Ольга Куянцева Запорожье КОМПАРАТИВНЫЙ АНАЛИЗ ТРЕХ ПЕРЕВОДОВ СТИХОТВОРЕНИЯ ДЖ.Г.БАЙРОНА «ДУША МОЯ МРАЧНА» ИЗ ЦИКЛА «ЕВРЕЙСКИЕ МЕЛОДИИ» Появление Дж.Байрона в истории мировой литературы несомненно стало значительным событием, во многом определившим основные тенденции развития романтизма. В России в 1810-х годах приобретает известность творчество Дж.Байрона с его бунтарским духом, стремлением к свободе, субъективизмом и исповедальностью становится поистине востребованно после поражения декабристского восстания 1825 года. П.Вяземский на страницах «Московского телеграфа» замечал: «В нашем веке невозможно поэту не отзываться Байроном. Нынешнее поколение требует байроновской поэзии не по моде, не по прихоти, но по глубоко в сердце зародившимся потребностям нынешнего века» [4, 67-68]. В 19 веке появляются многочисленные переводы Тютчева и Фета, Огарева и Плещеева, Случевского и Алексея Толстого и многих других. Долгие десятилетия Байрон не просто переводился, он вызывал полемику, которая касалась преимущественно даже не творчества великого английского поэта, а путей и судеб национальной поэзии, сущности русского самосознания, «правды» и «искренности» в искусстве. Подобный взгляд на крупные явления мирового искусства со стороны потребностей духовной жизни отечества – черта, выступившая в русской культуре с наибольшей отчетливостью. Символисты рубежа веков открыли новую страницу в переводах и в переосмыслении Дж.Байрона, о чем говорят переложения, сделанные Брюсовым, Блоком, Бальмонтом и Вяч. Ивановым. Они сумели увидеть в лирике Дж.Байрона особенную музыкальность, некоторую экзотичность метафор, определенную стилизацию античных образцов. Именно с «Еврейских мелодий», стихотворений 1816 года, обращенных к сестре Дж.Байрона Августине Ли, и «Чайльд-Гарольда» внимание исследователей перемещается к ранним лирическим циклам. Впрочем, несомненными образцами байроновских интерпретаций являются переложения М.Лермонтова, в творческой эволюции которого наследие Дж.Байрона сыграло ведущую роль. Справедливо заметить, что поистине «золотой фонд» Дж.Байрона в русских переложениях составляют и переводы И.Бунина. Настоящая работа – попытка компаративного анализа трех переводов стихотворения Дж.Г.Байрона «Душа моя темна» («My soul is dark») из цикла «Еврейские мелодии» («Hebrew Melodies», 1815), выполненных М.Лермонтовым, а также Н.Гнедичем и И.Буниным в 19 веке. Кроме сборника «Часы досуга», изданного в 1807 году, Байрон не опубликовал ни единого сборника стихотворений. Издания некоторых стихотворений, разбросанных по журналам, давались изредка в виде подборок, сопровождавших издания поэм и драм. Исключение было сделано только для сборника «Еврейские мелодии», законченного в 1815 году. Для М.Лермонтова байроновский лирический том становится настольной книгой, перечитываемой и переосмысляемой снова и снова. Байрон привнес в поэзию искреннее описание собственной жизни, сделав ее дневником собственной души. Отвергая условные литературные переживания, Байрон формирует свою лирику как способ исповедания. Несмотря на то, что стихотворная форма обладает строгими законами и предполагает стилизацию, Байрон отказывается от этого, предпочитая ей необычность порядка рифм и построения строф. Все это не оставляет сомнений в отчетливости, искренности и достоверности описываемых чувств. Одним словом, Байрон формирует новое обязательное условие истинной поэзии: точность и неподдельность чувства должны быть продиктованы собственным душевным опытом автора. Этим обусловлена необходимость без утайки передавать в стихотворении любовь и ненависть, муки и радость, озарения и разочарования – все, даже и наиболее сокровенные движения души, что нашло свое отражение в лирическом цикле «Еврейские мелодии». Данная поэзия определяется как поэзия рефлексии, поэзия постоянного самонаблюдения и самопознания, что было воспринято и развито в поэзии М.