Герд Кёнен

1
РУССКИЕ
И НЕМЦЫ
ВРАГИ ИЛИ ДРУЗЬЯ?
ГЕРМАНИЯ
И
РУССКАЯ
РЕВОЛЮЦИЯ
1917 – 1924
Издатели
Герд Кёнен и Лев Копелев
Перевод с немецкого
под редакцией
Якова Драбкина
2
Москва
«Памятники исторической мысли»
2004
ББК 63.3(0)
Г 00
Из «Вуппертальского проекта»:
Западно-восточные отражения. Исследования истории немецкорусских образов врага от истоков до ХХ века под руководством
Льва Копелева.
Серия А. Русские и Россия глазами немцев. Том 5:
Германия и русская революция 1917–1924
West-Östliche Spiegelungen. Wuppertaler Projekt zur Erforschung der
Geschichte deutsch-russischer Fremdenbilder unter der Leitung von Lew
Kopelew.
Reihe A. Russen und Rußland aus deutscher Sicht. Вd. 5:
Deutschland und die Russische Revolution 1917–1924
Wilhelm Fink Verlag München 1988
Первый полутом русского перевода подготовлен и издан при
поддержке
Института всеобщей истории Российской Академии наук,
Фонда Фридриха Эберта, Фонда Генриха Бёлля,
Фонда Михаила Горбачева
Издательский совет русского издания:
Александр Борозняк, Маттес Бубе, Александр Галкин,
Михаил Горбачев, Дагмар Гофман, Яков Драбкин, Иенс Зигерт,
Герд Кёнен, Карл-Гейнц Корн, Александр Чубарьян
Редакционная коллегия тома:
Александр Борозняк, Александр Галкин,
Яков Драбкин, ответственный редактор,
Марианна Корчагина, Мария Орлова,
Екатерина Шукшина.
3
Сокращенный перевод с немецкого
под ред. Якова Драбкина
Германия и русская революция 1917-1924 / Под ред. Герда Кёнена, Льва
Копелева / Перев. c нем. под ред. Якова Драбкина. М.: Памятники исторической
мысли, 2004. 000 с.
С
ISBN 5-88451 – 000-0
ОГЛАВЛЕНИЕ
К русскому изданию (Яков Драбкин)
Из введения к немецкому изданию (Герд Кёнен)
Лев Копелев, Герд Кёнен.
Проигранные войны, выигранное благоразумие.
Беседа о прошлом в конце эпохи
Перевод: Яков Драбкин
I.
МИРОВАЯ ВОЙНА и МИРОВАЯ
РЕВОЛЮЦИЯ
Герд Кёнен
Дух русской революции.
Первые свидетели и интерпретаторы переворотов в царской
империи
Перевод: Татьяна Баскакова
Юрген Царуски
От царизма к большевизму. Германская социал-демократия и
«азиатский деспотизм»
Перевод: Игорь Ермаченко
Гельмут Фляйшер
4
Между Марксом и Лениным. Роза Люксембург и русская революция
Перевод: Яков Драбкин
Иоганнес Баур. Революция и «сионские мудрецы». Развитие
представлений о России в ранней НСДАП
Перевод: Игорь Ермаченко
Луи Дюпё
Под знаком Версальского мира. «Восточная идеология» и националбольшевизм в Веймарской республике
Перевод: Кирилл Левинсон
Леонид Люкс
«Евразийцы» и «консервативная революция». Антизападное
искушение в России и Германии
Перевод: Игорь Ермаченко
Герд Кёнен
«Переселение народов снизу». Вальтер Ратенау о России и
Советском Союзе
Перевод: Анна Матвеева
II. КРУШЕНИЕ И ПРОБУЖДЕНИЕ
Ганс-Кристоф Крауз
«Закат Европы». Россия в исторической мысли Освальда Шпенглера
Перевод: Аркадий Перлов
Герд Кёнен
Размышления аполитичного. Томас Манн о России и большевизме
Перевод: Юлия Вишневецкая
Дитмар Дальман
Теория в рукопашном бою. Русская революция в критике
германской социологии и исторической науки
5
Перевод: Наталия Зоркая
К русскому изданию
Начало издания в Москве сокращенного русского перевода
знаменитого немецкого «Вуппертальского проекта» Льва Копелева
непосредственно связано с «Годом немецкой культуры в России».
Он отмечается в 2004 году на основе Санкт-Петербургского
соглашения Президента
России
Владимира Путина и
Бундесканцлера Германии Герхарда Шрёдера.
Своим названием «Вуппертальский проект» обязан Бергскому
университету в городе Вупперталь
(земля Северный РейнВестфалия, ФРГ). Лев Копелев, получивший здесь в 1982 году
должность
профессора-исследователя,
стал
руководителем
семинара, который дал ему возможность собрать группу немецких
энтузиастов широкого профиля – историков, филологов,
искусствоведов, культурологов.
В руководимом Копелевым семинаре вскоре началось
разностороннее изучение обозначенных еще Гёте (который первым в
1828 году ввел в обращение понятие «мировая литература») проблем
«западно-восточных отражений». В данном случае, речь шла не
только о традиционных государственных внешнеполитических и
экономических связях между двумя большими европейскими
странами – Россией и Германией. Замысел был шире и глубже.
Родилась смелая идея:
на основе разнообразных источников
воссоздать динамичную картину тысячелетнего процесса развития
6
российско-немецких
дуxовных,
контактов и длительных связей.
культурных,
человеческих
Постепенно выкристаллизовался смелый и многотрудный
рабочий план, рассчитанный на годы: собрать и обобщить
литературный тезаурус накопленной веками народной мудрости
россиян и немцев. Понятие «Wahlverwandtschaft», которым
пользовался Гёте, в буквальном переводе на русский означает
«избирательное сродство», «родство по выбору». Но гораздо
выразительнее понятие «духовное родство» или еще лучше –
«родство душ». Многообразный живой диалог этих двух,
одновременно похожих и совсем разных народов, предполагающий
сравнение, сопоставление их близких, но отнюдь не идентичных
культур, и стал основой дерзкого научно-исследовательского
проекта. Он реализовался в многотомном издании с длинным
названием, которое сам Копелев кратко именовал «Вуппертальским
проектом».
В конце октября 1984 года Лев Копелев записал в дневнике:
«Вопрос с Вупперталем теперь, наконец-то, урегулирован: первый
том готов». К этому времени он сумел сплотить и вдохновить на
чуть ли не каторжный труд непростой немецко-русский коллектив
авторов и редакторов, работавших почти без гонорара. Сам он
повседневно вносил в совместную работу гигантский личный
творческий вклад.
Участники проекта, создавая не только академический, но и,
в условиях нового роста национализма в мире, очень актуальный
труд, поставили перед собой двуединую задачу: во-первых,
реконструировать уходящую корнями далеко в глубь веков историю
появления у обоиx народов «образа чужого», а во-вторых,
обосновать осознанную в полной мере лишь в наши дни
настоятельную
необxодимость
решительного
искоренения
устойчивых исторических предрассудков, и особенно «образов
врага».
Работа шла одновременно над двумя параллельными сериями,
которые постепенно составили десяток больших, основательно
документированных и щедро иллюстрированныx томов: «Западновосточные отражения. Вуппертальский проект исследования
под руководством Льва Копелева истории немецко-русских
образов врага от истоков до ХХ века». Серия «А» (красная) –
7
«Русские и Россия глазами немцев» и серия «Б» (зеленая) – «Немцы
и Германия глазами русскиx» 1.
Эпиграфом к изданию стала глубокая и точная мысль
Гёте: «...итак, мы повторяем, что не может быть и речи о
том, чтобы нации думали одинаково; они должны только,
сознавая себя, видеть одна другую, и, если они не могут
взаимно любить друг друга, то по меньшей мере должны
учиться быть терпимыми» 2.
Первый том серии «А» – «Русские и Россия глазами немцев
в IX-XVII веках», вышел в 1985 (а затем и в 1988) году. В томе под
редакцией Мехтхильд Келлер (с участием Урзулы Деттбарн и КарлХайнца Корна) были собраны свидетельства, начиная с самых
ранних, документирующие на основе средневековых хроник и
анналов, что знали и что думали немцы о России и русских.
Развитие
этих
представлений
прослеживается
по
все
расширяющемуся кругу немецкой литературы, притом не только
прозы, но и поэзии. Второй раздел был посвящен «запискам о
Московии», принадлежащим перу известных путешественников
XVI и XVII веков Зигмунда Герберштейна и Адама Олеариуса,
«немецким листкам» о московитах и Иване Грозном, статьям в
немецкой прессе. В третьем рассматривались русские сюжеты в
литературе барокко, в том числе о «диком московите», обстоятельно
раскрывалось
поэтическое
творчество
Пауля
Флеминга,
восхвалявшего Москву, другие города и российскую природу.
Описаны бравады гриммельсгаузенского
Симплициссимуса
("Простака"). В центре заключающего раздела «От Московии к
России»
анализ
деятельности
предтечи
Просвещения
энциклопедиста Готфрида Вильгельма Лейбница, включая его
встречи и общения с Петром Великим.
В вводной статье к тому «Образ „чужого“ в истории и
современности» Копелев написал: «Наша задача скромна: мы xотим
познавать и познанное объективно описывать; мы xотим объяснять,
просвещать. Наша цель проста: пробудить понимание человека
человеком и народа народом. Эта цель всегда достигалась лишь
1
WEST-ÖSTLICHE SPIEGELUNGEN. Herausgegeben von Lew Kopelew. Reihe
A: Russen und Rußland aus deutscher Sicht. Reihe B: Deutsche und Deutschland aus
russischer Sicht. Von den Anfängen bis zum 20. Jahrhundert. Wuppertaler Projekt zur
Erforschung der Geschichte deutsch-russischer Fremdenbilder unter der Leitung von
Lew Kopelew.
2
WEST-ÖSTLICHE SPIEGELUNGEN. Reihe A, Bd. 1. Russen und Rußland aus
deutscher Sicht. 9.-17. Jahrhundert. Hrsg. Mechthild Keller unter Mitarbeit von
Ursula Dettbarn u. Karl-Heinz Korn. München, 1985, 1988, S. 11.
8
временно, в благоприятный миг истории. На каждое поколение
ложится забота всякий раз снова стремиться к взаимопониманию и
добиваться его длительности» 3.
В 1988 году вышел первый том серии «Б»: «Немцы и
Германия глазами русских. XI-XVII века» под редакцией Дагмар
Херрман (с участием Иоганны Петерс, Карл-Хайнца Корна и
Фолькера Паллина). В историческом введении Копелева «К
предыстории русских образов немцев» содержится предостережение
против неисторичного использования применительно к Киевской
Руси и становлению Московского государства понятий «русские» и
«немцы», «национальный характер» и «национальный дух», которые
зародились не ранее XV–XVI веков, а созрели лишь в эпоху
Просвещения 4.
В томе различаются периоды «начал»
и медленного
сближения германских государств с Московским. В первой части
очерчен образ немцев, как он складывался в Киевской Руси, описаны
сотрудничество и торговые связи
Новгорода и Пскова с
ганзейскими городами, приток немецких наемников, врачей,
аптекарей в Московию, состояния войны и мира в Ливонии. Во
второй приводятся противоречивые оценки немцев в донесениях
московских послов, отправлявшихся в Европу после создания
Посольского приказа, дифференцированы тогдашние «западники» и
«диссиденты», описаны споры православных отцов церкви и
«латинян», а также жизнь «Немецкой слободы» в Москве.
Интересны новые материалы о прозелите католицизма Юрии
Крижаниче, путевых записках митрополита Исидора, письмах и
докладах членов «Великого посольства» Петра Первого.
Чтобы усилить внимание немецкой общественности к
Вуппертальскому проекту, авторы и издатели в том же году
дополнительно выпустили специальный небольшой том в
удешевленном оформлении: «Немцы и Германия в русской
лирической поэзии начала ХХ века» 5. В предисловии Лев
Копелев специально подчеркнул: лучшим эпиграфом к творчеству
включенных в сборник русских поэтов служит признание Пушкина:
3
Ibid., S. 34.
WEST-ÖSTLICHE SPIEGELUNGEN. Reihe B, Bd. 2. Deutsche und Deutschland
aus russischer Sicht.17-19. Jahrhundert. Hrsg. Dagmar Herrmann unter Mitarbeit von
Johanne Peters, Karl-Heiz Korn u. Volker Pallin. München, 1988.
4
5
WEST-ÖSTLICHE SPIEGELUNGEN. Reihe B: Deutsche und Deutschland aus
russischer Sicht. Sonderband: Deutsche und Deutschland in der russischen Lyrik des
frühen 20. Jahrhunderts. Hrsg. Dagmar Herrmann, Johanne Peters. München, 1988.
9
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
В сборник вошли, предваренные вступительными статьями
Копелева, Ефима Эткинда и ряда немецкиx авторов, стиxотворения
на русском языке (и в немецких переводах) Анны Аxматовой,
Эдуарда Багрицкого, Андрея Белого, Владислава Xодасевича,
Владимира Набокова, Николая Эльяшова, Александра Блока,
Валерия Брюсова, Саши Черного, Марины Цветаевой, Николая
Гумилева, Владимира Маяковского, Сергея Третьякова, Семена
Кирсанова,
Осипа
Мандельштама,
Бориса
Пастернака,
Максимилиана Волошина.
В 1988 и 1992 годах вышли два следующих тома обеих серий
(2 «А» и 2 «Б»), посвященные XVIII веку – эпохе Просвещения.
Дополнением к ним стала передвижная выставка «Немцы в России
– русские в Германии. Век Просвещения», привезенная в 1994
году в Москву и экспонированная в Государственной библиотеке
иностранной литературы. Позднее она проехала по многим городам
России и Германии.
Эпиграфом к вступительной статье Лев Копелев поставил
слова великого философа Иммануила Канта: «Если спросят, живем
ли мы в просвещенную эпоху? – ответ должен гласить: Нет, но,
пожалуй, в эпоху Просвещения». Говоря о русско-немецких
встречах в эту эпоху, Копелев отметил, что началась она в России и
в Западной Европе примерно в одно и то же время. Русские и
немецкие просветители были патриотами и в то же время
европейцами-космополитами, гражданами «международной республики ученых». Развивались политические и династические связи
держав, они заключали союзы, между ними возникали споры.
Важнее, что в это время создавались нерушимые мосты в науке и
литературе, а в Германии и России входили в быт и повседневные
встречи. «Многие люди, – заключил Копелев, – все еще считают
идеалы просветителей XVIII века утопиями, несбыточными
мечтами, добрыми, но неосуществимыми фантазиями. Необходимо
преодолеть это скептическое недоверие, необходимо, наконец,
понять, что только просвещение, только здравый смысл и
терпимость, свобода мысли и вместе с тем незыблемость
нравственных законов в государственной политике, в науке и в
10
общественной жизни могут предотвратить гибель человечества и
уничтожение всего живого на Земле» 6.
В 1992 и 1999 годах вышли тома 3 и 4 серии «А»,
посвященные XIX веку («От рубежа веков до образования
Германской империи» и «От времени Бисмарка до первой
мировой войны»), а в 1998 году – том 3 серии «Б» («От рубежа
веков до реформ Александра II») 7. В печати остается том 4 этой
серии) 8.
В неоднородно-противоречивую эпоху отношений между
Россией и Германией конца XX – начала XXI века предрассудки и
иллюзии в разных пропорциях и освещениях сочетались с новыми,
более или менее достоверными, знаниями друг о друге. Во
вступительных статьях к томам Лев Копелев подчеркивал, что, с
одной стороны, «сначала было братство по оружию», а лишь потом
страны и народы вступили в губительное военное противостояние. С
другой стороны, несмотря на взаимопроникновение и благотворное
взаимное воздействие литературы, театра, искусства, музыки,
«немецко-русское родство душ» стало, под влиянием политиков и
идеологов, не просто ослабевать, но даже перерастать в свою
прямую противоположность – в воинственную враждебность. Среди
составителей и редакторов этих томов впервые появились, кроме
Льва Копелева, и другие российские ученые.
В расширение первоначального замысла – завершить
исследование событиями первой мировой войны – Лев Копелев и
Герд Кёнен выпустили в 1998 году еще и том 5 серии «А»,
озаглавленный «Германия и русская революция. 1917-1924». Они
6
WEST-ÖSTLICHE SPIEGELUNGEN. Reihe A, Band 2. Russen und Rußland aus
deutscher Sicht. 18. Jahrhundert: Aufklärung. Hrsg. Mechthild Keller.München, 1987;
Reihe B, Bd.2. Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht. 18. Jahrhundert:
Aufklärung. Hrsg: Dagmar Herrmann unter Mitarbeit von Karl-Heinz Korn.
München, 1992; Немцы в России – русские в Германии: Век Просвещения.
Каталог выставки. Москва, март-апрель 1994 г., с. 102.
7
WEST-ÖSTLICHE SPIEGELUNGEN. Reihe A, Bd. 3. Russen und Rußland aus
deutscher Sicht. 19.Jahrhundert: Von der Jahrhundertwende bis zur Reichsgründung
(1800-1871). Hrsg. Mechthild Keller unter Mitarbeit von Claudia Pawlik. München,
1992. Reihe A, Bd. 4. 19./20. Jahrhundert: Von der Bismarckzeit bis zum Ersten
Weltkrieg. Hrsg. Mechthild Keller unter Mitarbeit von Karl-Heinz Korn. München
1999. Reihe B, Bd. 3. 19. Jahrhundert: Von der Jahrhundertwende bis zu den
Reformen Alexanders II. Hrsg. Dagmar Herrmann und Alexander L. Ospowat.
München, 1998.
8
WEST-ÖSTLICHE SPIEGELUNGEN. Reihe B, Bd. 4. 19./20. Jahrhundert: Von
den Reformen Alexanders II. bis zum Ersten Weltkrieg. Hrsg. Dagmar Herrmann
und Alexander L. Ospowat. (Im Druck)
11
предприняли уникальную доселе попытку рассмотреть восприятие
немцами русской революции в самом широком спектре современной
событиям политики, а также раскрыть ее воздействие в сферах
публицистики, литературы, искусства, философии. Авторам удалось
установить, что революционная Россия вызвала в потрясенной
войной, поражением и версальским диктатом Германии такой
глубокий общественный отклик, как едва ли в какой-нибудь другой
стране. Реакция немцев отнюдь не сводилась только к ужасу от
революционного хаоса и к страху перед «большевизмом». Она
проявлялась также в неоднозначных переплетениях восхищения
смелостью проектов будущего и надежд на братское сотрудничество
двух стран, реализовать которые удалось лишь в небольшой
степени.
В открывающем том содержательном диалоге Льва Копелева
и Герда Кёнена пронзительно прозвучала знаменательная идея, что
проигранные войны могут способствовать выигрышу благоразумия.
Последняя статья Копелева в этом томе – «Вопросы остаются» –
целиком обращена в будущее. В ней убедительно сказано об
императиве единства политики, науки, экономики и морали, как
решающем условии сохранения жизни на планете: «Немецкорусская история содержит в этом смысле такие предостережения и
импульсы, как никакая иная» 9.
Первоначальный план грандиозного «Вуппертальского
проекта» был в 1998 г. не только исчерпан, но и превзойден.
Представление шесть лет спустя его крупного фрагмента на суд
российского читателя требует хотя бы краткого рассказа о
создавшем его коллективе.
Жизнь и творчество самого Льва Копелева пока еще в
достаточной мере не изучены и не описаны. Верными
его
сотрудниками-энтузиастами, прошедшими вместе с ним более чем
15-летний творческий путь, были те несколько человек, которые
определили характер всего издания. Это – молодые, но знающие
немецкие ученые и редакторы (именую их в порядке появления в
томах): Мехтхильд Келлер, Карл-Хайнц Корн, Дагмар Херрман,
Герд Кёнен. Первые двое и деятельные сотрудницы – Мехтильдис
Рот, Бригитта Зегшнайдер-Брюкнер, Мария Классен – составили
постоянный узкий круг единомышленников и работяг, который Лев
9
WEST-ÖSTLICHE SPIEGELUNGEN. Reihe B, Bd. 5. Deutschland und die
Russische Revolution 1917-1924. Hrsg. Gerd Kоеnen, Lew Kopelew. München,
1998.
12
с почтением и любовью называл «мое политбюро». Резиденцией его
была кёльнская квартира Копелевых.
Позднее немецким участником издания стал Герд Кёнен, а
российскими – Светлана Оболенская, Александр
Осповат,
Александр Эткинд, Андрей Зорин, Алексей Песков, Владимир
Кантор, Сергей Аверинцев, Константин Азадовский и другие. Так,
многотомный тезаурус, вобравший в себя тысячелетнюю мудрость
двух духовно родственных народов, стал небывалой творческой
лабораторией
сотрудничества
лучших
современных
культурологов.
К сожалению, это неоценимое богатство на протяжении
многих лет оставалось недоступным русскому читателю, не только
имеющему неоспоримое право – но более того: обязанному – знать,
что и как о нем написано. При жизни Льва Копелева его мечта о
русском издании «Вуппертальского проекта»
так и не
осуществилась.
Два года назад, к 90-летию Льва Копелева его друзьям
удалось при поддержке фонда Сороса (Института «Открытое
общество») подарить российским читателям предварительный,
пилотный проект – иллюстрированную книгу «Лев Копелев и его
„Вуппертальский проект“» 10. То был первый шаг к восполнению
зияющего пробела на российском книжном рынке, который стал
болезненно ощутимым в дни юбилея. Приглашая всех к участию в
издании литературного наследия нашего земляка и современника,
мы написали:
«Очевидно пришло, наконец-то, время создать такой
российско-германский консорциум, который смог бы эффективно
обеспечить решение той великой задачи культурно-дуxовного
узнавания и сближения двух нашиx народов, которой без остатка
отдал свою большую и яркую жизнь крупнейший
ученыймыслитель, яркий писатель и великолепный человечище Лев
Копелев».
Во исполнение обещания и появилась книга, которую ныне
держит в руках читатель. Участники консорциума обозначены на
титульном листе.
Остается еще объяснить, почему мы вынуждены были
отказаться от первоначального замысла издать в одной–двух книгах
сокращенную выборку из всех томов немецкого издания. Во-первых,
10
Лев Копелев и его «Вуппертальский проект». Под редакцией Я.С.Драбкина.
М., «Памятники исторической мысли», 2002.
13
выяснилась непреодолимая трудность такого отбора, неизбежно
разрушающего композицию издания и затрагивающего интересы
авторов. Во-вторых, пришлось считаться с весьма ограниченными
финансовыми
возможностями
спонсоров.
В-третьих,
мы
столкнулись с незнанием емкости российского книжного рынка. Вчетвертых, год немецкой культуры в России стал подходящим
фоном для публикации материалов в первую очередь о культурнополитических диспутах начала прошлого века. В итоге было
решено начать с доступного:
издания первой половины
хронологически последнего тома серии.
Принципы настоящего русского издания вкратце таковы:
Сохранены композиционная
целостность тома,
разнообразие авторских подходов к сложной проблематике и
критических оценок исторически складывавшихся ситуаций,
а также документальные иллюстрации.
–
Авторские
тексты
подверглись
минимальной
редакционной правке: сокращению повторений и частных
отступлений от основного сюжета, переизбытка имен и
событийных деталей, непонятных российскому читателю без
дополнительных разъяснений.
–
Сказанное относится в наибольшей степени к
библиографии, в которой цитируются главные немецкие
издания, документирующие изложение. Мы исходили из
того, что читатель, владеющий немецким языком, сможет
при желании сам отыскать дополнительные источники в
полном немецком издании.
–
Выпуск второго полутома (а затем и выборки из
предшествующих
томов серии) будет зависеть от
читательского спроса и финансовых возможностей
издателей.
–
Российские издатели решили пока воздержаться от
собственных комментариев к позициям авторов настоящего
тома по существу рассматриваемых проблем, но оставляют
за собой право сделать это в последующих изданиях.
–
Выражаем самую искреннюю признательность всем
российским и немецким коллегам, оказавшим нам
посильную помощь в подготовке и издании настоящего
тома.
14
Яков Драбкин
Из предисловия к немецкому изданию
Предлагаемый том завершает исторически важным разделом
начатый в 1982 г. проект «Западно-Восточных отражений»,
посвященный изучению истории
немецких представлений о
русских и России. Его тема знаменует переход на сравнительно
менее изученное поле современной истории.
15
Понятие «русская революция» должно быть определено точно,
ибо оно не сводится к большевистскому перевороту в октябреноябре 1917 г. Собственно революция началась в России в февралемарте 1917 г. стихийным взрывом массовых движений, вызванных
войной…
Установление на месте царской империи Советской
республики
вызвало в Германии чрезвычайный интерес и
небывалый поток литературных откликов: мы насчитали более 1100
названий. В 25 собранных в книге очерках отражены политические,
публицистические, художественные высказывания самого широкого
спектра, различные по форме, содержанию, подходу. Ценность
собрания не столько в конкретных результатах, сколько в сведении
воедино разноликих аспектов и точек зрения, в их фокусировке на
определенный исторический «хронотоп», в котором завязаны
мировая война, революция и Версальская система…
Реакция немецкой общественности на революцию в России не
исчерпывалась ужасом буржуазии перед революционным хаосом и
красным террором, а включала также разного рода расчеты на
военно-политические, экономические и духовно-культурные
выгоды от сотрудничества
обеих стран, оказавшихся
«аутсайдерами» в послевоенной системе. Поэтому немецкие
представления этих лет о России едва ли можно четко разделить на
«позитивные» и «негативные», на «образы друзей» и «образы
врагов», на «ужасы» или «образцы». Речь шла скорее о множестве
амбивалентных «восторгов» и «фобий», не сводимых к общему
знаменателю.
Тем самым нашел оправдание особенный «имажинистский»
подход проекта «западно-восточных отражений», нацеленный на
изучение долговременных, глубоко укорененных национальных
стереотипов. После взрыва всей царской империи пришлось еще раз
пересмотреть все
традиционные представления о России и
сопоставить их с историческими новациями. Представления о
большевизме
как
об
особенно
радикальной
форме
западноевропейского марксизма и социализма было лишь одним из
возможных толкований, ожесточенно оспариваемых особенно
германскими социал-демократами и эмигрировавшими русскими
марксистами. Многие считали более убедительной интерпретацию
русского большевизма как продолжения русского нигилизма, как
взрыва бессмысленной и безудержной «карамазовщины» или новой
формы «азиатского деспотизма». Третьи усматривали в нем
продолжение диктаторских реформ Петра Великого, внешне
«западнических», а по сути глубинно русских. Исторические
аналогии были всегда под рукой, но и в современных категориях
16
проект большевиков казался многим немецким наблюдателям (и
правым, и левым), – благодаря или вопреки риторике «мировой
революции», – крайней национальной и радикальной формой
противодействия господствующему в мире капитализму и
империализму западных держав-победителей.
Структура данного тома вынуждена отдать дань примату
политики, который стал знамением века. Но она не подчинилась
этому примату. Для нас речь шла и о том, чтобы выявить самое
существенное: зона напряжения между Германией и Россией в
1917–1924 годах была в то же время на редкость продуктивной
зоной культурно-исторического уплотнения. Поскольку связи
Германии с Российской империей и со всей Восточной Европой
были прерваны, во-первых, начавшейся в августе 1914 года мировой
войной, а затем вторично годами гражданских войн, «новая
Россия» или «Страна Советов» превратилась для большинства
иностранных наблюдателей и даже немногих посетителей в
«воображаемую страну». Но именно как
неопределенный
радикальный контраполюс, привлекавший к себе внимание и
порождавший всевозможные живые фантазии, она существенно
способствовала мобилизации и расцвету тех духовных и
художественных потенций,
которые, несмотря ни на что,
характеризовали Германию периода Веймарской республики.
Особенно интенсивными, но и ломкими, были впечатления и
представления о русской революции из-за временного пребывания
на немецкой земле многих сотен тысяч русских эмигрантов. В то же
время «русский Берлин» эмигрантов стал для Советского
правительства и Коммунистического Интернационала первым
зарубежным адресом. Правда, немецкая общественность едва ли
имела представление о том, кто же именно пребывает и встречается
в столице Германии и какое значение для русской и европейской
литературы и искусства имеют бесчисленные митинги и дебаты в
клубах, кафе и ателье «Шарлоттенграда». Несомненно, что ущерба
культурно-историческому будущему они не причинили.
Это же можно сказать и вообще об «исходе» из царской
империи немецких прибалтов и российских немцев. Некоторые из
них сыграли в политической истории Веймарской республики
пагубную роль как яростные русофобы или антисемиты, особенно
балтийские эмигранты вокруг Шойбнера-Рихтера, Розенберга и
других в Мюнхене. Другие, напротив, проделали огромную работу
как переводчики и посредники, без которых оказалась бы
немыслимой огромная интенсивность усвоения в Германии 20-х
годов русской литературы и культуры.
17
Ограничение исследуемого в томе периода 1924 годом
кажется нам оправданным, ибо этот год представлял очевидный
рубеж в общей германско-российской истории: в Веймарской
Германии как и в Советской России после окончания гражданских
войн и острейших экономических бедствий (как инфляция) в
1923/24 году на короткое время консолидировался новый
государственный строй. После смерти Ленина и образования на
территории
бывшей
Российской
империи
СССР,
как
супернационального государства в
немецких образах России
постепенно брали верх новые мотивы.
Эта смена топосов и тем в картинах России совпала с упадком
экспрессионизма, представители которого стремились проложить
пути перевертывающей мир революции в искусстве. С другой
стороны, в 1923/24 году началась пора успехов новой советской
литературы и молодого советского фильма в Германии. Также и то,
что по праву или без права считалось русским революционным
театром или русским революционным искусством (хотя многое в
действительности имело давние довоенные корни), одержало
крупнейшие триумфальные успехи в Германии лишь во второй
половине 20-х годов, когда в самом Советском Союзе уже задули
другие ветры. Впрочем, дух великодушного признания, который у
части немецкой публики овевал «новую Россию», был иногда не
менее проблематичным, чем дух злобного, враждебного извращения.
Очерки этого тома содержат примечательные примеры широкого
спектра оценок.
Мы открываем этот том разговором – в большей мере
изучающим, чем поучающим – двух издателей и одновременно
представителей двух поколений, поскольку верим, что опыт,
почерпнутый из субъективных переживаний, выдвигает больше
продуктивных вопросов и пробуждает больше ассоциаций, чем это
могло бы сделать строго профессиональное введение.
Этот том, многочисленные иллюстрации которого суть важная
часть обработанного материала, выходит в год 80-летия русской
революции. Со времени крушения Советского Союза и глубокого
кризиса международного коммунистического движения можно
говорить о русской революции и ее влиянии на Германию без
ложной торжественности (в Восточной) и без глупой демонизации (в
Западной
Германии).
Появление
безцензурных,
не
идеологизированных средств массовой информации и издательств,
проходимость границ и свобода передвижения внутри России
открывают новые возможности взаимного узнавания, далеко еще не
используемые в полной мере. Появляется немалое число добрых
примеров расширения круга общения на различные формы
18
партнерства – городов, университетов, школ, культурных и
экономических, социальных и молодежных организаций, а также
частных и личных встреч.
Разнообразные и интенсивные формы общих действий
ломают устаревшие, стереотипные «образы чужих». Варвар«московит» прежних веков, примитивный «Иван» или страшный
«русский» времен мировой войны, властолюбивые, но безликие
«советские» периода холодной войны превращаются снова в людей
из крови и плоти, обретают лица. Однако новые дружественные или
деловые
отношения приносят неизбежно и трения, споры,
разочарования. Из них могут опять родиться «образы врага» и
новые стереотипы. Паразитирующие «новые русские» или
вездесущая «русская мафия» способны стать подходящим подобием
якобы национально-типичной неспособности русских к сложному
труду, к организации и к технике. Весь «дикий Восток» все еще
воспринимается даже разборчивыми западными современниками
как мир необузданных национализмов и примитивных этницизмов,
сурового обращения с людьми
и с природой, архаических
гражданских и племенных войн, так что лучше с этим миром
вообще не иметь дела.
Подобные клише, распространяемые
средствами массовой информации, вредны не только для русскогерманских отношений. Опасностью нового культурного и
идеологического разделения Европы грозят и представления о
других соседях, различные на Востоке и на Западе Германии, а
также о земляках из Восточной Германии, которых именуют
«оссис». В настоящем томе поднимаются и эти вопросы.
Лев Копелев, Герд Кёнен
Postscriptum
Последние работы над этим томом соиздателю Герду Кёнену и
издателям серии пришлось завершать уже без Льва Копелева,
который скончался 18 июня 1997 года.
Лев Копелев / Герд Кёнен
19
Проигранные войны, выигранное
благоразумие
Беседа о прошлом в конце эпохи
Кёнен: Вы однажды назвали лейтмотивом Вашей жизни слова
Томаса Манна о «немецко-русском родстве душ» и о «товариществе
двух великих, страдающих и устремленных в будущее народов».
Томас Манн впервые и наиболее убедительно выразил эту мысль в
«Размышлениях аполитичного», завершенных на рубеже войны и
революции 1917-1918 гг. Они кончались словами: «Мир с Россией!
Мир, прежде всего с нею! И война, если будет продолжаться, пойдет
только против Запада...»
Можно ли отделить одно от другого: обращение к России и
воинственное отречение от Запада?
Копелев: Томас Манн был, правда, гениальным писателем, но
вовсе не гениальным политиком. Родство душ немцев и русских он,
пожалуй, понял лучше, чем кто-либо другой. Но он экстраполировал
его на политические отношения между государствами. И,
ограниченный своим хронотопом, временем и пространством 19141918 гг., он сделал из этого совсем отвратительные выводы: что
Германия и Россия должны совместно выступить против
декадентствующего Запада и т.п. По-моему, в этом проявилось
главное зло, о котором я писал неоднократно: отождествление или
подмена понятий «государство» и «нация».
Кёнен: В этом томе «Германия и русская революция» речь как
раз идет об особенном хронотопе, о 1917-1924 гг. в Германии, то
есть о времени после русской революции, поражения в мировой
войне, Версаля... В немецкой литературе этих лет проявился
широкий поток фантазий, добрых и злых, обращенных к России.
Немцы лихорадочно искали выход, нечто такое, что могло бы
коренным образом изменить положение страны. И сам собою их
взгляд обращался на Восток.
Копелев: А в России было нечто похожее. Хотя Красная
Армия возникла в боях против наступавших германских войск
(днем ее рождения стали считать первый бой, 23 февраля 1918 г.),
но в школе нас учили, что главный враг – Антанта, немцы же
братья в страданиях, а Версаль – выражение империалистической
несправедливости. Последним моим переживанием в этом духе
было посещение Харькова где-то в 1931 г. бургомистром Данцига.
На гостинице «Красная» был вывешен флаг Данцига, а в газетных
20
статьях о митинге на площади перед ней врагом называли Польшу,
Данциг же считали несправедливо вырванным из Германии.
Кёнен: В раннее советское время, при Ленине,
также о немецкой модели развития.
говорили
Копелев: Для Ленина моделями были Германия и Америка:
прусский порядок и прусская дисциплина плюс американская
практичность и американская деловитость. Я не знаю, было ли то,
что я часто слышал от моего парторга на паровозостроительном
заводе еще в начале 30-х гг. ленинской цитатой. Он говорил: когда
победит революция в Европе, столицей Советского союза станет
другой город, вероятнее всего Берлин. Впрочем, мы мыслили
тогда не категориями «немцы» и «русские», а иными: мы –
«советские граждане»; за рубежом же живет немецкий, польский,
международный рабочий класс.
Кёнен: Но национальные категории все-таки существовали.
Копелев: Конечно, они были в ходу и во время гражданской
войны. Когда к нам вторглись войска Пилсудского, Троцкий вместе
с бывшим царским генералом Брусиловым написал патриотическое
воззвание «Вор в доме».
Кёнен: Это значит, что впервые снова заговорили о России?
Копелев: Нет, говорить о России не переставали никогда. Я
недавно прочел интервью в какой-то русской газете, где было
сказано, будто само название «Россия» было запрещено и говорить
о России как родине было «70 лет преступлением». Это совершенная
ерунда. Мне еще слышатся песни гражданской войны: «Есть
Россия, слышишь страна, всем защитой служит она...» Были там и
угрозы Британии, владычице морей. Но превыше всего была идея
международного братства всех трудящихся. В 20-е годы я учился в
украинской школе, и у меня не было национальных проблем:
русский или украинец, мы говорили – советский человек!
Фото на стр. 17:
Январь 1918 г. На реке Яссольда (севернее
Бреста) русские и немецкие солдаты празднуют перемирие на
Восточном фронте, обмениваются листовками и газетами.
Кёнен: Хотя в ваших воспоминаниях о детстве вы пишете, что
в деревне украинские дети дразнили вас то как еврея, то как
русского.
Копелев: Да, это никогда не исчезало. Национальный словарь,
определенно национальный, но не националистический, звучал и в
песнях и в преподавании. Но это никогда не вело к конфликтам.
Если мы, малыши, гуляли с немецкой бонной, то нас дразнили
21
"немцами". Я помню дразнилку: "немец-перец, колбаса..." Ибо
немцев титуловали изготовителями или пожирателями колбасы.
Но такие бытовые национальные предрассудки были явлением
маргинальным и осуждаемым.
Кёнен: Задержимся еще в начале вашей биографии. Была ли
ваша сильная ориентация на немецкую культуру случайной;
скажем, из-за немецкой бонны?
Копелев: Тому было много причин. Во-первых, это не было
исключением. В народе у нас считалось: по-французски говорят
дворяне, по-английски – деловые люди и спортсмены, по-немецки
говорит интеллигенция. Немецкая бонна, уроки немецкого языка –
это входило в статус и честь интеллигенции.
Кёнен: Это было связано с Украиной, с Киевом?
Копелев: Нет, еще сильнее это было выражено в Петербурге
или в Тифлисе. Тбилисская
школа германистики теперь
разрушена голодом, нуждой и всем, что там происходит. Но для
грузинской интеллигенции именно немецкий был иностранным
языком номер один и остался таковым до наших времен.
Индивидуальным у меня было только то, что я одновременно
учился писать как по-немецки, так и по-русски и что летом 1921 и
1922 г. мы очень дружно жили вместе с одной немецкой семьей в
госхозе, где мой отец работал агрономом. Позднее я очень полюбил
Шиллера. Но это не означало невнимания к другим: Дюма и Гюго,
потом Бальзак, Стендаль и Ромен Роллан были для меня не только
обязательным чтением. Ролланом я был действительно увлечен.
Диккенс был вообще моим любимым писателем. Гёте я открыл
значительно позднее. Шиллер был богом моих школьных лет, а Гёте
– студенческих и аспирантских.
Кёнен: Но кандидатскую диссертацию вы все же написали о
Шиллере.
Копелев: Я остался верен старой любви, однако это было
уже другое отношение. Я видел в Шиллере больше революционера.
Так его у нас воспринимали и толковали.
Кёнен: Но это было уже в 30-е годы, когда в Германии
господствовал национал-социализм. Как это формировало ваше
представление о Германии?
Копелев: Еще весной 1941 г. я верил, что националсоциализм не так силен. Я воспринимал его как некую болезнь, как
следствие Версальского диктата и ужасного кризиса. Я ведь читал
22
«Мою борьбу» Гитлера, но не мог принять сумасшедшую книжку
всерьез.
Кёнен: Как это так? Разве можно было в СССР получить эту
книгу?
Копелев:
Можно было получить разрешение в своем
учреждении и допуск в отдел спецхрана библиотеки. Но, возможно,
я получил разрешение в редакции, для которой работал, или в
театральном обществе – точно уже не помню. Во время войны
книга была даже в моем чемодане, и у меня ее забрали при аресте,
но без упрека. Я ведь должен был ее знать – это входило в
служебную обязанность офицера по пропаганде среди войск
противника.
Кёнен: Значило ли это, что в СССР не было тогда ни одной
серьезной работы о национал-социализме, а также о планах
нацистов завоевать «жизненное пространство» на Востоке?
Копелев: Тогда идеологическое воспитание проходило под
лозунгом: никакой трибуны для врага! Ему не надо давать слова. А
низшие чины прислушивались к последнему слову в политике и
пропаганде.
Мою кандидатскую диссертацию «Драматургия Шиллера и
проблемы буржуазной революции» я защищал в мае 1941 г. Тогда я
полагал, что сделал «великое открытие»: мне хотелось так написать
о Шиллере, как Ленин о Толстом. Ленин считал, что Толстой был
«зеркалом русской революции», ибо, несмотря на все свои ошибки
и непонимание необходимости революционного насилия, он все же
отразил важнейшие проблемы российского общества. И моим
желанием было истолковать Шиллера как «зеркало революции»: я
хотел доказать, что Парижский революционный конвент не
случайно провозгласил его почетным гражданином Французской
республики,
ибо Шиллер предвидел или
предчувствовал
революцию... Кое-что я, впрочем, повторил бы и ныне.
В моем исследовании была и глава с полемикой против
национал-социалистических шиллерологов. Среди них была и
Матильда, жена генерала Людендорфа, сочинившая уродливую
поделку «Гёте – убийца Шиллера» с упором на то, будто Гёте,
как масон, велел отравить Шиллера... Примерно за месяц до срока
защиты диссертации меня вызвали к секретарю комсомола
института, который заявил мне: «Что это тебе вздумалось написать?
Ведь это "примитивная антифашистская пропаганда" (Именно это
выражение употребил Молотов после пакта с Риббентропом в 1939
г. на пленуме ЦК или сессии Верховного Совета). Ты, видимо, не
23
знаешь нашей партийной политики. Немцы ведь стали нашими
союзниками. Это место тебе надо выбросить». Я запротестовал:
нет, правда есть правда! Я был ведь тогда догматичным
марксистом. В конце концов, мы нашли компромисс: глава остается
в рукописи диссертации, – то был огромный том в 400 страниц, –
но в реферате, рассылаемом всем, этот сюжет будет опущен. Так
мне пришлось в апреле 1941 г.
вычеркнуть страницы
с
«антифашистской пропагандой».
Кёнен: Не привел ли Вас в смущение феномен националсоциализма, не заставил ли усомниться в германской культуре?
Копелев: Нет, для меня он был тогда болезненным заблуждением, которое не охватило весь народ. Ведь за то меня в 1945 г. и
арестовали, что я утверждал это еще во время войны. Я и сейчас
говорю: нельзя делать ответственным народ, как целое, а только
тех, кто имел к этому прямое отношение. В 1945 г. я верил не всем
немцам, но большинству тех, кто говорил: «я этого не знал». Им я
мог поверить.
Кёнен: Но ведь и они могли бы знать, если бы постарались.
Ведь «нежелание знать» тоже было психологическим способом
поведения.
Копелев: Не могли! Вот конкретный пример: поздним летом
1942 г. пришел к нам на фронте перебежчик. Тогда их было не так
уж много. Первым перебежчиком у нас был еще в январе 1942 г.
эсесовец. Теперь же пришел не очень-то молодой парень, за 30 лет,
который служил в охранной дивизии. Повел он себя очень хитро,
заявив: «Я – коммунист». И рассказал затем об отравлении многих
людей газом в закрытых автомобилях и о том, что в Польше строят
«предприятия для уничтожения евреев». Треблинку он не назвал, но
об Аушвице (Освенциме) говорил.
Я аккуратно все это записал. Но к протоколу нам полагалось
приложить и наши заключения: правдоподобно или не
правдоподобно, интеллигентно или нет, какова политическая
установка и т.п. И вот я комментировал так: коммунистом он
определенно был, он разбирается в партийных делах и говорит
языком партийца. Но рассказы о лагерях уничтожения и газовых
автомобилях кажутся мне недостоверными, это, конечно, просто
слухи, которые он подхватил из политической антипатии или из
желания понравиться нам такими разоблачениями. То было летом
1942 г., и я был тем, кто этому парню не поверил.
Кёнен: Но вернемся к нашей более узкой теме. Немецкий
историк Эрнст Нольте утверждал, что главной реакцией немецкой
24
буржуазии на русскую революцию был страх, глубокий как
пропасть. Мое впечатление, почерпнутое из русской литературы
того времени, совсем иное. Конечно, сообщений из Советской
России об ужасах было предостаточно. Они исходили от тех немцев
или прибалтов, которые возвращались в Германию, от
военнопленных, эмигрантов
и т.п. Часто это были вполне
аутентичные рассказы. Но в них почти стереотипно содержались
жалобы, что их не слушают. Так оно, видимо, и было. Тогда
главный аффект
немецкой общественности был определенно
направлен против западных держав-победительниц. Большевизм,
несомненно, вызывал страх, но в такой же мере и любопытство.
Ведь то, что происходило в России, взрывало все обычные мерки.
И этому соответствовал размах различий в интерпретациях.
Так, например, большевизм часто интерпретировали в узко
национальных понятиях, как крайнюю русскую реакцию на
интервенцию и блокаду со стороны западных держав. Или вовсе в
консервативных категориях: большевизм есть нечто решительно
элитарное, по-новому аристократическое... Другим представлялось
чем-то очень уж новаторским объединение в одних руках политики,
военного дела и экономики. Многие, например Вальтер Ратенау,
считали, что «органическая мировая экономика» это единственная
возможность
восстановить Европу,
а
большевистский
эксперимент, хотя еще сырой и примитивный, содержит и много
перспективного. Германия же призвана цивилизовать Россию,
развить ее и возвратить в мировое хозяйство. Тем самым надеялись
в будущем обеспечить немцам выгодные позиции по отношению к
державам-победительницам. Короче говоря, Советская Россия была
именно тогда объектом немецких проекций самого разного рода.
Копелев: Здесь в конце Вы кое-что упрощаете. Но в основе
это верно. Россия, как эксперимент, как поле новых путей развития
– это было уже у Лейбница и определяло его восхищение Петром
Великим. Это было и у левых и у правых. Вы как-то обратили мое
внимание на книгу полковника Бауэра...
Кёнен: Речь шла о путевом отчете полковника Макса Бауэра,
адъютанта генерала Людендорфа, а в 1920 г. участника Капповского
путча. Он в 1925 году посетил Советский Союз, описал его как
«страну красных царей» и – в общем и целом – похвалил! Прежде
всего на него произвела впечатление милитаризация всей жизни.
Копелев: Меня это не удивляет. Я сам непосредственно
наблюдал такое представление. В 1944 г. мы в Белоруссии взяли в
плен генерала Гофмана, командира танкового корпуса. Он говорил
25
без почтения, но с известной симпатией о Гитлере, которому
помогал в осуществлении акции 30 июня 1934 года против так
называемого «Ремовского путча». Он сам арестовал Рема и велел его
расстрелять. Со мной он говорил о том, что его мечтой всегда было
«немецко-русское братство по оружию». Он был одним из тех
офицеров рейхсвера, которые в 20-е годы активно участвовали, в
тесном партнерстве с Красной Армией, в создании в СССР
секретных танковых и летных школ, лабораторий боевых газов и
школ генштабистов.
Фото на с. 21: Майор Лев Копелев (второй слева), офицер
отдела
по работе среди войск противника 2 Белорусского фронта с
пленными немецкими генералами (слева направо) фон Траутом, Гофмейстером,
Штейнкеллером и Гирсом. На заднем плане переводчик.
Мне пришлось его допрашивать. В конце беседы он сказал:
Знайте, что к Зейдлицу и в его «Национальный комитет» я не пойду.
Я не буду подписывать вам никаких листовок. Но корпус или армию
я мог бы возглавить при одном только условии, что мы не
остановимся ни на Одере, ни на Рейне, ни на Ламанше! Ибо
Россия и Германия вместе –это мировое господство.
Этот ночной разговор в белорусской деревне произвел на
меня огромное впечатление. Я ответил ему: Итак, все же мировое
господство, господин генерал! Он сказал: Иного быть не может,
над миром должно быть установлено господство.
Между прочим, то был единственный случай, когда о моей
работе доложили лично Сталину. Я составил протокол и передал
его Мехлису, который был тогда членом Военного Совета Второго
Белорусского фронта. Он меня вызвал, расспрашивал о том и сем,
а потом я слышал как он из соседней комнаты разговаривал со
Сталиным по телефону и читал ему отрывки из моего протокола.
Кёнен:
Гитлер на свой лад оценивал
«восточную
ориентацию», которая в течение всех 20-х годов доминировала в
широких кругах немецко-националистических
военных и
политиков.
Вместо союза или кооперации теперь
звучало:
завоевание. Или, как он провозгласил еще в «Моей борьбе»:
«восточная политика вместо восточной ориентации».
Пример того, как близко могли иногда сойтись правые и
левые видения России дал Альфонс Гольдшмидт. Он был в 1920 г.
одним из первых, кто поехал в новую Россию. По профессии
журналист-экономист, он был тогда редактором Rätezeitung
(Советской газеты), которая занимала позицию
между
независимой социал-демократией и компартией, а кроме того была
26
центральным органом эмигрантских организаций для России. Под
заглавием «Москва 1920» Гольдшмидт издал один из первых и
много читаемых путеводителей. Он собирался написать для
издательства Ровольт книгу об экономической организации
Советской России и позднее издал ее: это огромная картина
колонизации, ключевым элементом которой была «германизация»
русского труда с помощью большевиков.
Копелев: Такие представления я обнаружил и у немецких
коммунистов в Харькове в 1928 г. Мне тогда как раз исполнилось
16 лет, я впервые надел галстук и побрился. Одним из моих
знакомых был Ганс Кречмер из Хемница, главный редактор
коммунистической газеты, в которой и я иногда публиковал
заметки. Потом были еще два Антона Дуффек из Австрии старший и младший, отец и сын. Как-то Кремер, с которым мы
обычно сходились во мнениях, сказал:
«Вы сделали здесь
революцию, это очень хорошо, но вы ведь совсем отсталая страна».
Я возразил: «Но мы ведь делаем самолеты, совсем не хуже, чем
вы!» – «Вы делаете самолеты?! Вы же не можете сделать
приличный автомобиль!» Я был очень обижен. А мой друг Вилли
Гуземан, сын берлинского коммуниста, пропавший в нашем лагере
в 1937 г. (его брат Вальтер имел дело с «Красной капеллой» и был
убит нацистами), этот Вилли часто говорил: «У вас здесь так много
дураков, вредителей, лентяев. Уж мы в Германии сделаем дело
лучше».
Кёнен:
Противовесом всем индустриально-техническим
утопиям о будущем России было, впрочем, унаследованное от XIX
века представление о России, как о стране, населенной простыми
людьми, привязанными к земле, погруженными в природу, наивно
кроткими или верующими. Общим оставалось представление, что
русские и Россия - нечто
хорошо формируемое. Но часто
оставалось при этом неясным, что же в них можно считать
положительным, а что отрицательным? Было ли похвалой или
унижением, когда о русских говорили, что они "не испорчены
образованием"?
Копелев:
Все это были рассуждения политиков или
экономистов, социологов или историков. Уже при Вильгельме II
сложилась историческая школа последователей Трейчке–
Дельбрюка, Рорбаха и других, которые наполовину предвосхитили
программу Гитлера. Для них Россия была tabula rasa – степью,
унылoй, отсталой страной с богатыми недрами.
27
Совсем по-иному поступали писатели, художники, деятели
культуры. Они общались с русскими как равные с равными.
Поэтому людьми, определяющими отношение Германии к России,
были и остаются Томас Манн и Рильке. Для последнего Россия
была «страной, граничащей с Богом» именно потому, что она не
могла стать революционной, ибо русский человек набожен и
привязан к земле. Правда, революция все же пришла, а за ней
вторая. Но он не отрекся из-за этого от России,
а напротив,
последним, что он еще хотел написать, была история русской
литературы. В письмах к художнику Леониду Пастернаку он
говорил о России, как «нескончаемой сказке».
Кёнен: Однако Россия была в суровой реальности не этой
"нескончаемой сказкой", не вымышленной страной, "граничащей с
Богом", а страной, трагически расколотой и опустошенной.
Копелев: Да, конечно. Русская утопия Рильке была его
реакцией на великие научно-технические революции того времени.
А Томас Манн морально поддерживал борьбу милитаристской
кайзеровской Германии против декадентского Запада на основании
своих тогдашних полити-ческих взглядов или мировоззрения,
которые могли измениться и действительно изменились. Но
восприятие мира – это нечто принци-пиально иное. Его всасывают с
молоком матери, оно зависит от жизненных обстоятельств и иногда
трудно определимых социальных и культурных процессов. Оно
гораздо менее изменчиво. Будучи выражено языком искусства, оно
переживает свое время. Таково отношение к России и русским
Томаса Манна, Рильке или Барлаха.
Рис. на с. 24: Карл Шмидт-Ротлюф. Русская деревня. Резьба
по дереву, 1919. Автор был в 1915-1918 г. солдатом на севере России
и в Литве. Гравюра была создана сразу же после возвращения.
Кёнен: Вопрос в том, всегда ли возможно в реальной жизни
провести такое разделение. Я хочу задержаться на примере Томаса
Манна. В 20-е годы, когда он стал уже республиканцем и
демократом, он встретился в Париже с русскими эмигрантами –
Львом Шестовым, Иваном Шмелевым и Дмитрием Мережковским.
Он, правда, сочув-ствовал им как преследуемым и гонимым, но
потом отмежевался от того, что они собственно хотели ему сказать.
Копелев: Но это как раз хороший пример того, как могут
различаться
мировоззрение
и
восприятие
мира.
В
мировоззренческом плане Мережковский или Шмелев были
Томасу Манну гораздо ближе, чем Ленин, Сталин или Горький
того времени. Но как писатель, как художник, представления
28
которого чисто эмоциональны и противо-речивы, но все же
развились на основе реальных образов, он не мог последовать за
своими русскими коллегами и как бы уйти вместе с ними в
эмиграцию.
Кёнен: Как раз в это время новые средства массовой
информации и демократизация общества сделала литераторов
фигурами общественной жизни, что едва ли было мыслимо в
прошлые века. Но тем самым выросла и их ответственность перед
обществом.
Копелев: А я думаю, что когда речь идет о хороших поэтах и
писателях, то их во все времена можно сравнивать. При Пушкине и
Гёте не было телевидения, ежедневных газет; выходили в лучшем
случае очень малым тиражом ежемесячные журналы. Но роль поэта
ведь не роль учителя, который формирует общественное мнение.
Такое может быть, но не должно быть. Он не обучает, но создает
идеи и будит чувства, которые его читатели воспринимают как свои
собственные.
Кёнен: Он сам – посредник?
Копелев: Да, люди узнают в нем себя. И часто лишь
следующие поколения понимают его правильно. Александр Герцен
писал: «Мы не врачи, мы – боль!». Тоталитарная или тираническая
система может уничтожить поэта физически или морально, может
его запугать или подкупить. Но она не способна создать что-либо
позитивное, не может заменить одну поэзию другой или сделать ее
иной, чем она сотворена. Государства, партии, мировоззрения
привязаны ко времени и к пространству, они преходящи. Но вне
этого развивается вечная, непреходящая национальная культура.
Кёнен: Однако две мировые войны были важными рубежами
в истории германо-русских отношений.
Копелев: Для меня речь идет не столько о первой и второй
мировых войнах, сколько о войне, начавшейся еще раньше, которая
в различных формах продолжается до сих пор. Для немцев и
русских в ней были действительно важные рубежи. Они понастоящему узнали друг друга с ХVI века, но тогда едва ли
существовали национальные проблемы или национальногосударственные противоречия. Ни одному русскому шовинисту не
приходило в голову презирать Екатерину II, как немку. Она была
германской принцессой, но русской императрицей.
Кёнен:
В эпоху
«бироновщины»
(граф Бирон был
собственно Бюрен), уже в XVIII веке говорили о том, что в России
29
«правят немцы». Вспомните также о Бакунине в 50-е годы ХIХ
века с его требованием, чтобы царь принял решение: хочет ли он
быть «голштинцем» или русским крестьянским царем.
Копелев: При Бироне и царице Анне то была еще борьба
придворных партий. Только девятнадцатый век стал веком наций,
национальных войн, национальных государств. Герцен написал
гневную статью «Русские немцы». Но национализм был тогда еще
большей частью республиканской идеологией. Меттерних даже
видел в национализме величайшую опасность для легитимного
монархического строя.
А в России
панславист Константин
Леонтьев был одновременно антинационалистом; для него главным
было государство.
Кёнен: Но остановимся на рубежах в двадцатом веке, о
которых вы говорили.
Копелев: Тогда средства массовой информации и массовые
партии возбудили в широких кругах политические страсти, в
том числе и национальные чувства. Антисемитизм был в России,
как и во Франции или Германии, хорошей репетицией – одним из
предвари-тельных условий для монополизированного государством
шовинизма, который был нужен, чтобы сформировать массовые
армии. Так думали и соответственно действовали.
Кёнен: При этом теперь каждая из этих наций присваивала
себе титул «мировой нации». Нацисты не ограничились даже
ссылками на германскую нацию, им понадобился глобальноисторический и глобально-политический титул «арийцев» или
«белой расы», потребова-лось нечто, названное Ханной Арендт
«панидеологией».
Копелев: Разумеется, ибо нацисты претендовали на мировое
господство. Национальное сознание, патриотизм, который родился
вместе с демократией и первоначально был демократическим,
антиаристократическим и антимонархическим, был преобразован в
авторитарную, империалистическую идеологию.
Кёнен: Вопрос, однако, в том, не были ли определенные
народы, – я думаю здесь уже в первую очередь о немцах и русских –
возможно потому
особенно восприимчивыми
к
такому
идеологическому
преувеличению,
что
не
имели
модернизированных национальных государств?
Копелев:
Собственно сравнимы три нации: две ранее
разделенные на множество государств, а именно: Германия и
Италия. Там стремление к единству было особенно сильным, и в
30
этом самые ранние корни фашизма. Русские, напротив, были
нацией в многонациональном государстве, и это тоже давало пищу
для подобной идеологии.
Кёнен: Можем ли мы сказать, что такие особенности
национализма в
этих государствах выросли в своего рода
национальный фундаментализм, если использовать это модное
понятие? Слоган: «германский дух оздоровит мир» или выражение
Достоевского, что «последнее слово миру должна сказать Россия» ведь это два выражения автопортрета, вознесенного до небес.
Копелев:
Совершенно верно. Но я внес бы поправку:
дружеский мирный германо-русский дух мог бы действительно
оздоровить мир!
Кёнен: Тут надо затаить дыхание. Как вы себе это позитивно
представляете?
Копелев: Скажем, во многом, что ныне воспринимается как
дурное, было и кое-что позитивное. Например, то, что членами
Петербургской
Академии
наук были в первые десятилетия
преимущественно немецкие ученые, а Тредьяковский и Ломоносов
были
единственными
русскими,
вызвало
поначалу
националистические настроения и у Ломоносова. Тем не менее,
сложилось, хотя и напряженное, но плодотворное, в общем мирное
сожительство и сотрудничество разных наций и цивилизаций. Этот
положительный пример, преподанный
однажды
немцами и
русскими, они могут тем лучше повторить сегодня.
Кёнен: Что, естественно, раздражит поляков.
Копелев: Да, если это будет связано с великодержавными
претен-зиями, то это не понравится полякам, чехам или венграм. Но
в иных обстоятельствах, при другой перспективе они смогут
увидеть себя посредниками, строителями мостов и, конечно,
участниками этих отношений.
Когда делили Польшу, это было жестоко и трагично. И все
же как раз в то время имел место несравненный подъем польской
национальной
культуры.
Шопен,
Мицкевич,
Словацкий,
Конопницкая и другие, все они вознеслись после раздела Польши
между тремя разными государствами. Это пример того, что судьбы
наций и судьбы государств различны. Многие нации, армяне или
украинцы, жили долгое время без собственных государств, почти
так же как евреи, цыгане или курды, но сумели именно в таких
условиях создать самобытные культуры.
31
Кёнен: Но может быть есть разница между большими и
малыми народами. Если мы вернемся к Германии и России,
неизбежен вопрос, не привело ли безграничное и преувеличенное
понятие собственной культуры к порочному идейному продукту
века? Как случилось, что как раз в зоне напряжения между
Германией и Россией возникли самые тоталитарные идеологии?
Заострим вопрос:
есть ли связь между универсализмом и
тоталитаризмом?
Копелев: Разумеется. Нет верхов без низов и левых без
правых. Все вещи имеют тени. Но я хочу вам напомнить, что
понятие мировой литературы ввел Гёте. Это было, мне кажется, в
1828 г., когда он впервые применил это понятие, написав его еще
через дефиc:
Welt-Literatur (мировая литература). А в России
Достоевский десятилетия спустя говорил о «всечеловечности».
Эти претензии на всечеловеческое значение порождают, так
сказать в виде своей тени, претензии на всемирность или даже на
мировое господство. Эти имперские претензии появились, впрочем,
позднее. Термин «мировая литература» создан тем же автором,
который сказал: «Превратиться в нацию вы, немцы, надеетесь зря,
образуйтесь лучше в свободных людей, это вы сможете». Или:
«Германия, где она находится? Я не могу найти этой страны. Где
начинается ученость, там исчезает политика». Лучше, чем
сформулировал Гёте, не скажет никто.
Это же относится и к России. Ибо выражения о Германии той
же категории, что и слова Достоевского о «всечеловечности».
Тургенев сказал в 1870 году, когда началась франко-прусская война:
«Сейчас я –немец». Но в образовании в 1871 году Германской
империи он (как и Владимир Соловьев) увидел опасность для
немецкой культуры.
Кёнен: Но все эти цитаты из Гёте и Достоевского естественно
отделяются от их авторов. В политической публицистике нового
века они приобретают тривиальное или же обостренное
мировоззренческое значение и иное звучание. Очень часто говорят,
что-де
в Германии или в России живет именно та часть
человечества, которая обладает душой и культурой, способной
оздоровить мир. И она противостоит западной, в том числе
«римской», цивилизации – бездушной, холодной, материалистической и маммонистской.
Копелев: За этим стоят естественно также иррациональные
силы, которые невозможно определить. Можно лишь установить,
что они существуют. Они составляют и некую часть немецко-
32
российского родства душ, которое является фактом, доказанным
всеми томами наших «Западно-восточных отражений». В этом
смысле создано нечто примечательное. Но, как сказано, были и
свет и тени.
Кёнен: Многое со временем приобретает иное значение, чем
прежде. В данном томе рассматривается специфический период:
время после русской революции и поражения Германии в первой
мировой войне. Тогда возникло стремление все радикально
обновить, вырваться из миропорядка держав-победительниц. А
потому мир Запада объявили «старым миропорядком», а себя самих
еще раз с упором на всемирно-историческое значение стилизировали
как «молодую нацию». Так это выглядит у Шпенглера или Мёллера
ван ден Брука.
Одновременно возникает и новое, углубленное понятие
«Востока», иногда почти в смысле немецкого «евразийства». Эуген
Дидерикс, как предтеча молодежного движения, направляет,
например, в 1922 году писателя Августа Генриха Кобера в духовное
странствие через голодающую Россию в глубины Азии. Из этого
должна была родиться серия книг под названием «Сила земли», но
появился один лишь том: «Под властью голода. О становлении
новой России». Кобер со всей серьезностью утверждал в нем, что
именно из голодающих русских детей вырастет новое поколение
людей. Голод породит ниспосланный судьбой аскетизм, нечто
одухотворяющее и одновременно дисципли-нирующее. Но Россия к
тому же еще и мост, – широкое евразийское пространство, ведущее
на «Восток», к истокам человеческой истории. Там, где некогда
возникли древнейшие цивилизации, живут теперь как раз «молодые
народы». И Германия открыта в сторону этого восточного
пространства и должна почерпнуть там духовные и материальные
силы.
Копелев: Но тема Запад–Восток еще гораздо старше. «Восток
и Запад более не разделимы», – сказал Гёте в «Западно-восточном
диване». Или: «Божественен Восток, божественен и Запад». В ХVII
веке вновь открыли Дальний Восток, прежде всего Китай, меньше
Японию, которая оставалась еще закрытой. Интерес Лейбница к
России был в первую очередь интересом к Китаю, куда дорога шла
через Россию. В ходе этого обращения к Востоку была потом
открыта и Россия.
Кёнен: Но после русской революции все это приобрело иное,
совсем новое значание. Речь шла уже о первой форме позднейшего
33
иделогического разделения Восток–Запад, которое потом после
второй мировой войны охватило весь мир.
Копелев: И началось это еще перед первой мировой войной.
"Запад есть Запад и Восток есть Восток, и они никогда не сойдутся",
утверждал Киплинг. Это прямо противоположно мнению Гёте,
который считал, что «Восток и Запад неразделимы».
Шпенглер различал «молодые народы», Ницше писал о
«поздних нациях» и верил, что у России все еще больше жизни в
теле, чем у Запада, и потому больше будущего. А еще раньше
Наполеон в «Мемуарах с острова Святой Елены» писал незадолго до
смерти: «Через 50 лет Европа будет казацкой». В этом звучали и
антипатия проиграв-шего к победителю, и метафизический страх
перед Востоком.
Кёнен:
Но теперь на это наслоились новые значения.
«Востоком» стала большевистская Россия.
Копелев: Большевистская Россия поначалу не обязательно
воспри-нималась Западом, как нечто принципиально новое.
Кёнен: Старые и новые значения смешивались и налагались
друг на друга.
Копелев: Конечно. Нужно усилие, чтобы почувствовать
взгляды людей того времени и представить себе, что они знали и
как думали. Для многих большевизм был только эпизодом русской
истории. С другой стороны, вражда к Германии не была у русских в
годы первой мировой войны глубоко укоренной, Я вспоминаю
солдатские песни, В одной звучало, например: «Ах ты, немецколбаса. Сам нажрался и нас надул. Мы думали, ты лопнешь, а ты
нам врезал… Немецкие пряники сладки как мед, а от наших нас
целый день рвет. А пушки наши просто лом… Немецкий офицер
дает солдату руку, а наши дают прямо в рожу…» Песня эта возникла
посреди войны. И никакого следа ненависти. Ее навязывали сверху
газеты и журналы, она насаждалась искусственно. Немецко-русское
родство душ не было задавлено пропагандой взаимной ненависти.
Оно было уже так устойчиво и привело в столь многих сферах к
росту культурных связей, что его нельзя было просто оборвать.
Господствовало соперничество, но в то же время взаимообучение и
взаимовлияние.
Кёнен: В живописи, в балете, в театре или в поэзии русские
шли тогда в авангарде. А авангард был сам по себе
интернациональным феноменом.
34
Копелев:
Но с национальными особенностями, Так, в
живописи были два явно национальных направления: в Германии –
экспрессио-низм, в России – абстракционизм. Они возникли почти
одновременно. По-моему национальный характер вообще
проявляется только в искусстве, в поэзии. Критерий национального
характера для оценки отдельных людей или отдельных государств
столь же фантастичен, как и опасно односторонен и потому вовсе
непригоден.
Кёнен: Но во время мировых войн именно национальные
харак-теристики
были идеологизированы:
«германство»
противопоставлялось или западному «торгашеству» или русскому
«варварству». Эти элементы пережили после войны многократные
пертурбации. Стоит посмотреть, к примеру, какие романы писались
тогда на русские темы…
Копелев: «Волшебная гора» Томаса Манна
Гриша» Арнольда Цвейга…
или «Сержант
Кёнен: Да, причем "Сержант Гриша" сильно зависел от –
порази-тельно
позитивного
–
личного
опыта
Цвейга,
приобретенного им на Восточном фронте, в этой своеобразной земле
«Оберост». Но еще задолго до того появился «Кристиан Ваншаффе»
Якова Вассермана. То был роман, герой которого обращается к
русской революции, притом более в экзистенциональном, чем в
конкретно политическом смысле. Потом, в 1923 году вышел роман
Рикарды Хух «Михаил Бакунин». Ее герой был олицетворением
русского революционного духа в противовес немцам, которые в
гораздо большей степени – мещане.
Копелев: И в то же время начался ренессанс Достоевского, о
чем мы с вами уже говорили.
Кёнен: Вообще после войны тиражи русской литературы,
класси-ческой и современной, круто пошли вверх. Поднялась волна
новых переводов. Русскую литературу, естественно, много читали и
раньше. Но после мировой войны и революции пытались найти в
литературе ответ: кто же такие эти русские? Что собственно
происходит в России? Из каких глубин русской души все это
поднимается? То был, конечно, несколько экзальтированный
интерес
Копелев: Но в нем присутствовали и некоторые весьма
существенные вопросы: Как нужно жить? Что такое душа? Тут были
не только политический или социальный интерес, а и любопытство:
что могут русские, провозгласившие новый мир, сказать старому
миру.
35
Кёнен:
Да, конечно, Но только русскую литературу
привлекали к этому часто насильно. Иногда Достоевский выступал
провозвестником прихода
«бесов»
с их революционным
нигилизмом,
иногда русская революция представала как
карамазовская оргия, как эксцесс русской неумеренности. Потом
речь заходила о типе «святого преступника», о «преступлении и
наказании». А затем даже о революции в духе старца Зосимы, о
православии Достоевского. Большевизм же представлялся тем
«новым словом», которое Россия должна провозгласить на весь мир.
Копелев: Да, а потом революция представала в духе «идиота»,
князя Мышкина, чистого душой русского божьего дурачка. Но при
всем при том
речь шла и об универсальных проблемах
справедливости и души, о духе и материи. Нельзя забыть и о
русской эмиграции, которая, несмотря на замкнутость и
изолированность, была связана со своим английским, французским,
но особенно с немецким окружением.
Кёнен: Я, впрочем, часто задаю себе вопрос: насколько в
действительности «русский Берлин» был связан с современным ему
Берлином. Фриц Мирау пишет
в этом томе о взаимных
недоразумениях и о разобщенности, о способах, какими их
преодолевали, и как при этом ошибались.
На с. 32: Борис Пастернак читает «Новые стихи» Рильке. Фото 1933 г.
Копелев: «Русский Берлин» был, конечно, островом. Но это
подобно противоречию между полуполным и полупустым театром.
Пессимист говорит полупустой, оптимист полуполный. Набоков
вынес свою озлобленность, свою неприязнь к Германии из русского
Берлина и стал одним из крупнейших англоязычных авторов.
Возможно, были у него и субъективные причины. Ведь его отец был
убит в Германии. И сам он испытал там немало дурного. Он жил в
Берлине как в футляре. Напротив, Марина Цветаева, даже и во
время войны (в оде 1915 года) признавалась Германии: «Ты моя
любовь... ты моя мечта». Одновременно она унаследовала от
Тургенева, Вл. Соловьева и Толстого их антипатию к имперской
власти в Германии, а также к немецкому мещанству. Но ее любовь к
духовной культуре Германии была не только любовью к Рильке. Она
нашла свое выражение также в ее великолепной поэме «Крысолов из
Хамельна», где горькая насмешка над господами из ратуши,
жирными, самодовольными шписерами сопряжена была с хвалой
мечтателю и художнику. Она любила Германию, отнюдь ее не
идеализируя.
36
Кёнен: Отношение эмигрантов к Германии это одна сторона.
Другая – это то, что германская общественность восприняла у этой
русской эмиграции. Примеры, которые Вы привели, относятся
прежде всего к давно установившимся культурным связям.
Копелев: Культура основана большей частью на таких давно
уста-новленных связях, Это все доказывает, что мировая война и
революция не смогли прорвать сеть духовных связей. Именно в
двадцатые годы много новых связей присоединилось к старым – и
наоборот.
Так. к примеру, современный немецкий театр немыслим
безотно-сительно к театру русскому. Фольксбюне (Народная сцена)
в Берлине открылась в 1890 г. пьесой Толстого «Власть тьмы»,
Герхарт Гауптман, когда сочинял «Ткачи», учился у русских. Новые
вещи Горького иногда даже раньше ставились в Германии, чем в
России. С другой стороны, Майнингенский театр, гастролировавший
в 80-е годы в Москве, был важен для основания Художественного
театра. Станиславский и Немирович-Данченко были оба в восторге
от этого немецкого реалистического искусства. В двадцатые годы
состоялись
первые
гастроли
советского
или
скорее
послереволюционного русского театра в Германии, Уже в 1921 г.
приехал Художественный театр, позднее Вахтанговский, Камерный
и Мейерхольда. Последний имел особенное значение для Брехта и
Пискатора.
Кёнен: Немецкая сторона делала попытки воспроизвести
русский революционный театр. Заметной стала пьеса Паке «Бурный
поток», инсценированная в 1926 году в известном смысле в
«русском стиле». Все это была фантастическая литература –
стремление показать русскую революцию в виде некоей
фантасмагории. Шведская дворянка Рунэ Левенклау, отдаленный
потомок варягов, основывает на евразийской равнине Южную
степную империю, которую потом соединяет в союзе свободной
любви с праславянской Северной лесной республикой матроса
Гранки Умнича. Петроград они с помощью богатого еврея
превратили в западную концессию. В конце город погибает. Уже в
своем московском дневнике 1918 г. Паке увидел в большевиках
«новых варягов». Такими архаически-футуристическими путями
шли многие тогдашние фантасты.
Копелев: Ну да, но эта пьеса была все же примером
идеологиче-ской литературы, а не большого искусства. Она была
свидетельством времени и как таковая, несомненно, очень
интересна. Чем-то вроде драмы народного комиссара Анатолия
37
Луначарского «Фауст и город». Но, по мне, если уж фантастика,
тогда лучше Э.Т.А. Гофман или Кафка.
Кёнен: Но тогда это производило впечатление! Прежде всего
тем, что «Бурный поток» считался немецкой революционной
пьесой в русском стиле. Можно ли вообще сказать, что в двадцатые
годы в советской литературе проявлялась некая особая ориентация
на Германию?
Копелев: Одним из больших творений двадцатых годов был
роман «Города и годы» Константина Федина. Хороший коммунист
там немец, который по приказу партии должен убить плохого
коммуниста, русского, расхлябанного и ненадежного. Федин
считался тогда германофилом. Что касается немецкой литературы,
то она по-прежнему пользовалась в России большим спросом:
стихотворения Шиллера, Гёте, Гейне были обязательным чтением в
старших классах школы, книги Бернгарда Келлермана, Якова
Вассермана, Стефана Цвейга, Герхарта Гауптмана выходили
большими тиражами. Что касается числа диссертаций, то могу
сказать определенно: германисты преобладали и количественно. Так
было до войны, когда все рухнуло.
Кёнен: В Германии очень интенсивно занимались Россией.
