Французская революция в художественном сознании

Н. В. Кармацких
Французская революция в художественном сознании М. Алданова
(на примере тетралогии «Мыслитель»)
Судьба
писателя-эмигранта
Марка
Александровича
Алданова
неразрывно связана с Францией – литературным центром Русского
Зарубежья. Он провел в этой стране значительные и особенно плодотворные
годы своей жизни, что отразилось в его художественных и публицистических
работах.
Современники
называли
писателя
«типичным
западником,
приверженцем скептической вольтерьянской школы, Эрнеста Ренана,
Анатоля Франса»1.
Многочисленные сопоставления России и Франции в произведениях
М. Алданова симптоматичны. И дело не только в том, что писатель
обнаруживал явные истоки октябрьского переворота в событиях Великой
Французской революции (практически вся диаспора так или иначе
сравнивала 1917 г. с концом XVIII века). М. Алданова интересовали не
столько способы свершения переворотов, сколько влияния, последствия и
определенные закономерности происходящих и повторяющихся переломов и
мировых катастроф. Поэтому обращение к прошлому являлось очевидной
рефлексией с проекцией в настоящее для автора время.
Франция, равно как и Россия, выступали особыми «героями» в
исторических повествованиях М. Алданова, уже начиная с первой тетралогии
«Мыслитель», написанной в 1920-е годы (романы «Девятое термидора»,
«Чертов мост», «Заговор», «Святая Елена, маленький остров»). Эти
произведения охватывают трагический период мировой истории рубежа
XVIII – XIX веков: от Великой французской революции до смерти
Наполеона.
Повествование тетралогии расщеплено на несколько проекций,
взглядов, точек зрения, концентрирующихся вокруг французской темы.
1
Позиция повествователя, раскрывающего умонастроения революционной
страны,
фиксирована
многочисленными
отступлениями:
«Франция
переживала самые тяжелые времена всей своей истории. Военные дела
республики были в блестящем состоянии: армия шла от победы к победе. Но
эти успехи не радовали никого. Революция явно вступила в полосу развала и
вырождения. Никому не было известно, кто и во имя чего правит
государством…»2 (ДТ, 230).
В отличие от «всеведущего» и постоянного в своем мнении
повествователя, позиции персонажей разнятся. О революционной Франции
герои рассуждают в салонах, на светских раутах, встречах. В восприятии
русских персонажей это «страна философов», «мятежная родина французов»
(ДТ, 57). На обеде сановников считается хорошим тоном «ругнуть
французскую революцию» (ДТ, 81). Среди героев французов выявляются
различные точки зрения на происходящий переворот: от умеренных взглядов
(Талейран),
до
возвышенно-романтических
(Борегар)
или
резко
отрицательных (Пьер Ламор: «теперь только ненормальный человек может
ехать без необходимости в дом умалишенных, именуемый Парижем.
Ненормальный человек или еще, пожалуй, философ, желающий изучать
людей в естественном состоянии» (ДТ, 186)).
Мнение о Франции главного героя, молодого русского Юлия Штааля,
отправившегося в Париж с неясной миссией, неустойчиво и меняется на
протяжении всего повествования. Однако именно с позиции этого персонажа
проводится основное сопоставление Франции с Россией. Посредством
ассоциаций, воспоминаний, сравнений Штааль отождествляет заседание в
клубе Якобинцев со Шкловским училищем, Ламора находит похожим «на
одного престарелого еврея, которого все знали в Шклове» (ДТ, 195), Париж
сравнивает с Петербургом, Notre Dame с Софийским киевским собором.
Оппозиции Россия/ Франция отчетливо
просматриваются
во
внутренних монологах персонажа, а также в сравнениях повествователя (что
выделяется
курсивом).
Например:
«Исторические
сцены
перестали
2
интересовать Штааля. Он все тоскливее мечтал о том, как бы поскорее и
побезопаснее убраться от истории и от Революции, как бы покинуть
Францию, не рискуя угодить в тюрьму или на эшафот… Великолепный,
спокойный Петербург, в котором не делалась история, но зато можно было
жить по-человечески, пышные сады Царского Села, еще более Шкловское
имение, где прошли его детские годы, все томительнее вставали в памяти
Штааля» (ДТ, 254) (курсив М. Алданова – Н.К.).
