День четвёртый. Вторник

http://bedrograd.megus.org/
День четвёртый. Вторник
Читателю следует в равной степени сознавать как то, что не все
события четвёртого дня стоит принимать на веру, так и то, что
иногда на веру следует принимать не только события.
Кафедральное революционное чучело выступает в роли
Набедренных.
Погода облачная, сырая, возможны дожди.
Глава 5. Припев (первый раз)
Университет. Габриэль Евгеньевич
Имена хранят тайны —
неведомые, нелепые, проклятые;
познай имя — и обретёшь власть
над вещью, над душой, над вялым
немощным тельцем. И откроются
врата, и пропустят тебя внутрь по
путаным землёй пахнущим ходам,
и ты узнаешь тайну, сокрытую на
дне, занавешенную тиной и мхом
подоткнутую.
Имперская Башня, Небесное
Таинство, Ллинвам, Вилонский Хуй
— древний храм, пронзивший небо, падший сквозь землю и
положивший начало людскому летоисчислению. Его не было, как не
было двух древних богов — злого и доброго. Но боги смеялись над тем,
что их не было, и смеялись над почитавшими их; боги манили,
обманывали, менялись местами. Когда время закончилось и люди
изошли из Первой Земли, боги, смеясь, сели на корабли вместе с ними.
Но люди оказались — не хитрее, нет; злее, чем боги ожидали: люди
украли их главное таинство и заточили его в вечном алтаре, и, когда
алтарь пал, не осталось ничего — ни людей, ни богов.
http://bedrograd.megus.org/
И тем не менее, люди пришли.
Габриэль Евгеньевич прислонился лбом к стеклу.
Бедроград — город с морским климатом: летом пар, зимой мокрый
снег хлещет наотмашь, весной воды, и только осенью — редкой,
счастливой — бывает прохладно и золото. На днях лил дождь и
пришлось брать зонт, но даже если осторожно, даже за двадцать метров
до такси одежда жадно облепила тело, присосалась — и не спастись.
Дожди идут снизу юркими брызгами, отскакивают от брусчатки, ползают
по коже; им одним интересно, что там — под мясом, что там — внутри.
Спасибо, милые.
А за окном ещё не рассвело, и город смотрел на Габриэля
Евгеньевича его же глазами.
Нет его, не должно быть — Имперской Башни, Вилонского Хуя.
Легенде о начале времён место в легенде о начале времён — фантазии,
кружевном человеческом вымысле. Историк не может не знать, что
пророк Ибанутий, пожравший степную чуму и обрушивший Хуй, был
слаб телом, паршив и кособок, а из имперского плена выбрался,
вероятнее всего, взятками, но всё это — просто ещё одна вязь на теле
вещей. И если кто-то вымыслил, что Хуй — был, и что в нём до сих пор
живёт племя скопцов, поклоняющихся древним богам, — пусть так; но
какое право они имеют быть живыми?
Зачем они так?
Так не может быть, Габриэль Евгеньевич знает точно: ведь он писал.
Не очередную научную работу, нет — заказной роман о Хуе, скопцах,
пророке, тех, кто искал его следы и верил его богам. В заказном романе
— вольно: чудесные спасения, трагические смерти, и кособокость
пророка можно по своему разумению замять, подчеркнуть, выбросить; в
жизни — нет. В жизни проще и скучнее, жизнь безжалостней к красоте.
Габриэль Евгеньевич когда-то не мог мириться; думал, можно жить
по-другому — и для того писал, и писал, и писал, много, не только на
заказ. Чтобы на короткий миг, на одну хотя бы страницу найти в себе
силы поверить: было так.
Но кому это нужно, когда скопцы приходят сами, Хуй до сих пор гдето там, под укрытой теперь пастбищами и заводами степью, и находятся
те, кто видел глазами, трогал руками, жил острее?
http://bedrograd.megus.org/
В голове тупо шуршал дождь — не давешний напористый ливень, а
ватная морось. Габриэль Евгеньевич, не открывая глаз, потёр виски, и по
векам изнутри прошло сухой фланелью — прояснилось.
Они все смеются, говорят — рисуется, красуется; не верят, что ему
правда помогает.
Если открыть окно, в лицо ударит упруго тугим воздухом, твёрдым и
прохладным, как стекло. Зато — себя не видеть, а только город. Город,
тонущий в парках и другом зелёном, по осени проступает на
поверхность, обнажается костьми, и на твёрдый воздух можно
опереться, прильнуть и спать — спать — навстречу городу —
— Габриэль?
Максим: чёрный, застёгнутый на все пуговицы — ему уходить
затемно. Снова какие-то важные дела, такие большие, что занимают
всего Максима, всю кафедру, весь истфак — и Габриэлю Евгеньевичу там
не остаётся места.
