Сибирская сага. Воспоминания моей мамы о военном детстве

Нефёдова И.
Сибирская сага. Воспоминания моей мамы о военном детстве
Клепиков Василий Александрович
Клепиков Георгий Александрович
Кем были бы мы без корней, без истории своей семьи? И были бы
вообще? Выцветают фотографии, но да не иссякнет наша память!
Моя мама родилась в селе Малышевка Иркутской области в 1936-м году.
Она дитя войны. Вот как помнятся ей те годы, защищавшие родину отец и
братья:
«Ощущения младенчества складывались из элементов восторга или
испуга. Сказочностью красок они восходили к двум над всем господствующим
образам: широких много вселяющих природных просторов и взаимной любвизаботы близких: родителей и шестерых братьев.
Когда объявили войну, заненастилось, пошли дожди и полились первые
бабьи слезы. Война была еще новостью и втряс этим страшила. В нее вступали,
как в студеную воду. Пассажирские пароходы, на которых уезжали из
приангарских сел мобилизованные земляки на сборы, отходили по
расписанию. Пунктами следования были: Братск, Усть-Уда, Усолье
Сибирское, Иркутск. На речных судах значились имена «Ленин», «Советская
Бессарабия». Пароход, дав короткие гудок-два, отчаливал. Ему вдогонку
раскатывалось нежно-горькое кукованье, непохожее на плач. Причитанье это
вводилось чрезвычайным порядком по пути следования. Начальники
ангарских речных пристаней брали, можно сказать, «под козырек», а
телеграфные столбы уступали этому кукованию дорогу. Все преображало край
и было отвычным. Причитанье извлекли из-под спуда прошлой ночью и
привезли к пароходам на лошадях.
Так уезжал снаряженным и наш отец, провожаемый женою и детьми:
дошкольницей мною и младшим Юрой. Юра, едва умея ходить, держался на
руках у отца, балуясь и ласкаясь. Словно на долгую память, малыш при
расставании оставил отцу за ухом маленькую фарфоровую крышечку.
Обломанный лазальщиками боярышник и потоптанная крапива являли
образ разорения и сопротивления беде. В нашем жилом околотке в пределах
великого села Малышевка не терпелось, не жилось в одиночестве. Да и в
суровых сибирских условиях неизбежна привязанность даже к домашним
животным. Помню нашего дворнягу по кличке Пират, который чутко
откликался на добро и заботу. Людское же общество в окружении становилось
немногочисленным и пестрым. Чего-то не надо было знать, чего-то не
следовало слышать, чего-то было необходимо остерегаться. Из случавшегося
общения со страждущими нищими (потянулись годы обескровливающей
военной обстановки вдали от фронта), по соседству с пестрым миром, среди
которого встречались совсем отверженные, историями и истериками этого
мира я, кажется, преждевременно усвоила пугающую до замирания опасность
края жизни и еще более нестерпимую любовь-жалость к родным людям. В
моем формирующемся сознании откладывалась мысль о том, что ценой любых
чистых усилий я должна показать всем им возможность вырваться из
сжимающего обездоленностью круга. Я должна, представлялось, совершить
что-то светлое и неслыханно мощное. (Так за романтикой и приехала потом
мама по распределению после университета на Сахалин изучать
землетрясения и цунами. Но это уже другая история...)
Живо вспоминается наше село на берегу Ангары, в нем зима, в нем
мороз. Поперек дороги стоит визжащий двадцатипятиградусный воздух. Все
туманится, все запропощается в нем. Свои открытые товарищеские слова
люди обращают друг к другу кратко. Они малоэлегантны, а иногда и бедно
одеты. Общение и окружение нашего детства являло: составлять жизнь
собственным трудом (физическим и умственным) так, когда любить что бы то
ни было на свете легче и светлее, чем ненавидеть; не врать, не бояться, не
просить (имелось в виду унизительное выклянчивание). А по морозной улице,
прорезающей село, быстро двигались, наклоняясь, как для боданья, молодые
люди. Все они были ровесниками, людьми, близкими нашему детству.
Трудное воспоминание возможно совместить с другим, ярким. Месяц
май 1942 года. Отчетливо представляется подростково-детское игрище
«Исполин» на берегу Ангары в нашем селе неподалеку от г. Иркутска. Мой
старший брат Василий собственноручно включил меня, пятилетнего ребенка,
в это игрище вокруг высоченного мощного столба-исполина. На вершине
столба основательно закреплено крутящееся колесо с крючьями. К крючьям
привязаны прочные веревочные детские сидения. С помощью стягов с земли
взрослые родственники раскручивают верхнее колесо так, что несколько
детских сидений, ускоряясь, взлетают довольно высоко. Взлетевшим в
кружении детям открылись далекие дивные дали реки Ангары, зелень лугов,
сверкающее озеро, шум березовой рощи. Дух захватывает. Испуг, радость,
восторг! Тот солнечный день пролег межевою вехой между беспамятностью
младенчества и моим дальнейшим детством. С него, мне кажется, пришла в
действие моя память и заработало сознание, отныне без больших перерывов,
как у взрослого.
