Секция 3. Вопросы изучения художественной речи Козьмина Е
реклама
Секция 3. Вопросы изучения художественной речи Козьмина Е.Ю. Екатеринбург «ФАНТАСТИКА ВЕКА» И ТЕНДЕНЦИИ ИЗУЧЕНИЯ ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В конце 90-х годов ХХ века издательство «Полифакт» задумало серию изданий «Итоги века. Взгляд из России», цель которой, по словам организаторов, состояла в том, чтобы «собрать под одной обложкой все самое значимое, что создали русские и зарубежные писатели в том или ином жанре, подвести своеобразные итоги 20-ого столетия» [Книжная серия]. Было выпущено 9 или 10 томов, среди которых – «Кухня века», «Строфы века», «Детективы века» и целый ряд других. Весьма показательной во многих отношениях оказалась книга «Фантастика века» (составитель Вл. Гаков), выдержавшая три издания. Основное содержание книги составляют художественные произведения фантастической литературы отечественных и зарубежных авторов ХХ века (в малых и средних жанрах). Все произведения разделены на три основные части, выделенные по тому вкладу, который внесли писатели в развитие фантастической литературы: «Основоположники» (Герберт Уэллс, Франц Кафка, Карел Чапек и Михаил Булгаков); «Триумфаторы» (Айзек Азимов, Роберт Хайнлайн, Альфред Ван-Вогт, Рэй Брэдбери, Артур Кларк, Джон Уиндем, Клиффорд Саймак, Теодор Старджон, Альфред Бестер, Фриц Лейбер, Генри Каттнер, Пол Андерсон, Фредерик Пол, Гарри Гаррисон, Роберт Шекли, Кобо Абэ, Пьер Буль, Станислав Лем, Хорхе Луис Борхес, Иван Ефремов, Аркадий и Борис Стругацкие, Генрих Альтов, Владимир Михайлов, Илья Варшавский, Дмитрий Биленкин, Геннадий Гор»; «Наследники» (Джеймс Грэм Баллард, Урсула ле Гуин, Ларри Нивен, Филипп Дик, Курт Воннегут, Роджер Зелазни, Роберт Силверберг, Эдуард Геворкян, Владимир Покровский, Вячеслав Рыбаков, Павел Амнуэль). 1 Книга включает и научную часть – это, прежде всего, серия статей Вл. Гакова «Хроники фантастического века», предваряющие каждый раздел, а кроме того, в некоторых случаях введенные внутрь главы. В дополнение к этому, издание снабжено справочным аппаратом – фотографиями, краткими биографиями авторов и т. д. В этом смысле, том, безусловно, достиг той цели, которую ставили перед собой издатели, и его содержание – это действительно подведение «итогов века» в области фантастической литературы. Но этот тезис – «итоги века» – как кажется, справедлив не только по отношению к художественной части, но даже в бóльшей степени – к научной. Состав книги и научная ее часть отражают те тенденции, которые были характерны для изучения фантастики в ХХ веке, по крайней мере, – в отечественном литературоведении. Одна из таких тенденций – специфическое отношение к жанровому аспекту фантастической литературы. Вл. Гаков пишет: «У основного русла, которым пошел поток фантастики ХХ века, были свой исторический исток, свои притоки, заводи и стремнины… С выходом на авансцену жизни новой звезды – Науки – все вышеперечисленное трансформировалось в особый жанр (вид, тип – называйте как хотите) литературы (выделено мной – Е. К.), отличительные черты которого задал он, Герберт Уэллс» [Фантастика века, 1999 : 12]. Обратим внимание на выделенный фрагмент. Он представляет собой образец весьма распространенной в работах о фантастике позиции – исключение из сферы осмысления типологического аспекта изучаемой области литературы. А между тем, как пишет известный российский исследователь жанров Н. Д. Тамарченко, «… адекватно понять смысл литературного произведения и в особенности – смысловые связи, существующие между ним и произведениями предшествующих эпох, можно преимущественно через жанр. И если мы хотим рассматривать литературу эпохи не только в современных ей условиях, но и в широком и при этом естественном для нее историческом контексте (как говорил М. М. Бахтин, в ―большом времени‖), мы должны заниматься в первую очередь жанром» [Тамарченко, 2007 : 6]. Следствием пренебрежительного отношения к жанру становится не просто невозможность обозначить жанровую 2 принадлежность того или иного произведения, опубликованного в книге, но и гораздо более важные вещи – неразличение разных типов фантастики. И том «Фантастика века» блестяще иллюстрирует этот методологический просчет. В одном ряду здесь оказываются такие далекие друг от друга произведения, как, например, «Роковые яйца» М. Булгакова, «В исправительной колонии» Ф. Кафки, «Лучшее время года» Г. Каттнера, «Брошу-ка я кости» Ф. Лейбера, «Детская» Кобо Абэ. «В исправительной колонии» Кафки и «Детская» Кобо Абэ – это философские повести, где отчетливо ощущаются черты притчи, к которой жанр повести восходит генетически. «Роковые яйца» относятся к философской сатире с ее двуплановостью и иносказательностью. Собственно фантастическим, т.е. относящимся к авантюрно-философской фантастике ХХ века [Тамарченко, 2008], может быть названа из перечисленных выше лишь новелла «Лучшее время года». Между тем, если вернуться к фрагменту статьи Вл. Гакова, процитированному выше, мы увидим, что все произведения, включенные составителем в том «Фантастика века», причислены им к тому направлению, «отличительные черты которого» заданы Г. Уэллсом, т. е. к так называемой «научной фантастике» (термин этот уже давно перестал удовлетворять литературоведов; на смену ему выдвигаются самые разные дефиниции. Поскольку это отдельная научная проблема, скажем лишь, что классификацию художественных произведений нужно создавать, во-первых, с помощью специфических для литературы критериев, а во-вторых – с помощью системы критериев. В этом случае нас более всего удовлетворяет определение «фантастика авантюрно-философская», данное Н. Д. Тамарченко в энциклопедической статье под таким же названием [Тамарченко, 2008]). Можно повторить, что книга «Фантастика века» в полной мере отражает тенденцию изучения фантастики, сложившуюся в литературоведении ХХ века. Такую тенденцию следует назвать интегративной, т. е. объединяющей в одно целое разные произведения с тем или иным фантастическим элементом для их последующего изучения именно в общности, в целостности. И чем шире общность, тем лучше; тем больше «серьезных» произведений «большой» литературы в нее попадает. А это важно, потому что таким образом фантастика (в особенности «научная фантастика») в 3 соседстве с «классикой» приобретает дополнительную значимость и выходит из роли, которую Кир Булычев метко обозначил как «падчерица эпохи» [Булычев]. Проблема значимости фантастической литературы ХХ века была довольно острой, особенно в СССР. Вот что пишет об этом Д. Володихин: «генеральная тенденция сводилась к ―огораживанию‖ мира фантастики и недопущению его к области исканий ―основного потока‖. Соответственно, и ―большая литература‖ дистанцировалась от ―развлекательных жанров‖» [Володихин, 2005]. Одно из серьезных исследований в русле интегративной тенденции, базовая книга фантастоведения, во многом определившая эту самую тенденцию, – «Что такое фантастика?» Ю. Кагарлицкого [Кагарлицкий, 1974]. Исследователь начинает разговор о фантастике с мифов, с античной литературы, подробно разбирает произведения Сирано де Бержерака, Франсуа Рабле, Эдгара По, Жюля Верна, Свифта, Вольтера и других. Безусловно, Ю. Кагарлицкий оговаривает, что какие-то произведения являются источниками для других, что есть несколько разновидностей фантастики, однако все же сохраняет основную тенденцию – рассматривать фантастику интегративно, в совокупности всех произведений, имеющих хоть какие-то фантастические элементы. Любопытен еще один аспект интегративной тенденции изучения фантастики – назовем его метонимическим. В этом случае творчески-тематический «ореол» автора переносится на все его произведения, т. е. изначально считается, что все произведения Р. Брэдбери, или Р. Шекли, или А. Азимова будут фантастическими. А между тем, и у этих писателей есть произведения иного рода – см., например, цикл рассказов Р. Шекли «Детективное агентство ―Альтернатива‖». «Фантастика века», кажется, на самом деле подвела определенные итоги ХХ столетия. Сейчас появились новые авторыфантасты, новые исследователи их творчества, и надеемся, – новые стратегии изучения фантастической литературы. 4 Литература 1. Булычев Кир. Падчерица эпохи. – URL: http://azovphoto.narod.ru/kirbulychev/padcherica_epohi.htm (дата обращения – 31.03.2015 г.). 2. Володихин Д. Место встречи… Фантастика и литература основного потока: конвергенция? // Знамя. – 2005. – № 12. – URL: http://magazines.russ.ru/znamia/2005/12/ (дата обращения – 31.03.2015 г.). 3. Кагарлицкий Ю. Что такое фантастика? – М. : Художественная литература, 1974. – 351 с. 4. Книжная серия «Итоги века. Взгляд из России». – URL: http://fantlab.ru/series507 (дата обращения – 31.03.2015 г.). 5. Тамарченко Н. Д. Фантастика авантюрно-философская // Поэтика : словарь актуальных терминов и понятий. – М. : Издательство Кулагиной; Intrada, 2008 – С. 277–278. 6. Тамарченко Н. Д. Русская повесть Серебряного века (Проблемы поэтики сюжета и жанра). М.: Intrada, 2007. – 256 c. 7. Фантастика века / Сост. Вл. Гаков. – М.; Минск: «Полифакт», 1999. – с. 12. – (Итоги века. Взгляд из России). 