по циклу стихотворений Иосифа Бродского
реклама
«Ниоткуда, с любовью, надцатого мартобря» (по циклу стихотворений Иосифа Бродского «Часть речи») Олимпиадная работа по литературе ученика 11-2 класса ФМЛ №239 Артёменко Кирилла Учитель Сердакова Любовь Александровна Санкт-Петербург 2008 Если тем, что отличает нас от прочих представителей животного царства, является речь, то литература, и в частности, поэзия, будучи высшей формой словесности, представляет собою, грубо говоря, нашу видовую цель. Иосиф Бродский, Нобелевская лекция Цикл стихов Иосифа Бродского «Часть речи» был написан в 19751976 годах, спустя три года после того, как его вынудили покинуть Советский Союз. В жизни пятого русского писателя-лауреата Нобелевской премии было несколько знаковых событий. Знакомство и дружба с Анной Ахматовой, от которой Бродский перенял традиции акмеизма, преобразованные им впоследствии, а также усвоил урок высшей поэтической нравственности, заставляющей стихотворца отдаваться данному Богом призванию всем свои существом. Великая поэтесса отметила его дар: посвящение на книге ее стихов, подаренной молодому поэту, гласило: «Иосифу Бродскому, чьи стихи кажутся мне волшебными». Любовь, пронесенная через всю жизнь. Ссылка в село Норенское по сфабрикованному обвинению в тунеядстве, уроки английского, взятые у Роберта Фроста и Уинстона Одена опосредованно, благодаря чтению их книг, знакомство с Оденом в Англии, после того, как Бродский покинул родину. Жизнь на Западе, странствия по миру, преподавание в американском университете, Нобелевская премия, прижизненные слава и почтение, признание и публикации в перестроечном СССР, а затем в России. Некоторые из этих событий провоцировали коренные изменения авторского взгляда на собственную поэзию. В тысяча девятьсот семьдесят втором году жизнь Иосифа Бродского оказывается разделенной пополам: родители, любимая женщина, сын, родная страна, родной язык, наконец, остались за чертой государственной границы. Физическая эмиграция закономерно повлекла за собой необратимые преобразования в мировоззрении и творческих взглядах Бродского. Начиная с первых лет жизни за рубежом (сборники «Часть речи» и «Конец прекрасной эпохи» и до самой смерти («Пейзаж с наводнением») лексика и синтаксис его поэтических произведений 2 непрестанно усложнялись, представая в крайних формах примерами словесной эквилибристики или причудливыми загадками для читателя (вспомним хотя бы стихотворение «Август» 1996 года, последнее из написанных поэтом). Можно было бы даже сказать, что Бродский отверг усвоенные в юности уроки акмеизма, отрекся от сказанного им в стихотворении «Одной поэтессе» 1965 года: «Я заражен нормальным классицизмом», но тогда бы утверждение об оставленном акмеизме было лишь частично верным. Да, акмеистическая «прекрасная ясность», которой были не чужды многие стихи Бродского шестидесятых годов, сменилась на несколько перегруженный и трудный для восприятия синтаксис, поэзия приобретает небывалую ассоциативность и широту культурных аллюзий, что, в свою очередь, усложняет работу читателя с текстом. Но принципиальные для акмеистической поэзии черты: предметность тематики, обращенность к материальному миру первозданных эмоций – чувства выражают сами себя, а не некие отзвуки невысказанного, интуитивного, что было свойственно поэзии символизма; внимание к детали, яркость и точность образов, пусть ведущих читателя к символизируемому ими не напрямик, а весьма тернистыми путями, – в поэзии Бродского отнюдь не исчезают, а где-то и преображаются. Для цикла стихотворений «Часть речи» наследие акмеизма принципиально. Оно не определяет содержание цикла, не оказывает глобального влияния на композицию, но о связи времен, литературных периодов и течений нельзя забывать в силу того, что поэма – да, «Часть речи» в какой-то мере можно причислять к этому жанру поэзии (об этом будет сказано ниже) - бесспорно, является связующим звеном между тональностью стихов Бродского «до» эмиграции и обновленной дикцией его поэзии «после». Двадцать поэтических текстов, из которых составлен анализируемый цикл стихотворений, объединены несколькими темами, столь же важными по отдельности, сколь равнозначными и неотделимыми друг от друга. Это первый признак, по которому можно отнести «Часть речи» к жанру поэмы. 