Протокол № 41 (16 июня 2011 г

Протокол № 41 (16 июня 2011 г.)
Обсуждение § 44
- Как-то не совсем понятно, почему высказывание непременно становится чем-то наличным (пункт б), а также почему традиционная трактовка истины как бы неизбежна.
- Мне кажется, 44 параграф проще обсуждать на фоне уже прояснённого раньше. Проблематика эта уже разрабатывалась раньше. Но здесь на первый план выдвигается понятие,
затрагивавшееся лишь вскользь, – истина. Прежде всего из ранее обсуждённого следует
вспомнить 30-е параграфы, посвящённые таким модусам присутствия, как расположенность (настроение), понимание, толкование, речь. Вся гносеологическая, специальная проблематика висит в воздухе без вскрытия бытийного фундамента.
- Ну вот и выясняется, что само бытие присутствия и есть истина [Что это значит, и разбирает параграф № 44]. Перевод же вопроса об истине в чисто гносеологический план, по
мнению Хайдеггера, является как бы системной ошибкой [в результате которой онтологический смысл познания провисает].
- При этом традиционные представления об истине оккупировали не только теоретическую гносеологию, но и наши обыденное сознание. Мы считаем истинными правильные,
то есть доказанные, суждения [понятия верификации и фальсификации].
- В то время как исходно [априори] мы как раз пребываем в истине как несокрытости
[aletheia], просвете бытия. Истина – это, собственно, то место, где изначально раскрывается всё сущее. Но одновременно мы пребываем в неистине, в потаённости. И вещи тоже
скрывают-ся.
- Размежевание автора с традиционной концепцией истины идёт по линии отказа от субъектно-объектного формата бытия в мире [при котором бытие становится объективной реальностью, а субъект зависает где-то вне бытия вообще].
- Для того, чтобы возникла сама возможность соотнесения высказывания с реальностью, и
сами эти различения реального и идеального – всё это основано в исходной откровенности
бытия, которая называется dasein, присутствие.
- Допустим, истины никакой нет до тех пор, пока мы не произносим некое истинное высказывание. Истина, якобы, возникла с ним и в нём. Если начать думать, как это возможно, то обнаруживаешь полный тупик. Истина не может появиться.
- Само слово есть бытие [а не его отражение]. И истинное слово возможно лишь благодаря
бытию истины.
- При этом истина, при всей её изначальности, есть то, что надо вырывать, добывать с боем у потаённости (с. 222). Ведь мы пребываем ближайшим образом, то есть прежде всего,
как раз в неистине, в das Man.
- Для меня важнейший тезис этого параграфа заключается в сопряжении проблематики
понимания как способа бытия (30-е параграфы) с темой заботы (вперёд-себя-бытия). Размыкающий характер понимания и речи, таким образом, коррелируется с размыкающим
характером заботы. Этим достигнут прочный онтологический фундамент понятия истины.
- Собственно, сама темы истины возникает как особый вид озабоченности. Не существует
обособленной от бытия сферы познания, сферы логики, дающей якобы критерии истинного и ложного. Сама жизнь [раскрывает себя]. Пример высказывания о криво висящей картине [которое лишь даёт увидеть сущее (картину) в его раскрытости].
- Вопросы истины не лежат в удалённой от обычной жизни сфере науки либо философии,
а сопровождают непрерывно бытие присутствия в размыкании его постоянной озабоченности.
- Истина не появляется «потом», после «просто» бытия [как просвещение дикой натуры] –
она равноисходна с бытием – da-sein. Все аналитические выкладки автора «Бытия и времени» регулярно возвращаются к этой основной структуре.
- Но при этом основная формула присутствия – бытие-в-мире – определяет неизбежность
растворения в das Man и, тем самым, искажения, затемнения, забалтывания простой исходной истины бытия.
- Мы существуем посреди массы готовых «правильных» суждений, обычаев и т. п., которыми поверяем истинность отдельного суждения либо поступка. Это как бы «прослойка»
между нами и истиной бытия, благодаря которой мы и проверяем истинность чего-то «с
помощью» [«правильных»] суждений.
- А если бы не было суждения, что изменилось бы в самом понимании истинности (неистинности)?
- Боюсь, такое допущение невозможно. Ведь речь-то сама тоже вид размыкания...
- Речь онтологична.
- Речь не какое-то изобретение над до-речевой понятностью [для его формулирующей регистрации]. Речь и понимание, как мы уже читали в этой книге, равноисходны.
- И ещё, когда мы говорим о суждении, то встаёт неизбежно вопрос о субъекте суждения,
который автоматически «выпрыгивает» за реальность, за мир. Так что логическая строгость (вспомним Гуссерля) достигается ценой деонтологизации субъекта. Гносеологический субъект находится по ту сторону «события бытия» (Бахтин). Такая гносеологизация
есть как бы отдаление человека от самого себя. В этом-то и состоит феномен падения.
- При этом истина образует какую-то обособленную область, что само по себе фантастично.
- И проверяя то или иное суждение на истинность, мы соотносим его не столько с реальностью, сколько с этой идеальной сферой логики. Сразу же здесь вспоминаются те «вечные истины», посторонние событию бытия, о которых писал Бахтин в своей работе по
нравственной философии.