Я, разумеется, не проводил специальных сравнений, но выходящее
далеко за тысячу число названий в моей библиографии только за
годы 1917-1924 кажется мне поразительным феноменом.
Копелев: Кроме тех причин, которые мы уже назвали,
возможно сильнейшим мотивом было простое любопытство.
Притом нельзя забывать, что и в Германии шла гражданская война, в
которой в известном смысле участвовала Россия. Это было
сплетение, которое должно было вызвать как сильные антипатии,
так и симпатии. Или такие неясные фантазии, о которых вы
говорили. В очерке Эрнста Юнгера о рабочем Россия тоже играет
большую роль.
Кёнен: Но здесь речь идет уже больше о специфической
привлека-тельности сталинского СССР, как великой державы нового
типа. На ранней стадии, во времена Ленина, интерес к России,
напротив, касался тогдашнего состояния открытого брожения.
Русская революция казалась еще потоком лавы, который неясно,
куда течет. Из этого вытекало также и воздействие на немецкую
общественность такого интернационального революционера как
Карл Радек.
Копелев: Да, Радек был весьма своеобразной фигурой.
Однажды я слушал его лекцию, когда в 1933 г. в Харькове изучал
38
философию. Он мне тогда очень понравился. Он говорил по-русски
с комичным немецко-польским акцентом, но с богатым запасом слов
и очень понятно. Он, например, рассказывал: «Мы, левые, это были
тогда товарищ Бухарин, товарищ Дзержинский и я, когда начались
переговоры в Брест-Литовске, пришли к Ленину. Товарищ Свердлов
прислал за нами автомобиль. Мы заявили Ленину, что нельзя
заключать мир с империалистами и т.п. Но он ответил: А почему
немецкий рабочий должен бить по голове русского рабочего и
наоборот? К концу разговора он очень рассердился и назвал нас
сопляками. А товарищ Свердлов сделал уже из этого оргвыводы:
домой мы пошли пешком».
Кёнен: Одна из известных шуток Радека! И это создавало ему
ореол. Он был тогда фигурой и немецкой общественности. Но в
какой роли? Был ли он немецким, русским, польским, еврейским
революционером? Он приехал в Германию из Москвы в австрийской
солдатской шинели, был литератором, агитатором, организатором,
партийным вождем – все вместе, а завтра возможно, как Троцкий,
мог стать полководцем Красной Армии. С одной стороны, он
должен был организовать в Германии гражданскую войну. И
одновременно он был тем, кто на Учредительном съезде КПГ
заявил, что ничто не вызвало бы большего энтузиазма в России, чем
представление о совместной борьбе немецких и русских
красноармейцев на Рейне против Антанты. Это стало почти
крылатым выражением.
Копелев: И именно так мы, тогда юные пионеры, это
воспринимали. Я даже написал об этом стихи. Совместно с
немецкими товарищами принести революцию во Францию, в
Англию! Но Радек –лишь один пример участия Росси в борьбе
германской революции и контрреволюции. В Баварии стали
известными два русских коммуниста с однозначно еврейскими
фамилиями: Левинэ и Левин. Для антисемитов это было аргументом.
Потом в ту же рубрику попали Роза Люксембург, Эрнст Толлер и
даже Вальтер Ратенау.
Кёнен: Представление, что евреи стремятся к власти или
даже к «мировому господству» существовало уже давно. Но теперь
оно приняло конкретный облик. Известный пример дает снова
Томас Манн. В своем мюнхенском дневнике есть это ужасное
выражение, направленное в адрес Левинэ: «Против этого типа
мечтательных, фанатических, хри- стоподобных еврейских
революционеров может помочь лишь расстрел на месте». Но в том
же дневнике, буквально в ту же ночь Манн выступает снова как
национал-большевик. Ему мешают только «цивилизованные
39
литераторы» и мечтатели. Когда же речь заходит о борьбе против
Антанты, он за большевизм. И Венгерскую Советскую республику
он приветствует как национал-большевистское восстание против
Антанты.
Копелев: Чем она и была! Можно взять также в качестве
примера Иоганнеса Р. Бехера, экспрессиониста и сына крупного
консервативного чиновника. Период, который мы рассматриваем, он
открыл в 1918 г. стихотворением, посвященным Достоевскому, а
заключил в 1924 г. своей большой поэмой о Ленине.
Кёнен: В 1919 г. Бехер написал «Оду Республике Советов», в
которой еще раз использовал весь словарь германской военной
пропаганды: «Поэт приветствует тебя, Республика Советов! Да
разгромишь ты демократии Запада. Уже сверкнул топор над бычьей
шеей Альбиона! Твоя победа, Франция, должна тебя низвергнуть!»
Советская республика здесь очевидная расплата за немецкое
поражение и за Версаль.
Копелев: Уникальным и своеобразным примером немецкорусского родства душ стала в 1925 г. история с фильмом
«Броненосец Потемкин». Величайшая картина в истории советского
кино того времени получила признание раньше всего в Германии. В
России ее сначала недооценили. Эйзенштейн имел задание сделать
фильм к двадцатилетию революции 1905 года. Когда он его
снимал, то восстание на броненосце сочли только эпизодом, а
задание в целом не выполненным. Но вскоре фильм получил бурное
одобрение в Германии. И только тогда он стал мировым триумфом,
звездным часом советского кинематографа.
Это был как раз тот случай, когда одинаково восхитились
два совсем разных человека: Бертольт Брехта и Иозеф Геббельс.
Последний назвал фильм образцом художественной пропаганды,
Впрочем, отноше-ние его к России тоже имело свою историю: в
романе Геббельса «Михаэль», написанном в двадцатые годы, речь
шла о соперничестве немцев и русских, и русский Иван изображен
там с большой ненави-стью.
Кёнен: Я бы этого не сказал. Иван и Михаэль в пьесе
Геббельса в конечном счете не могут быть друзьями и идут каждый
своим путем. Но перед тем они ведут интенсивный спор о
германском и русском мировоззрении. Германское берет верх. Но
все же они вместе выступают против бездушного материализма
послевоенной буржуазной демократии.
40
Копелев: Постольку это, пожалуй, роман, вдохновленный
Досто-евским. А также пример того, что и Геббельса привлекала
Россия.
Брехт был очень связан с Россией, больше, чем он иногда
признавал. Но притом он, как и во всем, занимал подчеркнуто
самостоятельную позицию. В его ранних стихах и пьесах ссылки на
Россию редки. Но все же о Мейерхольде и гастролях русских
театров он пишет с восхищением. А в начале тридцатых годов
происходит его поворот к России. Большую роль сыграл в этом
Горький и, конечно, Сергей Третьяков, которого он называл своим
учителем.
Поздний рассказ Брехта «Бестия» содержит полемику со
Стани-славским, с русским натуралистическим реализмом. История
повествует, как где-то в России снимается исторический фильм.
Речь идет о генерал-губернаторе, который в 1905 г. принимает
делегацию евреев. Они просят его спасти их от погромов. Он
остается презрительно равнодушным, спокойно грызет свое яблоко
и отправляет просителей на смерть. Об этом должен быть, много
лет спустя, снят фильм, и ищут актера на роль генерала. Случай
хочет, чтобы этот генерал был еще жив и очень беден. Он
соглашается сыграть роль. Во время репетиций он вспоминает, что
было на самом деле, и действует точно, как тогда. Но
профессиональный актер, наблюдающий его, говорит режиссеру: я
сыграю это лучше. Режиссер делает пробу и находит, что он
действительно лучше. Короче, генерал получил скупое отступное, а
роль была поручена этому актеру.
Кёнен: Но не является ли как раз Брехт примером того, что
первым импульсом было отталкивание от западной культуры? В
1929/30 г., во время экономического кризиса он пишет стихи о
гибели Нью-Йорка.
Копелев: «Остается лишь ветер, пронзающий все». Вы правы,
то было время великого экономического кризиса. Но если Брехт
был чем-то восхищен еще больше, чем Россией, так это Америкой.
Он был русофилом и янкифилом. Вы чувствуете это не только в
«Святой Иоанне боен», а и во многих других сонгах. То был ведь
тоже новый мир – и во многих отношениях еще более иной для
Германии, чем Советская Россия. И «Трехгрошевая опера» ведь
тоже американизированная английская опера.
Наиболее ясно
проявлятся у Брехта картина России в пьесе «Мать» и многих
стихотворениях.
41
Кёнен: И все же Брехт тоже дает пример того, как культурно
плодотворное через мифологизацию России или революции
смешивается с политически сомнительным.
Копелев: Но это видится лишь со временем, Когда же
находишься в гуще жизни, это не осознается. Видите ли, если
сравнивать немецкий интерес к России в двадцатые и тридцатые
годы, то этот интерес направлен то налево, то направо, но почти
всегда на особенное, исключительное. А в спорных случаях против
Америки.
Кёнен: Иногда и за Америку, но тогда против держав
Антанты – Франции или Англии. То, что называлось Западом, могло
быть разным.
Копелев: То есть против западного империализма. А Россия
была тогда для немецких левых, и не только для левых, духовным
островом в материалистическом мире. Но особенно важной
представлялась интерна-ционалистская миссия России. Именно это
превращало многих людей моего поколения в фанатиков. Так
предустановлено, что легенды кажутся людям часто гораздо более
реальными, чем действительность.
Кёнен: Должно быть, пожалуй, названо имя еще одного
человека, который сыграл собственную проблематичную роль в
немецко-русских отношениях, – имя Ильи Эренбурга.
Копелев: В первой формуле обвинения, предъявленного мне в
апреле 1945 г., был пункт четвертый или пятый: «клевета на Илью
Эренбурга»". Клевета состояла в том, что я на партийном собрании
сказал, что знаю только четырех классиков марксизма: Маркса,
Энгельса, Ленина и Сталина. А Эренбург для меня не марксист. То,
что он проповедует в своих очерках и статьях, это национализм и
шовинизм.
Кёнен: Действительно, в годы Отечественной войны его наделили
полуофициальной
функцией.
Его
публицистика
сигнализировала о переносе центра тяжести с борьбы против
фашизма на борьбу против немцев.
Копелев: До тех пор, пока незадолго до конца войны его
статьи не стали изымать из обращения. Когда мне пришлось
подписывать заключительный протокол моего допроса, я не нашел
больше пункта обвинения об Эренбурге и спросил, почему. Тогда
мне сказали: Вы и без того совершили достаточно преступлений.
Кёнен: Эренбург был, однако, и тем, кто пытался составить и
опубликовать
"черную книгу", документировавшую историю
42
убийств евреев на советской земле. Это тоже было потом "изъято из
обращения". Не было ли это оборотной стороной или даже основой
его шовинистических выпадов?
Копелев: Естественно. Но личность Эренбурга этим не
исчерпывается. Он всегда предавался крайностям. В 1918-1919 гг. он
писал антисоветские фельетоны в газетах белых, сочинил «Молитву
по России», полную страстной ненависти к большевикам, хотя до
войны был большевиком (это он мне рассказывал). Он вышел из
партии, когда я родился, в 1912 г. И почему? Потому, что Троцкий
заявил ему в Париже, что писатель, состоящий в партии, должен
быть партийным и руководствоваться партийной линией. Он и с
Лениным был лично знаком, посещал его. Потом он стал
антибольшевиком, а в эмиграции национал-большевиком, одним из
патриотических возвращенцев, как Алексей Толстой; они были
друзьями.
Кёнен: Были ли у него перед войной признаки специфически
антинемецкого аффекта?
Копелев: Нет, собственно, нет. Если не считать того, что он
естественно предпочитал Францию. В основе своей «французской»
была и его враждебность к Германии во время войны.
Кёнен: Говорили ли Вы как-нибудь позднее с Эренбургом о
вашей так сказать общей истории?
Копелев: Нет. Я высоко ценил его писательский талант. Но
он лично мне не нравился. То, что было на войне, там и осталось.
Эренбург был трагической, или во всяком случае драматической
фигурой русской интеллигенции, сравнимой с Константином
Паустовским, Василием Гроссманом и Алексеем Толстым. Впрочем,
здесь, в ФРГ, я впервые увидел в нескольких публикациях текст
якобы написанной Эренбургом листовки с призывом убивать всех
немцев, насиловать и т.п. Это грубая фальшивка на плохом русском
языке, очевидно переведенная с другого языка, с несколькими
цитатами из очерков Эренбурга.
Кёнен: Мы сейчас очень много говорили о Веймарской
республике и о XIX веке, а потом о «третьем рейхе». Теперь стоило
бы еще раз проверить, что же за 50 послевоенных лет осталось от
ранее столь интенсивных немецко-русских связей и что, быть может,
появилось нового.
Меня при этом интересует и ГДР с ее
приказанной русофи-лией.
Копелев: Официальную русофилию или советофилию ГДР
нужно отнести к злым делам, вопреки которым утвердилось
43
немецко-русское родство душ. Криста Вольф, Иоганнес Бобровски
или Эрвин Штриттматтер имели прочные личные связи с Россией.
Для последнего Толстой был важнейшей фигурой среди его
учителей, к которым он относил также Клейста и Фонтане.
Бобровски написал свои первые стихи в Новгороде, будучи
молодым солдатом вермахта. А Криста Вольф в своей «Московской
новелле» и «Детском образце» писала о России вовсе не потому, что
Ульбрихт предписал «дружбу», ставшую идеологическим
инструментом тоталитарного государства, а вопреки ему.
Кёнен: Некоторые писатели, возможно, потеряли часть своего
творчества потому, что остались связанными каноном ГДР. Я
думаю, например, о Штриттматтере, которого на Западе мало
читают.
Копелев: Его время еще придет!
Кёнен: Бехер тоже дал интересный пример. Не только в
ранних одах, но и в эмигрантских стихах он показал своеобразное,
даже мрачное руссофильство.
Копелев: Он был безусловно большим поэтом и без политики
мог бы стать еще более значительным. Его заметки об эстетике
свидете-льствуют о ясном уме. Но как человек? И он был
драматической фигурой с тяжелым характером, как Эренбург.
Кёнен: В 1956 г. Брехт написал о своих сталинских стихах,
что некоторые так хороши, что он не может поверить, что сочинил
их, а другие так плохи, что он тоже не может поверить, что они
принадлежат ему. И то и другое верно.
Фото на с.40. Немецкий инженер (сидит в центре) с
русскими сотрудниками перед заводом на Дону, примерно в
1925 г.
Копелев: Ахматова сказала о нем: Если это антифашист, то
каковы же тогда фашисты? Во время эвакуации они жили в одном
доме в Ташкенте. Я до войны принадлежал к антибехерианцам,
дружил с Эрихом Вайнертом и Вилли Бределем. В поэзии они были
конечно слабее Бехера, но в человеческом плане несравненно
симпатичнее. Кроме того, для меня они были героями, ибо
отправились в Испанию и почти два года сражались в
интербригадах.
Бехер
был
тогда
главным
редактором
«Интернациональной литературы». Все зарубежные редакции
размещались на одном этаже большого здания на Кузнецком мосту.
Вот где плелись интриги и цвела групповщина! Я вспоминаю
Франца Лешнитцера, который
хотел играть роль «красного
Тухольского», и Герварта Вальдена, который казался нам очень
44
старым. Он был горд тем, что первым на Западе напечатал в своем
экспрессионистском журнале «Штурм» статьи Ленина. Вальден был
в 1941 г. арестован, его пытали, и он умер в тюрьме. Мне
рассказывали, что он перед своим арестом долгие годы работал в
Республике немцев Поволжья.
30 лет спустя я попытался разыскать в тамошних архивах
материалы погибших немецких писателей. В Саратов я попал как
раз в 1968 г., во время вступления в Чехословакию. У меня тогда
еще был членский билет Союза писателей. Но архивы принадлежали
ведь КГБ.
Кёнен: Нашли ли Вы какие-нибудь материалы в Энгельсе?
Копелев:
Ничего. Там сидели деревенские девочки в
униформе. Они едва знали, что здесь была когда-то немецкая
республика. Они сказали только: Это должно быть разрешено
Москвой, принесите разрешение из Москвы, тогда мы посмотрим.
Есть ли что-нибудь в архиве, об этом мы сказать не можем. Но
Москва не дала мне разрешения, ибо я уже был исключен из партии.
Кёнен: В шестидесятые годы у Вас еще были большие связи в
ГДР. В Ваших московских дневниках, которые Вы вели с Раисой
Орловой, Вы написали, как Анна Зегерс рассказала Вам однажды,
что охотно написала бы роман о Вашем опыте 1945 г. в Восточной
Пруссии. Но она этого, естественно, не сделала; возможно, в тех
условиях не могла сделать.
Копелев: Анна Зегерс могла делать, что хотела. Но она
принадлежала к тем, о ком Маяковский сказал, что они наступают
на горло собственной песне. Она было глубоко убеждена в том, что
писала, – иначе, чем Маяковский, который пустил себе пулю в лоб.
Другой пример – Стефан Хермлин – способный поэт, рассказчик,
эссеист, И он свил себе из доктрины петлю.
Кёнен: Я очень обстоятельно спорил с Хермлином в моей
книге "Большие песнопения". О своих сталинских стихах он еще
несколько лет назад говорил, что это были, мол, утопические
стихи. Ошибся он-де только в личности, а "дело" – непреходяще.
Копелев: А между тем обожествление дела еще вреднее для
творчества, чем обожествление личности. Переоценка личности –
заблуждение, но она может, несмотря на это, принести
художественные плоды. Напротив, обожествление «дела»,
абстракции, формулы для искусства самоубийственно.
Кёнен: Я задержусь на отдельных личностях, чтобы еще раз
спросить Вас: на что же, собственно, можно опереться, обращаясь к
45
последним 50 годам. Конечно, есть люди как Генрих Бёлль, о
котором Вы так часто говорили. Но ведь Бёлль, поддерживавший
интенсивные связи, не мог быть одиноким
в послевоенном
культурном ландшафте.
Копелев: Нет, он был конечно самым значительным, но
одиноким он не был. Я по памяти назову несколько имен: Зигфрид
Ленц, Гюнтер Грасс, Ганс Вернер Рихтер, Альбрехт Гёс, Иоганнес
Бобровски, Франц Фюман. Это содержательная литература. И она
свидетельство того, что несмотря ни на что духовные связи
продолжались. Несмотря на Сталинград и берлинскую стену Бёлль
знакомил немцев с Россией, а Сахаров приобрел в Германии много
друзей.
На с. 42: Генрих Бёлль – гость Дома Союза писателей в Ленинграде в
августе 1965 г., где проходила выставка иллюстраций Александры Корсаковой
к произведениям Достоевского. Бёлль готовился к съемкам фильма о
Достоевском в серии «Писатель и его город», для которого написал сценарий.
На фото (слева направо): Андрей Достоевский, внук писателя, Ефим Эткинд,
Генрих Бёлль, Лев Копелев.
Одна книга, к сожалению, не состоялась. Идея ее возникла,
когда Виктор Некрасов в 1985 году встретил здесь, в Кёльне,
Генриха Бёлля. Оба вдохновились мыслью – за несколько месяцев
до смерти Бёлля - издать совместную книгу: два романа – «Где ты
был, Адам?» и «В окопах Сталинграда» – в одной обложке с
предисловиями Бёлля и Некрасова. Этот план, хотя он не смог быть
осуществлен, явил пример братства «несмотря ни на что».
Кёнен: Когда говорят о русской тематике, следует, пожалуй,
назвать еще Хайнера Мюллера. Он ведь очень много написал о
войне в России: «Волоколамское шоссе» и другие вещи.
Копелев: Он превратил в пьесу и повесть Александра Бека
«Новое назначенеие».
Кёнен: Страшная вещь Мюллера – это «Маузер». Речь идет о
расстрелах в годы гражданской войны. Заключительная сцена прямо
взята из «Тихого Дона» Шолохова. Мюллер ее драматизировал,
добавив античные хоры в стиле «Мероприятия» Брехта. Если
оценивать с позиций революционного экзистенциализма, то
получилось, пожалуй, даже сильнее «Мероприятия».
Копелев: «Маузер» я не знаю. Но названная вещь Брехта
велико-лепна. Макс Фриш назвал ее «величайшей трагедией ХХ
века». Как много пищи для размышлений дало «Мероприятие»
читателям и зрителям! Не зря газета немецких коммунистов Rote
Fahne тогда прокляла его. Когда, Брехта, после того как его
46
игнорировали в течение многих лет, снова стали, наконец, во время
«оттепели» издавать, эта поучительная вещь все еще оставалась под
запретом,
ибо
она
поэтически
выражала
трагедию
последовательного революционера. Я надеюсь, что тем временем
«Мероприятие» переведено на русский язык. Это произведение
антиидеологическое, противостоящее всем претензиям на одну
единственную истину. Брехт – человек на все времена.
Кёнен: А если мы еще раз попробуем окинуть взглядом все
послевоенное время?
Копелев: Ныне, пятьдесят лет после окончания мировой
войны, стало ясно, что никто не одержал победы. Нет победителей.
Были только побежденные. Но все же для французов, англичан,
американцев, голландцев, норвежцев, датчан, а также итальянцев и
западных немцев, май 1945 года был несомненным освобождением.
Освобождением от ужасов войны, самой жестокой из всех войн, и от
режима тоталитарного террора, угрожавшего всему миру. В
противовес этому окончание войны было для русских и людей на
Востоке Европы,
также и для восточных немцев, хотя и
избавлением от войны и губительного господства нацистов, но
одновременно и началом новых испытаний. И прежде всех самое
тяжелое поражение потерпела, видимо, Россия. Ялта означала и для
России еще один триумф неограниченного тоталитарного
господства Сталина, а одновременно рост великодержавного
шовинизма внутри и вовне. Последствия проявились затем в распаде
СССР и бывшего Восточного блока, в войне в Югославии и в
длительных экономических и социальных кризисах.
Кёнен: В позднее сталинское время этот своеобразный
советский шовинизм был еще раз правильно систематизирован, даже
вновь выявлен.
Копелев: Это началось тогда, когда уже появилась
уверенность в победе, когда были депортированы целые народы чеченцы, ингуши, балкарцы, немцы Поволжья, крымские татары,
греки и болгары Черноморского побережья, еще многие другие.
Потом началась борьба против «космополитизма» и одновременно
против «буржуазного национализма» в малых республиках.
Внезапно запретили киргизский, башкирский и иной фольклор,
поелику в этих песнях и эпосах воспевалась борьба против русских.
Но ведь все, что делалось Сталиным якобы во имя России, больше
всего вредило именно ей самой.
Достоевский говорил: нет другой страны на Земле, которая
была бы так мало известна на Западе, как Россия. В мировой
47
истории едва ли сыщешь другой пример, когда страну сумели так
отгородить от мира, как Россию за последние 50 лет. Она являет
также разительный пример страны, которую ложно понимали столь
многие, в том числе идеализи-рующие ее друзья, эйфоризирующие
товарищи, прогрессивные антифа-шистские левые, полулевые и
либералы. Но еще более все те, кто изображал ее «империей зла».
Кёнен: Давайте в заключение еще раз спросим себя, целиком
ориентируясь на современность, какую же роль могла бы сыграть
сейчас Германия для России и Россия для Германии.
Копелев: Как итог того, что мы наработали, занимаясь
проектом «Западно-восточные отражения», я хотел бы подчеркнуть
следующее. Вывод,
который я рискую извлечь из всех
исследований и дискуссий, это – духовное родство немецкой и
российской наций, сродство национальных культур и национальных
судеб. Оно не всегда благоприятно. Иногда оно подобно родству
Каина и Авеля. Или Франца и Карла Моора. Или братьев
Карамазовых. Но враждебность, противоборство, иногда очень злые
споры, все они остаются в своем хронотопе, в своем разделе
истории, ограниченном временем и пространством. Духовные же
связи, связи, рожденные в слове, поэзии, философии, науке,
остаются, напротив, непреходящими.
Естественно существовали самые разнообразные формы этого
немецко-русского
«родства
душ».
Были
прагматичноцеленаправленные связи, экономические или даже военные, как в
освободительных войнах против Наполеона или позже снова в
сотрудничестве рейхсвера и Красной армии. Были романтическируссоистски преображенные связи, иногда небескорыстные, когда в
России хотели увидеть блаженный мир, а в русском «благородного
дикаря». Могли быть мистически-поэтические связи как у Рильке,
Томаса Манна или Брандеса, а на русской стороне у Марины
Цветаевой и Бориса Пастернака. Могли иметь место и враждебные
отношения, захватнические притязания, как например у немецких
националистов на рубеже XIX и XX веков, а позднее у нацистов.
Были разные формы этого «родства душ». Оно существовало и в
повседневности, в тысячах и тысячах личных связей. И
одновременно это непрестанное взаимодействие двух национальных
культур, уходящее в вечность. Мне оно представляется
беспримерным, уникальным.
Велика была роль французской культуры, французского языка,
французского Просвещения, как для немцев, так и для русских, –
вообще для европейцев. Велико значение американизации, которое
48
уже в течение десятилетий наблюдается во всех сферах
общественной жизни, как на Западе, так и на Востоке. Но все это
несравнимо с той органической связью, которая на долгом
протяжении истории существовала и существует между немцами и
русскими – как в добром, так и в злом.
Оба эти народа должны посмотреть назад, на Сталинград и
многие страшные события 1941-1945 гг., на Аушвитц и Бабий яр, на
престу-пления СС и вермахта в оккупированных областях, на грубые
насилия красноармейцев в Восточной Пруссии и в Берлине, на
Бухенвальд нацистов, а потом на «красный Бухенвальд» и, наконец,
на разделение Германии. Таких счетов нет между немцами и
англичанами, французами, итальянцами. И в России нет никого, кто
открыл бы такие счета против соседних народов – шведов, поляков
или турок.
Но именно Германия и Россия, которые на протяжении этого
столетия, этой столетней войны, противостояли друг другу как
худшие враги, доказали длинными периодами своей истории, что, по
ту сторону всех хороших или дурных государственных отношений,
можно поддерживать тесные культурные связи, иногда даже почти
симбиоз. Это и сегодня все еще утопия, которая, однако, уже
однажды в зародыше реализована. Именно и только в этом смысле я
говорил о примере, который мог бы «оздоровить мир».
Кёнен: Но интерес в Германии к России, мне кажется, именно
сегодня в сфере науки и культуры скорее ослабел. Во всяком случае
сейчас немного такого, что здесь и там пробуждало бы настоящее
воодушевление или участие.
Копелев: У России богатый потенциал не только художников
и писателей, но и естествоиспытателей, космонавтов, способных
техников и специалистов. Страна нуждается не в подачках, а в
сотрудничестве во всех областях. И это нужно не только России, это
нужно и Германии и всей Европе. Ибо сегодня существует мировая
экономика. Когда говорят о борьбе с массовой безработицей или о
других обостряющихся социальных проблемах, тогда приобретает
серьезное значение перспективная кооперация. Германии
принадлежит в отношении России ключевая роль.
Кёнен: Но в предыдущие столетия и десятилетия Германия
была всегда страной, которая посылала в Россию не только товары и
капиталы, а прежде всего людей – фабрикантов, купцов, техников,
крестьян-поселенцев, специалистов всех видов труда, а также
ученых и художников. Что от этого осталось?
49
Копелев: Остается много такого, что немцы могут сделать для
России, а русские для Германии. Свидетельство тому - история
молодого человека по имени Николаус Хун, который более десяти
лет назад прислал мне письмо. Он, ремесленник, столяр и плотник,
захотел поехать на год в Россию работать, чтобы самому
посмотреть, как живут там люди и чем можно друг другу помочь. Я
написал ему, что идея прекрасна, но едва ли выполнима. Во-первых,
он не получит разрешения поехать на год в СССР, ведь он не
дипломат и не представитель фирмы, а, во-вторых, если все же
получит, то не выдержит там года. Он, вероятно, не может
представить себе, насколько условия жизни русского ремесленника
отличаются от немецких условий. Я долго не получал ответа на мое,
как мне казалось, отрезвляющее письмо.
Прошли полтора или два года, и я получил подробное письмо
с вырезкой из газеты. Он своего добился! Он пробыл год в России.
Работал под Москвой плотником, членом бригады и вполне хорошо
поладил со своими русскими товарищами. А после своего
возвращения создал организацию: «Ремесленники в европейском
доме» («НаеН»). С тех пор он организует обмен. Сейчас 68 русских
ремесленников работают в Германии, каждый может оставаться
здесь от трех до двенадцати месяцев, изучая ремесло, а также
немецкий язык. Этот молодой парень – ему уже, пожалуй, лет 30 –
для меня воплощение идеала немецко-русских отношений. Я не
знаю, какие книги он читал, – Пушкина или «Восточно-западный
диван» Гёте. Но при готовности к взаимопомощи духовные связи
могут возникнуть и в процессе труда. Так в мечтах видел немецкорусское товарищество Томас Манн.
Перевод: Яков Драбкин
Герд Кёнен
Дух русской революции
Первые свидетели и истолкователи
переворотов в царской империи
Русская революция весны 1917 г. долго еще не воспринималась немецкой общественностью как событие эпохального
значения, хотя всему остальному миру хватило для этого нескольких
50
лет. Неограниченная подводная война и вступление в войну
Соединенных Штатов, сражения на фронтах и подспудно тлеющий в
Германии конституционный кризис интересовали читающую
публику ничуть не меньше, чем поступавшие из Петербурга
сообщения о забастовках и беспорядках, даже об отречении царя и
создании Временного правительства. С точки зрения немцев, все это
относилось к перипетиям мировой войны, которая, пока она
длилась, оставалась мерой всех вещей и критерием правильности
всех оценок.
Поскольку немецких корреспондентов и наблюдателей на
местах в России с начала войны не было, а сообщение почти
совершенно
прервалось,
немецкая
пресса
в
основном
довольствовалась перепевами материалов, печатавшихся на Западе –
в воюющих и нейтральных странах. А там поначалу преобладало
откровенное ликование: «Престижу Германии в России пришел
конец», «Россия будет ковать новое оружие» – такими заголовками
пестрели лондонские, парижские, нью-йоркские газеты. Vorwärts в
передовице от 16 марта с разочарованием констатировал, что в
России, очевидно, захватили власть «ультрапатриоты» из
буржуазной оппозиции и используют волнения голодающего
населения в своих целях – лишь, чтобы обрести новые силы для
продолжения войны. А прусская консервативная газета KreuzZeitung разъясняла, что, по сути, можно уже говорить о новой
«английской революции на российской почве» 11.
Тем более обнадеживающими казались сообщения о
продолжающейся радикализации массового движения в России. Так,
либеральный Berliner Tageblatt цитировал английские репортажи о
том, что красные флаги заполонили улицы Петрограда, народ
повсеместно требует смертных приговоров бывшим царским
министрам, передачи земли крестьянам, немедленного начала
мирных переговоров 12. С повышенным вниманием следили немцы и
за возвращением из эмиграции различных групп русских
социалистов. И хотя немецкая общественность так и не узнала
подробностей путешествия Ленина в «пломбированном вагоне»,
заголовки в газетах (парижский Matin писал даже о «посланце
кайзера») способствовали пробуждению интереса к большевикам,
прежде считавшимся маргинальной группой. Немцы с одобрением
следили прежде всего за агитацией большевиков в российской
армии, и типично буржуазная газета Münchner Neueste Nachrichten
не скрывала симпатии к их политике:
Цит. по: Opitz A. Die russische Revolution des Frühjahrs 1917 im Echo führender
Tageszeitungen des zeitgenössischen Deutschland // Osteuropa 17 (1967), H. 4.
11
12
Ibid., S. 240.
51
«Люди Ленина способны правильно оценить реальность
и знают, что не смогут добиться свободы и социального
прогресса в России без немедленного заключения мира» 13.
Впрочем, события в России послужили мощным толчком и
для собственных германских дебатов о войне и мире. Социалдемократы, а также представители свободомыслящих и партии
Центра требовали активной немецкой мирной политики, желая
пойти навстречу соответствующим устремлениям в России.
Аннексионисты же всех мастей, напротив, хотели использовать
воцарившийся на Востоке хаос для энергичных военных
наступательных операций и территориальных захватов. Третья
линия, которую поддерживали правительственные круги и часть
сторонников Центра, сводилась к тому, чтобы прежде всего
дождаться окончательного распада Российской империи и ее армии,
заставить время работать на реализацию немецких целей.
Захват
власти
большевиками
осенью
1917
г.
интерпретировался как результат усиливающегося в России хаоса и
как реакция на продолжение войны правительством Керенского –
переворот приветствовали почти все немецкие журналисты,
независимо от их идеологических пристрастий 14. Полуофициальная
Norddeutsche Allgemeine Zeitung пыталась даже поупражняться в
языке новой эпохи, сообщая под заголовком «Хаос в Петербурге»:
«Цель, за которую боролся народ, – а именно,
предложение
немедленного
демократического
мира,
упразднение права землевладельцев на землю, рабочий
контроль над производством и образование правительства
Совета рабочих и солдат депутатов – теперь достигнута» 15.
Газета Vorwärts сравнивала учреждение в России Совета
народных комиссаров с осторожными шагами в Германии на пути к
правительству, опирающемуся на парламент, и писала:
13
Ibid., S. 248.
См.: Wilhelmus W. Deutsche Presseorgane 1917/18 über die Oktoberrevolution 31
(1989), H. 2. // Beiträge zur Geschichte der deutschen Arbeiterbewegung. Автор,
изучив центральную и региональную прессу, заметил, что его поразило: «Как
буржуазная, так и социал-демократи-ческая немецкая печать, несмотря на
существование газетной цензуры и на явное отсутствие симпатий к российским
революционерам, подробно и поначалу вполне объективно освещала события в
России». Ibid., S. 207.
15
Ibid.
14
52
«8 ноября принесло Германии первое парламентское
правительство, а России – первое пролетарское. Новое
германское правительство не могло бы возникнуть без
немецкой социал-демократической тактики, так же как и новое
российское правительство обязано своим возникновением
большевистским методам. Здесь – медленное, шаг за шагом,
приближение к власти, там – дерзкий головокружительный
прыжок».
Разница между тактикой российской и немецкой социалдемократии очевидно объяснялась несовпадением «потребностей,
обусловленных историческим развитием» 16. Иными словами,
считалось, что для России, сообразно тамошней обстановке,
диктатура «максималистов», возможно, является оптимальным
вариантом. «Максималистское правительство наводит порядок», –
сообщала Vorwärts 5 декабря. А несколько дней спустя та же газета
постаралась поближе познакомить своих читателей с Лениным,
опубликовав посвященный ему биографический очерк, который
заканчивался словами: «Именно в такой личности нуждается
сегодня российский рабочий класс, если хочет увидеть
реализованными свои исторические требования» 17.
Еще одна популярная теория, оправдывавшая большевистский
переворот, была систематически изложена специалистом по
национальной экономике и представителем катедер-социализма
Луйо Брентано в начале 1918 г в брошюре «Россия, этот больной
человек» (Rußland, der kranke Mann) 18. В ней Октябрьская
революция представлена прежде всего как национальное восстание
против распродажи России англо-американскому капиталу,
которому в период Временного правительства в счет российского
долга были переданы в виде концессий территории,
«приближающиеся по размерам к европейской части России».
Декреты большевиков «одним ударом обесценили все закладные,
которые друзья-вымогатели вытребовали у русского народа,
воспользовавшись его нуждой» Это означало
«социальный
переворот, оставивший далеко позади по своей радикальности все
другие перевороты, о которых повествует история». К сожалению,
16
Ibid., S. 208.
Ibid., S. 209.
18
Brentano L. Rußland, der kranke Mann // Fehler und Forderungen. Schriftenfolge
zur Neugestaltung deutscher Politik, H. 4, hrsg. von Palatinus. München, 1918.
17
53
он повлек за собой крушение и собственно российского народного
хозяйства. И все же: после падения режима «максималистов»
(Брентано, как многие тогда, полагал, что это вопрос дней или
недель) ни одно правительство «уже не осмелится вновь наложить
на русский народ те цепи, которыми его опутал иностранный
капитал, когда присвоил его природные богатства 19.
Цели войны и мнения ученых
Если оставить в стороне такого рода оценки актуальнополитического свойства, можно сказать, что для более глубокого
понимания движущих сил и мотивов того перелома, который
произошел в России в условиях все еще длившейся мировой войны,
находилось мало места. И, тем не менее, в рамках дискуссий о целях
войны и о военной стратегии вновь всплыл на поверхность целый
ряд давно обсуждавшихся в научном мире спорных вопросов,
которые касались понимания России и русской истории в целом.
Еще в довоенный период вновь начала обостряться борьба между
различными «школами», которая по-настоящему разгорелась уже во
время войны. Ее кульминацией стал спор об интерпретации русской
революции, а также о следствиях этой революции для германской
«восточной политики».
Ведущими представителями одной из школ были публицист
Пауль Рорбах, издатель журнала Deutsche Politik и берлинский
историк, специалист по странам Восточной Европы, Теодор Шиман.
В полемике 1917–1918 гг. их поддерживал тюбингенский медиевист
Иоганн Галлер. Все трое были по происхождению прибалтийскими
немцами, что наложило заметный отпечаток на их позицию.
Центральное место в их работах военного времени занимал тезис,
согласно которому Российская империя в целом представляет собой
искусственное образование и потому обречена развалиться на свои
«естественные исторические и этнические составные части»
(Рорбах) – или же будет расчленена в результате, так сказать,
хирургического вмешательства. Характеристика царской империи
как деспотической «тюрьмы народов» сочеталась с однозначно
негативной оценкой великороссов и «московитов» как носителей
этого государственного строя. Если в истории России и появлялись
иногда какие-то современные, перспективные элементы, то они
19
Ibid., S. 17, 52, 61–63.
54
были якобы следствием германско-немецких влияний – и так
происходило вплоть до современности.
Тем не менее, этих трех идеологов не стоит причислять к
самым реакционным кругам Вильгельмовской империи. Они порой
вступали в очень резкую полемику с поборниками «пангерманской»
мировой политики. Их взгляды во многих отношениях соприкасались с национально-либеральной концепцией «Средней
Европы» Вальтера Ратенау или Фридриха Наумана), а в чем-то даже
приближались к военной пропаганде немецких социал-демократов,
которые борьбу против «царского деспотизма» провозгласили
первым и важнейшим основанием войны.
События 1917 г. сперва, как казалось, дали блестящее
подтверждение главному тезису этих авторов, сводившемуся к тому,
что царская империя сплошь прогнила. Ведь и в самом деле, как с
удовольствием констатировал Пауль Рорбах,
«те из наших людей, кого в России насмешливо прозвали
немецкими неорусофилами, „новыми друзьями России“... судя
по началу революции и по тому, как она до сих пор протекала,
под фанфары и фанфары – к сожалению, иначе не скажешь –
провалили свой экзамен по русистике» 20.
Это высказывание направлено даже не столько против
либеральных и левых противников немецкого правительства,
критиковавших планы территориальных завоеваний на Востоке,
сколько, в первую очередь, против берлинского историка Отто Гётча
– консервативного лидера враждебного прибалтийским врагам
России лагеря, объединявшего ученых и публицистов. Эта книга,
опубликованная накануне мировой войны – «Россия. Введение,
написанное на основе ее истории 1904-1912 годов» 21 – в свое время
читалась и дискутировалась в самых широких кругах. Однако,
похоже, ошеломляющие события 1917 г. самым наглядным образом
ее опровергли, ибо она завершалась оптимистическими
перспективами модернизации и дальнейшего эволюционного
развития царской империи:
«Почему бы российское государство... не могло таким
образом ассимилировать силы капитализма, конституционной
идеи и западноевропейской духовной культуры – и
Rohrbach P. Die russische Revolution // März 11 (1917), H. 13, S. 275 –276.
Hoetzsch O. Rußland. Eine Einführung auf Grund seiner Geschichte von 1904 bis
1912. Leipzig und Berlin, 1913 (Nachdruck 1915).
20
21
55
почерпнуть из них новую силу, – дабы счастливо преодолеть
это столь часто подчеркиваемое здесь несоответствие между
притязаниями на роль мировой державы и степенью зрелости
его народного хозяйства и культуры?» 22.
Правда, в 1913 г. Гётч уточнил, что «для этого России...
должен быть дарован длительный период внешнего мира» 23. В
начале 1917 г. вышло новое, переработанное и дополненное издание
его книги, с несколько расширенным названием: «Россия. Введение,
написанное на основе ее истории в период от Русско-японской до
Мировой войны». В этой работе автор еще раз изложил
основополагающее для него представление о Российской империи
как о «составном государстве», которое в своей сущностной
культурной субстанции относится к европейскому культурному
кругу и само приняло на себя функцию европеизации своих
российских и нероссийских подданных. Подкорректировав
нарисованную им ранее этатистско-централистскую картину
развития России после 1905 г., потому что в ней государству
отводилась непомерно большая роль, он попытался заранее
обезопасить себя от возможных нападок критиков и поставить свои
ожидания эволюционистского характера будущего, послевоенного
развития России на более твердую почву.
Во время войны политико-публицистическая позиция Гётча
была ничуть не слабее позиции его оппонентов. В ноябре 1914 г. он
получил место главного комментатора внешнеполитических
событий в близкой к правительственным кругам прусскопротестантской газете Kreuz-Zeitung – и стал таким образом
преемником Шимана, который, занимая все более резкую
антирусскую позицию, выступал за соглашение с Англией. Гётч выражал позицию прямо противоположную: он был сторонником
налаживания отношений с Россией и жесткой политики в отношении
Запада, прежде всего Англии, как «главного врага». Благодаря
сотрудничеству с правительственным отделом военной печати, он
(как, впрочем, и его прибалтийские оппоненты) получил доступ в
высокие и высочайшие политические, экономические, военные
круги. В общегерманской дискуссии о целях войны Гётч – наряду с
приверженцами концепции «Средней Европы», «пангерманскими»
идеологами и русофобствующими поборниками политики
«восточного пространства» – представлял четвертую позицию 24.
22
Ibid., S. 519.
Ibid., S. 520.
24
См.: Liskowsky U. Osteuropaforschung und Politik. Ein Beitrag zum historischpolitischen Denken von Otto Hoetzsch. Bd. I. Berlin, 1988,
23
56
Несмотря на то, что Временное правительство России хранило
свою верность союзникам, Гётч и после Февральской революции
твердо придерживался своей русско-централистской ориентации.
Так, поддержку украинского движения за независимость от
Российского государства (которая, по мнению Галлера и Рорбаха,
была наиважнейшей задачей Германии) он считал делом
недальновидным и вредным. С тем большим вниманием следил он
за двоевластием Временного правительства и Совета рабочих и
солдатских депутатов, предсказывая, что масса крестьян России в
случае конфликта между ними пойдет не за буржуазными
либералами, а за радикальными и готовыми к заключению мира
социалистами.
Поэтому захват власти большевиками в октябре-ноябре –
«новый государственный переворот, с которого начинается вторая
фаза российской революции» – был для Гётча вовсе не столь
неожиданным, как для его конкурентов. Правда, выдвинутая
большевиками программа «крайнего социализма, уже переходящего
в анархизм», казалась ему малоперспективной, особенно в такой
аграрной стране как Россия. И все же он настоятельно рекомендовал
германскому правительству «с возможно большим великодушием»
провести
переговоры
о
заключении
сепаратного
мира,
предложенные Советским правительством. Мотивируя это тем, что
даже в том случае, если режим Ленина окажется переходным
феноменом, и Россия в более или менее скором времени
преобразится, допустим, в «крестьянскую республику или
крестьянскую монархию», все равно желательно, чтобы условия
мирного договора были сформулированы в такой широкой
перспективе, «как если бы мы уже сейчас заключали его... с
преемниками большевиков». Потому что целью такого договора – и
сейчас, и в будущем – может быть только достижение полного
«взаимопонимания с Россией относительно всей Восточной Европы
и большой части Азии» 25.
В конечном итоге получилось, что германская политика не
отвечала ни пожеланиям Гётча, ни рекомендациям Рорбаха, а
представляла собой попытку комбинирования предложенных тем и
другим идей. Брестский мир как диктат и средство давления на
Советскую Россию, а также параллельный ему мирный договор с
фиктивным правительством независимой Украины, во многом
соответствовали представлениям Рорбаха и его соратников.
Напротив, проявившееся летом 1918 г. упрямое стремление во что
Все цитаты – из статей в Neue Preußische Kreuz-Zeitung, опубликованных
между ноябрем 1917 и апрелем 1918 г.
25
57
бы то ни стало и дальше поддерживать отношения с
большевистским правительством больше согласовывалось с идеями
Отто Гётча. Именно это сочетание двух взаимоисключающих
политических курсов привело в последний период войны к
чудовищному перенапряжению немецкой «восточной политики».
Взгляд на «духовную Россию»
Помимо такого рода столкновений и дебатов – временами
громких, отчасти малозаметных – по поводу целей войны и
стратегии союзов, была еще одна форма публицистической реакции
на российскую революцию, связанная со стремлением приблизиться
к пониманию ее внутренних мотивов и движущих сил. Герман
Кранольд открыл в майском выпуске Neue Rundschau за 1917 г.
обзор имеющейся научной литературы по России жалобой: события
войны и революции «убедили даже скептиков в том, что наше
немецкое невежество относительно ситуации в России еще более
катастрофично, чем мы полагали до сих пор» 26. Закончил он свой
обзор замечаним:
«Если дилетант захочет проникнуть глубже, чтобы
вполне насладиться своеобразной красотой русской жизни и
русской борьбы, я советую ему отложить в сторону все ученые
книжки, запереть все это барахло в несгораемый шкаф, а
потом почитать великих русских писателей: от Пушкина и
Гоголя, через Достоевского и Толстого до гиганта Тургенева» 27.
Установка на то, чтобы считать истинной Россией «духовную
Россию» и искать в произведениях Толстого или Достоевского
настоящие ключи к событиям современности, оказала решающее
влияние и на многие ранние истолкования большевизма. Одним из
первых и самых пронырливых представителей цеха немецких
«знатоков России» был немец родом из России Карл Нётцель,
который, по словам одного рецензента, чувствовал себя в этой
стране «совсем как дома – не только в салонах высшего света, но и в
хижинах беднейших крестьян». Поэтому Нётцель «по праву мог
притязать на то, что дает более ценную и более основательную
26
Kranold H. Zur Kenntnis Rußlands // Die neue Rundschau 18 (1917), H. 6, S.
1542.
27
Ibid., S. 1551.
58
информацию, чем любой другой западноевропеец» 28. Зато в другой
рецензии – на книгу Нётцеля «О простом русском народе» 29,
опубликованной в 1916 г., читаем:
«Она показывает нам жизнь некоего народа на его земле и
приоткрывает его глубокую для нас чуждость, которая нас
скорее пугает, чем пленяет – даже там, где мы должны были
бы восхищаться ею, преклоняться перед ней...» 30.
Эти слова выдают тайну успеха Нётцеля и многих других
«знатоков России» того же пошиба: она заключалась в создании
отвечавшего запросам времени, но в высшей степени
искусственного образа «загадочной» России. Нётцель очень быстро
опубликовал, одну за другой, целую серию объемистых книг,
посвященных «основам духовной России» (так называлась самая
известная из этих работ) 31. Свою работу «Зрелые годы Толстого.
Введение в сегодняшнюю Россию», которая, как сказано в
предисловии 1918 г., была закончена еще до начала мировой войны,
Нётцель, по его же словам, отдал в печать, не внеся никаких
содержательных изменений: мол, «ничто из случившегося за это
время, включая российскую революцию» не противоречит тому, что
он уже предпринял «в плане попыток объяснения сущности
русского человека и российской культурной ситуации». В судьбе и
характере Толстого «как образцового, совершенного выразителя
сущности русского человека» уже были исчерпывающе
предначертаны «культурные судьбы» России 32.
В своих позднейших книгах Нётцель приспосабливал этот ход
рассуждений, воспроизводя его во все новых вариациях, к опыту
большевизма. Главная мысль его интерпретаций сущности
«духовной России» была столь же скудной по содержанию, сколь и
запутанной. Она сводилась к тому, что «социальным движением в
России вот уже два столетия руководит некая духовно единая межсословная прослойка – так называемая интеллигенция». За то долгое
Так было написано в рецензии на книгу Нётцеля «Сегодняшняя Россия» в
Tägliche Rundschau.
29
Nötzel K. Die slawische Volksseele. Jena, 1915.
30
Цит. по каталогу издательства Eugen Diederichs Verlag за 1917 г.
31
Nötzel K. Das heutige Rußland. Eine Einführung an der Hand von Tolstois Leben
und Werken. München, 1916; ders. Die Grundlagen des geistigen Rußlands. Versuch
einer Psychologie des russischen Geisteslebens. Jena, 1917; ders. Tolstois
Meisterjahre. Einführung in das heutige Rußland. Zweiter Teil. München u. Leipzig,
1918.
32
Ibid., S. V.
28
59
время, когда она не имела политического влияния, эта прослойка
создала «русское социальное учение», для которого, в отличие от
других аналогичных учений, характерны мифологический способ
мышления и эсхатологическое ожидание спасения. Однако именно
это органично связывает русскую интеллигенцию с «образом
мышления и духовным настроем» русского народа в целом. Если
«натура русского интеллигента как носителя русского социального
учения» нашла «свое, вероятно, самое гениальное из
существовавших дотоле воплощений» в Толстом, то о Достоевском
можно уже сказать, что он «полностью исчерпал и преодолел
сущность русской интеллигенции».
Большевизм же, по сути своей, всего лишь «обобщение и
закономерный результат всего русского социального учения».
Потому он и принял форму неприкрытого «идеологического
деспотизма», что, впрочем, вполне соответствует «русскому
характеру». С большевистского эксперимента начинается
«мобилизация
русской
интеллигенции»
для
последнего,
трагического кульминационного пункта – для ее пути на Голгофу.
Ибо миссия ее, согласно Нётцелю (правда, повторяющему здесь
мысль Достоевского), состоит в том, чтобы «показать культурному
человечеству ошибочность этого пути – который сама русская
интеллигенция должна пройти до конца» 33.
Похоже, хотя и гораздо более прямолинейно, строил свою
аргументацию Элиас Гурвич, тоже выходец из России. В
предисловии к изданному им в 1918 г. сборнику статей под
названием «Политическая душа России» – сборник этот уже
издавался в России в 1909 г. под названием «Вехи» (что Гурвич
перевел как Grenzpfähle, «межевые столбы») – он так объяснил
политическую цель позднего переиздания:
«Политическая интеллигенция... – это политическая
душа России, давшая, как справедливо сказал Булгаков,
российской революции весь необходимый ей запас идей, весь
духовный арсенал, обеспечившая ее дозорными и снайперами,
агитаторами и пропагандистами».
Именно поэтому, полагает Гурвич, изучение самокритичных
высказываний русской интеллигенции может дать ключ и для
понимания революционных событий в России. Авторы этих
«русских признаний» (таков подзаголовок сборника) могли бы не
33
Ders. Die soziale Bewegung in Rußland. Ein Einführungsversuch auf Grund der
russischen Gesellschaftslehre. Stuttgart-Berlin-Leipzig, 1923.
60
только поставить диагноз болезненно преувеличенному радикализму интеллигенции, но и предложить целительное средство:
«Необходимость профессионального взгляда на жизнь,
самодисциплины, терпения и сдержанности... то есть тех
качеств, которые, как справедливо подчеркивают наши
авторы, повседневно присущи западноевропейскому человеку.
Причем они в совершенно особой мере присущи именно
немцам...»
В распространении этих «объективных ценностей»,
утверждает Гурвич, будет и в будущем состоять культурная миссия
Германии по отношению к России. Но и сама Германия могла бы
кое-что заимствовать из русского активизма, революционности и
мужества перед лицом смерти – в качестве противодействия от
«недостатка гражданского мужества и оппозиционной энергии»,
который, к сожалению, всегда отличал немцев и до сих пор мешает
им преодолевать «устаревшие формы политической жизни» 34.
Третью
(и
последнюю)
интерпретацию
российской
«культурной судьбы» предложил Артур Лютер, тоже выходец из
России 35, которому в двадцатые годы предстояло стать одним из
ведущих пропагандистов и переводчиков русской литературы в
Германии. Свой доклад (потом напечатанный в виде брошюры) –
«Мир духовных и политических представлений большевиков» –
Лютер прочитал в июне 1918 г. на общем собрании основанного в
1913 г. (Гётчем и другими) Немецкого общества по изучению
Восточной Европы (Deutsche Gesellschaft zum Studium Osteuropas),
которое после заключения Брестского мира смогло, наконец,
возобновить свою прерванную во время войны работу. Лютер
поставил под вопрос расхожее представление о том, что господство
большевиков будет весьма недолговечным хотя бы уже потому, что
большинство их руководителей не «русской национальности». Но в
таком представлении, часто антисемитски окрашенном, кроется, по
мнению Лютера, серьезная ошибка:
«Троцкий, Каменев и т.д., несмотря на свое нерусское
происхождение, все же являются, судя по их мировоззрению и
34
Rußlands politische Seele. Russische Bekenntnisse. Hrsg. von Elias Hurwicz.
Berlin, 1918.
35
Лютер, родившийся в Орле, в семье прибалтийских немцев, до начала
мировой войны жил в Москве, преподавал на Высших женских курсах и в 1908
г. основал «Московское немецкое общество». См.: Fleischhauer I. Die Deutschen
im Zarenreich. Stuttgart, 1986. S. 384.
61
их устремлениям, настоящими русскими; они остаются
таковыми и в своем интернационализме».
В Германии забывают, говорит Лютер, о «внушительной силе
русского духа... которая часто оказывает непреодолимое
воздействие именно на самых утонченных чужаков». Дело в том, что
«как раз лучшие элементы из инородцев часто... полностью
растворяются в идеологии русской революции». Ведь в конечном
счете «сама наша западноевропейская жизнь... представляется узкой
и мелководной речушкой в сравнении с безбрежным потоком
русского идеализма» 36.
Огромной притягательностью «мира русских идей и
ощущений» можно, по Лютеру, объяснить и тот факт, «что
российское государство по большей части создавалось нерусскими,
а теперь и разрушено будет опять-таки нерусскими». Большевизм
тоже «во многом восходит к гораздо более старым течениям в
русской духовной жизни». Еще Томаш Масарик утверждал, что
марксизм для русских представляет собой не просто доктрину или
учение, но «самую настоящую религию, предмет веры» 37. Об этом,
среди прочего, свидетельствует и тот факт, что русские, однажды
узнав о каком-то спасительном (по их мнению) средстве, тут же
хотят поделиться им со всем человечеством. Подобно
Чернышевскому или Бакунину, «Толстой тоже всегда обращался ко
всем людям и всем народам»; а издававшаяся Горьким газета еще в
1905 г. возвестила о начале мировой революции. Большевики,
говорит Лютер, только продолжили эту традицию русского
мессианства с его деспотической непримиримостью, которая
сводится к тому, «что любое мнение, отклоняющееся от точки
зрения русских, рассматривается как злая воля, лицемерие, и лишь в
самом благоприятном случае – как следствие недостатка ума» 38.
Правда, «действительность не подтвердила ни ожиданий
Толстого, ни лживых заверений большевиков». В экономическом и
социальном смысле Советская Россия находится в безвыходном
тупике. Большевизм как целое оборачивается грандиозной слепотой
36
Luther A. Die geistige und politische Vorstellungswelt der Bolschewiki im
Zusammenhange der Strömungen in der russischen Gesellschaft und Literatur.
Vortrag auf der Hauptversammlung der Deutschen Gesellschaft zum Studium
Osteuropas. Berlin u. Leipzig, 1918.
37
Ibidem. Речь идет о часто цитируемых «Cоциологических очерках»
Т.
Масарика по «русской философии истории и религиозной философии»,
немецкий перевод которых был опубликован в 1913 г. в Йене, под названием
«Rußland und Europa».
38
Ibid., S. 9–10.
62
по отношению к действительности. Люди в сегодняшней России
верят, «что живут уже в 2000 г., тогда как на самом деле они еще не
добрались даже до 1789 г.», а «застряли где-то в эпохе Томаса
Мюнцера и Иоанна Лейденского» – то есть средневековых
крестьянских войн и еретических движений 39.
Несколько месяцев спустя Лютер еще раз обобщил свои
представления о развитии России в брошюре под названием «Год
большевизма». Ситуация всеобщего развала в России и опасность
того, что большевизм «перекинется» в Германию, побудили автора
брошюры избрать куда более жесткий тон и несколько иное
направление анализа. Большевики, по выражению Ленина, Россию
завоевали и должны теперь ею управлять. Комментируя это
заявление Лютер добавил: того, что было достаточно для захвата
страны, совсем недостаточно для управления ею.
«И как раз в этом состоит трагедия большевизма: он
выдвигает идеалы, которые исходят из абстрактного понятия
человечества, а с реальностью... вовсе не считается – и менее
всего с людьми и состоянием дел в России, где из-за низкого
культурного уровня народных масс коммунизм может быть
осуществлен только в своей самой грубой и примитивной
форме, с уничтожением всех свойств культуры» 40.
Впрочем, не следует упускать из виду одно обстоятельство:
«именно диктаторский аспект большевизма, свойственное ему
властолюбие, делает его столь притягательным для активных
натур», особенно в России, «где просуществовавший много веков
деспотизм правящей элиты выпестовал свое подобие – духовный
деспотизм угнетенных». Сам Ленин будто бы однажды сказал: «Из
ста большевиков один идеалист, 29 – преступники, и 70 – дураки!»
Этому вполне соответствует наблюдение лидера российской социалдемократии Павла Аксельрода:
«Диктатура пролетариата – только видимость; на самом
деле
мы
живем
под
диктаторским
господством
41
люмпенпролетариата и солдатни» .
У Аксельрода Лютер заимствовал и свой прогноз дальнейшего
развития событий в России. Социализм грабежа и принудительных
Ibid., S. 17–20.
Ibid., S. 77–78.
41
Ibid., S. 37–38, 78.
39
40
63
экспроприаций неизбежно становится питательной почвой для
новой, стремящейся повысить свой социальный статус мелкой
буржуазии. Именно она в недалеком будущем станет «надежнейшей
опорой самого кровавого реакционного режима» – то есть
радикальной контрреволюции. Долг всех демократов и социалистов,
если они хотят избежать подобного возврата к «самой мрачной
реакции», состоит в том, чтобы объединиться и дать отпор
большевизму 42.
Альфонс Паке и его «Письма из Москвы»
Все эти ранние интерпретации русской революции и
большевизма неизбежно оказывались чем вроде фехтования в
пустоте. Ибо слухи, бульварные новости и расхожие цитаты не
могли компенсировать полного отсутствия надежных связей с
Россией и свежих сведений о тамошней жизни. Именно поэтому
комментированием и оценкой российских событий занимались
почти исключительно прибалтийские или российские немцы,
которые считались «знатоками российской ситуации» (но на самом
деле знали только ситуацию предвоенную).
«Письма из Москвы» 43, которые летом 1918 г, присылал из
осажденной «Большевистии» уроженец Рейнской области Альфонс
Паке, писатель и журналист, корреспондент Frankfurter Zeitung,
были первой за долгое время информацией, заслуживавшей доверия,
и уже поэтому произвели сильное впечатление на немецкую
общественность, независимо от всех перегородок между
враждующими лагерями.
Паке был не совсем обычной кандидатурой на пост
специального корреспондента в Москве. До войны его знали в
основном как автора путевых записок (понимаемых в очень
широком смысле). Он совершал различные поездки и экспедиции,
как-то проехал через Анатолию и Палестину в Ирак (двигаясь вдоль
Берлин-Багдадской железной дороги), в другой раз пересек
европейскую территорию России и всю Сибирь, чтобы добраться до
Монголии и Китая. Его книги, статьи, рассказы, эссе и
«географические стихотворения», в которых он пытался запечатлеть
«физиономику мира», был проникнуты ярко выраженным духом
Ibid., S. 79–80.
Paquet A. Im kommunistischen Rußland. Briefe aus Moskau. Jena, 1919. Книга
включала 25 корреспонденций, которые печатались с июля 1918 по январь
1919 г. в Frankfurter Zeitung.
42
43
64
германского культурного империализма. Германии-де (в отличие,
например, от Великобритании) было предназначено завоевывать
мир не столько посредством капитала, товаров и вооруженной силы,
сколько благодаря особым качествам своих людей, преимуществам
образования и техники. Вообще говоря, как позже блаженно
выразился сам Паке 44, все эти путешествия совершались «с
гордостью высокого служения», а вернее – за счет и по поручению
главы Франкфуртского металлургического общества Вильгельма
Мертона, которому автор путевых заметок посылал секретные
отчеты об экономическом и политическом положении в «горячих
точках» мира, становившихся объектами соперничества между
великими державами. Шла ли тогда уже речь и о «высоком
служении» политическим инстанциям, судить трудно.
Во время войны, в работах, опубликованных в сборнике «Der
Kaisergedanke» и в брошюре «На Восток!» (оба издания 1915 г.),
Паке
впервые
развил
свою
главную
романтическиимпериалистическую идею. Мировая война казалась ему грубой
попыткой «старых держав» – Великобритании, Франции и России –
уничтожить подымающуюся
Германскую империю, которая
представляла собой «ядро Европы и ядро вдохновляемых новой
волей народов мира» 45. Но после войны, если она закончится
победой, «наша Германская империя займет место ведущей и
уравновешивающей силы во главе европейского союза, в который
войдут также славянские и романские народы» 46. Однако для этого
сперва нужно будет разрушить царскую империю:
«Россия – это каменоломня, из которой когда-нибудь
добудут материал для постройки того протяженного моста,
что соединит Среднюю Европу с Востоком. Но одновременно
из того же материала нужно будет построить оградительную
стену, которая навсегда защитит нас от московитской
пустыни» 47.
Для нерусских подданных царя, более смышленных и
экономически активных, объяснял Паке, Германская империя
естественный союзник в борьбе против угнетения со стороны более
Paquet A. Skizze zu einem Selbstbildnis. // Bibliographie Alfons Paquet, hrsg. von
Paquet-Archiv Frankfurt am Main. Frankfurt a. M., 1958.
45
Das neue Deutschland. // Paquet A. Der Kaisergedanke. Aufsätze. Frankfurt a. M.,
1915, S. 12.
46
Ibid., S. 21–22.
47
Paquet A. Nach Osten! // Der deutsche Krieg. Politische Flugschriften. H. 23. Hrsg.
Ernst Jäckh.. Stuttgart u. Berlin, 1915. S. 5.
44
65
консервативных и отсталых великороссов, которые, по причине
своего «восточного раболепия и... неспособности самостоятельно
мыслить и действовать», образуют главную опору самодержавия.
Для финнов, эстонцев, поляков, украинцев, литовцев и прежде всего
для преследуемых евреев Германия – это «Земля обетованная,
раскинувшаяся непосредственно перед вратами Востока» 48. Если
перевести это высказывание в историко-философские категории
тогдашнего времени, мы получим расширенную концепцию
«Срединной Европы» (в духе Фридриха Наумана), дополненную
идеей «восточного пространства» Пауля Рорбаха, то есть красочную
панораму мирного сожительства народов в стиле Гердера – из
которой, правда, исключена Россия.
Такова была исходная позиция Паке, когда он осенью 1916 г.
принял предложение Frankfurter Zeitung и отправился ее
специальным корреспондентом в Стокгольм, тогда «важнейший
наблюдательный пункт, откуда можно было следить за событиями в
России» 49. Именно в стокгольмской квартире Паке в декабре 1917 г.
представители германского правительства впервые встретились с
представителями только что пришедшего к власти российского
Советского правительства для обсуждения условий перемирия и
последующего мирного договора. От имени большевиков
переговоры вели Карл Радек и Вацлав Воровский.
Через несколько недель после заключения Брестского мира
Паке получил возможность приехать – как первый немецкий
корреспондент с 1914 г. – в Москву. Кроме того, он должен был
исполнять функции пресс-атташе при вновь открывшемся
германском посольстве. Паке, хорошо знавший довоенную «золотую
Москву», поначалу испытал глубочайший шок, оказавшись в
атмосфере голода, разрухи и террора. Едва он успел приехать, как
был убит немецкий посол граф Мирбах. Реакция Паке и всего
персонала немецкого посольства сводилась к осознанию наличия
двух радикально различных возможностей: либо Советское
правительство должно будет теперь присоединиться к настоящему
военному союзу против Антанты, то есть превратиться в вассала
Германии (от которого, когда надобность в нем минует, можно
будет и избавиться) – либо придется немедленно положить конец
большевистскому хаосу с помощью регулярных немецких войск,
вооруженных военнопленных и русских приверженцев Германии.
48
Ibidem.
Baumgart W. (Hrsg.). Von Brest-Litovsk zur Deutschen Novemberrevolution. Aus
den Tagebüchern, Briefen und Aufzeichnungen von Alfons Paquet, Wilhelm Groener
und Albert Hopman. März bis November 1918. Göttingen, 1971, S. 19.
49
66
Как минимум, необходимо будет захватить Петербург и превратить
его в альтернативную столицу.
Однако на письма с настоятельными рекомендациями такого
рода (которые Паке будто бы диктовал своему шефу Рицлеру) не
поступило ответа ни из Берлина, ни из военной ставки в Спа.Там все
еще ковали все более гипертрофированные планы завоевания
«восточного пространства», причем один план блокировал другой,
потому что здесь давно уже царила полнейшая нерешительность, к
которой примешивались первые признаки паники.
Поэтому литератору Паке, который на какой-то миг
почувствовал себя стоящим у кормила мировой политики,
оставалось лишь ориентироваться на другого литератора, Карла
Радека. С ним Паке (как видно из его дневника) встречался все чаще,
а потом чуть ли не ежедневно. Радек, в прошлом редактор Bremer
Arbeiterzeitung, жил в стиле революционной богемы в бывшей
гостинице-люкс «Метрополь», выдавая себя за представителя
германской и центральноевропейской революции. И этот самый
Радек, которого Паке еще совсем недавно, после их стокгольмской
встречи, охарактеризовал как «безответственного хвастуна» и
«персонажа шиллеровских „Разбойников“» 50, теперь, в Москве,
когда он склонялся над картой мира и набрасывал планы
грандиозных операций, представлялся немецкому корреспонденту
фигурой совсем иного калибра: «пролетарским еврейским
Наполеоном» 51.
Та идейная и психологическая метаморфоза, которую летом
1918 г. претерпел «романтический империалист» Паке, хоть и
парадоксальна, но вполне объяснима: в то время как последнее
германское наступление на западном фронте захлебнулось из-за
огромных потерь, и кайзеровская армия в начале августа пережила
свой «черный день», Радек использовал все отчаянные надежды
немцев на спасение для сколачивания революционного фронта
против «мирового капитала», то есть против западных союзных
держав. Встретившись с Паке 18 августа («мы тогда опустошили
мою последнюю бутылку доброго старого Шато-Бадетт...»), Радек
заявил:
«Если его пошлют в Берлин... он будет работать с
германской военной партией (он питал глубочайшее уважение
к немецким военным)... и откровенно разъяснит перспективы
войны. Он верит в поражение Великобритании (духовное и
50
51
Ibid., S. 20.
Записная книжка, запись от 19 июля 1918 г. // Ibid., S. 80.
67
политическое)
при
столкновении
с
двумя
ныне
подымающимися державами: с Германией (ее военная партия
и ее милитаризм суть лишь выражение ее научного духа,
поставленного на службу политическому подъему) и с
Америкой. По его словам, если бы он не стоял на стороне
международного пролетариата, то стал бы сражаться за
германское дело» 52.
Правда, сам Паке еще не был готов к такому авантюрному
союзу. Его отпугивал развязанный большевиками красный террор. В
начале сентября он написал исполненную мучительных сомнений
статью, которая начиналась сдержанной фразой: «Если бы мир не
был столь истерзан, что ни одна из его частей более не придает веса
собственным словам, ему следовало бы официально заявить протест...» 53. Сослагательное наклонение здесь неслучайно. Того мира,
который мог – и должен был бы – «официально заявить протест»,
более не существовало. Зато Паке, выйдя из состояния духовного
кризиса, неожиданно для самого себя обнаружил, что «становится
социал-демократом» 54. То есть никак не большевиком, не социалистом, а именно социальным демократом и республиканцем. В
самом Берлине теперь обсуждались планы «массовой мобилизации»,
призвать к которой может больше не кайзер, а лишь народное
правительство. И потому разглагольствования Радека – это пение
сирен – находили в Паке все более благодарного слушателя:
«Радек сегодня сказал, что уже предвидит, как однажды
немецкие и русские рабочие вместе создадут фронт против
англо-американского империализма. Он возлагает надежды на
сотрудничество с нами» 55.
Паке все чаще посещал заседания ЦИКа, где с ним
обращались чуть ли не как с «сочувствующим»; он слышал
оптимистический доклад Троцкого о положении Красной Армии в
борьбе против «белых» и «интервентов Антанты», присутствовал на
церемонии вручения первого ордена Красного знамени командарму
Блюхеру. Там-то ему и пришла внезапно в голову мысль: «Странно,
Дневник, запись от 18 августа 1918 г. // Ibid., S. 114 –115.
Ders. Terror // Frankfurter Zeitung, 28.9.1918. См. также: Im kommunistischen
Rußland, S.38.
54
Дневник, запись от 25.9.1918. // Baumgart, S. 162.
55
Дневник, запись от 29.9.1918. // Ibid., S. 164.
52
53
68
что снова нерусское имя: Блюхер, Смилга, Вацетис, Троцкий и т.д...
Это в России – новые варяги» 56.
Несмотря на плачевные сообщения, поступавшие со всех
фронтов, Паке впал в своего рода эйфорию. 1 октября, во время
длительной беседы с Радеком и министром иностранных дел
Чичериным, он высказал мысль, что дело Германии еще далеко не
проиграно, совсем напротив:
«Советская республика – это наша стража на Востоке, а
мы – ее стража на Западе... Взаимная поддержка с
перспективой присоединения романских земель... Мы должны
сейчас радикально выступить во главе свободных народов, и
тогда мы привлечем на свою сторону народные массы
Франции, Румынии, Австрии, славянских земель. Это будет
величайшее завоевание – без аннексий» 57.
Отрывок поразительно напоминает те имперские планы,
которые Паке излагал в работах военных лет. Но его самого это
сходство не смущало; напротив, в своих фантазиях о мировой
революции он пытался далеко превзойти все свои прежние
имперские идеи:
«Не возникнет никакой „Срединной Европы“, зато
будет Европа, опирающаяся на Германию, – от Ла-Манша до
Урала, от мыса Нордкап до Сицилии...» 58.
Паке, вдохновленный активистскими надеждами, отправился в
октябре 1918 г. в деловую поездку на родину. Вскоре он обнаружил,
что и в Берлине, и во Франкфурте царит «атмосфера крушения».
«Массовая мобилизация? Имеем ее уже с 1914 г...», – сказал ему
полковник генерального штаба, оказавшийся «совершенно
расстроенным пессимистом» 59. Паке увидал, что вся Европа стоит
перед распадом: «Новые народы на Востоке и на Дальнем Востоке,
как и на Дальнем Западе. Pax americana» 60. Чтобы предотврать этот
«американский мир», он поспешил поскорее вернуться в Москву с
единственной целью: «активизировать там идею союза» 61 России с
Германией.
Дневник, запись от 30.9.1918. // Ibid., S. 166 -167.
Дневник, запись от 1.10.1918. // Ibid.
58
Ibid., S. 173–174.
59
Дневник, запись от 9.10.1918. // Ibid., S. 180.
60
Дневник, запись от 21.10.1918. // Ibid., S. 190.
61
Дневник, запись от 22.10.1918. // Ibidеm.
56
57
69
Москва, в начале ноября 1918 г. готовившаяся отпраздновать
первую годовщину революции, и в самом деле показалась
вернувшемуся Паке желанным противовесом той депрессии, с
которой он столкнулся дома. Весь город, похоже, пришел в
движение. Радек, одетый более элегантно, чем всегда», сообщил ему
о том, что в Будапеште и в Вене власть уже захватили солдатские
советы, а кайзер бежал. «Мир трещит по всем швам... И в этом
крушении старого мира слышен мощный героический настрой» 62.
В статье о ВЧК, специально заказанной Паке «Frankfurter
Zeitung», нет уже ничего от той тревоги, что была ощутима в его
ранних репортажах о терроре в России. Напротив: образ
Дзержинского, поставленного в центр рассказа, приобрел чуть ли не
сверхчеловеческий масштаб. Этот сухопарый человек из литовской
мелкопоместной дворянской семьи, «революционер по профессии и
опыту», изображен «фанатиком вроде Сен-Жюста... человеком,
который (что говорит о многом), вероятно, подписал в России
больше смертных приговоров и, несмотря на все слезы и проклятия,
оставался более неумолимым, чем любой смертный до него». Вместе
с тем он – «прирожденный начальник полиции, хладнокровный,
бдительный и хитрый; поднаторевший в особом искусстве: надолго
внушить даже такому большому городу, как Москва, уважение к
себе... и фактически этим городом управлять». Разумеется,
«советское правительство высоко ценит этот острый и
быстродействующий инструмент, оказавшийся в его руках». Любое
правительство в России еще долгое время в силу необходимости
будет деспотическим: «его вынуждает к этому характер российских
народных масс». Впрочем, на неконтролируемые бесчинства ВЧК
уже в некотором смысле наложили узду. Была создана «более
строгая организация этого своеобразного воинства инквизиторов»,
одетого в черные кожанки 63.
Образ «черных кожанок» проходит через московские тексты
Паке как лейтмотив. И ассоциируется для него со специфическим
«юфтяным запахом» революции, который он постоянно вдыхает. Он
все чаще видит, что его знакомые начинают носить черные кожанки
– и воспринимает это как один из признаков революционной
мобилизации. Оказавшись среди группы молодых людей, которые
пока что толпятся в Наркоминделе, чтобы затем разлететься во все
стороны света, и прежде всего оказаться в Германии («все они будут
Дневник, запись от 2.11.1918. // Ibid., S. 204.
Ders. Die Außerordentliche // Frankfurter Zeitung, 3.12.1918; см. также: Im
kommunistischen Rußland.
62
63
70
заниматься там подстрекательством»), Паке вдруг сталкивается
лицом к лицу с политико-эротическим «видением»:
«Некая молодая немецкая дама, готовая к путешествию
... Розовощекая как яблочко, настоящая немка. Едет в
Германию... Одета наподобие Гудруны: под пальто – черная
кожаная куртка ВЧК, темная, но украшенная красной
розеткой» 64.