3 Во-вторых, причудливое переплетение мотивов одиночества, экзистенциальной отчужденности, потерянности лирического героя в этом мире с темой трагической любви, обрекающей человека на страдания; смешение попыток осознать закономерности жизни и законы бытия с тоской по родине, точнее, по родному языку, связывающему время и пространство (столь важные для всего творчества Бродского). Для поэмы свойственна политематичность, включающая в себя и внутреннюю связь затрагиваемых тем. В-третьих, схожая структура стихов: все двадцать стихотворений имеют одинаковое число строк (за исключением первого), обладают одним и тем же размером - пяти-шестистопным дольником. И, наконец, последнее: композиция цикла, включающего все обязательные для поэмы части, хотя и не обозначенные формально: посвящение, вступление, развитие, кульминацию, эпилог – все это говорит в пользу того, что назвать «Часть речи» поэмой мы имеем право. Нужно отметить, что подобным строением обладает цикл стихотворений Александра Блока «На поле Куликовом». О том, что Бродский очень любил Александра Блока, вспоминал Александр Кушнер в эссе, посвященном своему прославленному приятелю и собрату по перу. Может быть, эти два цикла подспудно связаны?.. По крайней мере, мотивы татарского ига в связи с ощущением одиночества на чужбине однажды появляются в «Части речи» (см. ниже – стихотворение «Узнаю этот ветер, налетающий на траву») Иосиф Бродский уникален как поэт-индивидуалист, обладающий абсолютной внутренней свободой, удивительной для личности, сформировавшейся в условиях тоталитарного государства. «Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего» - так начинается его Нобелевская лекция. Многократно подчеркиваемая им обособленность, Союзе, так сохранившаяся и свойственная ему как в Советском в 4 годы жизни на Западе, где индивидуалистическое мировоззрение является нормой, имеет для поэта особенное идеологическое значение. Мотивы отчуждения личности от общества, бесконечного отдаления от всех остальных представителей рода человеческого, но ощущения ответственности за несправедливости, происходящие в мире, и описание существования «абсолютно свободного» человека необыкновенно значимы для поэзии Бродского. В молодости поэт изучал работы экзистенциалистов, в частности, Кьеркегора и его ближайшего последователя Жана Поля Сартра, между прочим, принявшего деятельное участие в защите осужденного за тунеядство поэта, и философия экзистенциализма, безусловно, определила характер мышления Бродского. «Абсолютная свобода» по учению экзистенциалистов – это свобода выбора себя, своего пути, поступков, помыслов и развития личности, и готовность нести ответственность за этот выбор. Разумеется, подобная позиция является тяжким бременем для человека, ее придерживающегося, и достижима только мужественными людьми, готовыми принять одиночество. Чувство глубокой, неразделенной ни с кем тоски очень выпукло изображено в стихотворении «Что касается звезд, то они всегда» из «Части речи». Казалось бы, это обстоятельное наблюдение трезвого рационального ума, своеобразная поэтическая зарисовка, но если взглянуть иначе, то сквозь «спокойствие» ровных строк пробивается невообразимый, вселенский ужас человека, осознавшего свое одиночество в бесконечной вселенной. Даже те, кто причастны к изучению космоса, и знают о нем чуть больше, чем остальные, не хотят делиться своим знанием, «пряча лицо в тени». В 1981 году, через девять лет после отъезда из России, Бродский с горечью писал: У всего есть предел: в том числе у печали. Взгляд застревает в окне, точно лист - в ограде. Можно налить воды. Позвенеть ключами. Одиночество есть человек в