Он устал быть лишним. Он устал слушать слова. Слова — ложь, чушь,
пепел, и пеплом сыплются они с губ Максима, марают пол:
— Габриэль, я хотел поговорить. Извиниться.
Не надо, оставь; эти блёклые пятна — грязь. Ковёр дорогой,
пушистый, топит шаги.
Испортишь.
— Ты знаешь, что мы рассказываем тебе не всё, что происходит в
Университете. И в городе тоже. Уровни доступа, да тебе и незачем всё
знать. Обычно. Ты сердишься?
Габриэль Евгеньевич мутно обернулся. Что за нелепица?
Люди вечно — покупают друг друга доверием и правдой, как будто
есть у них какая-то цена.
Кому это нужно!
Дождь в голове снова зашелестел, но пока воздух твёрдый, можно
просто стоять.
Вот только Максим снова зашевелил его словами:
— Я не хотел тебя бить. Но гэбня приняла решение о неразглашении
информации, а ты вошёл… кажется, я запаниковал. Ты же знаешь, ты —
добыча, потому что со мной. Бедроградская гэбня видит в тебе орудие
http://bedrograd.megus.org/
для шантажа. Я не знаю, как полностью обезопасить, но подумал… если
ты ничего не будешь знать, по крайней мере, не ввяжешься.
Здесь захотелось расхохотаться, но губы Габриэля Евгеньевича лишь
растянулись в улыбке.
Он что, серьёзно?
А как же «предупреждён — значит, вооружён»?
Максим же, наивно ободрившись улыбкой, улыбнулся в ответ:
— Может, вышло и к лучшему. В конце концов, теперь тебе
предписан больничный. Отдыхай и ни о чём не беспокойся.
Когда-то давно Дима смеялся над тем, что Габриэль Евгеньевич
живёт в доме-башне — мол, как треклятая европейская принцесса.
Живёт с детства, как отвоевал его у распределительной службы слезами
и шантажом (даже на краю крыши стоял!). В башне прохладно, сухо и
безопасно.
А Максим — Максим хочет вместо башни выстроить целую крепость,
чтобы уж точно никто и ничего. Такую, чтоб ни ветерок, ни случайная
капля не задели. Его можно понять: это любовь, забота.
Только разве она спасёт.
— И всё равно… я хочу рассказать тебе о том, что происходит. Хотя бы
в двух словах. Дело… да ты хоть сядь, у тебя постельный режим!
За окном всё ещё темно, но в до сих пор почему-то не просохших
лужах зарождается — ещё не солнце, но первое светлое небо. Максим,
чуя его, чуя, как утекает серебром время, сорвался с места, но поймал
себя — просто нервно шагнул.
— Как знаешь. Дело не в подписи, должности или разрешении.
Просто так честнее.
Конечно, не в подписи, не в должности, не в разрешении.
Для подписи есть Стас Никитич, сотрудник лингвистического
факультета, секретарь Учёного Совета, добрая душа, романтик,
наркоман, гениально подделывающий почерк. Полуслужащий
Университета, а раньше — больше: сам служил в гэбне. И не в какойнибудь заштатной, а в той самой, которая управляет главной
политической тюрьмой страны, сочинял фальшивые письма. Написать
бумажку за подписью Онегина Г. Е. для него — рутина, сказали бы,
какую.
http://bedrograd.megus.org/
Скажет Ройш — похожий на обугленную палку, всегда прямой и
вышагивающий метрономом. Он козырная карта против любых
должностей. У него четырнадцатый уровень доступа и магический
бумажный посох в руках, он исполнит любое желание, если знаешь, как
попросить. Зачем нужен завкаф одной отдельно взятой кафедры одного
факультета, когда преподаватель методологии и истории древнего мира
пропускает через свои руки весь документооборот Университета?
Про разрешения и говорить смешно. Максим — голова гэбни, глава
гэбни, он эти разрешения и выписывает.
А Габриэль Евгеньевич — ставленый завкаф, харизматичная личность,
нужная для вдохновения пламени в студентов и публичных
выступлений. И всё бы ладно, всё бы хорошо — сиди и ваяй трактаты в
своё удовольствие — пока не напомнят, да ещё и так.
Всё это чушь.
Дима (и что он всё крутится в голове, окаянный) тогда же, давно,
спросил, не смешон ли он сам себе. Габриэль Евгеньевич помнил: позже,
когда его не стало, стоял в туалете и смеялся в зеркало — упорно, с
надрывом. Всё ждал, что поможет.
Не помогло, разумеется.
Ещё раньше, когда пропал Гуанако (Серёжа!), впрочем, не смеялся —
и тоже не помогло.
А теперь есть Максим. Сперва казался скучным, Габриэль Евгеньевич
держал его при себе — так, самолюбования ради, а потом вдруг понял:
Максим не пропадёт. Разверзнется земля, небо пожрут языки пламени
— а он всё равно будет рядом, со своими, пусть неповоротливыми,
представлениями о любви и честности.