Эта немка, Ирментрауд Гельрих-Петрова 65, жена высокого
советского
чиновника,
вероятно,
послужила
прототипом
революционерки Руны Лёвенклау, героини позднего утопическиреволюционного романа Паке «Пророчества» (1923) 66, а потом была
еще раз изображена в его популярной революционной драме
«Шторм» (1926) 67 – на этот раз как шведская аристократка, которая
вторгается, подобно Карлу XII, на территорию России и основывает
революционное степное царство, чтобы затем, посредством
свободного любовного союза с матросом Гранкой Умничем, главой
анархистской лесной республики, создать нечто вроде Советского
Союза. За этим сюжетом стоит почти неприкрытая литературная
аллегория: отождествление большевиков с «новыми варягами».
Отношения Паке с Советской Россией были прежде всего
отношениями с этим заговорщическим («варяжским») правящим
«орденом», в среде которого он вращался и который уже почти
наполовину принял его в свои ряды. Присутствуя на бесконечных
торжественных заседаниях, открытиях памятников, банкетах,
представлениях и парадах, Паке невольно поддавался царившим
повсюду триумфальным настроениям – тем более, что из Германии
уже приходили сообщения о победе революции под руководством
Либкнехта. Мировая революция, в представлениях Паке, уже
началась, и он мог сказать, что был свидетелем этого события.
Дневник, запись от 14.11.1918. // Baumgart, S. 242.
Баумгарт пишет в примечании, что Ирмтрауд Петрова в девичестве носила
фамилию Гельрих. Она была членом Независимой социал-демократической
партии Германии, «подругой Либкнехта», а в 1918 г. занималась
пропагандистской работой среди немецких военнопленных. Ее муж Ф.Н.
Петров был начальником отдела кадров в Наркоминделе. См.: Baumgart, S. 242.
Дмитрий Булашов характеризует (ссылаясь на Паке) эту «уроженку Бреслау»
как «образованную и в личном плане симпатичную женщину». Однако она
«занималась в Московском ЧК кровавой работой и одурманивала себя
кокаином, чтобы не терять самообладания». См.: Bulaschow D. Bolschewismus
und Judentum. Berlin, 1923. S. 75.
66
Paquet A. Prophezeiungen. Roman. München, 1923.
67
Paquet A. Sturmflut. Schauspiel. Berlin, 1926.
64
65
71
Паке (мы все еще следуем его московскому дневнику) захотел
вернуться в Германию, которая теперь – более, чем когда-либо
прежде – представлялась ему средоточием всех планов и прогнозов,
и посмотреть на месте, что можно предпринять. В последний раз они
с Радеком остановились перед картой мира, чтобы обсудить
ситуацию. И оба наслаждались величием открывающихся
перспектив: «Послушайте, в Берлине когда-нибудь будет находиться
Центральный совет». – «...Касаюсь моей идеи „европейского
министерства“, синтеза всех прочих министерств иностранных дел».
И Радек в шутку (или всерьез?) похвастался тем, что, возможно, он
на подводной лодке доберется до Берлина скорее, чем Паке – на
поезде 68.
На следующий день Радек на своей машине довез Паке до
вокзала. Последние впечатления немецкого журналиста слились в
апофеоз одичавшей революционной Москвы, и он записал их под
заголовком «Скованный город» еще в пути – как последнее из своих
«московских писем»:
«Теперь эти улицы несколько опустели, хотя на
тротуарах по-прежнему много пешеходов. Ворота во дворы
стоят открытыми, и через них видны одичавшие сады... Люди
в своих жилищах едят смешанный с песком и соломой хлеб
бедняков, жидкий картофельный суп и сырую свеклу... Зато
часто по твердой булыжной мостовой цокают копыта коней –
у каждого всадника на боку сабля, а за спиной винтовка; мимо
проносятся мотоциклы и – на бешеной скорости – автомобили
революции...
Однако была ли Москва когда-нибудь более
привлекательной, чем сейчас, в этом одичании? Кажется,
будто всё опять возвращается в свое естественное состояние,
что в одночасье начался мощный прилив дерзкого
человеческого разума, того самого, который когда-то присвоил
всем вещам подобающие им ранги» 69.
Слова эти запечатлели нечто большее, нежели случайное
лирическое веяние. Это – представление о всемирно-исторической
tabula rasa, о возвращении к «естественному состоянию» и о
радикальной попытке начать все сначала:
«Ликование перед лицом гибели... анархический миг
рождения нового мира... Однако жизнь, под вопросом на
68
Дневник, запись от 18.11.1918. // Baumgart, S. 251–252.
69
Paquet. Im kommunistischen Rußland, S. 191–193.
72
каждом своем шагу, вновь стала подлинным бытием!
Ненавистная эпоха деловитости поистине уничтожена, как и
старая трусливая обывательщина... Грандиознейшие проекты,
неприглаженные и призрачные, строят себя сами, ввинчиваясь
в просторное Ничто, как незримые башни необузданных
идеальных воль» 70.
Написано это было уже после возвращения Паке на родину, в
побежденную страну. Военное поражение воспринималось в
Германии
как
мировой
апокалипсис,
но
тем
более
гипертрофированными были рождавшиеся здесь грезы о будущем.
Ганс Ворст и его «Большевистская Россия»
Своеобразным контрапунктом «Письмам из Москвы» Паке
были репортажи корреспондента газеты «Berliner Tageblatt» Ганса
Ворста, который тоже в начале 1919 г. издал их в виде книги под
названием «Большевистская Россия» 71. Ворст (его настоящее имя –
Карл Иоганн фон Фосс) сперва следил за событиями в России из
Стокгольма, а в середине июля 1918 г. внезапно объявился (к
большому неудовольствию Паке) в Москве, хотя и не поддерживал,
в отличие от своего соперника, особенно тесных связей с прессбюро немецкого посольства. Но зато, как прибалтийский немец,
Ворст владел русским языком, что позволяло ему лучше
ориентироваться.
В репортажах Ворста с самого начала прослеживалось
стремление представить своим читателям как можно более
объективную картину происходящего. Но и он не остался
невосприимчивым к общераспространенным представлениям о том,
что такое «пробудившийся к революции народ». И русские, казалось
ему, как нельзя лучше подтверждали эти представления. Правда, их
«восточное терпение», «любезность и непринужденность в
общении», «естественная вежливость и искренняя готовность
прийти на помощь любому попутчику, любому человеку» на первый
взгляд имели мало общего с революционностью. «Однако стóит
только прислушаться к их разговорам внимательнее, и ты сам
начинаешь проникаться той глубокой убежденностью в равенстве
человеческих прав, что заложена в русском народе» 72.
70
Ibid., S. 201–202.
Vorst H. Das bolschewistische Rußland. Leipzig, 1919.
72
Ibid., S. 36.
71
73
Тем не менее, благодаря своим ежедневным контактам с
работниками торговли, рабочими, интеллектуалами и даже
советскими функционерами, Ворст довольно быстро понял, «что
социальный базис советской власти уже опасным образом сузился».
Сам он готов был находить для большевиков всяческие оправдания:
«Объективно оценивая ситуацию, нельзя отрицать того, что
правительство во многих сферах проводит большую организаторскую работу» 73.
Однако негативные впечатления значительно перевешивали.
Ворст замечал, что все организационные усилия власти, сколь
энергичными они ни были, вновь и вновь увязали в непрерывной
борьбе против «буржуев»; а между тем, уже разверзалась новая
пропасть между теми, кто принадлежал к «вооруженной
аристократии» советской власти, и всеми остальными. Он отмечал
также, что Брестский мир воспринимается в самых широких кругах
российского общества как национальное унижение, чувствовал
разочарование и горечь населения, вызванные тем, что мир на
внешних границах был восстановлен ценой гражданской войны
внутри страны. Убийство царя и членов его семьи (которое Ворст
наивно считал следствием внезапного решения местных властей)
было в его глазах признаком возрастающей нервозности советской
элиты. Ведь хотя царь давно уже вроде как бы умер для русских
народных масс, однако известие об его убийстве потрясло людей.
«Ибо русский народ имеет сердце и обладает обостренным чувством
справедливости» 74.
Отдельные наблюдения Ворста, накапливаясь, складывались в
констатацию парадоксального факта: объективное положение
большевиков
–
из-за
экономической
разрухи,
упадка
промышленного
производства,
разрушения
торговли
и
непреодолимой пропасти между городом и деревней – стало
совершенно безнадежным; но при этом не видно никакой силы,
которая могла бы свергнуть нынешний режим и прийти ему на
смену. Чудовищный массовый террор во многих случаях просто
инсценирован правящими кругами, он нужен им для того, чтобы
поддерживать воинственность собственного активного ядра, а среди
обнищавших масс разжигать по меньшей мере погромные
настроения против бывших собственников. Крах большевизма,
полагал Ворст, произойдет столь же неожиданно и внезапно, как
падение царского режима:
73
74
Ibid., S. 45.
Ibid., S. 63–64.
74
«Перед началом первой революции тоже, по сути, не
было в наличии никаких организующих сил, которые были бы
способны и готовы свергнуть царский режим. И все-таки он
был свергнут...» 75
Перспектива открывалась далеко не утешительная: «Если не
произойдет никакого вмешательства извне и если русская буржуазия
не соберется с силами», то «неизбежно совершенно анархистское
разрешение ситуации – печальный, безнадежный закат России» 76.
В заключительном экскурсе (добавленном в книгу позднее)
Ворст еще раз пытается опровергнуть упреки, выдвигавшиеся
против его репортажей из Москвы. На замечание, что
большевистский режим имел продуктивный характер по крайней
мере в культурном смысле, он отвечает вопросом:
«Возможно ли прославлять культурные достижения
системы, которая в такой степени сделала массовый террор
регулярным средством своей внутренней политики?.. Сила
большевизма лежит в негативной плоскости... И именно на
этом основано то влияние, какое она могла в течение
некоторого времени оказывать... на массы» 77.
В конце Ворст напоминает (это звучит почти как общее
место) о великом «знатоке людей и толкователе сердец»
Достоевском, который раз и навсегда установил, что «русская душа
– загадка». В том же тоне патриарх Тихон однажды сказал Ворсту,
что «большевизм смог одержать в России победу потому, что в
определенной степени он укоренен в русском национальном
характере». Русской душе «свойственна склонность к безмерности».
И даже «в теоретических рассуждениях русские склонны безоглядно
доходить до крайностей». Именно в этом смысле Ленина можно
считать подлинно русским 78.
Достоевский, однако, указал и на возможный выход из этого
хаоса, заметив, что с той же силой, с тем же чудовищным
неистовством, с каким русский человек загоняет себя на грань
гибели, он в конечном счете спасет себя – когда дойдет до крайней
границы, то есть когда за ней уже не останется никакого
пространства. Эта «крайняя граница», полагал Ворст, вскоре будет
достигнута. Поэтому строительство новой России после падения
75
Ibid., S. 201.
Ibid., S. 200.
77
Ibid., S. 252–253.
78
Ibid., S. 260–61.
76
75
большевиков не будет просто реставрацией прошлого. Совсем
напротив:
«Возможно, тогда... из семени, что было посеяно
большевизмом, всегда творческая жизнь еще взрастит добрые
ростки. Большевизм – это разрушительный протест против
социальной несправедливости старого мира и против
кровавого безумия мировой войны. Этот протест... не
останется без последствий» 79.
Волна ранних свидетельств наблюдателей
и участников событий
Помимо уже рассмотренных нами писем и корреспонденций
Альфонса Паке и Ганса Ворста, едва ли имеются другие отчеты о
русской революции и гражданской войне, в которых аутентичность
непосредственного свидетельства соединялась бы с осознанной
позицией наблюдателя, озабоченного тем, чтобы высказать
взвешенное суждение 80. Зато имеется множество рассказов о
пережитом тех очевидцев, которые оказались в этой роли вопреки
своему желанию, – беглых военнопленных, российских немцев,
вырвавшихся из ужасов революции и гражданской войны, или
прибалтийских немцев, ускользнувших от бурных перипетий,
связанных с образованием новых государств в Прибалтике и
борьбой между «красными» и «белыми». В общем и целом речь идет
о сотнях тысяч людей, которым в те годы, несмотря на прерванное
сообщение между двумя странами, удалось вернуться из гигантского
российского пространства «домой, в германский рейх» – иногда
после недолгой, но запутанной одиссеи, увлекшей некоторых в
глубь Сибири или на берега Тихого океана и лишь потом вернувшей
домой. Другие оказались вырванными из родной для них
буржуазной среды или из деревень, где их семьи привычно жили на
протяжении столетий, и которые теперь пришлось покинуть с
тяжелым или легким сердцем.
79
Ibid., S. 262–263.
Третьим свидетельством – того же ранга, но возникшим при иных
обстоятельствах – были «Письма из Советской России» уроженца России
социал-демократа Пауля Ольберга, опубликованные в Штутгарте в 1919 г.
Однако предназначенные преимущественно для «читателей социалистической
ориентации»,
они относятся скорее к дискуссиям между российскими
социалистами различных направлений, которая велась на страницах
многочисленных брошюр и журналов, отчасти немецкоязычных.
80
76
Так много судеб, так много историй... Понятно, что все эти
люди, вернувшись из России, испытывали сильнейшую потребность
рассказать о том, что они пережили во время войны и революции.
Их рассказы – естественно, в высшей степени субъективные и
«односторонние» – в течение трех-четырех лет в известной мере
заполняли лакуны, образовавшиеся из-за отсутствия регулярных
сообщений с мест и обзоров в прессе.
К этому прибавлялись (во все возраставшем количестве)
рассказы и воспоминания тех противников или жертв большевизма,
которые бежали в Германию из зон террора и гражданской войны.
Многие из этих эмигрантов хотели не только свидетельствовать и
обвинять, но и – подобно представителям любой прежней
политической оппозиции – продолжать свою борьбу в изгнании.
Другие, оказавшись в эмиграции, старались прежде всего сохранять
и развивать дальше русскую культуру. Они основывали
издательства, журналы, культурные организации самого разного
толка. Немало написанных по-русски свидетельств, анализов,
мемуаров или рассказов параллельно публиковались также и понемецки, хотя часто находили лишь ограниченный круг читателей.
Самая большая волна этой литературы эмигрантов и беженцев
пришлась на уже послевоенное время. Ее абсолютный пик – 1919 и
1920 гг.; однако рассказы и мемуары о русской революции писались
и читались на протяжении всех двадцатых годов. Притом со
временем элементы личных воспоминаний все чаще получали
историко-политическую интерпретацию или перерабатывались в
романы. Только в таком виде они доходили до массовой
немецкоязычной читающей публики 81.
Совсем немногие из этих рассказчиков умели сохранить в
водовороте непосредственно затрагивавших их самих событий хотя
бы отчасти трезвый или заинтересованный взгляд на вещи. Бóльшая
часть газетных репортажей, книг и брошюр, писавшихся по горячим
В этом смысле с переработкой революционного опыта дело обстояло точно
так же, как и с переработкой опыта первой мировой войны. Для осмысления
того и другого требовалась определенная временная дистанция. И потому
вполне правомерно сопоставить роман Эриха Марии Ремарка о мировой войне
«На Западном фронте без перемен», с революционной эпопеей Эриха Эдвина
Двингера «Между белым и красным» (оба произведения были напечатаны в
1928 г.). К другим популярным литературным переложениям личных
впечатлений от русской революции можно отнести романы казачьего генерала
Петра Краснова, прежде всего «От царского орла к красному знамени», и
трилогию «Дневники» Александры Рахмановой, особенно ту ее часть, которая
называется «Студенты, любовь, чека, смерть». Впервые напечатанные в
Германии, книги начали свое триумфальное шествие по миру в конце
двадцатых – начале тридцатых годов.
81
77
следам революционных потрясений, мало чем отличалась от мутной
волны военно-пропагандистской литературы, которая, начиная с
1914 г., тоже подтверждалась «показаниями очевидцев» о
жестокостях, зверствах и примитивности военного противника.
Фактическая достоверность содержания, естественно, всегда
оставалась сомнительной. Но и по окончании мировой, а потом и
гражданской войны продолжали существовать жанры низкопробных
подделок и бульварных романов, которые специализировались на
изображении злодеяний большевиков или русских вообще.
И, тем не менее, было бы неверно огульно отбрасывать всю
эту категорию исторических свидетельств. В такого рода литературе
попадались и серьезные, неоспоримо правдивые воспоминания,
порой отличавшиеся остротой интуитивного прозрения сути
событий и характеров их участников. Многие повествования были
проникнуты скорее печалью, нежели ненавистью или жаждой
разоблачения. Однако и те рассказы, в которых преобладал гневный
или саркастический тон, иногда оказывались по-своему точными и
выразительными. В общем и целом, эту литературу следует считать
аутентичной частью исторической документации, заслуживающей
серьезного рассмотрения. Личные переживания, лежащие в основе
сюжетов, скрывающиеся за их перипетиями многообразные
трагичные судьбы и взбаламученные эмоции – все это составляло
неотъемлемую часть тогдашней истории и само было одним из ее
факторов.
Очевидцы красного террора
В результате крушения Вильгельмовской империи и
революции в Германии публикация материалов о Советской России
временно прекратилась. Читающую публику тогда больше всего
волновали события в странах Прибалтики, где между ноябрем 1918
и февралем 1919 г. были восстановлены большевистские режимы.
Как и год назад, жертвами социальных и физических репрессий
стали преимущественно прибалтийские немцы.
Две брошюры Эриха Кёрера «Под властью большевизма» 82 и
«Подлинное лицо большевизма» 83 претендовали на объективное
отображенние реальности. Он собрал многочисленные сообщения
82
Koehrer E. Unter der Herrschaft des Bolschewismus. Berichte, Erlebnisse, Bilder
aus den Tagen der Rätregierung im Baltikum. Berlin 1919.
83
Koehrer E. Das wahre Gesicht des Bolschewismus! Tatsachen, Berichte, Bilder aus
den baltischen Provinzen November 1918-Februar 1919. Berlin 1919.
78
очевидцев, а также фотографии, относящиеся к первому периоду
большевистского правления в Прибалтике, установленному в ноябре
1918 г. Автор утверждал, что «никогда не отрицал, да и сегодня не
отрицает идеального базиса большевистских идей». Но после всего
пережитого и увиденного намерен «поделиться своими впечатлениями с миром, чтобы помочь уберечь свою еще живую родину от
подобной судьбы». В брошюре воспроизведены фотоснимки,
сделанные после ухода Красной Армии у только что вскрытых
массовых захоронений города Везенберга, в которых лежали триста
убитых заложников, и на местах массовых расстрелов в Митау,
Дерпте и Риге. Кёрер хотел показать, что красный террор не был
направлен против одних лишь «балтийских баронов», а его
«жертвами становились представители всех небольшевистских
кругов, вплоть до социал-демократов» 84.
Пожалуй, наибольшей популярностью среди текстов этого
жанра пользовались «Воспоминания о пережитом в умирающей
России» Франца Клейнова 85. Издательство, в котором вышла эта
книжка, разъясняло, что оно борется за «примирение всех
поддерживающих
государство
слоев
народа»,
против
«политического радикализма» и «любых форм раздувания вражды».
Этой
республиканской
программе
«национал-центристов»
соответствовала позиция автора книги.
Клейнов, будучи младшим офицером, попал в 1915 г. в
русский плен, в 1918 г. получил свободу и в период немецкоавстрийской оккупации Украины стал экономическим экспертом
при военном штабе в Киеве. В январе 1919 г. немецкие войска
покинули город и власть ненадолго перешла к Петлюре. Клейнов
остался в Киеве, «чтобы осуществить ликвидацию различных
государственных и частных учреждений» 86. Когда в июле в Берлине
должен был начаться судебный процесс против Радека, всех еще
находившихся на Украине немцев (за исключением тех, что
подчинялись немецкому Совету солдатских депутатов) арестовали в
качестве заложников – в их числе и Клейнова.
Белая армия Деникина была уже на подходе, и в городе
свирепствовал красный террор. Сотни бывших аристократов,
горожан, интеллигентов и разного рода оппонентов большевикам
тоже стали заложниками. Ночь за ночью из камер выкликали
84
Ibid., S. 8.
Cleinow F. Bürger, Arbeiter, rettet Europa! Erlebnisse im sterbenden Rußland.
Verlag „Die Einheitsfront“, Berlin, 1920. На титульном листе нового издания того
же года. был анонсирован предполагаемый общий тираж: от 80 до 100 тыс.
экземпляров.
86
Ibid., S. 5.
85
79
очередных узников, якобы на «допрос» (с которого никто не
возвращался), а на самом деле, как понимали все, – на расстрел.
Хотя Клейнов избегает преувеличений, столь любимых желтой
прессой, из его рассказа следует, что этот террор по своему размаху
превосходил задачу простого «подавления контрреволюции» и
походил на планомерное уничтожение социального слоя.
Когда красные готовились к отступлению из города, все
двести пятьдесят обитателей тюрьмы, еще остававшиеся в живых,
прошли отбор: «Комиссия работала по алфавитному списку... и вся
процедура длилась около десяти мучительных часов...» 87. Примерно
сто человек получили в карточках отметку „С“ (свобода) и были
отпущены. Тридцать (в их числе немецкие заключенные) получили
отметку „М“ (Москва), то есть их ждала эвакуация, вывоз как
заложников. Остальные сто двадцать получили отметку „Р“
(расстрел) и были казнены в ту же ночь. Как это происходило, в
тюрьме знали все: «Их вызывали по семь человек, они должны были
раздеться, лечь лицом на землю, и каждый получал в затылок
револьверную пулю» 88. Поскольку никто не знал, какой именно
приговор вынесла ему комиссия, вся тюрьма пережила ночь
неописуемого террора.
В Москве условия тюремного содержания постепенно
улучшались. Радек давно уже имел в берлинской тюрьме Моабит
свой знаменитый «салон», и жилось ему вольготно. Обмен, однако,
произошел лишь в январе 1920 г. Клейнов в конце своего
пребывания в Москве мог передвигаться почти свободно и
использовал время для наблюдений и попыток прояснить для себя
весь феномен большевизма. Он, к примеру, понял, что среди
большевиков «определенно имеются люди с высокими идеальными
устремлениями, способные на самопожертвование». Однако гораздо
больше просто недовольных и оппортунистов, «всегда готовых
переметнуться на сторону партии, только что пришедшей к власти» 89. Оставалось объяснить, «почему на всех наиболее важных
для революции постах можно обнаружить разных инородцев, но
мало русских». Главную роль играли евреи, после них – латыши,
поляки и прочие. Клейнов полагал, что это связано с
привилегированным
положением
при
царском
режиме
великороссов: они «в известном смысле были господствующим
классом среди других народов России» и «в такой ситуации
становились все
менее способными к настоящей работе».
87
Ibid., S. 13.
Ibid., S. 14.
89
Ibid., S. 32–33.
88
80
Положение национальных меньшинств было противоположным. И
среди них, как известно, самым тяжелым формам угнетения
подвергались именно евреи:
«Еврейство поэтому научилось обходить законы и в
старые времена представляло собой в России заряженный
революционным зарядом аккумулятор, который при первом
же подходящем случае непременно должен был разрядиться.
Когда же произошел переворот, евреи стали лидерами
движения и в своем большинстве быстрее других приладились
к новой ситуации; все чрезвычайные законы большевиков
были для них знакомыми явлениями, обходить которые они
научились еще в мирное время; поэтому и сегодня в рядах
состоятельных и имеющих высокие заработки классов
преобладают именно евреи» 90.
Тот факт, что большевики вообще сумели удержаться у
власти, Клейнов объяснял тем, что «огромное большинство не
сочувствующих большевикам жителей России» разочаровалось в
Антанте или даже думало, «что союзники намеренно оставляют
Россию в этом состоянии маразма, дабы позже окончательно
уничтожить ее и прибрать к рукам» 91. Сейчас Германия, как ни
парадоксально это звучит, стала «звездой надежды для большой
части русского народа». Вторжение немцев – если они напишут на
своих знаменах лозунги созыва общероссийского национального
собрания, всеобщего избирательного права, восстановления
собственности (за исключением крупной земельной собственности),
свободной торговли и социальных реформ – «в мгновение ока
сметет большевизм с лица земли» 92. Разумеется, в 1920 г. такое
утверждение было чисто гипотетическим.
Тем не менее, Клейнову казалось, что в неудавшемся
эксперименте большевизма он распознал скрытый диалектический
смысл. А именно: ту мефистофельскую силу, «которой, похоже,
самой судьбой уготована определенная роль – разрушить все, что
противостоит великой идее „ экономически единой Европы“» 93.
Первые попытки исторического описания
и целостной интерпретации русской революции
90
Ibid., S. 33.
Ibid., S. 36.
92
Ibid., S. 37.
93
Ibid., S. 38.
91
81
Первые попытки бегло описать «историю великой русской
революции» предпринимались еще во времена Керенского, летом
1917 года 94. Убийство царской семьи летом 1918 г. стало
следующим импульсом для создания обобщающего труда о
«падении Российской империи» 95. Впрочем, все это были сделанные
на скорую руку исторические компиляции, не отличавшиеся ни
особой информационной ценностью, ни глубоким анализом
материала. Интересно в них то, что российская революция –
независимо от политической ориентации автора – всегда
изображалась как Немезида, мстящая старому режиму, а аргументы
черпались в основном из арсенала немецкой военной пропаганды
1914 г. и последующих лет. Разумелось само собой, что Керенский,
как «предатель», отказавшийся от мирных целей революции,
заслуживает лишь презрения. Несравненно более значимыми
представлялись фигуры Ленина и Троцкого, хотя их и изображали в
самом мрачном свете. Но самое удивительное, что убийство царской
семьи описывалось так, что за условными формулами осуждения
убийц явственно ощущалось и некоторое удовлетворение. Более
того, «жестокость» и «гнусность» большевистских палачей
интерпретировались как следствие политики самого царизма:
«Пламенное стремление отмстить – за ужасные
несправедливости, совершавшиеся российскими властями по
отношению к „политическим“, за жестокость правосудия, не
останавливавшегося даже перед самыми крайними мерами, за
неуважение к человеческой жизни и за подавление всякой
духовной активности – теперь, после десятилетий упорной
борьбы готовых пожертвовать своей жизнью бойцов, наконец
осуществилось… Николай II, последний царь, который в
Российской империи распоряжался жизнью и смертью
подданных и который для защиты собственной жизни
содержал огромную армию чиновников, наконец, –
лишившись какой бы то ни было защиты, оставленный всеми
подкупленными им слугами, – вместе со всей семьей пал
жертвой гнева своего народа» 96.
94
F. v. B. Nikolaus II. und das Ende der Ronanows. Die Geschichte der großen
russischen Revolution. Leipzig, 1917.
95
Polly A. Der Umsturz des Russischen Kaiserreiches (1917). Nach eigenem Erleben.
Berlin, 1919; Sommerfeld A. Nikolaus II. Berlin, 1919.
96
Ibid., S. 230–231.
82
Первую попытку написать более серьезную историю русской
революции предпринял в 1919 г. барон Аксель фон ФрейтагЛорингховен 97. Этот историк из Бреслау в декабре 1918 года
выступил перед членами только что основанной тогда Немецкой
национальной народной партии (Deutschnationale Volkspartei) с
рядом докладов резко антибольшевистской направленности, в
которых в основном предостерегал своих слушателей от «немецкого
большевизма» 98. Уже после этого он впервые заинтересовался
историей России. Его «История русской революции. Первая часть»
заканчивается победой большевиков. Вторая часть никогда не
увидела свет – ее и невозможно было написать в том же духе,
поскольку режим большевиков продолжал существовать и не
поддавался попыткам втиснуть его в какие бы то ни было
законченные исторические схемы. В некотором смысле ФрейтагЛорингховен сам загнал себя в этот тупик. Ибо, хотя он очень
обстоятельно описал ход и движущие мотивы революции, его
«История» завершалась утрированной апорией в духе исследований
о психологии масс:
«Масса должна была все отчетливее ощущать, что право и
закон более не действуют, что нет никакой твердой руки,
управляющей страной, что решение отныне зависит только от
нее самой. И тогда она взорвалась.
Однако Ленин и Троцкий не были ее вождями, ее
властителями. Они были всего лишь ее глашатаями и
исполнителями ее воли. Не Ленин и Троцкий пришли к власти,
а сама масса, душа которой всегда полнилась анархическими
инстинктами... И вовсе не люди, не герои и вожди несли
знамена революции, а языческие божки, создавшие эту толпу
по своему подобию» 99.
Гаральд фон Гёршельман, хотя он придерживался не менее
консервативной позиции, чем Фрейтаг-Лорингховен, в своей работе
«Личность и общество. Основные проблемы большевизма» 100 дал
гораздо более позитивную оценку большевистской революции,
которая, «начавшись в сарматских степях, вот-вот завершит свои
97
Freytagh-Loringhoven A. Frhr. von. Geschichte der russischen Revolution. Erster Teil. München,
1919.
98
Freytagh-Loringhoven A. Was lehrt uns die russische Revolution (Vortrag vom 7. Dezember 1918);
Geschichte und Wesen des Bolschewismus (Vortrag vom 10. Dezember 1918). Hrsg.: Deutschnationale Volkspartei, Provinzialverband Schlesien. Breslau, 1918.
99
Ibid., S. 206–207.
100
Hoerschelmann H. von. Person und Gemeinschaft. Die Grundprobleme des
Bolschewismus. Jena, 1919.
83
победоносные походы на Запад и на Восток». Очевидно, речь идет о
чем-то большем, нежели простом политическом движении, а
именно, «о перевороте, затрагивающем самую интимную суть
человека – его волю и веру; о перепашке невыразимой словами
чувственной почвы человеческой души»; иначе говоря, об
осуществлении когда-то предсказанной Ницше «переоценки всех
ценностей». И если даже поначалу все это носит чисто негативный и
разрушительный характер, мы имеем дело с «беспримерным в
мировой истории феноменом, когда движение, вдохновляемое
некоей этической идеей, сумело развить такую мощную ударную
силу и обрести столь грандиозные масштабы» 101.
Эту основополагающую «этическую идею» Гёршельман
усматривал в стремлении русских к «всеобщности», то есть к
наивысшему выражению одного из «прафеноменов» человеческой
истории – «коллективной воли». В такой перспективе
обнаруживается много параллелей между большевистской идеей
«Советской власти» и христианско-корпоративной моделью
общества. Потому что «идея Советов» по сути тоже подразумевает
создание новой «иерархии снизу».
«Правда, все это находится в непримиримом
противоречии с „демократией“, – но зато, как мы видели,
странным образом соприкасается со старым консервативным
идеалом... Многое в этих новых идеях соответствует
древнейшему германскому мироощущению...».
Не случайно именно порожденное старым консервативным
духом образцовое социальное законодательство Германии, где
«классы» в определенном смысле все еще оставались «сословиями»,
было так ненавистно западному капиталистическому миру. Теперь,
когда державам-победительницам удалось сломить Германию как
оплот древнего общинного духа, а капитализм, казалось, одержал
свою «главную победу», – именно теперь побежденную Германию и
раздавленную Россию объединила новая кооперативная идея,
направленная против разнузданного либерализма.
«Быть может, не совсем случайно и обусловлено не
только партийно-тактическими соображениями, что сегодня
самые радикальные и самые консервативные депутаты часто
оказываются рядом на скамье оппозиции, а на выборах во
сторонники „Союза Спартака“ кое-где сплоченно голосовали
101
Ibid., S. 1–3.
84
за Немецкую национальную партию… Определенное родство
мироощущения… явно налицо, несмотря на наличие между
ними видимо непреодолимой пропасти… Остается лишь
пожелать, чтобы это осознали обе стороны, и прежде всего
правые» 102.
Гораздо более скептически оценивал события историк и
социолог Вернер Зомбарт, который в начале 1919 г. включил главу о
большевизме в «седьмое, просмотренное и дополненное издание»
своей основополагающей работы «Социализм и социальное
движение» 103. По мнению Зомбарта, именно большевики были
«подлинными детьми капиталистической эпохи», которая «подняла
на уровень ценностей карьеру ради карьеры, борьбу ради борьбы,
все новое как таковое». Но это – чистый дух отрицания, а
большевики его самые последовательные приверженцы: «Большевик
говорит „нет“ всему, что до сей поры рождено человеческим духом.
Он – отрицатель по своей природе, анти-человек». Большевики не
просто антикапиталисты, они также антирелигиозны, антиаристократы, антилибералы, антипарламентаристы, антинациональны,
антипацифисты, аморальны и т.п. и т. д.
«Они одобряют, если можно так выразиться, только
абсолютное отрицание; они любят только идею разрушения;
приносят себя в жертву только ради „революции“, то есть ради
„инако-бытия“, вечного „прогресса“ на пути к новым
формам...» 104.
Однако на самом деле и большевистский переворот подчинен
главному закону любой революции:
«Революционное движение большевиков в очередной
раз поразительно ясно показало, что может сделать
революция, но и то, где проходят границы ее власти. Никогда
– и события в России убеждают в этом даже самых
недальновидных – никогда революция, какой бы великой она
ни была (а русская революция по своему размаху и внутренней
силе определенно превзошла Великую французскую
революцию), никогда, говорю я, революция не сможет создать
новую экономическую систему или хотя бы существенно
Ibid., S. 24 –25.
Sombart W. Sozialismus und soziale Bewegung. (Siebente, durchgesehene und
vermehrte Auflage.) Jena, 1919.
104
Ibid., S. 146-148.
102
103
85
способствовать ее распостранению. Подобно тому, как
ремесленное производство, а потом капитализм меняли свои
пути независимо от каких бы то ни было политических
революций, то же произойдет и с социализмом как
экономической системой: он будет, как и прежние способы
производства, расти органически, подобно растениям, и
никакая внешняя сила не сможет хотя бы на несколько
месяцев сократить сроки его роста и созревания» 105.
Правда, с точки зрения субъективного фактора эта картина
представлялась Зомбарту гораздо более обнадеживающей:
большевизм ведь и на самом деле «очень существенно продвинул
вперед дело социализма... действуя в соответствии со страстностью,
безмерностью и избыточностью русской души». Именно
большевики своей «пропагандой действия» впервые сделали
социализм «ключевой проблемой европейского культурного
человечества». Им мы обязаны также и тем, что после их неудачных
экономических экспериментов «стали лучше ориентироваться во
многих вопросах техники социализации, чем когда-либо прежде,
исходя из чисто теоретических соображений». Да, большевики
«пробудили» мир социалистических идей, пребразовав его в
«решительный
антикапиталистизм»
и
создав
«Советскую
конституцию – важнейшую составную часть их программы – как
плотину на пути все более бурного потока механистического
демократизма и парламентаризма, этих форм самовыражения
американской буржуазии» 106.
Коротко говоря: благодаря большевизму удалось «избежать
угрозы расхождения между социализмом и героизмом» и уберечь
социализм от полной деградировал до уровня «жалкого кухонного,
доморощенного идеализма». Возможно, в этом проявилось, как
считают некоторые, «своеобразие русской души, которая всегда
стремится к жертве ради жертвы»… Зомбарт вполне склонен
присоединиться к такому суждению. Он вместе с тем полагает, что в
бескомпромиссности большевиков «полностью проявляется и
несовершенство нынешнего мира социалистической мысли» 107.
Большевики, по его мнению, – это герои такого общественного
порядка, который пока еще не созрел. Или, если перевести это на
ценимый Зомбартом военный жаргон: они – герои, а не спекулянты.
105
106
107
Ibid., S. 189.
Ibid., S. 191.
Ibid., S. 192.
86
Пророчества Альфонса Паке о «духе русской революции»
Сразу же после своего возвращения из Москвы Альфонс Паке
предложил еще одну интерпретацию событий, которая вопреки тому
(или именно из-за того), что была облечена в форму исторического
пророчества, вполне соответствовала духу той эпохи. Это была
серия больших публичных докладов, позже опубликованных им в
виде книги под заглавием «Дух русской революции» 108.
Сам автор во введении представил себя читателям как
человека обращенного и переобученного: «До мировой войны мне и
в голову не приходило связывать свои представления о будущем
исключительно с теми идеями, что сегодня начертаны на знаменах
международного пролетариата». Однако, когда разразилась русская
революция, ему стало очевидно, «что вместо войны придет не мир,
а революция» 109. Это факт, что у разных народов уже зреют идеи
единого человечества:
«Идея Лиги наций, мысль о Советах, смысл социализма
ныне завоевали сердца, и, поскольку западные представления
о них столь неубедительны, люди всерьез заинтересовались
формулировками восточными» 110.
Пока это историческое движение остается делом меньшинства.
Пока «все зависит от тех немногих, которые взвалили на себя бремя
своей эпохи». Подобных тому человеку, который еще недавно на
московском вокзале крепко пожал руку Альфонсу Паке, уезжавшему
в Германию, – а теперь сидит в тюрьме Моабит, ибо на него
несправедливо возложили ответственность за январский путч
спартаковцев. Этот человек – Карл Радек – прислал Паке из своей
камеры письмо, которое предпослано книге как некая верительная
грамота.
Письмо Радека было нашпигованным апокалиптическими
угрозами и обещаниями пропагандистским листком в пользу
германско-российского сотрудничества «Как я был прав, – писал
Радек Паке, – когда в Москве постоянно повторял вам: гражданская
война в Германии будет намного более ожесточенной и
разрушительной, чем в России». Однако никакая сила на земле не
сможет помешать победе этой революции. Когда же такая победа
108
Paquet A. Der Geist der russischen Revolution. Vorwort vom April 1919.
München,, 1920.
109
Ibid., S. VI–VII.
110
Ibid., S. V.
87
будет достигнута, немецкий и российский рабочий класс, наконецто, объединятся:
«Но не для совместной войны против Антанты, как я
предполагал еще в октябре. Ныне Антанта более не способна
вести какую бы то ни было войну, а революция в ней не
нуждается».
Союз между Советской Россией и Советской Германией,
вероятно, будет иметь уже главным образом экономический
характер. Потому что «после всех кровавых ужасов, которые мы
пережили, настало время творческого созидания» 111.
Паке считал, что Радек в принципе прав. Но в то же время
видел в русской революции серьезное предостережение – пример
«неспособности обоих революционных лагерей, пролетарского и
интеллигентского, держать открытыми пути друг к другу». Он
считал, что любая революция должна быть «по сути своей
духовной», иначе все жертвы и пролитая кровь окажутся
напрасными. Германско-российский революционный станет знамением времени, поскольку будет способствовать такому
«одухотворению» революции:
«Ради того, чтобы найти новое общее основание для
сотрудничества двух столь представительных наций, как
немецкая и русская, следует, считаю я, не жалеть никаких
усилий
для
их
сближения
в
уже
намеченных
коммунистических формах. Ибо только они основаны на
чувстве всеобщности и исключают опасности социального
предательства или реставрации старых капиталистическиимпериалистических отношений» 112.
Однако такое сближение должно строиться на фундаменте
вечных религиозных основ германской и славянской культур.
Подчеркнуто присущие большевистским вождям материализм и
макиавеллизм тому нисколько не противоречат. Ведь их творение
уже перешло в сферу трансцендентного:
«Русская революция представляется мне – несмотря на
то, что она обращает к нам лик Медузы – прообразом всех
революций, ибо она затрагивает самую суть вещей. Эта
111
112
Ibid., S. VIII–Х.
Ibid., S. XII–ХШ.
88
революция – несмотря на моря пролитых слез и крови, на
развалины, отмечающие ее путь, – одно из величайших
событий человеческой истории, столь же грандиозное, как
крушение старой европейской цивилизации в ходе мировой
войны, ответом на которое она и была» 113.
С такого рода бьющих в цель тезисов начал Паке свой первый
доклад о «духе русской революции», прочитанный 13 января 1919 г.
во Франкфурте-на-Майне, – в Берлине тогда еще не отгремели
последние бои между спартаковцами и правительственными
войсками. Правда, речь шла пока еще о «большевизме плюс
России», то есть о «духе государственного социального утопизма,
соединенного
с духом восточной, неистовой мстительности».
России все еще приходилось бороться с «социальными
последствиями мировой войны, обусловившими необходимость
„большевизма сверху“ – ради предотвращения его снизу». Однако
этот русский большевизм стал провозглашением всеобщей войны
против «маммонизма» и основывающегося на нем империализма. А
такая война направлена в первую очередь против английского гиперимпериализма, с которым немецкий империализм 1914 г.,
«подражательный» по своей природе, тщетно пытался совладать:
«Эта война против чрезвычайно мощного и
самоуверенного империализма и капитализма стран Антанты,
была, в результате, борьбой с негодными средствами. Другое,
более сильное оружие, которое когда-нибудь свалит это
дерево, – это дух Коммунистического манифеста...» 114.
Итак,
большевистская
мировая
революция
в
той
романтически-империалистической перспективе, в какой изображает
ее Паке, предстает как продолжение мировой войны новыми, более
действенными средствами, которые вместе с тем были известны с
древнейших времен и имеют общечеловеческую значимость. Так,
Советы вовсе не изобретение большевиков, они возникали вновь и
вновь, как бы сами по себе, и в ранних исторических движениях –
повсюду, где дело доходило до коллективного управления
общественными делами. Разве не было в буржуазных революциях
коллегий,
городских
советов,
наблюдательных
советов?
Петербургский Совет рабочих депутатов стал «всем этим вместе, да
еще гораздо большим». На первых порах установилась жесткая,
113
114
Ibid., S. 1.
Ibid., S. 9 –10.
89
непримиримая классовая диктатура. «Декларация прав трудящегося
и эксплуатируемого народа», которую большевики провозгласили
сразу после взятия власти, еще полна трубных гласов классовой
войны и «грозит кулаком... всей существовавшей дотоле западной
цивилизации» 115. Но уже совсем по-другому звучит текст
Конституции
Российской
Социалистической
Федеративной
Советской Республики, «разработанный знатоками марксизма:
Лениным с его широким кругозором и хитростью Одиссея,
практичным Рыковым, высокообразованным Бонч-Бруевичем,
юристом Рейснером, историком Покровским». Этот текст
представляет собой набросок очень гибкой и ко всему приложимой
системы, «которая в общих чертах применима во всем мире, вплоть
до жителей Америки и Индии». Да, в ней уже просматриваются
контуры «конституции Тысячелетнего царства» 116.
«Она как бы создана для того, чтобы однажды привести
людей от гнетущих форм диктатуры масс, диктатуры рабов к
формам диктатуры здравомыслящих, работающей с
минимумом управленческого аппарата» 117.
В представлении о «диктатуре здравомыслящих» у Паке все
проекты будущего соединились с его московскими впечатлениями,
приобренными в кругу очаровавших его новых правителей России с
их «новым варяжеством», ориентированным на мировую
революцию. Именно эта элита воплощала, по его мнению, дух,
сущность русской революции. «Типичны как раз не личности
скверных попутчиков, а вожди, мужи идеи… У Германии нет иного
выбора, кроме союза с русской революцией. Ибо поражение ее
означало бы утверждение мирового господства капитализма и
империализма западного образца. Мир, подобный Версальскому,
желающий закрепить такое мировое господство, неизбежно
приведет к распространению революции по всему миру, так же, как
насильственно навязанный Брестский мир недавно привел к тому,
что революция охватила Центральную Европу.
«Пусть же это произойдет!... Тем скорее – может быть,
уже через несколько месяцев – мы увидим, как рабочие по эту
и другую сторону Рейна вновь объединятся и будут
восстановлены наши границы на Востоке и на Юге» 118.
115
Ibid., S. 15–17.
Ibid., S. 19–20.
117
Ibid., S. 21–22.
118
Ibid., S. 24 –25.
116
90
Германия выступит тогда на стороне России и возглавит
мировую революцию, направленную против Версальского договора.
А это приведет к возрождению духа 1914 г. в новом,
революционном обличье:
«Дух августа 1914 г. был не просто жаждой власти народа,
стремившегося к мировому господству. В нем нас в гораздо большей
мере привлекало прозрение духовной судьбы немцев, их
предназначения. Нам, немцам, предстоит выполнить грандиозную
задачу… – я намеренно выбираю трезвые слова – осуществить то,
чего человек русской революции хочет и хотел, но что он из-за
недостаточности и грубости средств скорее всего не сможет
осуществить на начальном, столь впечатляющем этапе своей
нынешней революции. Он возложил свои надежды – по-казачески
решительно и наивно – на мировую революцию. Мы тоже возлагаем
нашу надежду – нашу единственную, великую надежду – на
революцию всего человечества, то есть на такую революцию,
которая мыслит в масштабах народов и континентов, как
Конституция Республики Советов …» 119.
Однако новая мировая буржуазия могла бы сформироваться
только в результате гибели старой буржуазии, показавшей свою
историческую несостоятельность, и в результате духовнонравственного оплодотворения «духом русской революции».
«Непреходящий приоритет русской революции обеспечен тем, что она безусловно и с железной твердостью
поставила проблему борьбы против капитализма в его формах
частного и государственного своекорыстия. В этом утопизме
действия – заслуга большевизма, осыпаемого бранью» 120.
Паке считал вполне вероятным, что политический поворот,
если его не начнут сами народы Антанты, может вылиться в новую
глобальную конфронтацию – в противостояние «союза могучих,
хорошо вооруженных, сытых, высокомерных наций и группы
обедневших государств», к числу которых принадлежит Германия:
«Но тогда мы должны будем, набравшись терпения, ждать, чем все
119
120
Ibid., S. 25–26.
Ibid., S. 28–29.
91
это закончится, повторяя себе: мы еще не знаем, кто выйдет
победителем из мировой войны» 121.
Судьба Германии в любом случае будет зависеть от того,
сможет ли эта страна вести конструктивную политику в отношении
России. Ибо даже если большевики окажутся поверженными, «в
будущем нам придется иметь дело с совсем иной Россией – гораздо
менее наивной, очень предприимчивой, интересующейся разными
идеями,
полностью
пробудившейся
в
национальном
и
общечеловеческом плане». По отношению к этой стране на
Германии лежит серьезное обязательство, которое вместе с тем
является для нее самым надежным шансом на победу над
английским гипер-империализмом:
«Английский империализм пришел в Россию только со
своим золотом, с теннисными ракетками и с политической
работой своих масонских лож. Германия приходила с людьми,
фабричными и заводскими мастерами, со своими
акционерами, со своим средним слоем, со знающей толк в
торговле интеллигенции и со своим Флотским объединением».
Теперь, после мировой войны и революции, необходимо
возродить эту прежнюю традицию:
«Переживающая ныне экономический упадок Россия
нуждается в квалифицированных интеллигентных кадрах. Ей
требуются многочисленные помощники, фабричные и
заводские мастера, инженеры, чтобы спасти то, что было
приобретено в результате ее революции, но сразу же стало
ставкой в азартной игре...» 122.
Германии предстоит саму себя реформировать. При этом она
может воспользоваться своим богатым наследием – «кайзеровской
идеей», которая в это время стала привлекать Паке более, чем когдалибо прежде. Старая «Священная Римская империя германской
нации» представляла собой, по его мнению, своеобразную
иерархическую структуру, а «вершиной пирамиды был кайзер, сила
которого коренилась в свободном народе». Новая всемирноисторическая задача состоит в том, чтобы придать этим старым
структурам современную форму федерации Советов и общин:
121
122
Ibid., S. 60–61.
Ibid., S. 63–65.
92
«Только если Германия создаст более совершенные
социальные формы, нежели те, что сумела создать Россия, она
сможет противостоять любым атакам извне. Такая Германия
обретет новое значение для всего мира» 123.
В предисловии ко второму изданию своей книги,
датированном январем 1920 г., Паке еще более уверенно, чем когдалибо ранее, заявил, что вовсе не считает большевизм
краткосрочным, преходящим феноменом:
«Революция в России упрочила свою структуру, и черты
ее лица прояснились. Это пока еще не лик свободы и радости;
да и как бы он мог быть таковым? Это лик с выражением
пуританской строгости… очищенный беспримерными страданиями, но одухотворенный мыслью, организационными и
военными успехами, которые в конечном счете не что иное
как торжество душевных сил...» 124.
Впрочем, «российский кризис… лишь часть европейского
кризиса, а различные формы русского фанатизма не отличаются от
тех, что пробуждаются и в иных частях Европы». В мире имеется
«множество форм и оттенков большевизма, – утверждал Паке, –
начиная от белого большевизма квакеров, вегетарианцев и
пацифистов и кончая черным, мстительным большевизмом тех, кто
привык носить униформу» 125.
На этом месте любой читатель, вероятно, споткнется. Потому
что под «черным большевизмом» демобилизованных униформистов
Паке – в начале 1920 г. – вряд ли мог подразумевать что-либо иное,
кроме как немецкие реакционные добровольческие формирования,
которым в скором времени предстояло участвовать в Капповском
путче, или же фашистов-чернорубашечников Италии и легендарных
«черносотенцев» из России.
«Рим или Москва?»
Сам Паке принял сторону «белого большевизма квакеров».
Тем не менее, на всем протяжении Веймарской республики он
числился одним из самых авторитетных знатоков и пропагандистов
«духа русской революции». На свой риторический вопрос «Рим или
123
Ibid., S. 108.
Ibid., S. XX.
125
Ibid., S. XVI.
124
93
Москва?», рассмотренный в серии статей, а потом в книге
без колебаний дал совершенно однозначный ответ:
126
, он
«На фундаменте Рима европейские народы до тех пор
развивали национальную жизнь, пока это не привело к
величайшему раздору. Теперь, под духовным влиянием
пробудившегося Востока... формируется новая нравственность...
В Москве собирается ныне дух со всех концов Азии и
сочетается браком с сильной славянской душой. Он обещает
народам... дать им то, что Рим еще две тысячи лет назад дал
народам на Рейне: благую веру...» 127
Подобно тому, как некогда Священная Римская империя
германской нации стала оплотом и распространителем христианской
веры, так ныне Германия вновь призвана стать подлинным
распространителем и оплотом нового восточного учения. В этом и
состоит исторический поворот, обладающий непреходящей,
эсхатологической значимостью:
«Нечто от конца света заключено в стремящемся к
апогею обострении социальных и национальных проблем...
Что до немецкого народа, то он в результате своего великого и
поразительного несчастья впервые оказался на стороне
восточных, а не западных народов» 128.
Паке сохранял приверженность «Востоку» до самого конца
Веймарской республики. Его авторитет как писателя не в
последнюю очередь был связан с грандиозных успехом обеих
написанных им революционных драм: «Знамена» (1923) и «Шторм»
(1926). В постановке Эрвина Пискатора они были инсценированы в
Берлине по всем правилам тогдашнего, «русского» агитационного
театра действия с массовыми сценами, декламирующими хорами, с
использованием кинопроекторов и громкоговорителей.
Пьеса «Знамена» представляла собой дидактическое действо о
вымышленном восстании рабочих в Чикаго, со смутными отсылками
к ее историческому прообразу – первомайскому политическому
расстрелу на Хаймаркете. США изображались в ней изощренно
жестокй деспотией капитала, обреченной на гибель среди
декадентской роскоши.
126
Rhein und Donau. // Paquet A. Rom oder Moskau. Sieben Aufsätze. München,
1923, S. 24.
127
Ibid., S. 25–26.
128
Das Messerstichzeitalter. // Ibid., S. 135.
94
«Шторм» же, напротив, был фантастической революционной
сказкой, действие которой разворачивалось в России. Ее сюжет
строился на истории любовных взаимоотношений благородной
шведской авантюристки Руны Лёвенклау, которая, следуя по стопам
древних варягов, основала на юге России революционную степную
империю, и русского крестьянина-матроса Гранки Умнича,
возглавившего на севере анархистски-эгалитарную лесную
республику. В предисловии к книжному изданию «Шторма»
Альфонс Паке опроверг слухи о том, что пьеса будто бы содержит
метафорические описания современных событий, и заявил: «Это не
история какой-то конкретной революции. Не жизнеописание
Ленина. Не изображение Советской России».
В пьесе, написанной, очевидно, под впечатлением смерти
Ленина, речь действительно не о реальном вожде революции, а о
человеке, уже ставшем легендой, который, подобно Умничу 129,
слился со своим народом, стал воплощением этого народа, единым
целым с ним. Сама пьеса была частью апофеоза Ленина. Но она
воскрешала также многие мотивы и впечатления, оставшиеся от
периода московской жизни Паке. Прежде всего, это образ Руны
Лёвенклау, прототипом которого послужила та нордическая
красавица Гудруна в чекистской кожанке, с которой Паке
познакомился в Москве, когда она собиралась в Центральную
Европу «готовить мировую революцию».
«Если хотите, называйте это романтикой, поэзия имеет на нее
право. С помощью таких далеко выходящих за пределы приватной
сферы образов я пытаюсь описать формирование тех антитез,
которые сегодня так или иначе затрагивают и тревожат всех нас» 130.
Перевод: Татьяна Баскакова
«Умнич» – явная амальгама из слова
называли Ленина в народе.
130
Sturmflut, S. 9.
129
«ум»
и отчества «Ильич» как
95
Иллюстрации
На с. 50.
Рисунок «Пасхальный поцелуй 1917 года»
Надпись: «Иван, тебя что, уволил со службы твой полковник?»
– «Нет, это я его уволил со службы».
На с. 57.
Обложка ежегодного альманаха «Верный Якоб» за 1917 г.
Надпись над гравюрой: «Видение». Подпись: Братство народов
предстпавляет идеал, который становится человечеству все более
понятным и желанным. Поэтому прогресс человечества неизбежно
должен переориентироваться со старого, изжитого общественного
мнения на новое. Прогресс столь же неизбежен, как то, что каждой
весной опадание последних сухих листьев и появление новых
листочков из быстро набухающих почек. И чем дольше оттягивается
этот переход, тем очевиднее его необходимость. (Толстой).
На с. 62.
27-летний Альфонс Паке во время своего второго путешествия
в Россию и Монголию (1908 г.)
На с. 67.
Ленин (наверху, в центре) среди своих соратников во время
празднования первой годовщины Октябрьской революции, 7 ноября
1918 г.
Рис. на с. 68.
Феликс Дзержинский как председатель ВЧК, 1918 г.
Рис. на с. 70.
Обложка книги Альфонса Паке «В коммунистической России.
Письма из Москвы».
Рис. на с. 74.
Слева: обложка книги Хеннинга Келера «Красная гвардия.
Воспоминания о пережитом в Советской России».
Справа: обложка книги «Белая гвардия против Красной
гвардии. Воспоминания лейтенанта Эриха Шёлля о подлинно
пережитом».
96
На с. 82.
Вскрытие массового захоронения в Везенберге (Лифляндия)
после отступления Красной Армии, весна 1919 г. Документальная
фотография из брошюры Эриха Кёрера.
Рис. на с. 86.
Слушание дела в одном из новых народных судов в
Петрограде 1918 г.
Набросок пером, выполненный неизвестным немецким
наблюдателем.
Рис. на с. 97.
Фотография сцены из спектакля по пьесе Альфонса Паке
«Шторм», поставленного в театре «Берлинер Фольксбюне»
режиссером Эрвином Пискатором.
97
Юрген Царуски
От царизма к большевизму
Германская социалдемократия и “азиатский
деспотизм”
В самоидентификации германской социал-демократии в первой
четверти ХХ столетия существенную роль играла Россия. Некоторые важные
решения о пути социалистического рабочего движения в Германии получили
импульс от изменений в этой стране или были с ней тесно связаны. И это
несмотря на то, а возможно, даже именно потому, что среди европейских
соседей Россия была самой чуждой.
Германская социал-демократия рубежа веков была растущим
движением в бурно индустриализирующейся стране. Массовую базу партии
составлял электорат сравнительно крупных городов, где она в 1912 г.
собрала более половины голосов 131. Организационно и интеллектуально
СДПГ была ведущей партией Социалистического Интернационала. Подъем
социал-демократического движения – вопреки законам Бисмарка против
социалистов – и промышленный взлет Германии питали прогрессистский
оптимизм, составлявший основу социалистической идеологии.
Экономически и политически отсталая Россия, аграрная страна с
самодержавным правлением царя, выглядела на этом фоне в темных тонах.
Недоверие к России и страх перед ней были давней традицией в среде
немецких левых. Со времен Священного союза царская империя считалась
воплощением реакции. Роль «жандарма Европы», которую она играла во
время и после революций 1848 г., закрепила и усилила эту оценку. Тем
большим стало восхищение социалистами, которые со второй половины XIX
века заявили себя решительными противниками царизма. «Мужчины и
женщины, которые боролись против этого колосса варварства, были для нас
131
Ritter G. A. Die Sozialdemokratie im deutschen Kaiserreich in sozialgeschichtlicher
Perspektive // Historische Zeitschrift. 1989. Bd. 249. S. 348, 350.
2
Stampfer F. Erfahrungen und Erkenntnisse. Köln, 1957. S. 103 –104.
98
святыми», –воспоминал социал-демократический журналист Фридрих
Штампфер 132.
Русские социалисты, эмигрировавшие в Германию, пользовались
много-сторонней поддержкой. Так, газета Искра, центральный орган русских
марксистов, начиная с декабря 1900 г. печаталась с немецкой помощью в
подпольных типографиях в Штутгарте, а затем в Мюнхене, и контрабандой
доставлялась в царскую империю, наряду с другими оппозиционными
изданиями и даже оружием 133. Фракция СДПГ в рейхстаге протестовала в
январе 1904 г. против гонений русских эмигрантов, живших под надзором не
только германских властей, но и русских полицейских шпиков 134.
В июле того же года судебный процесс в Кёнигсберге о нелегальном
провозе социал-демократических изданий в Россию завершился ничтожными
сроками тюремного заключения. Временами он превращался в трибунал над
царизмом и сотрудничавшим с ним прусским государством – прежде всего
усилиями Карла Либкнехта, который выступал защитником. Впрочем, его
мысль, что укрепление социал-демократического движения означает
преодоление фазы революционного терроризма в России, была опровергнута
тем, что в эти дни реакционный министр внутренних дел Плеве был убит по
решению организации эсеров. «Известие… – вспоминал Штампфер, –
вызывало бури аплодисментов, хотя теоретически “индивидуальный террор”
осуждался» 135.
.
133
Martow J. Geschichte der russischen Sozialdemokratie // Die Sozialdemokratie Rußlands
nach dem Jahre 1908. Berlin, 1926. S. 59; Löbe P. Der Weg war lang: Lebenserinnerungen.
Berlin, 1954. S. 52.; Brachmann B. Russische Sozialdemokraten in Berlin 1895–1914. Berlin
(Ost), 1962. S. 13; Scharlau W. B., Zeman Z. A. Freibeuter der Revolution: Parvus-Helphand:
Eine politische Biographie. Köln, 1964; Weill C. Deutsche und russische Sozialdemokraten um
die Jahrhundertwende // Internationale wissenschaftliche Korrespondenz zur Geschichte der
deutschen Arbeiterbewegung. 1979. Bd. 15. Поддержкой пользовался и либеральный «Союз
освобождения», эмигрантский орган которого печатался в Штутгарте в издательстве
Дитца.
4
Lösche P. Der Bolschewismus im Urteil der deutschen Sozialdemokratie 1903–1920. Berlin,
1967. S. 37.
5
См. описание событий одним из подсудимых: Paetzel W. Der Geheimbund des Zaren:
Erinnerungen an den Königsberger Prozeß 1904 // Vorwärts. 3.7.1929. Nr 306. Beilage. См.
также: Calkins K. R. Hugo Haase – Demokrat und Revolutionär. Berlin, 1978. S. 16-17.;
Trotnow H. Karl Liebknecht: Eine politische Biographie. Köln, 1980. Речь Либкнехта на
процессе опубликована: Liebknecht K. Gesammelte Reden und Schriften. Bd. I. Berlin, 1958.
S. 68–74. Stampfer F. Op. cit S. 106; Naarden B. Socialist Europe and Revolutionary Russia:
Perception and Prejudice 1848–1923. Cambridge, 1992.
99
Реакция на первую революцию
Когда в январе 1905 г. вспыхнула первая русская революция,
германскую социал-демократию охватила волна воодушевления. Повсюду
проходили манифестации и сбор денежных средств для русских
революционеров 136. Предстоящее свержение «деспотизма, отягощенного
коррупцией и преступ-лениями», приветствовали, как говорилось в
единогласно принятой в сентябре 1905 г. резолюции Йенского съезда партии,
«с радостным удовлетворением» 137.
Споры вызывал, однако, вопрос, какое значение имеют революционные
атаки на царизм для немецкого рабочего движения. В центре полемики
оказался вопрос о всеобщей стачке. В Бельгии, Швеции, Голландии и Италии
дело доходило до массовых стачек в связи с борьбой за избирательные права.
В Германии в начале 1905 г. массовая стачка развилась из спонтанного
протеста против произвольного переноса рабочей смены в Бохуме.
Забастовали более 200 тысяч горняков Рурской области. В целом в 1905 г.
был достигнут пик стачечной активности. Но симпатии к идее массовой
политической стачки, вызванные у левого крыла СДПГ влиянием русской
революции, повлекли за собой противодействие профсоюзов. На пятом
конгрессе профсоюзов Германии в конце мая 1905 г. подавляющим
большинством голосов была принята резолюция, которая объявила не
подлежащей обсуждению всеобщую стачку, «как она представляется
анархистами и людьми без какого бы то ни было опыта в области
экономической борьбы». Рабочих предостерегали, чтобы они не позволили
отвлечь себя от ежедневной кропотливой работы по укреплению
профсоюзной организации 138.
Это решение натолкнулось на суровую критику. Роза Люксембург
сочла его продуктом невежества обюрократившейся касты профсоюзных
чиновников и писала, что «прямо-таки “всеобщая нелепость” – выносить
приговор всеобщей стачке в целом, в то время как этот метод борьбы именно
136
Lösche P. Op. cit. S. 35-36; Schorske C.E. German Social Democracy. 1905-1917. The
Development of the Great Schism. Cambridge (Mass.) 1955, p. 36.
7
Protokoll über die Verhandlungen des Parteitages der Sozialdemokratischen Partei
Deutschlands, abgehalten zu Jena vom 17. bis 23. September 1905. Berlin, 1905. S. 141-142.,
359.
8 Braunthal J. Geschichte der Internationale. Berlin; Bonn, 1978. Bd. 1. S. 298–302;
Brüggemeier F.-J. Leben vor Ort: Ruhrbergleute 1889–1919. München, 1983. S. 211–217.
Grebing H. Arbeiterbewegung: Sozialer Protest und kollektive Interessenvertretung bis 1914.
München, 1985. S. 159.
9 Luxemburg R. Die Debatten in Köln // Sächsische Arbeiterzeitung. 1905. Nr. 123 (30 Mai),
124 (31 Mai); Luxemburg R. Gesammelte Werke. Berlin, 1972. Bd. 1, 2. S. 585; Nettl P. Rosa
Luxemburg. Köln; Berlin, 1967. S. 295.
100
в России находит небывало грандиозное применение, которое станет
поучительным и образцовым для
всего
рабочего мира» 139. Здесь
впервые прозвучала мысль, что
русское
развитие
может стать
образцом для международного
S. 104: ?????: ??????? ?? ????????, ????? ? ??????? ???????.
???? ?
?????? 13 ??????? 1913 ?? ???????? ??? ?????. ???? ??????. ???.??????? ?????
????
рабочего движения. Но большинству социал-демократов это показалось
несвоевременным. Даже председатель СДПГ Август Бебель, который в
дебатах о массовой стачке
выступал радикально, не желал ориентироваться на русский пример.
Тамошние обстоятельства были, по его мнению, слишком аномальны.
Достигнутый компромисс объявил массовую стачку только средством
обороны против наступления на свободу союзов и на всеобщее, равное
право выборов в рейхстаг.
Впрочем, профсоюзы добились соглашения о том, что в
случае политических стачек ответственность ложится
на партию, а профсоюзы ограничатся своего рода
дружественным нейтралитетом. Йенское решение
фактически выхолащивалось, СДПГ не хотела
«говорить по-русски». Новые призывы Розы
Люксембург учиться у революции в России остались без
заметных последствий, хотя на этот раз она стояла на
ораторской трибуне с авторитетом участницы сражений
– после того, как провела несколько месяцев в Польше и
была заключена там в тюрьму.
Такое отношение партийного съезда в Мангейме было противоречивым
только на первый взгляд. Социально-психологическую функцию русских
боев для СДП охарактеризовал Фридрих Штампфер: «Всякое желание
революции, которое не находило отклика внутри страны, разряжалось в
речах и статьях о подлости царских слуг и героизме революционеров» 140.
Сбивало с толку и то, что русские революционные герои находились в
жестоком внутреннем разладе, причем суть споров между большевиками и
меньшевиками адекватно представляли лишь немногие из немцев. «Этот
раздор такого рода, что немецкие товарищи никогда его не постигнут» 141, –
140
Stampfer F. Op.cit. S. 106.
Geyer D. Die russische Parteispaltung im Urteil der deutschen Sozialdemokratie 1903–1905
// International Review of Social History. 1958. Vol. 3. P. 217–218.
11
101
писал Карл Каутский Ленину в 1904 г. Неоднократные, повторявшиеся
вплоть до кануна Первой мировой войны попытки руководства СДПГ
объединить враждовавшие фланги русской социал-демократии завершились
неудачей.
После поражения революции и роспуска второй Думы летом 1907 г. от
России не исходило больше революционных импульсов. Карл Либкнехт
остался верен взятому обязательству и выступал в защиту политических
заключенных в России. Когда царь Николай II по случаю трехсотлетнего
юбилея дома Романовых объявил в 1913 г. амнистию, которая на них не
распространялась, Либкнехт инициировал чрезвычайно успешный сбор
подписей, который получил нашел отклик далеко за пределами социалдемократического круга, и завершился созданием «Немецкого общества
помощи политическим заключенным и ссыльным России». Для намеченного
на август 1914 г., но не осуществившегося конгресса Интернационала
Либкнехт подготовил меморандум о ситуации с политическими
заключенными в России.
Война против «русского деспотизма»
Есть некая трагическая ирония в том, что именно Либкнехт – самый
решительный противник войны среди социал-демократических депутатов–
благодаря своей антицаристской агитации способствовал упрочению образа
России, который в итоге склонил германских социал-демократов поддержать
военную политику имперского руководства и вотировать военные кредиты
при голосовании в рейхстаге 4 августа 1914 г.
Гуго Гаазе, председатель фракции СДПГ, в обоснование этого решения
сослался на то, что «для нашего народа и его свободного будущего... многое,
если не все, поставлено на карту в случае победы русского деспотизма,
запятнавшего себя кровью лучших представителей собственного народа» 142.
Могло создаться впечатление, что Германская империя ведет войну против
одной лишь России. Франция и Англия не упоминались, как и вступление в
нейтральную Бельгию. То, что для СДПГ война могла иметь оправдание
только как война против реакционной России,
учитывал в своей
информационной политике рейхсканцлер Бетман Гольвег, изображая свое
правительство поборником мира и переговоров, чтобы объявленная 30 июля
в России всеобщая мобилизация выглядела актом агрессии. Если до того во
многих городах еще проходили социал-демократические демонстрации
сторонников мира, теперь настроение начало меняться. Для тона партийной
142
Dokumente und Materialien zur Geschichte der deutschen Arbeiterbewegung. Reihe II .
Bd. 1. Berlin (Ost), 1958. S. 22-23. Гаазе только под нажимом большинства своих коллег по
фракции сделал заявление, которое не соответствовало его собственному убеждению, а
основывалось на проекте депутата Эдуарда Давида и дополнении Карла Каутского,
обращенного против всякой захватнической войны.
102
прессы стала типичной статья эссенской «Arbeiter Zeitung» от 3 августа: Если
теперь Германия «вследствие намерений России окажется под угрозой,
социал-демократы никому в стране не позволят превзойти себя в верности
долгу и готовности к самопожертвованию перед лицом того факта, что
грядет борьба с кровавым русским царизмом, известным миллионами
преступлений против свободы и культуры» 143.
Правда, новейшие исследования дают более дифференцированное
изображение настроений в народе и считают, что для одобрения военных
кредитов роль соглашательской готовности руководства СДПГ была важнее,
чем антицаристский дух. Но тем не менее антирусский аффект социалдемократии существенно способствовал ее готовности интегрироваться в
готовую к войне нацию. Уже 2 августа профсоюзы заключили гражданский
мир с предпринимателями, а 4 августа согласие фракции СДПГ в рейхстаге
на предоставление военных кредитов завершило создание фронта
национального единства.
Однако для интеграции социал-демократии мифа об антицаристской
оборонительной войне было недостаточно. Голосования все большей части
депутатов СДПГ против военных кредитов привели к расколу партии в
апреле 1917 г. и образованию Независимой социал-демократической партии
(НСДПГ). А на правом фланге СДПГ антирусский миф вскоре совместился с
социал-империалистическими представлениями о целях войны В целом
отношение германской социал-демократии к России в годы мировой войны
оставалось неопределенным. Когда пал царизм, лишился основы и миф
«освобождения», так что германской социал-демократии пришлось заново
определять свое отношение к России.
Февральская революция: воодушевление и разочарование
Известие о свержении царизма было воспринято немецкими рабочими
с энтузиазмом. НСДПГ на учредительном съезде в Готе в начале апреля
заявила о «восторженном преклонении», а руководство СДПГ вскоре тоже
приветство-вало «победу русской революции с пылким сочувствием».
Политическое крушение заклятого врага позволило в конце суровой и
голодной военной зимы пробиться росткам новых надежд на мир. Для СДПГ
отпал главный движущий мотив поддержки германской военной кампании.
S. 108: Приложение к журналу Der wahre Jacob, 11 мая 1917 г.
«Из лагеря для русских военнопленных в Германии»
Петроградский Совет в своем манифесте «К народам всего мира»
отметил, что немецким рабочим с первых дней войны пытались внушить:
поднимая оружие против самодержавной России, они защищают
европейскую культуру от азиатского деспотизма. Отныне нет больше и этого
Цит. по: Kruse W. Krieg und nationale Integration: Eine Neuinterpretation des
sozialdemokratischen Burgfriedensschlusses 1914/15. Essen, 1993. S. 73.
143
103
оправдания, поскольку демократическая Россия не угрожает свободе и
культуре 144. Требование «мира без аннексий и контрибуций» встретило
одобрение у сторонников социалистических партий Германии. НСДПГ
внесла аналогичную формулу в манифест своего съезда. Правление СДПГ
тоже присвоило петроградское требование, но без признания прав народов на
самоопределение. А Филипп Шейдеман с оглядкой на буржуазных
политиков во Временном правительстве России, стремившихся продолжать
войну, предостерегал от преждевременных надежд.
Его скепсис был обоснован, и не только из-за буржуазных русских
политиков. Многие русские социалисты видели в полуабсолютистской
Герма-нии воплощение реакционного государства, от которого необходимо
защищаться. Такой была позиция «революционных оборонцев», включая
меньшевиков в Петросовете. Сепаратный мир с Германией отвергался всеми
из опасения реставрации. В Германии лишь небольшая группа спартаковцев
призывала немецких рабочих следовать русскому примеру.
Только на фоне этого разочарования можно понять реакцию
германских социал-демократов на захват власти большевиками в ходе
Октябрьской революции. Партия Ленина рассматривалась как русская партия
мира. Эберт и Шейдеман в ноябре 1917 г. на ряде массовых собраний
требовали позитивного ответа Центральных держав на русскую готовность
заключить мир 145.
S.110: Карикатура в журнале Der wahre Jacob, 1917. S.
Борьба за мир в России: Почему ненависть братьев сильнее
Почему народ не един, когда владеет властью?…
всего?
Октябрь и начало левой критики большевизма
В то время как СДПГ в прагматическом стремлении скорее прекратить
войну на Востоке выносила за скобки идеологические разногласия с
большевиками, в НСДПГ намного лучше поняли значение Октябрьской
революции для международного социализма. Берлинская Mitteilungsblatt
заявила, что события в России – «решающее боевое крещение, которое
должно показать, может ли революционный социализм
уже сегодня
претворить свою теорию в экономическую и политическую реальность». Это
не русское только дело, и каждый пролетарий должен понять: «Tua res
agitur, о твоем деле идет речь!» 146.
144
Dokumente und Materialien, S. 579-580.
145
Lösche P. Op.cit., S. 103; Blänsdorf F. Friedrich Ebert und die Internationale // Archiv für
Sozialgeschichte 9 (1969). S. 340; Idem. S. 345; Eine russische Kundgebung an die deutschen
Arbeiter // Sozialdemokratische Parteikorrespondenz. 24.11.1917.
146
Eine entscheidende Wendung der russischen Revolution // Mitteilungs-Blatt. 18.11.1917.
Выборочно опубликовано: Naumann H. Revolutionäre Berliner Sozialdemokraten 1917/18 zur
Oktoberrevolution // Zeitschrift für Geschichtswissenschaft. 35. 1987. S. 915.
104
Первым скептически выразился о «боевом крещении» Каутский. Он
считал, что в России речь может идти лишь о буржуазной революции, а
социалистический переворот возможен только в высокоразвитом
индустриаль-ном обществе с политически опытным пролетариатом.
Оценивая
Октябрьскую
революцию,
он
соглашался,
что
пропагандировавшаяся большевиками диктатура пролетариата в наибольшей
степени отвечает требованиям классового положения рабочих. Но эта
политика грозит «крайне усилить расхождение между высоким пролетарским
стремлением и низким уровнем развития империи». Он предсказывал, что
диктатура пролетариата приведет к остановке производства, развалу
государственного аппарата и сепаратистским тенденциям.
Четыре недели спустя Александр Штейн, меньшевик, эмигрировавший
после революции 1905–1906 гг. в Германию, перевел критику политики
большевиков с теоретического уровня на конкретный. Так называемая
«диктатура пролетариата и беднейшего крестьянства» с первых же дней
оказалась диктатурой одной единственной партии – большевиков.
Переговоры о коалиции всех социалистических партий были сорваны из-за
неуступчивости Ленина и Троцкого. Штейн указывал на уничтожение
инакомыслящей прессы, произвольные аресты и репрессии, упразднение
свободы союзов. Со стороны большевиков раздавались угрозы распустить
Учредительное
собрание,
если
результаты
выборов
окажутся
147
нежелательными .
Критика большевизма Каутским и Штейном натолкнулась на
решительный отпор левого крыла НСДПГ. Революции делаются не в
замшевых перчатках и не с розовой водой, заявил Франц Меринг в реплике
на выступление Александра Штейна, а Клара Цеткин противопоставила
социологической теории развития Каутского аподиктическую констатацию:
«Обстоятельства и люди готовы к революции, если широкие слои народа
ощущают определенное положение вещей как невыносимое...» 148.