квадрате… 5 То есть человек, умноженный на самое себя. Замкнутый на себе. Обращенный только к себе. Жутковато, не правда ли? В цикле «Часть речи» ощущение лирическим героем одиночества, потерянности в пространстве и времени достигает своего апогея. Сразу бы хотелось уточнить, что в данном произведении лирический герой представляет собой донельзя близкого к автору человека, мыслящего, как он, и находящегося в том же положении, что и автор. Это изгнанник, разлученный со всем, что было ему дорого, растерянный, одинокий, с обостренной наблюдательностью и пессимистичным настроением. Поэтому можно отождествить автора и его альтер-эго, существующее в литературном пространстве: в данном случае это синонимы. Синонимичны здесь и термины «цикл» и «поэма». В первом же стихотворении цикла «Ниоткуда, с любовью, надцатого мартобря» определенность пространства и времени сведена на нет. Лирический герой помещен в абсолютный вакуум и близок к помешательству – недаром у читателя возникают вполне закономерные ассоциации с «Записками сумасшедшего» Николая Гоголя. Место, где он находится, абсолютно не определено: это «городок, занесенный снегом по ручку двери», на «одном из пяти континентов, держащемся на ковбоях». И лирический герой, и адресат его послания максимально обезличены; таким образом, получается, что единственная стихия, присутствующая в стихотворении – это любовь. Ночные страдания автора, его ночное одиночество, исступление выражаются последними строками «Твои черты/ как безумное зеркало повторяя». Это полное растворение в любимом человеке, это страсть, для силы которой неважны расстояния, это кульминация любовного чувства. Поэт заявляет: «я любил тебя больше чем ангелов и самого», что для него очень симптоматично. Дело в том, что для Бродского вопрос веры всегда представлялся одним из важнейших, он уделял Богу, а в особенности Христову Рождеству (ежегодно в конце декабря 6 появлялось стихотворение на рождественскую тему), много места в своем творчестве. Если для человека существует кто-то выше, значимее Бога, то можно оценить масштаб чувства, которым захвачен лирический герой. (Вспомним стихотворение «Я был только тем, чего» 1981 года: Я был только тем, чего ты касалась ладонью, над чем в глухую, воронью ночь склоняла чело. <…> Так, бросаем то в жар, то в холод, то в свет, то в темень, в мирозданьи потерян, кружится шар. Здесь восприятие любимой лирическим героем очень походит на «Ниоткуда, с любовью…»: то же сведение собственного «я» к нулю, то же отождествление любви с высшей божественной силой). Тем не менее он отказывается от возможности быть рядом с человеком, заменившим ему Бога. В духе экзистенциалистской религиозности идея, высказанная Бродским в стихотворении «Разговор с небожителем»: «вся вера есть не более чем почта в один конец». Моральную опору перед лицом страданий, в частности мук разлуки с любимой, нужно искать не в вере, а в себе. Бродский в одном из своих интервью позиционировал экзистенциализм как современный вариант стоицизма. Несмотря на то, что для стоицизма необходимо бесстрастие, а экзистенциалисты проповедовали, что только страстно проживаемая жизнь и может считаться жизнью, Бродскому частично в этом стихотворении, но полностью во многих других, принадлежащих данному циклу («Север крошит металл, но щадит стекло», «Потому что каблук оставляет следы – зима», «Ты забыла деревню, затерянную в болотах», «Тихотворение мое, мое немое» - далеко не полный список) удается совместить внешнее, нарочитое бесстрастие лирического героя с его внутренним страстным отношением к жизни со всем ее многообразием. Равнодушие, отсутствие эмоций не позволило бы автору 7 чувственно, досконально и необычайно внимательно наблюдать окружающий его мир. Первое из стихов цикла может восприниматься нами как посвящение, причем вполне определенному человеку – Марианне Басмановой, к которой Иосиф Бродский обращал стихи в течение всей своей жизни, – пример, достойный поэтов эпохи Возрождения: Петрарки и Данте. Здесь впервые заявлена тема любви, которую, если смотреть на цикл под определенным углом, можно назвать основной. Действительно, если не в каждом, то примерно в трети составляющих цикл стихотворений так или иначе возникает образ возлюбленной лирического героя. В стихотворении, которое можно назвать тем вступлением поэмы, о чем я говорил выше – «Север крошит металл, но щадит стекло» - адресат любовной лирики косвенно прослеживается в строках «Замерзая, я вижу, как за моря солнце садится, и никого кругом», «и чернеет, что твой Седов, «прощай» - здесь мотив любви выражен лишь туманными намеками; в третьем стихотворении цикла - где затерянный в очередном «деревянном доме на чужой земле» автор ассоциирует себя с русским князем времен татарского ига, потерявшимся в чужих степях - картины природы, похожей на родную землю, воскрешают в его памяти «кайсацкое имя» Марианны Басмановой. Четвертое стихотворение («Это ряд наблюдений. В углу – тепло») завершается примерно так же, как второе: сожалением о невозможности сказать «прощай» или «доброй ночи». Как известно, отсутствие четко обозначенного разрыва с кем-то провоцирует человека на надежды, а когда рассудок говорит, что они беспочвенны, мысли об утерянной любви лишь продлевают агонию и боль одиночества. (см. стихотворение «Строфы Чем тесней единенье, тем кромешней разрыв. Не спасет затемненья ни рапид, ни наплыв. В нашей твердости толка больше нету. В чести -одаренность осколка 8 жизнь сосуда вести.) Вообще создается такое впечатление, что Бродский, будучи поэтом, который писал не только благодаря «откровению», вдохновению, но стремился к созданию безупречных текстов, специально моделирует хаотичность сознания человека, который, о чем бы ни думал, всегда возвращается в своих мыслях к самому желанному. Моментальные снимки душевного состояния лирического героя в разных стихотворениях цикла демонстрируют, что он раз за разом вспоминает возлюбленную: в стихотворении «Потому что каблук оставляет следы – зима» воспоминания посещают его в ночной тиши, он старается прогнать их, не желая истязать себя («о тепле твоих – пропуск – когда уснула»), отрицая конкретные образы; в десятой «главе» поэмы, «Около океана, при свете свечи; вокруг…» автор захвачен прошлым, которое приходит к нему даже во сне («В деревянном городе крепче спишь, потому что снится уже только то, что было»). Любопытно, что после кульминации цикла, которая приходится на одиннадцатое и двенадцатое стихотворение – композиционный экватор «Части речи» - тема любви, которая не заявлена прямо, но до боли ощутима читателем, сменяется на вторую главную тему цикла – тему творчества. Как будто бы время медленно, но верно излечивает одержимость лирического героя. Граница проходит между стихотворением «Ты забыла деревню, затерянную в болотах», единственным с посвящением М. Б., и «Тихотворение мое, мое немое», заявляющим новую проблематику поэмы «Часть речи». Однако вернемся к наиболее конкретизированному стихотворению цикла, обращенному к Марианне Басмановой. Хотелось бы провести параллель между данным стихотворением и другим, одним из последних, адресованных М. Б., помещенным Иосифом Бродским в книгу «Пейзаж с наводнением»: «Дорогая, я вышел сегодня из дома поздним вечером». Оно наполнено горькой иронией и печалью за то, что настоящее не выдерживает сравнения с прошлым, что поэтичное чувство 9 сменилось пошлым бытом. Тем не менее, в конце стихотворения Бродский заключает: …но забыть одну жизнь -- человеку нужна, как минимум, еще одна жизнь. И я эту долю прожил. Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии, ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива? Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии. Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива. Получается, что память, а особенно поэзия, рожденная памятью, воскрешает угасшие, погибшие чувства. Эта идея справедлива и для одиннадцатого стихотворения воспоминаний (вот где «Части находит речи». Точные подробности отражение акмеизм Бродского!), воссоздающие картины ушедших дней, но прошлого, лишенного любящих – вновь появившийся мотив безлюдного пространства, уже заявленный в «Что касается звезд…». Автор мысленно переносится в те места, пытаясь вообразить, что там сейчас происходит, то есть населяет настоящее время образами, растворившимися во времени, и старается хотя бы силой мысли преодолеть Время и Пространство. Эти две категории, без которых описание мира было бы невозможным, в «Части речи» очень условны. Более того, они были бы сведены к нулю, если бы не речь, язык, творчество – нити, связывающие Время и Пространство. Она берет начало со стихотворения «Тихотворение мое, мое немое». Здесь мы застаем лирического доведенным собственной трагедией до состояния, близкого к безумию, но единственное, что удерживает его от оного – это язык в целом и акт творчества в частности. 10 Как поздно заполночь ища глазунию луны за шторами зажженной спичкою, вручную стряхиваешь пыль безумия с осколков желтого оскала в писчую. Несмотря выраженные возможность в на сетования риторическом спасения об отсутствии вопросе, родным читателя-собеседника, завершающем языком оказывается стихотворение, для автора определяющей дальнейшее развитие темы речи в цикле. Например, в восемнадцатой «главе» поэмы («Если что-то петь, то перемену ветра») поэтическое творчество метафорично отождествляется с естественной жизнью природы: перемещение руки пишущего стихи сравнивается с движением ветки влево под порывами переменившегося ветра. Получается, что как движение физических предметов подвержено всесильному влиянию стихии, так и стихи рождаются под влиянием какой-то силы, возможно, силы языка. В пятнадцатом стихотворении цикла («Заморозки на почве и облысенье леса») развивается идея бессмертия, даруемого творчеством. Казалось бы, стихотворение начинается с описания пейзажа, да еще и с использованием обсценной лексики, все последовательно и логично; но затем авторская мысль пронзает пространство (которое, можно заметить, в «Части речи» спиралевидно: вот Америка, вот татарские степи, вот Россия, вот Мюнхен, вот абстрактно обрисованная Европа, а вот и космос со звездами). Лирический герой осознает, что его любовь недосягаема: «всю-то ты проехал вселенную, дальше вроде/ нет страницы податься в живой природе». Он в отчаянии от понимания этого, но находит выход: посредством творчества легче преодолеть время, чем тысячи километров: даже рядом с «черной обложкой» смерти лирический герой продолжает жить, пережидая студеную зиму трагедии. 11 В шестнадцатом и семнадцатом стихотворения происходят интереснейшие вещи: будто бы снова проходя по улицам своей памяти («Всегда остается возможность выйти из дому на»), странствуя душой в своих снах и мыслях (вспомним «Большую элегию Джону Донну», посвященную этому явлению), лирический герой постепенно выкарабкивается из омута грез, ведущих к безумию, и приближается к возможности думать о будущем. О последних двух стихотворения цикла - заключении и эпилоге - стоит сказать отдельно. «И при слове «грядущее» из русского языка» является квинтэссенцией идей преобладания речи над человеком, человечеством, всем содержанием жизни. Следует сказать, что как каждое из стихотворений цикла представляет собой сиюминутное настроение лирического героя, иногда элегически-философское, иногда сумбурное, так и вся поэма «Часть речи» является фрагментом жизни лирического героя, не имеющим строго обозначенных начала и конца. Если первое стихотворение устремлено в прошлое, то в финале цикла поэт все больше размышляет о будущем. ...