Лермонтова. Поколение романтиков, ощутившее влияние «Чайльд-Гарольда» и «Еврейских мелодий», понимало байронизм как то новое, что должно было крепко укорениться в литературе, осознавало, что появление в литературе Байрона не могло остаться незамеченным. Без сомнения, наиболее яркие переложения Байрона на русский язык сделаны М.Лермонтовым, склонным во многом сопоставлять свою жизнь с жизнью британского поэта. По нашему мнению, в творчестве Лермонтова имело место сильное влияние Байрона, но в его переложениях находим самобытность, сопереживание байроновскому лирическому герою и, что самой главное, глубоко индивидуальное прочтение и интерпретацию байроновских мотивов. Обратимся к структуре стихотворения «My soul is dark». I. My soul is dark – Oh! quickly string The harp I yet can brook to hear; And let thy gentle fingers fling Its melting murmurs o`er mine ear. If in this heart a hope be dear, That sound shall charm it forth again: If in these eyes there lurk a tear, `Twill flow, and cease to burn my brain. II. But bid the stain be wild and deep, Nor let thy notes of joy be first: I tell thee, minstrel, I must weep, Or else this heavy heart will burst; For it hath been by sorrow nursed, And ached in sleepless silence long; And now `tis doom`d to know the worst, And break at once – or yield to song. [1, 182]. Оригинал Байрона написан 4-стопным ямбом с мужскими рифмами. Это восходящий размер, призванный в стихосложении передавать сильные эмоции. Следует отметить, что английский стих более свободный, чем русский. Именно этим обусловлен динамизм байроновского стихотворения, его бунтующий характер. В переводе М.Лермонтова находим замену размера оригинала чередованием строк 6- и 4-стопного ямба с мужско-женской рифмовкой, что несвойственно русской поэзии. «Неполнота» второго стиха (всего три стопы) еще более повышает эмоциональное напряжение. Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей! Вот арфа золотая: Пускай персты твои, промчавшися по ней, Пробудят в струнах звуки рая. И если не навек надежды рок унес, Они в груди моей проснутся, И если есть в очах застывших капля слез – Они растают и прольются. Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец. Мне тягостны веселья звуки! Я говорю тебе: я слез хочу, певец, Иль разорвется грудь от муки. Страданиями была упитана она, Томилась долго и безмолвно; И грозный час настал – теперь она полна, Как кубок смерти, яда полный [2, 152]. Ямбический размер использован и в переводе И.Бунина, у которого чередуется 4- и 3-стопнные стихи с мужско-женской рифмовкой. Использование пиррихиев отчасти смягчает и снижает темп воодушевленных строк. Спеши, певец, скорее арфу взять: Печаль в душе моей бунтует! Пускай могучие аккорды зазвучат И слух мой очаруют! Коль в сердце спит надежда – то от сна Восторги музыки ее пробудят, Коль есть в очах слеза – то упадет она – И мне отрадней будет. Но грусти песнь, певец, пусть зазвучит, Нельзя мне веселиться, Мне надо слез, - душа моя болит, Она готова раздробиться; Она сносила долго тяжкий гнет И мучилась в молчанье… [1, 416-417]. Н.Гнедич для своего переложения избирает форму 4-стопного амфибрахия. Этот размер совмещает в себе подъем и падение, передает уравновешенные мысли и чувства, неторопливое, серьезное повествование, что обусловило большую размеренность стихотворения по сравнению с двумя предыдущими переложениями. Душе моей грустно. Спой песню, певец! Любезен глас арфы душе и унылой… Мой слух очаруй ты волшебством сердец, Гармонии сладкой всемощною силой. Коль искра надежды есть в сердце моем, Ее вдохновенная арфа пробудит; Когда хоть слеза сохранилася в нем – Прольется – и сердца сжигать мне не будет. Но песни печали, певец, мне воспой. Для радости сердце мое уж не бьется; Заставь меня плакать – иль, долгой тоской Гнетомое, сердце мое разорвется. Довольно страдал я, довольно терпел – Устал я… Пусть сердце или сокрушится И кончит земной мой несносный удел, Иль с жизнию арфой златой примирится [1, 417]. В соответствии с этими тремя переложениями уже при первом прочтении вырисовываются три глубоко индивидуальных понимания байроновской натуры. Для М.