Большевики и раскол германской социал-демократии
В дебатах осени 1917 г. были уже прояснены основные позиции.
Социал-демократическая критика большевизма теоретически базировалась
на «каутскианстве», эволюционистском эскизе, согласно которому лишь
развитые индустриальные общества «созрели» для социализма.
Соответствующей политической формой борьбы за социализм была, по
.
147
Stein A. Demokratie oder Diktatur? // LVZ. 17.12.1917. Nr. 293; Idem. Sowjetrußland und
Europa. Karlsbad, s. a. [1936]. S. 33
148
Mehring F. Unter der Diktatur des Proletariats // Mitteilungs-Blatt. 16.12.1917; Zetkin С.
Der Kampf um Macht und Frieden in Rußland // Frauenbeilage der LVZ. 30.11.1917.
Опубликовано также: Zetkin C. Für die Sowjetmacht. Berlin (Ost), 1977.
105
Каутскому, парламентская демократия, которая, когда будет в наличии
«пролетарское
большинство»,
станет
инструментом
«диктатуры
пролетариата». Ленин и Троцкий посвятили прежнему теоретическому
гроссмейстеру Интернационала свирепые реплики 149.
Вторым основным компонентом социал-демократической критики
большевизма были актуальные корреспонденции о России оппозиционных
русских социалистов. В этом смысле Александр Штейн создал традицию,
сохранявшуюся до крушения Веймарской республики. Но Каутский и
меньшевики, которые пытались просветить своих товарищей за рубежом
относительно ситуации в России, находили в НСДПГ все меньший отклик.
Роза Люксембург в лишь посмертно опубликованной критике большевизма,
больше принимала в расчет достигнутое. Перед исторической заслугой
открытия пути для мировой революции, писала она в октябре 1918 г., не
существенны все отдельные заблуждения и ошибки большевиков.
Позиция социал-демократов большинства относительно большевиков
в первые девять месяцев после Октябрьской революции была своеобразно
разделена, подобно двум типографским столбцам: с одной стороны, с новым
русским правительством они связывали свои надежды на мир, с другой же,
должны были сознавать глубокий, принципиальный антагонизм с
большевиками. Если еще 1 декабря 1917 г. Эдуард Давид назвал в рейхстаге
новое русское руководство «демократическим правительством, всерьез
готовым к заключению мира», то настроение резко сменилось, когда
большевики в январе 1918 г., применив силу, распустили свободно избранное
Учредительное собрание. Это затронуло нерв социал-демократического
самосознания. Большевики «поступили с парламентом революционной
России совершенно так же, как царь с Думой», – такова была первая реакция
газеты Vorwдrts. Реакция НСДПГ была скорее слабой: Leipziger Volkszeitung
ограничилась сообщением без комментариев, а берлинский Mitteilungs-Blatt
после двух критических статей вернулся к старому курсу поддержки
большевиков 150.
Колебания вокруг Брестского мира
Schöler U. “Despotischer Sozialismus” oder “Staatssklaverei”? Die theoretische
Verarbeitung der sowjetrussischen Entwicklung in der Sozialdemokratie Deutschlands und
Österreichs (1917 bis 1929). Münster, 1990; Zarusky J. Die deutschen Sozialdemokraten und
das sowjetische Modell: Ideologische Auseinandersetzung und außenpolitische Konzeptionen
1917–1933. München, 1992. S. 50–57, 91-92.
149
150
Auflösung der Konstituante // Vorwärts. 21.1.1918. Nr. 216; Auflösung der russischen
Konstituante // LVZ. 21.1.1918. Nr. 17; Die Sünden der Bolschewiki // Mitteilungsblatt.
24.2.1918.
106
Социал-демократы следили с напряженным вниманием за
начавшимися в декабре 1917 г. в Брест-Литовске мирными переговорами
между Россией и государствами Центральной Европы. Однако их надежды
на «демократический мир без аннексий» не были с немецкой стороны
представлены за столом переговоров. Интересы германских властей
предствляли государственный секретарь Кюльман и генерал Макс Гофман.
Большевики противопоставили им
план, выходивший за рамки
традиционной дипломатии, сделав ставку на распространение импульса
мировой революции на Запад, как необходимую предпосылку сохранения
завоеваний русской революции. Троцкий, глава русской делегации на
переговорах, использовал их в первую очередь в пропагандистских целях.
Его план возник, когда в Вене началась волна забастовок, перекинувшаяся
затем на Германию и приведшая к январской стачке более чем миллиона
рабочих. В их требованиях содержалась прямая поддержка русской позиции.
Однако лидеры СДПГ Эберт, Шейдеман и Отто Бауэр, вставшие во главе
стачки вели дело к ее прекращению. Когда 9 февраля 1918 г. был заключен
так называемый «хлебный мир» Германии с Украинской Радой, Троцкий
заявил, что Россия выходит из войны. В глазах СДПГ большевики утратили
нимб миротворцев.
Под напором германского наступления Брестский мир был все-таки
подписан. Хотя речь шла par excellence о мире империалистическом,
грабительском и навязанном силой, фракция СДПГ после ожесточенных
внутрипартийных дебатов не отклонила его при обсуждении в рейхстаге, как
сделала это фракция НСДПГ, а воздержалась при голосовании. Военная
интервенция Антанты и убийство германского посланника в России фон
Мирбаха членом дружественной ей партии социалистов-революционеров в
июле 1918 г. укрепили позицию Эберта, который настаивал на соглашении с
буржуазными политиками, ибо считал альтернативой неконтролируемое,
революционное развитие: «Кто пережил события в России, тот не может в
интересах пролетариата желать, чтобы подобное развитие дел началось у
нас» 151.
Ядром социал-демократического «антибольшевизма» был страх перед
последствиями, которые могла повлечь за собой попытка пролетарской
революции: вторжение войск Антанты, гражданская война, остановка
производства, кризис снабжения, одним словом – хаос 152. Целью германской
внешней политики, в которой СДПГ принимала теперь активное участие,
было договориться с западными державами, ибо от большевистской России,
боровшейся против союзнической интервенции, нечего было ждать.
Ссылаясь на поддержку посольством Советской России революционной
151
Friedrich Ebert vor dem Parteiausschuß am 23.9.1918 // Protokolle der Sitzungen des
Parteiausschußes der SPD 1912 bis 1921. Hrsg. von Dieter Dowe. Berlin; Bonn. Bd.1 S. 586.
Эти аргументы использовал и Vorwärts. См.: Regierung Haase-Ledebour? // Vorwärts.
17.10.1918. Nr. 286.
152
Zarusky J. Op.cit. S. 85-95.
107
пропаганды и с оглядкой на Антанту германское правительство пошло 5
ноября на разрыв дипломатических отношений 153.
Ноябрьская революция и раскол Интернационала
Спустя несколько дней Германская империя пала. Собрание
берлинских рабочих и солдатских Советов выразило свое восхищение
русской революцией и потребовало восстановления отношений с ней.
Однако границы политических возможностей прояснились, когда
председатель НСДПГ Гуго Гаазе 15 ноября провел в качестве народного
уполномоченного по вопросам внешней политики переговоры с русским
коллегой Чичериным и Карлом Радеком. Совет народных уполномоченных
(СНУ) 18 ноября решил отсрочить восстановление диплома-тических
отношений 154. После неспокойных рождественских дней независимцы
вышли из СНУ, а после основания КПГ, январского поражения
революционных рабочих в Берлине и убийства Либкнехта и Люксембург
трещина между флангами социалистического рабочего движения в Германии
стала глубже, чем когда-либо ранее.
На международном уровне также проявился глубокий раскол. Попытки
реконструировать Социалистический Интернационал привели к созыву в
1919 г., Международной социалистической конференции в Берне, но она не
преодолела принципиальных разногласий, а лишь родила центристский
Интернационал, в который вошли австрийские и французские социалисты, а
в Германии – НСДПГ. Он попытался занять среднюю позицию между
большевизмом и реформистской социал-демократией 155.
153
Baumgart W. Deutsche Ostpolitik 1918: Von Brest-Litowsk bis zum Ende des Ersten
Weltkrieg. Wien; München, 1966. S. 151–154; Rosenfeld G. Sowjetrußland und Deutschland
1917–1922.Köln, 1984. S. 128–130; Scheidemann Ph. Memoiren eines Sozialdemokraten..
Dresden, 1928, Bd. 2. S. 252 -253.; Blücher W. Deutschlands Weg nach Rapallo: Erinnerungen
eines Mannes aus dem zweiten Gliede. Wiesbaden, 1951. S. 34; Nadolny R. Mein Beitrag:
Erinnerungen eines Botschafters des Deutschen Reiches. Köln, 1985. S. 118 –119.
24
Groß-Berliner Arbeiter- und Soldatenräte in der Revolution 1918/19: Dokumente der
Vollversammlungen und des Vollszugsrates: Vom Ausbruch der Revolution bis zum
1. Reichsrätekongreß. Berlin, 1993..S. 25 –26; Akten zur Deutschen Auswärtigen Politik.
Serie A: 1918–1925. Bd. 1: 9. November 1918 bis 5. Mai 1919. Göttingen, 1982. S. 23–31;
Die Regierung der Volksbeauftragen / Bearb. von S. Miller und H. Potthoff. Düsseldorf, 1969.
Bd. 1. S. 98 –99; Allgemeiner Kongreß der Arbeiter- und Soldatehräte Deutschlands: Vom 16.
bis 21. Dezember 1918 im Abgeordnetenhaus zu Berlin: Stenografische Berichte: Unveränderter
Nachdruck der Ausgabe Berlin, 1919 / Eingel. von F. Helm und P. Schmitt-Egner. Glashütten,
1972. Sp. 353–354.
155
Braunthal J. Geschichte der Internationale.Berlin; Bonn.1978. Bd. 2. S. 168.; Die Zweite
Internationale 1918/19: Protokolle, Memoranden, Berichte und Korrespondenzen. Berlin; Bonn,
1980. S. 18–33.
108
Вскоре
в
Москве
состоялось
учреждение
Третьего,
Коммунистического Интернационала, который быстро превратился во
второй полюс международного рабочего движения. Решающую роль в этом
сыграла программная определенность. Известная еще из предвоенного
времени социально-психологическая парадигма – проецировать на Россию
собственное, не проявившееся во всей полноте революционное стремление –
обновлялась и усиливалась 156.
Раскол НСДПГ на почве отношения к Советскому Союзу
S. 123: Der wahre Jacob, 1920. ?????? (?? ??????? ??????????).
???????: ??? ? ?????? ????????????, ?????? ???????? ???????????? ????.
?????: ?????? ??????? ?? ???????????? ????, ? ??????? ???????? ??? ????
???????.
Растущее чувство солидарности с Советской Россией было усилено
польско-советской войной 1920 г., которая рассматривалась радикальными
левыми как продолжение борьбы против интервенции Антанты. Ввиду
угрозы быть втянутым в войну германское правительство объявило
нейтралитет. Тем самым с точки зрения международного права становился
недопустимым провоз через немецкую территорию снабжения для обоих
противников. Однако фактически во внимание принимались только поставки
Антантой оружия Польше. Профсоюзы совместно с СДПГ, НСДПГ и КПГ 8
августа призвали рабочих-транспортников бойкотировать любые военные
транспорты. Контрудар подвергшейся нападению Советской России и
наступление Красной Армии на Варшаву, казавшееся неудержимым,
пробудили у радикальных левых новые революционные надежды. Ленин же
хотел «прощупать штыком», насколько созрела ситуация для революции в
Польше и Германии 157.
Хотя Красная Армия была отброшена, возросшая симпатия к
Советской России сохранялась. В работе Второго конгресса Коминтерна в
Москве в 1920 г. принимала участие (с целью прозондировать условия
вступления в него) группа видных деятелей НСДПГ, в которую входили
Вильгельм Дитман, Артур Криспин, Эрнст Деймиг и Вальтер Штёккер.
Дитман и Криспин возвратились решительными противниками, а Деймиг и
Штёккер – сторонниками присоединения партии к Коминтерну 158.
26
Leonhardt W. Völker hört die Signale: Die Anfänge des Weltkommunismus 1919–1924.
München, 1981. S. 12 ff.; Braunthal J. Geschichte der Internationale. Bd. 2. S. 185.
27
Zarusky J. Op.cit. S. 107–113.
109
Наряду с сформулированным на конгрессе «двадцать одним условием»
вступления, существенно урезавшим автономию отдельных партий, раздор
между делегатами НСДПГ посеяло их мнение об обстановке в России. Они
плыли туда на пароходе, где находились также 250 эмигрантов из Германии.
За день до окончания конгресса делегаты вместе с Густавом Хильгером,
руководителем службы попечительства о немецких военнопленных при
посоль- стве в Москве, поехали в Коломну, где обосновалась группа
эмигрантов. Немецкие рабочие были в высшей степени разочарованы
безнадежным положением завода локомотивов, где им предлагали работать,
и большинство их хотело поскорее вернуться на родину 159.
Дитман после возвращения в Германию переработал свои наблюдения
и собранную информацию в две статьи, которые увидели свет в центральном
органе НСДПГ газете Freiheit. Они произвели сенсацию, поскольку впервые
за длительный период в прессе партии была высказана откровенная критика
в адрес большевиков. Впрочем, статьи вызвали в равной степени как
одобрительное, так и отрицательное отношение 160.
Критики расценивали «двадцать одно условие» как выражение
диктатуры над пролетариатом, а отсюда было уже недалеко до того, чтобы
увидеть подобную же диктатуру в самом большевистском режиме. Левое
крыло, напротив, упрекало Дитмана в односторонности взгляда: недостатки
объяснимы последствиями мировой и гражданской войн, в общем же для
революционной массовой партии важен принцип:
«Солидарность с
Советской Россией при всех обстоятельствах».
Левые тем самым апеллировали к основному настроению, которое
доминировало среди членов партии как до польско-советской войны, так и
особенно под ее впечатлением. Во время предварительного голосования, в
котором участвовало около трети партийцев, было подано 133 665 голосов за
и 99 668 против вступления в Коминтерн. Но решать должны были делегаты
партийного съезда в Галле в октябре 1920 г. Насколько важна была для
НСДПГ оценка Советской России, показывает тот факт, что обе стороны
предоставили слово видным русским социалистам. Левые пригласили
председателя Коминтерна Григория Зиновьева, который на протяжении
четырех с половиной часов обрушивал на делегатов риторический
фейерверк. На стороне противников Коминтерна должен был выступить
Юлий Мартов. Поскольку он болел раком горла, его речь произнес
Александр Штейн. Она стала впечатляющим обвинением большевиков за
грубые преследования всех оппозиционных им социалистов. Однако эти речи
не могли уже существенно изменить вполне предвидимый результат: НСДПГ
Dittmann W. Erinnerungen. Typoskript im IISG Amsterdam, S. 1151.
Zarusky J. Op.cit. S. 118–120.
160
Dittmann W. Deutsche Arbeiter in Rußland // Freiheit. 31.8.1920; idem. Die Wahrheit über
Rußland // Freiheit. 1.9.1920. Idem. Die Pflicht zur Wahrheit // Freiheit. 8.9.1920; Zarusky J.
Op.cit. S. 122–124.
158
159
110
раскололась, ее большинство присоединилось к КПГ, число членов которой
возросло в результате с 79 000 до 448 500 161.
S. 126: Карикатура в Beilage zum Wahren Jacob, 26.
August 1921:
Из Москвы.
Рабочий: „Помогите, помогите, наш народ гибнет от
голода и болезней!“
Ленин:„Сначала мы должны разгромить Амстердамский
Интерна-ционал профсоюзов,тогда мы сможем побороть и
нужду в России“.
«Двухсполовинный Интернационал» и свободная Грузия
Съезд в Галле прояснил суть конфронтации между центризмом и
коммунизмом. Но для оставшихся в НСДПГ, как и для других европейских
левосоциалистических партий, существенная проблема сохранялась. В
феврале 1921 г. они собрались на конференцию в Вене, на которой
образовали Международное рабочее объединение социалистических партий,
немедленно иронически названное коммунистами «Двухсполовинный
Интернационал». Наиболее значительными среди его членов были наряду с
НСДПГ партии австрийских и французских социалистов. Последние в конце
1920 г. тоже остались в меньшинстве в результате партийного раскола. В
учредительном воззвании, написанном Фрицем Адлером, говорилось, что
Второй Интернационал погиб из-за своей несостоятельности в отношении
мировой война, а Третий Интернационал хочет «навязать социалистическим
партиям всех стран особую организационную форму, выросшую из
культурных условий, свойственных России» 162.
Это указание на особые русские условия должно было снять
принципиальный характер критики большевизма, чтобы не воздвигать
препятствий
для
всеобъемлющего
интернационального
единства
социалистов. Центристы отказывались признать, что это единство, которое
могло дать им возможность играть центральную роль, было не более чем
галлюцинацией. Характерным свидетельством непонимания истинного
положения вещей стало то, как конференция отреагировала на известие о
вступлении Красной Армии в Грузию.
161
Protokoll USPD-Parteitag Halle // Protokolle der USPD. Bd. 3. Glashütten i. T., 1976.
S. 144–179, 208–218.
32
Protokoll der Internationalen Sozialistischen Konferenz in Wien vom 22.–27. Februar 1921.
Nachdruck der 1921 erschienenen 1. Aufl. Berlin; Bonn, 1978. S. 5–8.
33
Kautsky K. Georgien: Eine sozialdemokratische Bauernrepublik. Wien, 1921.
34 Zarusky J. Op. cit. S. 136–138; Naarden B. Op. cit. P. 425–427.
111
В ходе российской революции республика заявила о своей
независимости, что в мае 1920 г. признало, согласно договору, и Советское
правительство. В Тифлисе, поддерживаемые подавляющим большинством
избирателей, правили социал-демократы, которые, в отличие от русских
меньшевиков, остались во Втором Интернационале. Карл Каутский по
приглашению грузинского правительства находился в течение нескольких
недель в этой закавказской стране и написал полный искреннего энтузиазма
отчет. Для него Грузия была противоположностью большевистской России,
образцовым примером социалистической политики в слаборазвитой стране
163
.
Грузинское правительство, социал-демократическая партия и
профсоюзы 21 февраля 1921 г. послали западным социалистам призыв о
помощи. Венская конференция была проинформирована о нем только 24
февраля. Чтобы избежать публичных дебатов, обсуждение было перенесено в
комиссию. Несмотря на возмущение присутствовавших русских
меньшевиков, в итоге появился лишь один протест в сослагательном
наклонении: «Если подтвердится, – говорилось в нем, – факт ведения
Россией войны против Грузии, это должно вызвать решительный протест
всего европейского пролетариата». Представитель Советской России в Вене
Бронский не дал разъяснений, а многие делегаты, в их числе член НСДПГ
Генке,
отказались принять факты к сведению. Только летом, когда
грузинское правительство давно уже было изгнано из страны, вторжение
подверглось не очень энергичному осуждению 164.
Германские правые социал-демократы, напротив, немедленно
выразили негодование. Большевики отныне оценивались им как
империалисты, действовавшие абсолютно в русле царской традиции. Тот
факт, что русские коммунисты немного времени спустя вынуждены были
введением
новой
экономической
политики
сделать
уступки
капиталистической хозяйственной механике, а в еще большей степени
известия о страшном голоде, поразившем Россию, оценивались ими как
доказательства полного провала большевистской политики. Их солидарность
(вместе с НСДПГ и профсоюзами они собирали денежные средства для
организации продовольственных транспортов) предназначалась русскому
народу, а не большевикам 165.
Рапалльский договор: между восточной и западной ориентацией
Польско-советская война и голод в России показали всю важность
достижения европейской стабильности и хозяйственного восстановления
России. Эти вопросы должны были обсуждаться на инициированной
.
35
36
Schöler U. Op. cit. S. 559–562; Zarusky J. Op.cit. S. 139–146.
Zarusky J. Op.cit. S. 102–104, 128–132.
112
британским премьер-министором Ллойд Джорджем Генуэзской конференции
1922 г. – первой для Советского правительства возможности выйти на
международную арену.. На исходе конференции, на встрече 16 марта в
Рапалло, Германия первой из крупных европейских держав дипломатически
признала Россию, та в качестве ответного шага отказалась от всех
вытекающих из Версальского договора репарационных выплат.
Восстановление упорядоченных отношений с Россией отстаивали с 1920 г. и
НСДПГ и СДПГ 166. Но их реакция на договор в Рапалло оказалась
разноречивой. Социал-демократические члены делегации в Генуе Виссель
(СДПГ) и Гильфердинг (НСДПГ), выступили за; рейхспрезидент Эберт и
вице-канцлер Бауэр опасались негативного воздействия на решение вопроса
о репарациях (эту озабоченность разделял и эксперт НСДПГ по внешней
политике Брейтшейд) 167. Напротив, левый орган НСДПГ, газета Leipziger
Volkszeitung приветствовал формирование германско-русского центра силы,
противостоящего Антанте. Это, впрочем, оставалось позицией меньшинства
168
. Общепризнанную большинством социал-демократов интерпре-тацию
Рапалльского договора нашел Герман Мюллер, который заявил в рейхстаге в
конце мая: «Договор открывает путь на Восток, но он, в сущности, может
иметь какие-либо последствия только в рамках испытанной политики
выполнения договоров с Западом» 169. Так, западная ориентация оставалась
внешнеполитической доминантой веймарской социал-демократии.
Советская Россия заключением Рапалльского договора прорвала свою
международную изоляцию и тем самым сумела извлечь, может быть,
наибольшую выгоду среди всех участников Генуэзской конференции.
Прежде в Москве испытывали основательные опасения, особенно по поводу
выдвинутого Ллойд Джорджем плана международного консорциума по
восстановлению России. Стремление большевиков найти поддержку в
международном рабочем движения встретилось с желанием Венского
Интернационала создать против европейского послевоенного кризиса
37
Rosenfeld G. Op-cit. S. 391; Schieder Th. Die Entstehungsgeschichte des Rapallo-Vertrags //
Historische Zeitschrift. 1967. Bd. 204. S. 584; Graml H. Europa zwischen den Kriegen.
München, 1982. S. 152; Kochan L. Rußland und die Weimarer Republik. Düsseldorf, 1957.
S. 55; Breitscheid R. Gewagtes Spiel // Sozialist, 22.4.1922. Nr. 15/16.
38
Eine deutsch-russische Bombe in Genua // LVZ. 18.4.1922.
Verhandlungen des Reichstags: Stenographische Protokolle. Bd. 355. S. 7677–7678.
40
An die Arbeiterparteien aller Länder! Aufruf des Büros der IASP vom 15.1.1922 //
Nachrichten der IASP, Wien, April 1921–Juni 1923 [Nachdr. Glashütten i. T., 1973]. Nr. 2,
Februar 1922. S. 1–2 [65–66.]
41
Die Fünfländer-Konferenz // Vorwärts. 28.2.1922.
42
Zarusky J. Op. cit. S. 147–148.
39
113
единый фронт социалистических партий 170. Второй Интернационал,
несмотря на большой скепсис, тоже не хотел полностью игнорировать
призыв к международной конференции трех Интернационалов 171. Но в то
время, как «Двухсполовинный» стремился ограничить повестку дня
экономическим кризисом в Европе и оборонительной борьбой против
реакции, для Второго Интернационала большую актуальность приобрела
тема политических преследований в России.
Вновь обретенное единство:
против процессов над социалистами в Москве
В начале 1922 г. голодовка арестованных социалистов в Москве, и
среди них ведущего меньшевика Федора Дана, послужила причиной
кампании солидарности западных и центральноевропейских социалдемократов 172. Незадолго до того, как 2 – 5 апреля 1922 г. в Берлине
состоялась конференция Исполкомов трех Интернационалов, стало известно
о намерении Советского правительства провести большой процесс против
руководства партии эсеров. Социал-демократы обоих флангов использовали
Берлинскую конференцию не только для выражения протеста против
вторжения в Грузию, но и, прежде всего, чтобы потребовать честного
процесса над социалистами-революционерами и защитить их от угрозы
смертного приговора.
В обмен на обещание принять участие в подготовке почвы для
Генуэзской конференции демонстрациями в поддержку всеобщей
нормализации отношений с Советской Россией, представители Коминтерна
признали за социал-демократами право направить на процесс собственных
адвокатов 173. Еще перед тем, как два члена НСДПГ– Теодор Либкнехт, брат
Карла Либкнехта, и Курт Розенфельд – вместе с бельгийским социалдемократом Эмилем Вандервельде прибыли в Москву, хрупкие попытки
достичь единства пришли 23 мая 1922 г. к внезапному финалу. Заседание
созванного Берлинской конференцией Комитета девяти после ожесточенных,
43
Protokoll der Internationalen Konferenz der
drei Exekutivkomitees. Wien, 1922 [Nachdr. Berlin; Bonn, 1980]; Zarusky J. Op.cit. S. 153–
155.
44
Nachrichten der IASP. 2. Jg., Nr. 5 (Juni 1922).
Jansen M. A Show Trial under Lenin: The Trial of the Socialist Revolutionaries, Moscow,
1922. The Hague; Boston; London, 1982. P. 272–273 .
46
Так у Троцкого, см.: Trotzki L. An den Pranger! (Zum Prozeß gegen die
Sozialrevolutionäre). Hamburg, 1922. S. 56.
45
114
отчасти личных стычек между представителями Второго и Третьего
Интернационалов завершилось уходом представителей Коминтерна 174.
Уже демонстрации по пути их следования, а, затем начало суда
прояснили троим адвокатам, что речь идет о показательном политическом
процессе, открывающем печальную советскую традицию. Поскольку защита,
вопреки берлинским договоренностям, была связана ограничениями,
обрекавшими ее на полное бездействие, подсудимые эсеры освободили своих
западных адвокатов от мандатов, и те уехали 175. Попытка Коминтерна
направить эффект от показательного процесса также против западной
социал-демократии и отбить у нее сторонников 176 потерпела неудачу.
Негодование обхождением с адвокатами было единодушным. Они
обжаловали угрозу смертных приговоров и призвали к международной
кампании солидарности с подсудимыми. Их поддержали социалдемократические партии Германии и профсоюзы, а также видные
европейские интеллектуалы, в том числе Максим Горький, Анатоль Франс,
Бернард Шоу, Сидней Вебб 177. Но призывы остались безрезультатными.
В начале августа 12-ти из 47 обвиняемых были вынесены смертные
приговоры, позднее приостановленные при условии, что партия эсеров не
будет больше предпринимать вооруженных акций. Берлинские отделения
СДПГ и НСДПГ, а также профсоюзная комиссия призвали провести
массовый митинг. В четырех местах сбора 22 августа социалдемократические ораторы, среди них Розенфельд и Либкнехт, должны были
говорить о московском процессе. Все собрания были, однако, сорваны
коммунистами. Газета Freiheit назвала их действия «погромом и террором
против товарищей по классу» 178.
Последние иллюзии центристов о возможном примирении с
коммунистами были рассеяны. В сентябре 1922 г. НСДПГ и СДПГ снова
объединились, а в мае 1923 г. в Гамбурге два Интернационала слились в
Социалистический Рабочий Интернационал.
47
Zarusky J. Op. cit. S.165-166.
Freiheit, 19.8.1922. Nr. 306; 23.8.1922.
49
Rote Fahne, 24.8.1930. Nr. 197.
48
115
Западная ориентация, Советский Союз
и социал-демократическая идентичность
Социалистическое рабочее движение было окончательно расколото на
два лагеря – социал-демократический и коммунистический. Разделение
проявилось и в сфере внешнеполитической. СДПГ стремилась преодолеть
последствия Версальского мира на пути переговоров. В качестве партнеров,
естественно, принимались в расчет прежде всего Англия и Франция. СДПГ
стала самой последовательной ориентирующейся на Запад политической
силой Веймарской республики и надежной опорой прозападной политики
канцлера Штреземана.
КПГ, напротив, настаивала на революционной ликвидации
Версальской системы. Для нее путеводной звездой на политическом
небосводе был Советский Союз. Пропаганда национального освобождения в
результате пролетарской революции неоднократно оказывалась в
непосредственной близости от риторики поборников близости от риторики
поборников национальной революции. Так было во время короткой фазы
«курса Шлагетера» летом 1923 г. и в «Программе национального и
социального освобождения» 1930 г. 179
По другую сторону политического спектра СССР рассматривался не
только правыми «национал-большевистами» 180, как партнер. Поиск прямой
поддержки со стороны России находил отголосок и у националконсервативных приверженцев «активной внешней политики» в
внешнеполитическом ведомстве 181 и, в первую очередь, у рейхсвера,
который начиная с 1920 г. в секретной кооперации с Красной Армией
занимался военными проектами и программами учебной подготовки,
запрещенными Версальским договором 182.
50
Dupeux L. «Nationalbolschewismus» in Deutschland 1919–1933: Kommunistische Strategie
und konservative Dynamik. München, 1985.
51
Sütterlin I. Die «Russische Abteilung» des Auswärtigen Amtes in der Weimarer Republik.
Berlin, 1994. S. 233–240.
52
См.: Zeidler M. Reichswehr und Rote Armee 1920–1933: Wege und Stationen einer u
ngewönlichen Zusammenarbeit. München, 1993.
53
Zarusky J. Op.cit. S. 198–208.
116
Когда СДПГ в конце 1926 г. раскрыла это тайное сотрудничество, она
атаковала не столько рейхсвер, сколько Советский Союз и прежде всего КПГ.
В конечном счете, СДПГ не изменила внешнеполитической системы
координат Веймарской республики. Так, социал-демократ Герман Мюллер,
когда вторично стал рейхсканцлером в 1928 г., уже в первый день своего
правления одобрил, хотя и без удовольствия, посылку немецких военных
пилотов для обучения в русский Липецк 183.
Тем не менее, германо-советские отношения пришли в
состояние глубокого кризиса. Впрочем, это не может
объясняться только западной ориентацией социалдемократии, но связано и с радикализацией
коммунизма, который внутри Советского Союза провел
насильственную коллективизацию сельского хозяйства
и форсированную индустриализацию, в то время как
Коминтерн пропагандировал теорию так называемого «социал-фашизма»,
объявлявшую социал-демократию главным противником. Только после
прихода нацистов к власти начались попытки сближения коммунистов и
социал-демократов под флагом политики «народного фронта», но они не
дали результата 184.
Наконец, пакт Гитлера и Сталина 1939 г. лишил иллюзий всех тех, кто
еще видел в Советском Союзе активного часового, противоборствующего
фашизму 185.
Перевод: Игорь Ермаченко
Гельмут Фляйшер
Ср., напр., дискуссию о группе сопротивления «Немецкий народный фронт» («Deutsche
Volksfront») в эмигрантском руководстве СДПГ: Der Parteivorstand der SPD im Exil:
Protokolle der Sopade 1933–1940. Bonn, 1995. S. 183–186. Об этой группе см.: Overesch M.
Hermann Brill: Ein Kämpfer gegen Hitler und Ulbricht. Bonn, 1922. S. 254–281.
54
55
Mehringer H. Der Pakt als grundlegende Weichenstellung für den deutschen Sozialismus //
Der Hitler-Stalin-Pakt: Voraussetzungen, Hintergründe, Auswirkungen. Wien, 1990. S. 119–130.
117
Между Марксом и
Лениным
Роза Люксембург и русская революция
Кайзеровская Германия в 1915 г. бросила Розу Люксембург в тюрьму за ее
решительную
и
активную
оппозицию
войне.
Документами
высокой
гуманистической культуры стали известные письма, которые она писала оттуда
своим друзьям. Но она создала свой особенный памятник мировой гражданской
культуры еще и тем, что перевела с русского на немецкий язык другое
свидетельство этой культуры – вышедшую в 1913 г. «Историю моего современника»
Владимира Короленко, – снабдив ее замечательным введением. В конце введения
стоят слова: «Написано в уголовной тюрьме Бреслау в июле 1918 г.»
Роза Люксембург вышла на свободу лишь несколько месяцев спустя, когда война
уже кончалась. Однако в январе 1919 г. она была схвачена контрреволюционной
солдатней и самым зверским образом убита. Позднее в том же году вышло в свет
произведение, которое она перевела. Ее введение – чудесный очерк о русской
литературе и ее месте в литературе мировой, которую она великолепно знала и очень
любила 186.
От близости к концу: возвращение к истокам
Начнем со слов, которые ведут к раздумьям о Достоевском и сразу же к
центру нынешних наших размышлений: «Такие шаблоны, как "реакционер"
или "прогрессист" сами по себе в искусстве мало о чем говорят». Но именно
подобные расхожие суждения о Достоевском и Толстом вызвали такую
нотацию:
«Достоевский в своих поздних произведениях – ярко выраженный
реакционер, мистик и ненавистник социалистов, разыгрывающий из
себя святошу. Русские революционеры нарисованы им как злобные
карикатуры. Мистические учения Толстого по меньшей мере отдают
реакционными тенденциями. И все же оба они воздействуют на нас в
своих произведениях будоражащим, возвышающим, освобождающим
образом. А это потому, что исходный пункт их суждений вовсе не
реакционен, что главное в их мыслях и чувствах господствует не
социальная ненависть, не жестокосердие, не кастовый эгоизм, не
стремление держаться за существующее, а, напротив, самая
великодушная любовь к человеку и глубокое ощущение
ответственности за социальную несправедливость. Именно реакционер
Достоевский – художественный заступник "униженных и
Люксембург Р. Введение к «Истории моего современника» Владимира
Короленко // Люксембург Р. О социализме и русской революции. Избранные
статьи, речи, письма. М.,1991. Далее страницы указываются в тексте.– Прим. ред.
186
118
оскорбленных", как гласит название одного из его произведений.
Только те выводы, к которым он, как и Толстой, каждый по-своему,
приходит, только тот выход, который они, как им кажется, находят из
общественного лабиринта, ведут на ложные пути мистики и аскетизма.
Но когда перед нами настоящий художник, социальный рецепт,
рекомендуемый им, – дело второстепенное; главное – это источник его
искусства, его живительный дух, а не та цель, которую он сознательно
перед собой ставит» (255–256).
То, как Роза Люксембург ставит в центр творчества Достоевского его
человечески-социальное восприятие, глубоко характерно для нее самой и к
тому же имеет судьбоносное значение для понимания того, что с ней вскоре
произошло.
«Достоевского, – пишет она, – до глубины души потряс тот факт,
что один человек может убить другого, что это может происходить
каждый день рядом с нами, посреди нашей "цивилизации", по
соседству с миром и согласием в нашем доме. Как для Гамлета
преступление его матери рвет все человеческие связи, а мир выходит
из своих рамок, так и Достоевский ощущает то же самое перед лицом
факта, что один человек может убить другого человека. Он не находит
покоя, он ощущает ответственность за это чудовищное преступление,
лежащую на нем, как и на каждом из нас. Он должен уяснить себе
психику убийцы, прочувствовать его страдания, его муки, вплоть до
самой сокровенной складки его сердца. Пройдя через все эти пытки, он
ослеплен страшным сознанием: убийца – сам несчастнейшая жертва
общества. И вот Достоевский голосом, в котором звучит ужас,
поднимает тревогу, он пробуждает общество из состояния тупого
равнодушия цивилизованного эгоизма, передающего убийцу в руки
следователя по уголовным делам, прокурора и палача или
отправляющего его в каторжную тюрьму и считающего тем самым
дело законченным. Достоевский заставляет нас пережить вместе с
убийцей его муки и в заключение уничтожающим ударом повергает
нас наземь. Тот, кто однажды прочел "Преступление и наказание", кто
мысленно пережил допрос Дмитрия Карамазова в ночь после убийства
его отца, и кто прочувствовал "Записки из мертвого дома", тот уже
больше никогда не сможет найти обратный путь в раковину улитки, в
которой обитают филистерство и самодовольный эгоизм. Романы
Достоевского – страшнейшее обвинение буржуазному обществу,
которому он бросает в лицо: настоящий убийца, убийца душ
человеческих – это ты!» (257–258)
Убийство и смертная казнь – чрезвычайно важный мотив и для
Короленко. Во время страшного голода начала 90-х годов он сам отправился
в пострадавшие области, чтобы принять участие в оказании помощи
голодающим. Он пережил здесь боль и возмущение, видя, с каким
119
равнодушием и даже жестокостью правящие круги и государственные
учреждения реагировали на чрезвычайную нужду, доведя дело до той черты,
когда разразилась «гроза народного гнева», которая по несчастью
обрушилась прежде всего на многих самоотверженных добровольных
помощников – сестер и врачей. Роза Люксембург подробно пересказывает
отчеты и впечатления Короленко, особенно его очерк «Холерный карантин»,
этот «потрясающий памятник столь же исторической, как и художественной
ценности» (269).
Карательные экспедиции царских властей против вожаков «холерных
бунтов» снова привлекли внимание к вопросу о смертной казни. Роза
Люксембург напомнила о том, что в старой России она была за обычные
преступления давно уже отменена. Но она стала беспощадно применяемым
оружием против врагов государства. «В нормальные времена эшафот был
только отличием, назначаемым за политические преступления», особенно со
времени оживления террористического движения в конце 70-х годов. Когда
же потом была разгромлена первая великая революция 1905 г.,
государственный террор стал свирепствовать беспредельно.
«Тогда Короленко поднял свой громкий голос протеста против
торжествующей реакции. Его серия статей, изданная в 1909 г. в виде
брошюры под названием "Бытовое явление", содержала все типичные
признаки его творчества. Точно так же как в его произведениях о
голодном и холерном годе, в ней не найти никаких фраз, никакого
громкого пафоса, никакой сентиментальности; в ней нет ничего, кроме
величайшей простоты и деловитости, это непритязательный сборник
фактического материала, писем казненных, заметок их сокамерников.
Но этот простой сборник материалов отличается глубоким
проникновением во все детали человеческих мучений в трепетное
биение истерзанного человеческого сердца, во все складки
общественного преступления, лежащего в каждом смертном
приговоре; он пронизан такой сердечной теплотой и высокой
нравственностью, что эта маленькая рукопись становится
потрясающим обвинением» (270).
В свое время Толстой был так потрясен этой статьей, что пожелал ее
распространения
в
миллионах
экземпляров.
Роза
Люксембург
противопоставила этому как жесткий контраст то, что одна немецкая
ежедневная газета в начале ХХ века провела среди виднейших
представителей искусства и науки опрос относительно смертной казни. В
результате, «цвет интеллигенции страны мыслителей и поэтов» с горячим
усердием высказался за смертную казнь, и Роза Люксембург заметила: «Для
мыслящего наблюдателя это было одним из симптомов, подготовивших коечто из того, что мы пережили в Германии во время мировой войны» (271). И
вслед за публицистом Короленко она провела соединительную линию с
другим
судьбоносным
явлением
–
русским
государственным
120
антисемитизмом: «Любимейшим объектом политики громоотвода на Востоке
было еврейское население, и пока еще под вопросом, до конца ли оно
сыграло эту свою благодарную роль». Роза Люксембург описывает
вмешательство Короленко в кишиневский процесс 1913 г. о ритуальном
убийстве, который закончился для реакционных сил России оглушительным
моральным поражением, «незадолго до того, как поднялся кровавый занавес
мировой войны» (272–273).
Короленко не был, в отличие от Розы Люксембург, политическим,
партийным деятелем. Его участие в протекавших событиях было стихийным
или фундаментально политическим. В фокусе его деятельности находились
формы гуманной и социальной культуры, образующие основание всякой
институциональной организованной и неорганизованной политики (в
обычном понимании этих слов). Роза Люксембург только потому сумела так
ясно выразить эту основную линию, что она была и ее собственной.
Короленко, для которого «политические партийные группировки, в
сущности, всегда оставались чем-то чуждым и отталкивающим», выразил
свое человечески-историческое кредо в форме «Сказания о Флоре, Агриппе и
Менахеме, сыне Иегуды», где речь идет о борьбе древней Иудеи против
Рима. Оно так звучит в молитве одного из протагонистов:
«И я верю,…что на земле наступит твое царство!.. Исчезнет
насилие, народы сойдутся на площадях братства, и никогда уже не
потечет кровь человека от руки человека» (274).
Роза Люксембург присоединила к этому свою собственную, политикоисторическую убежденность, что в России появится новая историческая
сила, которой будет «суждено вскоре поднять свою благотворящую руку,
руку труда, как орудие освободительной борьбы» (Там же).
В то время, когда она писала свое введение к книге Короленко,
Советская революция уже вывела страну из мировой войны. Страна
оказалась в опасной и двойственной ситуации – еще не в новом огненном
штурме гражданской войны, – а Роза Люксембург еще не сформировала из
скудных известий, полученных в тюрьме, своего первого, заглядывающего
далеко в будущее, критического суждения о русской революции и
революционной партии.
Организационные вопросы российской социал-демократии:
вопросы доктрины – вопросы характера
Короленко,
имея
в
виду
свое
украинско-польско-русское
происхождение, говорил, что его душой является тройная национальность, а
родину свою он нашел в русской литературе. Родившаяся в 1870 году, в том
же году, что и Ленин, еврейская полька Роза Люксембург, не испытывала
никакого антирусского аффекта и поначалу чувствовала себя соратницей в
российской социал-демократии. Ее родиной стало интернациональное,
121
подчеркнуто интернациональное социалистическое рабочее движение. Ее
«западная» история началась в 1889 г. с эмиграции в Швейцарию, а ее второй
(по выбору) родиной стала Германия: страна ее наивысших исторических
надежд, ее глубочайшей политической и человеческой боли, а затем ужасной
трагической гибели на 49-м году жизни, 15 января 1919 г.
Русский социализм, вступив на историческую сцену в период
революционной бури и натиска, оказался в большей мере, чем другие
национальные секции социализма, в эпицентре оживленных, страстных
споров о его предпосылках, возможностях, путях и принципах. Сразу же
после образования, большей частью за границей, легальных и полулегальных
рабочих организаций, воздействовавших оттуда на родину, в центр жизненно
важных дебатов выдвинулся «организационный вопрос», по которому
раскололись и мнения, и фракции. Одна из значительных теоретических – и
даже пророческих – работ Розы Люксембург появилась в 1904 г. сначала в
русской Искре, а потом в теоретическом журнале германской социалдемократии Neue Zeit, и была посвящена организационным вопросам
российской социал-демократии 187. То была одна из реплик, соседствовавшая
с репликой Льва Троцкого, на организационный план создания партии
«профессиональных революционеров», который развивал Владимир Ленин в
своей книге 1902 г. «Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения» и
продолжил в работе 1904 г. «Шаг вперед, два шага назад (Кризис в нашей
партии)» 188.
Марксизм вообще, рассматриваемый с позиций генеалогии, не является
«учением Маркса». Такого «учения» и быть не могло, поскольку Маркс
развивал с точки зрения практики, в которой сам активно участвовал,
подчеркнуто теоретическое мышление, призванное лишь давать отчет о
состоянии и развитии «истинно исторического движения» пролетариата в его
конфликте с классом капиталистов. «Теоретическими выражениями» этого
практического мышления могли стать только обобщающие протоколы (или
«аналогии») исторического опыта. Но в новых исторических условиях в
марксизме образовался совсем иной вид «самосознания». Поскольку
реальное движение рабочего класса не обрело уверенного и спонтанного
характера, а натолкнулось на тяжелые внешние препятствия, внутренние
ограничения и трудности, оно воздвигло над собой авторитативное учение –
«марксизм» – в качестве идеологической крепости, и обучение сторонников в
духе этого учения стало стержнем активизации практической энергии для
Ввиду отсутствия аутентичного русского текста все ссылки даны в русском
переводе по немецкому изданию: Luxemburg R. Organisationsfragen der russischen
Sozialdemokratie . // R. Luxemburg. Gesammelte Werke, Bd. 1. Erster Halbband. Berlin
1970. S. 422–444. Далее страницы указываются в тексте. – Прим. ред.
188 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 1–192; Т. 8. С. 185–414. См. также: Ленин
В.И. Шаг вперед, два шага назад. Ответ Н.Ленина Розе Люксембург // Там же. Т. 9.
С. 38–65. Статья, посланная К.Каутскому в журнал Neue Zeit, не была напечатана,
а рукопись возвращена автору. Русский перевод ее был впервые опубликован в
1930 г. – Прим. ред.
187
122
политической
борьбы.
Политическое
мышление
однозначно
ориентировалось теперь на решение общественных задач, и его руководство
приобрело доктринальный характер. Рабочее движение должно было
выполнить грандиозную, эпохальную «задачу» (или «миссию»), найти с
помощью «научной теории» правильный путь к исторической «цели» (даже к
«конечной цели») и двигаться по нему, сохраняя верность принципам, ничего
притом не «переоценивая» или «недооценивая», не делая иных «ошибок».
Более чем полвека после Марксовой прокламации 1844 г. следовало бы
– возможно, не в высокомерной манере Бернштейна – подвести итоги
свершениям и границам действий пролетариата, и, пожалуй, прийти к
скептическому взгляду на этот класс, подобному тому, к какому пришел
некогда Маркс в отношении «среднего класса». Следовало также дать себе
отчет в том, как тем временем центральная ось общеевропейской политики
(что проявилось в «объединительных» войнах 1859–1871 гг.) сместилась в
направлении чрезмерного развертывания в крупных государствах
национально-империальных сил. А вместо кризиса, ведущего к упадку и
гибели капиталистического способа производства, началось развитие
великого общеевропейского кризиса империй, в котором Маркс и Энгельс
давно уже видели опасность мировой войны. Политическая организация
рабочего класса, натолкнувшись на чрезвычайно сильное противодействие и
вступив в конфронтацию с военно-империальным государством, обрела
форму «пролетарской армии», усиливавшейся призывом в нее все новых
рекрутов. Роза Люксембург, как марксистка второго поколения, сама собой
вросла в этот идейно-доктринальный канон, и мы будем все снова и снова
наблюдать следы мышления в данных рамках.
Уже первый раздел статьи Розы Люксембург начинается с
напоминания о своеобразной и беспримерной задаче, выпавшей в истории
социализма на долю российской социал-демократии. А именно: «создать
социал-демократическую тактику, рассчитанную на классовую борьбу
пролетариата в абсолютистском государстве», и осуществить эксперимент
формирования социал-демократии без «непосредственного политического
господства буржуазии». Социал-демократии в России досталась задача
заменить целый раздел политического процесса и привести пролетариат «из
состояния политической атомизации прямо… к высшей форме организации
сознательно борющегося класса», миновав «превращение его в политическое
сырье, которое обычно создается буржуазным обществом». Именно поэтому
«организационный вопрос» так труден для русской социал-демократии (424).
Свою убежденность Роза Люксембург черпала не из умозрительной
модели о будущем капитала, а из жизненного опыта современного ей
рабочего движения. Студенткой в Цюрихе она установила связи с группами
русских и польских эмигрантов-социалистов. Поскольку польская группа
вокруг журнала Sprava Robotnisza ориентировалась на независимость
Польши, а Роза Люксембург хотела остаться в составе русского движения, в
1894 г. произошел раскол, и она приняла участие в основании собственной,
интернационалистской польской партии, объединившейся затем с литовской
123
группой. Защитив диссертацию об индустриальном развитии Польши, она
переехала в 1898 г. в Берлин, и с тех пор действовала прежде всего в
германской социал-демократии. Ее духовной родиной была, однако, не
столько партийная организация. Скорее, ею было движение, к которому
высоко интеллектуальная и сильно чувствующая женщина была жизненно
привязана. Она была не только публицистом и преподавателем в партийной
школе, но и страстным, талантливым оратором.
Названная статья Розы Люксембург (1904 г.) была ответом на план
Ленина о переходе российской социал-демократической партии от
раздробленных кружков к централизованной организации, которая
необходима для единого политического действия масс в масштабах всей
страны. «Подчеркивание идеи централизма, – писала она, – было
лейтмотивом Искры в ее трехлетней блестящей кампании по подготовке
последнего, действительно учредительного съезда. Та же идея овладела всей
молодой гвардией социал-демократов России». Однако, продолжала она,
«книга товарища Ленина («Шаг вперед, два шага назад» – Прим. ред.),
одного из выдающихся руководителей и борцов, является систематическим
изложением взглядов ультрацентралистского направления в русской
партии.
«Здесь отчетливо и ярко выразилась тенденция не считающегося
ни с чем централизма, жизненным принципом которого является, с
одной стороны, резкое выделение и отделение организованных частей
определенных и действующих революционеров от окружающей их,
хотя и не организованной, но революционно активной среды, а с
другой – строгая дисциплина и прямое, решающее и определяющее
вмешательство центра во все проявления жизни местных организаций
партии… Согласно этому, ЦК является единственным активным ядром
партии. А все остальные организации – его исполнительными
инструментами» (425–426).
Критик не подвергает сомнению то, что социал-демократия в России
должна стать не расхлябанной федерацией, а обязательно «единой,
компактной рабочей партией Российской империи». Она призывает
поразмышлять об этом:
«С точки зрения формальных задач социал-демократии как
боевой партии централизм ее организации представляется изначально
непременным условием, от выполнения которого прямо зависят
боеспособность и действенность партии. Однако специфические
исторические условия борьбы пролетариата гораздо важнее
формальных требований, предъявляемых каждой боевой организации.
Социал-демократическое движение – это первое движение в истории
классовых обществ, которое во всех своих проявлениях, при любом
ходе событий рассчитано на организацию и самостоятельное прямое
действие масс. В этом плане социал-демократия создает совсем иной
тип организации, чем прежние социалистические движения, например,
124
якобинско-бланкистского
типа.
Ленин,
по-видимому,
это
недооценивает, поскольку он в своей книге… полагает, что
революционный социал-демократ – это ничто иное, как якобинец,
неразрывно связанный с организацией классово сознательного
пролетариата … Он забывает, что это приведет к полной переоценке
организационных принципов… Условия социал-демократического
действия являются принципиально иными. Оно исторически вырастает
из стихийной классовой борьбы и движется в рамках диалектического
противоречия, в условиях, когда политическая армия сама
рекрутируется лишь в ходе борьбы и только в ходе борьбы осознает
свои задачи» (427-428).
Уясняя для себя и для читателей глубокий смысл того, что собственно
означает социалистическая самоорганизация рабочего класса, Роза
Люксембург признается и самой себе и своим оппонентам, что в России еще
не может быть достаточных «условий» для такого «диалектического»
единства автономных движений и объединяющей их организации. Говоря
кратко: это стало бы возможным при «наличии значительного слоя
пролетариев, уже обученных в ходе классовых боев, а также их мобильной
способности к действию под влиянием указаний открытых партсъездов,
партийной прессы и т.п.». Первая предпосылка лишь начинает здесь
складываться, вторая будет реализовано только в рамках политической
свободы.
«Тем более неожиданно противоположное убеждение Ленина в
том, что в России уже существуют все предпосылки для организации
большой и в высшей степени централизованной рабочей партии. О
чересчур механическом представлении относительно социалдемократической
организации
свидетельствуют
и
слишком
оптимистический возглас, что теперь уже не пролетариат, а некоторые
интеллектуалы в русской социал-демократии должны быть воспитаны
в духе организации и дисциплины,… и восхваление воспитательного
значения для пролетариата фабрики, которая приучает его к
„дисциплине и организации“. Такую дисциплину, которую имеет в
виду Ленин, навязывают рабочим не только фабрика, но и казарма, а
также современный бюрократизм, короче – общий механизм
централизованного буржуазного государства» (430).
Критик Ленина считает просто неверным его представление, что,
поскольку господство большинства просвещенных рабочих неосуществимо,
его можно «временно» заменить «передачей» диктатуры партийному
Центральному комитету. Но вопрос ведь вовсе не в том, что с точки зрения
доктрины верно или «неверно»? Роза Люксембург ссылается на то, что в
истории рабочей политики нередко решающие инициативы возникали без
плана и не по воле руководства.
125
«Боевая тактика социал-демократии вообще не "придумывается",
а создается в результате целого ряда экспериментальных, часто просто
стихийных классовых выступлений. И здесь бессознательное
опережает сознательное, а логика объективного исторического
процесса опережает субъективную логику его носителей» (432).
Положение самого критика становится двусмысленным, когда Роза
Люксембург начинает противопоставлять субъективно бессознательное и
объективную логику процесса. В этом ее очерке революционной классовой
политики не хватает чего-то очень важного – и не только концептуально. Не
хватает самого класса, на который Люксембург и Ленин, как представители
образованного сословия, ссылаются весьма различным по характеру образом.
Роза Люксембург сама начинает разговор об этом «академическом
элементе», который занимает в рабочем классе такое ненадежное положение.
«Говоря абстрактно, можно лишь утверждать, что "академик" 189,
как вышедший из рядов буржуазии и чуждый по своему
происхождению пролетарию элемент, может прийти к социализму не в
соответствии со своим классовым восприятием, а только вопреки ему,
посредством его преодоления на пути идеологии. Поэтому он скорее
склонен к оппортунистическим уклонам, чем образованный
пролетарий, которому, – коль скоро он не потерял живую связь со
своей пролетарской материнской почвой, – его непосредственный
классовый инстинкт является предпосылкой надежной революционной
позиции. О том, в какой реальной форме проявится склонность
"академика" к оппортунизму, какой конкретный облик примут в
особенности организационные тенденции, зависит всякий раз от
конкретной среды того общества, о котором идет речь» (436–437).
Причину большинства идейных промахов – и не только у
интеллектуалов – Роза Люксембург видит в буржуазном парламентаризме.
Став парламентариями, "академики" отчуждаются от пролетарской массы.
Не менее сомнительным представляется контингент полуобразованных в
рабочей политике:
«Наконец, тот же парламентаризм с ростом рабочего движения
превращает его в трамплин для политической карьеры и часто
становится прибежищем для буржуазных честолюбцев и неудачников»
(437).
В немецком языке этот термин обозначал человека, получившего высшее
образование.– Прим. ред.
189
126
Мы видим из этих фрагментов, что политические и партийносоциологические координаты оставались еще нечеткими. Из буржуазии
вышли, пожалуй, Фридрих Энгельс и Роза Люксембург, но не Маркс или
Ленин. Для образованных буржуа, а особенно для практических
интеллигентных профессий нужна специальная рубрика. Не было ли уже
идеологической аберрацией, когда в эпигонском марксизме «пролетарское»
(и пролетарско-революционное) стало мерилом всяческого прогресса? В этом
пункте протесты Бернштейна против некоторых пролетарских «царедворцев»
были вполне убедительны. Утверждение, что именно пролетарский класса
начнет новую эпоху человеческой истории, – эта скорее смелая, чем солидно
обоснованная проекция «Коммунистического манифеста» – стала
величайшей мистерией марксизма, который своей рабочей политикой
невольно обрек себя на отчаянно оборонительную позицию. Это трагическое
несоответствие в высшей степени внутренне затронуло Розу Люксембург
именно потому, что ее лояльность по отношению к рабочему классу была
предельно искренней. Провозглашение пролетариата революционным
классом новой исторической эпохи могло быть поначалу актом отчаянного
мужества. По истечении Марксова века это вытекало скорее из
необходимости. И, пожалуй, никто так убедительно не описал этого
бедственного противоречия, чем Роза Люксембург (в 1918 г. при основании
новой революционной классовой партии): если пролетариат не выполнит
свой классовый долг (!) и не осуществит социализм, нам всем предстоит
гибель. Таким образом, радикально изменились и вся мотивация «дела
социализма», и взгляд на рабочее движение.
Но социальная революция могла еще явиться «главной битвой» эпохи.
Из обращения к революции и интеллигенции Роза Люксембург обрела еще
один дополнительный аспект для своей критики Ленина. Она заключила, что
ничто не может действенно спасти движение от оппортунистического
злоупотребления со стороны «честолюбивой интеллигенции», кроме
«революционной самодеятельности рабочего класса». Она даже предвидела,
что Ленин со своей – все же «социалистической» руководящей
революционной ролью – может оказаться в тяжелом положении по
отношению к (буржуазной) интеллигенции:
«Не забудем, что революция, накануне которой мы находимся в
России, является не пролетарской, но буржуазной революцией, которая
сильно изменит весь сценарий социал-демократической борьбы.
Поэтому и русская интеллигенция очень быстро наполнится ярко
выраженным буржуазным классовым содержанием. Если ныне социалдемократия
представляется
единственным
вождем
русских
революционных масс, то назавтра после революции буржуазия, и в
первую очередь ее интеллигенция, захотят превратить массы в
пьедестал своего парламентского господства» (440).
Далее Роза Люксембург отдается своей надежде, что социалдемократия, как «прибежище самых различных недовольных элементов»,
127
станет постепенно «подлинной партией народа против ничтожного
меньшинства господствующей буржуазии» и при этом включит в ряды
пролетарского действия и «непролетарский оппозиционный дух». Аксиома
авангардизма пролетариата остается, таким образом, неоспоримой и должна
найти подтверждение в Германии, где уже задают тон «мощные обученные
пролетарские боевые группы социал-демократии, способные повести за
собой в революцию деклассированных и мелкобуржуазных попутчиков». И
столь же нерушимо должна в дальнейшем действовать ориентация на
«конечную цель»:
«Всемирно-историческое наступление пролетариата до его
победы это процесс, особенность которого состоит в том, что здесь
впервые в истории народные массы должны сами и против всех
господствующих классов осуществить свою волю, выйдя за пределы
современного общества» (442).
В заключение речь снова заходит о социал-демократии, которая
стремится «уберечь поднимающееся с надеждой и жизнерадостностью
русское рабочее движение от ложных шагов посредством опеки со стороны
всезнающего и всевидящего Центрального комитета». Роза Люксембург дает
этой тенденции аллегорическое истолкование, заимствованное из
феноменологии революционного «Я» в его борьбе против абсолютизма,
влияние которого затем все же проникает внутрь революционной души, – что
свидетельствует о том, сколь много непонятого остается в исторических
событиях.
«Раздавленное русским абсолютизмом "Я" отвечает мстительным
реваншем: в своем революционном мире идей оно само себя сажает на
трон и объявляет себя всемогущим – как комитет заговорщиков от
имени несуществующей "воли народа"… Наконец, на арене появляется
еще более легитимное дитя исторического процесса – русское рабочее
движение, которое чудесным образом пытается впервые в русской
истории выразить истинную волю народа. Но теперь "Я" русского
революционера быстро становится на голову и вновь провозглашает
себя всемогущим вершителем истории – на сей раз в роли высочайшего
повелителя – Центрального комитета социал-демократического
рабочего движения. Смелый акробат не замечает однако, что
единственный субъект, которому теперь досталась эта роль
руководителя, является "массовым Я" рабочего класса, которое
притворяется, будто всегда способно не только делать ошибки, но и
само научиться исторической диалектике. И, наконец, мы ведь сами
себе откровенно признаемся: ошибки, которые делает действительно
революционное рабочее движение, исторически несравненно полезнее
и ценнее, чем непогрешимость самого лучшего ЦК» (443–444).
128
Действительно ли «смелый акробат» Ленин «не заметил» чего-то
важного, или его личность, личный характер, а также корпус партийных
офицеров с их реальным социальным характером, просто полагали важным
нечто другое? В 1904 г. еще не было очевидным то, что проявилось три года
спустя, когда чрезвычайные конгресс Социалистического Интернационала
прошел под знаком его борьбы против угрозы войны, а Роза Люксембург в
том же 1907 г. была вынуждена провести два месяца в тюремном заключении
за «призывы к насилию» в ее речах во время дебатов о «всеобщей стачке».
Катастрофа как антракт:
Низвержение в чудовищность мировой войны
«Собственную способность Розы Люксембург превращать энергию в
революционное действие она в такой степени перенесла – как ожидание и
надежду на массы, что считала их способными противостоять опасности
войны. Когда же война в 1914 г. разразилась, ее мир рухнул», – утверждает
Сусанна Гильман, издавшая сборник с претенциозным названием «Работы по
теории спонтанности» 190. Здесь не место приводить страстные высказывания
Розы Люксембург –гражданки мира – о чудовищном значении войны. О том,
сколь сильно она потрясла не только ее мышление и внутреннее восприятие,
но и всю ее жизнь, можно заключить на основе следующих фактов. Еще в
далеком преддверии войны, в феврале 1914 г. она была осуждена к году
тюрьмы за речь против милитаризма, с которой она выступила во
Франкфурте. Тюремный срок был полностью отбыт с февраля 1915 по
февраль 1916 г. Уже в июле 1916 г., после антивоенной первомайской
демонстрации Роза Люксембург была снова брошена в тюрьму по формуле
«Schutzhaft». Она находилась в заключении сначала в Берлине, потом близ
Познани, а с июля 1918 г. в Бреслау. Здесь были написаны обе работы,
которые стоят рядом как комментарии к Ветхому и Новому заветам
революционной России: уже рассмотренный нами очерк о Короленко и
фрагмент о начальной фазе Советской революции, который нам предстоит
рассмотреть 191. Лишь накануне 9 ноября она вышла из кайзеровской тюрьмы
и попала в условия «новой свободы» и одновременно в зону смертельной
опасности германской Ноябрьской революции.
190
Schriften zur Theorie der Spontanität. Hrsg. v. S.Hillmann. Hamburg 1970, S 235.
«Рукопись о русской революции» Роза Люксембург не предназначала для
печати. В 1922 г. ее опубликовал исключенный из КПГ Пауль Леви с пространным
антикоммунистическим комментарием: Luxemburg R. Die russische Revolution. Eine
kritische Würdigung. Aus dem Nachlass hrsg. u. eingel. v. Р.Levi . Berlin, 1922.
Рукопись многократно переиздавалась. В русском переводе впервые полностью
опубликована в журнале Вопросы истории (1990, №2). Цитируется по книге:
Люксембург Р. О социализме и русской революции. Далее страницы указываются
в тексте. – Прим. ред.
191
129
Поэтому мы излагаем сначала критический взгляд со стороны на
революцию в соседней стране, а затем взгляд Розы Люксембург на
собственную, германскую революцию.
Русская революция: светлый пример, грозящий рок
Краткая фраза введет нас сразу в центр проблематики, в которой
заключены необозримые следствия: «Русская революция – величайшее
событие мировой войны» (306). Возможно, эта ссылка на мировую войну
имела сначала лишь смысл указания времени. Но в нем был заключен и более
глубокий подтекст: Советская революция не только «разразилась» посреди
войны, она из нее выросла, получила от нее значительную часть своей
революционной энергии и не в последнюю очередь была попыткой
вырваться из этой войны. Nota bene: из этой, империалистической войны! –
и это с объявленной интенцией превратить ее в другую войну, в гражданскую
войну эксплуатируемых против господствующих классов России и всей
Европы, даже всего мира. Революция Ленина была поэтому продолжением
войны не совсем другими средствами.
Но тогда, когда Роза Люксембург писала свой очерк, это отступало еще
на задний план, и острая критика, которой она подвергла большевистское
правление, еще не достигла своей радикальности. Ибо она прежде всего
исполнена пафоса в связи с тем, что одна из партий революционного
рабочего движения прорвала этой революцией обман народной войны. Это
действие – разительный контраст «фатальной инертности немецких масс» и
социал-демократии
большинства.
«Несостоятельность
германского
пролетариата и оккупация России германским империализмом» явились, по
определению Розы Люксембург, настоящим всемирно-историческим
скандалом, особенно из-за тех роковых последствий для российского
революционного процесса: он оказался брошенным на произвол судьбы.
1. Похвала революции
Роза Люксембург предельно далека от мысли порицать партию Ленина
за ее революционный максимализм. Напротив. Революция против войны
находит свое высшее оправдание в том, что она позитивно продвинулась
вперед к революции за социализм.
«В этой ситуации… большевистскому направлению принадлежит
историческая заслуга, что оно с самого начала провозгласило и
проводило с железной последовательностью ту тактику, которая одна
лишь могла спасти демократию и толкать революцию вперед. „Вся
130
власть исключительно в руки рабочих и крестьянских масс, в руки
Советов“ – таков был действительно единственный выход из трудного
положения, в каком оказалась революция; то был удар мечом, который
разрубил гордиев узел, вывел революцию из теснины и раскрыл перед
ней широкий простор для ее беспрепятственного дальнейшего
развития…
Большевики в качестве цели взятия ими власти тотчас же
выдвинули самую полную последовательно революционную
программу: не защита буржуазной демократии, а диктатура
пролетариата ради осуществления социализма. Их непреходящая
историческая заслуга состоит в том, что они впервые провозгласили
конечной целью социализм, как непосредственную программу
практической политики…
Партия Ленина была единственной, которая поняла задачу и долг
истинно революционной партии, обеспечив продолжение революции
выдвижением лозунга „Вся власть в руки пролетариата и
крестьянства!“…
Ленин, Троцкий и их товарищи в полной мере проявили
мужество, решительность, революционную дальновидность и
последовательность, на какие только способна партия в исторический
час. Большевики были олицетворением революционной чести и
способности к действию, которые утратила социал-демократия Запада.
Их Октябрьское восстание было не только спасением русской
революции, но и спасением чести международного социализма» (311,
313–314).
Какой же была «историческая ситуация»? Роза Люксембург, правда,
однажды говорит о ней как о ситуации эксперимента, о «первом всемирноисторическом эксперименте с диктатурой рабочего класса»(308). Революция
была, конечно, попыткой, но она не имела ничего общего с произвольно
назначенной апробацией или с «забеганием вперед». Как впоследствии,
оглядываясь назад, заметил сам Ленин, она была отчаянной попыткой
вырваться из отчаянной ситуации как во всемирно-политическом, так и в
конкретно-ситуационном смысле, причем последнее преобладало. Формулу
Розы Люксембург (об этой формуле сейчас и пойдет речь) многие считали
просто классической, но в ней она одновременно факт русской революции
был поднят этот на высочайшую ступень всемирно-исторического
обобщения:
«Реальная ситуация русской революции привела через несколько
месяцев к альтернативе: победа контрреволюции или диктатура
пролетариата, Каледин или Ленин. Таково было объективное
положение, которое складывается очень скоро в любой революции,
когда проходит первое опьянение, и которое в России выросло из
конкретных жгучих вопросов о мире и земле, не находивших решения
в рамках «буржуазной» революции.
131
Русская революция лишь подтвердила этим основной урок
всякой великой революции, жизненный закон которой гласит: либо она
должна очень быстро и решительно рвануться вперед, сокрушая
железной рукой все препятствия и выдвигая все более далеко идущие
цели, либо она будет очень скоро отброшена назад, за свой слабый
исходный пункт и задавлена контрреволюцией. В революции не может
быть остановки, топтания на месте, самоограничения первой же
достигнутой целью, И тот, кто пытается перенести на революционную
тактику доморощенную премудрость из парламентских войн мышей и
лягушек, показывает только, что ему толь же чужды психология
жизненный закон самой революции, как и весь исторический опыт, что
они для него – книга за семью печатями» (311–312).
Роза Люксембург приводит исторические доказательства из
Английской революции ХVII и Французской революции XVIII веков и
стремится – против Каутского – еще более закрепить свою позицию:
«Естественный закон» революции требует быстрого решения:
«Либо локомотив на всех парах движется вперед до крайней
точки исторического подъема, либо он откатывается в силу
собственной тяжести назад, снова в исходную низину, беспощадно
увлекая за собой в пропасть тех, кто своими слабыми силами пытается
удержать его на полпути» (313).
Сильные слова, поражающие картины, своеобразно утрированные
понятия. Что же это была за революция, трудное «объективное положение»
которой навязывает ее описанию и анализу такой трудный язык? Троцкий
издевался над Каутским, критика которого претендовала стать вкладом в
«естественную историю революции». Но, может быть, в природе этой
революции «объективно» обосновано то, что ее – критически или
утверждающе – можно было описать только при помощи языка природных
процессов, но не языка общественно-человеческой практики? Исторический
характер революции заключатся по сути дела в том, в какой пропорции ее
негативная сила, сила разрушения и изъятия, находится к силе позитивнопродуктивной, организующей и социально-интегрирующей.
В начале деятельности Маркса и Энгельса, в 1844–1845 гг., ими была
высказана очень важная мысль о том, каким образом грядущий социальный
переворот современного им общества продолжит не только французскую
политическую революцию, но и английскую индустриальную революцию, ее
цивилизаторские и социально-интегративные потенции 192.
Это Фридрих Энгельс ввел Маркса в мир индустриальной революции, Свидетельством служат написанные Марксом в 1844 г. «Критические заметки к статье
"Пруссака" "Король Прусский и социальная реформа"». В них говорится о
«революции с политической душой», но подчеркивается, что там, где социализм
192
132
Раздумья государственной пленницы Розы Люксембург движутся в
координатах социально гетерогенных народных и протестных революций, в
которых не доминирует цивилизационно-революционная производительная
сила, а дело идет больше о захвате, изъятии и переделе. Ее революционное
мышление находится, так же как и она сама, в своеобразном плену – как и
русская революция в сфере влияния эпохи мировой войны. Оно движется не
по долговременному проспекту революции социально-цивилизаторского
развития, в которой обретают свободу конструктивные элементы более
высокого способа обобществления. В нем продолжается жестикуляция
популистского движения, которое самоорганизуется в «армию» или, скорее,
его организуют. Лишь партия, «умеющая руководить, т.е. вести вперед,
завоевывает приверженцев в ходе штурма», и, таким образом, «путь лежит не
через большинство к революционной тактике, а через революционную
тактику к большинству» (Там же).
Политическая власть – это то, что партия должна «захватить»; ее
жизненная среда – «разжигание революционного идеализма», в меньшей
степени развитие производительных и интегративных сил, то есть
разнообразных способностей. Уже в статье 1904 г. сделан упор на то, что
массы в борьбе с существующим строем формируют свою волю.
Революционная воля воспринимает «объективное положение» как поле своей
деятельности и свое визави, но описание этого сторонницей революционной
стихийности звучит странно отчужденно. Мы еще рассмотрим вопрос о том
как в противоречиях мышления Розы Люксембург в конечном счете
раскрываются и скрываются апории и антиномии пролетарской революции.
2. Аномалии чрезвычайной революции
Уже в первых фразах Роза Люксембург дает понять, что она – с
совершенно конструктивным намерением – должна выразить серьезную
критику в адрес большевистского революционного правления.
«Ясно, что не некритичная апологетика, а только обстоятельная,
вдумчивая критика способна раскрыть сокровища опыта и уроков.
Было бы поистине безрассудным представление, будто при первом
всемирно-историческом эксперименте с диктатурой рабочего класса
решительно все, что сделано и не сделано в России, могло стать
вершиной совершенства. Ведь эксперимент с рабочей диктатурой
осуществлялся в немыслимо трудных, анормальных условиях: посреди
мирового пожара и хаоса империалистической бойни народов, в
железной петле самой реакционной военной державы Европы, при
полном бездействии международного пролетариата. Напротив,
элементарные понятия о социалистической политике и представления о
ее необходимых исторических предпосылках вынуждают признать, что
начинает свою «организующую деятельность», он «отбрасывает политическую
оболочку». См. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т.1. С. 448.
133
в таких фатальных условиях даже самый огромный идеализм, самая
безграничная революционная энергия способны осуществить не
демократию и не социализм, а лишь бессильные, искаженные их
попытки» (308).
Результаты такой революции весьма существенно зависели, по
глубокому убеждению Розы Люксембург, от того, сумеет ли она выйти,
будет ли она освобождена из своей начальной изоляции. «Первейший долг
социалистов всех стран» состоит в том, чтобы оценить «всю меру
собственной ответственности международного пролетариата за судьбы
русской революции». Как Ленин и Троцкий (но иначе, чем позднее Сталин)
она рассматривала эту революцию не как автаркическую историческую
величину. «Снятие блокады» с этой осажденной крепости с помощью
«сплоченных международных действий пролетарской революции» она
считала «основным условием», «без которого даже величайшая
добросовестность и самые большие жертвы пролетариата в отдельной стране
неизбежно должны будут запутаться в клубке противоречий и ошибочных
шагов» (308).
Критика начинается с некоторых направлений государственнополитической, экономической и общественно-политической стратегии: был
ли разумным или неразумным раздел крупных имений среди жаждущих
земли бедняков, которые «работают техническими орудиями времен
фараонов» (315), вместо того, чтобы их национализировать и хозяйствовать
методами крупных социалистических предприятий? Насколько мудрым было
во имя лозунга «самоопределения наций» дать распасться большому
государственному образованию и отдать значительные территории
контрреволюции? Итогом этой ситуации, полагала Роза Люксембург, стали
террор и подавление демократии (317–321).
Критика Розой Люксембург большевистской революции достигает
центрального пункта. Исходным пунктом этой критики является роспуск
Учредительного собрания в январе 1918 г.193 Она уже располагала брошюрой
Троцкого «От Октябрьской революции до Брестского мира» и могла перейти
к антикритике. На заявление Троцкого, что Учредительное собрание
отражало картину прошлого состояния, Роза Люксембург отвечала: «сам
собой напрашивался вывод: распустив это устаревшее, т.е. мертворожденное
Учредительное собрание, немедленно объявить выборы нового» (322). Но
Троцкий и вообще высмеял «тяжеловесный механизм демократических
учреждений». Роза Люксембург ответила ему прямо:
«Как резко противоречит этому весь исторический опыт! Он
показывает нам, напротив, что живые флюиды настроения народа
постоянно омывают представительные учреждения, проникают в них,
Автор, вслед за Розой Люксембург, ошибочно указывает: «уже в ноябре 1917
г.», а немного дальше говорится даже «в октябре». – Прим. ред.
193
134
управляют ими. Иначе как было бы возможно, – когда на фабриках, в
мастерских и на улицах происходят волнения… – видеть, что самые
высохшие мумии иногда ведут себя по-юношески, а различные
шейдемановцы вдруг извлекают из своей груди революционные
тона?…
Разумеется, каждое демократическое учреждение имеет свои
рамки и недостатки, как, впрочем, и все другие человеческие
институты. Но только найденное Троцким и Лениным целебное
средство – устранение демократии вообще – еще хуже, чем тот недуг,
который оно призвано излечить: оно ведь засыпает тот живой
источник, черпая из которого только и можно исправить все
врожденные пороки общественных учреждений, – активную,
беспрепятственную, энергичную политическую жизнь широчайших
народных масс» (323–324).
В критике избирательного права Советской республики Розе
Люксембург не хватает некоторой информации, например, о непрямых
выборах высших представительных учреждений и самого съезда Советов.
