, и стране выдали Конституцию. Хотя власти и тогда не понимали, как
действовать дальше: ну-ка, прикрикнем на них! Александра Федоровна советовала
Николаше: строже надо с народом быть, строже. Кончилось страшно.
МН: Стало быть, выхода из этой беспросветной жизни вы не видите?
Толстая: Я не знаю, просветная она или беспросветная, но для напряжения,
существующего в обществе, есть только два способа спустить пар. Один - ужасный: через
взрыв. Революция, дефолт, банкротство всего и вся отбрасывает страну назад - "и за борт
ее бросает", - так что потом, как ни восстанавливай, всего не восстановишь. Сейчас очень
странное и опасное время. Демократии как процедуры у нас больше нет. Вместо нее
повсюду какие-то совершенно былинные прокуроры - "встали не бужены, вышли не
прошены..." Зато выросло поколение людей, для которых совершенно естественны те
свободы, которые прежнему поколению и не снились. Народ толчется в огромном
бесцензурном пространстве. На взятки смотрит легко, главное - не попасться, ведь
периодически налетает коршун и выхватывает показательного цыпленка. Прав у нас нет,
но есть возможности. Системообразующее произведение - "Кошкин дом" Маршака. Это в
чистом виде Рублевское шоссе и его клоны - малые шоссейки. Гламур, нажитое нечестным
путем богатство, зависть, предательство, - все там неустаревающе прописано. "КОШКА: А
вот моя гостиная, ковры и зеркала. Купила пианино я у одного осла"... "ПЕТУХ: У ней
перина - чистый пух! - КУРИЦА: Она цыплят крадет, петух..." Жалобы обездоленных:
"Мы кошкины племянники... - Вот я вам дам на пряники! У нас племянников не счесть, и
все хотят и пить и есть!" Потом, естественно, все это сгорает: "Вот и рухнул кошкин дом,
погорел со всем добром"...
Второй выход эволюционный: "авось, обойдется", "бог даст, образуется" - и оно бы и
хорошо бы, если бы власти разрабатывали хоть какие-то планы социального успокоения,
если бы шла работа над системными проектами, - чтобы народ зарабатывал, производя
какие-то ценности, а не просто перепродавая китайские ртутные игрушки и турецкий
люрекс; если бы существовала сколько-нибудь осмысленная стратегия, рисовалась
сколько-нибудь осмысленная перспектива. Ничего же этого нет. Есть оглушительное
воровство. Правда в том, что все воруют: и народ, и власти, и все прекрасно об этом знают,
но вот как остановить коррумпционные механизмы, уже непонятно. И, видимо, попытки
предпринять системные реформы прекращены, потому что правду где-то закопали, и
народу все твердят, что мы ни в чем не виноваты, а если что плохо, так это по вине врага, а
враг за границей. Это американцы нам толченое стекло в кашу подсыпают. И нам пророчат
по ТВ, что вот-вот земное ядро остынет, солнце погаснет, исчезнет магнитное поле Земли,
- последние денечки гуляем. Когда в предвыборный год тебе преподносят этот
апокалипсис, думаешь, так и хрен с ними, пусть выбирают кого хотят. Кстати, как вам
нравится "Марш несогласных"?
МН: Больше всего мне не нравится как с ним обошлись.
Толстая: Об этом и речь. Шли бы себе и шли. Конкретные личности, которые составляют
руководство "Маршей несогласных", мне, скорее, несимпатичны. Но какими бы они ни
были ужасными, у них есть свои крики. И есть разрешенные Конституцией методы нести
свои жалобы и крики. Если бы они мирно прошлись с криками, их влияние было бы ноль.
Как только начинают их давить, народ возмущается, звереет, так начиналась революция.
Не хотелось бы...
МН: Что же, по-вашему, власти это не волнует?
Толстая: Они рассчитывают, что убегут.
МН: Но царю-то не очень удалось.
Толстая: Да, хотя у царя были пароходы, вклады в банках. Британский кузен не взял его к
себе и деньги украл, видимо. Есть такая теория...