На следующее утро брат Василий с тремя земляками пошли
добровольцами на фронт.
Воюя до полного освобождения своей Родины, он продолжил, будучи
дважды раненым, свой ратный труд на территории Венгрии. Погиб мой брат в
бою с озлобленными своим отступлением фашистами 6 ноября 1944 года.
Прах его захоронен в братской могиле вблизи Будапешта: Соленокский уезд,
с. Влдязы.
Невольно приходят на ум слова из прочитанной книги: «Куда же, черт
возьми, смотрели наши государственные власти, наши матери и отцы, которые
внушали и завещали нам, их детям, уважение к окружающим людям и
природе, но почему-то не завещали уважение к собственной единственной и
неповторимой жизни?!».
…Более чем через 60 лет, Венгрия. Будапешт, заполненный замками,
храмами, дворцами и отелями. Город давно исправил следы разрушений
Второй мировой войны. 12 августа 2006 года. Первый день нашего
пребывания. Солнечное утро. Мы втроем идем по улицам Будапешта к
Монументу славы советским воинам-освободителям. Со мною дочь Ирина и
внук Алеша. На пути уютный цветочный киоск, где мы набираем цветы –
красные герберы. Монумент совмещен с братской могилой. На гранях его
высечены имена и воинские звания значительного списка погибших.
Озеленение. Металлическая ограда, в пределы которой мы входим, возлагая
цветы. Время дня пополудни. Я, нанеся православный крест, негромко
обращаюсь к праху лежащих здесь и неподалеку – к праху моего брата,
перефразируя известного автора: «В кустах на рассвете умирал человек…
топтал он желанную ласковую землю всего двадцать один год, а теперь эту
самую землю, которую мечтал засеять золотою пшеницей, сгреб в агонии
пальцами, словно стремился причинить ей боль… умирал, даже имени своего
не оставив ребенку…». «Светлая память рабу божьему Василию!» Вокруг
далеко разносится колокольный звон католического костела. С развернутым
портретом моего брата я делаю полукруг вблизи лицевой части монумента:
«Таким было живое лицо одного из многих участников воинского сюжета,
запечатленных сейчас в бронзовой чеканке!»…
Немножко раньше Василия ушел на фронт самый старший брат Георгий.
Он воевал на Белорусском фронте. Был дважды ранен, но все-таки
живой возвратился. Отец наш пришел живым уже с Восточного фронта
Второй мировой войны в самом конце августа 1945 года. Мне встретился он
на пароходной пристани, вблизи ее и внезапно. В крайне уставшем, в
изношенной армейской форме, человеке я в первый момент не смогла
признать своего родителя. Замешательство медленно, но верно сменилось
глубокой радостью.
Вообще, настроения такого в войну, видимо, в силу детского сознания,
не было, что лишения предстоят. Мама и средние братья всей своей силой
любви пытались оберечь нас. А по жизни в военные годы было все труднее и
труднее, беднее и беднее. Все было проникнуто сознанием «все для фронта,
все для победы». Даже у нас, в тылу. Мама, как и другие женщины, на больших
противнях обжаривала брусочками нарезанный картофель, за которым «в
фонд обороны» приезжали из сельского совета. Также в фонд обороны мама
вязала перчатки на спицах, а мы с братом все удивлялись и спрашивали,
почему всего два пальца отдельно. «А это для стрелкового батальона», –
отвечала она. Еще из продолжительных военных лет помнится, как гурт за
гуртом перегоняли лошадей из Якутии. Взрослые говорили, что это на фронт.
Без упряжи, на паромах, на баржах по Ангаре.
Все скуднее и скуднее становилось. Средний брат с восьмого класса
пошел работать, помогать родителям. Как могли, вели свое приусадебное
хозяйство. Не было совершенно, помнится, в последний год войны и сразу
после нее, что носить. Без обуви, летом все время босиком. Когда холоднее,
сами шили какие-то унты. Без подметки и каблука, лишь бы от холода и от
влаги защищали. При скудной скромности бытия детские мозг и душа
трепетно отзывались на красоту природы, гармонию звуков, живость
интеллекта педагогов. На ангарских берегах мы созерцали пенистые речные
волны и слушали гудки больших пароходов. В моей детской душе рано
зародилась, росла и тлела мечта-фантазия: лететь на ковре-самолете далекодалеко к безбрежному морю. Всем моим ровесникам, детям той военной и
послевоенной поры, родина давала свободный бесплатный доступ к
образованию.
К нашему счастью рядом находилась лучшая в районе средняя школа.
Одолев гранит точных наук: высшей математики и физики, я (о воля
судьбы!) оказалась перенесенной с берегов Ангары на Тихоокеанское
побережье, где более трех десятилетий слушала дыхание океана, не пропустив
ни разу его грозных выплесков-цунами. А в те нелегкие годы очень хорошо
запечатлелось: я училась в первом классе, когда, как потом мы поняли,
кончилась война. В этот день эхом пронеслись по селу от соседки к соседке –
в окна стучали, в ворота – возгласы со слезами: «Победа!».