5 Подлубнова Ю.С. Екатеринбург «ПОГРАНИЧНЫЙ МИФ» ЕКАТЕРИНБУРГА: ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВОПЛОЩЕНИЯ* Разговор о «пограничном мифе», во многом определяющем образ места, в данном случае – образ города Екатеринбурга, возник не случайно, он напрямую связан с географическим положением Урала и его смысловой оси – Уральских гор, издревле осознающемся как пограничное. К. В. Анисимов пишет, что уже к ХVIII в. сложилась мощная традиция осмысления Рифейских гор как границы между Европой и Азией [Анисимов, 2006]. Во-первых, Уральский хребет был научно признан естественным рубежом между этими частями света (труды Ф. А. Полунина, С. И. Плещеева, И. П. Фалька, Г. Е. Щуровского и др.)1. Во-вторых, пограничность в трудах путешественников не сводилась лишь к географической специфике региона, она представала как явление социокультурного и даже цивилизационного порядка, когда Европа и Азия рассматривались как две полярные по отношению друг к другу цивилизационные модели, взаимодействующие, но практически не взаимопересекающиеся миры, кардинально разные образы мышления. Рубежность Уральского региона, расположенного на стыке культур, стала в этом плане серьезным мифогенным фактором, а Екатеринбург, который чуть ли не со дня основания имел амбиции столицы Урала, неизбежно вмещал в себя всю специфику региона – в том числе и коннотации пограничья. Думается, показательны в этом отношении современные попытки Формирование национальных художественных систем пермских литератур в социокультурном ландшафте России конца XIX – первой половины XX вв. * 1 Например: Полунин Ф. А. Географический лексикон Российского государства. СПб., 1773; Плещеев С. И. Обозрение Российской Империи в нынешнем ея новоустроенном состоянии, с показанием новоприсоединенных к России от Порты Оттоманской, и от Речи Посполитой Польской областей. СПб., 1793; Фальк И. П. Записки путешествия академика Фалька. СПб., 1824; Щуровский Г. Е. Уральский хребет в физико-географическом, геогностическом и минералогическом отношениях. М., 1841. 6 передвинуть границу Европы/Азии как можно ближе к городу, точнее даже не саму границу, что, разумеется, невозможно, а ее символическое выражение – столб. Как результат, сегодняшние три столба: старый – недалеко от Первоуральска, еще один старый – практически рядом – на горе Березовой, и совсем новый, декоративный, находящийся на 17 км Ново-Московского тракта, сознательно приближенный к Екатеринбургу и часто принимаемый невзыскательными туристами за указующий на искомую границу. Таким образом, пограничное положение региона и Екатеринбург прочно соотносились друг с другом, что, несомненно, влияло на формирование образа города и порождало соответствующие культурные отклики. Разумеется, пограничность не была единственным определяющим лицо города фактором. Например, Д. Н. Мамин-Сибиряк в историческом очерке «Город Екатеринбург» (1888) проговаривает принципиальные смыслы, позиционируя его как город-крепость и город горнозаводский и только походя упоминая впечатления путешественников Реклю и Аткинсона, увидевших настоящий европейский город на самом краю западной цивилизации. Однако интуитивно уральский писатель все же ощущает определенную дуальную природу Екатеринбурга и выражает эти ощущения, противопоставляя, например, отцов-основателей Екатеринбурга: узкого профессионала европейца де Генина и всестороннего Татищева, или же отмечая, что город, живущий по собственному уставу, являющий собой весьма военизированную картину, выбивается из привычного для уральского, тем более российского крестьянства образа жизни, привнося в окружающую действительность определенный цивилизаторский заряд, устанавливая некие рамки, которыми славятся, например, немецкие города, что вновь напоминает о европейскости Екатеринбурга, несмотря на его географически азиатское положение [Мамин-Сибиряк, 1951]. Самым ярким литературным воплощением «пограничного мифа», присвоенного Екатеринбургом, стали эпизоды повести «Детство Люверс» (1922) Б. Пастернака, написанной по уральским впечатлениям поэта. Согласно сюжету повести, семья Жени 7 Люверс переезжает из Перми в Екатеринбург. Еще в поезде девочка захвачена сильнейшим переживанием, связанным с пересечением границы Европы/Азии. «В очарованной ее голове ―граница Азии‖ встала в виде фантасмагорического какого-то рубежа <…> Она ждала этого столба, как поднятия занавеса над первым актом географической трагедии, о которой наслышалась сказок от видевших, торжественно волнуясь тем, что и она попала, и вот скоро увидит сама. А меж тем то, что раньше понудило ее уйти в купе к старшим, однообразно продолжалось: серому ольшанику, которым полчаса назад пошла дорога, не предвиделось скончанья и природа к тому, что ее в скорости ожидало, не готовилась. Женя досадовала на скучную, пыльную Европу, мешкотно отдалявшую наступление чуда. Как же опешила она, когда, словно на Сережин неистовый крик, мимо окна мелькнуло и стало боком к ним и побежало прочь что-то вроде могильного памятника, унося на себе в ольху от гнавшейся за ним ольхи долгожданное сказочное название! В это мгновение множество голов, как по уговору, сунулось из окон всех классов и тучей пыли несшийся под уклон поезд оживился. За Азией давно уже числился не один десяток прогонов, а все еще трепетали платки на летевших головах, и переглядывались люди, и были гладкие и обросшие бородой, и летели все, в облаках крутившегося песку, летели и летели мимо все той же пыльной, еще недавно европейской, уже давно азиатской ольхи» [Пастернак, 2004: 47]. Граница Европы и Азии здесь не столько имеет географическое значение, сколько символизирует психологический рубеж, преодоленный Женей на пути к взрослению, подразумевающий утрату очередной иллюзии детства. Граница в таком случае приобретает мифопоэтическое значение, о котором точно пишет Е. Фарыно: «Есть определенное место, определенное пространство, где героиня должна измениться, стать другой Женей Люверс из-за того, что она перемещается в другое пространство» [Фарыно, 2008: 106]. 8 Важны в тексте Б. Пастернака и коннотации, окружившие появление Азии, точнее, вторжение в нее. Если Европа воспринимается девочкой как изведенное пространство, скучное и пыльное, то Азия, напротив, предстает чем-то сказочным и фантасмогоричным. Автор «Детства Люверс» идет вразрез с эсхатологическими предчувствиями символистов, исполненных ужаса и восторга перед ордами азиатских племен, и выступает как человек, не раз пересекавший границу материков и не нашедший, по крайней мере в пространстве Урала, той страшащей Азии, гибель от которой предвещали символисты. Потому Пастернак наделяет Женю Люверс, едущую в поезде, скорее, романтическим взглядом, когда Восток предстает в виде экзотических ландшафтов и подразумевает особый сказочный колорит. Но и этот взгляд оказывается несостоятельным перед реальностью «азиатского» Екатеринбурга, так похожего, по словам поселившейся здесь героини, на Париж. Пожалуй, только наличие большого количества китайцев с бледными землистыми лицами (которые свидетельствуют об их низком социальном статусе в городе, особенно в сравнении с безусловными хозяевами жизни концессионерами бельгийцами) выдает азиатскость Екатеринбурга, которая более в тексте не акцентируется. Иное понимание соотношения европейского и азиатского в регионе находим у писателей 1920-х, отстаивающих в своем творчестве идеи революции. Так, например, азиатскость Екатеринбурга в текстах Н. Никитина также проявляется через природно-климатические и социальные характеристики. Пыль в рассказе «25-го июля 1918 года», заполонившая Екатеринбург, является тем самым «субстратный элементом природной сферы» (В. Н. Топоров), который отчетливо указывает на азиатское местоположение города и роднит его со степями и пустынями. «И на чугуне решетки, что выходит на воду пруда – пыль, и на губах рабочих караулов, где губы как из чугуна, тоже пыль. Эта пыль мелкой лентой бьется за колесами обозов. <…> Проклятое солнце льет звонкое, тягучее, как слизь, и тяжелое золото на дома, но дома – многие в ставнях, туго закрыты двери. Город закупорен этими домами. <…> Еще серее ложится пыль на губы» [Никитин, 1923: 9 10]. Над пропитавшемся пылью городом кружит и кричит большая черная птица, провозвестница беды и еще один природный символ, вписывающий город в азиатские ландшафты. Палящее солнце и повсеместная пыль маркируют катастрофу красных, вынужденных покинуть город, отступить перед армией Колчака. Азиатское в природном смысле становится синонимом опасному для человека, губительному, хотя это губительное актуализируется только тогда, когда свершается катастрофа в социуме. Н. Никитин противопоставляет европейское и азиатское и в социальном плане. В том же рассказе «25-го июля 1918 года» один из действующих лиц китаец Лю-И-Сан, дурно пахнущий и варящий суп из мышей, помогает красному партизану Антону Черняку спастись от колчаковцев. Китаец, находящийся где-то внизу социальной пирамиды, по всей видимости, симпатизирует красным