Сумерки зимы

собраться.
Ты все еще здесь, твердит он про себя.
Ты еще живой.
— Мистер Стейн? Фред?
Ты живой еще, упрямо повторяет он.
Сухогруз «Карла». Семьдесят миль до
побережья
Исландии.
Последнее
интервью на камбузе, въевшаяся в стены
вонь горелого масла и пережженного
кофе; рокот дизеля и ошметки пены;
удушливый запашок давно не мытых тел
и сопревшей шерсти.
Так много воспоминаний.
Старик опять моргает. Уже входит в
привычку. Что-то нет слез, думает он. А
поплакать не мешало бы.
Женщину он видит ясно. Журналистка
сидит на краешке стула подавшись
вперед — прямо как жокей в седле.
Тянет микрофон к его лицу; так малыши
суют
взрослым
леденец,
чтобы
поделиться.
Глаза закрываются, и воспоминания
накрывают его волной.
Он
вновь
молод,
готовится
к
восемнадцатичасовой вахте, натягивает
джемпер, затвердевший от рыбьих
кишок и засохшей слизи. Греет ладони
кружкой чая и глотает овсянку,
торопливо набивая желудок. Все тело
болит. И пальцы, сколько ни грей, точно
чужие. Слышит голос шкипера. Нервные
окрики. Орудует багром. Тесаком. Рубит
лед. Летящие во все стороны куски могут
раскроить череп, если вовремя не
увернуться. Он чувствует, как судно
начинает…
— Ветер, шум, — говорит старик, и
упрятанные в карман куртки пальцы сами
собой
скрещиваются,
касаясь
шелковистой
пачки
«Бенсон
энд
Хеджес». Застарелая привычка, память о
католическом воспитании.
— Сможете описать этот шум?
— Все равно что в доме посреди
пустоши, — говорит он, щуря один
глаз. — Ветер налетал со всех сторон
сразу. И выл. Ревел. Бросался, точно
хотел разнести нас в щепы. Да я сам
ходуном ходил от ветра. Дрожал, что
твой камертон, вместе с палубой, хоть и
стоял чертовым столбом как вкопанный,
как примерзший намертво.
Журналистка кивает оператору, просит
продолжать съемку. Отличный персонаж
этот милый старикан в костюме с
благотворительной распродажи и в
галстуке
с
эмблемой
«Кингстон
[2]
Ровере» . Неплохо держится, учитывая,
что ему пришлось пережить. Холод
переносит получше, чем она. Да и качка
ему нипочем. Желудок у него явно
луженый. Она-то едва справляется с
тошнотой — с того момента, как они
вошли в этот атмосферный фронт, а
пребывание в засаленной кухне, до
потолка заляпанной брызгами стряпни,
только усугубляет ситуацию, но другого
помещения, способного вместить их
троих и аппаратуру, на сухогрузе
попросту нет. «Камбуз, не кухня», — с
дотошностью профессионала поправляет
она себя.
— Продолжайте, мистер Стейн.
— Если начистоту, голубушка, то я
помню сапоги, — говорит старик, глядя в
сторону. — Сапоги моих корешей. Как
они скрипели. Наверху, на палубе. Они
свистели.
Резиновые
подошвы
повизгивали на досках. Раньше я такого
не слыхал. Восемь лет на тральщиках, и
сроду не слыхал ничьих шагов. Мотор да
генераторы не давали. А в ту ночь
слышал. Ветер стих, будто нарочно, чтоб
я услыхал, как топочут подметки. Мило с
его стороны, да? Сволочь, а не ветер. Он
словно
дух
переводил,
готовясь
расправиться с нами. А я стоял там и
думал: «Я слышу сапоги». Даже сорок лет