Стихи Алёшин О.В.

Итальянские впечатления
(Четыре стихотворения)
Памятник Данте во Флоренции
Италия – упавшая колонна в море.
И крыши красные, как высыпанье кори.
На страже альбиносы сумрачные – львы
Людской поток живёт законами плотвы:
То на съеденье бросят статуэтку в храме,
То устрицу с лимонным соком в ресторане.
Но Облака бледнее флорентийский Дант.
Ему не подойдёт сентиментальный бант.
Тяжёл и прост окаменевший плащ поэта.
И лавр на голове взъерошен ярким светом.
Орёл у ног – властитель горной высоты –
Не смог подняться выше умной простоты.
В руке у Алигьери мраморная книга –
Пропитана насквозь чернилами индиго.
На площади – у Santa Croce – каюсь в том,
Что до конца сумел прочесть лишь первый том.
Santa Croce
1.
Нагретые солнцем Тосканы ступени
Потворствуют милой размеренной лени.
Фонтан – проповедник желанной прохлады
Народ призывает под тень колоннады.
Спокойствие мрамора. В нишах скульптуры,
Но в складках таится античность натуры.
На ликах библейских аскезы оправа
На изгнанном Данте румяная слава.
В базилике душной гробница поэта,
Но нет в ней – ни праха*, ни спелого света.
Улыбчивый ангел с цветами – на фреске –
Напомнил о черноволосой Франческе**.
На мраморной пятке времен Возрожденья
Почти не заметная дрожь пробужденья.
* Данте Алигьери похоронен в Равенне, в базилике Santa Croce находится
его кенотаф.
**Перекличка со стихотворением Василия Комаровского «Возрождение».
2.
Не принято в России в храмах хоронить поэтов.
Им часто снятся незаконнорожденные сны.
Но здесь в подвижно лёгких пятнах солнечного света
От скуки дремлют ангелы – адепты тишины.
Прорвался, как нарыв, наружу звук упавшей книги.
Испуг с прохладных плит сорвался стайкой воробьёв.
Так управляют миром тектонические сдвиги
Не ощущая гибельных и скошенных краёв.
А может быть, во время пресной монотонной мессы
Какой-то мальчик книгу выронил из сонных рук.
Прочерченный карандашом по линии отвеса
Встревожил Микеланджело простосердечный звук.
Фреска
Музей давно уже закрыт. Куда идти
На шум фонтана или запах капучино?
Неважно. Можно просто медленно брести.
По узким улицам не выдумав причины.
Как много стало многозначной пустоты
В широких жестах чуть надменных флорентинцев.
Безлистый мрамор: рельефы умной наготы
Среди химер и львов, и прочего зверинца
Античности. Но вот и римский легион
С тяжёлым высверком желанного возмездья.
Здесь варвары пируют! легкий Аквилон
Гуляет по садам потухшего предместья...
И потекли граниты. Тихий дождь стучит
По ржаво-красной раскалённой черепице.
Размешивает свет янтарь и лазурит.
Теснятся в нишах ангелы, народ и птицы.
Майский жук
На шаткой лестнице – жасмин в моём саду,
И майский жук летит куда-то, как в бреду.
Что изменилось здесь? Наверно, ничего,
Но если не считать старенья моего.
Забавы детские припомнила рука:
Я на лету сбил шапкой майского жука.
Вселил его в пустой от спичек коробок
И к уху приложил нехитрый погремок:
Предавшись обречённо вечной суете,
Карабкался куда-то пленник в тесноте.
И всё казалось мне, не знаю от чего,
Что это тайный шорох детства моего.
***
Зачем мне спорить с вами? Вы, конечно, правы.
И даже яблоко на ветке, сгнившее, за вас.
И нет на свете бесполезнее забавы:
У незнакомца спрашивать – который час?
Всё тлен, печаль, беспомощность и омертвенье.
Всё это так. Но как бы вам попроще объяснить?
…Представьте: тихий сад, осеннее свеченье,
Тропа под клёнами, летящей паутины нить…
Но вдруг вы набрели на высохшую ветку,
Что хрустнула от тяжести устало под ногой.
Не страх – другое что-то, но, увы, нередко
Озноб вы ощущаете чуть сгорбленной спиной.
Но в тихом отзвуке природы омертвелой
Есть то, что заставляет лист над головой кружить.
