У поэзии другое измерение

Из книги Эткинда Е.Г. Разговор о стихах (из Главы 1. СЛОВО В СТИХЕ)
У ПОЭЗИИ ДРУГОЕ ИЗМЕРЕНИЕ
Зачем крутится ветр в овраге, Подъемлет лист и пыль несет, Когда
корабль в недвижной влаге. Его дыханья жадно ждет? Зачем от гор и мимо
башен Летит орел, тяжел и страшен, На черный пень? Спроси его Зачем арапа
своего Младая любит Дездемона, Кик месяц, любит ночи мглу? Затем, что ветру
и орлу И сердцу девы нет закона. Гордись: таков и ты, поэт, И для тебя условий
нет.
Эти стихи, которые Пушкин написал в 1832 году и включил в
незавершенную поэму «Езерский» (а позднее и несколько изменив — в повесть
«Египетские ночи»),- о чем они? Можно ли рассказать их содержание прозой?
Попробуем.
Ветер, рассуждает Пушкин, нужен парусному судну, которое не может
сдвинуться с места; между тем ветер производит неразумную работу: он крутится в
овраге, поднимая клубы пыли и сухих листьев. Величавый орел, царь птиц, должен
бы понимать, что ему по чину — сесть на вершину горы или на высокую
крепостную башню, а он зачем-то садится на старый уродливый пень. Красавице
Дездемоне полюбить бы такого же, как она, аристократа, юного венецианца — она
же отдает свою любовь мавру Отелло, безобразному «арапу». Таков и поэт: он
творит свое искусство, не руководствуясь ни логикой, ни целесообразностью, и
воспевает то, что подсказывает ему прихоть; поэтическое творчество не
подчиняется «условиям», то есть разумным законам.
Хорошо ли я пересказал эти стихи? Нет, очень скверно. Зачем мне в
прозаическом рассуждении эти странные, наудачу выхваченные примеры с ветром,
орлом, Дездемоной? К тому же они ведь и не слишком связаны друг с другом.
Ветер, поднимающий пыль, вместо того чтобы дуть в паруса, действует просто
бесполезно. Орел, спускающийся на старый пень, роняет свое достоинство и
забывает о царственном сане и, значит, действует неразумно. Дездемона, полюбив
мавра, уступает порыву чувств, страсти,- она действует, с обывательской точки
зрения, легкомысленно. Всѐ это разные поступки. Наконец, Дездемона — существо
мыслящее, она способна на сознательный выбор; орел — живое существо, значит,
и он может выбирать, хотя и не сознает этого; ветер же... Ветер — стихия, ему не
свойственно чувствовать, желать, выбирать. Сопоставление в одном ряду столь
разных явлений нелепо, вот почему в прозаическом изложении оно производит
впечатление довольно-таки дикое. Значит, излагая пушкинскую мысль вне его
стихов, надо было бы сказать примерно вот что.
И в природе, и в обществе многое происходит случайно: стихии, живые
существа, да и люди не подчиняются законам логики. Любовь женщины подобна
слепой, неразумной стихии, у нее свои, особые законы, которые нельзя переплести
на язык рассудка. Творчество тоже стихийно: поэт воспевает вовсе не то, что
принято считать величавым или прекрасным, а то, к чему его влечет вдохновение,
не подчиняющееся расчету. Именно в этом ценность художественного творчества:
«Гордись,- восклицает Пушкин, — таков и ты, поэт...» Значит, сопричастность
неразумной природной стихии и делает человека поэтом.
Приведенное прозаическое рассуждение, кажется, правильно передает идею
Пушкина. Но как же оно бедно» скучно, даже банально по сравнению с тем, что
сказал Пушкин в поразительных по энергии, глубине, содержательности
четырнадцати строках!
Конечно, ветер сам по себе здесь не имеет значения: ведь речь идет о
стихиях природы вообще, и можно было в качестве примера дать и море, и огонь, и
воду ручья — воду, которая, скажем, вместо того чтобы крутить жернова
мельницы, несет бесполезные щепки. В прозаическом пересказе мы просто и
отвлеченно сказали: «Стихии... Не под-чиняются законам логики». Верно это?