Лермонтова трагическая лирика Байрона – не угасшая мечта о великих свершениях, не притупившееся ожидание огромного счастья, а служение свободе, творчеству и любви. Уже само название стихотворения «My soul is dark» все три автора переводят по-разному: М.Лермонтов интерпретирует как «Душа моя мрачна», Н.Гнедич пишет «Душе моей грустно», у И.Бунина находим «Печаль в душе моей». Прямой перевод имени прилагательного dark с английского языка звучит как «мрачный», «темный». Несомненно, перевод мрачна несет более сильную эмоциональную нагрузку. Если печаль и грусть – уравновешенные, спокойные чувства, то наречие мрачна близко к состоянию отчаяния, исполненному печали, наводящему грусть, безрадостному, угрюмому. Так, эпитет мрачна будто бы аккумулирует и печаль, и грусть, выступая более глубоким понятием, исполненным дополнительными оттенками чувства. Уже в первых стихах каждого из стихотворений начинает формироваться образ лирического героя. М.Лермонтов не мог вообразить себе Дж.Байрона усталым, подавленным и прекратившим борьбу, поэтому закономерны строки: «И если не навек надежды рок унес, / Они в груди моей проснуться, /И если есть в очах хоть капля слез – / Они растают и прольются». Для М.Лермонтова в душе лирического героя сокрыты глубокие надежды, которые возможно пробудить «звуками рая», их превалирование над обреченностью и безысходностью подчеркнуто количественной антитезой: надежды – капля слез. У Н.Гнедича эти стихи звучат иначе: «Коль искра надежды есть в сердце моем, / Ее вдохновенная арфа пробудит; / Когда хоть слеза сохранилася в нем – / Прольется – и сердца сжигать мне не будет». В этом переложении антитеза искра надежды – слеза менее эмоциональна. Словосочетание «искра надежды» указывает на некоторую робость, неуверенность лирического героя в своей правоте, пролитая слеза воспринимается им как избавление от страданий, поэтому бунтарские ноты, присущие лирике Дж.Байрона, звучат в этом стихотворении более приглушенно. Полагаем, что этот перевод наиболее близок к оригиналу. Так, Дж.Байрон в своем тексте пишет «a tear cease to burn my brain», что буквально означает «слеза прекратит сжигать мой рассудок». И если Н.Гнедич обратился к тому же глаголу «сжигать», чтобы передать горечь, тяжесть слез лирического героя, то «рассудок» в его переводе заменен «сердцем». У Дж.Байрона надежда рождается в сердце, а слезы сжигают рассудок, тогда как для Н.Гнедича пробуждение надежды и слез – едины. Н.Гнедич сумел довести байроновский субъективизм до абсолюта, до наивысшей точки, где отсутствует рассудочное, а чувства и миросозерцание формируются сугубо на сенсуальном, чувственном созерцании мира. Если в стихотворении М.Лермонтова лирический герой сопротивляется жизни, находясь в постоянной борьбе с окружающим миром, за что его «надежды рок унес», то лирический герой И.Бунина не расстается со своей надеждой, храня ее глубоко в сердце: «Коль в сердце спит надежда, то от сна / Восторги музыки ее пробудят, / Коль есть в очах слеза – то упадет она – / И мне отрадней будет». Упавшая слеза для него – лишь отрада, избавление от «бунтующей печали», а не освобождение от сжигающих душу мучений, как мы видим у Н.Гнедича. М.Лермонтов, восхищаясь стоическим мужеством Дж.Байрона под ударами рока, восклицает: «Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец. / Мне тягостны веселья звуки!» И в этом призыве звучит буйство жизни, стремление уйти от праздной суеты, от безудержного веселья, несущего с собой лишь муки и страдания. Лирический герой Н.