МН: Один из ваших документальных рассказов в недавнем сборнике "Изюм"
посвящен великой княжне Анастасии. Вы думаете, она действительно спаслась?
Толстая: Этот рассказ основан на замечательной книге американского журналиста Питера
Курта, но издатель Захаров ее выпустил без самого важного: без аппарата, без примечаний.
(Захаров, безусловно, будет гореть в аду.) А в примечаниях содержатся ответы на все
вопросы, которые возникают у вас при чтении текста. И главный ответ вы должны дать
сами. Если эта женщина - самозванка, то кто она? Из какого круга? Назовите, хотя бы
примерно, женщину этого возраста, этой внешности, знающую до деталей не только
личную жизнь и интимные привычки царской семьи, их слуг, лечащего доктора Боткина,
но и те глубоко засекреченные государственные сведения, правда о которых выплыла
наружу только после Второй мировой войны! Но читатель не даст ответа, потому что
примечания у него вырвали и выбросили. В ад, в ад. Или в суд.
МН: В своем фантасмагорическом рассказе "Сюжет" о дуэли Пушкина, на которой
он убил Дантеса, и последовавшей через много лет случайной гибели престарелого
поэта от снежка в голову, брошенного симбирским гимназистом, придворному
лекарю Боткину вы отводите куда более завидную участь, чем ждала его в жизни.
Как вам приходят в голову эти хитросплетения сюжетов?
Толстая: Не знаю как. Приходят и поселяются. Вертятся, вертятся, и я думаю: что же
такое у меня в голове-то вертится? И потом избавляешься, написав.
МН: А сейчас ничего не вертится?
Толстая: Вертится многое и мешает друг другу.
МН: Скажите, пожалуйста, каким образом перемещающаяся с одного исторического
ухаба на другой Россия дала лучшую в мире литературу, в которой нет ни эротики,
ни денег, а есть только жизнь духа?
Толстая: Это такой наш русский волшебный секрет. Хотя... Недавно мы с сестрой ездили
в отпуск и взяли с собой Чехова почитать на пляже. Были у меня с собой еще два
английских романа, но как-то не пошло, а Чехов на Сицилии - отлично! Зефиры веют,
волна плещет, лимоны гроздьями висят на деревьях, Этна курится белым дымком - а ты
валяешься под зонтиком и читаешь о беспросветной тупости, темноте и забитости нашего
народа - оксюморон что надо. Так вот, у Чехова есть и про эротику, и про деньги, только
угол зрения другой: "Я стал ее любовником... Держать в объятиях молодое, прекрасное
тело, наслаждаться им, чувствовать всякий раз, пробудившись от сна ее теплоту... За
обедом она съедала суп, лангуста, рыбу, мясо, спаржу, дичь, и потом, когда ложилась, я
подавал ей в постель чего-нибудь, например, ростбифа, и она съедала его с печальным,
озабоченным выражением, а проснувшись ночью, кушала яблоки и апельсины. Главным,
так сказать, основным свойством этой женщины было изумительное лукавство.
Она хитрила постоянно, каждую минуту, по-видимому, без всякой надобности, а как бы по
инстинкту, по тем же побуждениям, по каким воробей чирикает или таракан шевелит
усами..." Неплохо так о женщине, в соседних абзацах - "молодое, прекрасное тело", а
потом про то, сколько она сожрала, и наконец, "как таракан шевелит усами"... Тут же сразу
и про деньги: "...нам много нужно было денег. Бедный отец высылал мне свою пенсию, все
свои доходишки, занимал для меня, где только можно было... я послал ему отчаянную
телеграмму, в которой умолял заложить имение. Немного погодя я попросил его взять гденибудь денег под вторую закладную"... Это жизнь интеллигенции. А вот жизнь народа, а
вот жизнь духа: "Яков Иваныч, сжав кулаки, не глядя на него, чтобы не ударить, быстро
вышел из молельной. Так же, как давеча на дороге, чувствуя себя громадным, страшным
зверем, он прошел через сени в серую, грязную, пропитанную туманом и дымом
половину... Ему уже было ясно, что сам он недоволен своею верой и уже не может
молиться по-прежнему. Надо было каяться, надо было опомниться, образумиться, жить и
молиться как-нибудь иначе. Но как молиться? А, может быть, все это только смущает бес и
ничего этого не нужно?.. Как быть? Что делать? Кто может научить?.." И через пять минут
Яков Иваныч с сестрой убивают своего брата. Ни народ, ни интеллигенция в этих
чеховских рассказах не знают, как жить, не живут, а вопрошают. И поведение этих людей
дикое, бессмысленное, как у отравленных. Разориться самому и разорить отца ради
женщины, сдуру убить брата бутылкой с постным маслом ("испытывая удовольствие
оттого, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как живая") - действительно, бес
смущает, бес водит русского человека. Разрушить, всё до основания разрушить - вот чего
хочется русскому человеку, вот о чем ему поется, вот от чего у него руки чешутся. И это
задолго до "Чевенгура".
