9 кл. - 1 тур - Всероссийская олимпиада школьников в г. Москве

Тексты олимпиадных заданий регионального этапа Всероссийской олимпиады
школьников по литературе
(2014–2015 уч. год)
9 класс
Первый тур
Проза
Задание:
Поэзия
В.Астафьев
Ю.Левитанский
Старая лошадь
Как показать зиму
Выполните
целостный
анализ
прозаического
или
стихотворного
(НА ВАШ ВЫБОР) текста
Виктор Астафьев
Старая лошадь
– Стоит? – спросил сержант Данила у разведчика Ванягина, дежурившего возле
стереотрубы.
– Стоит, – глухо ответил Ванягин, уступив место на чехле от стереотрубы
сержанту Даниле – командиру отделения разведки.
Отделённый долго и сосредоточенно обозревал окрестности, затем остановил
зоркие глаза прибора на одном месте.
– Скажи ты на милость, – заговорил он, раздражённо хлопая себя по карманам в
поисках курева. – Три дня стоит! – и в голосе его просквозила жалость.
Ванягин вздохнул:
– Три дня... – и дал ему прикурить.
Они курили, яростно затягиваясь горькой махоркой, и молчали. Но и так понимали
друг друга, оттого что думали об одном и том же, хотя были разными людьми. Сержант
Данила был в годах. Среди молодых, скорых на слово и ловких разведчиков он выглядел
чужевато, смущался тем, что находится не у места, и два раза в году просился на
обыкновенную службу, к обыкновенным пехотинцам.
Ванягин был из рабочих, специалист по шлифовке паровозных бронзовых
вкладышей. На сержанта Данилу он походил только волосом – оба рыжие, да ещё тем, что
во время работы не любил разговаривать. К этому приучило его тонкое шлифовальное
дело.
Он-то первый и назвал сержанта дядей Данилой, за что получил взыскание от
щеголеватого комбата и полдня спал без обмоток в глубокой щели, называемой «губой»,
куда принесли для него соломы дисциплинированные солдаты.
То ли понравилось Ванягину на «губе», то ли был он упорным человеком, но
наказание не пошло ему впрок, и вопрос чинопочитания он решил по-своему – стал звать
отделённого сержантом Данилой. Звание это разошлось по всему полку.
И тут уж ни комбат, ни кто другой не в силах были что-либо сделать.
Цигарка накалила ноготь, затрещала в пальцах, и сержант Данила кинул её под
каблук.
– Как ты думаешь? – хрипловато спросил он и прокашлялся. – Как, говорю,
думаешь, долго она ещё? – и кивнул головой в сторону нейтральной полосы.
– Кто её знает, – пожал плечами Ванягин. – Они ведь живучие попадаются.
Сержант Данила на секунду прислонился к стереотрубе и опять полез за кисетом:
– Всё стоит, всё стоит…
На нейтральной полосе, среди бородавчатых, засохших кочек вот уже третий день
стояла раненая лошадь. Стояла неподвижно, опустив голову. С дряблых, полураскрытых
губ её тянулась кровавая слюна. Когда на неё смотрели в стереотрубу, она почти
вплотную подвигалась к окулярам, и в большом глазу её можно было заметить тупую
боль, тоску и недоумение.
Земля поддерживала её. Та земля, на которую она ступила когда-то белолобым
жеребёнком, приветствуя мир радостным, переливчатым голосишком. Когда ноги у
жеребёнка сделались резвыми и струйка гривы потекла по гибкой шее, он принялся
покусывать круп матери и гонять молодых кобылиц. Когда он вырос, его стали запрягать.
Он взвился на дыбы и протестующе закричал, когда завели его первый раз в оглобли. Но в
оглоблях, да ещё с удилами во рту, трудно протестовать, и он побежал, а потом побрёл по
дороге, убегающей вдаль, к горизонту.
С тех пор ему всегда казалось, что там, у края земли, конец дороги и он довезёт
тяжёлую поклажу и увидит что-то неведомое.
Выпадали дни, даже целые недели, когда отпускали спутанную конягу на волю, и
она култыхала одна себе по прохладной траве, в прохладной темноте и слушала голос
дергача.