и относится к лагерю «своих» для Черняка и для сочувствующего партизану писателя. На фоне дурных поступков европейских интервентов (чехов, французов, итальянцев), китаец выглядит понастоящему человечно. Европеизированный мир колчаковцев, в представлении Н. Никитина, не имеет твердой нравственной основы и потому обречен на гибель. Революция с ее интернациональным идеалом должна снять социальное противостояние в городе, вместе с которым автоматически перестает быть актуальной и социальная оппозиция «Европа/Азия». Именно в связи с политикой объединения земель и регионов, проводимой советской властью под эгидой идей интернационализма, уральский «пограничный миф» уже к середине 1920-х гг. отходит в литературе на второй план, значительно уступая горнозаводским коннотациям, которые к концу 1920-х гг. получают качественные преобразования и актуализируют производственный потенциал региона со всеми вытекающими отсюда образно-смысловыми особенностями. Противопоставление цивилизационных векторов Европы и Азии, сошедшихся в некоей точке силы, актуализировалось лишь в 10 постсоветский период с его поисками региональной идентичности и обновлением смысловых полей региональных топосов, освобожденных от догматических схем. Это привело к появлению на Урале целого ряда художественных произведений, в которых в той или иной степени стала вновь востребована пограничная мифология региона. Новая культурная реальность неизбежно трансформировала прежний миф, выделив в нем, возможно, изначально не совсем характерные аспекты. В частности, наиболее интересным примером адаптации «пограничного мифа» в массовой литературе является роман тюменского писателя Владимира Молотова (наст. фамилия Молотилов2) «Урал атакует» (2011), написанный в жанре шпионского романа с элементами постапокалиптики. Цивилизационные смыслы в книге В. Молотова уступают место геополитике. По сюжету, после мирового экономического кризиса разражается ядерная война, уничтожившая Москву и несколько крупных городов европейской части России. Страна распадается на отдельные государства, часть которых управляется западными врагами во главе с Америкой, часть – восточными во главе с Китаем. Уральская Независимая Республика, она же УНР со столичным Екатеринбургом, осознающая своей миссией возрождение России и разрабатывающая новое сверхмощное оружие, является форпостом китайской части распавшейся страны. Именно она становится территорией новой битвы, в которой решающим фактором выступает отнюдь не наличие у враждующих сторон физической силы, а умение переигрывать противника [Молотов, 2011]. Занимателен в романе, впрочем, не сюжет, вполне предсказуемый и ходульный, а картина мира и обслуживающие ее исторические и культурные реалии. В основу романа положена современная политическая концепция, позиционирующая Запад как врага России и Китай как себе на уме, но все-таки друга. В терминах первой половины 2010-х гг. эта концепция является 2 См. информацию о писателе http://www.molotov.okis.ru/about.html. на его персональном сайте: 11 патриотической и явно коррелирует с внешнеполитической доктриной российской власти. Однако в романе данная концепция вступает в противоречие с фактом создания в самом центре России, пусть и распавшейся в результате ядерной войны, независимого государства УНР, и аббревиатура его в свете политических событий 2014–2015 г. получает нежелательные аллюзии. Очевидно, что автор реанимирует идею создания Уральской республики, возникшую в 1990-е гг. в Екатеринбурге и проигнорированную президентом Ельциным, выбравшим в качестве приоритета сохранение целостной централизованной страны. В контексте политической ситуации той же первой половины 2010-х гг. идея УНР носит, скорее, антигосударственный характер, что в значительной степени дезавуирует патриотический пафос произведения В. Молотова. Тем не менее, показательно, что оплотом российскости в романе выбран Урал, регион по-прежнему индустриальный и многонациональный, во многом оправдывающий репутацию «опорного края державы», ее оси и своеобразного центра. Столицей УНР в романе является Екатеринбург, представленный как военизированный город, управляемый силовиками во главе с комитетом безопасности. Автор актуализирует образ города-крепости (вспомним очерк МаминаСибиряка) и города, распространяющего свое влияние на окружающие территории. Екатеринбург выступает центром силы, цивилизационные возможности которого потенциально скрыты, хотя и заявляются через формулирование миссии – возрождения российской цивилизации, опирающейся на «светлое российское прошлое» с сильным президентом и эффективным РОСНАНО. Светлое прошлое в романе программирует светлое будущее, за которое Урал должен бороться, чем объясняется название книги, заставляющей вспомнить стилистику 1940-х. Создавая постапокалиптическую картину мира, писатель прибегает к традиционному набору мифов, которые позволяют реанимировать узнаваемое прошлое в непредсказуемом будущем, в том числе к пограничному мифу, наиболее значимому в данном случае. 12 Осознание Екатеринбурга как места силы – отнюдь не новаторство В. Молотова. Более известный писатель А. Иванов прибегает к подобной же концепции, хотя и осмысленной в ином ключе. В его книге 2014 года «Ебург» Екатеринбург определяется как экспериментальная площадка перестроечного и постперестроечного времени, на опыт которой смотрела вся страна. «Удивительно, что решения Ебурга часто оказывались более остроумными или более адекватными, чем решения Москвы или решения российской провинции. Вот по этим причинам опыт уже ушедшего от нас Ебурга общезначим для нации» [Иванов, 2014: 574]. Продемонстрированное смещение центра – с Москвы на Урал – также косвенно задействует «пограничный миф», присущий региону и городу, поскольку пограничье позволяет рассматривать себя как точку схождения равнонаправленных цивилизационных векторов, точку сборки, а стало быть, и центр с его идеей централизации окружающего пространства. Пограничное положение Урала в этом смысле является залогом его силы. В 1990-е «пограничный миф» актуализируется в литературе и в несколько ином качестве, вне определенных геополитических интенций. Граница Европы/Азии в таких дискурсах, как правило, отходит на второй план, уступая место мистическим коннотациям, программирующим ситуацию, когда город принимает на себя функции портала, связующего миры: условный реальный и некий потусторонний. Региональная специфика, явно утрачивающаяся изза редукции географических компонентов мифа, компенсируется за счет потенциала исторических реалий, фольклорных и литературных образов. И здесь можно говорить о двух Екатеринбургах и образе иного Екатеринбурга, не столько реальном, сколько мифологическом, но при этом не менее, а иногда и более убедительном, чем реальный. Так, например, в историко-мистическом романе О. Батталова и С. Петрова «Не буди» (первая часть – 1999) в Екатеринбург помещается портал, через который пытаются вырваться посланцы ада [Батталов, Петров, 1999]. Зло напрямую влияет на российскую историю и на историю города, выделяя его на фоне других городов 13 страны и даже мира, невольно придавая ему статус столицы зла. Скажем, ярким примером схождения истории и географии в романе является убийство Николая Романова и его семьи в Ипатьевском особняке (глава 98, опубликованная пока только в интернете). После расстрела Юровский изображает на стене комнаты каббалистические знаки, утверждающие, что «Здесь по приказанию тайных сил русский царь был принесен в жертву для разрушения Русского государства. О сем извещаются все народы»3. Над кровавым местом витает Асмодей, и силы зла ликуют от того, что наступает время их правления. Екатеринбург как медиатор между мирами транслирует зло далеко за пределы региона и страны. Массовая литература умело помещает региональные смыслы в схемы востребованных жанров, очищая идею пограничности от каких-либо дополнительных, отвлекающих читателя смыслов, укрупняя и трансформируя ее. Пограничный миф в таком случае становится наглядным – борьба полярных сил – сюжетообразующим фактором. В литературе немассовой «пограничный миф» функционирует несколько иначе. К примеру, не избежала екатеринбургоцентричности и О. Славникова. Известно, что до романа «2017» в ее текстах присутствовал условный провинциальный российский город, в некоторых моментах напоминающий Екатеринбург, но никак не обозначенный специальным образом. В очерке «Верхний и нижний пейзажи Екатеринбурга» писательница признавалась: «Что касается Екатеринбурга, то с городом тоже не все в порядке. Гений этого места лукавит и ускользает: ―материальная среда‖ очень плохо поддается описанию и переносу в художественный текст. Сопротивление материала таково, что как только прозаик пытается заключить в слова некий реальный объект, так последний начинает ―путать показания‖, либо тихо испаряется, либо предстает невыносимо скучным, недалеко ушедшим по жизни от своих проектных чертежей» [Славникова]. Однако в романе «2017» (2006) 3 http://www.proza.ru/2014/11/20/1169. 