и при слове "грядущее" из русского языка выбегают мыши и всей аравой отгрызают от лакомого куска памяти, что твой сыр дырявой. Страшнее всего для поэта – утрата родного языка, его оскудение, во многом по этой причине изгнание переживалось им столь сильно, ведь иноязычная языковая среда, в которую погружен человек, неизбежно влечет за собой изменения родной речи. Русский язык, на котором мыслит поэт, является языком его внутреннего мира, и если оскудеет память, «изгрызенная мышами», в которой содержится языковое богатство, то аналогичные необратимые изменения произойдут и во внутренней жизни лирического 12 героя. Мысли о грядущем носят характер печально-реалистический, они свойственны человеку, на долю которого выпало немало испытаний. Жизнь, которой, как даренной вещи, не смотрят в пасть, обнажает зубы при каждой встрече. Последнее, о чем говорит поэт в данном стихотворении, является одной из главных идей «Части речи». Лексический повтор подчеркивает долговечность слова, его бессмертие. «От всего человека вам остается часть речи. Часть речи вообще. Часть речи». «Рукописи не горят», хотя Иосиф Бродский не слишком жаловал Михаила Булгакова, не уважая дьявольщину, присутствующую в его произведениях … Наконец, говоря о последнем стихотворении цикла, стоит еще раз вернуться к идее «абсолютной» экзистенциальной свободы, о которой говорилось выше. В первом стихе лирический герой развеивает все сомнения по поводу своего потенциального безумия: дело лишь в небольшой усталости, как оказывается. За двадцать стихотворений он прошел путь от отчаяния и исступления до смены жизненных ориентиров и успокоения. О потерянной любви – ни слова, о тоске по родине – ни фразы. Лирический герой находится в ожидании новых событий, которые смогут затянуть его в круговорот жизни. Более всего на свете сейчас он желает, чтобы что-то переменилось в окружающей обстановке, устремившись к будущему. Последние восемь строк отражают его вновь сформировавшееся мировоззрение. Поэт становится свободным от несбыточных надежд, какихто условностей и обязательств («стану спать не раздевшись или читать с любого места чужую книгу»). Избранный путь свободы обозрим для лирического героя, он не надеется на помощь высших сил, Провидения, Бога; его индивидуалистическая позиция тверда и решительна, и ничто не может помешать поэту отправить потомкам 13 из ниоткуда, с любовью, надцатого мартобря часть речи. Часть речи вообще. Часть речи. Список использованной литературы: Михаил Крепс «О поэзии Иосифа Бродского» Екатерина Семенова «Поэма Иосифа Бродского «Часть речи»» Лев Лосев «Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии» 14 Приложение ЧАСТЬ РЕЧИ 1975-1976 * * * Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой уважаемый милая, но не важно даже кто, либо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но и ничей верный друг вас приветствует с одного из пяти континентов, держащегося на ковбоях; я любил тебя больше, чем ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих; поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери, извиваясь ночью на простыне как не сказано ниже по крайней мере я взбиваю подушку мычащим "ты" за морями, которым конца и края, в темноте всем телом твои черты, как безумное зеркало повторяя. * * * Север крошит металл, но щадит стекло. Учит гортань проговорить "впусти". Холод меня воспитал и вложил перо в пальцы, чтоб их согреть в горсти. Замерзая, я вижу, как за моря солнце садится, и никого кругом. То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля закругляется под каблуком. И в гортани моей, где положен смех или речь, или горячий чай, все отчетливей раздается снег и чернеет, что твой Седов, "прощай". * * * Узннаю этот ветер, налетающий на траву, под него ложащуюся, точно под татарву. Узнаю этот лист, в придорожную грязь падающий, как обагренный князь. Растекаясь широкой стрелой по косой скуле деревянного дома в чужой земле, что гуся по полету, осень в стекле внизу узнет по лицу слезу. И, глаза закатывая к потолку, я не слово о номер забыл говорю полку, но кайсацкое имя язык во рту 15 шевелит в ночи, как ярлык в Орду. * * * Это - ряд наблюдений. В углу - тепло. Взгляд оставляет на вещи след. Вода представляет собой стекло. Человек страшней, чем его скелет. Зимний вечер с вином в нигде. Веранда под натиском