Конюх водил её на водопой к речке, и она долго, смачно тянула воду губами, а
человек длинно посвистывал ей, может быть думая, что под мерный и тихий свист коню
слаще пьётся.
Менялись поклажи: лес, дрова, сено, кирпичи, мешки, водовозная бочка, а дороге
не было конца. Она вела конягу и вела и вот привела туда, где грохот, сутолока, крики.
Сперва коняга прядала ушами, пятилась и храпела, рвала со страха постромки. Её
то гоняли во весь дух люди с вытаращенными глазами, то заставляли шагать тихонько, с
ленцой, убаюкивая длинной, как дорога, песней.
Однажды её впрягли в повозку вместе с двумя молодыми, горячими лошадьми. Их
гнали прямо по подсолнечнику, кукурузе.
Было дымно и жарко.
Молодые лошади скакали по бокам, на ходу хватали сочные побеги кукурузы и
глотали их, захлёбываясь слюной.
А коняга не могла. Ноги её слабели, заплетались, делались непослушными.
Та лошадь, что бежала справа, вдруг упала и взбила пыль ногами, а другая
раскачивалась и сипло дышала, выворачивая мягкие ноздри, из которых ключами била
кровь. И эта лошадь упала и потянула за собой старую конягу. Она шире расставила ноги,
упёрлась. Её душила упряжь, но она не хотела падать.
С повозки поднялся человек, вынул нож, обрезал постромки. Дышать сделалось
легче.
Человек погладил рёбра коняги, ободьями выступившие на боках:
– Ну, милый, только на тебя надежда, выручай!
И старая коняга, видно, поняла человека, напряглась и потянула повозку дальше от
грохота, сумятицы, воплей. Там, где попадались борозды или воронки, лошадь ступала
осторожно, однако повозка всё равно накренивалась, и с неё неслись стоны и ругань.
Наконец лошадь подсмотрела лесную дорогу и свернула на неё.
Возле палаток с красными крестами коняга остановилась, расслабила мускулы,
задумчиво опустила голову.
Раненых унесли. Не ожидая, когда её хлестнут и погонят, коняга отошла в сторону
и принялась выстригать из мятых кустов переросший пырей крупными, наполовину
съеденными зубами.
Вскоре и её зацепило. В бок тупо шибануло, она рванулась было, но повозки
сдвинуть не смогла. Ещё раз рванулась, словно бы не поверив тому, что произошло, и
почувствовала слабость в ногах и горячую боль внутри.
Это случилось на высохшем болотце. Здесь ещё с весны остались отпечатки следов
птиц и рос небольшой пучок лабазника. Сгоряча она объела его, по давней привычке с
толком используя остановку, но белый душистый цвет лабазника лишь обнюхала.
Пошумел, пошумел на неё с повозки прихрамывающий на одну ногу солдат, потом
с кряхтеньем обошёл вокруг, покачал головой. Сказав: «Когда это война только и
кончится?» – он снял с лошади хомут.
Вечером он привёл другого коня, надел на него хомут. Потник на хомуте был
вытерт до блеска шеей старой коняги.
– Отвоевался, трудяга! – тихо молвил повозочный и ушёл, потрогав на прощанье
конягу за спутанную гриву.
Так она и осталась на поле одна, всеми брошенная, никому не нужная. Запах
лабазника щекотал в ноздрях. Ей виделся прохладный лес и за ним волнующееся море
овса, которого она давно уже не едала досыта.
До самой ночи она ещё чего-то ждала, а затем, судорожно дёргаясь, как спутанная,
двинулась неизвестно куда. Ей хотелось к людям, но кругом было темно, и глаза тоже
застилала темень. Природное чутьё изменило ей, и она, выбившись из сил, остановилась.
Она не заржала, а только робко зашелестела губами.
Никто не отозвался, никто не пришёл на её робкий призыв. Так и стояла она между
двумя враждебными мирами, в самом центре войны. Она будто знала, что если упадёт, то
больше никогда не поднимется и не увидит той дороги, что звала её вперёд и обещала чтото…
Сержант Данила ещё раз кинул цигарку под каблук и ещё раз глянул в стереотрубу,
должно быть на что-то надеясь.