14 Екатеринбург, который по-прежнему не называется своим именем, имеет существенно большее количество узнаваемых примет, что не раз отмечалось в исследованиях [Алексеева, 2008]. Образ города в романе нельзя назвать одномерным и односоставным: к реальному его топографическому и объектному облику добавляются фантастические детали (действие происходит в относительном будущем, если смотреть из 2006 года), здесь же актуализируется и иное измерение, мифологическое, связанное с миром бажовских горных духов. Каменная Девка, определяющая судьбы героев, – реальная хозяйка Екатеринбурга. Ее аутентичный мир скрыт для героев, даже для тех, кто идет за пределы города и ищет в уральских горах и лесах корундовую жилу, зато она сама появляется в их «реальном» мире, когда заблагорассудится – то в виде интеллигентной дачницы, испачканной ягодами и раздавленными комарами, то в виде буфетчицы на полустанке с обесцвеченной копной волос на голове, то в виде пятнадцатилетней девчонки в свободной майке – в любом женском обличии, привычном миру людей. Хозяйка привораживает человека, заставляет полюбить себя, манипулирует им, но все равно когда-нибудь обманывает [Славникова, 2006]. Мир духов, как и в романе О. Батталова и С. Петрова, у О. Славниковой вторгается в мир людей, определяет его событийность, но это вторжение не влияет каким-либо образом на историю, и даже революция, начавшаяся в городе в 2017 году, случается помимо духов и к тому же выглядит как явление более локальное, чем глобальное. Идея перемещения столичного центра на Урал не владеет О. Славниковой, как она владеет А. Ивановым. Исследователи романа отмечают, что «провинция противостоит Центру, ее таинственность происходит от невыраженности, а описание ее мистической мощи есть символическое предупреждение…» [Бучельникова, Литовская, 2008: 339]. Пограничность Екатеринбурга и – шире – Урала, где происходит действие, порождает таинственную мистическую силу, распространяющуюся, впрочем, только в пределах региона, обусловливающую его экзотическую специфичность. 15 Как мы убедились, географическая пограничность региона и города является несомненным мифогенным фактором, порождающим в современной литературе сюжеты про схватку Запада и Востока или образы иного, таинственного Екатеринбурга, просвечивающего сквозь «реальный» город. Пограничность зачастую связана с понятием централизованности пространства и идеей центра, находящегося в точке силы, которая образуется в том числе за счет схождения разнонаправленных векторов – именно эта концепция доминирует в массовой словесности, обращающейся к образу Екатеринбурга. Литература 1. Алексеева М. А. «Объект, к освоению не предназначенный»: пространственная модель мира в романе О. А. Славниковой «2017» // Литература Урала: история и современность: сб. ст. Вып. 4: Локальные тексты и типы региональных нарративов. Екатеринбург, 2008. С. 213–221. 2. Анисимов К.В. Урал и Сибирь в научной литературе ХVIII века: становление поэтики этнографического описания (Г. И. Новицкий, В. Ф. Зуев) // Литература Урала: история и современность. Вып. 2. Екатеринбург, 2006. С. 16–26. 3. Батталов О., Петров С. Не буди. Екатеринбург, 1999. 4. Бучельникова Л. А., Литовская М. А. Екатеринбург-Свердловск как биографическое пространство в творчестве писателей ХХI века // Культура Урала в ХVI–ХХI вв.: исторический опыт и современность. Кн. 2. Екатеринбург, 2008. С. 337–341. 5. Иванов А. Ебург. М., 2014. 6. Никитин Н. Бунт. Пг., 1923. 7. Мамин-Сибиряк Д. Н. Собр. соч.: В 12 т. Т. 12. Свердл., 1951. 8. Молотов В. Урал атакует. М., 2011. 9. Пастернак Б. Полн. собр. соч. Т. 3. М., 2004. 10. Славникова О. А. 2017. М., 2006. 16 11. Славникова О. Верхний и нижний пейзажи Екатеринбурга. URL: http://victorcity.narod.ru/Texts/slavnikova.htm. 12. Фарыно Е. Мифопоэтичность пастернаковских локусов: откуда и как туда попадают и как и куда оттуда выбираются // «Любовь пространства…»: Поэтика места в творчестве Бориса Пастернака. М., 2008. С. 105–110. 17 Промах Л.В. Екатеринбург СТРУКТУРА ДЕРИВАЦИОННО-СЕМАНТИЧЕСКОГО ПРОСТРАНСТВА НЕОЛЕКСЕМ С.Д. КРЖИЖАНОВСКОГО Для литературных представлений С. Д. Кржижановского, виртуозного мастера словесного творчества, чрезвычайно важна содержательная насыщенность созданных им неолексем. Философские категории, идеи, аллюзии включены автором в сюжеты особой фантомной реальности, напоминающей подлинную и в то же время принимающей черты фантасмагории, и репрезентированы самобытным языком. Предполагается, что в формировании семантики неолексем участвует не только лексическая, но и словообразовательная семантика: «изучение семантики языковых единиц предполагает учет человеческого фактора в языке, поскольку любое значение основано на концептуализации мира человеком. Деривационные значения также являются одним из способов языковой категоризации мира, интерпретации понятийных категорий…» [Попова 1998: 15]. Словообразовательные значения (СЗ) предопределяют семантику производных слов и позволяют понять, «какое концептуальное или когнитивное образование подведено под «крышу» знака, какой квант информации выделен телом знака из общего потока сведений о мире» [Кубрякова 1993: 23]. В деривационных значениях представлены «смыслы, составляющие когнитивно базисные подсистемы мнения и знания» [Павиленис 1986: 241]. Анализ деривационной семантики производных слов позволит охарактеризовать не только классы словообразовательных единиц, обладающих семантической значимостью (словообразовательных гнезд, цепочек, моделей, типов и подтипов), но и деривационносемантические феномены более высокого уровня абстракции – словообразовательные категории (СК), деривационносемантические подполя (ДСПП), деривационно-семантические поля (ДСП), деривационно-семантические блоки (ДСБ). 18 О возможности анализа семантического пространства через СЗ писал И.С. Улуханов: «Систему словообразования…можно представить в виде семантического поля, расчлененного на участки, соответствующие значениям формантов» [Улуханов 1977: 131]. По мнению дериватологов, все русские СЗ предикатны по своей природе, поскольку опосредованно отражают различные отношения, связывающие явления объективной действительности [Попова 1998: 183]. Исследования Е. С. Кубряковой позволяют утверждать, что СЗ представляет собой сложное, неэлементарное, иерархически организованное образование [Кубрякова 1981: 108], в котором выделяют мельчайшие элементы смысла, семантические признаки – семы. Совокупность сем может формировать семную структуру СЗ слова. Семы имеют разную степень обобщенности, поэтому связаны между собой иерархическими отношениями. В структуре СЗ можно выделить самые общие семы, которым подчинены все другие, конкретизирующие их. Современная дериватология выделяет следующие виды сем. Самые общие семы – это семы грамматического характера – категориальнограмматические семы (КГС). Например, семы, определяющие часть речи слова: сема «предметности» у имен существительных, «действия» у глаголов, «признака» у имен прилагательных. При словообразовательном анализе неолексем С.Д. Кржижановского была учтена их частеречная принадлежность и выявлены следующие деривационно-грамматические пространства: субстантивное, глагольное, адъективное, адвербиальное и предикативное. Затем были сформулированы словообразовательные значения (СЗ) рассматриваемых неолексем с опорой на «Русскую грамматику» под редакцией Н. Ю. Шведовой (1980). Семы собственно словообразовательные более конкретны. Среди них можно выделить семы более общие категориальнословообразовательные (КСС) и более конкретные (дифференциальные (ДС). Категориально-словообразовательные семы (КСС) являются важнейшими в организации СЗ слова: им подчинены все остальные менее общие семы, которые уточняют, конкретизируют их – дифференциальные семы (ДС). Таким образом, СЗ, как и лексическое значение, складывается из макрокомпонентов и сем разных видов: «К макрокомпонентам 19 СЗ следует отнести его сигнификативно-денативную и коннативную составляющие, к микрокомпонентам – семы разных типов: категориально-словообразовательные и дифференциальнословообразовательные» [Попова 1998: 183]. КСС определяется по главному слову в дефиниции СЗ, ДСС – по уточняющим его компонентам. Например, в СЗ «совершать действие, названное н. м. г., не раз/один раз» КСС – это компонент «совершать действие, н. м. г.», а ДСС – «не раз/один раз» и сема субъекта, совершающего действие, н. м. г. Более ѐмкой семантико-словообразовательной единицей является словообразовательная категория (СК). Существуют разные точки зрения на это явление (См. научные труды Е.А. Земской, В.В. Лопатина, Р.С. Манучаряна, Г.П. Нещименко, Ю.Ю. Гайдуковой, И.С. Улуханова). Для нашего исследования удобно понимание СК как совокупности содержательно однотипных СЗ, свойственных дериватам одной части речи. Критерием однотипности СЗ является совпадение КСС и одной из ДСС. Например, СЗ «лицо, имеющее то, что н.м.с.» (очкач ← очки: …у выхода я сшиб с ног старуху-богомолку. – Ишь, очкач, – крикнула она мне вслед. «Автобиография трупа») и СЗ «лицо, названное по принадлежности к стране, н.