ивняка. Тело покоится на локте, Как морена вне ледняка. Через тыщу лет из-за штор моллюск извлекут с проступившим сквозь бахрому оттиском "доброй ночи" уст не имевших сказать кому. * * * Потому что каблук оставляет следы - зима. В деревянных вещах замерзая в поле, по прохожим себя узнают дома. Что сказать ввечеру о грядущем, коли воспоминанья в ночной тиши о тепле твоих - пропуск - когда уснула, тело отбрасывает от души на стену, точно тень от стула на стену ввечеру свеча, и под скатертью стянутым к лесу небом над силосной башней натертый крылом грача не отбелишь воздух колючим снегом. * * * Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с плеч, подставляет их под огромную тучу. С мыса налетают порывы резкого ветра. Голос старается удержать слова, взвизгнув в пределах смысла. Низвергается дождь; перекрученные канаты хлещут спины холмов, точно лопатки в бане. Средиземное море шевелится за огрызками колоннады, как соленый язык за выбитыми зубами. Одичавшее сердце все еще бьется за два. каждый охотник знает, где сидят фазаны, - в лужице под лежачим. За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра, как сказуемое за подлежащим. * * * Я родился и вырос в балтийских болотах, подле серых цинковых волн, всегда набегавших по две, 16 и отсюда - все рифмы, отсюда тот блеклых голос, вьющийся между ними, как мокрый волос; если вьется вообще. Облокотясь на локоть, раковина ушная в них различит не рокот, но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник, кипящий на керосинке, максимум - крики чаек. В этих плоских краях то и хранит от фальши сердце, что скрыться негде и видно дальше. Это только для звука пространство вснгда помеха: глаз не посетует на недостаток эха. * * * Что касается звезд, то они всегда. То есть, если одна, то за ней другая. Только так оттуда и можно смотреть сюда; вечером, после восьми, мигая. Небо выглядит лучьше без них. Хотя освоение космоса лучьше, если с ними. Но именно не сходя с места, на голой веранде, в кресле. Как сказал, половину лица в тени пряча, пилот одного снаряда, жизни, видимо, нету нигде, и ни на одной из них не задержишь взгляда. * * * В городке, из которого смерть расползлась по школьной карте, мостовая блестит, как чешуя на карпе, на столетнем каштане оплывают тугие свечи, и чугунный лев скучает по пылкой речи. Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки, проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи; вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно, но никто не сходит больше у стадиона. Настоящий конец войны - это на тонкой спинке венског стула платье одной блондинки да крылатый полет серебристой жужжащей пули, уносящей жизни на Юг в июле. Мюнхен * * * Около океана, при свете свечи; вокруг поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной. Ввечерк у тела, точно у Шивы, рук, дотянуться желающих до бесценной. Упадая в траву, сова настигает мышь, беспричинно поскрипывают стропила. В деревянном городе крепче спишь, потому что снится уже только то, что было. Пахнет свежей рыбой, к стене прилип профиль стула, тонкая марля вяло шевелится в окне; и луна поправляет лучом прилив, как сползающее одеяло. 17 * * * Ты забыла деревню, затерянную в болотах занесенной губернии, где чучел на огородах щтродясь не держат - не те там злаки, и дорогой тоже все гати да буераки. Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли, а как жив, то пьяный сидит в подвале, либо ладит из спинки нашей кровати что-то, говорят, калитку, не то ворота. А зимой там колют дрова и сидят на репе, и звезда моргает от дыма в морозном небе. И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли да пустое место, где мы любили. * * * Тихотворение мое, мое немое, однако, тяглое - на страх поводьям, куда пожалуемся на ярмо и кому поведаем, как жизнь проводим? Как поздно заполночь ища глазунию луны за шторами зажженной спичкою, вручную стряхиваешь пыль безумия с осколков желтого оскала в писчую. Как эту борзопись, что