Гнедича призывает певца: «Но песни печали, певец, мне воспой. / Для радости сердце мое уж не бьется». Подобную трактовку находим и у И.Бунина: «Но грусти песнь, певец, пусть зазвучит, / Нельзя мне веселиться». Такой перевод, по нашему мнению, не соответствует оригиналу, где Дж.Байрон использует такие эпитеты как «wild», «deep», которые дословно следует перевести как «дикий» и «глубокий». В стихотворении И.Бунина также находим внутреннюю антитезу. Если во втором стихе он декларирует: «Печаль в моей душе бунтует!», то позже отмечает разочарование в борьбе: «душа моя болит, / Она готова раздробиться; / Она сносила долго тяжкий гнет / И мучилась в молчанье…». Таким образом, эмоциональный подъем, заявленный в первых строках, не получает своего развития, бунт печали оказывается молчаливым, раздавленным под тяжким гнетом тишины, которую призван разогнать звуками арфы певец. Н.Гнедич в своем стихотворении вообще называет душу лирического героя «унылой», чем оправдывает следующие строки, в принципе не свойственные Дж.Байрону: «Довольно страдал я, довольно терпел – / Устал я…». В лирике Дж.Байрона пафос гордости достигает особенно высоких границ, становясь не декларацией, а глубоко обдуманной жизненной позицией, дающей возможность человеку сформироваться как исключительно яркой и творческой индивидуальности. Поэтому терпение и усталость несвойственны общему настроению байроновской лирики. Именно бесконечная тоска и непоколебимая гордость не давали Дж.Байрону смириться с жестокостью и несправедливостью окружающей действительности, как это делали другие. Обратимся к завершающим аккордам каждого из стихотворений. Для Дж.Байрона существует два пути его лирического героя: And now `tis doom`d to know the worst, And break at once – or yield to song. Если перевести эти два стиха дословно, то находим следующее разрешение лирического конфликта: «и сейчас я обречен узнать худшее: сломиться вмиг или уступить песне». Таким образом, английский поэт видит свое избавление от пут и мрака как в смерти, так и в жизни, извечная борьба эроса и тантоса находит здесь свое отражение. Но главное, что возможную свою жизнь Дж.Байрон видит только в служении лире, только в исполнении своей миссии. Служение искусству становится квинтэссенцией жизни английского поэта. Следовательно, возможно и его возрождение. Но и это возрождение должно неизменно прийти через звуки золотой арфы, через музыку, через возрождение жажды жизни. Опустить руки или бороться, с гордостью неся знамя певца? – финал остается открытым, предоставляя читателю выбрать свой индивидуальный путь. Наиболее близким к оригиналу является переложение Н.Гнедича, для которого также открыты два пути: «Довольно страдал я, довольно терпел - / Устал я … Пусть сердце или сокрушится / И кончит земной мой несносный удел, / Иль с жизнию арфой златой примирится». Здесь, на первый взгляд, то же противопоставление смерти и жизни, прекращение земных мук и примирение с жизнью «унылой души». Как и у Дж.Байрона, примирение возможно только через искусство, через чарующие звуки «арфы златой». Байроновский лирический герой полон сил, чувств протеста, стремления противостоять жестокой и беспощадной действительности, омрачающей его душу, для него оба пути равноценны и равно возможны. У Н.Гнедича мы, напротив, видим уставшего от жизни певца, которого тяготит его земной удел, страдающего и терпящего гнет своего сердца, певца, для которого примирение с жизнью означает не что иное, как новое страдание, безрадостную жизнь («для радости сердце мое уж не бьется»). Таким образом, два этих пути существуют лишь формально. В действительности лирический герой предстает перед читателем уставшим от земной жизни и жаждущим смерти как избавления. Перевод И.