И долго сморишь вверх с улыбкою несмелой,
И хочется ещё, не зная для чего – пожить.
***
Как мечтал я о собственном доме,
Где скрипит, расхворавшись, паркет,
Где растёт на старинном балконе
Сонный плющ, заслоняя мне свет,
Где начертано: «Anno Domini»
На старинной гравюре. Но что
Означают слова на латыни,
Вероятно, не знает никто.
Где в вольтеровском кресле напротив,
Всё вздыхает мой друг о былом,
Но я к чувствам его так заботлив,
Что не смею сказать о своём
Неизбывном желаньи согреться
На ладонях каких-нибудь рук
Что не знают с далёкого детства
Ни тяжёлой работы, ни мук.
***
Я не бывал в кофейнях на Монмартре,
Не вёл бесчисленных и дружеских бесед
О непонятном, но любимом Сартре,
Смотря рассеяно всем женщинам вослед.
На «ты» ни с кем я не был из великих
И не был знатоком коллекционных вин,
И жизнь моя прошла среди безликих,
К тому же нищенских в провинции витрин.
Не знаю отчего, но утром рано,
Когда июль влетел в окно шмелём,
Наивный и забытый сон Сезана
Внушили запахи корицы с миндалём:
В нём были улицы парижские прозрачны,
Как платье юной незнакомки на просвет.
И робкой тенью улочек охвачен
Легчайший шорох утренних пустых газет.
Казалось мне, что жил я здесь когда-то,
Но не припомню именно в каком году.
А может в прошлой жизни эмигрантом
Кормил здесь часто хлебом уток на пруду?
Камера-обскура
Какая странная затея детства,
Смотреть в глазок дощатого забора.
И ощущать бездомное соседство
Среди теней каштановых узоров.
Наверно, кто-то свыше в утешенье
Времён наставших мне тогда позволил
Почувствовать неясность предвкушенья
Шагов босых и чуть беспечных – то ли
Застольных дней июля на террасе,
Заставленной букетами в стаканах;
Пригоршня спелой вишни на атласе
Размотанного синего тюрбана.
И вот закрылась камера-обскура,
Как будто тихо опустилась штора:
Увидел вдруг три крапинки в прищуре
С обратной стороны забора.
***
Бросаю хлебный мякиш уткам
Забавы ради. Но весь март
Подобен монотонным суткам,
Которых не снести в ломбард.
Дичаю, как и всё на свете,
Наверно, потому и рад,
Простым вещам, как эти дети,
В тени безродных колоннад.
Здесь азиатский тёплый ветер
Гоняет пыль с сухим песком.
Любимый век мой обесцветил
Под проржавевшим козырьком.
И только детская забава,
Кормить беспечно диких птиц,
Даёт, быть может, в жизни право
Не узнавать знакомых лиц.
***
Поёт француженка, наверно, о любви.
О чём ещё ей петь по радио ночному?
Да, изменился у меня состав крови,
Но не разбавить декадентскую истому
Старинным шлягером и рюмкой коньяка –
Всё это нынче лишь безвкусная подделка,
Вдруг смыслишь, даже слово страшное – века –
Лишь на фасаде пожелтевшая побелка.
Всё рядом – только не пойму, в каком числе
Теперь живу. Квартира – квадратура круга.
Мне кажется, что я улитка на стекле
И на моей спине бетонная лачуга
С немыми окнами, подъездами, людьми,
Француженкой из радио, и старой молью;
И глупые мамаши с глупыми детьми…
Куда всё движется? Но «движется любовью».
Асеевский парк
Говорят, что одна из дочерей фабриканта Асеева, которая была
нездорова, любила кататься на ослике по усадебному парку…
…Мертворождённые фонтаны,
Скульптуры, не познавшие резца...
И только сирые каштаны
Забыть не могут мрачного жильца.
Его безумное дитяти,
Как встарь сквозь сумрак мрачных колоннад,
Въезжает на седом осляти
В пропахший гнилью старый барский сад.
И как-то жутко мне от тени
Легенды этих мест…
Но ерунда:
В былое тень куста сирени
Играет с каждым, кто пришёл сюда.
Но взгляд безумства воспалённый
Мне чудится из каждого угла,
Как свет от жизни отрешённый
На синих гранях битого стекла.