Когда только стали ночевать в одной постели, Максим полторы
недели ходил с кругами под глазами — не мог спать, но и тронуть тоже
не мог без разрешения.
Как цепной.
— Слушай меня! — Максим схватил Габриэля Евгеньевича за плечи и
развернул к себе лицом — резко, почти больно. — Я знаю, знаю, что
виноват. Можешь сердиться, не прощать — пожалуйста. Но сейчас не
время для спектаклей. Бедроградская гэбня перешла к решительным
действиям…
http://bedrograd.megus.org/
Спектаклей! Как тут не усмехнуться, не попытаться увильнуть,
выскользнуть.
Никому, даже Максиму, честному и прямому, как кирпич, нет дела до
того, что внутри. Только дождю — тому, что юлил вчера по мостовым, и
тому, что в голове.
У Габриэля Евгеньевича сложный организм. Полубританец — значит,
устойчивость к большинству наркотических веществ и нетипичный
гомеостаз; полукассах — никогда не знал кровного родства, о кассахах
после Революции молчат, они несуществующий народ, не
заслуживающий знать правду о своих корнях; сын женщины — склонен к
острым психическим отклонениям при обитании в стране, где население
выпекают в алхимических печах. Да что уж там, у него справка есть и три
месяца медикаментозной терапии за плечами.
Он знает, что все знают, что он странный.
Он знает, что злоупотребляет собой.
Когда пропал Гуанако, Габриэль Евгеньевич падал в картинный
обморок перед тогдашним завкафом — полуслужащим при Бюро
Патентов: вдруг поможет. Да что там; этим маем Максим же попросил
его устроить обморок перед Ройшем — у него-де какие-то проблемы.
Устроил, он хороший актёр, он даже — чего уж — любит это делать и по
менее судьбоносным поводам.
Но ведь это не значит, что у него не может в самом деле моросить в
голове, болеть живот или ломаться руки!
Почему они все отбирают у него право в самом деле чувствовать себя
плохо?
У него сотрясение мозга — и справка, наверное, есть.
Пожалуйста, просто ещё немного постоять у окна, от открытой
форточки так прохладно и свободно.
— Габриэль, послушай! Мы никогда с таким не сталкивались, они
совсем одурели, опасность грозит всему городу! Я ходил к фалангам, я
предъявлял доказательства — без толку. В Бедрограде настоящая
политическая война.
— Если не ошибаюсь, Поппер сказал, что мне нужен покой.
http://bedrograd.megus.org/
Максим отпрянул, только зубы щёлкнули. Потряс волнистыми
волосами (такими красивыми, когда растреплются), беспокойно
спросил:
— Тебе плохо?
А как ещё ему может быть? Максим, когда бил, думал о
безопасности, остальные же — так просто, смеясь. Потому что бить
весело. Потому что он, Габриэль Евгеньевич, любит страдать, и никак им
не объяснишь, что — нет, не любит.
Он ведь даже не против этого вертепа, он ведь даже готов сделать
вид, что смеётся вместе со всеми; но неужели о том, чтобы не били и не
издевались, нужно просить отдельной графой?
Попросить Ройша издать фальшивый указ о ненасилии над завкафом.
Шутники бы оценили.
— Всё как всегда, — Максим говорил тихо, не давал себе воли, но
кого этим обманешь, — не отвечаешь. Всё время молчишь и
отмахиваешься, как будто я идиот. И потом обижаешься, когда решения
принимают за тебя. Хотя бы попробуй быть логичным, я тебя умоляю.
Когда-то Габриэль Евгеньевич влюбился в Гуанако, а тот пропал.
Потом был Дима, и никто вроде как не влюблялся, но и он пропал.
Потом обнаружился Максим, но влюбляться было страшно, дико и
страшно, и только через много лет, когда Гуанако и Дима воскресли, всё
прояснилось.
Даже ублюдок судьбы заслуживает какого-никакого, но — счастья.
Только тише, пожалуйста, тише. Когда Максим в ярости, он кричит;
сейчас — не кричит, но воздух всё равно чуть вибрирует, и от этого
комната ходит ходуном, и рвётся в глаза дорогой пушистый ковёр,
топящий шаги, скачут книги и статуэтки, слепит глаза (не просил ведь
включать свет!).
Максим выдохнул, махнул рукой.
— Я больше не могу ждать, пока ты смилостивишься. От меня сейчас
зависит не только наше благополучие, но и судьба всего города, леший
возьми. И я всё ещё готов тебе об этом рассказать. Когда надумаешь
снизойти, позвони.
И вышел — не хлопая дверью, но всё равно всё вокруг зазвенело
струнами. Габриэль Евгеньевич снова уткнулся в стекло и сжал виски.
http://bedrograd.megus.org/
Не злись на меня, прости.
Я бы с радостью ответил тебе, если бы ты мог говорить хоть чуточку
тише.