Самые значительные мысли о Франции звучат в философских
размышлениях Канта, с которым встречается Штааль. Философ (очень
близкий по умонастроению автору) считает, что во Франции происходит не
революция, а «одна группа людей пришла на смену другой группе и отняла у
нее власть... Почему эти люди не начнут революции с самих себя?» (ДТ, 115).
По мнению Канта, настоящая революция может происходить только в
сознании человека, и она должна быть сопряжена с научными достижениями,
философией, а не с мятежами и войнами.
Воссоздавая реалии французской жизни рубежа XVIII – XIX веков,
автор опирается не только на исторический и философский, но и
литературный контекст эпохи, что отражается в упоминаниях имен
известных
французских
писателей
и
фрагментарной
цитатности
из
различных произведений классиков. По справедливому замечанию В.
Сечкарева, «осведомленность Алданова в литературах Европы <…>
поразительна. Десятки литературных, иногда мало известных, имен названы
всегда, конечно, в тесной связи с действием романа, будь то для
характеристики известного персонажа или для пояснения известной
ситуации литературной параллельно»3.
В
тетралогии,
наряду
с
немецкими,
английскими,
русскими
писателями и философами, звучат имена Корнеля, Мольера, Расина,
Вольтера, Руссо, Дидро, де Сталь, Андре де Шенье, Шатобриана…
М. Алданову особенно важно подчеркнуть степень влияния литературы на
умонастроения масс. Так, Штааль, в разговоре с Ламором, пытается понять
3
причины французского переворота: «как из прекрасных идей Вольтера,
Дидро, Даламбера могло выйти гнусное, скверное дело. К революции,
наверное, присосалось много грязи, много лжи... много дурного...» (ДТ, 194).
Герой-скептик
Ламор
пытается
показать
несостоятельность
утопических идей «всеобщего состояния» единства и равенства людей
посредством революций. «Теперь Франция — сплошной дремучий лес,
населенный разбойниками, причем в главной, атаманской берлоге заседают
ученики Руссо. Это и есть естественное состояние человеческого рода...»
(ДТ, 189). Критика идей Руссо пронизывает все полотно «Мыслителя».
Как пример горькой судьбы поэта революционной поры приводится
смерть Шенье. Ламор скажет о нем: «этот молодой человек — величайший
поэт Франции со времен Корнеля и Расина. Каюсь, несмотря на мою
старость, у меня мороз пробежал по спине, когда в устах обреченного поэта я
услышал стихи мщенья… Может быть, вся наша революция не стоит тех
нескольких страниц, которые прочел при мне молодой человек, ни за что
отправленный ею на эшафот» (ДТ, 293).
По Алданову, различные политические манипуляции, войны и
революции не что иное, как фарс, разыгрываемые трагикомедии. Недаром
имя знаменитого комедиографа Ж.-Б. Мольера особенно актуализируется в
«Мыслителе». Показательно, что Пьер Ламор называет Мольера «великим
гением, самым гениальный из писателей» (ДТ, 190).
Аллюзии на произведения французского комедиографа в романах
Алданова
многочисленны.
Упоминаются
«Плутни
Скапена»,
«Жорж
Данден», «Тартюф», а также имена отдельных персонажей этих пьес.
Фраза Ламора о том, что «Нынешняя революция еще ждет своего
Мольера... Тартюф и Жорж Данден — это революционные герои» (ДТ, 190)
заставляет искать в персонажах «Мыслителя» маски мольеровских героев. И
эти образы угадываются и проявляются вполне отчетливо. Талейран,
постоянно подстраивающийся под обстоятельства времени (становится
епископом или же отказывается от сана) вполне соотносим с притворным
4
«святошей». У Мольера вспомним: «А у Тартюфа все по части неба гладко, /
И это всякого полезнее достатка»4.