Бунина является незаконченным, последние стихи у него отсутствуют. Финал стихотворения остается открытым, позволяя интерпретировать его индивидуально. Преобладающее умиротворенное настроение позволяет сделать некоторое предположение, что автор видел возможный путь своего лирического героя в примирении с окружающей действительностью. Не случайно в первых строках стихотворения певец восклицает: «Печаль в моей душе бунтует!», то есть бунтует тихое, практически камерное чувство, построенное по своей природе на полутонах. В развитии лирического переживания отсутствуют столь яркие, исполненные эмоциональной напряженности эпитеты, которые мы находим у М.Лермонтова («душа мрачна», «очи застывшие», «песнь дика», «грозный час»). В стихотворении не слышно столь отчетливых нот разочарованности и усталости, присущих Н.Гнедичу («душа унылая», «песни печали», «долгой тоской гнетомое сердце», «несносный удел»). Лирический герой И.Бунина призывает звучать «могучие аккорды», «восторги музыки», заканчивая свою исповедь словами о том, что его душа «сносила долго тяжкий гнет / И мучилась в молчанье…». По нашему мнению, ключевым переживанием все же является чувство «отрадности», которое способна принести упавшая слеза. Лирический герой внемлет музыке, преодолевая тем самым душевную печаль, и это для него не только простое избавление от «тяжкого гнета», но, главное, путь к удовлетворению, радости. Если Н.Гнедич сохраняет хотя бы формально два пути для своего лирического героя, то М.Лермонтов остается категоричен в своем стихотворении. Для него Дж.Байрон навсегда остается исполненным гордости и силы борцом, не способным на компромисс, верным своим романтическим идеалам. М.Лермонтов неизбежно интерпретирует все его творчество через призму собственного мироощущения, через собственный бунт демонической души, особенно отчетливо проявившийся в 30-е годы. В связи с переложением исследуемого стихотворения, В.Г.Белинский отмечал внутреннюю близость перевода М.Лермонтова к основному содержанию всего его творчества: «Это боль сердца, тяжкие вздохи груди; это надгробные записи на памятниках погибших радостей…»[5, 533]. И действительно для М.Лермонтова итог один: «И грозный час настал – теперь она полна, / Как кубок смерти, яда полный». М.Лермонтов не выбирает между жизнью и смертью, для него всего один путь – ощущение своего глубинного предназначения, своей миссии, противостояние «грозному часу», встречающему его ядовитой злобой. «Звуки рая», способные пробудить в груди «надежды» и избавить от слез и страданий, наполняют душу лирического героя. Единственный путь очищения для него заключен в покаянии, жажде слез («Я говорю тебе: я слез хочу, певец, / Иль разорвется грудь от муки»). Как отметил Алексей Зверев в монографии «Звезды падучей пламень», посвященной исследованию жизни и поэзии Дж.Байрона: «Нужен был безупречный, истинно лермонтовский слух, чтобы различить в трагической лирике Байрона не угасшую мечту о великих свершениях, не притупившееся ожидание огромного счастья – и в служении свободе, и в творчестве, и в любви!.. Стоическое мужество под ударами рока, упорное противоборство равнодушию – в переводах Лермонтова эта нота звучит всего громче»[6, 97]. Таким образом, при данном компаративном анализе мы остановились на трех глубоко индивидуальных прочтениях стихотворения Дж.Байрона «Душа моя мрачна». В ходе анализа были выявлены общие мотивы байроновской лирики, особенности мироощущения британского поэта, а также их воплощение в творчестве русских поэтов. 1. Байрон Дж.Г.Н. Избранная лирика. – М.: Радуга, 1988. – 508с. 2. Лермонтов М.Ю. Сочинения в двух томах. Том первый / Сост. и комм. И.С.Чистовой; Вступ. ст. И.Л.Андроникова. – М.: Правда,1988. – 720 с. 3. Лермонтовская энциклопедия . Гл. ред. В.А.Мануйлов. – М.: «Советская энциклопедия», 1981. – 784с. 4. Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. – 247с. 5. Белинский В.Г. Полное собрание сочинений, т. 4, М.-Л., 1953 – 1959. 6. Зверев А.М. Звезды падучей пламень: Жизнь и поэзия Байрона. – М.: Дет. лит., 1988. – 191 с.