м.с.» (итанесиец ← Итанесиэс: Итанесийцы… были существами об одном, но… столь огромном ухе, что из-за уха человека не увидеть. «Итанесиэс») находятся в отношениях пересечения, поскольку совпадают их КСС «лицо, имеющее отношение к предмету, н.м.с.». Но, помимо общей семы отношения, первое СЗ имеет уточняющий компонент – указание на наличие у лица предмета быта (очки), второе – на принадлежность лица к стране (Итанесиэс). Данные СЗ однотипны и входят в одну СК «лицо, имеющее отношение к предмету, н.м.с.». СК взаимодополняют друг друга и образуют ДСПП. Например, в субстантивное ДСПП «Лицо, характеризующееся динамическим признаком» входят СК с более частными СЗ лицапроизводителя действия и лица-результата действия, причем мотиваторами являются глагол/причастие/наречие/союз/словосочетание/предложение. Так, СК «Лицо, производящее действие, н.м.г.» (делатель ← делать: После пришли делатели параграфов… («Жизнеописание одной мысли»), СК «Лицо, производящее действие, н.м.н.» (авось, т.е. 20 тот, кто производит действия на авось и живѐт в стране авосей) ← авось: Направо идти – придешь к авосям, налево – к небосям («Когда рак свистнет»), СК «Лицо, появившееся в результате действия, н.м.г.» (оторвыш /об ожившем пальце/ ← оторвать: … бедные оторвыши робко постучали мизинцем в окно («Сбежавшие пальцы») входят в ДСПП «Лицо, характеризующееся динамическим признаком». ДСПП объединяются в ДСП с опорой на понятийную категорию. При этом каждому ДСП присваивается наименование через такие понятийные категории (ПК) – «понятия, получающие свое выражение в семантике лексических группировок, в оформлении слова, в построении предложения» [Мещанинов 1978: 16] и фиксирующие «в самом языке понятия, существующие в данной общественной среде» [Мещанинов 1978: 196]. ПК трактуются как категории, имеющие языковое содержание и языковое выражение [Бондарко 1971, 8]. ПК соотносят с семантическими категориями, понимаемыми как абстрактные, содержательные (в основе своей – понятийные) категории языка, выражающиеся средствами явной и скрытой грамматики [Васильев 2009: 137]. К важнейшим средствам явной грамматики относят части речи и их грамматические категории, к наиболее важным средствам скрытой – деривационные модели и контекст (лексический и синтаксический). М.В. Всеволодова отмечает, что в лингвистической науке отсутствует «общий список понятийных категорий» [Всеволодова 2000: 56]. К основным ПК, которые находят отражение в языке, относят действие, состояние, количество, время, локальность, признак и т.д. Например, при описании субстантивного ДГП были использованы следующие наименования для выявленных ДСП: «Лицо», «Предмет», «Действие», «Состояние», «Место», «Время». Их значение определено с учетом лексических значений манифестирующих их лексем в МАСе: лицо – это отдельный человек в обществе, индивидуум, предмет – явление действительности, факт. Место – то, что является пространством, занимаемым каким-л. телом, а также свободным пространством, которое может быть занято кем-, чем-либо. Время – то, что является длительностью существования всего происходящего, всех явлений и предметов, измеряемое веками, годами, часами, минутами и т. п. Действие – существительное по глаголу 21 «действовать», которое обозначает осуществление каких-либо действий, поступков, проявление деятельности. В последнем случае мы опирались на «Толковый словарь русских глаголов» под ред. Л.Г. Бабенко (1999). Под состоянием понимают отражение в языке специфической формы бытия человека и мира, возникающей под воздействием внешних и/или внутренних факторов и обладающей стабильностью в течение некоторого времени [Матханова 2003: 105], т.е. пребывание в покое, отсутствие движения и изменения во времени как в количественном, так и в качественном отношении. В. Г. Гак отмечает, что статичностью обладают состояние, процесс, в течение которого субъект или объект не изменяется [Гак 2004: 292]. Следует отдельно пояснить, что специфической особенностью категории состояния является ориентированность на его носителей (человек, предмет, окружающий мир). При этом различают сферы существования состояния. Во-первых, выделяют внутреннее состояние, затрагивающее внутренний мир человека, локализованное внутри него и не выходящее за рамки его телесной и духовной сферы, различая при этом физическое (физиологическое) и психическое состояния. Первая группа объединяет состояния, относящиеся к телу, организму, а также его отдельным частям и органам. К физиологическим состояниям относят состояние жизни и смерти, состояние сна и бодрствования, состояние трезвости и опьянения, состояние здоровья и болезни, определение которых основывается на словарных дефинициях, приведенных в МАСе. Физическому состоянию противопоставлены такие состояния человека, которые затрагивают его душевные переживания, чувства и эмоции, ум, рассудок, волю. Психические состояния охватывают состояние души и ума, чувственно-эмоциональную и ментальную сферы [Васильев 1981, Авилова 1976]. Психическое состояние как статическую характеристику индивида соотносят, в первую очередь, с чувствами и эмоциями, отражающими объективную реальность в переживаниях. Другой группой психических состояний является сфера умственных, или ментальных, состояний, связанных с сознанием, интеллектом, рассудком, памятью и т.д. [Левитов 1964: 25]. Во-вторых, можно говорить о внешнем состоянии, которое присуще объекту действительности как целому [Симанов 1982]. 22 В нашей работе мы разграничиваем состояние человека (физиологическое и психическое), состояние предмета и состояние окружающего мира, выделяя в ДСП «Состояние» следующие ДСПП: «Физиологическое состояние человека», «Психическое состояние человека», «Состояние окружающего мира», «Состояние предмета». В целом, при деривационно-семантическом описании неолексикона С. Д. Кржижановского было взято за основу представление о системе словообразовательных единиц, обладающих семантической значимостью [Попова 1998], мельчайшими элементами которого являются семы. Последние объединяются в словообразовательные значения (СЗ). Однотипные СЗ образуют словообразовательные категории (СК), однотипные СК – деривационно-семантические подполя (ДСПП), ДСПП – деривационно-семантические поля (ДСП). Учет словообразовательной семантики 628 неолексем С.Д. Кржижановского позволяет выделить 5 деривационнограматических пространств (ДГП), 12 деривационно-семантических полей (ДСП), 30 деривационно-семантических подполей (ДСПП) и 157 словообразовательных категорий (СК). Их количественные характеристики представлены в таблице 1. Таблица 1. Деривационно-семантический состав неолексем С. Д. Кржижановского № Наименование Колич Колич Количес Колич Удельны ДГ ДГП ество ество тво СК в ество й вес П ДСП ДСПП ДГП неолек неолексе сем в м (%) ДГП 1 2 3 4 5 6 7 1 Субстантивное 6 16 102 400 63,7 ДГП 2 Глагольное 2 7 26 114 18,2 ДГП 3 Адъективное 2 4 23 96 15,3 ДГП 4 Адвербиальное 1 1 4 16 2,5 ДГП 5 Предикативное 1 2 2 2 0,3 ДГП 23 Общее количество 12 30 157 628 100 Объем выделенных ДГП колеблется в пределах от 2 до 400 неолексем. Самое объемное ДГП – субстантивное. Оно насчитывает 400 неолексем, что составляет 63,7 % от общего количества проанализированных новообразований. Учет их словообразовательной семантики позволяет выделить в составе СДГП 102 словообразовательных категории (СК), 16 деривационно-семантических подполей (ДСПП) и 6 деривационносемантических полей (ДСП). Их количественные характеристики представлены в таблице 2. Таблица 2. Деривационная семантика субстантивных неолексем С.Д. Кржижановского № ДСП ДСПП Количест Количест Удельн во во ый вес неолексе неолексе неолексе мв м в ДСП мс ДСПП таким СЗ 1 2 3 4 5 6 1. 1. Лицо 1. Лицо, 48 106 26,5 характеризующе еся динамическим признаком 2. Лицо, 29 характеризующе еся статическим признаком 3. Лицо с 29 модификационн ым значением 2. 2. 4. Воздействие 84 103 25,8 Действие 5. Действие 19 3. 3. Место 5. Место, 63 69 17,3 характеризующе еся статическим признаком 6. Место, 5 24 характеризующе еся динамическим признаком 7. Место с модификационн ым значением 4. 4.Состоян 8. Состояние ие окружающего мира 9. Психическое состояние человека 10. Физиологическо е состояние человека 11. Состояние предмета 5. 5. 12. Предмет, Предмет характеризующи йся статическим признаком 13. Предмет с модификационн ым значением 14. Предмет, характеризующи йся динамическим признаком 6. 6. Время 15. Период времени Итого 1 27 62 15,5 45 11,3 15 15 3,8 400 400 100% 16 15 4 26 12 7 Объем выделенных ДСП колеблется в пределах от 15 до 106 неолексем. Самое объемное поле – ДСП «Лицо». Оно насчитывает 106 неолексем, что составляет 26,5 % от общего количества 25 субстантивных новообразований. ДСП «Действие» занимает второе место и содержит 103 неолексемы, удельный вес которых составляет 25,8 %. На третьем месте находится ДСП «Место». Оно объединяет 69 новообразований. Самым же незначительным по удельному весу полем является ДСП «Время» – 3,8 %. Анализ субстантивных неолексем С.