Верно. Но Пушкин придал избранному им среди всех стихий ветру такую
жизненность, что мы видим и слышим, как он «крутится в овраге, подъемлет лист
и пыль несет». Пушкин сообщил ветру неповторимую, самостоятельную жизнь. С
точки зрения отвлеченного рассуждения, важно ли, что ветер крутится именно в
овраге, а не дует в поле, или над дорогой, или в лесу? Что он поднимает листья и
пыль, а не, скажем, срывает крыши с домов или ломает ветки сосен? А как точно
нарисован корабль «в недвижной влаге»!
Пушкин соединил рассуждение и образ, вернее, он воплотил рассуждение в
образе. В стихотворении ветер одушевлен, его порывы названы дыханием, а про
его действия можно спросить, как про действия человека: «Зачем?..» Но одушевлен
и корабль — он «ждет», и ждет «жадно». Перед нами развернута драма, в которой
участвуют два персонажа: своевольный ветер, отдающийся безотчетной прихоти, и
обманутый им, скованный неподвижностью корабль. То же видим и дальше. Орел
дан в стихотворении необыкновенно точно, эпитеты «тяжел и страшен» создают
живой его облик; да и пень снабжен конкретной характеристикой: пень- «черный».
Зачем орла влечет к черному, а значит — прогнившему или сгоревшему,
безобразному пню? «Спроси его»,- говорит Пушкин, может быть он тебе и
объяснит? Но нет, объяснить он не сможет, и не сможет ничего сказать Дездемона,
которая любит мавра, «как месяц любит ночи мглу». Месяц, влюбленный в ночь,это, конечно, сравнение, но не только и не просто сравнение. Этот новый образ как
бы сводит в стихотворение всю природу со свойственными ей контрастами и
внешней неразумностью, в ее самом общем и самом высоком воплощении: стихия
ветра, лунный свет, ночная мгла, царственный орел, горные хребты, любящая
женщина... Да и поэзия дана здесь в ее наивысшем выражении — Шекспир,
трагедия «Отелло». Вот чему равен поэт своей «неразумностью». Вот что такое
поэзия.
Приведенная строфа объясняет читателю поэмы «Езерский», почему автор
избрал себе в герои жалкого коллежского регистратора Евгения Езерского, а не
какого-нибудь знатного героя. Пушкин предвидит насмешливые возражения и
попреки критики, которая ему скажет,
Что лучше, ежели поэт Возьмет возвышенный предмет, Что нет, к тому
же, перевода Прямым героям; что они Совсем не чудо в наши дни...
Но поэзия свободна, как свободны ветер, орел и сердце девы. Она не знает
сословных предвзятостей. Поэзия подчинена совсем иным законам, чем вся прочая
жизнь. Пушкин продолжает в следующей, XIV строфе, обращаясь к поэту:
Исполнен мыслями златыми, Не понимаемый никем, Перед распятьями
земными Проходить ты, уныл и нем С толпой не делишь ты ни гнева, Ни нужд, ни
хохота, ни рева, Ни удивленья, ни труда Глупец кричит: куда? Куда? Дорога здесь
Но ты не слышишь. Идешь, куда тебя влекут Метанья тайные; твой труд Тебе
награда; им ты дышишь, А плод его бросаешь ты Толпе, рабыне суеты.
Все это куда значительнее, чем выбор героя, чем защита Евгения Езерского
от нападок критиков. Дело не в кажущейся надменности Пушкина, не в его
презрении к читателям, а в том, что просто у поэзии иные пути, чем у
общепонятной житейской прозы. Глупцы руководятся здравым смыслом, они
думают, что всѐ знают. «Дорога здесь...» — самоуверенно кричат они, но поэту с
ними не по дороге, ибо он «исполнен мыслями златыми, не понимаемый никем...».
В самом деле, поймут ли эти глупцы, привыкшие думать, что «красота и
безобразность разделены чертой одной» (строфа XII), поймут ли они, что означает
вопрос:
Зачем крутится ветр в овраге...Где нелепым кажется уже слово «зачем»? С их точки зрения, ветер (а не
«ветр») крутится, потому что крутится. «Зачем» — можно спрашивать о человеке,
а не о ветре. В поэзии действуют другие измерения, другая логика. Прежде всего
она опирается на целостное понимание и восприятие мира, в котором равны друг
другу лунное сияние и любовь Дездемоны, ветер и орел.
«Мысли златые» — это мысли поэта, они темны для непосвященных. У
«мечтаний тайных» свой язык, его нужно уметь понимать. Он, увы, недоступен
«глупцам», к которым Пушкин обращается со словами:
Скажите: экой вздор, иль bravo, Иль не скажите ничего...