Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»

Из антологии Евгения Евтушенко
«Десять веков русской поэзии»
Для пошляков нет в поэзии ничего лакомее, чем циничные эпиграммы или пародии на самих поэтов. Так, в
устном обиходе от моего имени усерднее всего тиражируется вовсе не мое «Поэт в России больше, чем поэт…» или
«Со мною вот что происходит…», а чужое «Ты Евгений, я
Евгений, Ты не гений, я не гений…» и «Мчатся к морю электрички»...
Хулиганистая эпиграмма, как липучка, пристала и к
Вере Инбер: «Ах, у Веры, ах, у Инбер, что за глазки, что за
лоб…» А была она почти невесомой крохотулечкой с причудливо взбитым, даже когда он стал седым, хохолком,
похожим на шлепок крема, не сочетавшимся с вечно испуганными глазами, спичечными ножками и кокетливыми
пестренькими шарфиками на цыплячьей шейке.
Признаюсь, что в ранние пятидесятые и я ревностно распространял эту эпиграмму в литобъединении молодых поэтов, которым руководил Семен Кирсанов. Оно числилось при журнале «Знамя», где Инбер была в редколлегии, а я
терпеть ее не мог как весьма кусачую козявку. Ведь это она напечатала издевательскую, политически опасную статью о
Леониде Мартынове «Уход от действительности» (1946), после чего автора
обожаемого мной «Лукоморья» надолго
занесли в черный список не рекомендованных к изданию поэтов. И это было
еще не самое худшее, что с ним могли
сделать.
Однако редкие инспекционные визиты в наше
объединение лауреата Сталинской премии, полученной за поэму «Пулковский меридиан» (1941–
1943), запоминались лишь благодаря специфически
писклявому голоску, которым Инбер поучала нас в
духе догматического начетничества, никак не затронувшего ее собственные ранние стихи, которые мне нравились: «На землю уже полумертвый
нос Положил на труп Джек, И люди сказали:
«Был пес, А умер, как человек» или: «Васька
Свист на вид хотя и прост, Но он понимает людей. Он берет рака за алый хвост И, как розу,
подносит ей».
Но почему она была смертельно испуганной, будучи донельзя лояльной? Конечно, тогда не испуганных вообще не было – были те,
кто умело скрывал испуг, и те, кому скрыть
его не удавалось, – страх пересиливал притворную бодрость. «Из того, что с нами было,
– говорила Н.Я. Мандельштам, – самое основное и сильное – это страх и его производное – мерзкое чувство позора и беспомощности… «это» оказалось сильнее любви, сильнее ревности, сильнее всех человеческих
чувств, доставшихся на нашу долю».
«Брали» даже ни за что. А Вере Инбер
было чего бояться! Я и тогда слышал краем
уха, что она – дальняя родственница Льва
Троцкого, какая-то седьмая вода на киселе.
Но сейчас выяснилось, что не такая уж и
дальняя, а двоюродная сестра, и что будущий организатор Красной Армии в детстве
жил рядом с ней, в семье ее родителей. Они
и в советское время продолжали породственному общаться.
В каком же ежедневном ужасе жила бедная Вера Инбер,
если для Всевидящего Глаза она была кругом виновата! Вдобавок к своему родству с Троцким она, как выяснилось, печаталась
в израильских изданиях, переводила с идиша, на котором говорила с детства, и успела в 20-е годы опубликовать прозу, за которую позже вполне могла попасть в обойму безродных космополитов: «Очерки о еврейских погромах», «Печень Хаима Егудовича», «Чеснок в чемодане». Ее муж был крупным ленинградским врачом, спасшим многих блокадников, но кто бы спас его
самого, угоди он в разряд «убийц в белых халатах»? Мать и бабушка, она чувствовала своих родных заложниками родственной дружбы с Троцким. Вот почему у нее были испуганные глаза. Вот почему она написала статью о Мартынове.
Страх, конечно, не оправдывает ее, но, чтобы понять, каково
жить в эпоху террора, надо почувствовать себя в шкуре тех людей,
которые боялись не только за себя, но и за своих близких.
Это испытал даже Дмитрий Шостакович, когда в Нью-Йорке, опустив
глаза, говорил, как он благодарен великому Сталину за дружескую критику. Я прошу прощения у Веры Инбер за
то, что был по-мальчишески жесток к
ней.
Нельзя с высокомерной обвинительностью относиться к тем, кто сломался, ведь мы не испытали всего того,
что испытали они. Моя мама решилась,
когда это стало возможно, посмотреть
в лубянских архивах протоколы допросов своего расстрелянного отца – Ермолая Наумовича Евтушенко. Вернувшись, она впервые отпросилась в отпуск за свой счет и целую неделю не
вставала с постели, как после тяжкой
операции. Мама не рассказывала мне, что ей пришлось прочесть, но взяла с меня слово, что я
никогда не пойду в эти архивы. «Всё, что там написано, – неправда», – сказала она про самооговоры, вырванные под пытками. Но и жизнь тех, кто оставался тогда на так называемой свободе, тоже была пыткой. Нет оправдания палачеству, доносительству, но мстительная каменная
безжалостность к слабым – это тоже вид палачества. Мы не можем исправить прошлое. Но всегда
можно исправить будущее.
Высокомерья не допустим
к тем, кто прошел кромешный ад,
но ада этого не пустим
своею трусостью назад.
Когда встает жестокий выбор жить или гибнуть на кострах,
вы помните про Веру Инбер,
не повторяя ее страх.
Евгений Евтушенко