Она находит сомнительным тот принцип диктатуры Ленина–Троцкого, по
которому избирательное право предоставляется только тем, кто живет
собственным трудом, поскольку лишение прав затрагивает не только
буржуазное среднее сословие, но и часть рабочих (325–326). Она считает
легитимным и обоснованным то, что советское правительство применило все
меры давления на среднее сословие и буржуазную интеллигенцию, когда те
месяцами его бойкотировали, парализовали инфраструктуру (почту,
железные дороги, школы, органы управления и т.п.), чтобы «сломить
сопротивление железным кулаком. В этом и проявилась социалистическая
диктатура, которая не должна страшиться никакого применения силы, чтобы
в интересах общего дела содействовать или препятствовать проведению тех
или иных мер» (326).
«Напротив, избирательное право, вообще лишающее прав
широкие слои общества, ставит их политически вне рамок того
общества, которое экономически не в состоянии обеспечить им
[рабочее] место. Лишение прав не как конкретная мера ради
конкретной цели, а как общее правило длительного действия, это вовсе
не
необходимое
проявление
диктатуры
[пролетариата],
а
нежизнеспособная импровизация. Как Советы в качестве станового
хребта, так и Учредительное собрание и всеобщее избирательное
право» (Там же).
Аргументация Троцкого о неповоротливости демократических
выборных учреждений менее всего пригодна для прессы и ее свободы. Для
Розы Люксембург совершенно очевидный, неоспоримый факт, состоит в том,
что «без свободной, неограниченной прессы, без беспрепятственной жизни
135
союзов и собраний совершенно немыслимо именно господство широких
народных масс» (326–327).
В конечном счете дело идет об основном соотношении, о генеральной
пропорции между негативными, рестриктивными и репрессивными акциями
революции и ее позитивными свершениями, способными освободить нечто
более высокое.
«Социалистическая общественная система должна и может быть
только историческим продуктом рожденным из собственной школы
опыта в час исполнения, из становления живой истории, которая точно
так же, как органическая природа, частью которой она в конечном
счете является, обладает прекрасным свойством всегда создавать
одновременно с реальной общественной потребностью также и
средства для ее удовлетворения, одновременно с задачей – также и ее
решение. Но если это так, то ясно, что социализм по самой его природе
невозможно октроировать, ввести указами. Он имеет предпосылкой
ряд насильственных мер – против собственности и т.п. Негативное,
разрушение можно декретировать, но строительство, позитивное –
нельзя. Целина. Тысячи проблем. Только опыт в состоянии вносить
коррективы и открывать новые пути. Только неограниченная бурлящая
жизнь продолжает тысячи новых форм, импровизаций, обретает
творческую силу, сама исправляет все ложные шаги. Общественная
жизнь государств с ограниченной свободой именно потому так скудна,
так жалка, так схематична, так бесплодна, что выключением
демократии она закрывает для себя жизненные источники всякого
духовного богатства и прогресса…
Никто не знает этого лучше, не говорит об этом убедительнее, не
повторяет это упорнее, чем Ленин. Но он целиком ошибается в выборе
средств. Декрет, диктаторская власть фабричных надсмотрщиков,
драконовские наказания, террор – все это паллиативы. Единственный
путь к возрождению: школа самой общественной жизни
неограниченная широчайшая демократия, общественное мнение.
Именно господство террора деморализует» (328, 330).
Предупреждение становится пророчеством, когда Роза Люксембург
задается вопросом: Что же останется в действительности, если все это
отбросить?
«Ленин и Троцкий поставили на место представительных
учреждений, вышедших из всеобщих народных выборов, Советы как
единственное истинное представительство трудящихся масс. Но с
подавлением политической жизни во всей стране неизбежно будет все
более затухать и жизнь в Советах. Без всеобщих выборов,
неограниченной свободы печати и собраний, свободной борьбы
мнений замирает жизнь в любом общественном учреждении, она
превращается в видимость жизни, деятельным элементом которой
136
остается одна только бюрократия. Общественная жизнь постепенно
угасает, дирижируют и правят с неуемной энергией и безграничным
идеализмом несколько дюжин выдающихся умов, а элита рабочего
класса время от времени созывается на собрания, чтобы рукоплескать
речам вождей, единогласно одобрять предложенные резолюции. Итак,
по сути, – это хозяйничанье клики; правда, это диктатура, но не
диктатура пролетариата, а диктатура горстки политиков, т.е. диктатура
в чисто буржуазном смысле, в смысле господства якобинцев… Более
того: такие условия должны привести к одичанию общественной жизни
– покушениям, расстрелам заложников и т. д…
Так точно: диктатура! Но эта диктатура заключается в способе
применения демократии, а не в ее упразднении... Эта диктатура…
должна на каждом шагу исходить из активного участия масс» (330,
331).
Теперь настало время снова и вполне решительно поставить вопрос о
силе
исторического
приговора,
который
вынесен
на
основе
противопоставления революционной политики и революционной критики
как Розы Люксембург, так и ее контрагентов. Здесь речь идет только о Розе
Люксембург.
3. О критике Советской революции
Революционная критика Розы Люксембург – это критика русской
революции, исходящая из максимально возможной концептуальной и
интенционной близости; по намерению это собственно «имманентная»
критика, ссылающаяся на общие исходные позиции и цели, задуманная очень
конструктивно. Но в действительности она, хотя и без достаточного
осознания этой действительности, скорее «трансцедентная» критика из уже
более непреодолимого удаления. В остальном это классически традиционная
критика, которая ни в собственных формулировках, ни в своих оценках
оппонента не делает различия между исторической (и историзируемой)
теорией и практически исповедуемой доктриной. Она от случая к случаю
либо придерживается критериев доктринального свойства – в рамках
марксизма, либо практической ценности из традиции социализма и рабочей
политики, особенно последней.
Размышления Розы Люксембург, как и вся ее историческая
деятельность, отличаются высокой человечески коммуникативной
непосредственностью, и это делает их столь привлекательными. Она,
несмотря на ее сильную приверженность марксистской доктрине, не
пропитана собственно доктринерством. Если считать, что Роза Люксембург
занимает место «между Марксом и Лениным», то надо добавить: едва ли кто-
137
нибудь из последователей марксизма был по методу восприятия столь близок
к Марксу, как она 194.
И все же не следует игнорировать ее приверженности доктрине – Роза
Люксембург принадлежит к той формации марксизма, когда марксизм стал
идеологией. Она проявляется прежде всего в ее решительно
социалистическом антикапитализме. Размышления о «капитализме» на пути
от Маркса (у которого собственно не было еще этого фетишизированного
понятия) 195 через Каутского к Ленину–Люксембург принимали все менее
аналитические формы и под конец, когда речь зашла о том, чтобы новейший
империализм и особенно мировую войну прямо отнести на счет
«капитализма», стали суммарными. Самым дерзким в этом смысле был
Ленин, для которого империализм стал просто новой «стадией капитализма».
Как бы выразительно Роза Люксембург ни старалась ввести и понятие
социалистический в качественное определение направления и характера
событий, она не фетишизировала «социализм» столь же сильно, как
«капитализм». Ибо она мыслила кардинально в категориях не систем, а
общественных движений. Социализм для нее не столько представление,
сколько воля, причисленная к социальному ансамблю «пролетариат». Ее
нормативный центр находится в позитивных пожеланиях пролетарскодемократического популизма, а под гнетом тюремного заключения в годы
войны это преобладание пожеланий ощущалось особенно сильно.
Революционная критика Розы Люксембург в ее конструктивной
тенденции характеризуется стремлением к максимуму исторической
справедливости, и она находит для партии Ленина все возможные
«смягчающие обстоятельства», – что может и в наши дни служить
коррективом плоского бестолкового осуждения со стороны далеких
потомков. Она зачисляет в позитив большевикам многое из того, что они
просто не могли сделать лучше.
«Можно понять все, что происходит в России и образует
неизбежную цепь причин и следствий. Ее звенья, исходное и конечное,
таковы: несостоятельность германского пролетариата и оккупация
России германским империализмом. Нельзя требовать от Ленина и его
товарищей сверхчеловеческого, ожидать еще и того, чтобы они при
таких обстоятельствах оказались бы способны сотворить чудо, создав
самую прекрасную демократию, самую образцовую диктатуру
пролетариата и процветающую социалистическую экономику. Своим
решительным революционным поведением, своей образцовой энергией
и своей нерушимой верностью интернациональному социализму они,
Необходимо иметь в виду, что информация об Октябрьской революции была в
условиях тюрьмы крайне ограниченной, и вообще во время войны еще не настало
время для ее всесторонней исторической оценки.
195 В «Капитале» Маркс осторожно говорит об обществах, где «господствует
капиталистический способ производства». Слово «капитализм» впервые
использовано в письмах Вере Засулич .
194
138
право же, сделали достаточно из того, что было возможно сделать в
столь дьявольски трудных условиях.
Опасность начинается тогда, когда они нужду выдают за
добродетель… Пусть германские правительственные социалисты
вопят, что господство большевиков в России – это искаженная картина
диктатуры пролетариата. Если она была или является таковой, то
только потому, что она – результат поведения германского
пролетариата, которое было искаженной картиной социалистической
классовой борьбы.
Все мы подвластны закону истории, а социалистическая
политика может осуществляться лишь в международном масштабе.
Большевики показали, что они могут все, что только в состоянии
сделать
революционная
партия
в
границах
исторических
возможностей. Они не должны стремиться творить чудеса… Дело
заключается в том, что надо отличать в политике большевиков
существенное от несущественного, коренное от случайного» (332).
А что было действительно «существенным»? Для Розы Люксембург это
были: «способность пролетариата к действию, революционная активность
масс, вообще воля к установлению власти социализма». В этом, считала она,
Ленин и Троцкий пока единственные, кто пошли впереди мирового
пролетариата, показав ему пример, и «мощно продвинули вперед борьбу
между капиталом и трудом во всем мире» (333). Однако это якобы
«существенное» в действительности не «проявилось» с высшей степенью
убедительности или вообще проявилось в столь малой степени, что чем
дальше, тем больше приходится себя спрашивать: было ли это действительно
существенным и не стало ли это чем-то маргинальным.
Век модернизированных империй отодвинул движение социальной и
социалистической реформации на обочину мировых событий. Русская
социальная революция обновила у пролетарских левых надежду, что
открылось возрождение революционного пролетариата, и Роза Люксембург
была самым убежденным и способным убедить других глашатаем этой
надежды. Возможно, на этом пути она глубже осознала, хотя и не «самое
существенное» в этой истории, то все же «нечто существенное» –
несомненно, глубже, чем те, кто от начала до конца не разделял этой
надежды, более того, считал ее иллюзией, а в революции видел злой рок.
Тем временем, сколь бы ни было важно охватить координаты
конкретной исторической ситуации 1917 г. в тесной связи с намерениями
революционных активистов, столь же сомнительно было бы с помощью слов
«лишь потому» приписывать все решающее отрицательному политическому
влиянию окружающего мира, т.е. видеть все собственно существенное
Октябрьской революции лишь полностью зависящим от внешних связей с
мировым империализмом и мировым пролетариатом.
Роза Люксембург, находясь в крайне трудном положении узницы,
была, разумеется, слишком увлечена своими надеждами, чтобы рассмотреть
139
именно в том, что она так проницательно критиковала, самую сущность
«революции по Ленину». Вообще говоря, это не удивительно, ведь эпоха
Советской революции и много лет спустя после ее завершения далеко еще не
вполне раскрыта для социально-исторического рассмотрения. Но если
подойти строго исторически, то не надо было ждать этого завершения, чтобы
понять, что индустриальный пролетариат решительно не мог стать классом,
инициирующим великий социальный переворот. К тому же идейнонормативные предпосылки скрывали от Розы Люксембург ту эмпирическую
очевидность, что пролетариат и в России не был истинным классоминициатором большевистской революции.
Критик-апологет вовсе не искал ответа на вопрос: почему же всего
«несколько месяцев спустя» так остро возникла альтернатива «Ленин или
Каледин?» Не способствовали ли этому планы и действия самой революции?
И могла ли революционная партия в принципе избежать такой ошибки,
которую следовало бы подвергнуть политической критике? Или же причина
лежала глубоко в органической социально-практической фактуре
революции? И если можно представить себе в данных условиях иные
действия Ленина, то мог ли бы он сделать нечто иное с этой партией, с
определенной социальной коалицией Октября 1917 г. и с тем вопросом «кто
кого?», на который сам настроился? 196
Русская революция в такой степени вовлекла Розу Люксембург в свою
орбиту, что она увидела в ней меру и для германской революции
последующих месяцев.
Советская революция в Германии?
В течение одного дня 8 ноября 1918 г. Роза Люксембург переместилась
из тюрьмы в руководящий штаб новой революционной партии. На ее долю
выпала задача произнести на Учредительном съезде Коммунистической
партии Германии (29–31 декабря), через год с небольшим после
Октябрьского переворота в России, речь о программе партии 197. Эта
«актуальность революции» была видимой причиной того, что докладчица не
проявила большой заботы о том, чтобы дать анализ исторических
особенностей произошедшей на исходе великой войны «уличной
революции» с ее многослойной классовой и национальной динамикой.
Казалось достаточно нескольких общих фраз, чтобы 70 лет спустя ухватиться
за красную нить старого основополагающего текста «Коммунистического
манифеста» и заявить:
См. об этом в статье Ленина «Удержат ли большевики государственную
власть?» (Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.34. С. 287–339.) – Прим. ред.
197
Доклад «Наша программа и политическая ситуация» (31 декабря 1918 г.)
цитируется по книге: Люксембург Р. О социализме и русской революции. Далее
страницы указываются в тексте. – Прим. ред.
196
140
«Мы сегодня, товарищи, переживаем момент, когда можем
сказать: мы снова с Марксом, под его знаменем. Когда мы сейчас в
нашей Программе заявляем: непосредственная задача пролетариата –
не что иное, как… претворение социализма в жизнь, мы тем самым
становимся на почву, на которой стояли Маркс и Энгельс в 1848 г., и
которую они принципиально никогда не покидали. Теперь ясно, что
такое подлинный марксизм и чем был тот эрзац-марксизм, который так
долго распространялся в германской социал-демократии в качестве
официального марксизма» (363).
Роза Люксембург далее распространяется весьма подробно об истории
марксистской доктрины – так же как Ленин накануне Октября в своем
финляндском укрытии подробно занимался марксистско-филологическими
упражнениями в «Государстве и революции». Это «прямое подключение» к
Марксовой традиции может легко скрыть то, в какой степени историческая
оптика Розы Люксембург определялась прежде всего близостью русской
революции 1917 г. Это касалось как доктринальной фиксации «истинного
марксизма», так и другой типичной черты – видения пролетариата под
знаком «задачи», которую этот класс должен выполнить. Ленин также назвал
свои «Апрельские тезисы» 1917 г.: «Задачи пролетариата в нашей
революции». У Розы Люксембург ясно видно, как она выводит эти задачи из
опыта войны, откуда и вытекает их высочайшая неотложность.
«Единственное спасение для существования человеческого общества»,
считала она, заключается теперь – коротко и ясно – в том, чтобы
«уничтожить капитализм»:
«Социализм стал необходимостью не только потому, что
пролетариат больше не желает жить в тех условиях жизни, которые
дают ему капиталистические классы, но и потому, что если он не
исполнит своего классового долга и не осуществит социализм, всех нас
вместе ожидает гибель» (364).
Как
война
породила
сначала
гибридный
национальносоциалистический «военный марксизм», так и русская революция в условиях
войны определила основной характер полярно противоположного «военного
марксизма» – марксизма эпохи мировой войны ХХ века, который
сформировался, когда собственная социальная динамика пролетарского
движения давно уже достигла тесных границ своих возможностей. Не
существовало неопровержимых доказательств того, что пролетариат не хотел
больше жить в капиталистических условиях, а тем более доказательств того,
что, по его воле, вне рамок наемного труда сможет вырасти совершенно иной
способ производства. Свой ультимативный императив Роза Люксембург
однозначно выводит из самого факта войны:
141
«Товарищи, что же оставила эта война от буржуазного общества, как не огромную груду развалин? Формально все средства
производства, … почти все решающие средства власти находятся… еще в руках господствующих классов; мы на сей счет не
заблуждаемся. Но то, что они могут сотворить с их помощью, это, кроме судорожных попыток кровавыми банями возобновить
эксплуатацию, не более чем анархия. Они зашли столь далеко, что ныне дилемма, перед которой стоит человечество, такова: либо
гибель в анархии, либо спасение благодаря социализму. В результате мировой войны буржуазные классы уже не могут найти какоголибо выхода на почве своего классового господства и капитализма» (Там же).
Такова перспектива, в которой Роза Люксембург видит германскую
революцию, начавшуюся несколько недель назад одновременно с военным
перемирием, и «начальную фазу» которой она считает завершенной. То, что
эта революция стояла для Розы Люксембург целиком под знаком «задач»,
которые пролетариат должен был решить, было связано с тем, что решающие
революционные силы пока еще не проявили себя убедительным образом.
Докладчица подробно говорит о поразительных слабостях и иллюзиях
революционизированных масс. В каком состоянии находятся они – также
вышедшие из войны?
«9 ноября было революцией, полной недостатков и слабостей.
Это не удивительно. То была революция, пришедшая после четырех
лет войны, после четырех лет, за которые германский пролетариат,
благодаря воспитательной школе социал-демократии и свободных
профсоюзов, испытал такой позор и пережил такое забвение своих
социалистических задач, что равного примера не сыскать ни в одной
другой стране… Мы не могли ожидать, что в Германии, являвшей
собой страшную картину последствий 4 августа и событий четырех
дальнейших лет, 9 ноября 1918 г. вдруг совершится великолепная
революция, классово сознательная и ясно видящая свои цели. И то, что
мы пережили 9 ноября, было более чем на три четверти не победой
нового принципа, а крахом существующего империализма» (365).
Однако в оставшуюся четверть вошел «спасительный принцип»,
выраженный в лозунге «создание рабочих и солдатских Советов», который
«сразу же – при всех недостатках и слабостях первого момента – придал
происходившим событиям особый отпечаток пролетарской, социалистической революции. Резко отвергая клевету правых лидеров социалдемократии в адрес русских большевиков, Роза Люксембург спрашивала
немецких активистов:
«А где вы научились азбуке вашей нынешней революции? Вы
взяли ее у русских – рабочие и солдатские Советы!.. Это русская
революция дала первые лозунги для революции мировой» (365, 366).
Докладчица была уверена, что революция после своей начальной фазы
излечится от самообмана и обретет уверенную походку. Она черпала эту
свою уверенность в высоком принципе:
142
«И это тоже происходит под действием того закона
необходимого объективного развития социалистической революции,
согласно которому отдельные отряды рабочего класса постепенно на
собственном горьком опыте приходят к осознанию правильного пути
революции»… [Проявляется] «все более ясное революционное
сознание и в казарме, а тем самым увеличение армии борющегося
пролетариата» (367).
За первой, преимущественно политической, фазой революции
последует фаза растущей экономической борьбы, в ходе которой
обанкротившееся правительство Эберта–Шейдемана, из рук которого
пролетариат как масса уже выскользнул, раньше или позже сгинет в
преисподней. Роза Люксембург заклеймила это правительство позором и за
то, как оно в Прибалтике содействовало борьбе германской контрреволюции
против большевиков.
Заключая доклад, Роза Люксембург со всей силой подчеркнула свою
самую глубокую веру в революционную спонтанность пролетарских масс:
«Борьба за социализм… может быть доведена до конца только
массами, непосредственно лицом к лицу борющимися с капитализмом
на каждом предприятии, каждым пролетарием, выступающим против
своего предпринимателя. Только тогда это будет социалистическая
революция… Социализм должен быть создан массами, каждым
пролетарием. Там, где массы прикованы к капитализму цепью, эта цепь
должна быть разорвана. Только это социализм, только так может быть
создан социализм...» (370)
Докладчица стремилась повернуть внимание партийного съезда не к
верхам, не к каким-либо правительственным комбинациям, а вниз. «Власть
именно там, – говорила она. – Мы должны выхолащивать буржуазное
государство снизу вверх, с тем, чтобы больше не разделять общественную
власть, законодательство и управление, а объединить их, передав в руки
рабочих и солдатских Советов» (376). «Победы пролетарской революции
можно добиться… только начав на каждом шагу подрывать правительство
Эберта–Шейдемана социальной, революционной массовой борьбой
пролетариата» (375).
А также, продолжала Роза Люксембург, на путях расширения
социальной массовой базы революции за пределы индустриального
пролетариата. Революция была до сих пор только городской революцией,
деревня оставалась ею почти не затронутой. Но «было бы безумием
осуществлять социализм без сельского хозяйства». Поэтому необходимы:
«перенесение классовой борьбы в деревню, мобилизация против
консервативного крупного крестьянства безземельного пролетариата и
крестьянской бедноты… Мы должны прежде всего в будущем во всех
направлениях развивать систему рабочих и солдатских Советов» (375, 376).
143
Неизменная
убежденность
Розы
Люксембург,
постоянно
проявлявшаяся, едва
только заходила речь об исторической миссии
революционного пролетариата, не выросла вполне органично из опыта ее
живого общения с этим классом. Здесь было нечто форсированное, ибо
преобладала проекция будущего, попытка дать определенный ответ на
чудовищно негативные явления эпохи мировой войны. Форсированным
выглядит подчас и язык понятий, которым верующая в пролетариат Роза
Люксембург описывает революционного антагониста буржуазного мира, его
историческую акцию, социализм как результат этой акции, а также и то, как
«это делается».
В программной речи о германской революции утопически-постулатные
излишества Розы Люксембург проявились уже не столь очевидно, возрос
удельный вес растущей критической потенции – так же, как это было
несколькими месяцами ранее в «Заметках о русской революции».
Форсированная утвердительность революционного мышления едва ли
оставляет место для более глубоких апорий и антиномий пролетарской
революции, которая вытекала не из позитивного реформаторского развития
производительных сил, а целиком из тотальной негативности уникальной (и
преходящей) исторической констелляции конца мировой войны.
Роза Люксембург, ставшая вскоре жертвой фанатизированной
контрреволюции, оставила немецкому коммунизму преувеличенно
революционное и массово-демократическое вероучение, которое он так
никогда и не смог вполне уразуметь. Уже вскоре, когда Пауль Леви в 1921
г. 198 опубликовал ее критику большевистской революции, Роза Люксембург
со своим демократически-гуманным верованием стала посмертным
воспитателем той чистой исторической совести, которую партийный
коммунизм во времена ленинизма, сталинизма и постсталинизма подвергал
преследованиям. Более высокое будущее для такой системы политических
убеждений не было, однако, заказано.
Глубоко ирреальной предпосылкой,
опираясь на которую Роза
Люксембург, как и другие коммунисты той поры, обосновывала
«актуальность революции», было предположение, что катастрофа мировой
войны выросла целиком из глубинной природы «капитализма», который,
следовательно, – как и ноябрьское социал-демократическое правительство
Германии – должен «сгинуть в преисподней».
Можно усомниться в том, принесли ли бы коммунисты Центральной
и Западной Европы, если бы им удалось совершить западно-мировую
революцию, историческое спасение как Европе, по-прежнему втянутой
мирным договором 1919 г. в дьявольский круговорот империализма, так и
русской радикальной революции, которая сама перенапрягла свои силы.
Попытавшись хоть немного дальше пройти по пути таких гипотетических
соображений, явно противоречащих фактам, мы придем к удручающему
выводу: российско-германская двойная революция едва ли смогла бы
198
«Рукопись о русской революции» была опубликована в 1922 г. – Прим. ред.
144
избежать проклятья империалистического века и эпохи мировой войны. Ибо
ее радикальные акции с их «улично-революционной» воинственностью сами
были принадлежностью того же империалистского силового поля. Не
исключено даже, что первая мировая война гораздо быстрее или сразу же
перешла бы во вторую, в которой проявился бы еще и потенциал насилия
фашистов. Возможный «выход» из такой войны был бы во всяком случае не
пролетарской революцией, а чем-то совсем иным.
Кардинальная социальная и динамически-цивилизационная проблема
растущего капиталистического сверхиндустриализма состояла, пожалуй, в
вопросе: а имелась ли возможность – определенными методами и в
определенных исторических условиях – достижения некоего исторического
компромисса между активными силами мелкобуржуазной и пролетарской
мобильности? Но не был ли в реальном выходе из войны в 1918 г. заложен и
ответ, что одни страны найдут, а другие пока не найдут пути к такому
компромиссу?
Чем об этом гадать, лучше обратиться к последним текстам Розы
Люксембург. Тогда раскроется, какое чрезвычайное человеческое и
политическое напряжение характеризовало жизнь этой необычайно
одаренной женщины. Сопоставим еще раз написанное летом 1918 г.
введение к книге Короленко, открывшее гуманно-культурные основы
критики «революции Ленина», с ее речью на Учредительном съезде КПГ.
Произведения Короленко дышат духом высокой гуманной культуры, которая
зауженно и ограниченно, но все же развилась в среде образованной
городской буржуазии.
У Розы Люксембург воспоминания Короленко, вклинившиеся между
двумя громкими восхвалениями пролетарской революции, звучат как
напоминание об утраченном рае буржуазного «культурного мира». Она явно
хотела привлечь внимание не к «верхам», не к сфере правления, не к
правителям, а к «низам». Но пролетарски-революционный активизм, в
котором из энергий мировой войны, казалось, возрождались духи
досовременных революций, привел и ее, как некогда Маркса и его
последователей, к идеологическому пролетаризму и антибуржуазному
аффекту
Историческая справедливость требует, впрочем, добавить, что едва ли
кто-нибудь другой, кроме Розы Люксембург, так мучительно выстрадал эту
жизненную позицию. Революционная воинственность была у нее ответной
реакцией, спровоцированной лагерем противников, а не исходила из натуры
революционных конкистадоров, каких было немало в Советской революции.
Перевод: Яков Драбкин
Иллюстрации
145
Подпись к рисунку:
К.Г. Хирш: Роза Люксембург.
Рисунок тушью.
Подпись к фотографии: Интернациональный
железный полк Красной Армии поминает
убитых вождей пролетариата Карла Либкнехта
и Розу Люксембург. Советская Россия, 1919 г.
Подпись к картине: Люди (Карл Либкнехт и
Роза Люксембург) над миром. Резьба по дереву
Конрада Феликсмюллера
Иоганнес Баур
Революция и «сионские мудрецы»
К вопросу об
изменении образа
России в ранней НСДАП
Благодаря русской революции 1917 г. и последовавшей
за ней гражданской войне определенные группы населения,
в силу личного опыта и контактов особо информированные
о событиях в России, превратились в Германии в
востребованных «экспертов по восточным делам». Наряду с
бежавшими от большевиков эмигрантами ими считались
прежде всего прибалтийские немцы. Само происхождение и
знание
русского
языка
предопределили
их
роль
информаторов,
сообщавших
послевоенному
немецкому
обществу о метаморфозах в России. Однако в качестве
«посредников» 199 между Германией и Востоком они никогда
не ограничивались только сообщениями, одновременно
толкуя, разъясняя и интерпретируя события в стране,
гражданами которой были. С концом войны и с германской
революцией
1918 г.
эти
интерпретационные
модели
См., напр.: Williams R. C. Culture in Exile: Russian Emigres in Germany 1871–
1941. Ithaca, 1972. P. 209.
199
146
приобрели актуальность: в Германии в виде «Союза
Спартака», а затем в КПГ сформировалась партия,
подхватившая русский опыт и стремившаяся добиться
господства пролетариата, взяв за образец большевистский
переворот. Русские обстоятельства, казалось, могли быть
воспроизведены и в Германии.
Не меньшую роль играли выходцы из Прибалтики в
«защите от большевистской опасности». Они входили в
редакции
газет,
писали
книги
или
вступали
в
«добровольческие корпуса» и других военизированные
организации. Нередко они сочетали агрессивный немецкий
«народный»
национализм
с
антибольшевистскими
и
антирусскими взглядами. Эти настроения нередко питались
утраченным социальным статусом прибалтийских немцев –
прежнего
высшего
общества
в
пограничных
областях
Российской империи. Такие публи-цисты и профессора как
Виктор Хен, Пауль Рорбах и Теодор Шиман 200 еще до
мировой
войны
оказывали
влияние
на
немецкую
общественность. Результаты русской революции углубили
принципиальный антирусский настрой многих прибалтийских
немцев, у большинства, однако, скрытый и перекрытый
антибольшевизмом. Впрочем, в том, что прибалтийские
немцы столь интенсивно занимались Россией, проявилась
их зачарованность этой страной, одинаково родной и
враждебной.
Это
двойственное
отношение
к
России,
определявшееся эмоциями, прослеживается и у той группы
немцев-балтийцев в Мюнхене, которая к началу двадцатых
годов
приобрела
особое
значение
благодаря
своим
контактам
с
формирующейся
национал-социалистической
партией.
Имеющаяся
литература
о
возникновении
НСДАП
указывает на важные позиции внутри партии балтийсконемецкой группы Макса-Эрвина фон Шойбнер-Рихтера и
201.
Альфреда
Розенберга
Однако
степень
влияния
Книга Виктора Хена с крайне резкой критикой России («De moribus ruthenorum.
Zur Charakteristik der russischen Volksseele») была издана Теодором Шиманом в
1892 г. Ср. также: Schiemann Th. Victor Hehn: Ein Lebensbild. Stuttgart, 1894. О
Пауле Рорбахе см.: Laqueur W. Deutschland und Rußland. Berlin, 1965; Rollin H.
L’apocalypse de notre temps: Les dessous de la propagande allemande d’aprеs des
documents inédits. Paris, 1939 (новое издание: Paris, 1991). О Теодоре Шимане см.:
Camеphausen G. Rußlandforschung in Deutschland 1892–1933 (Forschungen zur
Osteuropäischen Geschichte; Bd. 42). Berlin, 1989. S. 12–21.
201
Nolte E. Der europäische Bürgerkrieg 1917–1945: Nationalsozialismus und
Bolschewismus. Berlin, 1989.
200
147
«балтийской» и
русской эмигрантской идеологии 202 на
партию и прежде всего на Гитлера определяется поразному. Данная статья делает первые шаги к серьезному
анализу.
Хотя «балтийская мафия» 203 в Мюнхене мыслила и
действовала отнюдь не столь сплоченно и единодушно, как
может показаться из
названия, общий фон и тесные
личные контакты позволяют воспринимать ее как единую.
Кроме балтийцев, необходимо включить в исследование еще
две ключевые фигуры – Дитриха Эккарта и Адольфа
Гитлера. Эккарт состоял в тесном контакте с Розенбергом
и в 1919–1921 гг. сильно воздействовал на него и на
Гитлера.
Мюнхенские балтийцы имели за плечами опыт троякого
рода. Они сами – как Альфред Розенберг – пережили
русскую революцию или – как Макс-Эрвин фон ШойбнерРихтер
–
активно
боролись
против
большевиков
в
Прибалтике. Даже будучи в Мюнхене, они располагали
первоклассными
информаторами
и
имели
постоянные
сведения о событиях в России, хотя, разумеется,
искаженные эмигрантским углом зрения. Наконец, они
пережили крушение старого порядка в Германии и ситуацию
послевоенных лет, напоминавшую гражданскую войну, а в
Баварии и Советскую республику. Как Альфред Розенберг,
так и его земляк Отто фон Курзель, член-учредитель
«Русского
монархического
союза»
в
Мюнхене,
были
204
российскими гражданами
и официально относились к
группе
русских
эмигрантов.
Сложную
промежуточную
позицию прибалтийских немцев, ощущавших себя именно
Подчеркивает «русское влияние» Конрад Гейден: Heiden K. Geschichte des
Nationalso-zialismus. Berlin, 1933. Похожая оценка у названного выше Роллена.
Первое издание его книги было уничтожено нацистами после германского
вторжения во Францию. Концепцию подтверждает новыми материалами В. Лакёр.
Образцовыми считают работы: Schubert G. Anfänge nationalsozialistischer
Außenpolitik. Köln, 1963; Maser W. Die Frühgeschichte der NSDAP: Hitlers Weg bis
1924. Frankfurt a. M.; Bonn, 1965; Kuhn A. Hitlers außenpolitisches Programm.
Stuttgart, 1970; Pool J., Pool S. Hitlers Wegbereiter zur Macht: Die geheimen deutschen
und internationalen Geldquellen, die Hitlers Aufstieg ermöglichten. Bern, 1979; PfahlTraughber A. Der antisemitisch-antifreimaurerische Verschwörungsmythos in der
Weimarer Republik und im NS-Staat. Wien, 1993.
203
Ср.: Stephan J. The russian fascists: Tragedy and farce in exile 1925–1945. New
York, 1978. P. 23.
204
В феврале 1923 г. Розенберг получил германское гражданство. Rosenberg A.
Letzte Aufzeichnungen: Ideale und Idole der nationalsozialistischen Revolution.
Göttingen, 1955. S. 105.
202
148
немцами,
многие
пытались
выправить
усиленным
национализмом. С одной стороны, эта группа исполняла
роль связующего звена между влиятельной
и финансово
состоятельной
русской
белоэмигрантской
колонией
в
Мюнхене
и
такими
фигурами
немецких
правых,
как
Людендорф и Гитлер. С другой – внесла самостоятельный
вклад в идеологию формирующегося национал-социалистического движения. Влияние и вес прибалтийские немцы
и Эккарт обрели вследствие своего положения,
как
205
советники Адольфа Гитлера
.
Макс-Эрвин фон Шойбнер-Рихтер: связной русской
эмиграции
Одной из самых деятельных и многосторонних фигур
ранней национал-социалистической партии был родившийся
в Риге Макс-Эрвин фон Шойбнер-Рихтер. Исследователи
мало занимались рано умершим во время путча в ноябре
1923 г.,
хотя
его
роль
издателя
журнала
“Wirtschaftliche
Aufbau-Korrespondenz”
–
органа,
связывавшего русских и украинских правых эмигрантов с
баварскими правыми, – подчеркивается почти всеми 206.
Макс-Эрвин Рихтер родился 21 января 1884 г. в Риге
в семье композитора и дирижера Карла-Фридриха Рихтера.
Мать, умершая в Мюнхене в 1917 г., была родом из самого
ганзейского города на Балтике. Здесь Рихтер посещал
гимназию и высшее реальное училище, затем в Риге изучал
химию и национальную экономию, как и его будущие
товарищи по партии Альфред Розенберг и Отто фон
Курзель, был членом студенческого союза. Вскоре после
русской революции 1905 г. 207 и женитьбы на Матильде фон
Шойбнер, приобретя дворянскую двойную фамилию и немалое
состояние 208, он через Дрезден перебрался в высшее
техническое
училище
в
Мюнхене,
закончив
его
205
Horn W. Der Marsch zur Machtergreifung: Die NSDAP bis 1933. Düsseldorf, 1980.
S. 52.
206
Часто цитируется высказывание Гитлера после мюнхенского путча: “Все
заменимы, кроме Шойбнер-Рихтера”: Willing F.-G. Ursprung der Hitlerbewegung
1919–1922. Preußisch-Oldendorf, 1979. S. 198.
207
В рядах балтийской самообороны Шойбнер-Рихтер участвовал в схватках
между восставшими латышскими соединениями и частями царской армии.
Эта женитьба вызвала в Риге небольшой скандал, и молодая пара покинула город.
Двойную фамилию Шойбнер-Рихтер приобрел благодаря одному из родственников жены,
в результате усыновления. Böhm M. H. Baltische Einflüsse auf die Anfänge des
Nationalsozialismus // Jahrbuch des baltischen Deutschtums. 1967. Bd. 14. S. 59.
208
149
дипломированным
инженером.
Здесь
еще
до
войны
сформировалось ядро балтийской группы, которая позднее
почти в полном составе вступила в НСДАП. В ней состояли
Курзель, Пауль Леверкуэн и молодой поэт граф Пауль фон
Кейзерлинг.
В начале Первой мировой войны Шойбнер-Рихтер,
будучи по существу негодным к военной службе, вызвался
на фронт добровольцем и вступил в ряды баварского полка
легкой конницы. В ноябре 1914 г. он был отправлен в
Турцию
в
качестве
уполномоченного
министерства
иностранных дел. В последующие два года выполнял
различные задания в Восточной Турции, затем руководил
военной экспедицией в Северной Персии.
В декабре
1917 г.
был
назначен
офицером
разведки
при
главнокомандующем
Восточным
фронтом
(Ober-Ost)
в
Прибалтике. Война здесь перешла в столкновения между
немцами, латышскими национальными формированиями и
большевистскими
частями.
Шойбнер-Рихтер
занялся
борьбой
против
«международного
большевизма»,
редактировал журнал Klarheit, а в 1919 г. перешел в
подчинение
социал-демократическому
рейхскомиссару
Августу Виннигу.
Война и гражданская война были для склонного к
авантюризму химика жизненно необходимой средой. Не
случайно, он на руководящих ролях участвовал, как в
Капповском путче, так и в мюнхенском путче Гитлера.
Последний означал для него окончательный разрыв с
нелюбимой
республикой
и
«идиотизмом
западного
парламентаризма».
Вернувшись
в
Мюнхен,
он
через
Розенберга установил контакты с тамошними русскими
эмигрантами.
Под его руководством группа немецких коммерсантов
отправилась в Крым, чтобы завязать торговые отношения с
генералом Врангелем, но поездка не увенчалась успехом.
Вскоре
Шойбнер-Рихтер
основал
общество
«Восстановление», которое продолжало немецко-русское
сотрудничество, а 22 ноября 1920 г. вступил в НСДАП.
Видимо, главной его способностью было умение выступать
посредником между различными группами интересов на
правой мюнхенской сцене 209. Он пользовался авторитетом
как у Гитлера, так и среди русских эмигрантов.
Благодаря обширным связям ему всегда удавалось добывать
210,
денежные
пожертвования
для
НСДАП
а
также
209
210
Hanfstaengel E. Zwischen Weißem und Braunen Haus. München, 1970, S. 122.
Ср.: Pool J., Pool S. Hitlers Wegbereiter, S. 53.
150
финансировать свое общество президентом которого был
баварский аристократ барон Теодор фон Крамер-Клетт, а
самым значительным русским представителем – генерал
Бискупский 211, роль украинского представителя выполнял
эмигрант И. Полтавец-Остраница.
«Wirtschaftspolitische Aufbau-Korrespondenz» (WAK)
постоянно провозглаша-ла, что будущее немецкого народа
– «в совместных действиях с Востоком, прежде всего с
Россией» В журнале проявлялись отчетливые антисемитские
тона и отголоски теории тайного заговора. Однако
главной
темой
Шойбнер-Рихтера
была
борьба
против
интернационализма. Это был «невидимый враг, враг,
который прокрадывается в каждый немецкий дом, в каждую
немецкую семью, который разлагает Германию изнутри» 212.
Его антиподом и позитивной альтернативой было понятие
«национализм»,
под
флагом
которого
должно
было
проводиться любое политическое преобразование Востока –
при главенстве Германии и России. Шойбнер-Рихтер был
страстным, но все же трезво мыслящим националистом,
мировоззрению
которого
–
своеобразной
смеси
из
213
консервативных и модернистских элементов
– не
требовался конструкт еврейского мирового заговора.
Врагами немецкого и всех «национально чувствующих
народов» он считал «еврейско-интернациональную прессу»
и особенно «интернациональный марксизм» 214.
Шойбнер-Рихтер
рассматривал
Германию
начала
двадцатых годов как место решающего столкновения между
«национализмом» и «интернационализмом» 215. Он требовал
выдворения из страны всех коммунистических агитаторов и
восточных евреев, а также смертной казни за «саботаж»
216.
народного
и
национального
обновления
По
радикальности националистических требований он едва ли
отличался от
Адольфа Гитлера, но антисемитизм был
выражен слабее и не имел расистской подкладки. ШойбнерРихтер олицетворял реваншистский и антиреволюционный
элемент внутри НСДАП. Как один из «самых динамичных
деятелей мюнхенских национальных кругов» он сумел даже
на
короткое
время
объединить
разобщенных
русских
Меморандум генерала Бискупского Гиммлеру от 26 января 1936 г. см.: Institut für
Zeitgeschichte München, MA 297, Bl. 3980 ff.
212
WAK, 38, 21.9.1923.
213
Шойбнер-Рихтер сознавал себя «национальным социалистом» в традиции идей
Фридриха Наумана.
214
WAK, 17.1.1923 (Sonderdruck); WAK, 4.1.1923.
215
WAK, 17.1.1923.
216
Ibid., 31, 3.8.1923.
211
151
монархистов в германской эмиграции 217.
Его журнал
«WAK»
публиковал
воззвания
«претендента
на
императорский трон» великого князя Кирилла к «подданным
в эмиграции и в России» и перепечатки из эмигрантских
газет.
Альфред Розенберг: становление идеолога
Если Шойбнер-Рихтер был практиком германо-русского
альянса, то в идеологическом отношении выгоду из своих
контактов с русскими эмигрантами извлек родившийся в
Ревеле (Таллине) Альфред Розенберг. Окончив реальное
училище, сын руководителя одной из немецких фирм в
Ревеле поступил в высшее техническое училище. В 1915 г.
из-за военного положения оно было переведено в Москву,
где Розенберг в начале 1918 г. сдал государственный
экзамен по архитектуре. Русскую революцию он пережил
как пассивный наблюдатель. У него остались прежде всего
хорошие воспоминания о вечерах в Художественном театре
Станиславского.
В
своих
«Последних
записках»,
он
признался что социальный вопрос начал занимать его
довольно
поздно,
и
он
был
«сначала
человеком,
совершенно отдавшимся искусству, философии и истории»
218.
Достоверно известно, что Розенберг 30 ноября
1918 г., незадолго до отъезда из России, выступил в
Ревеле с докладом «Еврейский вопрос» 219. В начале
1919 г., приехав в Мюнхен, он в государственной
библиотеке читал «с подлинным упоением» книги о
еврейской истории, индийской философии и философии
искусства 220 . Еще важнее была встреча с Дитрихом
Эккартом, в которой он позднее усмотрел свою «судьбу»
Его антисемитизм и антицерковный мистицизм оказали
сильное влияние на политическую идеологию Розенберга.
Эккарт побудил его также сделать шаг в сторону активной
политики 221. В
своем журнале Auf gut deutsch, а с
217
Jacobsen H.-A. Nationalsozialistische Außenpolitik 1933-1938.Frankfurt a.M.$ Berlin,1968,
S.48.
218
Rosenberg A. Letzte Aufzeichnungen. S. 28, 49, 53, 65.
Rosenberg A. Schriften aus den Jahren 1917–1921 / Einleitung von A. Bäumler.
München, 1943. S. XIV. Текст доклада он, вероятно, показывал Дитриху Эккарту
при их первой встрече. Rosenberg A. Dietrich Eckart: Ein Vermächtnis. München,
1928. S. 45.
220
Rosenberg A. Letzte Aufzeichnungen. S. 69.
221
Ibid. S. 72.
219
152
1921 г. в приобретенной национал-социалистами газете
Völkischer
Beobachter,
он
предоставил
Розенбергу
трибуну для обнародования его идеологемы
мифического
тайного заговора и дал возможность специализироваться в
качестве
эксперта
по
России
.
Благодаря
его
посредничеству
Розенберг
попал
в
антисемитское
222
«Общество Туле»
и в 1919 г. вступил в Немецкую
223,
рабочую
партию
(ДАП)
из
которой
затем
сформировалась НСДАП.
От Розенберга к Гитлеру: «еврейский большевизм и Россия»
В первые послевоенные годы образ России еще не был
у Розенберга столь однозначно русофобским, как в
позднейших его сочинениях. По всей видимости, только в
1922–1923 гг. в его взглядах произошло изменение,
параллельно протекавшее в умах Гитлера и других
теоретиков партии: Россия из потенциального союзника
превратилась во внешнеполитического противника. Со
стабилизацией Советской власти стало излишним отделять
друг от друга правителей и представителей национальной
интеллигенции, участвовавших в гражданской войне и
оказавшихся в эмиграции. Если до 1922–1923 гг. русская
революция интерпретировалась прежде всего как продукт
«еврейско-большевистского
заговора»,
то
позднее
ответственность за такой ход истории возлагалась далеко
не в последнюю очередь на «расовые дефекты» самого
русского народа.
До 1914 г. Розенберг, побуждаемый его русофильски
настроенной
первой
женой
Хильдой
Леесман,
читал
классиков русской литературы и сам диагностировал «на
годы поселившееся в глубине души… раздвоение между
пробудившимися
симпатиями
к
русской
культуре
и
224
естественной для балтийца политической позицией»
.
Только спустя годы Розенберг смог отделить личные
симпатии
от
требований
собственной
и
партийной
идеологии. В письме русскому генералу-эмигранту (и
бывшему единомышленнику в ранние мюнхенские годы)
Василию
Бискупскому
от
30
декабря
1931 г.
он
222
Germann H. Alfred Rosenberg: Sein politischer Weg. London, 1988. P. 43.
Cecil R. The Myth of the Master Race: Alfred Rosenberg and Nazi Ideologi. London,
1972 P. 31. С Гитлером Розенберг познакомился тоже благодаря Дитриху Эккарту.
224
Rosenberg A. Letzte Aufzeichnungen. S. 28.
223
153
констатировал, что «знал в России многих прекрасных
людей», и «оглядывается в прошлое лишь с самой большой
225.
симпатией к ним и ко многому в русской жизни»
Негативные тона в отношении к России и русским исходят
еще
из
1917 г.,
но
они
выдержаны
в
традиции
прибалтийско-немецкого национализма и свойственного ему
226.
высокомерия
Таким
образом,
русофобские
идеи
акцентированно звучат у Розенберга только после 1922–
1923 гг.
Активное обращение Розенберга к политике в 1918–
1919 гг.
было
связано
с
признанием
различных
конспирологических идеологем, которые он сделал главной
составной частью своей философии истории. Русская
революция и большевистская власть интерпретировались
как знаменательный шаг евреев на пути к мировому
господству. В сочинении «Еврей» Розенберг впервые
отождествил большевиков с евреями, целью которых стала
227.
«гибель
России
как
государства»
Впоследствии
революция якобы обернулась «изнасилованием» России
«еврейскими финансовыми магнатами», а «сотни тысяч
лучших
русских
людей,
стремившихся
защитить
свое
228
отечество… пали под пулями этих палачей»
. В этой
теории заговора нашлось простое объяснение поражению
как Германии, так и России в мировой войне:
«Еврейскому
господству
были
ненавистны
и
Германия...
и
Россия,
которая
правда
не
представляла собой идеального государства, но была
все-таки национальным государством, поскольку хотя
бы защищала свои культурные центры от наводнения их
еврейством. Оба эти государства надо было бросить
друг на друга» 229.
См. документы внешнеполитического отдела НСДАП в Institut für Zeitgeschichte
München, MA 128/5.
226
Например, когда он приписывает «русскому»
некую «психическую и
интеллектуальную силу и моральную слабость», а в целом отзывается о нем как о
«бесхарактерном» (Заметка от 1 сентября 1917 г.). См.: Rosenberg A. Schriften aus
den Jahren 1917–1921. S. 20.
227
Ibid. S. 111–113. Работа была закончена 10 июля 1918 г.
228
Die Protokolle der Weisen von Zion und die jüdische Weltpolitik (München, 1923) //
Rosenberg A. Schriften und Reden. Bd. 2: Schriften aus den Jahren 1921–1923.
München, 1943. S. 307–309, 353.
229
Ibid. S. 326–327 .
225
154
Похожую модель аргументации использует Розенберг и
в книге «Чума в России» 230. Советскую Россию он
аттестует
как
«капиталистическое
государство»,
еврейское
правительство
которого
после
устранения
старой элиты эксплуатирует большинство народа. «Они
изгнали, убили национальных русских предпринима-телей,
а затем, опираясь на свою гвардию, завладели всеми
богатствами России».
«Невыразимую [экономическую]
нищету» России Розенберг описывает, привлекая множество
примеров; жертвы гражданской войны и «кровожадность
большевизма» он именует «погромом русского народа,
какого еще не видел свет» 231. Определяющее здесь –
различение большинства русского народа и «грубого»
большевистского меньшинства. Так же разграничивали их и
русские эмигранты в Германии. Взывающие к состраданию
тона, как и в ранних речах Гитлера, демонстрировали
немецким рабочим все ужасные последствия правления
рабочих и солдатских Советов.
Однако центральным моментом толкования русской
революции стал аспект тайного еврейского заговора. По
Розенбергу, ни одно
правительство не действовало так
по-заговорщески, как Советское:
«Вся большевистская система была построена
на заговоре и не могла измениться, если не хотела
разоблачить себя как всемирный обман» 232.
Эти
три
идеологемы
–
(1)
отождествление
233
большевиков
с
евреями
и
подчиненными
им
234
капиталистическими финансовыми магнатами
; (2)
уничтоже-ние национальной интеллигенции в России новыми
правителями и
(3) тайный заговор евреев против
Германии и России во время мировой войны и революций
1917
и
1918 гг.
–
главная
составная
часть
мировоззрения Розенберга начала двадцатых годов. Но они
230
Rosenberg A. Bolschewismus, Hunger, Tod: Flugschrift aus dem Bilderwerk «Pest in
Rußland». München, 1922.
231
Ibid. S. 5, 25, 26.
232
Ibid. S. 28.
233
Типичное свидетельство – издевательские строки Эккарта: «Ландауэр пишет
коммунистический букварь / Маскирует под него еврейский букварь» // Auf gut
deutsch: Wochenschrift für Ordnung und Recht, II. Jahrgang 1920, Sonderheft mit
Zeichnungen von Otto v. Kursell, Reime von D. Eckart.
234
Парадоксальную связь большевиков и капиталистического еврейства
приверженцы теории заговора объясняли и финансовой поддержкой Ленина
американскими еврейскими банкирами.
155
обнаруживаются и в ранних речах Адольфа Гитлера, что
можно объяснить влиянием Розенберга и Эккарта.
В речи в Мюнхене 27 апреля 1920 г. Гитлер, сравнив
ситуацию в Германии и в России, пришел к выводу: «Если
обстоятельства у нас не изменятся, то дела наши пойдут
точно так же, как у русских, и кто окажется готов ко
всему этому? Только еврей...» 235. Спустя несколько
месяцев он говорил о «кровавой еврейской диктатуре» в
России и объявил евреев «конечной причиной всех этих
бедствий» 236. Еще отчетливее высказался он в заметке,
сделанной, вероятно, после 29 января 1921 г.: целью
Версальского договора было якобы «подготовить Германию
к большевизму или еще лучше к еврейской диктатуре» 237.
По
существу,
большевизм
был
только
орудием
и
«погонщиком»
международного
еврейского
финансового
капитала. Это кажущееся абсурдным соединение совершенно
разных феноменов в единый еврейский сговор точно
соответствовало формулировкам литературы о «тайном
заговоре», распространявшейся в те годы в международном
масштабе 238.
Предпосылкой
«достижения
мирового
господства»
евреями
было,
по
формулировке
самого
Гитлера,
239
«уничтожение национальной интеллигенции»
. В России,
по его словам, «под пулеметными очередями» «истекает
кровью духовное руководство нации» 240. Он постоянно
сообщал о хозяйственном разорении страны, невыносимых
условиях труда под «еврейским кнутом» и о «массовом
убийстве интеллигенции». Голод 1921 г., стоивший жизни
нескольким миллионам людей в обширных районах России,
Гитлер интерпретировал как результат действий еврейскобольшевистского правительства, хотевшего обескровить
народ. На собрании в августе 1921 г. он резко выступил
против любой «поддержки еврейских узурпаторов» в форме
разраставшейся
помощи
голодающим,
«чтобы
поспособствовать наконец свободе русского народа».
235
Reichswehrbericht // Hitler. Sämtliche Aufzeichnungen 1905–1924. S. 129.
Der völkische Geist und die Partei: Aufsatz vom 1.1.1921 // Ibid. S. 279.
237
Llojd George und Clemanceau als Stümper gegen Woodrow Wilson // Ibid. S. 307.
238
Pfahl-Traughber A. Der antisemitisch-antifreimaurerische Verschwörungsmythos;
Groh D. The Temptation of Conspiracy Theory // Changing Concepcions of Conspiracy.
New York, 1987.
239
Rede auf NSDAP-Versammlung, München, 31. Mai 1920 // Hitler. Sämtliche
Aufzeichnungen 1905–1924. S.138.
240
Denkschrift «Ausbau der Nationalsozialistischen Deutschen Arbeiterpartei»,
München, 22.10.1922 // Ibid., S. 703.
236
156
Как и Розенберг, Гитлер дал убедить себя в том, что
мировая война была результатом международного тайного
заговора евреев. «Богатства недр России и техника
Германии, повелевающая миром», по его мнению, уже давно
прельщали финансовый мир и, тем самым, евреев, целью
которых было «уничтожение обоих национальных государств
– Германии и России». Следовательно, Германия на войне
должна была делать общее с Россией дело 241.
«Протоколы» и их главные русские свидетели
Теоремы тайного заговора, которые вращались вокруг
тезиса о сговоре, задуманном еврейским финансовым миром
и его большевистскими пособниками, не были изобретением
ранней
НСДАП
и
ее
идеологов
–
даже
если
те
приспосабливали их для своих целей и переформулировали.
Фикция еврейского тайного заговора, снова
ожившая
после
большевистской
революции,
получила
широкое
распро-странение.
Французские,
американские
(Генри
Форд) и немецкие антисемиты писали громадное количество
исполненных ненависти провокационных листовок и книг,
частью
многотиражных.
Немаловажную
роль
в
этом
«антисемитском
интернационале»
играли
русские
эмигранты.
Во
время
революции
и
гражданской
войны
их
антисемитизм радикализировался. Эмигрантская жизнь с ее
материальными и психологическими тяготами его только
усилила. Одним из наиболее фанатичных и радикальных
представителей колонии русских эмигрантов в Мюнхене
стал бывший полковник царской армии Ф. А. Винберг.
Вместе с преданными сотрудниками Петром ШабельскимБорком и Сергеем Таборицким он составил монархофашистское трио, которое обратило на себя внимание
общественности после покушения на
Милюкова в марте
242
1922 г.
Они сначала редактировали в Берлине первую
эмигрантскую газету Призыв и издали три толстых тома
журнала Луч света. После Капповского путча они бежали
из Берлина в Мюнхен, последовав тем самым “мэйнстриму”
немецких
антилиберальных
правых.
Здесь
Винберг
Ibid. S. 127, 451, 631, 505. Еще в 1924 г. Гитлер формулировал эти мысли в
смягченном варианте, называя в качестве двух возможных союзников Германской
империи перед войной Англию и Россию (Warum mußte ein 8. November kommen? //
Deutschlands Erneuerung. 1924. April. S. 199–207).
242
Жертвой этого покушения в Берлинской филармонии стал отец писателя
Владимира Набокова, лидер кадетской фракции в изгнании Сергей Набоков.
241
157
опубликовал четвертый том журнала и участвовал в
изданной по-немецки и по-русски книге «Крестный путь»
243, сводившей счеты с революцией.
Идеи
Винберга
выделялись
не
столько
оригинальностью, сколько неустанным повторением одних и
тех же тяжеловесных тезисов 244. Он заходил так далеко,
что требовал «истребления… бесконечно вредных для
человека
социалистических
животных».
Большевизм
и
еврейство были неразделимо сплетены друг с другом,
представляли собой «врагов христианства», которых надо
было победить. С Октябрьской революцией для Винберга
«наступила длинная, безотрадная ночь»:
«Нет на небе [ни] яркого месяца, ни мерцающего
звездного
свода...
Но
не
должно
быть
места
немощному
отчаянию.
Никогда
Зло
не
сможет
окончательно победить Добро! В постоянной борьбе
противоположных начал Духа и Плоти, в горниле
страданий
и
жестоких
испытаний,
человечество
постепенно освобождается от худших своих элементов,
закаляется в порывах одухотворенных исканий и
стремлений, очищается от уз плоти...» 245.
Эти патетически-радикальные и противоречивые мысли
впечатлили и Гитлера, который в заметках к одной из
речей сослался на толкование Винбергом Октябрьской
революции, как «еврейской акции» 246.
Тем не менее, Гитлер и радикальные правые русской
эмиграции
происходили
из
принципиально
различных
политически миров. Винберг, как и большинство его
сторонников в Мюнхене, был традиционным монархистом с
германофильским
уклоном,
который
основывался
на
ортодоксальной формуле «Царь, Вера, Отечество» – то
есть
на
сочетании
абсолютной
светской
власти,
находящейся в руках царя, с духовной властью церкви 247.
Крестный путь. Мюнхен, 1922; Der Kreuzesweg Rußlands. München, 1922.
Ганелин Р. Ш. Белое движение и «Протоколы сионских мудрецов» //
Национальная правая прежде и теперь. Ч. I: Россия и русское зарубежье. СПб.,
1992. С. 124–151.
245
Луч света. Берлин, 1919. Кн. 1. С. 61, 8, 10.
246
Positiver Antisemitismus: Rede am 2.11.1922 in München // Hitler. Sämtliche
Aufzeichnungen 1905–1924. S. 713, 716.
247
В. Лакёр (Laqueur W. Deutschland und Rußland. S. 133) пытается сделать из
Винберга расового теоретика, каковым он определенно не был. Тогда его
243
244
158
Одна лишь монархия – в этом он был убежден – могла
привести «Родину нашу к счастью и свету» 248. Ярко
выраженное
элитарное
мышление
заставляло
его
с
презрением относиться к народным массам, которые не
были «единой прочной моральной опорой» царской власти.
Тем,
что
выделяло
Винберга
в
дискуссиях
традиционных русских правых, было заимствование и
расширение
конструкта
тайного
заговора
евреев
–
сконцентрированного и обобщенного в документе, который
пришел в Германию через него и Шабельского–Борка. Речь
идет о так называемых “Протоколах сионских мудрецов”.
В
них
резюмирована
речь
мнимого
еврейского
руководителя
перед
неким
собранием,
в
которой
систематически изложены «принципы еврейской мировой
политики,
тактика
и
стратегия
завоевания
евреями
мирового господства: те, что использовались, исходя из
этих
принципов,
в
прошлом,
и
те,
что
будут
249
использоваться
в
будущем»
.
Документ,
скомпилированный в Париже шефом русской полицейской
службы
за
границей
Рачковским
из
фрагментов
антисемитской литературы и других подобных текстов (в
250,
том числе даже одного романа Александра Дюма)
преобразовался на рубеже XIX и XX столетий в боевой
политический памфлет и совершил тем самым шаг от
литературной фикции к политической идеологии. Теория
тайного
еврейского
заговора
с
планом
завоевания
мирового господства достигла в «Протоколах» абсурдного
и рокового апогея.
До мировой войны «Протоколы» были опубликованы
только в России и там же распространялись. Лишь
крушение старой Европы заставило часть общественности
(а не только таких фанатиков, как Винберг) обратить
внимание
на
это
сочинение,
местами
невероятно
251
противоречивое
по
содержанию
.
Падение
старого
порядка и разнообразные проблемы послевоенного времени,
вообще далекое от нормы индивидуальное и коллективное
христианство тоже должно было быть поверхностным и «фальшивым», а он был
тесно связан с православной церковью и ее ценностными представлениями.
248
Луч света. Кн. 1. С. 12.
249
Pfahl-Traughber A. Op. cit. S. 35.
250
Сжатый обзор источников «Протоколов» дает статья: Eco U. Eine Fiktion, die
zum Alptraum wird: Die Protokolle der Weisen von Zion und ihre Entstehung // FAZ:
Beilage Bilder und Zeiten. 151, 2.7.1994.
251
Так,
строительство шахт и метро должно было будто бы ускорить
«минирование» евреями крупных городов.
159
состояние людей тех лет – все это сделало
возможным
быстрое
распространение
подобного
антисемитского
конструкта,
нашедшего
«козла
отпущения»,
а
также
псевдофилософии, для которой «Протоколы»
были
лишь
верхушкой айсберга.
Вскоре после публикации их в Западной Европе 252
началась полемика, в ходе которой с разных сторон
оспаривалась их подлинность. Но это не нанесло ущерба
их известности – скорее необорот. Опровержения и
разоблачения вызвали, к примеру, глумление Гитлера:
Frankfurter Zeitung все снова стонет на весь мир, что
они основаны на фальсификации; разве это не лучшее
доказательство того, что они подлинны” 253. Комментарий
Альфреда Розенберга 254
стал последним апогеем волны
теорий заговора, которая захлестнула тогда всю Европу и
долго еще продолжала оказывать роковое воздействие.
Простодушно дуалистическое представление о мире,
где происходит борьба добра со злом (в виде евреев),
нашло особенно благодатную почву в среде русских
эмигрантов. Оно предлагало им самое простое объяснение
того, что произошло в России.
Интерпретация борьбы
«белых»
против
«красных»,
как
противостояния
христианской России и еврейского большевизма, вошло и в
эмигрантскую
литературу
с
первого
издания
романа
казачьего генерала Петра Краснова «От двуглавого орла к
красному знамени», обретшего потом широкую известность
в Германии.
Дитрих Эккарт о «большевизме от Моисея до Ленина»
То, что «Протоколы сионских мудрецов» играли лишь
второстепенную, хотя и важную роль в антисемитском
Как именно «Протоколы» попали в Германию, не вполне ясно. Норман Кон
(Cohn N. Die Protokolle der Weisen von Zion: Der Mythos von der jüdischen
Weltverschwörung. Köln, 1969.) называет имена Винберга и Шабельского-Борка,
которые, что достоверно известно, привезли экземпляр из Украины в Германию и
опубликовали его в Луче света (1920. Кн. 3). В начале 1920 г. вышел в свет первый
немецкий перевод, изданный Готфридом цур Беком (т. е. Людвигом Мюллером
фон Гаузеном). Другой след указывает на Альфреда Розенберга, который якобы
еще в Москве получил «Протоколы» мистическим образом – мнимый тайный
заговор внутри тайного заговора. То, что он в ранних работах редко упоминал их,
может свидетельствовать о том, что этот вариант – лишь очередная фикция.
253
Hitler A. Mein Kampf. München, 1944. S. 337.
254
Rosenberg A. Die Protokolle der Weisen von Zion und die jüdische Weltpolitik.
München, 1923.
252
160
концерте
НСДАП,
посвященном
тайному
заговору,
доказывает пример сына верхнепфальцского нотариуса
Дитриха Эккарта. В противоположность Шойбнеру-Рихтеру и
Розенбергу, его значение для ранней НСДАП и Адольфа
Гитлера не только часто подчеркивалось, но и критически
исследовалось, в первую очередь благодаря биографии,
написанной Маргаретой Плевниа 255. Карл-Дитрих Брахер
охарактеризовал Эккарта как одного из «акушеров партии»
256,
а Конрад Гейден даже назвал его (как обычно,
257. Эккарт и в
преувеличивая) «основателем Гитлера»
самом деле, начиная с 1919 г., был ведущей фигурой в
национал-социалистическом
движении
благодаря
своим
тесным связям с Гитлером и Розенбергом. На собраниях он
часто выступал перед Гитлером или после него и
принимал, стоя рядом с ним, парады СА. Один из
сподвижников Гитлера отмечал даже «гармонию мысли и
чувства», связывавшую этих людей 258. Вершины своего
влияния Эккарт достиг в 1921 г., когда в конфликте
между Дрекслером и Гитлером помог одержать победу
последнему, предотвратил раскол партии и в августе взял
на себя редактирование Völkischer Beobachter.
Эккарт был стремящейся к господству и тщеславной
личностью, “человеком крайностей” 259, радикалом, часто
противоречивым и уже в молодые годы зависимым от
морфия. Розенберг называл его «бунтарем, оригинальной
личностью,
страстной,
путаной,
возвышенной
и
брутальной, полной распирающих ее сил и потому до
самого своего конца исполненной неподдельной ярости по
отношению
к
добропорядочным
подданным
1890
и
260
1919 годов»
. В частных беседах он был остроумен и
умел убеждать, правда, его воздействие ограничивалось
узким кругом – его трибуной был стол для завсегдатаев в
открытом
для
постоянных
посетителей
ресторане
255
Plewnia M. Auf dem Weg zu Hitler: Der völkische Publizist Dietrich Eckart. Bremen,
1970 // Studien zur Publizistik. Bremer Reihe, Bd. 14. Краткое обобщение его идей
см.: Nolte E. Der Faschismus in seiner Epoche. München, 1963.
256
Bracher K.-D. Die deutsche Diktatur: Entstehung, Struktur, Folgen des
Nationalsozialismus. Köln; Berlin, 1969. S. 96.
257
Heiden K. Adolf Hitler: Eine Biographie. Zürich, 1936–1937. S. 373.
258
Plewnia M. Op. cit. S. 66.
259
Ibid., S. 42. Эккарт недаром участвовал в одиннадцати судебных процессах об
оскорблении достоинства, в том числе против лидера баварской социалдемократии Эрхарда Ауэра, и против Томаса Виммера, впоследствии
обербургомистра Мюнхена.
260
Rosenberg A. Dietrich Eckart. S. 12–13.
161
«Крапива». Временами он выезжал из Мюнхена в деревню,
чтобы побыть наконец вместе с «неиспорченными людьми»
261. Как политик он не удостоился широкого резонанса,
поэтому видел свою задачу в том, чтобы содействовать
талантам Гитлера, которые он рано распознал.
Эккарт был поэтом и драматургом, начиная с 1901 г.
написал около десятка пьес, как правило, не переживших
премьеры. Определенную известность снискала ему лишь
драма «Пер Гюнт», выдержавшая 183 представления. А
после окончания войны он нашел путь в повседневную
политику.
Революция в Баварии и, тем более, провозглашение в
апреле 1919 г. Советской республики ввергли его в
фанатическую
активность.
Вместе
с
Розенбергом
он
распространял в историческом центре Мюнхена прокламацию
«Ко всем трудящимся», которая в духе Готфрида Федера
характеризовала
«еврейский
ссудный
капитал»
как
262
величайшее «проклятие человечества»
. Его журнал Auf
gut deutsch был органом эккартовского миссионерского
натиска, имевшего целью пробудить немецких бюргеров от
их летаргии и призвать к борьбе против еврейства. Он
полагал этим – так же, как Винберг – совершить
героический поступок в ходе столкновения двух мировых
сил: еврейства и арийской Европы, тьмы и света.
«Эта война была религиозной войной, пора,
наконец,
ясно это увидеть! Войной между светом и
тьмой, правдой и ложью, Христом и Антихристом» 263.
Духовное
превосходство
арийцев
Эккарт
пытался
подтвердить чувством трансцендентного, которое будто бы
совершенно отсутствует у евреев. Евреи как «носители...
негативного духовного содержания» 264 были «необходимым
злом» 265, но это не значило, что с ними не следовало
вести
борьбу.
Более
того,
в
мире
политики
противоборство должно вестись со всей суровостью:
«Если свет сталкивается с тьмой,
нет больше
места тактике. Есть
только борьба не на жизнь, а
261
Ibid., S. 21.
Прокламация воспроизведена у М. Плевниа (ibidem).
263
Sprüche Eckarts // Rosenberg A. Dietrich Eckart. S. 30.
264
Plewnia M. Op. cit. S. 57.
265
Eckart D. Das Judentum in uns und außer uns // Rosenberg A. Dietrich Eckart.
S. 217.
262
162
на
смерть,
до
уничтожения
одной
или
другой
стороны... и потому мировая война только кажется
законченной» 266.
Тем не менее, Эккарт был столь же мало
привержен биологической расовой теорийи, как и его
русский pendant Винберг – даже не в духе Гобино или
Чемберлена. Об этом свидетельствует заглавие статьи
с продолжением в его журнале: «Еврейство в нас и
вне нас».
Если Винберг и Розенберг вели речь о «тайном
еврейском заговоре», то Эккарт, – следуя логике
своего дуалистического мировоззрения, – говорил
исключительно
о
«еврейском
стремлении
к
уничтожению».
Оно
якобы
проявлялось
в
многочисленных революциях и переворотах всемирной
истории: «Любой из переворотов...
с худой или
благой
тенденцией,
развивался
под
еврейским
267
руководством»
. При проведении этих революций
евреями все средства были хороши.
«Чем именно разрушается империя, будь то
Древний
Рим
–
посредством
христианства,
или
германское государство – посредством большевизма,
для еврея совершенно не важно: любой инструмент
оправдан, пока исполняет свое предназначение» 268.
В своей незавершенной книге «Большевизм от Моисея
до Ленина. Диалог между Адольфом Гитлером и мной»
Эккарт предельно заострил этот тезис. Большевизм,
победивший в России, превратился в воплощение всех
еврейских
устремлений
к
переворотам
во
всемирной
истории – и тем самым в почти вневременной феномен:
«Убийство 75 000 персов в „Книге Эсфири“, несомненно,
имеет ту же большевистскую подоплеку...» 269. «Еврейский
большевизм»,
по
Эккарту,
прибрал
к
рукам
даже
христианские
церкви.
Святой
Павел
якобы
сфальсифицировал
Новый
Завет,
и
вместо
истинного
(антисемитского) лютеранства налицо лишь его эрзац 270.
266
Sprüche Eckarts // Ibid., S. 243.
Hitler // Eckart D. Der Bolschewismus von Moses bis Lenin. Zwiegespräch zwischen
Hitler und mir. München, 1925, S. 26.
268
Eckart D. Das Judentum in uns und außer uns. S. 199.
269
Eckart D. Der Bolschewismus , S. 7.
270
Ibid. S. 26–39.
267
163
Здесь
очевидно
многое
соответствует
арийскому
христианству
Розенберга.
Особенно
устрашающе
воздействовали на Эккарта (и он, разумеется, не
оставался в одиночестве) параллели в российских и
германских событиях:
«Соответствие революционного развития в России
таковому же у нас не нуждается в пояснениях. Дело
идет лишь о том, будет
ли и у нас такой же
271
результат»
.
О тайном заговоре евреев у Эккарта нет речи.
Согласно его теории, столкновение между евреями и
арийцами, как представителями различных мировых сил,
неминуемо. «Протоколы», которые он, скорее всего,
получил от Розенберга уже в 1919 г., произвели на него
сильное впечатление 272 и укрепили его воззрения на
большевизм: «[И] снова этот русский хаос. Избиение
другим из бичей божиих, лукавым князем мира, Асмодеем
273, поверженным. Духом мести Израилевым» 274. Однако его
принципиальные политические убеждения утвердились еще
до знакомства с «Протоколами».
Изменения национал-социалистического образа
России
275
Знакомство
с
важнейшими
представителями
балтийско-немецкой группы в НСДАП, которые вместе с
Дитрихом Эккартом (и другими) составляли в первые годы
партии влиятельное окружение Гитлера, показывает, что в
образе
России,
наряду
со
многими
соответствиями
проявлялись и различные политическо- идеологические
акценты. В этой ранней фазе идеологии
Розенберга – и
даже Гитлера – еще не были полностью сформированы,
подвергались разносторонним влияниям и изменениям.
271
Auf gut deutsch. 1919. Nr. 8. S. 114.
«Солидный том ин-кварто, который читаешь и читаешь снова и снова и все же
никак не можешь дочитать, поскольку почти на каждом абзаце, словно
парализованный, опускаешь книгу в неописуемом ужасе» //Auf gut deutsch. 1919.
Nr. 6. S. 95).
273
От евр. AŠmedaj. – Прим. перев.
274
Auf gut deutsch. 1920. Nr. 6. S. 82.
275
Здесь упомянуты не все члены группы. Позднее заметное влияние имели также
Б. Отто фон Курзель и Альфред Шиккеданц.
272
164
«Типично национал-социалистическую» конкретизацию они
обрели только в 1924 г.
Шойбнер-Рихтер был тем, кто поддерживал теснейший
контакт с русскими эмигрантами в Мюнхене и готовил с
ними конкретные планы переворота ради установления
контрреволюционного «нового» порядка в Центральной и
Восточной Европе. По существу, он был подлинным
антибольшевистским «практиком» в рядах НСДАП. Альфред
Розенберг подвергался, вероятно, наиболее сильному
идеологическому
влиянию
правоэкстремистских
русских
эмигрантов. Они рассматривали Октябрьскую революцию не
как единичный феномен, а включали ее в общий контекст
всемирного еврейского тайного заговора, который вслед
за Россией посягал на Германию. Книги Розенберга «Чума
в России»
(1922) и «Протоколы сионских мудрецов и
еврейская мировая политика» (1923) были очень схожи по
аргументационным моделям с реакцией эмигрантов. В связи
с этим оказывается важным распространение в Германии
«Протоколов».
Вместе с тем, влияние этих теорий – а тем самым и
русских
эмигрантов
–
в
среде
НСДАП
не
слкдует
переоценивать. Пангерманская «народная» традиция, к
которой
был
близок
Дитрих
Эккарт,
дала
похожие
политические результаты, но его менее, влияние в НСДАП
падало. Иначе обстояло дело с балтийцем: «В деле
пропаганды
антибольшевистской,
антисоветской
линии
Розенберг, который говорил по-русски лучше, чем поанглийски, оказал огромное влияние на Гитлера и его
276.
соратников»
«Балтийская
клика»
расширила
антисемитизм и национализм Гитлера, смешала его с
примитивным антибольшевизмом и создала тем самым основу
расистской политики, которая была направлена не только
против евреев, но и против славян.
События 1923 г. имели серьезные последствия для
существовавшего в НСДАП образа России. Она сбрасывалась
со счетов как идеологический и внешнеполитический
союзник, прямо оцениваясь как опасность для «субстанции
нордической расы» 277. Розенберг писал позднее в «Мифе
двадцатого столетия»:
276
Hanfstaengl E. Unheard Witness. New York, 1957. P. 66.
Ср.: Auerbach H. Hitlers politische Lehrjahre und die Münchner Gesellschaft 1919–
1923: Versuch einer Bilanz anhand der neueren Forschung // Vierteljahrhefte für
Zeitgeschichte. 1977. Bd. 25. S. 14. Тезис Ауэрбаха, что представления Гитлера
соответствовали «в эти начальные годы лозунгам пангерманистов», должен быть
модифицирован и расширен до «лозунгов прибалтийских немцев».
277
165
«Чем бы ни закончился русский эксперимент,
большевизм в качестве властителя был возможен лишь
в среде расово и душевно больного народного тела,
которое в состоянии было сделать выбор не в пользу
чести, а лишь в пользу обескровленной “любви”» 278.
Победа с революцией «остийско-монгольской крови»
означала триумф «недочеловеков» (Untermenschen) и «бунт
монголоидов против нордических культурных форм» 279.