Ламор сам именует участников французской революции («гигантов
Конвента») мольеровскими персонажами. Он делит политиков революции на
жеронтов – основных участников мятежа и идеологов («Кой черт понес его
на эту галеру?») и жоржей данденов – жертв гильотины («Ты сам этого
хотел, Жорж Данден!..») (ДТ, 190). В тетралогии М. Алданова происходит
своеобразное переосмысление цитат из Мольера, «чужие образы» углубляют
подтекст «Мыслителя», выстраивается своеобразная типология «вечных»
героев.
Рассуждая о «французском влиянии» на романы М. Алданова, нельзя
не сказать о явных и скрытых аллюзиях из Виктора Гюго. Конечно, полного
сравнения провести невозможно, даже если учитывать такие схожие по
тематике произведения, как «Девяносто третий год» и «Девятое термидора»
(Алданов лишь вскользь упоминает о Вандейском восстании, Гюго посвятил
этому событию весь роман). Однако разговор Ламора и Борегара перед
казнью в тюрьме Консьержери напоминает диалог (также незадолго до
казни) молодого заключенного Говэна со своим учителем Симурдэном.
Мосье Борегар и Говэн – романтики, до конца остающиеся верными идеям
свободы, равенства и братства, воспевающие революцию, которая их же
отправляет на гильотину. И именно возвышенные представления о
революции не приемлет у Гюго Алданов.
Немаловажно, что заглавие серии «Мыслитель» сопряжено с именем
одной из химер Notre Dame. В этой связи закономерно сравнивать
тетралогию Алданова с другим произведением В. Гюго – «Собором
парижской Богоматери». Возникающие образные параллели высвечиваются
как на уровне сюжета и героев, так и в историософских парадигмах5.
Первая, «пространственная», аллюзия встречается уже в прологе.
Описание боковой двери церкви, винтовой лестницы, где очутились герои
5
Алданова, рождает «ассоциативное воспоминание» о лестнице, по которой
бегал Квазимодо и о потайной двери архидьякона и алхимика Клода Фролло.
Однако действие алдановского пролога разворачивается в XII веке,
когда собор только-только выстроили, а затем, уже в первой главе «Девятого
термидора», сюжет резко переносится в XVIII век, тем самым опускается
период
французской
истории,
изображенный
В.
Гюго.
Нотр-Дам
«Мыслителя» невольно отсылает к событиям, произошедшим в произведении
«готического романтика», возникает предчувствие того, что и в серии
русского писателя будет Площадь революции, казни, кровь, трагедия
человеческой жизни…
Отсылки к роману В. Гюго обнаруживаются в тетралогии при
описании соборных статуй. Скульптура Химеры, «зверь рогатый и
горбоносый», возвышающийся на святом месте, производит страшное и
загадочное впечатление на героев М. Алданова. «Загадкой, которая вечно
остается для человеческого разума»6 называет чудовищ и демонов Notre
Dame В. Гюго.
Химера, расположенная на Соборе, – это аллегорическое воплощение
человеческих грехов, столкновение божественного и дьявольского в жизни.
Важно, что она «является» как рядовому герою Штаалю (во сне, на карте,
наяву в соборе), так и Наполеону (в воспоминаниях о коронации), что ставит
их в один ряд перед лицом судьбы, ведь химера «приходит» всякий раз, как
предвестник различных катастроф (войн, переворотов, заговоров, смерти).
Межтекстовые
взаимодействие
в
произведениях
В.
Гюго
и
М. Алданова усматривается и в образах двух схожих персонажей: Баратаева
и Фролло. Это фигуры двойственные. С одной стороны, они «праведники»
(Клод Фролло у Гюго – действующий архидьякон, Алданов сравнивает
своего героя с монахом-отшельником). С другой стороны, персонажи
наделены дьявольским началом: оба ученые, производящие «темные»,
непонятные опыты, масоны, занимающиеся алхимией.