гуще патоки, там ни размазывай, но с кем в колене и в локте хотябы преломить, опять-таки, ломоть отрезанный, тихотворение? * * * Темно-синее утро в заиндевевшей раме напоминает улицу с горящими фонарями, ледяную дорожку, перекрестки, сугробы, толчею в раздевалке в восточном конце Европы. Там звучит "ганнибал" из худого мешка на стуле, сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре; что до черной доски, от которой мороз по коже, так и соталась черной. И сзади тоже. Дребезжащий звонок серебристый иней преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий все оказалось правдой и в кость оделось; неохота вставать. Никогда не хотелось. * * * С точки зрения воздуха, край земли всюду. Что, скашивая облака, совпадает - чем бы не замели следы - с ощущением каблука. Да и глаз, который глядит окрест, скашивает, что твой серп, поля; сумма мелких слагаемых при перемене мест неузнаваемее нуля. И улыбка скользнет, точно тень грача 18 по щербатой изгороди, пышный куст шиповника сдерживая, но крича жимолостью, не разжимая уст. * * * Заморозки на почве и облысенье леса, небо серого цвета кровельного железа. Выходя во двор нечетного октября, ежась, число округляешь до "ох ты бля". Ты не птица, чтоб улетать отсюда, потому что как в поисках милой всю-то ты проехал вселенную, дальше вроде нет страницы податься в живой природе. Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом, проницаемой стужей снаружи, отсюда - взглядом, наколов на буквы пером слова, как сложенные в штабеля дрова. * * * Всегда остается возможность выйти из дому на улицу, чья коричневая длина успокоит твой взгляд подъездами, худобою голых деревьев, бликами луж, ходьбою. На пустой голове бриз шевелит ботву, и улица вдалеке сужается в букву "у", как лицо к подбородку, и лающая собака вылетает из подворотни, как скомканная бумага. Улица. Некоторые дома лучше других: больше вещей в витринах, и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума, то, во всяком случае, не внутри них. * * * Итак, пригревает. В памяти, как на меже, прежде доброго злака маячит плевел. Можно сказать, что на Юге в полях уже высевают сорго, если бы знать, где Север. Земля под лапкой грача действительно горяча; пахнет тесом, свежей смолой. И крепко зажмурившись от слепящего солнечного луча, видишь внезапно мучнистую щеку клерка, беготню в коридоре, эмалированный таз, человека в шляпе, сводящего хмуро брови, и другог, со вспышкой, снимающего не нас, но обмякшее тело и лужу крови. * * * Если что-нибудь петь, то перемену ветра, западного на восточный, когда замерзшая ветка перемещается влево, поскрипывая от неохоты, и твой кашель летит над равниной к лесам Дакоты. В полдень можно вскинуть ружье и выстрелить в то, 19 что в поле кажется зайцем, предоставляя пуле увеличить разрыв между сбившимся напрочь с темпа пишущим эти строки пером и тем, что оставляет следы. Иногда голова с рукою сливаются, не становясь строкою, но под собственный голос, перекатывающийся картаво, подставляя ухо, как часть кентавра. * * * ...и при слове "грядущее" из русского языка выбегают мыши и всей аравой отгрызают от лакомого куска памяти, что твой сыр дырявой. После стольких зим уже безразлично, что или кто стоит в углу у окна за шторой, и в мозгу раздается не неземное "до", но ее шуршание. Жизнь, которой, как даренной вещи, не смотрят в пасть, обнажает зубы при каждой встрече. От всего человека вам остается часть речи. Часть речи вообще. Часть речи. * * * Я не то что схожу с ума, но устал за лето. За рубащкой в комод полезешь, и день потерян. Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это города, человеков, но для начала зелень. Стану спать, не раздевшись или читать с любого места чужую книгу, покамест остатки года, как собака, сбежавшая от слепого, переходят в положенном месте асфальт. Свобода это когда забываешь отчество у тирана, а слюна во рту слаще халвы Шираза, и хотя твой мозг перекручен, как рог барана, ничего не каплет из голубого глаза. 20