«Расовый
хаос»,
который
Розенберг
связывал
с
большевистским движением, взял в России верх «над
нордической кровью».
«[Но] в носителе культуры – высшем слое России
– всегда дремала тоска по безграничной экспансии,
неугомонное стремление растоптать все жизненные
формы, в которых видели лишь препятствия. Кровь с
монгольской
примесью
и
в
сильно
разжиженном
состоянии вскипала при любом
колебании русской
жизни, что толкало людей на поступки, которые
каждому в отдельности казались часто непостижимыми»
280.
Большевизм,
таким
образом,
стал
толковаться
Розенбергом – в противоположность его представлениям
начала двадцатых годов – как феномен расово-культурный,
а не определяемый только «тайным заговором»:
«Большевизм... – это стремление в степь,
ненависть кочевника к индивидуалистическому корню;
он означает попытку совершенно отбросить Европу…
Разрешалась
борьба “враждебных токов крови“…
“русский
человек”
был,
наконец,
освобожден...
Нордически-русская кровь признала себя побежденной,
остийско-монгольская
мощно
взметнулась
вверх,
призвала протиснуться к руководству китайцев и
народы пустынь, евреев, армян, а калмыко-татарин
Ленин стал повелителем» 281.
278
Rosenberg A. Der Mythus des zwanzigsten Jahrhunderts. München, 1935.
Ibid. S. 113, 214.
280
Ibid. S. 112–113.
281
Ibid. S. 213 –214.
279
166
Приведенные в действие, эти формулировки
Розенберга
стали
важнейшими
константами
внешнеполитической линии
НСДАП и отношения к России
после результате окончательного утверждения их Гитлером
около
1923 г.
Наряду
с
идеологемой
«еврейского
заговора» все более определяющую роль играло требование
новых земель для немецких поселенцев на Востоке. Уже в
конце декабря 1922 г. в беседе с Шаррером Гитлер
впервые
упомянул
Россию
в
качестве
возможного
282
пространства для колонизации
. Гитлер сам воспринимал
свою новую политику как разрыв с «внешнеполитическим
направлением довоенной эпохи», прежде всего в отношении
России:
«Мы начинаем там, где закончили шесть столетий
назад. Мы останавливаем извечный германский поход
на Юг и Запад Европы и устремляем взгляд к стране
на Востоке. Мы заканчиваем, наконец, с колониальной
и торговой политикой довоенного времени и переходим
к земельной политике будущего. Но если мы сегодня
говорим в Европе о новых землях и новой почве, мы
можем думать первую очередь лишь о России и
подчиненных ей окраинных государствах» 283.
Теперь заклятым врагом национал-социализма был не
только большевизм, им стала и
Россия. Окончательно
сформулированный в «Майн кампф» синтез антисемитизма
биологического и антисемитизма, основанного на теории
заговора и других идеологемах, вроде специфически
антирусской
политики
жизненного
пространства
и
пангерманистских политических фантазий, определяли в
последующие годы своеобразие и ударную силу националсоциалистической идеологии.
Тем не менее, часть внешнеполитической программы
начала двадцатых годов не была Гитлером и НСДАП совсем
сдана в архив. Пакт Гитлера–Сталина
1939 г. был в
своей основе – правда, при совершенно иных условиях и
лишь на короткое время – возвратом к выбору о союзе с
Россией, какой рекомендовали национал-социалисты до
1923 г.
«Россия обеспечила бы достаточно земель для немецких поселенцев и широкое
поле деятельности для немецкой индустрии... // Hitler. Sämtliche Aufzeichnungen
1905–1924. S. 773.
283
Hitler A. Mein Kampf. Zweiter Band. München, 1929. S. 316.
282
167
Перевод: Игорь Ермаченко
ИЛЛЮСТРАЦИИ:
S.175
Антисемитский плакат к выборам в Мюнхене в январе 1919
г.
Рисунки видимо балтийского немца-эмигранта Отто фон
Курзеля.
Надписи на плакате:
Переворот
–
их
звезда!
Останутся ли они господами?
Каким
должен
быть
Сделайте Германию свободной
избирательный лозунг?
для
немцев!
S. 177
Обложка книги А . Розенберга «Чума в России»
Большевизм. Его главари, приспешники и жертвы.
75 фотографий из Советской России.
S. 185.
Обложка книги «Могильщики России», 1921
Рисунки Отто фон Курселя. Стихи Дитриха Эккарта.
Введение Альфреда Розенберга.
Под
«портретом»:
Зиновьев=Апфельбаум,
губернатор
Петербурга, президент Северной коммуны, председатель
Исполкома Ш Интернационала. Весь том (его тираж 80–100
000
экз.)
состоит
из
подобных
«портретов»
с
издевательскими «стихами».
Луи Дюпё
Под знаком Версальского мира
«Восточная идеология» и «национал-большевизм»
в Веймарской республике
На протяжении всего 1918 г. немецкие правые политики почти единодушно
не доверяли России и ненавидели большевизм. Однако потрясения
Ноябрьской революции и распространившиеся вести о версальском
«диктате», очень скоро вызвали в этой среде «русофильские» и даже
своеобразные «советофильские» течения. Последние стали возможны
благодаря идеологическим интерпретациям, в основе которых лежало
168
мировоззрение, впоследствии названное «консервативной революцией».
Одним из таких течений стал пресловутый «национал-большевизм» 284,
который, при том, что его представители составляли мизерное меньшинство,
был раздут прессой до необычайных масштабов. В то же самое время, в этих
же самых кругах по-прежнему имелись очень сильные русофобские и
антибольшевистские течения, как расистского, так и не расистского толка.
Чтобы внести некоторый порядок в эту мешанину, необходимо сделать одно
предварительное замечание. Прежде всего надо вспомнить, какого рода
русофильские тенденции существовали в правых и крайне-правых кругах
Германии до войны. Далее, необходимо сказать о тех компонентах
веймарского неоконсерватизма, которые стали фундаментом как осторожной
«восточной идеологии», разделявшейся весьма значительной частью
интеллектуальной и политической «новой правой», так и «националбольшевистского» выступления отдельных особо смелых лиц и небольших
групп.
Различные типы «восточной ориентации» до 1918 г.
В правых кругах, стоявших на почве «реальной политики», с давних пор
существовала традиция русофильства, которую можно назвать
«прагматической», поскольку в основном она была основана на
соображениях государственного либо национального интереса. Традиция эта
была прусская, она восходила к кайзеру Фридриху II. В 1812 г. она получила
свое практическое выражение в Тауроггенской конвенции, и, по мнению ее
приверженцев, воплощением ее стал Бисмарк. Накануне мировой войны эта
традиция, подкреплявшаяся значительными экономическими интересами, все
еще была сильна в военных и дипломатических кругах. Там так никогда и не
смирились с тем, что Вильгельм II расторг «договор о перестраховке». Эта
тенденция нашла свое отражение в таких трудах, как известная книга
«Внешняя политика Германии 1866-1914», написанная графом Эрнстом
Ревентловом – одним из инициаторов Пангерманского союза, – выдержавшая
за три года семь изданий и пользовавшаяся большой популярностью на
протяжении всего периода Веймарской республики.
Во время войны этим прагматическим русофильством вдохновлялось
течение, получившее весьма точное название «восточной ориентации». Оно,
впрочем, выходило далеко за пределы «старо-прусской» среды; наиболее
известным его представителем был профессор Отто Гётч, специалист по
В политическом лексиконе современной России существуют понятия «националбольшевизм», «национал-большевики» и т.д., обозначающие радикальные политические
силы, в чьей идеологии смыкаются русско-националистические и коммунистические
элементы. С тем идейным движением в Германии начала ХХ в. (Nationalbolschewismus), о
котором идет речь в данной статье, они не имеют ничего общего. В свою очередь, те
немецкие деятели, которых называли «Nationalbolschewisten», не были «большевиками»,
т.е. членами ВКП(б). Поэтому, чтобы исключить смешение, в переводе использованы
термины: «национал-большевизм» и «национал-большевист». – Прим. пер.
284
169
России и автор передовиц в консервативной газете «Kreuz-Zeitung», у
которой было много читателей в особенности в дипломатических и военных
кругах. Именно этой традиции следовала и сравнительно искренняя политика
сближения с большевиками летом 1918 г., которую наметил тогдашний
статс-секретарь иностранных дел адмирал фон Гинтце и которая после
нескольких лет напряжений была воспринята республиканскими
правительствами в первые годы Веймарской республики.
Важно, однако, отличать это прагматическое русофильство от того
завораживающего мифа о «Востоке», который возник в эпоху господства
романтизма, если не еще раньше, и был широко распространен в
предвоенные годы прежде всего в кругах правых интеллектуалов. Со времен
Гердера и его идеи «молодых наций» Восток Европы – в особенности Россия
– многим мыслителям представлялись антитезой плоской «цивилизации»
Запада, противоядием против западного рационализма, материализма и
«поверхностности». По сравнению с якобы «старым» Западом «Восток»
представлялся краем Естественного и Исконного, своего рода источником
вечной молодости. В начале ХХ столетия образованная Германия прямо-таки
бредила «русской душой», открыв для себя Толстого и особенно
Достоевского, с чьими трудами познакомил немецкую публику славянофил
Дмитрий Мережковский; многим в правых кругах они казались неким
откровением. С тех пор обличение «петровщины» – превращения России в
западную страну Петром I – стало чуть ли не общим местом в немецкой
литературе определенного толка.
Молодой эссеист Мёллер ван ден Брук, будущий пророк «консервативной
революции» в эпоху Веймарской республики, в 1905 г. примкнул к
Мережковскому, чтобы вместе с ним издать «Полное собрание сочинений»
Достоевского. В своих пламенных предисловиях, в которых уже заметны
были признаки его будущей неоконсервативной идеологии, Мёллер
подчеркивал все то, что делало автора «Бесов» прежде всего врагом
французского Просвещения и первым борцом за собственную нацию и за
подлинную «народную общность». Разве не говорил сам Достоевский, что
ощущает «глубокое, граничащее с ненавистью отвращение ко всей Западной
Европе»? Разве не объявил он себя «революционером из консерватизма»,
точнее – «борцом за исконно-русское, за особенно русское»? Не он ли ввел
модель наивного человечества, связанного «законом любви» и потому
способного преодолеть межклассовые противоречия? Не писал ли он, что
«зависимость от союза с Россией по всей видимости является роком,
предначертанным Германии»?
Во всяком случае, Томас Манн в 1918 г. начал свои «Рассуждения аполитичного» с разбора одного пассажа из
Достоевского, где Германия названа «протестующей империей», которая со времен Арминия заявляла «вечный протест»
против «римских» притязаний на мировое господство, которые, по мнению Манна, вновь были заявлены Французской
революцией, а в начале ХХ в. – державами Антанты. Вновь и вновь прославлял Томас Манн сродство между немецким и
русским человеком:
170
«У меня нет никакого сомнения в том, что немецкая и русская
человечность ближе друг к другу, чем русская и французская, и
несравненно ближе, чем немецкая и латинская; что здесь есть бóльшие
возможности для взаимопонимания, чем между тем, что мы называем
гуманностью и уличной человечностью романских народов. Ведь
очевидно, что одна гуманность с религиозным знаком, основанная на
христианской мягкости и смирении, на страдании и сострадании,
ближе к другой, которая спокон веков существовала под знаком
человечного космополитического образования, нежели к третьей,
которая скорее являет собой политическое горлопанство» 285 .
Само собой разумеется, что все это идеологическое приукрашивание
«Востока» и «русской души» было страшно двусмысленным, ибо в глазах
широких кругов германской общественности русский народ
характеризовался, так сказать, недостатком достоинств. Такие популярные
авторы как граф Кайзерлинг или тот же Мёллер ван ден Брук подчеркивали
инертность русских, их пассивность или даже говорили, что у них характер
«животного народа». Русских изображали людьми, от рождения
неспособными к использованию современной техники. Аппарат российского
государства объявляли образованием «искусственным», ибо оно смогло
сформироваться только благодаря притоку в империю нескольких десятков
тысяч немецких специалистов (каковой, несомненно, имел место). А отсюда
оставался уже всего один шаг до более далеко идущей идеи, будто Россия,
быть может, и вовсе не способна развиваться без немецкой колонизации.
Шаг этот делался тем легче, что в правых кругах Германии – и далеко не
только в них – существовало отчетливо русофобское течение,
представленное во второй половине XIX в. такими авторами как Константин
Франц и особенно Поль де Лагард. В канун войны интеллектуальным
авангардом этого течения был ряд влиятельных профессоров и журналистов,
таких как Пауль Рорбах и Теодор Шиман. Они представляли Россию
«конгломератом», который при первом же ударе разлетится на куски.
Особенно Рорбах, который впоследствии сильно повлиял на Людендорфа,
вещал, будто Россию можно разъять на доли, «как апельсин», что позволит
создать ряд государств под германским влиянием. Подхваченные
представителями пангерманистов, эти идеи – особенно после побед,
одержанных Германией в 1914-1915 гг., – придали «восточной ориентации»
империалистический смысл, зачастую с расистским оттенком, оказывавший
воздействие даже на таких русофилов как Мёллер ван ден Брук. Поступив в
1916 г. на службу в Отдел пропаганды Верховного командования, он
опубликовал статью, в которой выступал с позиций самого оголтелого
285
Mann T. Betrachtungen eines Unpolitischen // Mann Th. Gesammelte Werke in
Einzelbänden (Frankfurter Ausgabe). Frankfurt a. M., 1983. S. 439-440. О русофильстве
Томаса Манна см. статью Герда Кёнена «Размышления аполитичного. Томас Манн о
России и большевизме» в этом томе.
171
империализма, доказывая, что «война сместила центр тяжести на оси
исторического развития Европы все дальше и дальше к востоку»:
«На этом Востоке, в этой гигантской области народов, стран, возможностей,
заложена значительная доля будущей истории человечества; и свою долю
этого Востока мы сами, наполовину принадлежащие к нему по природе
нашей или по крайней мере граничащие с ним, должны взять, если мы хотим
иметь свою долю в будущем: воздух для дыхания, пространство для
движения, время для раскрытия.
Но точно так же, как мы, чем больше принимаем в себя Запада, тем больше
приближаемся к судьбе старых народов – закату, так мы тем вернее сохраним
себя молодым народом, чем больше сил будем черпать с Востока – расовых и
экономических, политических и духовных» 286 .
Как ясно видно из этой цитаты, в тех же самых кругах существовало и другое
представление о «Востоке» и «восточной ориентации» – такое, которое
касалось скорее внутреннего устроения Германии и имело непосредственное
отношение к тому, что получило название «прусского мифа». В мае 1914 г.
Мёллер опубликовал свой труд «Прусский стиль», пользовавшийся успехом.
В нем он подчеркивал прежде всего такие прусские качества, как
организация и реализм. Заканчивалась книга словами: «Без Пруссии
Германия не может обойтись, потому что она не может обойтись без
пруссачества, как Европа не может обойтись без Германии» 287 .
В общем и целом этот прусский миф основывался на превозношении самых
разных качеств, которые якобы свидетельствовали об отличии Пруссии от
остальных частей империи: этоса «служения», «крестьянского» и
одновременно бойцовского характера, колониальных истоков, роли в
объединении Германии, расположения на «Востоке» (но вместе с тем и на
«Севере») и т.д. Все это в равной мере служило обоснованием, если не
интеллектуального, то во всяком случае морального и физического
превосходства Пруссии, а в конечном счете – авторитаризма в политической
и социальной сфере.
Следует еще обратить внимание на то, что соображения расистского
характера позволяли некоторым авторам славить именно смешение
германской и славянской «крови» на востоке Германии. «Хороший
европеец» Фридриха Ницше рисовал в воображении появление новой расы
со смешанной кровью, чья «правящая каста» будет «создана славянской и
прусской волей и оживлена пламенем еврейства». Фантазии такого рода
впоследствии снова появлялись в эпоху Веймарской республики, особенно в
трудах Эрнста Никиша.
286
Möller van den Bruck A. Unser Problem ist der Osten. // Stimmen aus dem Osten. 14.6.1916.
Möller van den Bruck A. Der preußische Stil. München, 1914 (Neuausgabe: München, 1953.
S. 211).
287
172
Реакционный фундаментализм «консервативной революции»
Читая все вышеизложенное, читатель уже имел возможность представить
себе значительную долю тех политических и культурных мотивов, которые
определяли развитие позитивной «восточной идеологии» в широких кругах
новых правых интеллектуалов в том виде, в каком она сформировалась в
эпоху Веймарской республики; лишь много позже: в диссертации Армина
Молера (1949 г.) различные элементы этой позитивной «восточной
идеологии» были объединены под жанровым определением «консервативная
революция» 288 .
Самый влиятельный из разнообразных пророков этого мировоззрения,
Мёллер ван ден Брук, сам предпочитал понятие «младоконсерватизм» для
обозначения той позиции, которую он вместе со своими друзьями из
«Июньского клуба», в частности – бароном Генрихом фон Глейхеном и
эльзасцем Эдуардом Штадтлером, – с конца 1918 г. стремился
распространить по всей Германии. Широкой сетью посредников стало так
называемое «Кольцо», состоявшее из разных дискуссионных кружков,
значительного числа подверженных их систематическому влиянию газет и
журналов (таких, как Deutsche Rundschau, Preußische Jahrbücher или
Süddeutsche Monatshefte) и собственного органа клуба – еженедельной газеты
Das Gewissen, а также пользовавшееся весьма мощной поддержкой в
молодежном движении, в воинских союзах и т.д. После самоубийства
Мёллера в 1925 г. «младоконсерватизм», который уже занял прочные
позиции, прежде всего в «Клубе господ» фон Гляйхена, столкнулся с
конкуренцией со стороны «революционного национализма», который сам по
себе представлял просто более радикальную, зачастую более «народную» и
конкретную версию той же самой глобальной идеологии.
Двусмысленное понятие «консервативная революция» оправдано только в
том случае, если встать на точку зрения Мёллера ван ден Брука и позже
Молера. В конечном счете, обозначаемая им позиция представляла собой
широкомасштабный поход радикальной реакции против всего того, что
составляет проклятый «Запад»: против рационализма, либерализма,
марксизма, «версальского мироустройства», веймарской «системы» и т.д. И
именно по этим причинам Россия, ставшая к тому времени большевистской,
привлекала к себе удвоенное внимание и порождала соответствующие
попытки интерпретации.
Верно и то, что эта культурная контрреволюция обнаружила бóльшую
политическую действенность, нежели различные проявления традиционного
консерватизма, носителями которого были «Национальная немецкая
народная партия» (DNVP), «Немецкая народная партия» (DVP), большинство
«Центра» и т.д. Один из решающих факторов этого успеха имел, если можно
так выразиться, психологический характер. Заключается он в той
сознательно оптимистической «позиции», которая отличает
288
Mohler, A. Die Konservative Revolution in Deutschland 1918-1933. Stuttgart, 1950.
173
«неоконсерваторов» веймарской эпохи от их довоенных предшественников,
проникнутых чувством «культурного пессимизма», т.е. чувством всеобщего
заката, упадка, чтобы не сказать физического «вырождения» вследствие
открытого или ползучего «озападнивания».
Обоснование этого оптимизма, который оказался решающим, связано с
концепцией консерватизма, которую Мёллер ван ден Брук с замечательной
ясностью изложил сначала в Das Gewissen, а потом в своей книге «Третья
империя» (1923). «Консерватизм есть коренное воззрение», писал он 289.
Такой «консерватизм» подразумевал, что старые «формы», за которые
цеплялись традиционалисты, необходимо было решительно отбросить, а
вместо них сосредоточить внимание на фундаментальных «ценностях»,
которые уже добрых сто лет славили контрреволюционеры: государство,
авторитет, подлинная иерархия, «связанная и дифференцированная
общность» и т.д. Именно потому, что эти ценности, в какие бы «формы» они
ни облекались, представлялись непреходящими, Мёллер и мог с
уверенностью заявлять, что «у консерватизма в распоряжении вечность» 290 .
Но по той же самой причине неоконсерваторы могли – по крайней мере, во
внешней политике – если не с симпатией, то с интересом следить за всяким
«движением», сколь бы странным или даже беспокоящим ни казалось оно на
первый взгляд, которое с их точки зрения позволяло заново укрепить или
реставрировать упомянутые «ценности». Это мог быть кемализм, мог быть
итальянский фашизм, а мог – почему нет? – быть и большевизм, если о нем
можно было, судя по всему, говорить как о «стране красных царей»: так
отозвался о Советской России помощник Людендорфа полковник Бауер,
который вернулся оттуда в 1925 г., не проникнувшись марксистскими
убеждениями, но тем не менее в полном восхищении 291 .
Это же самое чувство вечности, или по крайней мере длительности, вместе с
убежденностью в абсолютной уникальности, характерно и для
неоконсервативной концепции нации и прежде всего – народа. Понятие
«народный дух» все время возникает и в комплексе «консервативной
революции». Этот «народный дух» есть сочетание своенравных этнических
характеров, какие существуют в каждом (большом) народе и переживают все
политические режимы, сменявшие друг друга в его истории. Именно поэтому
Мёллер мог утверждать, что «у каждого народа в истории есть свой
собственный социализм», равно как и свои собственные формы свободы,
демократии, авторитета – формы и принципы, которые не могут быть
переданы другим народам, но могут служить им в качестве «примеров». В
дальнейшем будет видно, посредством какого непревзойденного
возвеличивания «сути» (или «субстанции») «народного» немецкие националбольшевисты смогли перейти от русского «примера» к русской «модели».
289
Möller van den Bruck A. Das Dritte Reich. Hamburg . Wandsbek, 3.Aufl. 1931. S. 200.
Ibid., S. 210.
291
Bauer M. Das Land der roten Zaren. Hamburg, 1925.
290
174
Третье, явно обусловленное историческим моментом, но тем не менее
важное обоснование неоконсервативного оптимизма, заключалось в
решительном «принятии» современного (как сказали бы теперь,
«модерного») мира – не по духу, а в инструментальном смысле, постольку,
поскольку он в состоянии дать средства для осуществления власти над
нацией, народом и государством, на которую претендовали «консервативные
революционеры»: современную пропаганду, организационную модель
военизированного общества, машины и технику. В своем знаменитом
«военном переживании» неоконсерваторы, образцовым представителем
которых в данном отношении стал Эрнст Юнгер, пережили откровение,
увидев действие этих средств на практике. Некоторые – в том числе и Юнгер
– распознали их около 1930 г. и в русском «плане», который показался им
самым эффективным средством построения «тотального государства».
Ко всем этим мотивам оптимизма прибавлялось еще чувство «молодости»,
основанное, с одной стороны, на убеждении неоконсерваторов, что немцы –
«молодая нация» (к таким нациям некоторые авторы причисляли и русских),
а с другой стороны, на констатации того факта, что за ними действительно
шла значительная часть молодежи. Отсюда становится понятно, почему
неоконсерваторам вполне подходило и другое высказывание Мёллера: «Мы
хотим победить в революции». Это означало – придать революции свой дух,
дух антилиберальной реакции и гипернационализма.
Этим, в частности, объясняются и те смыкания идей, которые уже на очень
ранней стадии дали повод некоторым интеллектуалам из нарождающегося
нового правого крыла искать в большевизме рецепты против самого
большевизма или против «разложения». Это отчетливо видно уже по опросу
«Большевизм и немецкие интеллектуалы», который в январе 1919 г.
инициировал друг Мёллера Генрих фон Гляйхен, исполнительный секретарь
«Союза немецких деятелей науки и искусства» – насчитывавшей около
тысячи членов организации, в огромной мере инспирированной иностранным
отделом Верховного командования. Цель опроса была в том, чтобы «идейно
победить большевизм». Наряду с полностью негативными ответами с
антиславянским расизмом и антисемитизмом, опрос дал и гораздо более
благосклонные отклики, которые приветствовали прежде всего эффект
«чистого листа», какой имели события в России, и содержали некие наметки
положительных интерпретаций, готовивших почву для идеологического
присвоения некоторых проявлений большевизма. В этом «прорыве
жестокости и зверства», в этой «смеси анархии и деспотизма» некоторые
усматривали стихийное выражение отказа русского народа от западного
«маскарадного костюма». Востоковед Герберт Мюллер видел в большевизме
просто русскую форму «очистительной волны», которая во всевозможных
иных формах прокатилась по Европе, подготавливая пространство для
возвращения к «культуре». А неоконсерватор еврейского происхождения
Адольф Грабовски – единомышленник фон Гляйхена – констатировал, что
большевизм, конечно, не демократичен, но «исполнен вождизма, активизма и
аристократизма». Такого рода высказывания дали Эдуарду Штадтлеру,
175
основателю «Антибольшевистской лиги», основания для констатации: для
того, чтобы победить большевизм в Германии, нужно «силой диктатуры
противостоять анархо-большевистской волне», но одновременно «искать и в
самом развитии большевизма новые формы решения» проблемы 292.
Подлинный и ложный «национал-большевизм»
после Версальского диктата
Роль идеологии была очень существенна, пока после Рапалльского договора
не возник соблазн «реальной политики» нового типа. Однако нет сомнения,
что решающую роль в появлении различных типов позитивного сближения с
большевизмом в некоторых фракциях немецкой новой правой сыграли
пугающие и зачастую хаотические обстоятельства послевоенных лет. Чтобы
соблюсти хронологию, рассмотрим появление самой радикальной позиции
такого рода – подлинного «национал-большевизма».
Вопреки тому, что часто полагают, немцам не пришлось ждать до 8 мая 1919
г., чтобы узнать, какого рода мир будет им навязан договором, подписанным
в Версале 28 июня. Крайние «реалисты» уже с ноября 1918 г. были готовы ко
всему тому, что предсказывал Ревентлов и что он называл
«уничтожительным миром», а Ленин хулил как «грабительский мир»; но не
только они, а и большинство населения очень быстро поняло, какая участь
была уготована Германии. Сначала становились известны все более и более
жесткие условия, которые ставили союзники при возобновлении перемирий с
Германией (как и с Венгрией). Затем пошли слухи; когда в середине марта
1919 г. была возобновлена конференция в Париже, они вследствие
многочисленных проговорок просочились в прессу, англосаксонские газеты
немедленно раструбили их, а немецкие подхватили: слухи эти были
настолько странными, настолько «неслыханными», что сам премьер-министр
Шейдеман констатировал 26 марта: по Германии пронесся «вопль
глубочайшего отчаяния».
В такой напряженной атмосфере в республиканских кругах возникло
явление, которое союзники тотчас квалифицировали как «шантаж
большевизмом». Так, Фридрих Штампфер, выдающийся автор передовых
статей газеты Vorwärts, еще 14 марта 1919 г. опубликовал статью,
предостерегавшую Антанту от выдвижения таких условий мира, которые
заставили бы Германию сориентироваться на Восток и «со всей
революционной энергией, какая есть в ее теле, вырваться за свои границы».
Неделю спустя, когда были сформулированы новые, необычайно жесткие
условия перемирия для Венгрии, власть в Будапеште захватили коммунисты.
Диктатура пролетариата «взялась за дело защиты отечества» в союзе с
Советской Россией. Это событие произвело в Германии сенсацию. Бывший
292
«Der Bolschewismus und die deutschen Intellektuellen». Äußerungen auf eine Umfrage des
Bundes deutscher Gelehrter und Künstler. Auf Veranlassung von Heinrich von Gleichen
zusammengestellt von Annelise Schmidt. Leipzig, 1920.
176
помощник статс-секретаря по делам колоний Бернхард Дернбург,
влиятельный демократ и будущий министр финансов, опубликовал в газете
Berliner Tageblatt за 23 марта 1919 г. статью, где содержалась угроза Западу,
что Германия «откроет шлюзы» на Востоке. На следующий день Штампфер
возобновил свою атаку, выпустив статью под заглавием «Крайнее средство»,
в которой вызвал призрак большевизации континента: если Германию
толкнут на путь «варварства», то она увлечет за собой всю Европу.
Иллюстрация: Пауль Эльцбахер и его агитационная брошюра
«Большевизм и будущее Германии», пропагандирующая немецкий
национал-большевизм. 1919 г.
Если этот «шантаж большевизмом», осуществлявшийся испытанными
демократами, не встретил большого отклика, то об одной статье, вышедшей 2
апреля в независимой газете Der Tag – причем под тем же названием, что и у
Штампфера, «Крайнее средство» – можно сказать прямо противоположное.
Она вызвала сенсацию во всем журналистском и политическом мире
Германии, потому что автором этого серьезного (и вполне обоснованного)
призыва был отъявленный реакционер – профессор Пауль Эльцбахер,
директор Высшей торговой школы в Берлине, член Национальной немецкой
народной партии, который еще во время войны выделялся особо жесткими
заявлениями, в первую очередь в поддержку неограниченной подводной
войны. Теперь, сам того не зная, он оказался в рядах «консервативных
революционеров».
Эльцбахер заявил, что полностью отдает себе отчет в том, каковы логические
выводы, следующие из той позиции, которую он, член DNVP, предлагал
немцам вообще, имущим классам в особенности и не в последнюю очередь
своему собственному «слою» – интеллектуалам. Однако перед лицом того,
что означали условия мира, которые уже всем были «известны», – а именно,
«уничтожения» Германии, – он утверждал:
«Есть только одно средство, которое может всем нам помочь, – правда,
средство это не для малодушных: это большевизм. Недостаточно нам
все время заявлять, что если наши враги и дальше будут себя так вести,
то толкнут немецкий народ в объятия большевизма. Все те напасти,
которыми угрожает нам большевизм, нам надо смело принять на себя,
чтобы нас не поработили наши противники, и самим единодушно
добиваться прихода большевизма».
Сам Эльцбахер, которого эти слова превратили в «пророка националбольшевизма», усматривал в таком героическом выборе две основные
выгоды. Во-первых, ту, о которой уже две недели говорили «буржуазные»
политики:
177
«В тот момент, когда наряду с Россией и Венгрией на путь
большевизма встанет еще и Германия, большевистская волна
неудержимо накроет и страны Запада».
Во-вторых, такой национал-большевизм означал бы возврат к здоровой
прусской традиции, которая состояла в том, чтобы «приносить
индивидуальные и частные интересы в жертву великому национальному
целому».
Эльцбахер углубил свои соображения в двух последующих статьях, которые
были опубликованы 15 и 26 апреля. Вторая давала неоконсервативную
интерпретацию большевизма и свидетельствовала тем самым об
искренности автора. Во внутриполитическом аспекте, писал Эльцбахер, для
большевизма характерны три признака: диктатура пролетариата, власть
советов и безвозмездное обобществление всех средств производства. Но
диктатура пролетариата по сути своей есть ни что иное как «сильное
государство», потому что «большевизм с полнейшим пониманием относится
к тому факту, что государство есть принуждение». Но в то же время это и
«нравственное государство», в котором власть принадлежит только тем, кто
работает («трудящимся», которым автор сам противопоставляет кучку
«трутней»). Советский строй корнями уходит в «идею органической
структуры»: советы образуют «иерархическую пирамиду», которая
подчиняется «аристократическому принципу» покорности вышестоящим
инстанциям. Благодаря этому советам высшего уровня оказывается тем легче
вести «деловую работу, не нарушаемую оглядками на массы избирателей».
Что же касается обобществления средств производства, то оно, несомненно,
жестоко по отношению ко «всем тем, кто приобрел свой капитал честным
трудом». Но раз уж этот капитал все равно потерян, огосударствление его
предпочтительнее, чем «антантизация». В остальном же – «когда речь идет о
том, быть Родине или не быть… ни на чьи интересы оглядываться не
приходится».
В области внешней политики Эльцбахер видел такие две основные выгоды от
перехода к большевизму: во-первых, Германия тем самым вновь – хотя и в
изменившихся обстоятельствах – оказалась бы по одну сторону баррикад «с
нашим естественным союзником, великим и прекрасным русским народом».
А во-вторых, это дало бы возможность спастись от того ужасного мира,
символом которого является денежный мешок. Будучи объединены союзом с
Россией, немцы смогли бы протянуть руку помощи и другим культурным
народам, колонизованным и угнетаемым западным капиталом. Вывод
Эльцбахера таков:
«Большевизм означает не смерть нашей культуры, как все полагают, а
ее спасение. Им движет сильный идеальный порыв. Большевизм
178
указывает нам путь в новый мир. Так поднимем же, не колеблясь,
якорь!» 293.
Иллюстрация: Подпись на фотографии: «Массовая демонстрация
против насильственного мира 15 мая 1919 г. перед зданием рейхстага».
Как и следовало ожидать, призыв Эльцбахера был решительно отвергнут.
Немецкая национальная народная партия опубликовала заявление, что
«большевизм – смертельный враг всего нашего культурного сообщества».
Отто Гётч в Kreuz-Zeitungговорил о «безответственной инициативе». Таким
же образом реагировали и республиканские партии и газеты. Штампфер
говорил о «политической глупости». На крайнем левом фланге Независимая
социал-демократическая партия заявила, что буржуазия едва ли будет
настолько глупа, чтобы экспроприировать сама себя. Подобная же реакция
последовала и от коммунистов, чей ментор Карл Радек, посланник
Коминтерна (который в то время сидел в Моабитской тюрьме)
констатировал, что Эльцбахер «совершенно одинок». Но тем не менее,
коммунисты должны «протянуть ему руку», ибо «тревога за нацию тоже
может оказаться путем к коммунизму» 294 .
В 1919 г. в Мюнхене объявился и еще один застрельщик «националбольшевизма»: Ганс фон Гентиг, ставший предтечей своего рода искушения
большевизмом среди бывших солдат-фронтовиков. Сразу после оглашения
условий мирного договора он сочинил «Призыв к оружию», который
распространялся, правда, лишь позднее и к тому же только среди своих, но
тем не менее знаменовал начало обращения к тому, что сам автор называл
«бронированным социализмом» и что тремя годами позже побудило его
отправиться прямым путем в стан коммунистов.
«Я не социалист. Но я благословлю тот социализм, который великий
человек несет перед нами, словно… голову Медузы, в нашей борьбе за
освобождение от позора и нищеты. По военным и
внешнеполитическим причинам нам в ближайшие месяцы нужен
социализм. Если бы его не было, нам пришлось бы его придумать, – но
социализм глубокий, увлекающий, бронированный» 295.
Национально-революционные всплески в 1920 г.:
от Капповского путча до «чуда на Висле».
Следующий год прошел под знаком беспорядочной агитации, все еще
окрашенной впечатлением от «диктата» и его последствий. В той сфере,
293
Elzbacher P. Bolschewismus. // Der Tag. 26.4.1919.
Radek K. Die auswärtige Politik des deutschen Kommunismus. // Die Internationale. H. 1.
17./18. Dezember 1919, S. 3 f.
295
Hentig H. von. Aufsätze zur deutschen Revolution. Berlin, 1920. S. 38.
294
179
которая интересует нас, эта агитация свидетельствует о двух
обстоятельствах: с одной стороны, в некоторых военных и околовоенных
кругах, а также среди части идеалистически настроенных представителей
среднего класса распространилась отчетливая прокоммунистическая и
просоветская тенденция. С другой стороны, выражение «националбольшевизм» приобрело четко определенное значение, граничившее с
абсурдом, в то время как подавляющее большинство «новых правых»
интеллектуалов заняло выжидательную позицию.
Одним из главных факторов формирования этой волны националбольшевизма было появление на крайнем левом фланге политического
спектра особой формы национального коммунизма – просоветского, но не
строго ленинского. Импульс исходил от двух гамбургских лидеров: Фрица
Вольфгейма и Генриха Лауфенберга. В ноябре 1918 г. они встали во главе
«социалистической» революции в Гамбурге, придав ей скорее лассальянский,
нежели марксистский характер. Это означало, в частности, что они сильно
расширили границы «четвертого сословия», включив в него не только
пролетариат в марксовом понимании, а также сразу объявили о своем
намерении привлечь к построению социализма на национальном уровне
«представителей буржуазии, обнаруживающих добрую волю». Будучи
решительными противниками партии ленинского типа, они примкнули к
маленькой, но еще не монолитной КПГ («Союз Спартака»).
Подписание Версальского договора послужило для них стимулом, чтобы
предложить формулу, в которой национализм сочетался с их собственной
версией коммунизма. Исходя из того, что Версальский мир «вычеркивает
буржуазную Германию из числа наций», они призывали «подавляющее
большинство народа» присоединиться к пролетарской революции, чтобы
возобновить наступательные военные операции на стороне Советской России
(правительство которой, однако, строго придерживалось линии
«революционной обороны»). После того, как осенью 1919 г. их исключили из
КПГ, они снова и снова призывали к «революционной народной войне» под
руководством «советского государства», которое должно было быть создано
от имени тех, кого они называли «народным целым». Они даже буржуазию
призывали заключить «революционный гражданский мир» ради
боеспособного социализма, который – в союзе с Советской Россией – привел
бы к «легкой» победе.
Контрнаступление против «гамбуржцев» возглавил из своей камеры в
Моабитской тюрьме лично Карл Радек, насмешливо назвавший их
«национальными большевиками» и тем самым, как ни странно,
способствовавший утверждению понятия «национал-большевизм»,
представители которого «большеками» никак не являлись.
В апреле 1920 г. была создана радикально левая Коммунистическая рабочая
партия Германии, но ее вскоре исключили из Коминтерна. На протяжении
нескольких месяцев Вольфгейм и Лауфенберг пользовались влиянием в
Северной Германии и в Берлине, как среди военных, которых затронуло
сокращение армии, так и среди, по выражению Радека, «идеалисти-ческой
180
мелкой буржуазии» – врачей, пасторов, гимназических учителей т.п. Так,
корреспондент французской газеты «Le Temps» сообщал:
«В понедельник 19 апреля агитатор Лауфенберг провел в Берлине
конференцию. В состав ее участников вошли несколько тысяч рабочих,
к которым присоединились безработные офицеры. Лауфенберг заявил
резкий протест против требуемого Францией разоружения Германии,
призвал к союзу Германии с Россией. Он потребовал создания в
Германии сильной Красной Армии, которая должна установить
диктатуру пролетариата и возобновить войну. Власти бездействуют,
хотя в серьезности этой пропаганды никто не сомневается» 296 .
Волнение быстро улеглось, однако эта афера, похоже, в немалой степени
способствовала развертыванию истерической кампании в республиканской
прессе, в которой нескончаемой чередой стали появляться сообщения о
«сотрудничестве большевиков справа и слева», о таинственных
конференциях «офицеров и радикальных рабочих вожаков в военном
министерстве», об угрозе «красно-белого путча» и т.д. Примером такого
психоза после провала Капповского путча, который поверг в смятение
республиканские круги, могут служить строки в газете Vorwärts,
поставившей целью ускорить процесс чистки армии:
«Вспомним, что капповский генерал фон Леттов-Форбек по не
опровергнутым сообщениям вел переговоры с гамбургскими националбольшевистами Лауфенбергом и Вольфгеймом... 297 а Пабст и Лютвиц
признались в том, что вели переговоры с самыми левыми
коммунистами Берлина».
И все это – под шапкой: «Национал-большевисты!» 298. Подобное
преувеличение было характерно для смятенного состояния общественного
мнения, включая небольшую часть офицерского корпуса. Оценку этой
«волны национал-большевизма» можно найти и в комментарии,
опубликованном осторожным русофилом профессором Гётчем:
«Большевистская пропаганда в Германии напрямую поддерживается
опасным призраком национал-большевизма, который сейчас бродит по
Германии в коммунистических кругах, но находит много приверженцев
и среди молодых военных, и вообще среди молодежи. Мы полагали,
что после всех сообщений о том, как правят большевики в России и в
Венгрии, идеи, подобные тем, которые высказывает профессор
Эльцбахер, уже не найдут почвы в Германии. То, что это все же
Le Temps. 22.4.1920 (вероятно, по материалам газеты "Vorwärts“).
Это сообщение не соответствовало действительности.
298
Vorwärts. 17.4.1920.
296
297
181
произошло, говорит о помутнении рассудка, к которому привели
переживания последних полутора лет» 299 .
Через три месяца, когда в ходе русско-польской войны Красная Армия
вторглась в «коридор» и 1 июля 1920 г. подошла к Варшаве, это «помутнение
рассудка» случилось снова. Даже много времени спустя после этого события
находились серьезные историки, как например англичанин Э. Х. Карр,
утверждавшие, что «когда Красная Армия… в июле начала свое
триумфальное шествие по Польше, по Германии прокатилась волна
энтузиазма» 300.
Иллюстрация: Газета Die Woche, 28 августа 1920 г. Подпись под
фотографией: «Большевистская кавалерия с полковым знаменем
покидает Зольдау, отправляясь на фронт. НА ВАРШАВУ?».
В действительности, подавляющее большинство немцев проявило
благосклонное отношение к русским как таковым, и даже несколько боевых
частей из бывших «добровольческих корпусов» в Прибалтике хотели
вступить в борьбу на их стороне. Но в заявлениях политиков и в статьях
журналистов – от консервативных до социалистических – в общем и целом
звучала скорее смесь из злорадства по адресу Польши и страха перед
большевизмом. Вот, например, комментарий Гётча:
«Покуда русские ведут свою национальную войну против поляков,
наши симпатии на стороне русских. Против большевистского
нападения и агитации мы будем обороняться до последнего
оставшимися у нас военными силами. Мы и знать не желаем ни о чем,
подобном интервенции» 301.
Правда, на крайнем правом фланге политического спектра нашелся один
именитый публицист – граф Ревентлов, – который призывал пусть и не к
«союзу» с Россией, но все же к экономическому и внешнеполитическому
сотрудничеству с Советами. Позиция его была очень проста: не будучи ни в
малейшей мере национал-большевистом, этот экстремистски настроенный
реальный политик полагал, что Германия может извлечь выгоду из
противоречий большевизма с Западом, но лишь при условии, что у власти в
ней будет правительство порядка. Ибо, как он писал:
В середине июля 1920 г., в привлекшей всеобщее внимание статье в Deutsche
Tageszeitung Ревентлов призвал (не питая, впрочем, особых иллюзий) к
началу переговоров с Советским правительством. Он выразил убеждение,
«что волей природы и навязанных им Антантой условий Германия и Россия
299
Äußere Politik der Woche. // Kreuz-Zeitung. 12.5.1920.
Carr E. H. The Bolshevik Revolution 1917–1923. L., 1966. Vol. 3. P. 323.
301
Äußere Politik der Woche. // Kreuz-Zeitung. 14.7.1920.
300
182
взаимно связаны». Хотя не исключено, что русские нападут и на Германию,
они все же сознают, что их экономические и политические интересы требуют
«тесных отношений между двумя странами». Таковые возможны, само собой
разумеется, только при условии «гарантий, что с их стороны не будет
вмешательства в устройство внутригерманских дел». Невозможно, конечно,
закрывать глаза на то, что «опасность большевизма внутри нашей страны
может еще увеличиться благодаря соприкосновению с Россией», однако
«немецкий корабль в состоянии, как мы полагаем, идти тем же курсом, что и
русский, не позволяя тому взять себя на буксир» 302.
Эти – весьма осторожные – заигрывания были, конечно, отвергнуты всем
коммунистическим лагерем. Коминтерн, который в идеологическом плане
все еще выступал с максималистских позиций, не верил в возможность
искреннего нейтралитета любого «буржуазного правительства», ибо это «все
равно была бы лишь политика германской контрреволюции» 303 .
Новые проявления национал-большевизма в преддверии Рапалло
В начале 1921 г. переговоры о репарациях на Парижской
конференции вновь вызвали бурю эмоций, тем более, что Союзники усилили
давление, стремясь добиться разоружения сил гражданской самообороны,
прежде всего в Баварии. В Мюнхене в этот момент наблюдалось новое и
внешне впечатляющее, однако довольно незрелое проявление националбольшевизма. Два депутата ландтага от коммунистов – Отто Томас и Отто
Граф – проголосовали вместе с другими партиями в поддержку заявления
протеста против требований Антанты. 3 февраля Томас, чьи лассальянские
пристрастия были известны, выпустил «Воззвание к молодежи», призывая
объединиться с пролетариатом, чтобы вместе с Советской Россией
выступить против Антанты. Мюнхенская газета Neue Zeitung поместила на
первой полосе под заголовком «Единый фронт молодежи» два страстных
текста: один был подписан «национал-коммунистом» Томасом, другой –
«национал-большевистом» фон Гентигом. В тот же вечер многочисленные
студенты и националисты собрались на коммунистический митинг. Они
горячо приветствовали слова Графа, заявившего: «Мы, коммунисты, – за
революционную войну против Антанты» –разумеется, в союзе с Советской
Россией.
Граф и Томас были исключены из коммунистической партии, недолгое время спустя приняты обратно, но
лишены официальных функций. Это не помешало Томасу поддерживать постоянные контакты с наиболее известным
командиром добровольческого корпуса «Oberland» капитаном Йозефом («Беппо») Рёмером – правым антикапиталистом,
враждебным пронацистскому крылу и близким к «национал-большевизму». Вскоре Рёмер взял из кассы союза 500 тысяч
Deutsche Tageszeitung. 13. und 15.7.1920. Цит. по: Dupeux L. Nationalbolschwismus in
Deutschland 1919–1933. Kommunistische Strategie und konservative Dynamik. München, 1985.
S. 141-142.
303
Aufruf des Zweiten Kongresses der Komintern. // Die Rote Fahne. 6.8.1920.
302
183
рейхсмарок, чтобы предоставить их в распоряжение коммунистической Neue Zeitung, за что был исключен из союза и
стал еще ближе к «национал-большевизму».
Гентиг же сочинил «Немецкий манифест», распространение которого,
однако, было преднамеренно ограниченным. Он призывал «элиту
интеллигенции» активно встать на сторону революционного германского
рабочего движения, которое, в свою очередь, состоит в союзе с Москвой и
Анкарой. Активное участие элит «предотвратило бы наиболее грубые
революционные эксцессы» и позволило бы осуществить тот «таинственный
процесс», от которого зависит все остальное, а именно – формирование
«новой касты господ, в которую вошли бы самые умные и способные головы
из старых слоев и самые энергичные и жизнеспособные натуры рвущегося
вперед нового слоя» 304 . Это был уже типично «неокон-сервативный» язык.
Реально-политический Рапалльский договор. Отклики на него в Германии
и за ее пределами
В апреле 1922 г. германско-советский договор, подписанный в Рапалло, а
также соглашение между рейхсвером и Красной Армией, заключенное двумя
неделями позже, вновь дали пищу всевозможным спекуляциям относительно
«национал-большевизма» в Германии. Все, конечно, понимали, что это была
– как с германской, так и с советской стороны – инициатива, продиктованная
исключительно соображениями реальной политики. Ни статс-секретарь
Мальцан, сыгравший ведущую роль в подготовке договора, ни министр
иностранных дел Ратенау, поставивший под ним свою подпись, ни в коей
мере не были «национал-большевистами». Точно так же не был им и новый
посол в Москве – граф фон Брокдорф-Рантцау, которого иногда называли
«красным графом», так как он, аристократ старого образца, не скрывал
своего презрения к «капиталистическому духу», который он почувствовал
сперва в Брестском мирном договоре, а потом в Версальском. Это, однако, не
мешало ему постоянно выказывать недоверие к большевикам, предостерегать
свое правительство от какой бы то ни было эксклюзивной «восточной
политики» и осуждать военные контакты, даже в области техники. Это
привело его к конфликту с шефом рейхсвера генералом фон Сектом, который
еще, возможно с 1919 г., поддерживал контакты с Радеком, что, однако, не
дает оснований говорить о некоем «национал-большевизме рейхсвера».
Наоборот, фон Сект был открытым противником всякого военного союза с
Советской Россией. Основным мотивом его «восточной ориентации», всегда
осторожной и прагматической, была враждебность к Польше. Как писал
впоследствии его советник Иоахим фон Штюльпнагель, возможность
совместных действий с Россией для фон Секта была козырем, который
сохранял силу только «пока не был разыгран» 305.
304
Hentig, H. v. Das deutsche Manifest. München, 1921. S. 315.
Цит. по: Speidel H. Reichswehr und Rote Armee. // Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte.
1953. H. 1. S. 15.
305
184
По-прежнему сдержанно вели себя и организации неоконсерваторов. Мёллер
положительно оценивал Рапалльский договор, однако без признаков
энтузиазма. Он и его друзья придерживались той линии, которую он изложил
в почти экстатических выражениях в журнале Das Gewissen 11 февраля 1920
г. В этой статье, перепечатанной автором еще раз под заголовком
«Социалистическое» в книге «Третья империя» (многократно переиздававшейся в последующем десятилетии), он как бы отграничивал «восточную
ориентацию» от того, что нацисты позже назвали «восточной идеологией»:
«У каждого народа – свой социализм.
В России из него возник новый солдатский дух, и он шагает с
красными полками. Страсть русского босяка, которая когда-то вела
мечтательного бездельника вдоль Волги и Днепра, перекинулась с
человека на массы. Теперь она бредет и завоевывает. Большевизм
продвигается к Индии. Большевизм наступает на Польшу. Это порусски. И то, что воля, которая могучей рукой направляет это
движение, сидит в Кремле белых царей, и у нее голова татарского
деспота, – это лишь возвращение русского феномена. Азиаты – его
гвардия. Китайцы – его стража. Из тех самых миллионов, которые два
года назад прекратили войну, потому что хотели мира, только мира,
формируются новые полчища... Русский человек склоняется в
терпеливой покорности перед тяжелым милитаризмом новой
автократии. Бюрократическое полицейское самодержавие царизма,
ставшее петербургским и западным, он стал в конечном счете
воспринимать как чужестранное и враждебное народу. Потому он
освободился от него. Но автократии социализма он хотел сам. Потому
он пошел за ним. Большевизм – это русское. И только русское.
У каждой страны свой собственный социализм…
Что же должна делать социалистическая внешняя политика?
Германский социализм сегодня одинок… Германский социализм
может сделать выбор в пользу России только в том случае, если и
русский социализм признает, что у каждого народа – свой социализм…
Наша социалистическая внешняя политика может быть только
немецкой народной политикой…» 306.
Столь же осторожную позицию занял и граф Ревентлов, который через три
месяца после заключения рапалльского договора писал в своем журнале:
«За последние два с лишним года стали обычным делом попытки лиц и
групп из числа русских большевиков установить контакты с немецкими
национальными деятелями, которых считают достаточно
влиятельными и к тому же достаточно наивными, чтобы не заметить,
306
Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. Hamburg / Wandsbek, 3.Aufl. 1931. S. 72 f.
185
что речь идет о шпионских происках, порой весьма масштабных,
конечная цель которых – вызвать в Германии хаос» 307.
Заигрывания националистов с большевизмом
после оккупации Рурской области
Только в 1923 г., когда франко-бельгийская оккупация Рурской области
вызвала в Германии глубокий кризис, вопрос о возможности сотрудничества
между националистами и коммунистами был поставлен во всей полноте и
стал предметом самого широкого общественного обсуждения, причем
произошло это вследствие перемены политической линии, предписанной
КПГ Москвой.
После того, как Муссолини захватил власть в Италии, международное
коммунистическое движение стало проявлять серьезную озабоченность
совершенно неожиданным ростом «массового движения», корнями которого
был не пролетариат, а те «средние слои», к которым Маркс относился с
пренебрежением, ибо движение это пользовалось преимущественно
националистической идеологией. Радек был встревожен прежде всего
стремительным размножением «немецких народных добровольческих
корпусов». 20 июня 1923 г., когда вся Германия еще была в шоке от казни
одного из командиров добровольцев, старшего лейтенанта Шлагетера, Радек
произнес на заседании Исполкома Коминтерна в Москве сенсационную речь
– знаменитую «речь о Шлагетере». Он назвал расстрелянного офицера
«мучеником германского национализма» и потребовал разъяснений от его
товарищей – «германских фашистов, которые искренне хотят служить
немецкому народу»:
«Против кого хотят бороться ‘народные немецкие силы’ – против
капитала Антанты или против русского народа? С кем они хотят быть в
союзе? С русскими рабочими и крестьянами, чтобы вместе стряхнуть
ярмо капитала Антанты, – или с капиталом Антанты, чтобы поработить
немецкий и русский народы?»
Излагая еще раз свое предложение, адресованное «искренне патриотическим
массам», Радек сближался – разумеется, не говоря этого, – с аргументацией
своих старых «гамбургских» противников:
«Большинство немецкого народа состоит из трудящихся людей,
вынужденных бороться с нуждой и нищетой, которые несет им
немецкая буржуазия. Если патриотические круги Германии не решатся
превратить дело этого большинства нации в свое собственное дело и
тем самым создать единый фронт против капитала Антанты и
307
Der Reichswart, H. 27/28, 14.7.1922.
186
германского капитала, то окажется, что путь Шлагетера был путем в
никуда» 308.
Иллюстрация: Первая полоса газеты «Gewissen» от 31 марта 1920 г. со
статьей Э. фон Ревентлова «Победа революции. Рейхсвер и Красная Армия. –
Сословное государство и коммунизм. Радикал обращается к радикалам. –
Ревентлов о преодолении партийности».
Так называемый «курс Шлагетера» в КПГ представляют обычно «националбольшевистским» воззванием к фашистским организациям. Это абсолютно
неверно, ибо Радек хотел, наоборот, оторвать «массы мелкобур-жуазных
националистов» от их «фашистских вождей» в надежде создать из них то, что
он назвал впоследствии «второй армией», или «арьергардом» пролетарской
революции, без которого, как он однажды сказал, «нас разобьют». Верно же
то, что эта новая линия и тон Радека дали оружие антикоммунистам (прежде
всего в СДПГ). Ведь он в августе 1923 г. дошел до следующих заявлений:
«В Германии есть люди, которые требуют национализации банков и
одновременно хотят заменить католицизм и протестантизм культом
Вотана. Коммунистической партии надо сквозь туман старых
идеологий видеть реальность» 309.
Инициатива Радека имела двоякие политические последствия. Во-первых,
она была крупномасштабной попыткой привлечь на свою сторону активистов
правоэкстремистских сил на местах. Так, например, по сообщениям
очевидцев, вождей коммунистов заносило в студенческие столовые или – по
меньшей мере, однажды, – на митинг нацистов, где они произнесли
националистические речи, сорвав аплодисменты, значение каковых, впрочем,
не следует преувеличивать, ибо нацисты сразу же восстановили порядок.
Делались также попытки привлечь на свою сторону военных, но они были
напрасны, так как рейхсвер обладал иммунитетом к коммунистической
пропаганде. В других общественных сферах коммунисты добились лишь
одного заметного успеха – открытого вступления в их партию Ганса фон
Гентига, принявшего с несколькими соратниками участие в формировании
красных сотен в Тюрингии. Но и это было напрасно, потому что «немецкий
Октябрь» был в зародыше задушен рейхсвером.
Помимо этого имел место еще один привлекший внимание диалог в прессе
между коммунистами и двумя неоконсерваторами первого ранга – Мёллером
ван ден Бруком и графом Ревентловым, которому впоследствии суждено
было стать одной из ведущих фигур «левого» национал-социализма в его
крайнем антикапиталистическом, но также и расистском варианте.
Radek K. Leo Schlageter, der Wanderer ins Nichts. // Schlageter – eine Auseinandersetzung.
Berlin, 1923.
309
Radek K. Der nahende Bankrott der deutschen Bourgeoisie. // Die Rote Fahne. 2.8.1923.
308
187
Последний был спровоцирован на выступление лично Радеком, заявившим,
что Шлагетер «несомненно думал, как и граф Ревентлов, будто никакая
борьба против Антанты невозможна, покуда не разгромлен внутренний
враг». Внутренним же врагом Ревентлов, как и Шлагетер, очевидно считали
«революционный рабочий класс» 310.
Ревентлов ответил 30 июня в своем журнале, что для «народных
националистов» не существует классов и что самое большое его желание –
чтобы «рабочие умственного труда объединились с людьми физического
труда в одну железную фалангу», – разумеется, на национальной основе. В
остальном же он полагает, что народно-националистическое движение теперь
уже достаточно сильно, чтобы, не рискуя впасть в «национал-большевизм»,
вернуться к тому, что он предлагал еще летом 1920 г., а именно – стремиться
к «сотрудничеству» с российским государством, на сей раз для того, чтобы
выступить против «международного капитализма»: «Если господин Радек и
Коммунистический Интернационал готовы к такой кооперации, то пусть за
их словами последуют дела». Но тогда коммунистам надо перестать
«подвергать народных националистов систематическим нападкам и не
пытаться больше поставить их под строгий надзор Москвы» 311.
Пауль Фрёлих, член ЦК КПГ, дал на это весьма неопределенный ответ,
предложив народным националистам пройти вместе «часть пути», однако
при условии, что те «переменят фронт» и «порвут с реакцией»:
«Мы будем готовы пройти часть пути вместе с теми, кто способен без
задней мысли маршировать с нами. Но того, кто пойдет против
рабочих, ждет удар пролетарского кулака» 312.
На это ответил сам Ревентлов – на сей раз статьей в «Rote Fahne», заголовок
которой вызвал много шума из ничего: «Часть пути?» Он заявил, что вполне
разделяет «мнение господина Фрёлиха... Интернационализация германского
промышленного капитала действительно нанесла урон немецкому народу».
Однако он вдвойне скептически оценивает как искренность патриотизма
германских коммунистов, так и саму возможность для России помочь, –
«даже если бы она захотела» 313 .
Дискуссия продолжалась, становясь все ожесточеннее, еще около месяца, а
потом сошла на нет. Коммунисты отказались от «курса Шлагетера»,
втянувшись в безнадежный «германский Октябрь», который в мгновение ока
был разгромлен рейхсвером. А Радеку суждено было стать козлом
отпущения, на которого была взвалена вина за это поражение.
Что касается тех трех статей, которые опубликовал Мёллер в ответ на речь
Радека о Шлагетере, то они свидетельствовали не столько о продвижении в
Radek K. Leo Schlageter, der Wanderer ins Nichts. // Schlageter – eine Auseinandersetzung.
Berlin, 1923.
311
Reventlow, E. v. Mit Radek? // Der Reichswart. H. 26. 30.6.1923.
312
Eine Antwort an den Grafen Reventlow. // Die Rote Fahne. 25.7.1923.
313
Ein Stück Wegs? . // Die Rote Fahne. 2.8.1923. Beilage.
310
188
сторону «национал-большевизма», сколько, наоборот, об отказе от
сравнительно открытой позиции, занятой им в феврале 1920 г. Тогда Мёллер
еще признавал, что большевизм – специфически русская форма
«социализма». Такое определение привело его к двум важным выводам, к
которым впоследствии присоединилась и значительная часть немецких
правоэкстре-мистов, например, так называемые «левые» нацисты.
Если бы, – писал Мёллер – каждый из двух народов, как русский, так и
немецкий, признал тот социализм, который отвечает «природе» или «сути»
его партнера, то разве не должны они были бы тогда «вместе вести общую
борьбу»? Но если большевизм не желает признавать различия между
немецким и русским социализмом, тогда немецкому социализму остается
видеть в русском только «брата-врага» и постараться «остановить его на
Висле». Короче говоря, «большевизму придется сделать какой-то выбор» –
или, точнее, занять более скромную позицию, исходя то-ли из цинизма, то-ли
из оппортунизма.
Так аргументировал Мёллер тогда, в 1920 г. Но в июле 1923 г., отвечая
Радеку, он обнаружил полное отсутствие готовности к компромиссу не
только с германскими коммунистами и с диктатурой пролетариата («ибо
большинство не может руководить самим собой»), но и с Россией:
«Само собой разумеется, хотя бы уже по пространственнополитическим соображениям, что в борьбе, которую ведет Германия
против Запада, против капитализма Антанты и мирового капитализма,
немецкий народ будет ‘опираться’ на Восток – не на какое-нибудь
правительство, а на Восток как таковой, и тем самым на Россию. Но
как это сделать, если Восток, если Россия вовсе не способны служить
опорой?..
Советская Россия налаживала взаимопонимание с Германией не на
паритетных началах, а с большевистских и партийнокоммунистических позиций. Она представляла себе германскую
революцию не на немецкий, а на русский лад, и именно потому в
Германии могло и должно было возникнуть антибольшевистское
движение... В том, что спасение принесет Россия, верят теперь в
Германии одни только немецкие коммунисты.
Но им доверяться нельзя: они привыкли во всем подражать
русским... Мы убеждены, что они подхватят и тот клич, что обращен к
ним сейчас из Москвы и представляет им их пролетарское дело как
дело национальное. Но все это ничего не стоит, если не проистекает из
собственной инициативы» 314.
Последняя волна национал-большевизма
в годы великого кризиса
314
Moeller van den Bruck A. Der dritte Standpunkt; Wirklichkeit. // Das Gewissen. 16. und
30.7.1923.
189
В последующие годы продолжали, параллельно с прагматическим
русофильством в духе Рапалло или договора «рейхсвер–РККА», развиваться
два совсем разных варианта идеологической «восточной ориентации».
Ориентация à la Мёллер ван ден Брук – недоверчивая, но готовая
приветствовать позитивные тенденции в поведении большевизма, – была
характерна для значительной части кругов, находившихся под влиянием
неоконсерватизма, особенно некоторых военных союзов и штрассеровского
крыла национал-социалистов до исключения Отто Штрассера в 1930 г. из
партии.
Настоящий же «национал-большевизм», инициированный на короткое время
Эльцбахером, получил свое полное теоретическое и практическое развитие
лишь в годы великого кризиса. Тогда и только тогда нашлась знаковая
фигура – бывший социал-демократический лидер Эрнст Никиш, перешедший
в лагерь крайне правых.
Здесь достаточно вкратце назвать важнейшие факторы, вызвавшие подъем
этой последней волны национал-большевизма, которая и охватила-то не
более двадцати или тридцати тысяч человек, однако заставила многих
говорить о себе: такое завораживающее впечатление производило
соединение двух великих тоталитарных идеологий ХХ столетия:
национализма, превратившегося в фашизм, и марксизма, превратившегося в
ленинизм-сталинизм.
Слишком часто упускают из виду, что подписание договора в Локарно в 1925
г. означало для Германии не только разрядку напряженности во
внешнеполитической сфере. В кругах фанатичных националистов этот шаг в
сторону «Запада» вызвал, напротив, чрезвычайное ужесточение
политических позиций, а кроме того – углубленные теоретические
размышления о цели и смысле крайнего радикализма. В «Круге»,
инициированном братьями Эрнстом и Фридрихом Георгом Юнгерами,
«требование» некоего «нового» или «революционного национализма» было
заострено до крайности за счет сочетания трех источников вдохновения:
безусловного (или «абсолютного») национализма, мечты о «железном
государстве» (Ф. Г. Юнгер) и почти мистических ожиданий, возлагаемых на
дух современной техники, который рассматривался как основная
составляющая самого «духа времени». Эта крупномасштабная теоретическая
спекуляция, частично осуществленная при участии некоторых весьма
талантливых литераторов, смогла найти широкий отклик среди организаций,
жаждавших действия. Этот «поиск абсолютного», который в 1930 г. вылился
в двойную формулу – «тотальная мобилизация» и «тотальное государство», –
послужил фундаментом многолетней дружбы между братьями Юнгер,
Карлом Шмиттом и Эрнстом Никишем.
В это же самое время в Советском Союзе совершались перемены, которые
многие правые экстремисты в Германии находили «захватывающими». В
лице Сталина на первый план вышла фигура вождя, который, избавившись от
«западного еврея» Троцкого, в самом деле сделался воплощением того
«красного царя», который уже десять лет, если не больше, являлся
190
мысленному взору неоконсерваторов. Более того: Россия, ведомая этим
подлинным «вождем», затеяла грандиозное технически-политическое
предприятие – коллективизацию и прежде всего – «пятилетний план». Разве
это не было именно то самое «стальное государство», которое собрало в
своих руках все современные средства властвования, прежде всего
экономику и технику? И возникло это государство на Востоке, и создано оно
было средствами реального «национал-большевизма» как раз в то время,
когда Германия и капиталистический Запад погрязли в хаосе мирового
экономического кризиса.
Восхищение этим процессом, высказанное, в частности, и Эрнстом Юнгером,
нашло своего главного выразителя в лице Эрнста Никиша. Еще в 1926 г. он
основал маленький журнал «Widerstand» для оказания духовного
сопротивления «Западу», но выражая притом сильное недоверие и к
коммунизму и большевизму. Около 1930 г. он стал преобразовывать его в
орган, представлявший – под знаменем «абсолютного национализма» с
популистскими добавками – реальный немецкий национал-большевизм.
Однако, вопреки легенде, Никиш лишь в 1931 г. перешел эту грань и стал
противодействовать подъему гитлеризма. «Злой рок Германии» 315. Никиш
увидел в фигуре Гитлера, поскольку тот захотел склонить Германию к тому,
чтобы, к вящей выгоде Запада, сломать себе зубы в борьбе против русского
гиганта. И это вместо того, чтобы, наоборот, распахнуть душу навстречу
«новому, восходящему миру Востока». Теперь Никиш стал, в соответствии с
собственным определением, истинным «национал-большевистом»:
«Быть большевиком по сути дела означает – нанести поражение
Западу… Всякая действительно антиверсальская тенденция должна
быть так или иначе „коммунистической“ или „большевистской“» 316.
Короче говоря, в непреклонной оппозиции «России» по отношению к Западу
и к «Версальской мировой системе» Никиш и его последователи в различных
союзах, особенно в «Jugendbewegung», видели подлинную сущность
коммунизма большевистского типа. Еще в 1930 г., в своем воззвании к
молодежи, Никиш говорил:
«Россия не индивидуалистична, не либеральна. Она ставит политику
выше экономики. Ей не свойственны ни парламентаризм, ни
демократия, ни цивилизация. Большевизм – это отречение от
гуманизма и от ценностей цивилизации…» 317.
Так была найдена новая формулировка для того духа, за который ратовал
итальянский журнал «Widerstand» уже в течение пяти лет:
Niekisch E. Hitler – ein deutsches Verhängnis. Berlin, 1932.
Niekisch E. Der politische Raum des deutschen Widerstandes. // Widerstand. H. 11. 1931.
317
Niekisch E. Die Politik des deutschen Widerstandes. // Widerstand. H. 4. 1930.
315
316
191
«Позиция сопротивления сама по себе не является ни
коммунистической, ни антикоммунистической; но коммунизм для нее
пригоден, если более нет иного выхода» 318.
Краткое резюме
Из этого сжатого обзора следует двоякий вывод:
1. Не следует смешивать друг с другом три разные формы правого
русофильства, хотя в живой действительности бывало и так, что они
проявлялись более или менее комбинированно. Формы эти таковы:
– та, что была представлена прагматиками, людьми политической
элиты с более или менее «прусским» складом ума;
– та, носителями которой были младоконсерваторы в строгом смысле
(«У каждого народа – свой социализм»);
– наконец, та, которая была характерна для
«национал-больше-вистов», в самом деле готовых на
игру с гигантскими ставками: поскольку они, по их
словам, были убеждены, что «немецкая сущность» в
конце концов возьмет свое (в том числе и в немецких
коммунистах), то со временем Германия может оказаться
во главе гигантского политико-культурного блока «от
Флиссингена до Владивостока» (Никиш).
2. Не следует недооценивать глобального влияния в эпоху Веймарской
республики этих трех различных форм правого русофильства. А если
добавить к этому советофильство крайних левых, то не покажется слишком
смелым утверждение, что добрая треть немецкого народа целиком или хотя
бы частично возлагала свои надежды на «Восток». Приход к власти Гитлера
и самых ярых русофобов или советофобов явился, однако, – во всяком случае
для ядра «консервативных революционеров» – непредвиденной ими формой
ликвидации «Версальской мировой системы».
Перевод: Кирилл Левинсон
318
Niekisch E. Der politische Raum des deutschen Widerstandes. // Widerstand. H. 11. 1931.
192
Леонид Люкс
«Евразийцы» и «консервативная революция»
Об антизападническом искушении в России и Германии
Первая мировая война закончилась крушением авторитарно
управлявшихся империй и полной победой западных демократий. Однако за
этой победой последовал бунт против Запада и защищаемых им ценностей,
радикальность которого превзошла по существу все более ранние
возмущения такого рода. При этом бросается в глаза, что во главе этого
мятежа встали многие видные интеллектуалы. Уже в 1927 г. французский
публицист Жюльен Бенда сформулировал понятие «измена интеллектуалов»
319
. С особой остротой полемизировали против Запада представители
немецкой и русской элит, которые опирались в этом на традицию критики
западного пути развития, глубоко укорененную в обеих странах. Эти
интеллектуалы выступили не только против Запада, но и против собственных
правительств, которые, по их мнению, присягнули чужим ценностям.
Большевики и Запад
Не удивительно, что тем немцам, которые относились к Западу с
презрением, веймарский парламентаризм представлялся разновидностью
западного оккупационного режима. Между тем и большевизм расценивался
воинствующими русскими критиками Запада как импортированный оттуда
феномен, как новое издание замысла Петра Великого европеизировать
Россию. И действительно, большевики ни в коей мере не были склонны
отвергать Запад как таковой; не были они убеждены и в предстоящем «закате
Европы». С их точки зрения, больной была лишь европейская буржуазия, но
не Запад в целом. Своими упадочническими настроениями, полагали
большевики, европейские господствующие классы лишь подтверждают
коммунистическое предсказание о скором крахе капиталистической системы.
В конце 1922 г. Троцкий писал:
«Вы знаете, что в Европе есть теперь модная философия
Шпенглера о закате Европы. Это есть в своем роде правильное
классовое предчувствие буржуазии. Не замечая пролетариата, который
бы заменил буржуазию и взял власть, – они говорят о закате Европы»
320
.
Benda J. La trahison des clercs. Paris, 1927.
Троцкий Л. Пять лет Коминтерна. М., 1924. С. 549. Карл Радек в августе 1923 г.
добавил: «В Германии трудно найти книгу популярнее “Заката Европы” Шпенглера. О
чем это свидетельствует? О том, что ясно всем: буржуазия катится по наклонной
плоскости. Этот распад – та почва, на которой можно завоевать слои интеллигенции и
повести их с нами на борьбу» // Радек К. Ослабление наступления капитала и задачи
319
320
193
Еще в начале столетия Ленин заклеймил тезис о закате Запада как
глупость. Такой точке зрения способствовала победа Японии над царской
империей в 1905 г. Тем самым был разрушен миф о непобедимости Европы.
Ленин приветствовал японскую победу: во-первых, потому что поражение
царского режима ускоряло революционный процесс в России; во-вторых,
поскольку русское поражение было поражением существующего мирового
порядка. Россия относилась к великим европейским державам, поделившим
мир между собой. Пробуждающаяся Азия нанесла удар этой монополии
европейской буржуазии на власть, и такое потрясение мирового
политического порядка Ленин весьма приветствовал 321. Но это не означало,
что он верил в собственный азиатский путь, который был бы отличен от пути
Европы. Незадолго до начала первой мировой войны он писал об азиатской
освободительной борьбе, которая усилилась после русско-японской войны:
«Не значит ли это, что сгнил материалистический Запад и что
свет светит только с мистического, религиозного Востока? Нет, как раз
наоборот. Это значит, что Восток окончательно встал на дорожку
Запада, что новые сотни и сотни миллионов людей примут отныне
участие в борьбе за идеалы, до которых доработался Запад. Сгнила
западная буржуазия, перед которой стоит уже ее могильщик –
пролетариат» 322.
Иными словами, большевики лишь условно могут рассматриваться как
противники Запада. В традиционной русской борьбе западников и
славянофилов они, скорее, занимали радикально западническую позицию.
Они не верили в особый русский путь. Своеобразие России заключалось, с их
точки зрения, исключительно в ее отсталости. Подобно другим русским
западникам, от Петра Великого до Сергея Витте, они мечтали исключительно
о том, чтобы догнать высокоразвитые государства Запада.
Критика Европы евразийцами
Поскольку большевики после Октябрьской революции устранили всех
идеологических противников и считали свою партию непогрешимой, в
России стало невозможным критиковать провозглашенные ими догмы.
Дебаты между защитниками и противниками особого русского пути
продолжались лишь в изгнании. И здесь радикальные критики Запада
безусловно захватили инициативу.
Хотя во многих пунктах они опирались на традиционное кредо русских
славянофилов, их критика содержала и качественно новые моменты.
Коминтерна. Речь
на сессии Бюро Коминтерна молодежи 13. VII. 1923 г. –
Коммунистический Интернационал. 1923. № 26–27. Стб. 7166.
321
Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 170-174.
322
Там же. Т. 21. С. 402.
194
Революционный переворот 1917 – 1920 гг. неизбежно подорвал многие
традиционные модели мышления. Это проявилось уже в опубликованном в
1920 г. произведении языковеда Николая Трубецкого «Европа и
человечество» 323. Аргументация Трубецкого коренным образом отличалась
от аргументации его славянофильских и панславистских предшественников.
Основной конфликт эпохи составляло для него не противоречие между
славянами и западноевропейцами, а противоречие между Европой и
остальной частью человечества. Европейцы, по Трубецкому, считали себя
венцом творения и, в своем беспримерном эгоцентризме, часто размышляли
об этом. Европейское отождествлялось с универсальным.
Безграничная самоуверенность европейцев смущала все другие народы
мира, которые начинали пренебрегать своими собственными ценностями,
когда те отличались от европейских. Россия рассматривалась Трубецким не
как великая европейская держава, а как составная часть остального мира,
духовно и материально порабощенного европейцами. Она должна была
принять участие во всемирном восстании не европейцев против
доминирования Старого континента. Причем этот мятеж должен быть
направлен не только вовне, но также – и прежде всего –
вовнутрь. Ибо не европейцам надо преодолеть воспринятое у Запада
представление
о
неполноценности
их
собственной
культуры
и разоблачить эгоцентризм, скрывающийся за мнимым универсализмом
европейцев 324.
Трубецкой очень быстро нашел единомышленников, которые, как и он,
исходили из непримиримой противоположности Востока и Запада. Сообща
они издали в 1921 г. труд под программным заглавием «Исход к Востоку»
325
. Так родилось движение евразийцев.
Надежды славянофилов на славянство не осуществились, писали
издатели тома 326. Поэтому евразийцы направляют свой взор на Восток, на
народы, населяющие Российскую империю. По мнению авторов, ни одно
европейское государство нельзя сравнивать с Россией, поскольку здесь речь
идет не о стране в обычно принятом смысле слова, а о самостоятельном
континенте –Евразии: Русские и другие народы «Российского мира не суть
ни европейцы, ни азиаты... Мы не стыдимся признать себя – евразийцами»
327
.