МН: Ваш рассказ "Белые стены", хоть там все очень деликатно, по сути о том же, о
разрушении, стирании памяти вплоть до досок.
Толстая: Да, стирание памяти во имя новизны, ради моды - это такая важная для меня
тема. То есть память может быть сколь угодно тяжелой, неприятной, мучительной, но без
нее ты никто, манкурт. Как учат американцы в своих инструкциях: давайте от этого всего
избавимся, проснемся без прошлого и начнем жизнь сначала, с нуля. Ну, ладно Америка
особая страна, у нее короткая память, но и Европа тоже все пересматривает, от всего
избавляется и становится все тупее и тупее. Вот сейчас Европа избавится от европейской
цивилизации, ее жители - араб и латыш - сольются в поцелуе, и старая культура канет на
дно. Недолго осталось, боюсь.
МН: Вы много писали о западной литературе. Она вам по-прежнему интересна?
Толстая: В последнее время мне интересна только русская, со всеми ее тонкостями.
Литература западная всегда была для меня скорее ознакомительной. Она прекрасна, даже в
переводе. Но начнешь читать Льва Толстого и при всем том, что он себе позволяет в
"Крейцеровой сонате", требуя, чтобы род людской не размножался, - тоже разновидность
разрушения, да еще какая! - видишь, насколько глубже пашет русская проза. Так глубоко,
наверно, пахать и не надо: нехорошо это, нездорово. Маленький сюжет про него
показывали по телевизору: много-много-много фотографий. Я вдруг рассмотрела: какие же
у него грустные глаза, как плохо ему. Бедная, любящая, замученная им Софья Андреевна
его крепко держит, цепко хватает. А он закладывает за пояс руки, длинные, длинные у него
пальцы; они струятся, - ничего он брать не хочет. Он даже как будто веревкой руки связал:
ничего не хочу иметь, ничего брать не буду. Но глаза-то грустные, жизнь ему мешает,
никто его не слушает. Некрасивый, глаза грустные, как будто пень ожил.
МН: Толстому, к слову сказать, принадлежит примечательное высказывание, близко
касающееся современности: еврея любить трудно, но нужно.
Толстая: Так и поступаем.
МН: Что вы скажете об истории с Бронзовым солдатом?
Толстая: Что эстонца любить трудно и не нужно. (Шутка.) А вообще на себя бы
оборотились. Москву снесли, нет Москвы. Теперь та же участь ждет Питер.
МН: Как Кремль-то оставили?
Толстая: А мы спросили в "Школе злословия" главного архитектора Москвы Александра
Кузьмина, нет ли планов Кремль срыть и построить там развлекательный комплекс? Он
как-то стал глаза заводить... но у нас выкинули это место.
МН: А разве так бывает?
Толстая: От самоиспуга. Слово "Кремль" включает в себя все смыслы нашей жизни.
Скажешь по телефону "Путин" и тут же слышишь, как шуршит бобина. Они запишут и
положат на полки. Эта самовоспроизводящаяся бюрократия сама себя поддерживает, она
должна шевелиться, бумаги сами должны с места на место перекладываться, это же
кафкианская Вселенная.