– Хотел
сам –
рука
не
поднимается... –
Он
опустил
голову
и
после
продолжительного молчания произнёс: – Крестьяне бить лошадей могут вожжами там
либо кнутом, но убивать – нет, потому он, конь, – работник.
Так длинно и с неловкими намёками он ещё никогда не разговаривал.
– Конечно, конечно, – будто ничего не понимая, заторопился Ванягин. – Без коня у
вас никуда. – И замолк, потому что сержант Данила поднял голову и пристально взглянул
на него. Он мог бы приказать Ванягину, но не приказывал.
Ванягин не выдержал взгляда сержанта и опустил глаза. Лицо его сразу сделалось
виноватым, будто у напроказившего парнишки.
– Скоро смену пришлю.
Ванягин слышал, как осыпалась земля с бруствера. Траншеи для сержанта Данилы
всегда были узкими. «Слава богу», – облегчённо подумал Ванягин, когда шаги сержанта
затихли и стало ясно, что отделённый не вернётся.
Ещё никогда не тянулось так мучительно время на дежурстве, как в эти три дня.
Сменщик, Яшка Голоухин, побывавший в тылу врага с десантом и считающий, что
ему теперь всё нипочём, ввалился в ячейку с шумом:
– Артпривет наблюдателю! Дежурим? Много точек засёк?
– Одну.
– Маловато.
Он, не садясь, припал к окуляру стереотрубы, повертел колёсико и засмеялся:
– Вот это я понимаю – советский конь! Стоит на виду у фашистов и показывает
непоколебимость. Если, мол, умру, так стоя!..
– Ну ты, звонарь! – неожиданно замахнулся на него Ванягин.
– Ты чего? – попятился Яшка от Ванягина, разом пришедшего в свирепость.
– Ничего! – гаркнул Ванягин и, схватив карабин, вымахнул из окопчика.
Ползти было трудно – укрытий никаких. Ванягин плотно прижимался к земле, а
потом понял, что это бесполезно, поднялся и пошёл неторопливо и даже как-то
задумчиво, словно бы на прогулке.
– Срежут! Псих ненормальный! – заорал Яшка, когда наконец пришёл в себя.
Но Ванягин дошёл до коняги, приложился и выстрелил ей в голову.
Старая коняга качнулась, узловатые, надсаженные колени её подломились, и она
рухнула на землю. Судорога пробежала от шеи до задних ног её, и она вытянулась,
протяжно, с облегчением вздохнув в последний раз.
Ванягин со злостью выбросил дымящуюся гильзу и пошёл обратно.
Лошадь та снится Ванягину и по сей день...
1958
Юрий Левитанский
Как показать зиму
(из цикла «Кинематограф»)
...но вот зима,
и чтобы ясно было,
что происходит действие зимой,
я покажу,
как женщина купила
на рынке ёлку
и несёт домой,
и вздрагивает ёлочкино тело
у женщины над худеньким плечом.
Но женщина тут, впрочем,
ни при чём.
Здесь речь о ёлке.
В ней-то всё и дело.
Итак,
я покажу сперва балкон,
где мы увидим ёлочку стоящей
как бы в преддверье
жизни предстоящей,
всю в ожиданье близких перемен.
Затем я покажу её в один
из вечеров
рождественской недели,
всю в блеске мишуры и канители,
как бы в полёте всю,
и при свечах.
И наконец,
я покажу вам двор,
где мы увидим ёлочку лежащей
среди метели,
медленно кружащей
в глухом прямоугольнике двора.
Безлюдный двор
и ёлка на снегу
точней, чем календарь, нам обозначат,
что минул год,
что следующий начат.
Что за нелепой разной кутерьмой,
ах, боже мой,
как время пролетело.
Что день хоть и длинней, да холодней.
Что женщина...
Но речь тут не о ней.
Здесь речь о ёлке.
В ней-то всё и дело.
[1970]