323
Trubetzkoy N. S. Europa und die Menschheit. München, 1922.
Ibidem.
325
Исход к Востоку: Предчувствия и свершения: Утверждение евразийцев. София, 1921.
См. также: Böss O. Die Lehre der Eurasier: Ein Beitrag zur russischen Ideengeschichte des 20.
Jahrhunderts. Wiesbaden, 1961; Riasanovsky N. V. The Emergence of Eurasianism // California
Clavic Studies. 1967. Vol. 4. P. 39–72; Luks L. Die Ideologie der Eurasier im
zeitgeschichtlichen Zusammenhang // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1986. Bd. 34.
S. 374–395.
326
Исход к Востоку. С. VII.
327
Там же.
324
195
Европейские формы, с точки зрения евразийцев, неприменимы к
России: они слишком тесны. Русский панславизм, по Трубецкому,
представлял собой лишь карикатуру пангерманизма, он не был
жизнеспособен 328.
На евразийском континенте, по мнению евразийцев, возник
беспримерный по своей сути мультикультурный симбиоз.
Евразийцы подчеркивали, что русские легко ассимилировали многие
элементы восточных культур. Ничего похожего не было в отношениях
России и Запада. Западные ценности не совмещались с русскими и никогда
внутренне не принимались ими. Лучшим доказательством тому был провал
петровской реформы. Ни один иноземный завоеватель не был в состоянии
так разрушить национальную русскую культуру, как это сделал Петр I.
S.223: Царь Петр Великий и китайский император Ши Хуан Ди.
Рис. Василия Масютина к изданной в Берлине в 1923 г. «Повести
Петербургской» Бориса Пильняка
Революция 1917 г. выразила, по мнению евразийцев, в первую очередь
протест народа против дела Петра Великого и была следствием раскола
нации, осуществленного этим царем 329.
В развитии евразийской теории принимали участие этнографы,
географы, языковеды, историки, правоведы и другие ученые. В этом
отношении учение евразийцев отличалось от большинства идеологий,
возникших в Европе между двумя мировыми войнами. Действовали не
самоучки и политические доктринеры, а люди с научным взглядом на
предмет, способные на проницательный анализ. Поэтому воздвигнутое ими
здание было нелегко поколебать, хотя большинство русских эмигрантов
воспринимало их тезисы как вызов.
Это касалось, к примеру, совершенно новой оценки татарского
владычества на Руси. До той поры татарское иго считалось самой
трагической главой русской истории. Евразийцы переосмыслили этот
период. Прямым предшественником русской империи они считали не
Киевскую Русь, а империю Чингисхана. Киевская Русь включала лишь
двадцатую часть современной российской территории, а Монгольская
держава территориально почти соответствовала современной России.
Чингисхан был первым представителем грандиозной идеи единства Евразии.
Эту идею в XVI столетии переняли у татар великие князья Московские 330.
Потрясения XX столетия, полагали евразийцы, привели к тому, что в
Евразии возникла альтернатива до сих пор господствовавшей в мире
европейской культуре: «Не уходит ли к Востоку богиня Культуры, чья
палатка столько веков была раскинута среди долин и холмов Европейского
Трубецкой Н. Об истинном и ложном национализме // Исход к Востоку. С. 84.
И. Р. [Трубецкой Н. С.]. Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада,
а с Востока. Берлин, 1925. С. 35–39; Alexeiew N. Das russische Westlertum // Der russische
Gedanke. 1929/1930. Bd. 1. S. 149–162; Флоровский Г. О патриотизме праведном и
греховном // На путях: Утверждение евразийцев. Кн. 2. М.; Берлин, 1922. С. 230–293.
330
И. Р. [Трубецкой Н. С.]. Наследие Чингисхана. С. 3-5, 18–23.
328
329
196
Запада? – вопрошал евразиец Пётр Савицкий. – Не уходит ли к голодным,
холодным и страждущим?» 331
Нет ли здесь напоминания о словах Достоевского, сказанных им в
1881 г., когда он призывал русских отвернуться от неблагодарного Запада и
устремить взгляд на Азию? Никоим образом. Ведь Достоевский не ставил
под вопрос европейский характер русской культуры. Он даже считал русских
лучшими из европейцев, благодаря их способности овладеть всеми
ответвлениями западной культуры. Но поскольку высокомерный Запад не
пожелал принять их притязания, русские вынуждено устремили свой
цивилизаторский пыл в направлении Азии:
«В Европе мы были... рабами… а в Азию явимся господами. В
Европе мы были татарами, а в Азии и мы европейцы» 332.
Эти слова имели мало общего с образом мысли евразийцев. Если и
искать их духовного предтечу, то это, скорее, Константин Леонтьев,
который, как и они, стремился отделить Россию от Запада непреодолимой
стеной. Уже
Леонтьев указывал на туранский элемент в русском
национальном характере:
«Только из более восточной, из наиболее, так сказать, азиатской...
нации среди славянских наций, может выйти нечто от Европы духовно
независимое» 333.
Между тем, между евразийской идеей и концепцией Леонтьева
существовало и принципиальное различие. В противоположность
евразийцам, Леонтьев отвергал не западную культуру, как таковую, а, в
первую очередь, ее обуржуазивание и демократизацию, обусловленные
Французской революцией 334. Старая, феодально-аристократическая Европа
оценивалась Леонтьевым вполне позитивно.
Таким образом, прямых предшественников евразийцев в русской
истории идей отыскать не так легко. Своим радикальным разрывом со всеми
проявлениями европейской культуры, прославлением татарского наследия в
русской государственной традиции и призывом к всемирному мятежу против
европейского доминирования (здесь они соприкасаются с большевиками)
они вступили на принципиально новый путь. Их резкий лексикон и
причудливый мир идей соответствовали революционному характеру эпохи, в
которую они действовали.
«Консервативная революция» немецких интеллектуалов
Савицкий П. Поворот к востоку // Исход к Востоку. С. 3.
Достоевский Ф. М. Дневник писателя: 1881 г. // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в
30 т. Т. 27. М., 1984. С. 36–37.
333
Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство. СПб., 1885–1886. Т. 1. С. 285.
334
Там же. Т. 1–2.
331
332
197
Подобные же резкие тона и причудливые идеи были в то время
свойственны и многим представителям интеллектуальной элиты Германии.
Они тоже мечтали об уничтожении западной гегемонии, о разрушении
имевших до тех пор силу цивилизаторских норм. Не восстание масс, но
мятеж интеллектуальных элит должен был нанести сильнейшие удары
европейскому гуманизму, писал по этому поводу в 1939 г. русский историк и
публицист Георгий Федотов 335. Особенно наглядно утверждала этот тезис
концепция так называемой «консервативной революции» в Веймарской
республике.
Поборниками такой революции нередко выступали, как и у евразийцев,
интеллектуально изощренные авторы, способные блестяще формулировать
свои мысли. Действуя иначе, чем национал социалистические демагоги, они
расшатывали не только политический, но и духовный фундамент первой
немецкой демократии336. Хотя
консервативные революционеры с их
радикальной отповедью Западу, подобно евразийцам, имели своих духовных
предшественников (Лагард, Лангбейн и другие), как самостоятельное
политическое течение они сложились лишь вследствие событий 1918 –
1919 гг. Без «пережитого на войне», без Версаля и Веймара такое
идеологическое явление было едва ли мыслимо. Уже само понятие
«консервативная революция», составленное из очевидно несоединимых
элементов, отражало парадоксальность и причудливость этого феномена. В
своей жажде разрушения консервативные революционеры вполне походили
на большевиков. Политолог Ганс Бухгейм писал в связи с этим:
«Национальная гордость, которая не хотела... признавать поражения,
сначала все же не могла ничего поделать с противниками войны, а потому
обратилась против собственного государства, словно его устранение было
предварительным условием... возрождения» 337.
Федотов Г. К смерти или к славе // Новый Град. 1939. 14. С. 102.
К истории консервативной революции см.: Rauschning H. The Conservative Revolution.
New York, 1941; Mohler A. Die Konservative Revolution in Deutschland: Grundriß ihrer
Weltanschauung. Stuttgart, 1950; Sontheimer K. Der Tatkreis // Vierteljahrshefte für
Zeitgeschichte. 1958. Bd. 6. S. 229–260; idem. Antidemokratisches Denken in der Weimarer
Republik. München, 1968; Schüddekopf O.-E. Linke Leute von rechts: Die
nationalrevolutionären Minderheiten und der Kommunismus in der Weimarer Republik.
Stuttgart, 1960; Kuhn H. Das geistige Gesicht der Weimarer Zeit // Zeitschrift für Politik. 1961.
Bd. 8. S. 1–10; Klemperer K. von. Konservative Bewegungen: Zwischen Kaiserreich und
Nationalsozialismus. München, 1962; Stern F. Kulturpessimismus als politische Gefahr. Bern,
1963; Stern J. P. Hitler: Der Führer und sein Volk. München, 1978; Dupeux L.
“Nationalbolschewismus” in Deutschland 1919–1933. München, 1985; Münkler H. Weimarer
Republik, Faschismus und Nationalismus // Pipers Handbuch der politischen Ideen. Bd. 5.
München, 1987. S. 283–318; Lübbe H. Oswald Spenglers “Preußentum und Sozialismus” und
Ernst Jüngers “Arbeiter”: Auch ein Sozialismus-Rückblick // Zeitschrift für Politik. 1993.
Bd. 40.; Breuer S. Anatomie der Konservativen Revolution. Darmstadt, 1993.
337
Buchheim H. Das Dritte Reich: Grundlagen und politische Entwicklung. München, 1958.
S. 54.
335
336
198
Однако, в отличие от большевиков, многие поборники консервативной
революции хотели разрушить существующее не во имя «светлого будущего»,
а во имя старой, средневековой имперской идеи. Здесь несомненны
параллели с евразийцами. Радикально новое в своей основе представляет
собой обновление очень старого, говорил в связи с этим Трубецкой. Любое
радикальное обновление опирается на очень древнее, а не на
непосредственное прошлое. В данном случае Трубецкой ссылался на факт,
что евразийцы отвергали петровскую Россию во имя древней «святой Руси».
Консервативные революционеры, со своей стороны, радикально отвергали
Германию Вильгельма, восхваляя взамен средневековый рейх 338.
Тяготы Версальского договора, который, впрочем, по своему характеру
не слишком отличался от Брестского мира германских победителей,
поборники консервативной революции считали достаточным основанием для
того, чтобы «пустить в распыл» существующий европейский порядок.
Чувство уязвленного национального самолюбия стало безраздельно
господствующим мотивом их мыслей и поступков и не позволяло обуздать
себя обращением к общеевропейскому или христианскому наследию. «Мы –
народ под гнетом, – писал в 1923 г. один из идейных предвестников
консервативной революции Мёллер ван ден Брук. – И скудное пространство,
на которое нас оттеснили, – это исходящая от нас бесконечная опасность.
Разве мы не хотим построить на этой опасности нашу политику?» 339
Антизападническая и антилиберальная неприязнь была у немецких
критиков Запада выражена еще сильнее, чем у евразийцев. Это было связано
с тем, что немецкие интеллектуалы хотели поразить этой критикой, в первую
очередь, внутриполитического противника – систему, господствовавшую в
стране с 1918–1919 гг.
Евразийцы, напротив, при всем скепсисе
рассматривали своего внутриполитического контрагента – большевизм – как
своего рода альтернативу западной системе. Правда, они отвергали такие
аспекты советского режима, как террор, и , прежде всего, культурную
политику. Пропагандируемая большевиками так называемая «пролетарская
культура», была, в действительности, как утверждали евразийцы, лишь
примитивным подражанием западной культуре 340. Но одновременно они
считали заслугой большевиков восстановление разрушенной в 1917 г.
русской империи. Позитивно оценивали евразийцы и солидаризацию
советского режима с колониальными народами в борьбе против западных
метрополий 341.
Напротив, в отношении консервативных революционеров к
собственному
государству
не
было
примирительных
тонов.
Импортированный с Запада либерализм объявлялся смертельным врагом
немцев и всего человечества. Для Мёллера ван ден Брука либерализм – это
См.: Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. Hamburg, 1931; idem. Der politische
Mensch / Hrsg. von H. Schwarz. Breslau, 1933.
339
Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. S. 71-72.
340
См. об этом: Luks L. Die Ideologie der Eurasier, S. 388.
341
Трубецкой Н. Мы и другие // Евразийский временник. Кн. 4. Берлин, 1925. С. 77.
338
199
«моральное заболевание народов», свобода выдавать за убеждения
отсутствие убеждений 342.
Столь
типичная
для
консервативных
революционеров
морализаторская поза проявляется здесь особенно отчетливой. Авторы,
которые готовы взорвать весь мир из-за совершенной в Версале
несправедливости, у которых для «гуманистической мечтательности»
возможна лишь издевка, не переводя дыхания, бросают либерализму упрек в
моральном равнодушии.
Неудивительно,
что
морализирующий
аморализм,
дающий
немедленное отпущение грехов за собственные планируемые злодеяния, но
изображающий противника как неизлечимого злодея, на многих
воздействовал притягательно.
Распространение либеральной системы на Германию воспринималось
немецкими «антизападниками» как результат изощренной интриги Запада,
который, располагая иммунитетом против либерального яда, воспринимает
либеральные принципы несерьезно. В Германии же, полагал Мёллер ван ден
Брук, напротив, либерализм воспринимается серьезно, а потому его
разлагающее воздействие ведет страну к гибели. Так как западные державы
были не в состоянии победить немцев на поле сражения, они попытались
сделать это с помощью революционной и либерально-пацифистской
пропаганды. И немцы позволили себя этим заразить 343.
То, что Верховное германское командование в 1917 г. содействовало
проезду Ленина в Россию и рассматривало экспорт революции как законное
средство борьбы, никоим образом не принималось во внимание. Разговор
уводили в сторону от темы собственной вины и несостоятельности, но тем
пронзительнее и громче звучали обвинения в адрес мнимого врага. Для
Германа Раушнинга, одного из тогдашних сторонников консервативной
революции, Германия в результате сопровождавших поражение 1918 г.
мифов и легенд находилась в состоянии самообмана, своего рода безумия.
Даже самые благородные планы и надежды не в состоянии удержать нации,
находившиеся в подобном состоянии духа, от неотвратимого марша в бездну
344
.
Сострадание поборников консервативной революции самим себе было
столь же безграничным, как их мания величия. В их представлении
единственным средством, способным умерить страдания немцев, было –
мировое господство. Так, Мёллер ван ден Брук провозглашал:
«Господство над миром – это данная народу перенаселенной
страны возможность... сохранить жизнь. Над всеми противоречиями...
по всем направлениям в нашей перенаселенной стране нарастает порыв
людей, цель которого – необходимое нам пространство» 345.
342
343
344
345
Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. S. 69-70.
Ibid.
Rauschning H. The Conservative Revolution. New York, 1941.
Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich. S. 63, 71-72.
200
Евразийцы тоже говорили о новом геополитическом порядке в мире, но
с безбрежными планами веймарских интеллектуалов их программа не имела
ничего общего. Их не интересовали ни господство над миром, ни поиск
объединяющей скрепы для многонациональной российской державы. Они
знали, что пролетарский интернационализм, с помощью которого
большевики вновь сплотили развалившуюся в 1917 г. империю, не может
сцементировать Россию надолго. Сегодня мы видим, сколь оправданными
были их тогдашние сомнения.
Национальные эмоции, полагал Трубецкой в 1927 г., как правило,
выражены у рабочих гораздо сильнее, чем классовая солидарность. Поэтому
Россия, если ей суждено остаться единым государством, должна найти новую
опору единства, и это может быть только евразийская идея, которая
подчеркивает общее для всех народов России 346. Евразийцам рисовалось
даже отстранение большевиков от власти посредством евразийского
движения. Они гордились тем, что их идеи получили определенный резонанс
не только в эмиграции, но и в самой России 347. Евразиец Чхеидзе даже
надеялся (в 1929 г.), что большевистскую партию постепенно удастся
преобразовать в евразийскую. И он не был в этом одинок 348.
Общие черты критики цивилизации
Евразийцы были явными изоляционистами. Они стремились не спасти
Запад, а, подобно тому, как ранее Константин Леонтьев, защитить Россию от
пагубных, по их мнению, западных влияний. В Германии, напротив, критики
Запада мечтали о новом военном походе против держав-победительниц. С их
точки зрения, война это стихия, в которой немцы чувствовали себя особенно
хорошо 349. В гражданском платье немец выглядит несчастным, полагал
Эрнст Юнгер. Основанием такой позиции служило представление, будто у
немца отсутствует какая-либо связь с индивидуальной свободой и, тем
самым, с буржуазным обществом 350. Существует только одна масса, над
которой не смеются немцы, – это войско 351. «Государственная история, –
писал Освальд Шпенглер, – есть история войн. Идеи, если они стремятся к
разрешению... доводятся до конца оружием, не словами» 352.
Трубецкой Н. Общеевразийский национализм // Евразийская хроника. 1927. Вып. 9.
С. 24–30.
347
Письмо из России // Евразийская хроника. 1926. Вып. 6. С. 3–5; Стрельцов Л. Письмо
из России // Евразийская хроника. 1927. Вып. 7. С. 3–5; Ширяев Б. Наднациональное
государство на территории Евразии // Там же. С. 6–12; Евразийство (формулировка
1927 г.) // Евразийская хроника. 1927. Вып. 9. С. 3–14.
348
См.: Luks L. Die Ideologie der Eurasier, S. 389.
349
Ср. прим. 18.
350
Jünger E. Der Arbeiter; Herrschaft und Gestalt. Stuttgart, 1982. S. 13-14.
351
Idem. Der Kampf als inneres Erlebnis. Berlin, 1926. S. 56.
352
Spengler O. Preußentum und Sozialismus. München, 1920. S. 52.
346
201
Английский историк Льюис Нэмье даже назвал войну немецкой
формой революции. Ожидания спасения, которые многие поборники
консервативной революции связывали с «пережитым на войне», вроде бы
подтверждают этот тезис 353. В противовес ему, американский историк Генри
А. Тёрнер защищает точку зрения, что Первая мировая война поставила под
вопрос старый европейский идеал отваги. Анонимное, методичное
уничтожение людей
современным оружием вызвало отторжение
традиционных военных идеалов. Всякая вера в индивидуальный героизм
стала в глазах миллионов людей абсурдной 354. Немецко-американский
историк Вольфганг Зауэр тоже говорит о чрезвычайно сильных
пацифистских устремлениях в Европе после первой мировой войны, которые,
по его утверждению, угрожали даже понятию солдатской чести 355.
Однако успехи одобрявшей войну правоэкстремистской идеологии в
межвоенной Европе, прежде всего в Германии и Италии, указывают на
ошибочность этих тезисов. Восхищение
бурным совершенствованием
военной техники и средств
уничтожения было значительно сильнее
сомнений в оправданности войны. Этот странный феномен уже в 1928 г.
занимал немецкого публициста Морица Юлиуса Бонна. Идеализация войны,
по Бонну, – полнейший анахронизм. Современная война больше не
интуитивное переживание героической эпохи, она – предприятие по
массовому уничтожению. Но, несмотря на это, такую войну прославляют
356
.
Парламентская демократия считалась презиравшими ее немцами
«нерыцарской». Эрнст Юнгер писал, что Ноябрьская революция 1918 г. не
справилась с задачей защиты страны. Поэтому она противопоставила себя
солдатам-фронтовикам, отказалась от таких понятий, как «мужество, честь,
отвага» 357. Освальд Шпенглер, в свою очередь, писал о «неописуемой
гнусности ноябрьских дней»: «Ни одного значимого мгновения, ничего
вдохновляющего; ни крупного человека, ни яркого слова, ни смелой
дерзости...» 358
В своей критике парламентской демократии и либерализма поборники
консервативной революции опирались на старую консервативную оценку
либерализма как силы, враждебной жизни. Поощряя низменные,
эгоистические инстинкты отдельных индивидов, она будто бы разрывает
органические связи общества. Атомизированному либеральному социуму
353
Namier L. The Course of German History // Idem. Facing East. London, 1947.
Turner H. A. Faschismus und Kapitalismus in Deutschland. Göttingen, 1972. S. 168 f.
355
Sauer W. National Socializm: Totalitarism or Fascism? // The American Historical Review.
1967. S. 411.
356
См.: Internationaler Faschismus / Hrsg. von Landauer und Honegger. Karlsruhe, 1928.
S. 131-132.
357
См.: Bastian K.-F. Das Politische bei Ernst Jünger: Diss. Heidelberg, 1963. S. 66.
358
Spengler O. Preußentum und Sozialismus. S. 11.
354
202
важно не служение общему, а борьба за осуществление собственных
интересов 359.
Эти обвинения как две капли воды похожи на евразийскую критику
Запада. Борьба за права – красная нить европейской культуры, писал
евразиец Н. Алексеев. Сначала за свои права боролись сословия, а начиная с
эпохи Возрождения – индивидуумы. Общественные обязанности различные
группы интересов признали в Европе только после ожесточенной борьбы 360.
Внутренне
разобщенному
Западу
евразийцы
пытались
противопоставить древнерусский идеал гармонии, берущий начало в
православии. В центре православного мира находится не эгоистическая
борьба индивидуумов, не постоянный конфликт, а идея взаимной
солидарности людей. Этот идеал гармонии вроде бы придавал
древнерусскому обществу беспримерную гомогенность 361.
Консервативные революционеры тоже говорили об альтернативе
либеральной общественной модели – таковой они считали немецкое
общество, прошедшее через «военные переживания»1914 г. В «настроении
подъема» летом 1914 г. немцы, казалось, преодолели все политические,
конфессиональные, социальные и региональные противоречия. Обычно
раздираемая ими нация, смогла вдруг оказаться «выше всех партий».
«Изменившая идеалам 1914 года» Веймарская республика рассматривалась
консервативными революционерами как временное явление. Ее должна была
сменить «Третья империя», в которой – так же как это было в 1914 г. –
противоречия между правыми и левыми, католиками и протестантами,
севером и югом не будут играть больше никакой роли 362.
С точки зрения Карла Шмитта, либеральная Веймарская республика
уже не была государством. Государственную власть захватили отдельные
сегменты общества (партии, союзы по интересам и т. д.) и использовали ее
исключительно в собственных интересах. Государство, как олицетворение
всеобщности, было практически упразднено. Исходя из этого, Карл Шмитт
страстно выступал за учреждение президентского режима правления во главе
имперским президентом – «хранителем конституции». Это государство
должно было находиться вне разлагающего влияния общества, чтобы снова
проводить политику в ее первоначальном смысле 363.
См.: Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich.; Schmitt C. Der Hüter der Verfassung.
Tübingen, 1931; idem. Legalität und Legitimität, München; Leipzig, 1932; idem. Der Begriff des
Politischen. Berlin, 1963.
360
Алексеев Н. Н. Обязанность и право // Евразийская хроника. 1928. Вып. 10.
361
Шахматов М. Подвиг власти: (Опыт по истории государственных идеалов России) //
Евразийский временник. 1923. Кн. 3. С. 55–80; он же. Государство правды (Опыт по
истории государственных идеалов в России) // Евразийский временник. 1925. Кн. 4;
Сувчинский П. Страсти и опасности // Россия и латинство: Сб. статей. Берлин, 1923. С. 2728.
362
Moeller van den Bruck A. Das dritte Reich; см. также: Mohler A. Die Konservative
Revolution in Deutschland: Grundriß ihrer Weltanschauung. Stuttgart, 1950.
363
Schmitt C. Der Hüter der Verfassung.
359
203
Мечта Карла Шмитта осуществилась в 1930 г.: в Германии был создан
псевдо надпартийный президентский режим, оказавшийся в значительной
степени вне общественного контроля, а затем сдавший государство его
смертельным врагам.
Как консервативные революционеры, так и евразийцы, постоянно
обращали внимание на неизлечимое бессилие либерального «правового
государства», на его неспособность принимать решения, преодолевая
«серьезные ситуации». Так, Карл Шмитт сетовал на то, что в этом
государстве властвуют не люди или руководители, а законы, что исконное
понятие власти здесь замещено абстрактными нормами 364. Ученик Шмитта
Эрнст Форстхоф добавлял: честь и достоинство – понятия, относящиеся к
личности; правовое государство, исключающее все личное, – это государство
без чести и достоинства 365.
Соответственно, в рядах консервативных революционеров крепла
тоска по настоящему правителю, некоему Цезарю. Харизматический вождь,
появление которого предсказывали некоторые крупные европейские
мыслители еще в XIX и начале XX века – одни с тревогой, другие с
большими надеждами 366 – должен был заменить господство обезличенных
институтов господством воли.
Поиски фюрера versus «идеократия»
Цезаристская идея имела в западноевропейской истории давнюю
традицию. Уже Макиавелли «мечтал о вожде, который благодаря своим
успехам и героическим деяниям смог бы освободить Италию от заскорузлых,
традиционных учреждений и объединить страну. Образцом для образа
“Государя” у Макиавелли служили кондотьеры эпохи Возрождения. Они
приходили из «ниоткуда», были обязаны всем только себе самим, и
добивались славы и власти благодаря выдающимся личным качествам. Они
устраняли старые династии и институты
и производили в своих
государствах изменения, выворачивавшие общество наизнанку. Позднее тот
же подход олицетворял на более высоком уровне Наполеон.
Кризис парламентской системы, с особой остротой проявившийся
после 1918 г. в Италии и Германии, усилил в этих странах тоску по
харизматическому герою, который бы возродил персональный характер
политики. Отныне должны были вновь властвовать герои, а не доктрины,
классы или омертвелые институты 367.
Бывший сторонник консервативной революции Эрнст Никиш писал
позднее (в 1936 г.):
364
Idem. Legalität und Legitimität.
Forsthoff E. Der totale Staat. Hamburg, 1933. S. 13, 20.
366
Ср.: Nietzsche F. Gesammelte Werke. München: Musarion Ausgabe, 1926. Bd. XIX. S. 273;
Weber M. Gesammelte politische Schriften. 2. Aufl. / Hrsg. von J. Winckelmann. Tübingen,
1958. S.21.
367
Ср.: Luks L. Entstehung der kommunistischen Faschismustheorie: Die Auseinandersetzung
der Komintern mit Faschismus und Nationalismus 1921–1935. Stuttgart, 1985. S. 203–206.
365
204
Немецким обывательским массам «надоело господство
безличного закона, и они презирали свободу, которую оно
гарантировало; они хотели служить одному человеку, авторитету
личности, диктатору... Они предпочли непостоянную прихоть и
порывистый произвол индивида –“фюрера” неприкосновенному
законному порядку» 368.
В поисках альтернатив либеральной системе евразийцы все-таки
значительно отличались от консервативных революционеров. Мечта о
«Цезаре» была им абсолютно чужда. Новый общественный порядок должен
был создаваться, в первую очередь, не личностями, а идеями.
В Европе наступила идеологическая эпоха, подчеркивали евразийцы.
Только посредством великих идей, пронизывающих все жизненные сферы,
может быть преодолен кризис. Эти идеи должны стать основанием новых
форм господства, которые евразийцы обозначали как «идеократии» 369.
Тем самым евразийцы опирались на традицию, глубоко
укоренившуюся в русской истории. В конце концов, и при царском
самодержавии, и
при
большевистской диктатуре речь шла об
идеократических системах. И напротив, предпосылки возникновения
цезаристских стремлений в русской традиции отсутствовали. Автономия
безличных социальных и политических институтов и автономия безличных
правовых норм в России как до, так и после революции существовали лишь в
ограниченном масштабе. По этой причине призыв к «Цезарю», который
устранил бы либеральное государство, лишенное «субстанции» и
«достоинства», в России не находил отклика.
Правда, Россия имела царей, которые проводили не менее глубокие
преобразования в обществе, чем западные «Цезари». Но речь шла при этом
об этатистских революциях, возглавляемых легитимными правителями.
Отношение к царю как своего рода божеству, свойственное низшим слоям
русского народа, тоже имело мало общего с западным преклонением перед
«цезаристскими» персонажами. Царь почитался не за персональные
достижения или личные качества, а, главным образом, вследствие
исполняемых им функций. В нем видели охранителя православной веры и
естественного главу религиозно предписанного политического порядка 370.
«Консервативная революция»и евразийство –
обманчивые успехи, фактическая маргинальность
368
Niekisch E. Das Reich der niederen Dämonen. Hamburg, 1953. S. 87.
Трубецкой Н. О государственном строе и форме правления // Евразийская хроника.
1927. Вып. 8. С. 3–9; Евразийство: Опыт систематического изложения. Париж, 1926.
С. 52–55.
370
Ср.: Luks L. Entstehung der kommunistischen Faschismustheorie. S. 204.
369
205
Евразийцы как духовное течение, несмотря на их некоторую
укорененность
в русской традиции, имели мало общего со своими
советскими современниками. Так, их тоска по древней «святой» Руси, по
утраченным корням была абсолютно чужда тогдашней советской
интеллигенции.
В двадцатые годы в России господствовали
оптимистические
представления
о
будущем.
Атеистическая
и
материалистическая пропаганда большевиков, связанная с гонениями на
церковь, оказывала значительное воздействие на широкие массы населения.
Популяризация «чудес» науки и техники была призвана заменить веру в
религиозные постулаты. И фактически вера в науку приняла в
большевистской России почти религиозный характер. Россия переживает
теперь период наивного Просвещения, писал в 1930 г. Георгий Федотов.
Материализм приобрел там характер новой веры 371.
Культурно-пессимистические элементы евразийской идеологии, по
существу, отражали западноевропейские, а не внутри российские процессы.
Своей критикой парламентаризма, эгоизма партий и союзов евразийцы также
защищали, прежде всего, западноевропейский, а не русский опыт. Кризис
парламентаризма с сопутствующими ему явлениями никак не мог проявиться
в России, поскольку парламентаризм западного образца в полной форме
здесь так и не был достигнут.
Несмотря на отчаянные попытки вникнуть в послереволюционное
развитие России и идентифицировать себя с ним, евразийцы, таким образом,
стояли гораздо ближе по своему духовному настроению к
западноевропейцам, чем к своим соотечественникам в Советском Союзе. В
конце концов, они были, хотели того или нет, представителями именно того
европеизированного высшего слоя, ликвидацию которого революцией сами
почти безоговорочно приветствовали 372.
В отличие от евразийцев консервативные революционеры отражали
духовное состояние значительной части своей нации. Проявляя тоску по
«Третьему рейху», радикально отрицая современность и просвещенческие,
либеральные традиции, они находились на стремнине эпохи, выражая тем
самым кризис модернизации, который уже на рубеже веков охватил Запад и
проявился в особо радикальной форме в таких «запоздавших» странах, как
Германия и Италия.
Дополнительный удар либеральной модели мышления нанес мировой
экономический кризис 1929 г. Свободная игра сил и принцип конкуренции
не смогли предотвратить беспримерный экономический крах. Вера в
способность либеральной системы к саморегулированию исчезла.
Однако кризис, напоминающий более поздние потрясения 1989 г.,
переживала не только либеральная, но и марксистская модель мышления.
Идеи социальной справедливости и защиты угнетенных, определенно,
теряют притягательную силу, писал в 1931 г. Федотов. В противовес им
371
372
Федотов Г. Новая Россия // Современные записки. 1930. Кн. XLVI. С. 297.
Luks L. Die Ideologie der Eurasier.
206
повсюду в Европе нарастает крайний национальный эгоизм, стремление к
максимальному развитию собственной нации за счет других народов 373.
Стало очевидным, что либерализм и марксизм связаны неким
единством судьбы, что пропасть между ними не так глубока, как казалось
ранее. Что же объединяло нетерпимый, добивавшийся монополии на истину
марксизм с релятивистски-плюралистическим либерализмом? Это была и
есть, в первую очередь, вера в разум, в способность людей подчинить себе,
как природу, так и социально-экономические процессы. Оба учения
торжествовали победу в периоды, когда господствовала вера в прогресс и
науку. Там, где эта вера убывает, бьет час культурных пессимистов,
поборников иррационализма, час «консервативной революции». В 1927 г.
Гуго фон Гофмансталь определил ее как мятеж против невыносимо
неромантического XIX века, как поиски связей, сменившие поиск свободы.
Этих ищущих встретишь не в толпе, а порознь, они – нация одиночек 374.
Элитарная поза консервативной революции отражается в этих словах
особенно отчетливо. На так называемые массы, равно как и на массовые
партии, она взирает свысока. Она считает эти партии составной частью
веймарской системы, которую ненавидит.
Многие представители консервативной революции иронизировали над
решением Гитлера с помощью избирательных бюллетеней осуществить в
Германии «легальную революцию». Так, Эрнст Юнгер считал желание
Гитлера пересесть на «парламентскую лошадь» глупостью, достойной осла
375
. Тот, кто борется легально, не затрагивает основы системы, добавлял в
1932 г. Эрнст Никиш. Уклоняться, как Гитлер, от пробы сил – значит
признать свое поражение 376.
Другие группы сторонников консервативной революции, в первую
очередь члены кружка «Ди Тат», сложившегося вокруг одноименного
журнала Ганса Церера, стремились духовно подчинить себе НСДАП, чтобы
использовать ее в собственных целях. В июле 1932 г. немецко-русский
социал-демократ Александр Шифрин опубликовал статью об этом кружке, в
которой предварял многие тезисы современных исследователей. Согласно
Шифрину,
члены этого кружка хотели воспользоваться националсоциалистским движением, чтобы реализовать на практике идеи «немецкого
социализма». Но выгоду из их деятельности извлекли нацисты, приобретя
тем самым дополнительную духовную поддержку, а также возможность
отравить своей идеологией общественное мнение. Для таких людей, как
Церер, полагал Шифрин, нельзя счесть смягчающим обстоятельством их
Федотов Г. Социальный вопрос и свобода // Современные записки. 1931. Кн. XLVII.
С. 421–438; он же. Сумерки отечества // Новый Град. 1931. 1.
374
Hofmannstahl H. von. Das Schrifttum als geistiger Raum der Nation // Idem. Gesammelte
Werke: Prosa. Bd. 4. Frankfurt a. M., 1955.
375
См.: Bastian K.-F. Das Politische bei Ernst Jünger. S. 59.
376
Niekisch E. Hitler – ein deutsches Verhängnis. Berlin, 1932.
373
207
наивность, «ибо эти люди хотели пойти на сговор, хотели обнаружить
социализм в реакции» 377.
Шифрин, разумеется, заблуждался. В самой основе образа действий
консервативных революционеров, несомненно, лежала необычайная
политическая наивность. Они считали себя хладнокровными политиками,
которые всего лишь позволяют
национал-социализму выполнить
подготовительную работу для «подлинной» национальной революции.
Важнейшей частью подготовки должно было стать свержение Веймарской
республики, после чего руководство революцией были намерены взять на
себя консервативные революционеры. Но после 30 января 1933 г. в них никто
больше не нуждался. Вместо того, чтобы
воспользоваться плодами
«работы» других, они лишь подготовили тотальную победу НСДАП 378.
Оказалось, что консервативная революция неразрывно связана со столь
нелюбимой ею веймарской демократией. Ее разрушение – самый большой
«успех» консервативной революции – обернулось разрушением и ее
собственного фундамента.
На долю евразийцев не выпало и такого «успеха». В отличие от
веймарской демократии, большевики не терпели идеологических
конкурентов. Они вели себя как победители на века, и эта самоуверенность
не могла не впечатлить многих евразийцев. Их отношение к большевикам
становилось все менее критичным.
В 1929 г. движение евразийцев раскололось. В Париже по инициативе Сергея
Эфрона (мужа поэтессы Марины Цветаевой) и Дмитрия Святополк-Мирского
вокруг газеты «Евразия» конституировалось просоветское крыло
евразийцев». Впоследствии выяснилось, что Эфрон был агентом советских
органов безопасности. В тридцатые годы Эфрон и Святополк-Мирский
возвратились в Советский Союз, где пали жертвами сталинского террора 379.
S. 236: Поэт и идеолог евразийства Сергей Эфрон, 1937
Параллели без соприкосновений
Поразительные параллели в мышлении евразийцев и консервативных
революционеров неизбежно подводят к вопросу, не состояли ли оба течения
в непосредственном контакте друг с другом и не оказывали ли они
воздействия друг на друга? Однако контакты между ними были редкими и
случайными. В 1931 г. Петр Савицкий сетовал на неожиданно слабый
резонанс на публикации евразийцев немецкой общественности. В Польше,
Чехословакии, Югославии было иначе 380.
377
Schifrin A. Adelfaschismus und Edelfaschismus // Die Gesellschaft. 1932. Bd. 7.
См.: Kuhn H. Das geistige Gesicht der Weimarer Zeit // Zeitschrift für Politik. 1961. Bd. 8.
379
См.: Струве Г. Русская литература в изгнании. Нью-Йорк, 1956. С. 73–77; он же. Кн.
Д. П. Святополк. Вестник Русского Христианского Движения. 1979. № 130. С. 232–236.
378
380
Савицкий П. В борьбе за евразийство. Б. м., 1931.
208
Не объяснялось ли слабое немецкое эхо на евразийские сочинения
языковым барьером? Едва ли. Появившийся в 1920 г. направленный против
Запада манифест Трубецкого «Европа и человечество» уже в 1922 г. был
переведен на немецкий язык. О евразийцах обстоятельно писал в 1927 г. в
монографии «Россия по другую сторону границ» Ганс фон Римша 381.
Слабый интерес к евразийцам в Германии объяснялся, скорее, тем, что
«заграничная Россия» интересовала консервативных революционеров
гораздо меньше, чем советское государство. Они (как и евразийцы) были
увлечены большевистским экспериментом и стремились «учиться у
Советского Союза, чтобы научиться побеждать Запад».
Реакция евразийцев на идеи консервативной революции тоже была
скромной. Правда, евразийцы интенсивно читали Шпенглера и других
правых интеллектуалов Веймарской республики. Однако с феноменом
«консервативной революции» они сталкивались редко.
К числу немногих исключений можно отнести статью А. Антипова
«Новые пути Германии», помещенную в евразийском сборнике «Новая
эпоха» (1933) 382. Анализируя программы кружка «Ди Тат», группы Никиша
и его журнала, автор отмечал параллели с взглядами евразийцев: эти
«младогерманские»
группировки
тоже
противники
либеральной
экономической системы, выступают за сильное, интервенционистское
государство и хозяйственную автаркию, верят во власть идей, стремятся к
идеократической системе. Антипов с тревогой оценивал геополитические
планы консервативных революционеров, их веру в миссию Германии по
переустройству Европы, которые неминуемо приведут к конфронтации с
Россией. Общий знаменатель, однако, представлялся ему достаточным,
чтобы установить мировоззренческую, хотя и не политическую, взаимную
близость обеих движениях 383.
Конъюнктуры и перспективы
Раскол 1929 г. надолго ослабил движение евразийцев и привел к его
распаду во второй половине тридцатых годов. Оно исчезло с горизонта почти
в то же время, что и течение консервативной революции. Но, в отличие от
поборников последней, евразийцы не оставили после себя идеологического
следа.
«Третий рейх» с харизматическим фюрером во главе,
провозглашенный в 1933 г., все же представлял собой, хотя и в извращенной
форме, воплощение многих мечтаний консервативных революционеров.
Между тем евразийская держава, о которой мечтали евразийцы, так никогда
381
Rimscha H. von. Rußland jenseits der Grenzen 1921–1926: Ein Beitrag zur russischen
Nachkriegsgeschichte. Jena, 1927. S. 182–193.
382
Антипов А. Новые пути Германии // Новая эпоха: Идеократия. Политика. Экономика.
Обзоры / Ред. В. Пейль. Нарва, 1933. С. 35–43.
383
О «евразийских» компонентах в мысли некоторых представителей консервативной
революции см.: Hecker H. Die Tat und ihr Osteuropa-Bild 1909–1939. Köln, 1974. S. 96, 105106; Schüddekopf O.-E. Linke Leute von rechts. S. 188–189.
209
и не возникла. Можно было подумать, что учение евразийцев постигла
судьба
странной, окончательно дописанной главы в идейной истории
русской эмиграции.
Однако в мире идей доминируют особые законы, демонстрирующие
подчас неожиданные повороты. Оказалось, что спустя пятьдесят лет
евразийским идеям было суждено пережить непредвиденный ренессанс.
Крах большевизма
в конце восьмидесятых – начале девяностых годов
придал им новую популярность. Начался поиск новых объединяющих
оснований для народов и конфессий евразийского субконтинента, в том
числе –русского пути развития.
Новые русские «западники» рассматривают Россию, подобно своим
предшественникам в XIX веке, прежде всего, как отсталую европейскую
страну. Соответственно, западный путь развития воспринимается ими как
«норма», к которой Россия должна приспособиться – рано или поздно.
Национально мыслящие группировки воспринимают эту позицию как
нежизненную и утопическую Согласно их взглядам, Россия никогда не
превратится в «нормальное» европейское государство. Ее структуры и
традиции столь специфичны, что механическое перенесение на ее почву
разработанных на Западе моделей неизбежно должно потерпеть фиаско.
Впрочем, пока евразийская концепция не оказывает сильного влияния на
массы населения, ограничивается воздействием на некоторые элитарные
круги. Для русских националистов, как и для большинства интеллектуалов из
мусульманских республик бывшего СССР, она слишком абстрактна.
Перевод: Игорь Ермаченко
Герд Кёнен
«Переселение народов снизу»
Вальтер Ратенау о России и Советском Союзе.
210
В личности Вальтера Ратенау, чье имя не в последнюю очередь связано
с договором в Рапалло, просматривается противоречивость или даже
диссонанс мотивов, которые определяли отношение Германии к Советской
России. Один из ведущих промышленников и в тоже время популярнейший
публицист своего времени, в конце жизни – один из министров республики,
Ратенау был, в мировоззренческом плане, фигурой одинокой и трудно
характеризуемой. Его общественные взгляды находились между правым и
левым лагерем, являлись неким синтезом расовой теории с либеральными и
социалистическими идеями. Но именно такое переплетение было типичным
для времени, девизом которого была «переоценка всех ценностей».
Договор в Рапалло стал для министра иностранных дел Ратенау не
ожидаемым триумфом, а скорее наоборот. Он сам видел свою роль в Генуе
несоизмеримо более значительной – как инициатора, если не патрона,
создания новой системы интегрированного, возможно даже планового
мирового хозяйства, в котором Германии, именно из-за ее обязательств по
репарациям, будет принадлежать ключевая роль. Главным инструментом
этой системы должен был стать международный консорциум для
восстановления России, однако советская делегация наложила на эту идею
свое вето.
Готовность Ратенау вместо этого принять уже на подготовительной
стадии предложенный Советами сепаратный мирный договор, который он
перед этим отклонил, была все же больше, чем простым тактическим ходом,
который должен был воспрепятствовать возможно грозящей британосоветской договоренности в Генуе. В его планах международного
консорциума по России роль основного элемента должно было играть тесное
германо-российское сотрудничество. Теперь Ратенау готов был идти на свой
страх и риск по тому пути, который он давно уже избрал для собственной
фирмы, для АЭГ.
В своей речи перед представителями всех партий через несколько недель после Рапалло, совсем незадолго до своей гибели,
Ратенау заявил:
«Восстановление связей Востока и Запада – одна из крупных
задач будущей европейской политики. Необходимо, чтобы вновь был
открыт такой континент, как Россия, – страна таких размеров, с таким
количеством населения и такими бесценными богатствами.
Необходимо, чтобы она была вновь соединена с экономическим
комплексом Запада. Державам Антанты это пока не удалось…
Мы со своей стороны вступили на другой путь, на путь чистого,
свободного всепрощающего мира… с целью создания нового будущего
в стране, которая пережила такие же тяжелые удары судьбы, как и мы.
Я оставляю открытым вопрос: произошло ли это по их собственной
вине или нет? С подобной страной нельзя рассчитываться как с плохим
должником. С ней можно и нужно действовать совместно в тот момент,
когда ее нужда наиболее остра…
211
Россия живет в хозяйственной системе, которая отлична от
нашей. Не наше дело критиковать эту систему. Возможно, Россия ее
постепенно изменит. Мы полагаем, что она сейчас находится в
состоянии полного переустройства. Мы заключили наш мир не с
системой, а с народом… Мы будем им экономически содействовать,
поскольку это в нашей власти и поскольку они того пожелают,
приложением хозяйственной инициативы, опытом и знанием нашей
страны,
организационными
способностями
германского
промышленника, знаниями немецкого ученого. Мы от них не будем
отгораживаться, но и не будем им навязываться, мы предоставляем им
возможность устраиваться по-своему» 384.
В этой речи был поставлен ряд основополагающих вопросов, которые
определяли политику Германии по отношению к Советской России, причем
не только с точки зрения Ратенау. Очень самоуверенно было заявлено о
ключевой роли Германии в процессе «воссоздания связей Востока и Запада»,
т.е. восстановления единой мировой экономики, что «не удалось странам
Антанты», которые обходятся с Россией «как с плохим должником», в
отличие от Германии, делящей с Россией опыт «тяжелых ударов судьбы».
Германия с ее «опытом и знанием страны», «экономической инициативой»,
«организационными способностями» и т.д. призвана вновь открыть «такой
континент, как Россия». И советская социалистическая система не является
для этого препятствием.
Это ведет нас в сферу собственных представлений Ратенау о «Новом
хозяйстве». Он считал большевистскую систему непригодной моделью, но в
то же время первой серьезной попыткой выйти за пределы западного
капитализма. Одно из последних высказываний Ратенау о ленинской России
было сформулировано в его беседе со шведским писателем Эрнстом
Норлиндом в мае 1922 г.:
«Это эксперимент... притом в стране, в которой на один миллион
пролетариев приходится более сотни миллионов крестьян!.. Я восхищаюсь
Лениным, он верит в свое предназначение, он своего рода далай-лама. Но ни
один из вождей не имел столь глубокого взгляда на государственную
систему. Сейчас они пожинают горький опыт.
В русской беде виноват не только большевизм. Страна пережила
войну, все коммуникации перерезаны, железные дороги полностью
разрушены... царят смерть и голод. Но нельзя сравнивать Россию со
всей остальной Европой. Это совершенно точно. Европа
капитализируется сейчас заново, как будто началось новое время. Но
это изменится, так как старая экономическая система непрактична и
изжила себя».
Речь, произнесенная 9 июня 1922 г. в Штутгарте перед представителями всех
политических партий // Ратенау В.. Генуя и Канны. М., 1923. С.63–65.
384
212
Едва ли можно оценить, что было потеряно традиционным
капитализмом из-за «трений в чрезвычайно неорганичной экономической
организации. Требованием времени для Западной Европы и, в первую
очередь, для Германии является «немедленное объединение отраслей
промышленности и их превращение в социальные тресты» 385.
Метаморфозы германофила еврейского происхождения
Путь Ратенау в Рапалло был результатом очень сложной, своеобразной,
но именно потому очень интересной биографии. А поскольку он был убит
через несколько недель после возвращения из Италии, то именно Рапалло
драматично увенчало его жизненный путь Не только его отношение к
России, но и то значение, которое он ей придавал в своей философскополитической системе, менялось многократно. Известный журналист
Максимилиан Гарден, который был вначале его ближайшим другом и
наставником, а впоследствии личным врагом, так написал о нем в ядовитом
некрологе:
«Опека над Россией, даже поэзия которой не была ему близка, и о
которой он судил по деловым отчетам своей электрической кампании,
представлялась ему (вопреки логике) не самым дурным занятием,
роковым образом наносящим вред Германии, а целью разумных
желаний…» 386
Правдой в этих словах было, по меньшей мере, то, что точка зрения
Ратенау на Россию основывалась не столько на позитивном интересе и
симпатии к ней, сколько на своеобразной системе историко-философского
противопоставления, центром тяжести которой была его восторженная
германофилия, если даже не пруссофилия.
Вальтер Ратенау – сын преуспевающего промышленника-еврея Эмиля
Ратенау, основателя АЭГ, в своей первой статье «Слушай, Израиль!»,
изданной под псевдонимом «В. Гартенау» в 1897 г. в редактируемом
Гарденом журнале Die Zukunft – потребовал от евреев полностью «перенять»
«основные черты той страны, в которой они живут», а особенно ее элиты,
«взращенной расы, получившей строгое военное воспитание» 387. Это не
было обычной программой ассимиляции. Ратенау определенно оперировал
категориями
«народно»-аристократической
критики
культуры,
разработанной графом Жозефом Артуром де Гобино, Полем де Лагардом,
Хьюстоном Чемберленом и Джулиусом Лангбейном. В 90-е гг.XIX века, в
период так называемого «грюндерства», она начала господствовать в
интеллектуальной жизни Германии. В этом соединилось множество
385
Rathenau. W. Hauptwerke und Gespräche. Hrsg. E. Schulin // Rathenau W. Gesamtausgabe.
Bd.II. München und Heidelberg, 1977. S. 890– 891 (далее: RWG).
386
Ibid., Bd.VI, S.895.
387
Hartenau W. (Pseud.) Höre, Israel! // Rathenau W. Schriften. Berlin,1965 (далее: Schriften).
213
факторов: сильное волнение по поводу всеобщей коммерциализации,
отчуждение
и
«бездушие»
модной
жизни;
чувство
глубокой
незащищенности, которое возникало из-за нарастания миграционных
процессов внутри социальной вертикали общества, которое по своей сути
оставалось еще устойчиво патриархальным. К этому добавлялась также
популярная идея о том, что великие державы не позволят динамично
развивающейся Германской империи занять подобающее ей «место под
солнцем».
Все эти моменты были сконцентрированы в конфликте поколений –
между новым, «лишенным корней» слоем интеллигенции и старым слоем
либерально ориентированных бюргеров и грюндеров. Этот конфликт
поколений, как показал в своей убедительной работе Д. Хеллиге 388, особенно
ярко и бурно проявился в еврейских семьях промышленников и
предпринимателей. Эти слои в Германии и Австро-Венгрии были самыми
активными
носителями
головокружительного
экономического
и
технического взлета (а подчас и заметными злодеями сопутствовавших
биржевых махинаций). Для конфликта поколений стало характерно
обращение молодых к консервативно-антикапиталистической аргументации
с «народническим» германским уклоном. Ряд впоследствии ведущих
социалистов-интеллектуалов – В. Адлер, Г. Ландауер или Э. Мюзам, –
пришел к марксизму и социализму через увлечение иррациональным, а
подчас и антисемитски окрашенным антикапитализмом. Поэтому так
характерен для своего времени был острый конфликт Ратенау с отцом,
вначале глубоко личный, но переросший затем в мировоззренческий.
Автору статьи «Слушай, Израиль!», по крайней мере вначале, не
удалось избежать стереотипов германского бытового антисемитизма. Если
хотите узнать, что представляют из себя немецкие евреи, нужно только
«около 12 часов дня в субботу пройтись по берлинской Тиргартенштрассе
или вечером заглянуть в фойе какого-нибудь театра». Там будет представлен
«посреди германской жизни обособленный и чуждый народ», который
отличается своими самодовольными и темпераментными манерами и,
являясь «азиатской ордой на бранденбургском песке», все еще живет «в
полудобровольном и невидимом гетто». Апеллировать к этому восточному
племени как единому целому – напрасный труд. Однако есть в нем
отдельные представители, для которых «быть в стране чужаками и
полугражданами больно и стыдно, и которые стремятся вырваться из
душного гетто на чистый лесной и горный германский воздух. Только о них я
и говорю» 389. То, что они выдают себя за представителей расы господ не
случайность, а целая система. Поставленная ими перед собой задача не имеет
исторического прецедента: речь идет о «самовоспитании расы для ее
388
Hellige D.. Rathenau und Harden in der Gesellschaft des Deutschen Kaiserreichs. Eine
sozialgeschichtlich-biographische Studie zur Entstehung neokonservativer Positionen bei
Unternehmern und Intellektuellen // RWG / VI, S.15.
389
Цит. по: Kessler H. Walter Rathenau. Sein Leben und Werk. Wiesbaden, 1962. S.42.
214
соответствия чуждым требованиям». Цель этого процесса не создание
«имитации германцев, а появление воспитанных евреев, живущих по
германскому образцу» 390.
Если рассмотреть проблему внимательнее, а «народные» германские
антисемиты позднее инстинктивно это сделали, тогда становится понятно,
что в данном случае именно такой «онемеченный еврей» сформулировал
далеко идущие притязания для себя и себе подобных. Возможно, эта идея
стала зародышем позднейшей идеи Ницше, который усмотрел в еврейской
«расе господ», объединившейся через браки с «лучшим дворянством
Европы», «самую сильную, самую цепкую, самую чистую расу из всего
нынешнего населения Европы».391 Так или иначе, но эти идеи были очень
похожи. Историческое наследие, которое получила новая, более современная
аристократия, было, по мнению Ратенау, самым значительным из всего, что
вообще существует:
«Олицетворением мировой истории, т.е. истории человечества,
является трагедия арийской расы. Светловолосый, чудесный народ
появился на севере. Из-за чрезвычайной плодовитости он волна за
волной продвигался на юг. Каждое переселение ведет к завоеванию, а
завоевание к влиянию на культуру и образ мыслей. Но с увеличением
народонаселения волна темных народов подступает все ближе,
человеческий круг все более сужается… Они (северяне) защищаются
тем, что сохраняют старую этику мужества. И в конце, главная
опасность: техническая культура завоевывает мир, она стала основой
утверждения власти страха, ума и хитрости и воплощается через
демократию и капитал» 392.
Годы спустя Ратенау окончательно обобщил эти идеи в своей
публицистической работе «О слабости, страхе и цели», изданной в 1904 г.,
которая содержала панораму борьбы (темных) «людей страха и цели» против
(светлых) «людей мужества». Но эта ода, на первый взгляд превозносящая
сильных и мужественных людей, была на самом деле двусмысленной. Так
как мужественные люди, «светлые дети богов», оказываются в то же время
непрактичными и обреченными на вымирание. Люди же страха и цели,
напротив, не только умны, но именно они и есть, прежде всего, носители
нового общества в период механизации. Этот процесс означает и «утрату
душевности» и тем самым «утрату германского духа». Но механизация была
неизбежной. В конце концов, Ратенау пришел к мысли, что люди, по крайней
мере, некоторые из них, могут, чтобы достичь нового «царства души»,
развиться в новую аристократию духа.
Ibid., S.43–44.
Ф.Ницше. По ту сторону добра и зла. Сочинения в 2-х тт. М.,1990. С.370. См. также: Ф.
Ницше. Утренняя заря. Свердловск, 1991. С. 96–97.
392
Höre, Israel!. // Schriften,. S. 89.
390
391
215
Гарри граф Кесслер, пропрусски настроенный биограф Ратенау,
зачарованно следил, как Ратенау превратил написанную им драму
человечества в свою душевную, глубоко личную драму. Но и наоборот,
Ратенау неоднократно называл самого себя объектом «эксперимента»,
задуманного чтобы установить, может ли «человек страха» превратиться в
«человека мужества», а «человек практичный» в «человека убежденного». С
другой стороны, он хвалил Франка Ведекинда в письме 1904 г., за то, что тот
показал себя «идеальным читателем и провидцем», понявшим, что Ратенау в
действительности любит «человека страха», хоть и старается убить его в
себе. Ибо «все гениальное является смесью обоих элементов» 393.
Коротко говоря, будущее в действительности принадлежит тем, кто
представляет из себя высший симбиоз. Такова была вполне осознанная
претензия современного промышленника и «онемеченного еврея» на участие
во власти. И действительно Ратенау, имевший доступ ко двору и к самому
кайзеру, практически не скрывал, что стремится занять высокую
государственную должность. Самоуничижительный тон, который звучит в
его публичных высказываниях появляется из-за очень высоких ожиданий и
требований к самому себе, о которых Ратенау таким образом сообщал
публике. В то же время, свою критику общества он преподносил значительно
более агрессивно: в статье «Государство и еврейство» 1911 г. он критиковал
пережитки государственной дискриминации, в которых он видел «страх
господствующих в Пруссии классов перед либеральным соревнованием».
«Трагедия арийской расы» принимает в этом послании к прусскому
дворянству совсем уж банальные черты»: «Когда ваши семьи создали
государство, то они потому чувствовали за него ответственность, что
государство было аграрным, а они владели землей. Сегодня они больше не
чувствуют этой ответственности, потому что Пруссия, так же как и
Германия, стали промышленными государствами…394
Глобально-стратегические
раздумья
Вначале Россия играла в этих идейных конструкциях Ратенау совсем
эфемерную роль. Он в свои ранние годы, как и подобало в то время
образованному человеку, читал Толстого и Достоевского, однако, сначала
перерабатывал прочитанное лишь в русле общей критики культуры.
Параллельно со своими философскими раздумьями Ратенау развивал и
публиковал вполне материалистические соображения о положении в мире и
Kessler, S.63–64.
Staat und Judentum (1911). Цит. по: Schulin E. Walther Rathenau. Repräsentant, Kritiker
und Opfer seiner Zeit. Göttingen, 1979. S.52.
393
394
216
мировой политике. Уже в ранней статье «Трансатлантические
предупредительные сигналы», помещенной в июле 1898 г. в еженедельнике
Die Zukunft , он выразил то, что в дальнейшем станет краеугольным камнем
его стратегической ориентации:
«Продолжающаяся война между германским и романским,
которая потрясала до последнего времени старый мир, была
необходима до тех пор, пока романские племена, носители
безграничных амбиций, были способны на установление мирового
господства. Сейчас эти времена прошли…
Между тем на Востоке поднимается молодой великан, чья стопа
покрывает половину Европы и Азии и которого оберегает
непреодолимый палладиум православной веры. Мы все знаем, что
борьба России против Англии за мировую гегемонию означает
большую игру нашего и будущего времени... С этой точки зрения,
недавнее
романо-германское
противоборство
представляется
безобидной интермедией и дивертисментом.
Нам все знаки указывают на Восток и вверх».
Теперь
ясно
вырисовывается
будущее
англо-американское
экономическое объединение. Более того, «готовится новый двусторонний
союз на море, но что четырехсторонняя партия игнорирует – так это углы»395.
Партнером «моря» был «континент», а свободными углами этой
четырехсторонней фигуры, поскольку романские народы уже не шли в
расчет, стали Германия и Россия. Россия, как «молодой великан», это
Америка Востока. И как для Великобритании все знаки указывают на Запад,
на другую сторону океана, так для Германской империи все знаки указывают
на Восток и вверх».
Революционные потрясения в царской России после 1905 г. вероятно
дали толчок к тому, что Ратенау, непосредственно после роспуска рейхстага
в 1906 г., представил правительству докладную записку, содержавшую
программу «модернизации государственной практики», т.е. конституционной
реформы. Так как эта первая значительная инициатива наследника АЭГ на
поле большой политики осталась вначале без ответа, Ратенау довел ее до
сведения общественности в своей статье «Новая эра». Следуя реакционной
манере, он объявлял русскую революцию капитуляцией царизма, процесс
Дрейфуса во Франции - победой леворадикального лагеря над клерикальноконсервативными силами. Все эти высказывания сводились в конечном итоге
к выводу, что «политический климат в Европе» стал меняться.
«На Востоке иссякает охлаждающий источник абсолютизма, на
Западе пересыхает клерикальная низина. Необходимо выяснить вопрос,
какие культурные основы существуют для того, чтобы оправдать то,
395
Die Zukunft, 30 Juli 1898. // Schriften, S.321.
217
что Германия управляется более абсолютистски, чем почти все
цивилизованные страны, и более клерикально, чем большинство
католических государств?» 396.
Ратенау мечтал быть услышанным на самом верху. Но «вместо этого»
он был приглашен принять участие в инспекционной поездке секретаря
колониального ведомства Дернбурга по африканским колониям. Результатом
были две докладные записки о перспективах германской колониальной
политики, за которые ему пожаловали орден второй степени. Это был конец.
Никакой должности ему предложено не было. Стать национал-либеральным
кандидатом в рейхстаг ему не позволило состояние здоровья.
Тогда Ратенау решил стать писателем. Два сочинения «К критике
времени» (1912) и «К механике духа» (1913) быстро сделали
разочарованного в политике и неудачливого в бизнесе «кронпринца» АЭГ
одним из самых обсуждаемых авторов своего времени. Ратенау тем самым
вступил в уже ведущуюся дискуссию о возникновении современного
капитализма. В противовес «Люксус-тезису» В. Зомбарта и открытию
Максом Вебером «протестантской этики», Ратенау назвал главным
двигателем этого процесса рост населения и подъем бывших нижних
классов. Именно радикальная механизация производственного процесса и
общественной жизни вообще смогла провести человечество через долгий
«путь страданий и осмыслений», интеллектуальной односторонности и
духовного обнищания. Она подняла его на более высокую ступень эволюции,
которая дает шансы для дальнейшего развития как раз «бывшим низшим
слоям европейских культурных народов». Но каким образом? Кесслер в этом
увидел основную мысль Ратенау, которую обобщил так:
«Механизированное разделение труда отняло у пролетариата
всякую возможность испытать радость созидания, на передний план
постепенно
выдвинулась
другая
мотивация,
кажущаяся
предначертанной, – чувство солидарности, которое схоже с бурным
потоком, смывающим холодное господство рассудка и вновь
превозносящим душу. Чувство солидарности соответствует растущей
материальной взаимосвязанности человечества и потому является
перспективным противовесом страсти к механизации – эгоистичной
радости обладания и личного тщеславия. Само чувство солидарности
уже часть души»397.
И именно здесь Ратенау неожиданно обращается к России. В
«Механике духа» он пишет:
396
397
Цит. по: Kessler, S.136–137.
Ibid, S.122.
218
«При низком духовном уровне в настоящее время, возможно, не
существует большей духовной близости людей, чем в холопском
крестьянстве России. Пройдет совсем немного времени, и мы придем к
осознанию того, что не политические и социальные рецепты, не
организации и законы освобождают и делают людей счастливыми.
Едва только мы преодолеем это механическое заблуждение, из глубин
наших народов сразу же пробьются сильные духовные ростки
душевности как некое неясное предчувствие, родившееся у соседнего
племени» 398.
Пробьются, прорвутся, поднимутся… Ратенау создал для иллюстрации
этого движения выразительную картину, которую он снова и снова
использовал. Она связала его вновь сформулированную социальную теорему
об эволюции, как «вертикальном переселении народов», с его старой расовой
психологемой. В своей первой беседе с Эрнстом Норлиндом в начале 1915 г.
он так объяснил эту метафору:
«Раньше народ набрасывался на народ, чтобы завоевать новые
пастбища, новые районы для пропитания. Сегодня низшие классы,
которые раньше были угнетены, поднимаются и постепенно вступают
в свои права. Либо это происходит путем революции, либо методами
социального уравнивания» 399.
При этом происходит дальнейшее перемещение оси: если «люди страха
и практичности» (по Ратенау – буржуазия, которая пришла на смену
дворянству) были темными, южными и семитскими, то «вертикальное
переселение народов», т.е. современный процесс пролетаризации, видимо,
идет в направлении Восток–Запад, т.е. происходит «ославянивание»
Германии. Еще в своих записках 1903–1908 гг. (опубликованных после его
смерти), он мимоходом заметил: «les allemands sont à ¾ slaves» 400 (немцы на
¾ славяне). Написано было по-французски, как будто речь шла о какой-то
тайной мысли. В последующие годы это соображение всплывало снова и
снова, а в более поздних работах, уже под влиянием русской революции,
аргументация получила вполне систематическое выражение.
Речь шла о «славяно-германском Севере и Востоке», где сохранились
«идеальные понятия верности королю, воинственности и сельской
патриархальности»401. Если здесь славяне и германцы кажутся искренне
родственными, то тот же симбиоз расценивается после проигранной войны
гораздо более желчно:
398
Rathenau W. Zur Mechanik des Geistes. Berlin, 1913, S. 334.
RWG / VI, S.716.
400
Из записных книжек Ратенау. Rathenau W. Notizbücher. Zum Andenken für seine Freunde
(Aphorismen 1903 bis 1908), o.O, o.J. (1925), S.35.
401
Von kommenden Dingen (1917).// RWG / VI, S.358.
399
219
«Никогда еще не один народ, нисколько не приспособленный к
мировому господству, не позволял увлечь себя мыслями о власти так
сильно, так положился на мнение своих господ, был так ослеплен
механикой, блеском оружия и прусско-славянским напором, что
одновременно отдался радости услужения и подчинения…402
В другом месте Ратенау снова коснулся проблемы мельком и довольно
туманно: «Идеи создать славянизированный, основанный на субординации и
интересе целевой союз империй не имели успеха…403 Славяне выступали
здесь как нечто, связанное с «субординацией», «радостью услужить» и
«сельской патриархальностью». В более поздних работах «революционного
периода» эта точка зрения приобрела эпическое всемирно-историческое
значение, связанное со взглядом на большевизм:
«Не сама война была переселением народов с Востока на Запад; а то
давление, которое ей предшествовало, было побуждением к переселению
народов. Если бы оно произошло веком раннее, то движение, начавшееся в
России и подхваченное в Германии, пробило бы себе дорогу. Но
предварительное давление, исходившее от совместно сопротивляющегося
Запада, задушило это движение, и западные страны были спасены.
Спасены? Закон переселения народов шире, он действует не только
горизонтально, но и вертикально…Переселение народов снизу вверх
началось. Оно началось в России, в которой верхний социальный слой был
наиболее слабым…
Пафос русской революции – это человечность… Практическая
идея будущего – это преодоление европейского расслоения в
социализированных республиках. Через сто лет практическая идея
Востока будет так же полностью реализована, как это произошло с
практической идеей Запада…
Нынешняя мировая революция заменит ставшее несовременным
переселение на Запад обновлением из глубины, вертикальным
движением. Его успех неудержим…404
В любом случае сохраняется германская миссия: придать этому
историческому движению духовность и тем самым, прежде всего, указать
ему направление:
«В этот час взаимного истребления, мы, как и раньше, берем на
себя ответственность не потому, что мы так решили, а потому, что так
велит наше существо, что в этом наше предназначение. Мы, немцы,
снова берем на себя ответственность за мысли о всей Земле» 405.
402
Kritik der dreifachen Revolution. Berlin, 1919. S.64
Die neue Gesellschaft (1919). ).// RWG / VI, S.327.
404
Der Kaiser (1919) // Ibid., S. 267-270.
405
Ibidem.
403
220
Можно сымпровизировать, что Германии было предназначено
осуществить синтез: пролетарского духовного подъема, еврейской
«адаптации» прусских добродетелей плюс славянской душевной
солидарности и практической идеи русской революции – «преодолеть
европейское расслоение в форме социализированных республик». И тем
самым открыть человечеству путь в будущее «царство духа».
Мировая война как всемирный суд
Все подобного рода германо-славянские или капиталистическокоммунистические перспективы подъема, освобождения и одушевления
имели противников на двух других углах стола, за которым творилась
мировая политика. Там находились Англия и Америка. Конфликт между
ними и стремящейся наверх Германской империей казался Ратенау задолго
до войны почти неразрешимым. В апреле 1912 г. он писал об этом в статье
«Англия и мы. Филиппика»:
«Мы можем не бояться нападения Франции, разве что это будет
скрытое нападение Англии.
В Англии живет самый умный и истинно политический народ на
земле, он вполне понимает сложившееся положение. Собственно,
Англия не питает к нам ненависти, но она воспринимает наш подъем
как четырехкратную опасность…
Война, которую Англии пришлось бы вести, была бы
превентивной войной… Если бы она закончилась полным поражением
Германии, то Англия получила бы годы спокойствия. Однако, в этом
случае, внутренние причины английских опасений не были бы
окончательно устранены… Войны поэтому повторялись бы
периодически до тех пор, пока ход мирового развития не разрешил бы
этого соперничества… Но как бы дело не повернулось, главная выгода
пришлась бы на долю Соединенных Штатов…» 406.
Статья (написанная одновременно с миссией Холдона – последней
серьезной попыткой прийти к германско-британскому соглашению) была
фактически поддержкой политики правительства Бетман-Гольвега (соседа
Ратенау по купленному у самого кайзера замку Фрайенвальде). Бетман
требовал от Англии «заявления о нейтралитете» в случае континентального
конфликта, что в действительности означало бы для Германии свободу рук
на континенте, а для Англии – фактический отказ от участия в Антанте с
Францией.
В это же время Ратенау в беседах с кайзером и Бетман-Гольвегом
развил свою концепцию «Срединной Европы», которая стала центром
406
England und wir. Eine Philippika (1912) // Schriften, S.323.
221
тяжести всех будущих дискуссий о целях Германии в войне и была
лаконично выражена кайзером в словах: «Его планом были Соединенные
Штаты Европы против Америки». Сам Ратенау в июле 1912 г. записал о
своем докладе Бетман-Гольвегу:
«Я разработал: 1. Экономика. Таможенный союз с Австрией,
Швейцарией, Италией, Бельгией, Нидерландами и т.д. одновременно с
тесной ассоциацией. 2. Внешняя политика. Ключ к ней: конфликт
Германия–Франция, который обогащает все нации. Ключ: Англия.
Сейчас разоружение невозможно. Пока ситуацию надо дальше
обострять, – хотя это и опасно – затем испортить английские позиции в
Средиземном море. Потом союз. Его цель: Центральная Африка, Малая
Азия» 407.
Бросается в глаза, что во всех этих размышлениях совершенно не
учитывается Российская империя. Не встречается также и упоминаний о всей
остальной Восточной и Юго-Восточной Европе, разве что косвенно в
рубрике «таможенный союз с Австрией», т.е. с Австро-Венгерской
монархией, включавшей и ее славянские земли, или в словах: «цель – Малая
Азия». Это предполагало военно-политическую интервенцию Германской
империи и попытки экономической экспансии через Балканы и Турцию
вплоть до «Багдадской дороги». Можно увидеть в этом попытку ограничить
конфликт или, хотя бы сконцентрироваться на самом главном. Ратенау не
мог не заметить того, что кайзер мыслил совсем другими категориями. Это
ясно, например, из меморандума, датированного декабрем 1912 г.:
«Англия из-за своей ненависти и зависти к Германии обязательно
будет поддерживать Францию и Россию. В возможной борьбе за
существование, которую германцы в Европе (Австрия, Германия)
должны будут вести против поддерживаемых романскими народами
(галлами) славян (Россия) англосаксы окажутся на стороне славян» 408.
В своем последнем выступлении перед началом войны Ратенау
попытался примирительно вмешаться в конфликт с Россией. В «Слове о
ситуации», опубликованном 31 июля 1914, он писал:
«О панславистских претензиях можно думать, что угодно. До сих
пор Россия была признана Сербией великой славянской державой, но
Цит. по: Fischer F. Griff nach der Weltmacht. Die Kriegszielpolitik des Kaiserlichen
Deutschland 1914/1918. Düsseldorf, 1967. S.30.
408
Ibid., S. 33-34. В другом месте практически в то же время Вильгельм II выразил такое
видение мира: «Глава 2 переселения народов закрыта. Глава 3: грядет борьба германцев
против руссо-галлов за само их существование. Эту ситуацию не сможет разрешить
никакая конференция, т.к. это не большой политический, а расовый вопрос… Ибо, речь
идет о том, быть или не быть германской расе в Европе». Ibid., S.34.
407
222
она утратит это положение, если откажется от своего протеже, когда
тому угрожает опасность…
Предполагается ли уничтожить политическую самостоятельность
Сербии? В этом случае фактическая сфера влияния России сократится,
и войны будет трудно избежать…
Германское правительство и народ имеют право знать, какие
желания выражает Россия, а Австрия отвергает» 409.
Эти слова означали, что Германия не должна слепо ввязываться в
эскалацию австро-русского конфликта из-за Сербии. Однако, если Россия
потребует для себя «роль арбитра в решениях одного из государств
Тройственного союза постоять за свои права перед соседними нациями», т.е.
будет претендовать на своего рода гегемонию над Австрией и над Сербией,
то «в мире сложится невыносимое политическое положение, которое даст
нам право и наложит обязанность сражаться за достойную цель на стороне
Австрии» 410.
Надвигалась война. Когда же она разразилась, стал очевидным опасный
для Германии факт войны на два фронта: с Россией, с одной стороны, с
Францией и Англией – с другой. Ратенау, вместе с другими
предпринимателями, ориентированными, прежде всего, на мировой рынок, в
приватном кругу высказывался пессимистично. Но вместе с тем эта ситуация
отвечала его трагически окрашенному патриотизму. Как многие немецкие
евреи, Ратенау надеялся, что война позволит ему окончательно
интегрироваться в общество, и одновременно ожидал также «внутренней
консолидации» германского народа и его «духовного подъема», как это было
во время освободительных войн против Наполеона. Поэтому едва только
началась война, он подал Бетман-Гольвегу просьбу «использовать его во
время военных действий в любой сфере деятельности» 411. Он имел в виду
нечто вполне определенное, а именно: организацию снабжения сырьем, что
фактически совпадало с вопросом об организации всей военной экономики.
И действительно, Ратенау была немедленно поручена организация в военном
министерстве «Военно-сырьевого отдела» (ВСО), который менее чем за год
вырос в самостоятельное, раздражавшее многих, но притом и вызывавшее
восхищение учреждение с широчайшей компетенцией и собственными
«военными обществами», объединявшими различные области экономики.
Ратенау видел в этом решающий, хотя и противоречивый инструмент
для воплощения в жизнь его общественных идей, возникших еще до войны.
В написанном сразу после его назначения на должность руководителя
ведомства письме Герману Штеру, он придал этому шагу черты
трагического, всемирно-исторического поручения:
409
Ein Wort zur Lage./ Schriften, S. 280.
Ibid.
411
Письмо Бетман-Гольвегу. Начало августа 1914. // Rathenau W. Politische Briefe. Dresden,
1929. S.6.
410
223
«Когда я глубоко вслушиваюсь в самого себя, то понимаю, что
становлюсь орудием процесса, который при моем участии приведет к
свержению богов, которым до августа 1914 г. молился мир, к каковому
я принадлежу, и благодаря которому стал тем, кем стал –
индивидуалистом. Это то, мой друг, что кроме тяжести задачи,
которую на меня взвалили, в эти ночные часы гонит меня к тебе как
Саула, который давно уже готов отречься, но все же медлит, ибо
чувствует, что он на счастливом пути к спасению. Он решился оставить
мир, разноцветный, многообразный, в общем и целом более богатый и
счастливый, чем тот, который сейчас настает. Рай в этом вновь
формирующемся мире не наступит, напротив – мы стоим перед
необозримым периодом интеллектуальных и материальных перемен,
периодом, я почти боюсь это произнести, который многим покажется
закатом Европы. Однако, только там, где рушится старое, может
возникнуть новое, а история людей, как и история народов, рождается
не из зачатков, а все еще из потрясений» 412.