- Давайте найдём фрагмент в пункте б, который дифференцирует раскрываемое и раскрывающее.
- У меня на полях книги здесь написано: «страдательный и действительный залоги истины».
- Бытие в качестве раскрывающего есть не что иное, как присутствие. Раскрывается же
сущее.
- А помните, мы разбирали парадоксальное выражение «брошенный бросок»? Это совершенно аналогичное место. С одной стороны, вещи раскрывают себя нам, а с другой стороны – наше раскрывающее вещи поведение [набрасывающее их различные возможности
в том вперёд-себя-бытии, которое есть забота].
- И уже само присутствие есть феномен раскрытия. Вне присутствия истину невозможно
представить. Присутствование есть просвет бытия, свечение истины (без световых метафор никак). Если вспомнить слово aletheia, то его отрицательная приставка указывает на
потаённость как изначальное состояние присутствия.
- А почему здесь задаётся оппозиция не истинного и ложного, а истины и кажимости?
Причём кажимость тоже как бы содержит в себе момент истины.
- Ложь – это всё-таки сознательное «впаривание» кажимости...
- Оппозиция сокрытости и несокрытости здесь связана с понятием падения.
[Было бы интересно разобрать понятие кажимости, как оно в русском языке. В
корне тут показ. И высказывание. Или: «выказать» в значении «выдать тайну». Но чаще:
«кажется» в значении «лишь кажется, но не есть», мнимость, то есть то, что мы «только»
мним, имеем всего лишь мнение; чаще подразумевается распад явления и сущности:
«Гамлет»].
- Если вернуться к вопросу, прозвучавшему в начале, о наличности высказывания, то, наверное, имеется в виду мысль, которой можно манипулировать, например, поучать когото. Истинность же её проверяется путём сверки со столь же наличной вещью. Но в этом
случае мы уходим далеко от онтологических корней того, что мы называем истиной, той
самой несокрытости бытия, в которой мы исходно пребываем. См. тезис на с. 228: «”Вы-
двинуть” предположение истины мы должны, потому что оно уже “выдвинуто” бытием
этого “мы”». До всякой болтовни об истине, до всякой озабоченности познанием само
наше присутствие предполагает бытие в истине – dasein. Сама тема истины может быть
поднята лишь в этом горизонте.
- В связи с разграничением манипуляций готовыми мыслями и прорывом к истине бытия
можно сказать, что есть две педагогики. Одна заставляет репродуцировать знание, оперировать готовыми высказываниями, другая действует противоположным образом.
- Для меня педагогика – это практика тотального вопрошания. Педагог – то, кто только
задаёт вопросы и уклоняется от прямых ответов, всё время отвечая вопросом на вопрос.
Как только он просто ответит – он тут же перестанет быть педагогом и станет, например,
проповедником, моралистом, [справочником]. Но что такое задать вопрос? Это поместить
в открытость [посветить в ту или иную сторону] и дать возможность ученику самому приобрести опыт истины, побыть в истине. Поставить под вопрос – заставить раскрыться.
Поэтому настоящий педагог ближе к философу, чем учёный.
- Итак, бытие и истина – это одно и то же, взятое с различных сторон: бытие – истина в её
сокрытости, а истина – это бытие в его откровенности. И мы с вами как раз и есть это
единство – da-sein. Возвращаясь к вопросу об истинном и ложном, можно сказать, что мы
с вами истинно-ложное (или даже лживое) бытие. Ницше проницательно говорил о том,
что обман других – исключение, а самообман – правило. Мы врём самим себе на каждом
шагу. Или: «... и вырвал грешный мой язык, и празднословный, и лукавый...». Это не язык
кого-то одного, таков язык любого человека. И пребывать в истине мы можем лишь время
от времени, но постоянно – нет. Принимаем гомеопатические дозы истины, всегда горькой, как лекарство.
- Истина всегда связана с утратой некоего уютного состояния.
- Конечно! [«Желаю вам дремать в неведеньи счастливом...»]. Поэтому мы из состояния
обыденной и усреднённой озабоченности не можем выскочить «навсегда» или даже очень
надолго.
- И это как раз связано с тезисом о том, что истину надо отвоёвывать...
- И истина не то, по поводу чего надо воздевать глаза к небу, так как она, якобы, далека от
нужд обыденной жизни. Такая «специализированная» истина (как профессия учёного, например) не самое глубокое в нашем существовании. Здесь акцент на трудности труда.
- В связи с этим вспоминается определение В. Ф. Асмусом чтения как труда и творчества.
- Тезис о том, что «присутствие как конституированное разомкнутостью всегда есть в истине» (с. 226), казалось бы, даёт нам расслабиться: ну если мы уже в истине, то можно и
ничего не предпринимать. Но в том-то и дело, что присутствие настолько же [и даже как
раз ближайшим образом] пребывает в неистине, в сокрытости, растворённости в мире.
- Вернёмся к смычке проблематики истины и понятия заботы. Забота как вперёд-себябытие размыкает наличное состояние присутствия. Перманентная озабоченность с её
размыкающей способностью уже указывает на то, что наше пребывание в истине непрерывно. Мы причастны истине не только тогда, когда сидим за столом в позе роденовского
Мыслителя, но всегда находимся в da. [Другое дело, что при этом сам этот факт скрыт от
нас].