Д. Кржижановского выявил их неоднородность и разнотипность с точки зрения деривационной семантики. СК, свойственные им, фиксируют разнообразные аспекты и элементы действительности: лицо, действие, состояние, предмет, время, место и получают конкретизированную характеристику, отражаемую языком. Учет степени наполненности субстантивного деривационнограмматического пространства (СДГП), его деривационносемантической детализированности позволяет сделать выводы о том, что при создании неолексем С.Д. Кржижановский отдает явное предпочтение наименованиям, репрезентирующим Лицо – 106 неолексем в 25 СК, Действие – 103 неолексем в 14 СК, Место – 69 неолексем в 22 СК. Немаловажны для автора и неолексемы, называющие Состояние и Предмет. Об этом свидетельствует их количество: соответственно 57 неолексем в 18 СК и 42 неолексемы в 17 СК. Глагольное деривационно-грамматическое пространство (ГДГП) занимает второе место и содержит 114 неолексем, удельный вес которых составляет 18,2 %. По нашим наблюдениям, ГДГП формируется 114 неолексемами. Учет их словообразовательной семантики позволяет выделить в составе ГДГП 26 словообразовательных категорий (СК), которые объединяются в 7 деривационно-семантических подполей (ДСПП) и 2 деривационно-семантических поля (ДСП). Их количественные характеристики представлены в таблице 3. Таблица 3. Деривационная семантика глагольных неолексем С.Д. Кржижановского № ДСП ДСПП Количест Количест Удельн во во ый вес неолексе неолексе неолексе мв м в ДСП мс ДСПП таким СЗ 1 2 3 4 5 6 26 1. 7. Действие 17. Специальнорезультативн ая характеристи ка действия 18. Обобщеннорезультативн ая характеристи ка действия 19. Субъектная характеристи ка действия 20. Характеристи ка интенсивного действия 2. 8.Воздейств 21. ие Специальнорезультативн ая характеристи ка воздействия 22. Обобщеннорезультативн ая характеристи ка воздействия 23. Характеристи ка интенсивного 49 64 56,1 50 43,9 7 5 3 44 3 3 27 воздействия Итого 114 114 100% Наименования ДСП обусловлены разграничением таких традиционно выделяемых признаков действия, как действие/воздействие, каузативность/некаузативность. Каузативность фиксирует отношения между обусловливающей и обусловливаемой ситуациями, некаузативность – отсутствие данного аспекта в характеристике действия. Глаголы включались в ДСП «Действие» или «Воздействие» в соответствии с наличием в их семантике компонентов, свойственных глаголам «действовать» и «воздействовать»: воздействовать – «оказав влияние на кого-л., что-л., добиваться (добиться) необходимого результата»; действовать – «осуществлять какие-либо действия, поступки, проявлять деятельность» (см. «Толковый словарь русских глаголов» под ред. Л. Г. Бабенко, 1999). Объем выделенных ДСП колеблется в пределах от 50 до 64 неолексем. Самое объемное поле – ДСП «Действие». Оно насчитывает 64 неолексемы, что составляет 56,1% от общего количества глагольных новообразований. ДСП «Воздействие» занимает второе место. На третьем месте находится адъективное деривационнограмматическое пространство (АДГП). Оно объединяет 96 новообразований. Учет их словообразовательной семантики позволяет выделить в составе АДГП 23 словообразовательных категории (СК), 4 деривационно-семантических подполя (ДСПП) и 1 деривационно-семантическое поле (ДСП). Их количественные характеристики представлены в таблице 4. Таблица 4. Деривационная семантика адъективных неолексем С.Д. Кржижановского № ДСП ДСПП Количест Количест Удельн во во ый вес неолексе неолексе неолексе мв м в ДСП м ДСПП 1 2 3 4 5 6 1. 9. Имеющий 24. Имеющий 74 81 77,1 статический признак, признак названный 28 мотиватором 25. Проявляющи й признак, названный мотиватором, с определенной интенсивност ью 2. 10. 26. Имеющий Имеющий количественн нестатическ ый признак, ий признак названный мотиватором 27. Имеющий динамический признак, связанный с мотиватором 96 Итого в ДСП 7 7,3 8 15 7 8,3 7,3 96 100% В.В. Виноградов отмечает: ««Семантической основой прилагательного является понятие качества… Легко заметить, что большая часть прилагательных в русском языке выражает качество или признак не непосредственно, а опосредственно, через отношение к предмету и действию… Качественность ищется в формах отношений между лицами, предметами, отвлеченными понятиями. Она выводится из отношения к предмету или действию [Виноградов 1972: 151-152]. Качество в этом случае рассматривается как «наличие существенных признаков, свойств, особенностей, отличающих один предмет или явление от других» [Ожегов 1995: 249]. Наименования ДСП адъективных неолексем обусловлены разграничением таких их качеств, как отношение к предмету и отношение к действию, а также понятийной категорией «Признак», поскольку «имена прилагательные относятся к признаковым именам, а семантика признаковых слов не просто соотносится с определенным способом познания мира, но обладает вследствие 29 этого специфическими чертами. Признаковое значение является значением характеризующим; т. е. имена прилагательные выражают признаки (широкий круг свойств, качеств, явлений, отношений, характеризующих предметы) [Алексеева 2011: 22]. Объем выделенных ДСП колеблется от 15 до 81 новообразований. Самое объемное поле – ДСП «Имеющий статический признак». Оно насчитывает 81 неолексему, что составляет 84,4% от общего количества глагольных новообразований. ДСП «Имеющий нестатический признак» занимает второе место. Далее следует адвербативное деривационно-грамматическое пространство (АдвДГП) – 16 неолексем. Самым незначительным по удельному весу является предикативное ДГП – 0,3 %. Учет словообразовательной семантики позволяет выделить в составе АдвДГП 4 словообразовательные категории (СК), которые объединяются в 1 деривационно-семантическое подполе (ДСПП) и 1 деривационно-семантическое поле (ДСП), и в составе ПДГП – 2 СК, 2 ДСПП и 1 ДСП. Их количественные характеристики представлены в таблице 5. Таблица 5. Деривационная семантика адвербиальных и предикативных неолексем С.Д. Кржижановского № ДСП ДСПП Количеств Количеств Удельны о о й вес неолексем неолексем неолексе в ДСПП в ДСП мс таким СЗ 1 2 3 4 5 6 АдвДГП 1. 11. 28. Характер 16 16 88,9 Характе действия р действия ПДГП 2. 12. 29. 1 2 11,1 Характе Физиологическ р ое состояние состояни человека 30 я Итого 30. Состояние окружающего мира 1 18 18 100% Анализ деривационной семантики всех неолексем обнаружил, что одно и то же значение может быть представлено дериватами разных частей речи. Так, актуальность фиксации действия поддерживается не только субстантивным ДСП «Действие» (103 неолексемы в 15 СК), но и глагольными ДСП «Действие» (64 неолексемы в 12 СК) и «Воздействие» (50 неолексем в 14 СК), адвербиальным ДСП «Характер действия» (16 неолексем в 2 СК). Таким образом, семантика действия, манифестируемая 232 новообразованиями С. Д. Кржижановского (44 СК), зафиксирована в разных ДГП, ДСП и СК, которые целесообразно объединить на этом основании в один деривационно-семантический блок (ДСБ). Последний включает в свой состав СЗ/СК/ДСПП, обладающие семой определенного содержания, но разного статуса, например, сема «действие» может быть КСС (выквадратуринить) или ДСС (действователь). Глагол выквадратуринить со знач. «совершить действие с использованием того, что н.м.с., поочередно охватив все объекты или многие части одного объекта, со значительной интенсивностью» имеет КСС «совершить действие с использованием того, что н.м.с.». В СЗ имени существительного действователь КСС «лицо, производящее действие» конкретизируется с помощью ДСС, фиксирующих тип мотиватора (глагол: действователь ← действовать). В указанном аспекте неолексикон С. Д. Кржижановского может содержать следующие 7 ДСБ: «Человек», «Предмет», «Признак», «Действие», «Состояние», «Время» и «Пространство», количественные характеристики которых представлены в таблице № 6. ДСБ в таблице расположены по мере убывания их удельного веса. Таблица 6. Количественная характеристика деривационносемантических блоков неолексем С.Д. Кржижановского. № № Коли Колич Колич Количес Удельн п/ Наименов ДС честв ество ество тво ый вес п ание ДСБ П, о частей СК, неолекс ДСБ ( вхо ДСП, речи, входя ем, по 31 1. 1 2 1 Действие 2. 3. 2 3 4. 4 5. 5 6. 7. 6 Предмет 7 Время Всего Человек Признак: статически й нестатичес кий Пространст во Состояние дящ входя входя их в щих в щих в ДС ДСБ ДСБ Б 3 4 5 2, 7, 4 3 8, 11 1 1 1 9, 2 1 10 1 1 9 1 1 10 щих в ДСБ входящ их в ДСБ 6 44 7 232 количе ству неолек сем), % 8 36,9 25 23 18 5 105 96 81 15 16,7 15,3 12,9 2.4 3 1 1 22 69 11,0 4, 12 5 6 2 2 20 59 9,4 1 1 1 1 17 5 156 40 15 628 6,4 2,4 100,0 Анализ ДСБ предоставит более точную информацию о семантической репрезентации и актуализации деривационносемантических доминант в неолексиконе С.Д. Кржижановского, выявление последних может быть положено в основу комплексного описания словообразовательной концептуализации авторского неолексикона. Литература 1. Авилова Н.С. Вид залога и семантика глагольного слова. – М., 1976. 2. Бондарко А.В. Грамматическая категория и контекст. – Л., 1971. 3. Васильев Л.М. Современная лингвистическая семантика. – М., 2009. 4. Всеволодова М.