6
Сцену с подглядыванием за работой ученого в «Чертовом мосте»
можно назвать прямой реминисценцией из романа В. Гюго. Подобно тому,
как брат архидьякона, Жеан, подсматривает за опытами Фролло в его
потаенной комнате, Штааль также без спроса заглядывает в апартаменты
Баратаева и читает его записи. Ключевым словом таинственных изысканий
архидьякона является слово Рок, магическим и непонятным сочетанием в
тетрадке Баратаева для Штааля становится надпись Камень веры. Речь идет о
философском камне, который масон Баратаев пытался открыть с помощью
опытов. Близость героев очевидна: именно поиску этого камня Клод Фролло
посвятил большую часть своей жизни, «исчерпав все человеческие
познания,…дерзнул вкусить плода запретного»7.
Однако если архидьякон отходит от поиска соломоновой мудрости,
страстно влюбляется и губит тем самым невинную девушку и себя, то
чувства Баратаева скрыты от читателя, этот персонаж воплощает собой образ
истинного масона, преданного только алхимии. Но камень веры оказывается
ничем иным как иллюзией, герой умирает в результате химического
отравления.
Мотив смерти особенно актуален в «Мыслителе». Свою серию
Алданов завершает смертью Наполеона. Штааль после тяжелых потрясений
оказывается на кладбище, где впервые ощущает бренность своего
существования. Наконец, французская революция, по Алданову, это не что
иное, как fosse commune» (общая могила). Мотив смерти в «Мыслителе»
снова отсылает читателя к роману В. Гюго, который заканчивается
кладбищенской сценой.
Однако
произведения
не
оставляют
по
себе
только
горечь
впечатления. Всему «химеричному» и трагичному в жизни, мировым
катастрофам и переворотам противостоят истинные человеческие чувства.
Так, в романе Гюго высшие ценности – добросердечие, преданность и
любовь Квазимодо, искренность, красота и душевность Эсмеральды. У
Алданова неподдельным проявлением чувств заботы и любви можно считать
7
отношение графа Воронцова к своему сыну; взаимоотношения Суворова со
своим денщиком, который переживает за хозяина, оберегает его сон, молится
о нем во время сражений. М. Алданов, как и В. Гюго, считал идеи КрасотыДобра самыми важными в жизни.
Итак, очевидно, что наследие французских писателей в рецепции
М. Алданова получило особый смысл, стало вдохновляющим импульсом
извне. Многие исследователи (М. Карпович, Г. Иванов, А. Чернышев и др.)
неоднократно подчеркивали мысль о влиянии скептицизма и иронии Анатоля
Франса на автора «Мыслителя». Однако, как показывает анализ, в
произведениях М. Алданова обнаруживаются воздействия и других
французских писателей. Поэтика тетралогии впитала в себя как мольеровское
комедийное начало, так и романтические тенденции творчества В. Гюго.
Можно полагать, что некоторые образы романа «Собор парижской
Богоматери» и пьес Мольера стали особо значительными для Алданова в
разработке собственной типологии героев. Интертекстуальный слой углубил
повествование «Мыслителя»; и выявление «чужого слова» позволяет
прочитывать произведения Алданова в новом ключе.
Примечания
1.
Амфитеатров А. Литература в изгнании. Публичная лекция, прочитанная в
Миланском филологическом обществе. Белград, 1929. – С.43–44.
2.
Алданов М. А. Собр. соч.: в 6 т. Т. 1.: Мыслитель: Девятое термидора;
Чертов мост. – М.: Правда, 1991. – 605 с. Далее цитаты в статье приводятся по
этому изданию с указанием сокращений заглавий романов (ДТ; ЧМ) и страниц в
круглых скобках.
3.
Сечкарев С. Пушкин и Гоголь в произведениях Алданова // Отклики. Сб. ст.
памяти Н.И. Ульянова. Нью-Хэвен, 1986. – С. 170.
4.
Мольер Ж.- Б. Тартюф. М.: Искусство, 1938. – С. 39.
5.
Более подробно о влиянии романа В. Гюго на тетралогию Алданова см. в
моей статье – Темы и мотивы романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери» в
тетралогии «Мыслитель» М. Алданова // Культура и текст: Сб. науч. трудов
Международной конференции – Барнаул. Т.3. – 2005. – С.42–48.
6.
164.
Гюго В. Собор Парижской Богоматери – Новосибирск: Дет. лит., 1994. – С.
7.
Там же. С. 162.
8