В. Теория функционально-коммуникативного синтаксиса. – М., 2000. 32 5. Гак В.Г. Функционально-семантическое поле предикатов локализации // Теория функциональной грамматики. Локативность. Бытийность. Посессивность. Обусловленность. С.-Пб., 1996. 6. Кубрякова Е.С. Типы языковых значений. Семантика производного слова. – М.: Наука, 1981. 7. Кубрякова Е. С. Возвращаясь к определению знака: Памяти Р. Якобсона // Вопр. языкознания. М., 1993. № 4. C. 20–27. 8. Левитов Н.Д. О психических состояниях человека. – М.: Просвещение, 1964. – 344 c 9. Матханова И.П. Вариативность высказываний с семантикой непроцессуального состояния в современном русском языке // Проблемы функциональной грамматики: Семантическая инвариантность/вариативность. – СПб.: Наука. 2003. 10. Павиленис Р. Язык. Смысл. Понимание // Язык. Наука. Философия. Логико-методологический и семиологический анализ. – Вильнюс, 1986. 11. Попова Т.В. Деривационно-семантическое пространство русского глагола: дис. … докт. филол. наук. – Екатеринбург, 1998. 12. Симанов А.Л. Понятие «состояние» как философская категория [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.philosophy.nsc.ru/PUBLICATION/SIMANOV/ST/SIMAN ОV.htm 13. Улуханов И.С. Словообразовательная семантика и принципы ее описания. – М., 1977. 14. Мещанинов И.И. Члены предложения и части речи. – М., 1978. 33 Кириленко Н.Н. Москва КНИГОИЗДАНИЕ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ И ЖАНРЫ КРИМИНАЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ: В ЧЕМ ПРОБЛЕМА? Вопрос о жанре того или иного произведения для книгоиздания вполне актуален. «Всякое литературнохудожественное произведение редактор рассматривает с учетом того, к какому роду художественного творчества оно относится и какой жанр использовал автор», – говорится в учебнике для редакторов [Редакторская подготовка изданий, 2002]. Во-первых, определив жанр произведения, редактор работает с ним с учетом жанровой специфики: «Рассмотренные выше общие подходы, принципы, критерии оценки, методика редакторского анализа обеспечивают адекватный анализ произведения только применительно к конкретному жанру и уточняются в связи со спецификой последнего. Можно даже утверждать, что именно специфика жанра является основным аспектом редакторского внимания» [Там же]. (Ср.: «Литературную правку редактор обычно начинает с определения общей задачи произведения, его жанра, стилистических особенностей» [Гаймакова, 2001]). Во-вторых, в задачу редактора входит правильно ориентировать читателя в отношении жанра книги, в первую очередь с помощью предисловий и аннотаций: «Рекомендательная (пропагандирующая) аннотация должна привлечь внимание читателя к книге, но не обещать того, чего в книге нет» [Издательские термины и понятия, 2008]. На деле же зачастую жанр произведения определяется редакторами неправильно, что ведет к недоумению, а иногда и недовольству читателей. В частности, именно так происходит с жанрами криминальной литературы. Например, одно из самых известных произведений Иоанны Хмелевской «Что сказал покойник» определили как «иронический детектив». Между тем, расследование в этом произведении отсутствует вовсе; убийство в самом начале произведения загадкой не является. «Тайна клада» для героини таковой не является. Основа сюжета – похищения 34 героини и ее побеги. Соответственно, читатель возражает: «Вопервых, это НЕ детектив. Это приключения»; «Да какой же это детектив? Я бы сказала, приключенческий роман. Тайны, которую надо разгадать, и которая определяет жанр детектива, тут вовсе не имеется» [Отзывы о книге «Что сказал покойник»]. Как правило, не могут помочь здесь и сами авторы. Так, столь известные в нашей стране авторы самых значимых для своих поколений полицейских романов, как бр. Вайнеры и А. Маринина, определяют жанр своих произведений как «детективы», хотя такая дефиниция уже давно ничего никому не объясняет. Между тем, сама писательница чувствует необходимость както обозначить и ту криминальную литературу, на которую ее произведения не похожи (например, книги Д. Донцовой), и авторов, которые ей близки. Характерно, что в последнем случае она называет современного шведского писателя Хеннинга Манкелля, который также как и она, пишет полицейские романы (серия о Курте Валландере): «Мне его порекомендовали мои финские издатели. ―Вы, – сказали они, – очень стилистически похожи‖. Это – детективы, очень спокойные, неспешные, подробные. С огромным количеством переживаний главного героя, которому за сорок, который абсолютно не супермен. И у него масса неприятностей: умирает отец, уходит жена, не ладятся отношения с дочерью» [Нузов, 2002]. Причины несоответствия результатов работы редакторов их задачам в отношении определения жанровой специфики, в первую очередь, в недостаточном изучении жанров вообще, и жанров криминальной литературы в частности. В цитируемом выше учебнике говорится, что «произведения воплощаются в определенные жанровые формы. В эпосе это роман, повесть, рассказ, новелла» [Редакторская подготовка изданий, 2002]. При этом рассматриваются (совершенно неудовлетворительным образом) особенности романа, рассказа и … почему-то очерка. С повестью и новеллой учащиеся, видимо, в состоянии разобраться сами. Не приходится ожидать, чтобы обучаемые таким образом специалисты могли определить жанр, например, географического романа или социально-криминального романа. Тем более разбираться в жанрах криминальной литературы. 35 Рассмотрим, какие именно повторяющиеся из произведения в произведение серии о Каменской структурные элементы свидетельствуют, что это полицейские романы. (Подчеркну, что отношу сюда основную часть серии, но не те романы («Жизнь после жизни», «Личные мотивы» и др.), в которых Каменская работает частным сыщиком.) Таким образом, станет ясно и чего ожидать читателю, если в предисловии или аннотации книгу характеризуют как полицейский роман. А. Маринина – лучший пример, когда мы говорим о современном книгоиздании в России. (Я опираюсь на нашу с О. В. Федуниной совместную концепцию полицейского романа [Кириленко, Федунина, 2010; Кириленко, Федунина, 2014]). Самое главное – это тип героя. Анастасия Каменская – профессиональный полицейский. Это необходимое условие, но недостаточное. Важно, что она – не игровой и не гротескный персонаж, об этом подробнее будет сказано ниже. Как всякий герой полицейского романа Каменская имеет конкретную биографию, а также личную жизнь; причем в сюжетах произведений линия, связанная с частной жизнью Каменской, ее родных, ее коллег, как правило, переплетается с линией расследования («Игра на чужом поле»; «Украденный сон»; «Убийца поневоле»; «Стилист»; «Мужские игры» и др.). Герой полицейского романа должен быть очень близок читателю, несмотря на профессиональные знания и т.д. Каменская и ее коллеги не могут обойтись без процедуры, т. е. установленного законом порядка проведения расследования: сбор улик; протоколы и т.д. Вот почему авторы полицейских романов или имеют личный опыт (Сименон работал судебным репортером), или прибегают к помощи консультантовпрофессионалов. Маринина говорит об этом в интервью: «Процедура раскрытия и расследования преступлений невымышленная. Процессуально и с точки зрения законодательства об оперативно-розыскной деятельности — как в моих книгах написано, так оно и происходило тогда» [Чистов, 2013]. Добавляя, что теперь консультируется со специалистами. С другой стороны, они не могут соблюдать процедуру всегда. Ради того, чтобы добыть необходимые сведения, ради того, чтобы преступник был наказан, или, далеко не в последнюю очередь, из соображений гуманности они готовы ее нарушить. 36 Несмотря на выдающийся интеллект, Каменская не может проводить расследование, не прибегая к помощи экспертов того или иного профиля, судмедэксперта, фотографа и др. Эксперт и его лекция (отсутствующие в классическом детективе) обязательны для полицейского романа, и необходимо, чтобы редактор понимал, что последняя – не лишний, а значимый элемент в структуре всего текста. Не только у Каменской, чья «бесхозность» известна всей читающей (а также смотрящей сериалы) стране, но и у всех ее коллег подчеркнуто нарушен быт и это тоже характерный признак полицейского романа. Для сравнения в классическом детективе быт вообще не играет никакой роли. Каменская, Коротков и др. не только едят когда и что придется, но, самое главное – практически не имеют нормального отдыха (планы на спокойный отдых или лечение всегда нарушаются как в «Игре на чужом поле») и постоянно не досыпают. В «Седьмой жертве» Каменская настолько измучена недосыпанием, что проваливается в сон в машине, когда едут задерживать преступника. Каменская и ее добросовестные коллеги занимаются расследованиями и потому, что это их работа, и по моральным соображениям. Здесь необходимо добавить, что рядом с Каменской, Коротковым, Лесниковым, Гордеевым, Ольшанским действуют преступные полицейские. Понятие «преступный полицейский» предлагается нами с О.В. Федуниной для обозначения такого служителя закона, который или совершил преступление, расследуемое им самим (иногда он даже возглавляет расследование), или не совершал его сам, но, тем не менее, сознательно препятствует его раскрытию. Подобный герой встречается чаще всего именно в полицейских романах («Аквариум с золотыми рыбками» Л. Гоуфа, «В тупике» П. Валѐ и М. Шѐвалль, а в «Секретах Лос-Анжелеса» Дж. Эллроя количество «преступных полицейских» просто избыточно). В то же время, в классическом детективе это редкий случай, можем назвать только «Рождество Эркюля Пуаро» А. Кристи. Ибо полиция в классическом детективе является одним из воплощений нормы. Часто параллельно ведется расследование нескольких преступлений, которые могут переплетаться между собой, а могут быть никак не связаны. Преступник может быть как с заурядными (Остриков в «Чужой маске»), так и с выдающимися (но не 37 совершенно исключительными, как в классическом детективе) способностями (Арсен; Регина Вальтер в «Игре на чужом поле»; группа гипнотизеров в «Не мешайте палачу»); может быть маньяком («Смерть и немного любви»; «Когда боги смеются»). Распространен коллективный преступник; часто фигурируют преступные сообщества (почти во всех произведениях серии). Каменская и ее коллеги живут и работают в вязком, трудно преодолеваемом пространстве. Вот Настя летит на самолете с Павлом Сауляком в Екатеринбург, где она должна получить новые документы и им будет легче оторваться от преследователей, но …: «Она снова и снова перебирала в уме все этапы предстоящей операции по ―сбрасыванию хвоста‖ в аэропорту Кольцово, когда над головами пассажиров пронесся мелодичный голос стюардессы. – Уважаемые пассажиры! По метеоусловиям аэропорта Кольцово наш самолет не может совершить посадку в Екатеринбурге. Посадка будет осуществлена в аэропорту города Уральска. Экипаж самолета приносит вам свои извинения. Вот это номер! Сон как рукой сняло. Интересно, что она будет делать в Уральске? Рядом – никого, кроме Короткова, но толку-то от него… Документы для нее и Павла дожидаются их в Екатеринбурге. А пытаться уехать из Уральска, имея документы на фамилию Сауляк, бессмысленно» [Маринина]. Соответственно и время, иногда быстрое, иногда медленное, но всегда тоже вязкое. Игра преступника может доставлять ему удовольствие (Арсен), а может и нет (Сауляк). Каменской и ее коллегам игра удовольствие не доставляет. Она носит вынужденный характер. Настя притворяется, выдает себя за другое лицо, переодевается и «играет красивую женщину» по работе («Стечение обстоятельств»; «Игра на чужом поле»; «Не мешайте палачу»). Несколько раз описывается как она «с надрывом» и «ради Чистякова» выглядит лучше, чем обычно, когда они куда-то приглашены; такой вариант игры я встретила только у Марининой. Подслушивание-подглядывание бывает двух видов: относящееся к преступлению (то, что видели-слышали свидетели) и фиксирующее течение обычной жизни, показывающее, что есть обычная жизнь помимо преступления, которой Каменская в силу своего осознанного выбора жить не может. Как правило, после серии неудачных ловушек, последняя оказывается удачной для следователя. 38 Абсолютно во всех рассматриваемых произведениях о Каменской мы видим сложные отношения героини и ее коллег с близкими из-за работы, с одной стороны, и с начальством, нередко тормозящим из недомыслия или страха перед вышестоящими инстанциями процесс расследования, – с другой. Это специфический мотив полицейского романа. Большую роль в произведениях о Каменской, и в этом принципиальное отличие полицейского романа от классического детектива, где главное – гений Великого сыщика, играет случай и везение. Но не менее важны их профессиональные знания Каменской и ее коллег, ум, умение анализировать, стремление добиться истины и другие качества. В полицейских романах о Каменской норма, как правило, не может быть восстановлена полностью (тайна преступления разгадана, преступник наказан, личная жизнь следователя налаживается), а только в плане разгадки тайны преступления. Так в финале «Украденного сна» мы видим благополучного, несмотря на частичные потери, Арсена. Мир не исчерпывается преступлением и расследованием. Возможен разомкнутый финал («Когда боги смеются»), часто драматический («Убийца поневоле»; «Я умер вчера»). В полицейских романах о Каменской всегда есть описания полицейского участка и мест преступления, данных с точки зрения профессионального следователя. Каменская, другие сыщики и эксперты употребляют профессиональную лексику: «баллистическая экспертиза», «входное отверстие» и т. д., бóльшая часть которой может оказаться незнакомой редактору и потребовать его особого внимания. Преступники говорят на жаргоне. Персонажи разных социальных слоев и национальностей говорят по-разному. Это принципиальное отличие от классического детектива требует и другого редактирования. Наконец, нельзя проигнорировать такую важнейшую и для книгоиздания, и с точки зрения жанра проблему, как выбор заглавия. Хорошо известно, что издатели навязывают авторам заглавия, которые кажутся им более «обещающими» с коммерческой точки зрения. Между тем заглавие может быть характерным или, наоборот, нехарактерным для каждого конкретного жанра криминальной литературы. 39 В заглавиях большинства жанров криминальной литературы слова «убийство» и «смерть» встречаются чрезвычайно часто, и полицейский роман здесь не исключение («On ne tue pas les pauvres types» (Бедняков не убивают) Сименона; «Death of an Expert Witness» (Смерть эксперта-свидетеля) и «A Taste for Death» (Пристрастие к смерти) Ф.Д. Джеймс). Поэтому и для произведений Марининой такие заглавия («Убийца поневоле»; «Смерть ради смерти»; «Смерть и немного любви») вполне логичны, даже если они выбраны издателями [Цунский]. Если слова «тайна», «загадка» и т.д. невероятно распространены в заглавиях классического детектива («The Boscombe Valley Mystery» (Тайна Боскомской долины) Конан Дойля; «The Mysterious Affair at Styles» (Загадочное происшествие в Стайлзе), «The Mystery of the Hunters Lodge» (Тайна охотничьей сторожки) Кристи и др.), то для полицейского романа они не характерны. Слова «дело», «досье» в заглавиях классического детектива фигурируют редко; в полицейском романе встречаются («Дело ―Пестрых‖» Адамова). Слова «дом», «усадьба» (и их названия) и т.д. в классическом детективе встречаются часто («The Adventure of Abbey Grandge» (Убийство в Эбби-Грейндж) Конан Дойла; «The Murder at the Vicarage» (Убийство в доме викария) Кристи)). Но они редко бывают в полицейском романе («The Lighthouse» (Маяк) Ф.Д. Джеймс). Слова «игра», «играть» и названия игр, строки «игровых текстов», а также слова, имеющие отношение к театру, в классическом детективе возникают очень часто («Three Act Tragedy» (Трагедия в трех актах), «Cards on the Table» (Карты на стол), «Hickory Dickory Dock» (Хикори, дикори, док) Кристи). Иногда встречаются и в полицейском романе («Funeral March of the Marionettes» (Похоронный марш марионеток) де Фелитта; «Игра по системе» Бекрюста; «Игра на чужом поле» Марининой). Таким образом, основная часть произведений А. Марининой из серии о Каменской полностью соответствует жанру полицейского романа, и было бы адекватно учитывать это при работе над текстами, а также рекомендовать их читателю именно в качестве полицейских романов. 40 Литература 1. Базанова А. Е. Литературное редактирование: учеб. пособие. Ч. 1. / А. Базанова.– Изд. 2-е. – М. : Изд-во РУДН, 2006. – 105 с. 2. Гаймакова Б. Д. Основы редактирования телепередач / Б. Гаймакова. – М., 2001. – URL: http://litklub.psi911.com/pravka003.htm (дата обращения – 23.03.2015 г.). 3. Издательские термины и понятия : словарь с комментариями / авт.-сост. Г. Ф. Низяева; библиогр. ред. А. П. Кочмарева. – Владивосток : ДВО РАН, 2008. – 40 с. 4. Кириленко Н. Н., Федунина О. В. Жанры криминальной литературы как теоретическая проблема // Поэтика литературных жанров : Генезис и типология. – М. : РГГУ, 2014. – (В печати). 5. Кириленко Н. Н., Федунина О. В. Классический детектив и полицейский роман : к проблеме разграничения жанров // Новый филологический вестник. – 2010. – № 3 (14). – С. 17– 32. 6. Маринина А. Не мешайте палачу / А. Маринина. – URL: http://knijky.ru/books/ne-meshayte-palachu?page=25 (дата обращения – 24.03.2015 г.). 7. Нузов Вл. Александра Маринина: Детектив – лишь повод для серьезного разговора с читателем // Русский базар. – 2002. – № 17 (313). – URL: http://russian-bazaar.com/ru/content/720.htm (дата обращения – 23.03.2015 г.). 8. Отзывы о книге «Что сказал покойник». – URL: http://books.imhonet.ru/element/50464/opinions/?page=2 (дата обращения – 25.03.2015 г.). 9. Редакторская подготовка изданий : учебник / под общ. ред. С. Г. Антоновой. – М. : Изд-во МГУП, 2002. – URL: http://www.hi-edu.ru/e-books/xbook082/01/part-007.htm#i1138 (дата обращения – 23.03.2015 г.). 10. Цунский А. Интервью с Александрой Марининой / А. Цунский. – URL: http://fanread.ru/book/2884268/ (дата обращения – 25.03.2015 г.). 11. Чистов А. Александра Маринина: «Я знаю рецепт счастливого брака!» // Wellsmi.ru. – 2013. – Март. – URL: 41 http://wellsmi.ru/stati/3946.html (дата обращения – 24.03.2015 г.). 42