Одновременно и в тесной взаимосвязи с планами создания
«социализированной» военной экономики Ратенау представил в начале
сентября в официальной записке на имя Бетман-Гольвега еще раз свою
программу «Срединной Европы». То была некая альтернатива бурно
разраставшимся
аннексионистским
и
завоевательным
планам
пангерманистов.
Главной
задачей
Ратенау
считал
создание
«континентального таможенного союза», который сам должен был стать
лишь средством достижения еще более масштабных целей:
«Конечной целью должно стать состояние, которое в будущем приведет к равновесию в Европе: Средняя Европа,
объединенная под германским руководством, укрепится экономически и политически, с одной стороны, против Америки и
Англии, с другой – против России. Жертва, которую нам придется принести, состояла бы в отказе от претензий на
французские территории и в снижении контрибуции».
Момент казался подходящим, чтобы после победы над Францией (это
представлялось Ратенау почти свершившимся фактом) «восстановление этой
страны считалось никак не проявлением слабости, а актом благородной
дальновидности». Несмотря на аннексионистскую лихорадку, это может
быть хорошо понято и в Германии,
«… если место географического расширения займет внутреннее
усиление власти и окончательное лидерство в Европе, которое станет
очевидным после создания нового союза, подобного империи,
объединившей народы бывшего государства Карла Великого…
412
Письмо Герману Штеру, 14.08.1914. // Ibid. S.26.
224
Поскольку в будущем ожидается подъем англосаксонской и
восточноевропейской экономики, задача Германии – управлять Старой
Европой и укреплять ее» 413.
Так выглядело представление Ратенау о втором, расширенном
«учреждении Германской империи», которая будет способна сковать
железом и кровью весь «круг народов, входивших в империю Карла
Великого». Или, как написал Ратенау доверенному лицу Бетмана фон
Мутиусу, целью победы на Западе должно стать «заключение такого мира с
Францией, который превратит нашего врага в союзника» 414. Тогда
противниками Германии останутся только Англия и Россия. В докладной
записке от 30 августа 1915 г. на имя Людендорфа Ратенау, ввиду
затянувшейся войны, поднимал также этот вопрос об «основательной
переориентации германской политики на длительную перспективу». Два
вопроса требовали решения: «1. Как можно разорвать Антанту? 2. Должны
ли мы идти дальше вместе с Англией или с Россией?» Ответ был столь же
умозрительным, сколь и однозначным:
«Англия…удовлетворена нашим вторжением в Россию, согласна
с прорывом во Францию и стремится купить нас, желательно дешево,
но даже и дорогой ценой… Мы должны устоять перед таким
соблазном. Англия остается внеконтинентальной державой… Ее
интересы постоянно противоречат нашим.
Россия нуждается в финансовой опоре, какой Франция больше не
является, а Англия не должна стать. Но России нужна тогда защита от
Англии. Мы можем финансировать Россию… и она станет нашим
будущим рынком сбыта… У нас нет антирусских интересов, а
удержание восточного фронта даст нам военное превосходство на
континенте и независимость от Австрии» 415.
Прежде всего, «нечего и думать о сепаратном мире». Но как можно
будет тогда подготовить будущие более тесные отношения с Россией?
Решение этого вопроса Ратенау облегчил себе обращением к
распространенным клише антирусской военной пропаганды:
«У России есть национальные пристрастия, но нет национального
чувства чести… Так же как русская крестьянка нуждается в побоях, так
и Россия полюбила всех своих завоевателей. Сейчас ненависть
русского народа к немцам доведена до точки кипения... Но она будет
преодолена, если мы займем Петербург и, если только возможно,
Москву, а также на длительное время оккупируем большую часть
Письмо Бетман-Гольвегу, 07.09.1914 // Ibid. S. 12–14.
Ibid. S. 20–21.
415
Ibid. S.45–46.
413
414
225
собственно России. Дисциплина и воздержанность немецких солдат,
справедливость и неподкупность германской администрации станут
вскоре легендарными: Россия будет готова это признать» 416.
В любом случае, необходимо, однако, сохранить силы для решающего
прорыва на Западе. «В этом ключ ко всей ситуации». Угрозу военно-морской
войны с Англией можно перетерпеть, «ибо мы продержимся дольше, чем
Англия». Война на море, несмотря на все потери, стоит «дешевле, чем
сухопутная война, и дает нам время, чтобы упорядочить отношения с
Россией». Когда это произойдет, заключение мира, каким бы он ни был, уже
ничего не сможет изменить 417.
Этот набросок показывает, что Ратенау отводил главным участникам
мировой войны в «отдаленном будущем» совсем разные роли. Например,
роль Австрии в новом среднеевропейском «государстве Каролингов» была
гораздо более сомнительной, чем роль Франции, которая если даже и будет
побеждена, все равно останется «ключом ко всей ситуации». Англия, по
мысли Ратенау, будто бы даже готова предоставить Германии свободу рук на
континенте как по отношению к Франции, так и по отношению России, но
именно такому «искушению» Германия и должна будет противостоять. Она
должна стать господином на континенте обязательно собственными силами,
даже ценой долгой морской войны с Англией. Российская империя в такой
перспективе выглядела почти как полуколониальный объект германских
притязаний. Однако, по Ратенау, занятие ее коренных областей и даже
столицы, не будет (во всяком случае в первую очередь) завоеванием и
аннексией. Речь идет о том, чтобы строгими ударами, в сочетании с мягким и
справедливым правлением, убедить «матушку Россию» в военном и
культурном превосходстве Германии. Это, в конце концов, вынудит ее
заключить сепаратный мир и позволит Германии взять на себя роль
будущего кредитора и поставщика, а также и защитника России 418.
Что делало эту программу Ратенау более умеренной и более
всеобъемлющей,
чем
появившиеся
одновременно
пангерманские
аннексионистские и завоевательные планы, или «видений восточного
пространства» Рорбаха, так это роль, какую он приписывал будущей крупной
Ibid.S.47–48.
Ibid.S.48–49.
418
При посещении группой промышленников ставки группы «Ост» в Ковно Ратенау в
разговоре с генералами Людендорфом и Хофманом высказал идею, что «отделение
России от Антанты и ее соединение с нами… должно подчинить себе все остальное, в том
числе и аннексию Польши». Людендорф тогда настойчиво выступал за аннексию
остальных частей Польши и создание польского буферного государства под управлением
германской короны. Ратенау, напротив, считал «политически самым оптимальным
решением» «оставить царю сюзеренитет над Польшей с условием предоставления Польше
суверенной конституции, так как это решит сложную проблему отсутствия безопасности
на границе с Россией». – Записки о поездке в Ковно 22.11.1915. //.Rathenau W. Tagebuch
1907–1922. Hrsg. und kommentiert von H. Pogge v. Standmann. Düsseldorf, 1967. S.197–198.
416
417
226
континентальной экономике как главному инструменту германской
гегемонии. Это соответствовало давно сформулированному кредо Ратенау,
что «нация может завладеть такой территорией, которая соответствует мощи
ее внутренних моральных, интеллектуальных и экономических ценностей».
Или категоричнее: «Бог войны нашего времени – экономическая мощь» 419.
Свою роль сыграли и далеко идущие ожидания, которые Ратенау
связывал с разработанной им самим системой германской военной
экономики. Правда, уже в начале 1915 г. он передал управление ВСО (опятьтаки не без обидных сопутствующих обстоятельств) в руки одного из
высших офицеров. Это не умалило поразительного успеха и быстро
растущего объема работы отдела, который, в военном отношении, сводил в
первое время на нет континентальную блокаду союзников. Международная
пресса тоже увидела в «системе Ратенау» решающий фактор военных
успехов Германии. Американская Times 11 октября 1915 г. назвала
созданную им организацию «одной из величайших идей современности» и
выразила опасение, что она сможет даже сразу по окончании войны дать
экономическое превосходство блокированной Германии:
«Это промышленное чудо… объясняет падение Варшавы,
крупное наступление на Востоке и непробиваемость Западного фронта.
Перечисляя выдающихся германских военных, как Фалькенгейн,
Гинденбург и Маккензен, необходимо рядом с ними поставить и
немецкого предпринимателя Вальтера Ратенау» 420.
Можно предположить, что усердный читатель мировой прессы в
Цюрихской библиотеке, русский революционер Ульянов (Ленин), имел ввиду
именно эту «систему Ратенау», когда столь высоко оценивал развитие
«военного капитализма», особенно германского, и называл его готовой
предпосылкой для построения «военного социализма» 421. Сам Ратенау,
благодаря или вопреки всем испытанным им обидам, не был непричастен к
росту своей славы. Логика его рассуждений была в общем схожа с логикой
Ленина (хотя последний и не был еще с ней знаком). В декабре 1915 г.
Ратенау выступил с докладом (вначале строго секретным) в «Германском
обществе 1914 года», и первыми его словами были:
«Я могу вам сообщить, что наш еще небольшой опыт
руководства экономической войной не имеет примера в истории. Но он
оказывает большое влияние на ход войны и на наши военные успехи, а,
вероятно, и на более далекие перспективы. Это событие в экономике,
419
Die neue Ära (1907) // Kessler, S.135.
Цит. по:. Schulin E. Zu Rathenaus Hauptwerken // RWG/II, S.561.
Ленин называл эту систему государственно-монополистическим капитализмом, считая
его высшей стадией развития капиталистической системы и предпосылкой для перехода к
социализму. – Прим. ред.
420
421
227
близкое к методам социализма и коммунизма, однако, не в том смысле,
как его предсказывали и требовали радикальные теории» 422.
«Решающий шаг к государственному социализму», считал Ратенау,
был сделан на основе широкого «самоуправления экономики». Вероятно,
ВСО и «в мирное время… будет ядром экономического генерального
штаба»423, хотя враждебные нападки на него в 1916 г. продолжали расти 424. В
этой ситуации Ратенау решился опубликовать текст своей речи, дополнив ее
рядом высочайших благодарностей в свой адрес 425. После этого и в «Berliner
Zeitung am Mittag» появились статьи, где Ратенау называли человеком,
деятельности которого в Германии Антанта завидует не меньше, чем
существованию Гинденбурга, Людендорфа и Бетман-Гольвега 426.
Издательство С. Фишера активно использовало эту популярность
Ратенау. В январе 1917 г. большим тиражом была издана брошюра
«Проблемы мирного хозяйства», в которой автор продолжал развитие
сформулированных раннее идей. Она должна была стать предтечей третьего
главного труда «О грядущих делах» который вышел в марте 1917,
одновременно с революцией в России. Именно она способствовала тому, что
работа приобрела черты пророчества и стала «вообще одной из самых
популярных книг военных лет» 427. Она яснее, чем прежние труды Ратенау,
была сфокусирована на несправедливости той жизни, которую вынужден
вести пролетариат:
«С требованием душевной свободы и душевного подъема не
сочетается то, что одна половина человечества пытается навеки
поработить другую, которая Богом наделена таким же обликом и
такими же дарованиями» 428.
422
Rathenau W. Deutschlands Rohstoffversorgung. Berlin, 1916. S. 5.
Ibid., S. 27, 46.
424
Главные обвинения сводились к тому, что Ратенау, который к тому времени стал во
главе АЭГ, заменив на этом посту скончавшегося отца, использует систему «военных
обществ» только в интересах собственной фирмы. Его обвиняли также в том, что он
присвоил себе чужие авторские права, например, близкого к АЭГ инженера В. фон
Мёллендорфа. В конце концов, и еврейство Ратенау сыграло свою роль в том, что ему
приписывались скептические высказывания о ходе войны.
425
Заместитель военного министра Вандель восхищенно писал ему: «…с каким
предвидением Вы создали то, что в значительной степени сделало для нас возможным
счастливое ведение войны. Это Вам не забудут». А канцлер Бетман-Гольвег уверял: «Мы
не знаем, где бы мы были без вашего предвидения…Так как мне сообщили, что Ваша
добровольная деятельность подвергается нападкам и искажениям, я не могу не сказать
Вам еще раз письменно, как высоко я оцениваю Вашу деятельность. – Цит. по: Rathenau
W. Rohstoffversorgung, Anhang, Briefe № 3 und № 5.
426
.RWG / II, S. 562.
427
Ibid. S.555.
428
Von kommenden Dingen // Ibid., S.331.
423
228
Ратенау выразил даже готовность опровергнуть социализм Маркса, но
лишь для того, чтобы заменить его собственной системой «органического
общего хозяйствования». Ее политическая форма тоже называлась не
демократией, а «органократией», или «народным государством»:
«Каждое звено нации призвано к господству и службе,
ответственности и деятельности… Господствует не равенство прав и
обязанностей, а равенство доступа; есть право на призвание, но нельзя
претендовать на избранность. Народ не господствует и не правит, он
создает постоянно обновляющуюся среду для рекрутирования
господствующего слоя…» 429.
Воздействие книги было во многом обусловлено пуританскими по сути
и блестящими по форме зажигательными речами холостяка и главы фирмы
АЭГ, направленными против капиталистической расточительности и
особенно против женской «страсти к нарядам»: «Зависти соседки,
похотливому взгляду прохожего, добродушной сговорчивости мужчин мы
приносим в жертву дневной и ночной труд миллионов рабочих». Это давно
уже не чье-то частное дело. Товарный голод и покупательский бум наносят
«пожирающий ущерб нашей экономике» и тем самым становятся «делом
государства и человечества» 430.
Такой плакатной враждой к коммерции книга в 1917 г. ломилась вроде
бы в открытые двери. На нее сыпались критические, но также и
доброжелательные отзывы, причем социалисты с сожалением находили в ней
недооценку социализма, христиане – христианства, консерваторы –
консерватизма, а либералы – либерализма. Короче, каждый предъявлял книге
собственные претензии. Притом Deutsche Arbeitgeber-Zeitung сочла, что
книга Ратенау будет чревата последствиями, по сравнению с которыми
«самые смелые мечты социалистов о перевороте покажутся почти
безобидными» 431.
Перед лицом русской революции
Февральскую революцию Ратенау принял довольно холодно. Можно
снова провести ироническую параллель с ленинскими «Письмами из далека»,
прочитав в письме Ратенау Людендорфу, что он считает доказанным
«английское происхождение этого спектакля». В основе всего переворота
лежит «очень холодное и дальновидное соображение, что при современной
персональной системе война не даст русским достаточного полезного
эффекта», а также понимание того, «что Россия после заключения мира
останется зависимой от Англии только в том случае, если именно она будет
спонсором новой конституции». В полном согласии (хотя и не осознанном) с
429
Ibid. S.199.
Ibid. S.116–118.
431
RWG/II, S.580.
430
229
планами германского руководства, которое как раз в это время вело
переговоры с русскими революционерами в Швейцарии, Ратенау заключал:
«Остается надеяться, что по каким-либо причинам это грандиозный план
провалится и огонь распространится дальше, чем рассчитывают
постановщики…» 432.
В другом письме, адресованном генералу фон Секту, он соглашался с
тем, что «наша позиция в большой степени зависит от развития событий в
России». Поэтому надо надеяться, что «катящаяся лавина» русской
революции «принесет неожиданности со стороны социалистов или же
реакционеров, а ослабление России приведет к ее развалу» 433.
В мае (Ленин в это время уже был в Петрограде) Ратенау писал
рейхсканцлеру, что надо: «взять быка за рога и извлечь из странной ситуации
на Востоке максимальную пользу, побудив Австрию и, возможно, Турцию,
чтобы они обратились к России с мирными предложениями» 434. Внутренняя
динамика процесса разрушения России дает основания предполагать,
«что Россия теперь открыта для австрийского (или под
австрийской маской германского) проникновения. Наши агенты и наши
средства убеждения найдут пути к любому правительству и народному
представительству,… чтобы парализовать воинственные настроения, а
политические направить в русло, практически окончательно
выводящее Россию из числа наших врагов…» 435.
Месяцем позже во время июньского «наступления Керенского»,
первого и последнего в истории Российской республики, Ратенау в новом
письме Секту поставил победу над Россией в центр всех представлений о
целях войны и будущем мирном порядке:
«В случае… решающего военно-политического удара нам будет
легко, как мне хотелось бы думать, достичь той великой цели, которая
мне видится последней политикой мира, способной оправдать
значительную часть наших военных жертв, я имею в виду задачу
германского проникновения в Россию и ее укрощения» 436.
Большевистская Октябрьская революция, заключение мира в БрестЛитовске, начинающаяся гражданская война в России, и ее предвестники в
Германии, но, прежде всего, продолжавшаяся, все более кровавая и
бессмысленная мировая война, обусловили новые изменения во взглядах
Ратенау. В своем мрачном воззвании «К германской молодежи» 18 июля
Письмо генералу Людендорфу, 19.03.1917 // Rathenau W. Politische Briefe, S.105.
Ibid., S.107.
434
Письмо Бетман-Гольвегу, 08.05.1917 // Ibid., S.129.
435
Ibid., S.131–132.
436
Ibid., S.152.
432
433
230
1918 г. мировая война характеризуется как «мировой пожар», «всемирный
суд» и «кровавый суд». И тон был уже совсем иным:
«Даже сейчас, на пятом году войны, нации не готовы осмыслить
основания войны, ее причины и цели… придумать и сочинить
мировоззрения, каких не имеют… Восхваляются трезвые полицейские
идеалы, проповедуются крестовые походы за капиталом… А глубоко в
тылу процветают ростовщичество, болтовня и дикость, в то время как
искренняя молодежь истекает кровью на фронтах» 437.
А далее вдруг говорится торжественно и новым тоном:
«Мы пережили на Востоке лесной пожар. Во всемирноисторическом смысле это самое великое из того, что до сих пор
случилось и еще случится на войне: самый измученный из народов
перечеркнул свое прошлое, перечеркнул войну вместе со стремлением
к власти и внешнему величию, призвал себя и мир к человечности и
зажег пожар в мертвой чаще государства насилия. Дуновение молитвы
пронеслось над землей… Подвиг отчуждения и освобождения – это
признание, которое может искупить все грехи…
Но вскоре пришло осознание, что так легко это народу не
дастся,… ибо он, если осквернен стародавней кабалой и своим
терпеливым соучастием, то, даже наделенный душой ребенка, не
сможет обеими ногами прыгнуть в рай.
Русскому народу придется наверстать все то, что прожили и
претерпели народы: грехопадение сознательности, сомнения и
самоуничтожения. Но сперва ему предстоят Тридцатилетняя война,
нападки соседних народов, саморастерзание областей и партий.
Русской революции, как некогда ее французскому образцу, предстоит
пройти через мученические ступени вины и унижений, позора и
отречения, террора и реакции, она будет утопать в крови и грязи. И
только потом, спустя столетие она пройдет по всей земле и полностью
осуществится. Впрочем, совсем не так, как она предполагает...
Русское движение стремится к толстовскому царству
справедливости и коммунистическому государству Маркса; придет же
оно к государству экономической уравниловки и органично
огосударствленному хозяйству» 438.
Необходимо в любом случае избежать перескока революционной
искры на Германию. Так как «между западным и восточным движением»
существует весомое различие, «которого не признают русские коммунисты и
их сторонники». Будущий порядок в такой западной стране, как Германия,
437
438
Rathenau W. An Deutschlands Jugend. Berlin, 1918, S.11.
Ibid., S.38-39.
231
должен принести не распад, а созидание. В России, возможно, все будет подругому:
«Возможно, для ошибочно начатого и мало продвинутого вперед строительства русской государственной
экономики и государственного устройства разрушение и осознанный саботаж было бы действенным способам создания
пространства для лучшего… Более развитым странам есть что терять. В пору военных бедствий они кое-чему научились и
еще осознают в мирное время, что можно произвести перестройку, сохранив фундамент и часть опор.
По крайней мере немцам менее всего следует прибегать к
насилию там, где могут помочь умение и осмотрительность. Мы не
были революционерами, когда нам было предназначено ими быть… Но
будущее строительство будут вести не невоспитанные массы и
обиженные авторитеты, а серьезный и убежденный народ, впитавший в
себя и высокое, и низкое: народ ваших дней» 439.
Нет никакого противоречия этой позиции с тем, что именно Ратенау
после военных поражений на Западе в октябре 1918 г. призывал к созданию
всеобщего ополчения (leveè en masse) по примеру прежних революций и
установления оборонительной диктатуры для предотвращения «мира
порабощения» 440. Главной опасностью, считал Ратенау, был бы
анархистский мятеж в собственных войсках по русскому образцу. Он писал
Гардену, который публично атаковал его за воззвание к молодежи, что если
дело дойдет до беспорядочного распада фронта, страна столкнется с
«гражданской войной, военным мятежом и голодным бунтом». Поэтому
необходимо, прежде всего, выиграть время. «Хотим мы того, или нет, мы
вынуждены продолжать войну» 441.
Оказалось, что это иллюзия. Но для Ратенау всегда главным было
нечто большее, чем просто государственное самоутверждение. Он хотел
установить стрелки для нового «органократического» порядка. Когда было
подписано перемирие, он настаивал в переговорах с руководителями
экономики и профсоюзов на немедленном назначении ответственного за
демобилизацию, наделенного диктаторскими полномочиями. На этот пост он
предлагал назначить полковника Кёта, близкого ему человека, преемника на
посту руководителя ВСО. Этот отдел, собственное детище Ратенау, должен
был стать ядром вновь создаваемого ведомства по демобилизации, которое
превратило бы армию шаг за шагом в гражданскую, а затем и в
государственную организацию. Это было новым воплощением его старой
идеи об «экономическом генеральном штабе». Тем временем руководители
профсоюзов должны были откомандировать несколько тысяч надежных
людей для защиты столицы 442.
439
Ibid. S.40-41.
Ein dunkler Tag // Vossische Zeitung, 7.Oktober 1918.
441
Письмо Ратенау Гардену, 8.10.1918 // RWG / VI, S.750.
442
Социал-демократ Ф.Шейдеман о встрече 7 ноября записал следующее: «Ратенау,
Штегервальд и Легин вели с нами переговоры. Они хотели назначить ответственным за
440
232
Ратенау и революция в Германии
«А потом наступил день, когда и он совсем растерялся – 9
ноября. Мы верили тогда, что это начало социализма; но он знал и
говорил, что теперь и социализм втянут в водопад» 443.
Вся неприязнь Ратенау была теперь направлена против социалдемократов большинства, которые стремились к парламентскодемократической республике, вместо того, чтобы взять курс, в соответствии
с его идеями, на «народное государство» с «органическим всеобщим
хозяйством» 444. Он принялся «слева» атаковать социал-демократов целым
залпом программных статей 445. Да, Ратенау, как с неприязнью решили
некоторые его друзья, действительно «большевизировался». Граф Гарри
Кесслер записал свой разговор с ним:
«Заметна его сильная склонность к большевизму. По его словам,
это великолепная система, которой вероятно будет принадлежать
будущее. Через столетие мир станет большевистским… У нас
отсутствуют люди для такой сложной системы. Для нее требуется
более тонкое и высокоорганизованное дарование, чем то, что можно
найти у нас… Мы, немцы, можем организовывать только а ля
фельдфебель, а не на той высокой ступени, какой требует большевизм.
Ночами он был большевиком, днем же, когда видел наших рабочих и
чиновников, он им не был или еще не был (сам он многократно
повторял, что „еще не был“)» 446.
демобилизацию человека, подобного Людендорфу, который должен был стать
форменным диктатором» // RWG /II, S.750.
443
Так писал христианско-социалистический национал-эконом Э.Хайман, оценивая
Ратенау в 1922 г.// Ibid., S.759.
444
Когда Ратенау через 10 дней после начала революции встретился в доме своего
издателя С. Фишера с Артуром Холичером, одним из основателей «Совета рабочих
умственного труда», разыгралась следующая сцена: «Ратенау внезапно отложил свою
салфетку и сказал ясным и резким голосом человека, который хорошо обдумал и
подготовил свои слова, обращаясь ко мне: «Как это могло случиться, г-н Холичер, что в
эти дни молодежь Германии проходит без привета и благодарности мимо меня, который в
действительности совершил эту революцию!» И после паузы, повысив голос, повторил:
«Без привета и благодарности! Через 400 лет – через 400 лет история сообщит, что в
первые дни германской революции германская молодежь проходила мимо меня без
привета и благодарности» // RWG / II, S.764–765.
445
«Nach der Flut», «Der Kaiser», «Der neue Staat», «Die neue Gesellschaft», «Autonome
Wirtschaft», «Kritik der dreifachen Revolution». Все изданы в 1919 г. в издательстве
Фишера; там же в 1918 г. вышла книга «Die neue Wirtschaft».
446
Kessler H. Tagebücher 1918–1937. Frankfurt a.M., 1961. S.131.
233
«Революционные работы» Ратенау тоже дышали духом необходимого
чистилища:
«С Востока идет на нас мрачный натиск, плохо обоснованный, противоречивый и все-таки глубоко ощущаемый:
ради свободы выступить против демократии. Чистая бессмыслица, не правда ли? Может быть, это все же не так.
Допустим, что англичане проведут в германской Восточной
Африке народное голосование, разумеется, включая женщин. Кто
будет избран и что будет решено? Как раз то, чего хочет
правительство, и чего хотят белые…
Поэтому русские говорят: прежде, чем мы введем демократию,
мы должны просветить народ…Поэтому у нас и в Европе отныне уже
не прекратятся требования уравновесить буржуазную демократию
системой Советов» 447.
Большевики выглядели здесь, как и во всех последующих
высказываниях Ратенау, убежденными «автократами» или «олигархами», но
в то же время и первооткрывателями и цивилизаторами, даже (в позитивном
смысле) колонизаторами в собственной стране. Идею Советов Ратенау
адаптировал следующим образом: она содержит «не только правильную
мысль о необходимости народных трибуналов, но и смутное убеждение, что
нужно дать всему государственному строению приток нового воздуха и света
и что бюрократизм должен быть смягчен органическим внедрением в него
народных представительств». С другой стороны, система Советов означала
«одностороннюю механизацию, ибо она не знает другого народного
представительства, кроме диктаторского представительства рабочих».
Конечно, это совсем не отвечало его взглядам крупного промышленника,
которым он, несмотря на его ослабевшие связи с АЭГ, продолжал оставаться.
Германия «духовно слишком богата и многообразна, чтобы подчинить все
свое творчество такому одноформатному надзору, ориентированному только
на интерес» 448.
Короче говоря, речь шла о том, чтобы перевести идею Советов в
представление о «новом государстве», которое Ратенау представлял как
полное «огосударствление» общества и многочленное взаимное сращивание
сразу
нескольких
«ведомственных
государств»:
«хозяйственного
государства», «государства культуры», «государства воспитания» и т.д.
Политическое государство, правда, должно стать некой соединительной
скобкой. Однако, решающим должно было стать создание «Нового
Хозяйства» (написанного с большой буквы, как в оригинальном творении
Ратенау), которое он нарисовал в своем раннем сочинении:
«Тем самым, главная ошибка нынешнего Советского движения и
его русского образца состоит в том, что организации местного
значения ставятся выше органических организаций. Строительству
447
448
Ратенау В. Новое государство. М., 1922. С.29.
Там же. С.34.
234
Советов должно было предшествовать создание гильдий, т.е. „Новое
Хозяйство“. Чтобы социализировать и демократизировать, нужно
сначала организовать» 449.
Затем, Ратенау обращает свой взор на всемирно-историческую
панораму:
«Пережитое нами мировое событие было не войной народов, а войной буржуазий. Немецкая социал-демократия
большинства никогда не оправится от того, что она этого не поняла… Буржуазия, которая перенапрягла свои силы, разбита
пока только в побежденных странах, в странах победивших она господствует в упоении и справляет на [Версальском. – Г.К.]
мирном конгрессе свою империалистическую тризну.
Но духовный пожар безостановочно движется с Востока на
Запад. Лава пролагает себе путь под землей, глубже пограничных
столбов… Почему мы противодействуем… этому стихийному духу в
форме огня? … Мы защищаемся изо всех сил лишь потому, что дело
идет о цивилизации и культуре Европы. Русский лесной пожар
исполняет свое назначение; спустя десятилетия на месте пожарища
вырастет новое, может быть, лучшее человеческое общество. Можно
желать лесного пожара, если не бояться смерти миллионов; но это не
история, не политика, а самоубийство народов и желаемая
катастрофа…
Мы восстаем против этого… дабы спасти самое необходимое для
исторической преемственности, то, что еще можно спасти из нашей
культуры… Германия, вновь организованная в соответствии с своей
самобытной природой и опирающаяся на разум и справедливость,
выдержит бурю с Востока и давление с Запада...» 450.
Ратенау видел Германию стоящей пока еще «между двумя
экономическими мирами» – Западом и русским Востоком. Это ни в коем
случае не означало нейтралитета, более того, требовалось программное
заявление. Оно звучало очень определенно:
«Мы будем работать со всеми нациями, которые к этому готовы. Нашей опорой будет, однако, Россия. Мы не
примем большевизма, так как он в лучшим случае годится для сельского народа, обладающего большими пространствами.
Мы будем спорить с Россией и сохраним собственную экономическую форму, подходящую для нашего тонко расчлененного
способа производства.
Совместно с Россией и другими освобождающимися странами
мы станем носителями духа нового времени. Этот дух будет защищать
нас более надежно, чем армии, ибо он объединяет нас с полной жизни
массой жителей земли, чьи капиталистические властители вымирают.
В рыцарском панцире, на турнирной арене староевропейской
горизонтальной политики мы более слабые и проигравшие. В
невидимом и непроницаемом вооружении нового духа мы сможем с
449
450
Rathenau W. Der neue Staat. Berlin, 1919. S.63.
Ратенау В. Новое государство. С. 39-40.
235
полной уверенностью вступить на сцену грядущей эпохи внутреннего
переселения народов» 451.
Здесь замкнулся круг историко-философских проектов Ратенау о
«вертикальном переселении народов», которое заменит «староевропейскую
горизонтальную политику», что должно когда-нибудь привести людей в
«царство души», и его вполне реальных внешнеполитических соображений,
которые привели его в конечном счете в Рапалло.
Зондажи в Советской России
Так как Ратенау чувствовал себя в Берлине политически
изолированным, он оказался по приглашению Густава Ландауэра весной
1919 г., как раз во время Баварской Советской республики, в Мюнхене. Он
искал платформу для осуществления своих идей – не только в германских, но
и в общеевропейских рамках. Эрнст Никиш, председатель революционного
Центрального совета в Мюнхене, и спустя десятилетия вспоминал об их
многочасовом разговоре:
«В феврале 1919 г. со мной связался Вальтер Ратенау…Он считал, что поражение, которое давно уже предвидел,
создает опасность хаоса… Всеобщая экономическая анархия привела к войне. Преодолеть ее последствия и предотвратить
развязывание новой можно только, если послевоенная экономика будет строиться на основе всеобщего планирования.
Ратенау был решительным сторонником плановой идеи. Это идея будущего, и жаль, что не германский, а русский народ стал
ее пионером. В Советской России началось планомерное и осознанное восстановление, идущее с удивительной энергией. В
отличие от власть имущих в России, люди, которым теперь достались бразды правления в Германии, действуют жалко и
убого…
То, что происходит на Востоке, грандиозно, там началась новая
эпоха истории человечества… Идет работа над новым принципом
общественного устройства. Он неизбежно завоюет весь мир… Время
национальных экономик прошло, необходимо думать, планировать и
организовывать огромные экономические пространства… Мюнхен
может прославиться перед Германией и Европой, если здесь будет
создано работоспособное ведомство плановой экономики. К моему
великому удивлению он дал понять, что готов при известных условиях
на сотрудничество. Он считал возможным приехать для этого в
Мюнхен» 452.
В апреле американский делегат на Версальской мирной конференции
Э.Л. Дрезел сообщал о разговоре с Ратенау, в котором тот с откровенным
вызовом упомянул о возможности создания русско-германского альянса:
«Ратенау, кажется, по-прежнему состоит в тесном контакте с русским
правительством… Он считает, что обе страны вполне могут иметь
451
452
Rathenau W. Der neue Staat. Berlin, 1919. S.71–72.
Niekisch E. Gewagtes Leben // RWG / II, S.777– 779.
236
одинаковую форму правления, т.е. некую модификацию Советской системы
в виде своего рода некоммунистической олигархии» 453.
Несколькими днями позже сам Ратенау писал директору компании
Телефункен графу Арко:
«Достойный доверия молодой человек отправился при нашей
финансовой поддержке несколько дней назад в Россию, чтобы собрать
информацию о ленинской системе. Я сам нахожусь в контакте со
здешними русскими и регулярно получаю от них конфиденциальные
материалы» 454.
В ноябре 1919 г. Ратенау посетил арестованного Карла Радека в его
«салоне», т.е. в камере тюрьмы Моабит. Написанный Радеком годы спустя
доклад об этом разговоре, конечно, окрашен его собственными интересами и
интерпретацией. Но он, тем не менее, вполне заслуживает доверия и в любом
случае дает возможность яснее представить идейную систему Ратенау:
«Ратенау появился безо всякого предупреждения. Я знал его
только по книгам, по деятельности как председателя Совета
директоров АЭГ и организатора системы обеспечения Германии
сырьем во время войны. Позднее у меня появилась возможность часто
встречаться с ним, пока он был министром иностранных дел
Германии…
Положив ногу на ногу, он попросил разрешения изложить свое
понимание ситуации в мире... Советскую Россию победить не удастся.
Царизм сгнил, у русских крестьян нет никаких причин возвращаться
под ярмо помещиков, русская буржуазия всегда была слаба, но он
предостерег от преувеличения наших побед. Гунны тоже побеждали.
Вопрос в том, сможем ли мы создать новый порядок. Весь мир на
перепутье. Возврата к старому капиталистическому порядку не будет.
Социальные отношения будут разрушены, но рабочий класс способен
только к разрушению, созидательная работа – дело ума; только под
руководством аристократии духа рабочий класс сможет создать новое
общество… „И как же вы хотите организовать новое производство?“ –
спросил я.
Это свидетельство принадлежит не самому Дрезелу, а известно из телеграммы генерала
Гарриса в Вашингтон, посланной на основе доклада Дрезела, сделанного в Берлине.
Поэтому возможно некоторое преувеличение в передаче, которая, однако, является
показательной. // Ibid., S.784.
454
Ibid. S.238 Молодого человека звали Клаус Альбрехт. Он подготовил о своей поездке
доклад, хранящийся сейчас в Политическом архиве МИДа ФРГ, в котором он очень
скептически оценил предложения большевистских внешнеторговых комиссаров ввиду
разразившейся в России гражданской войны. См. также: Goldbach M.-L. Karl Radek und die
deutsch-sowjetischen Beziehungen 1918-1923. Bonn-Bad Godesberg, 1973. S.46; Linke.H.G.
Deutsch-sowjetische Beziehun-gen bis Rapallo. Köln, 1970.
453
237
„Читайте мои книги, – ответил Ратенау…– В них вы найдете
теорию конструктивного социализма. Это первый научный шаг,
сделанный после Маркса…
В Германии победа революции стала на долгие годы
невозможной. Немецкий рабочий – обыватель… Быть может, через
несколько лет я приеду к вам как техник, и вы, советские господа,
прогуливаясь в шелковых одеждах, примете меня в Кремле как старого
знакомого“».
На свой повторный визит Ратенау взял с собой «генерального
директора АЭГ, мудрого Феликса Дейча», который, как почтительно отметил
Радек, «имел старые связи с Россией и хорошо знал русский технический
мир… Он осмотрительно спросил, не предполагаем ли мы возвращать
экспроприированные предприятия… Но и он хотел в Россию» 455.
И действительно, в марте 1920 г. комиссия АЭГ под руководством Ф.
Дейча отправилась в Советский Союз, чтобы получить информацию о
перспективах будущего сотрудничества, а возможно и возрождения старых
отделений и заводов АЭГ в России 456. Перед этим, в феврале 1920 г., Ратенау
вместе с Ф. Дейчем, д-ром Александером из Германского Восточного банка и
бывшим государственным секретарем Августом Мюллером направили
рейхсканцлеру меморандум, в котором требовали тесного политического и
экономического сотрудничества с Советской Россией. Если Германии не
удастся с помощью Востока добиться хотя бы скромного уровня
самостоятельности, то она превратиться в колонию Антанты. Россия же с
помощью германской техники сможет эффективно восстановиться, поставляя
Германии жизненно важные для нее сырьевые ресурсы. Политически пока
стоит рекомендовать, чтобы Германия объявила себя находящейся в мире с
Россией и не принимала участия ни в каких антибольшевистских акциях.
Подписавшие меморандум, со своей стороны, подготовят комиссию
экспертов, которая должна будет самостоятельно проверить возможности
экономического сотрудничества 457.
Из этого потом родилась «Комиссия по изучению России». В письме от
10 марта 1920 г. Ратенау пояснил, какие ожидания, – в смысле благих
пожеланий, – он с ней связывает:
«Я совершенно с Вами согласен относительно необходимости
создания с Россией сообщества. Большевизм сегодня – это только
фасад; в действительности речь идет об олигархически строго
455
Radek K.. Eine kleine Seite aus meinen Erinnerungen // RWG / II.
50 Jahre AEG. Berlin, 1956. S.235.
457
См. также: Rosenfeld G.. Sowjetrußland und Deutschland 1917–1922, Berlin, 1966.
S.103´104. Эти инициативы были инспирированы самим К. Радеком, который подчеркнул
на тайной встрече 10 января 1920 с Ф. Дейчем, Директором банка Саймоном (будущим
министром иностранных дел) и советником посольства Неем из МИДа, что «прояснение
политических отношений между двумя странами «желательно, но не является
непременным условием» для экономических отношений.
456
238
управляемой аграрной республике, которая, как я думаю, несмотря на
трудности, состоится... Я надеюсь, что работы комиссии принесут нам
первое и решительное сближение в экономической области, за которым
затем, надеюсь, последует и политическое сближение» 458.
Путь в Рапалло
Меморандум и создание «Комиссии по изучению» были лишь одной из
инициатив в ряду многих других, исходивших, прежде всего, от германских
предпринимателей, желавших действовать в этом направлении. И
действительно в 1920 г. прошли первые серьезные экономические
переговоры между правительствами Германии и Советской России, а под
прикрытием переговоров о репатриации военнопленных установлены и
первые тайные военно-политические контакты. Противоположная точка
зрения, которую отстаивали генералы Гофман и Людендорф, выступавшие за
участие Германии в возможной военной акции против Советской России,
была оттеснена на второй план. Журнал Sozialistische Monatshefte в марте
1920 г. констатировал с сарказмом:
«Неожиданно у нас в Германии появился почти что единый
фронт, выступающий за ориентацию на Восток… начиная с военных
(желающих начать войну-реванш на Рейне с помощью обещанного
Чичериным союза с большевиками), затем германских буржуа
(которые видят в России широкое поле для деловой активности
предпринимателей), и вплоть до коммунистов, (которые… видят в
большевиках авангард коммунизма, призванного освободить
человечество)» 459.
С другой стороны, именно Ратенау впервые попытался на конференции
с представителями союзников в Спа в начале июля 1920 г. наступательно
истолковать так называемую «политику исполнения». Его основной мыслью
было создание посредством союзнических требований репараций тесной
взаимной экономической зависимости. Как раз на этой основе, считал он,
можно будет в долгосрочной перспективе «перевернуть всю ситуацию» 460.
В действительности задуманная таким образом «политика исполнения»
была едва ли менее «ревизионистской», чем политика последовательной
«восточной ориентации». И именно Ратенау попытался скомбинировать оба
варианта. Когда в мае 1921 г. его призвали наконец занять пост министра
восстановления в кабинете канцлера Вирта, государство находилось под
гнетом репарационного диктата союзников и продолжающейся социальной и
Kessler, S.299–300.
Цит. по: Wagner G. Deutschland und der polnisch-sowjetische Krieg 1920. Wiesbaden,
1979. S.42–43.
460
Kessler, S.296–297. Последние слова Ратенау произнес в разговоре с Эрцбергером.
458
459
239
политической нестабильности внутри страны. Эта ситуация вынуждала к
жизненно важным действиям. Ратенау убедил канцлера Вирта прибегнуть к
стратегии, подобной квадратуре круга, которая, как он надеялся, могла
получить поддержку британцев. Ядром плана была идея о том, чтобы
посредством великодушных поставок германской промышленной продукции
в Россию и страны Юго-Восточной Европы выручить средства, которые
позволят не только импортировать дешевое сырье, но и выплачивать
репарации (разумеется, поторговавшись) странам-победительницам. Такие
трансакции должны были создать основу для международного «русского
консорциума», внутри которого можно будет произвести взаиморасчеты и
ликвидировать все остальные претензии (например, неразрешенные в
Версале репарационные претензии России к Германии или требования
западных стран к России о возмещении ущерба).
То, что все эти планы потерпели в Генуе неудачу, было результатом
очень сложного переплетения проективных страхов. Большевистское
правительство относилось с опаской к «русскому консорциуму», как к
средству неоколониального порабощения Советской России, и делало ставку
на распад якобы намечавшегося единого капиталистического фронта.
Правительство Франции, напротив, боялось быстрого промышленного
восстановления Германской империи как раз из-за ее тесного переплетения с
экономическим потенциалом Советской России. Германское правительство
страшилось договоренностей западных держав с Советской Россией за счет
Германии. Что осталось, – так это лишь двусторонний договор в Рапалло
между Германской империей и Советской Россией, который взорвал
Генуэзскую конференцию.
В глазах германских национально-революционных тайных союзов
Ратенау после этого считался все-таки «политиком, который отказался от
исполнения требований». Из-за этого недоразумения он и был вскоре убит.
Убийство еще раз наложило на Ратенау несправедливый отпечаток. Из
него задним числом (как и из Густава Штреземана) пытались сделать раннего
предшественника прозападной политики Аденауэра и германо-французских
соглашений. Не менее ошибочным был также взгляд на Ратенау как на
распорядителя хладнокровной силовой стратегии германской «крупной
промышленности», нацеленной на Советский Союз, которая нашла своего
исполнителя в Гитлере 461. От высказываний о России и русских, которые
постепенно выкристаллизовывались в публицистике Ратенау нельзя
отмахнуться как от туманной фразеологии, они были центральным
элементом его глобальных представлений, тесно связанных с проектами
синтеза капитализма и социализма, пруссачества и еврейства и с целым
рядом других ведущих идей. И проблематика его личности и деятельности
вероятно состояла в том, что он и как промышленный магнат, и как политик
был чрезмерно пленен своими собственными глобальными проектами. Это
не в последнюю очередь сделало его как аутсайдером внутри старой и новой
461
Himmer R. Rathenau, Russia and Rapallo // Central European History, 9 (1976).
240
властной элиты империи, так и трагической фигурой, какой он и сам себя
охотно представлял.
В качестве «феноменально разностороннего артиста своей эпохи» – так
охарактеризовал Ратенау его биограф П. Берглар – он действительно
воплощал в себе и убедительно выражал все «грани и преломления того
времени» 462.
Подписи под рисунками:
C. 241: Вальтер Ратенау.
Рисунок К.Кауфман-Меллин. 1922 г.
С.260: «Благословенный урожай в Румынии под германским
руководством» – идеальная картина германской колониальной
политики в Восточной Европе. Вырезка из иллюстрированного
журнала Die Woche (август 1918 г.). Подписи: «Жатва на
пшеничном поле», «Перед огромными скирдами хлеба на полях
королевского имения Сегарцея», «Возвращение с полевых
работ».
С.268: Страница журнала Beilage zum Wahren Jacob
(Штутгарт) от 7 мая 1920 г. с ироническим рисунком ,
озаглавленным: «Ориентация на Восток». Подпись: «Самое
действенное средство восстановления России и Германии –
возобновление торговли между этими странами, назло западному
империализму и на благо республиканских народов!»
С.272. Страница журнала Die Woche за 29 апреля 1922 г.
под шапкой: «Генуя и русские». Заключение германо-русского
договора в Рапалло. Памятная фотография: Переговоры между
рейхсканцлером доктором Виртом и русскими. Возле Вирта
Красин, Чичерин (с папкой), Иоффе.
462
Berglar P. Walther Rathenau. Ein Leben zwischen Philosophie und Politik. Graz, Wien, Köln,
1987. S.264.
241
Ганс-Кристоф Крауз
«Закат Европы»
Россия в исторической мысли Освальда Шпенглера
События 1991 г. в России заставили снова уделить внимание прогнозам
и мыслям Освальда Шпенглера о прошлом, настоящем и будущем этой
страны. Высказывания мыслителя, казалось, уже были отвергнуты как
произвольные лжепророчества или выражение западного декаданса.
Однако сейчас есть все основания констатировать точность многих его
размышлений и предсказаний, сформулированных более полувека назад. Им
снова интересуются, в том числе, в самой России 463.
Тем не менее, до сих пор теме «Шпенглер и Россия» в научной
литературе и публицистике не уделялось сколько-нибудь достойного
внимания, если не считать работ двух самых серьезных исследователей его
жизни и творчества – Антона Мирко Коктанека и Детлефа Фелькена 464.
Однако ни у них, ни в известной работе Дитера Гро «Россия в глазах
Европы» 465 мы не найдем сколько-нибудь основательного обобщения. Из
авторов последнего времени заметны «шпенглерианец» Армин Бальтцер 466
и американский историк Гарри Л. Ульмен 467. Но и у них встречается немало
субъективных оценок и неточностей в трактовке. Между тем, изложение
философии истории Шпенглера
не следует рассматривать как способ
внесения в нее собственных идей. Правильно понять мыслителя можно,
только учитывая переплетения культурно-морфологических, историкофилософских и политических элементов отстаиваемой им системы взглядов.
Предполагаемые и действительные предшественники
С тех пор, как Освальд Шпенглер опубликовал свой «Закат Европы»,
дискуссия о его предполагаемых предшественниках не прекращается. Вопервых, споры касаются ориентированного на биологию учения о культуре,
463
Kriwulin W. Das unsichtbare Buch. Zwischen Regression und Anpassung an den Westen:
Rußland und sein Unbewußtes // Frankfurter Allgemeine Zeitung, 1. August 1992,
Wochenendbeilage.
464
Koktanek A.M. Oswald Spengler in seiner Zeit. München, 1968; Felken D. Oswald Spengler
– Konservativer Denker zwischen Kaiserreich und Diktatur. München, 1988.
465
Groh D. Russland im Blick Europas – 300 Jahre historische Perspektiven. Frankfurt
a.M.,1988.
466
Ibid., S. 227–229.
467
Ulmen G.L. Metaphysik des Wissens. Spengler über Rußland // Spengler heute. Hrsg. von
Ludz P.H. München, 1980.
242
и, во-вторых, его предсказаний относительно грядущей русской культурной
эпохи 468.
Мысль о девически свежей, нерастраченной России, которая-де
противостоит усталой, декадентской, приближающейся к концу своего
исторического существования Европе, была к 1918 г. вовсе не новой: с
начала ХIХ в. ее горячо утверждали и так же бурно оспаривали в
историографии и политической публицистике. Вначале за этим стояли
католические традиционалистские или легитимистские настроения, для
носителей которых царская Россия была представителем новой мировой
эпохи, или, по меньшей мере (как для Франца фон Баадера), – последней
надеждой Запада, пожираемого утратой веры и внутренним упадком. Август
фон Гакстхаузен полагал, что в своих «Исследованиях о внутреннем
положении… России» он обнаружил в русской общине – в «мире» –
исторически изначальную форму крестьянской деревенской социальной
жизни и выдвинул тезис, что Россия превосходит «стареющую Европу»
своей «социальной и религиозной компактностью». Как и Томас Карлейль,
Гакстхаузен ожидал, что Россия спасет Запад от упадка и анархии. В то же
время Донозо Кортес полагал, что, даже победив Европу, Россия в конечном
счете сама падет жертвой европейского «отравленного дара анархии».
К этим вариантам присоединялись и отдельные представители
политических левых – как внутри России, так и вне ее. Бруно Бауэр
утверждал, что будущее принадлежит «русским», тогда как Александр
Герцен и Николай Чернышевский с пеной у рта защищали тезис о
изначальном «социализме» русского человека и о «молодом» русском
народе, который сбросит иго капиталистически-декадентных наций Запада
469
.
Однако искать предшественников Шпенглера в этом лагере столь же
бесполезно, как и среди русских славянофилов, которые (например, Иван
Киреевский) 470 тоже выступали с учением о молодой и творящей культуру
России, или даже, как Николай Данилевский 471, строили органическибиологическое учение о культуре, которое выглядит
почти что
472.
предварительным наброском шпенглеровской теории
В любом случае,
мало вероятно, что Шпенглер знал работу Данилевского «Россия и Европа»,
которая была частично переведена на немецкий язык только в 1920 г. Точно
также не был известен Шпенглеру «Учебник мировой истории в
Уже в 1921 г. Шпенглер писал издателю, что «узнал больше пятидесяти
предшественников. Скоро их будет за сотню. Если бы я захотел прочитать хотя бы
половину, я бы не справился». Цит. по: Felken D. Op. cit., S. 60.
469
См. обобщающее изложение: Groh D. Op. cit.
470
Немецкое издание: Kirejewskij I.W. Rußland und Europa. Stuttgart, 1948. См. также:
Киреевский И.В. Избранные статьи. М., 1984.
471
Danilewskij N. Rußland und Europa. Stuttgart, 1920. Данилевский Н.Я. Россия и Европа.
М., 1869.
472
См. Huges H.S. Oswald Spengler – A Critical Estimate. New York, 1962, p. 76; Felken, Op.
cit., S. 60.
468
243
органическом изложении» Генриха Рюкерта (1857), которым, предположительно, был вдохновлен сам Данилевский 473. К наследию славянофильских
авторов Шпенглер относился весьма критически, в панславизме видел только
«западную политическую маску чувства великой религиозной миссии» 474.
Шпенглер нашел подходящее объяснение и понятию «мира», ставшему
легендой: «Абсолютно примитивный „мир“, вопреки утверждениям
социалистических и панславистских мечтателей, возник лишь с 1600 г., а в
1861 г. был упразднен». Да и вообще он был обязан своим существованием
«только технике управления и взимания налогов царских правительств» 475.
Эту точку зрения русский историк права Борис Чичерин выдвинул еще в
1856 г. в полемике с Гакстхаузеном 476.
Есть еще два немецких автора XIX в., которых – не всегда по праву –
привыкли называть предшественниками Шпенглера: юрист и историк Карл
Фольграф и филолог-классик Эрнст фон Ласо 477. Однако и они едва ли (и в
лучшем случае – лишь опосредованно) повлияли на Шпенглера. Тем не
менее, именно они систематически проводили мысль о том, что народы и
культуры надо рассматривать как организмы, которые подчиняются всем
правилам органической жизни 478. Оба серьезно размышляли о проблеме
«Европа и Россия». Фольграф ожидал в будущем борьбу за мировое
господство между славянами и германцами, притом считал славян
неспособными создать ни государство, ни культуру 479. В то же время Ласо
видел в славянах – и в предсказанной им будущей мессианской славянской
империи – наследников западноевропейской культуры, так же как некогда
германцы стали преемниками греко-римской античности 480. Эти
немногочисленные указания показывают, что теория Шпенглера, которая
получила большой резонанс после первой мировой войны, на самом деле
имела корни, уходящие далеко вглубь XIX в. И даже если доказательства
непосредственного влияния едва ли удастся найти, духовно-историческая
традиция, к которой принадлежит Шпенглер, может быть реконструирована
без особых трудностей.
К тому же сам Шпенглер уверенно сослался на двух мыслителей,
которые, по его мнению, повлияли на него больше всего. В предисловии к
См. об этом Groh D. Op. cit., а также Vogt J. Wege zum historischen Universum. Von
Ranke bis Toynbee. Stuttgart, 1961.
474
Spengler O. Politische Schriften. München, 1933. S. 101. Далее цитируется: PS с
указанием страницы.
475
Шпенглер О. Закат Европы, т. 1. М., 1993; т. 2, М., 1998, с. 365. Далее цитируется: ЗЕ
с указанием номера тома и страницы.
476
Groh D. Op. cit., S. 248.
477
Schoeps H.-J. Vorläufer Spenglers. Studien zum Geschichtspessimismus im 19. Jahrhundert.
Leiden, Köln, 1953.
478
Schoeps, Op. cit., S. 10.
479
Ibid., S. 22; Groh, Op. cit., S. 268 ff.
480
Peetz S. Die Wiederkehr im Unterschied – Ernst von Lasaulx. Freiburg im Breslau, München,
1989, S. 227, S. 312; Schoeps, Op. cit., S. 50 -51; Groh, Op. cit., S. 273 ff.
473
244
появившемуся в 1923 г. новому изданию первого тома «Заката Европы»,
Шпенглер написал, что хочет «еще раз назвать имена, которым обязан почти
всем», это – Гёте и Ницше. «У Гёте я заимствую метод, у Ницше –
постановку вопросов, и если бы мне пришлось выразить в одной формуле
мое отношение к последнему, я сказал бы, что сделал из его прозрения своего
рода обозрение» (ЗЕ, 1, 126). Однако на первое место Шпенглер ставил Гёте:
«То, что он называл живой природой, в точности совпадает с тем, что
называется здесь всемирной историей в самом широком диапазоне – миромкак-историей» 481. Именно противопоставляя механистическое и органическое мышление, Гёте, как хужожник, «непрестанно совершенствовавший
жизнь, развитие своих образов, становление, а не ставшее», становится
провозвестником нового видения исторического мира. Идея Гёте о
перворастении и его учение о первоявлениях всего живого (ЗЕ, 1, 156, 263)
указали путь к пониманию того, что и целые исторические культуры
возникают по схожему органическому закону: растут, расцветают и
распространяются, но также увядают и в конечном счете гибнут. Поскольку
все протекает по сопоставимой схеме, можно, по мнению Шпенглера, «по
отдельным данным политического, хозяйственного, религиозного характера
восстановить органические основные черты исторической картины целых
столетий». Речь идет о процедуре «подлинно гётевской, восходящей к
гётевской идее первофеномена, вполне привычной в ограниченном диапазоне
сравнительной зоологии и ботаники, но допускающей также в самой
непредвиденной степени расширение на всю область истории» 482. Именно к
этому стремился Шпенглер в своем главном труде, и в этой мере его
философия истории была действительно «по сути переводом натурфилософии Гёте в историю» 483.
Когда Шпенглер утверждал, что получил «у Ницше – постановку
вопросов», он ссылался только на динамический подход философии жизни
своего великого предшественника, а не на его культурно-критический
«Философией этой книги я обязан философии Гёте, еще и сегодня остающейся почти
неизвестной, и лишь в гораздо меньшей степени философии Ницше» – ЗЕ, 1, 186, прим. 1.
482
ЗЕ, 1, 272. На возникающий здесь вопрос о том, почему сам Гёте не применил свои
идеи к истории, Шпенглер смог ответить лишь в общих чертах:: «Гёте, начиная с его
страсбургского и до первого веймарского периода, испытывал сильное тяготение к
установке на всемирную историю, о чем свидетельствуют наброски по Цезарю,
Мухаммаду, Сократу, Вечному Жиду, Эгмонту. Однако после болезненного отказа от
политической деятельности большого стиля, свидетельством которого являются строфы
«Тассо» даже в окончательной, осторожно-умиротворенной редакции, Гёте совершенно
отказался от прежней установки и жил потом, едва не через силу ограничивая себя
картиной истории растений, животных и Земли – своей «живой природы», а с другой
стоны – биографией». ЗЕ, 2, 31.
483
Felken, Op. cit., S. 53. При этом вопрос о том, по праву или необоснованно ссылается
Шпенглер на Гете, в этой статье должен остаться без более подробного разбора.
481
245
релятивизм 484. В юбилейной речи по поводу восьмидесятилетия Ницше
Шпенглер не останавился перед тем, чтобы представить одинокого философа
предтечей собственных мыслей: Ницше уже в своей ранней работе
«Рождение трагедии» овладел «превосходством взгляда», позволявшего
видеть «изнутри целые культуры, как отдельно живущие существа» 485.
Кроме того Ницше «с самого начала, как о самоочевидном» говорил «о
культурах, как о драме природы», и даже подметил, что «каждый
исторический факт – выражение движения души» 486.
Однако Шпенглер не хочет говорить здесь о том, что несомненно
присутствует в работе Ницше – о пророчестве русского будущего. Одним из
«знаков наступающего столетия» философ называл «вступление русских в
культуру» 487. Ницше видел в России «единственную државу, у которой есть
еще время, которая может ждать, еще что-то обещать». Ему казалось, что
«способность к воображению и к напряжению воли в наибольшей и
неиспользованной мере присутствует у славян» 488. Наконец, Ницше провел
даже параллель между отношением Европы к России и отношением Греции к
Риму в эпоху эллинизма 489. Шпенглер, бесспорно, черпал и из этих
высказываний Ницше исходные основания для собственных размышлений.
Таким образом, если посмотреть как на предполагаемых, так и на
настоящих предшественников Шпенглера, можно будет утверждать, что
выстроенный в «Закате Европы» мир идей во многих отношениях уходит
корнями в оживленные дискуссии девятнадцатого столетия и вообще в
центральные духовные течения времени. Это касается происхождения
морфологии культур Шпенглера и его философии истории, равно как и его
убеждения в том, что будущее будет принадлежать только еще возникающей,
новой, русской культуре.
Основы учения о культуре и философии истории
О влиянии Ницше на Шпенглера см. также Zumbini M.F. Untergänge und Morgenröten.
Über Spengler und Nietzsche // Nietzsche-Studien, 5, 1976; Baeumler A. Kulturmorphologie
und Philosophie // Spengler-Studien. Festschrift für M. Schröter. München, 1965.
485
Spengler O. Reden und Aufsätze. München, 1951. S. 118. Далее цитируется: RA с
указанием страницы.
486
Далее Шпенглер говорит: утверждение было «настолько огромным шагом вперед в
историческом углублении, что в то время его дальнейшее значение не проследил до конца
и сам Ницше». Ibid., S. 119.
487
Высказывания Ницше об европейско-русских отношениях собраны в Tschizewski D.,
Groh D. (Hrsg.). Europa und Rußland. Texte zum Problem des westeuropäischen und russischen
Selbstverständnisses. Darmstadt, 1959, S. 512 - 516; см. также Groh, Op. cit.
488
Europa und Rußland, S. 513 - 515.
489
Groh, Op. cit., S. 363.
484
246
Едва ли возможно правильно понять представления и пророчества
Шпенглера о России без самого общего представления о его морфологии
культур и основных чертах его философско-исторической мысли 490.
Знакомству со своим новым способом мышления Шпенглер предпосылает блистательную критику наличной исторической
периодизации. Традиционное деление истории на древность, средневековье и новое время он называет
«невероятно скудной и бессмысленной схемой, безоговорочное
господство которой над нашим историческим мышлением без конца
мешало нам правильно воспринимать действительное место, ранг,
гештальт, прежде всего срок жизни маленькой части мира,
проявляющегося на почве Западной Европы со времен немецких
императоров в его отношении ко всеобщей истории высшего
человечества. Будущим культурам покажется маловероятным, что эта
проекция со всей ее простодушной прямолинейностью, ее вздорными
пропорциями… совершенно не допускающая включения заново
вступающих в свет нашего исторического сознания областей, ни разу
не была-таки серьезно поколеблена в своей значимости» (ЗЕ, 1, 144).
Шпенглер энергично выступает
против всех форм линейного
понимания истории, которое, в соответствующем изложении, почти всегда
подразумевало какую-то – так или иначе определяемую – цель истории 491.
Намекая на известные формулировки Канта в предисловии к «Критике
чистого разума», Шпенглер претендует даже на то, что намерен произвести
коперникианский переворот в рассмотрении истории:
«Я называю эту привычную для нынешнего западноевропейца
схему, в которой развитые культуры вращаются вокруг нас, как якобы
центра всего мирового свершения, птолемеевской системой истории,
и рассматриваю как коперникианское открытие в области истории то,
что в этой книге место старой схемы занимает система, в которой
Античность и Запад наряду с Индией, Вавилоном, Китаем, Египтом,
арабской и мексиканской культурой… занимают соответствующее и
нисколько не привилегированное положение» (ЗЕ, 1, 146 – 147).
Шпенглер «открыл, если можно так выразиться, восемь культур. Все
они – вплоть до последней, находящейся в своей последней стадии западной
культуры – уже погибли. Шпенглер называет культуры «живыми существами
высшего ранга», они «растут с возвышенной бесцельностью, как цветы в
Литература по философии истории Шпенглера необозрима; укажем лишь на обзоры в
упомянутых трудах (Koktanek, Felken, Vogt, Baeumler), а также на: Schröter M. Metaphysik
des Untergangs. Eine kulturkritische Studie über Oswald Spengler. München, 1949.
491
«… у „человечества“ нет никакой цели, никакой идеи, никакого плана; как нет цели и у
вида бабочек или орхидей. „Человечество“ – это зоологические понятие или пустое
слово». ЗЕ, 1, 151.
490
247
поле» 492. Все они развиваются по схожей закономерности, являются, как
говорит Шпенглер, «организмами», и «всемирная история – их общая
биография» (ЗЕ, 1, 262). Он добавляет: «В судьбе отдельных, сменяющих
друг друга, вырастающих друг возле друга, соприкасающихся, оттесняющих
и подавляющих друг друга культур, исчерпывается содержание всей
человеческой истории». Каждая культура растет, расцветает и умирает как
растение:
«Культура рождается в тот миг, когда из прадушевного
состояния вечно-младенческого человечества пробуждается и
отслаивается великая душа, некий лик из пучины безликого, нечто
ограниченное и преходящее из безграничного и пребывающего. Она
расцветает на почве строго отмежеванного ландшафта, к которому она
остается привязанной чисто вегетативно. Культура умирает, когда эта
душа уже осуществила полную сумму своих возможностей в виде
народов, языков, вероучений, искусств, государств, наук, и таким
образом снова возвратилась в прадушевную стихию... Как только цель
достигнута и идея, вся полнота внутренних возможностей, завершена и
осуществлена вовне, культура внезапно коченеет, отмирает… силы
надламываются – она становится цивилизацией» 493.
Таким образом, по мнению Шпенглера, каждая культура проходит
«возрастные ступени отдельного человека. У каждой есть свое детство, своя
юность, своя возмужалость и старость» (ЗЕ, 1, 265) – и, остается добавить –
смерть.
Шпенглер полагает, что «идеальная продолжительность жизни»
каждой культуры составляет тысячу лет, и это означает, что «каждая ранняя
пора, каждый подъем и спад, каждый из ее внутренне необходимых уровней
и периодов имеют определенную, всегда равную, всегда со значимостью
символа периодически возвращающуюся длительность» (ЗЕ, 1, 268). Стадии
развития перворастения Гёте находят аналогичное осуществление в формах
каждой культуры: «Как листья, цветы, ветви и плоды выражают своей
формой, обликом и видом жизнь растения, так и религиозные, научные,
политические, хозяйственные образования дают выражение жизни
культуры» (ЗЕ, 1, 269). В соответствии с биологическим понятием
«гомологии» 494 Шпенглер выстраивает свое понятие «одновременности»:
В этом – еще одна ссылка на Гёте, поскольку Шпенглер подчеркивает, что культуры
«подобно растениям и животным, принадлежат к живой природе Гёте, а не к мертвой
природе Ньютона». Там же.
493
ЗЕ, 1, 264. Каждая культура – как показывают примеры «египтицизма, византизма,
мандаринов» – может как «иссохшее гигантское дерево в девственном лесу, еще
столетиями и тысячелетиями топорщить свои гнилые сучья». Там же, С. 265.
494
«Биология называет гомологией органов их морфологическую эквивалентность, в
противоположность аналогии, относящейся к эквивалетности их функций». Шпенглер
приводит пример: «Гомологичны легкое наземных животных и плавательный пузырь рыб;
аналогичны – в смысле употребления – легкое и жабры». ЗЕ, 1, 270.
492
248
«одновременными» в обозначенном им смысле являются «два исторических
факта, которые выступают, каждый в своей культуре, в строго одинаковом –
относительном – положении и, значит, имеют строго соответствующее
значение» (ЗЕ, 1, 271). В качестве примеров такой «одновременности» из
областей науки и искусства можно назвать Пифагора и Декарта, Архимеда и
Гаусса, Полигнета и Рембрандта. «Одновременными предстают во всех
культурах Реформация, пуританизм, прежде всего – поворот к цивилизации.
В античности эта эпоха носит имена Филиппа и Александра, на Западе
одновременное событие выступает в образе Революции и Наполеона»495.
Шпенглер полагал, что эту схему гомологических «одновременностей»
можно применить ко всей мировой истории.
Нельзя не видеть , что идеи Шпенглера, далеко не всегда тщательно
обоснованные и хорошо продуманные, натолкнулись на резкое
сопротивление современной ему философии и науки 496. Некоторые почтенные ученые в 1921 г. объединились для того, чтобы в не менее почтенном
журнале Логос свести со Шпенглером счеты. Итог, впрочем, был
неоднозначным. Профессорам удалось указать автору «Заката Европы» на
отдельные ошибки, недопонимания или даже незнание новейших
результатов исследований 497. Однако в целом оказалось совершенно невозможным просто игнорировать многочисленные доказательства, которыми
Шпенглер обосновал свои утверждения. Сверх того, уважение вызвал тот
факт, что даже самый значительный историк древности, Эдуард Майер,
публично поддержал некоторые из основных его идей и утверждений 498.
Даже в 1936 г., когда Шпенглер умер, борьба вокруг него самого и его
работы еще продолжалась. И продолжается до сих пор.
Рок псевдоморфоза
Согласно теории Шпенглера, культуры в истории никоим образом не
следует рассматривать как отграниченные друг от друга взаимонепроницаемые монады. Напротив, всегда существовали и продолжают
существовать всевозможные взаимодействия, пересечения и влияния. В
первом томе «Заката Европы» говорится: «Все культуры за вычетом
египетской, мексиканской и китайской находились под опекой более древних
культурных впечатлений; чужие черты проступают в каждом из этих миров
форм» (ЗЕ, 1, 383). Если подобное влияние проявлялось в сильной форме,
Шпенглер действительно надеялся, что сумеет привести доказательства тому, что «все
без исключения великие творения и формы религии, искусства, политики, общества,
хозяйства, науки одновременно возникают, завершаются и угасают во всей совокупности
культур... внутренняя структура одной полностью соответствует всем другим; в исторической картине любой из них нет ни одного имеющего глубокий физиогномический смысл
явления, к которому нельзя было бы подыскать эквивалента во всех других». ЗЕ, 1, 271.
496
См. Schröter, Op.cit.
497
Logos, 9 (1920/21), 2, S. 133 – 295.
498
Koktanek, Op. cit., S. 348.
495
249
уместно говорить о случае псевдоморфоза, который Шпенглер определяет
следующим образом:
«Историческими псевдоморфозами я называю случаи, когда чуждая древняя культура довлеет над краем с такой силой, что
культура юная, для которой край этот – ее родной, не в состоянии задышать полной грудью и не только что не доходит до складывания
чистых, собственных форм, но не достигает даже полного развития своего самосознания. Все, что поднимается из глубин этой ранней
душевности, изливается в пустотную форму чуждой жизни; отдавшись старческим трудам, младые чувства костенеют, так что где уж
им распрямиться во весь рост собственной созидательной мощи. Колоссальных размеров достигает лишь ненависть к явившейся
издалека силе» (ЗЕ, 2, 193).
Исторический псевдоморфоз 499 магической культуры (так Шпенглер
называет арабскую культуру), вероятно, представляет самый наглядный
случай подобного культурного развития. В то же время, когда «античная
цивилизация Римской империи с обманчиво юношеской силой и полнотой»
воздымала свою мощь, она отнимала «воздух и свет у молодой арабской
культуры Востока» 500. Магическая культура в географическом и историческом смысле как бы обрамляется седой античностью и появляющейся около
1000 года в Западной Европе молодой западной культурой. Магическая –
«срединная в группе высших культур, единственная, которая в пространственном и временном отношении соприкасается почти со всеми другими» (ЗЕ,
2, 194). И именно в этом, по Шпенглеру, лежит главная причина того, что ни
в один период своей истории эта культура не могла свободно и беспрепятственно развиваться. Даже и в современные (Шпенглеру) времена она еще не
открыта, не признана и не исследована в полном смысле как историческое
единство 501.
Иллюстрация: Петр Первый. Рис. Василия Мазутина
Другой масштабный пример исторического псевдоморфоза представляет петровская Россия 502. Петр Великий был «человеком несомненного
всемирно-исторического значения», но он же стал «злым роком русскости»
(«Verhängnis des Russentums»). Основав в 1703 г. Санкт-Петербург, он
инициировал псевдоморфоз, «втиснувший примитивную русскую душу
вначале в чуждые формы высокого барокко, затем Просвещения, а затем и
XIX столетия» (ЗЕ, 2, 197). Следствием такого насильственного
Несмотря на некоторую критичность в отношении отдельных деталей, Эдуард Майер
однозначно говорит о том, что понятие псевдоморфоза – «удачное выражение, которое он
(Шпенглер) ввел в изучение истории». Meyer E. Spenglers Untergang des Abendlandes.
Berlin, 1925, S. 15.
500
Указанной у Крауза странице 145 первого тома Шпенглера в русском издании должны
соответствовать страницы 266–267. Однако на них и рядом схожего пассажа нет. См.,
скорее, ЗЕ, 1, 376, но тоже довольно далеко. – Прим. перев.
501
См., например, ЗЕ, 2, 195–196.
502
ЗЕ, 2, 197–201.
499
250
вмешательства стало колоссальное искажение самых глубоких духовных,
душевных и религиозных интенций древнерусской народной культуры:
«Народу, предназначением которого было еще на продолжении поколений жить вне истории, была навязана искусственная и
неподлинная история, постижение духа которой прарусскостью – вещь абсолютно невозможная. Были заведены поздние искусства и
науки, просвещение, социальная этика, материализм мировой столицы, хотя в это предвремя религия – единственный язык, на котором
человек способен был понять себя и мир; и в лишенном городов краю с его изначальным крестьянством как нарывы угнездились
отстроенные в чуждом стиле города. Они были фальшивы, неестественны, невероятны до самого своего нутра» (ЗЕ, 2, 198).
Произведенное Петром Великим «изменение в судьбе целого народа…
может быть во всей истории не имело по своим последствиям аналогов».
Политика Петра «вырвала Россию из азиатского контекста и сделала ее
государством западного образца внутри мира западных государств» 503.
Шпенглер выделяет в новой, окрашенной псевдоморфозом истории
России, три фазы:
«Около 1700 г. Петр Великий навязывает народу политическое
барокко с его кабинетной дипломатией, династической политикой,
управлением и войском по западному образцу. Около 1800 г.
распространяются совершенно непонятные для этих людей английские
идеи в трактовке французских писателей – для того, чтобы свести с ума
головы тонкой верхней прослойки. И еще до 1900 г. книжные шуты
преподнесли русской интеллигенции марксизм – в высшей степени
сложный продукт западноевропейской диалектики, об основаниях
которой они не имели ни малейшего понятия» (PS, 99).
Шпенглер вновь и вновь подчеркивает огромное историческое
значение петровских реформ:
«Несмотря на все слабости искусственного творения из
сопротивляющегося материала, на протяжении двухсот лет своего
существования творение
Петра (Petrinismus) оставалось очень
мощным. То, что он построил, можно будет по достоинству увидеть,
только оглядываясь назад из далекого будущего, когда удастся оценить
и оставленную им кучу обломков. Он распространил «Европу», по
меньшей мере, до Урала и наделил ее единой культурой» (PS, 113) 504.
См. также рассуждения Шпенглера о восходящих к петровским реформам новациях в
области администрации, экономики и военной политики (PS, 112 – 113).
504
В то же время Шпенглер, в соответствии с логикой своего подхода, решительно
отказывался рассматривать Россию как часть Европы. См ЗЕ, 1, 145, прим. 1: «Одно
только слово «Европа» с возникшим под его влиянием комплексом представлений связало
в нашем историческом сознании Россию с Западом в некое ничем не оправданное
единство. Здесь, в культуре воспитанных на книгах читателей, голая абстракция привела к
чудовищным фактическим последствиям. Олицетворенные в Петре Великом, они на
целые столетия извратили историческую тенденцию примитивной народной массы, хотя
503
251
И, несмотря на это, в перспективе морфологии культуры Шпенглера
псевдоморфоз видится как злой рок, как катастрофа, влияние и последствия
которой почти невозможно переоценить:
«Петровское творение было и остается для русской души чем-то
инородным. В действительности появились не одна Россия, а две:
мнимая и настоящая, официальная и подпольная. И чуждый элемент
привнес яд, от которого заболело и умерло могучее тело. Подлинному
русскому мышлению был недоступен и непонятен дух западного
рационализма в XVIII и материализма в XIX столетии, который под
видом русского нигилизма обрел свое карикатурное и опасное бытие
среди городской «интеллигенции». Возник тип интеллигентных
русских, … душевно и духовно опрощенных, опустошенных,
развращенных Западной Европой вплоть до цинизма. Это началось с
Вольтера и продолжилось через Прудона и Маркса до Спенсера и
Геккеля. Во времена Толстого с этим начал играть именно высший
класс – равнодушный, вожделеющий духовного богатства,
неверующий, враждебный традициям. И это мировоззрение
продвигалось от самых вершин вниз – на дно больших городов, к
писателям, народным агитаторам и студентам» (PS, 113 - 114).
Последние же, в свою очередь, по мнению Шпенглера, сумели уже
заразить западно-декадентскими идеями широкие слои простого народа.
Короче: «Эта по-детски глуповатая и лишенная подозрений русская душа
ныне … подвергается мучениям, разрушению, терзанию, заражению … со
стороны Европы в принужденных формах уже … полностью
осуществившейся, чужой, господской культуры». И поэтому большевизм
следует рассматривать исключительно как логическое следствие
происходящей уже на протяжении двух веков катастрофы (PS, 114).
Этому взгляду соответствуют совершенно новое толкование и новая
периодизация русской истории, созданные Шпенглером при помощи
культурно-морфологического сравнительного анализа. Так, «русская история
с 900 по 1900» соответствует «не этим же столетиям в Западной Европе, а
времени от эпохи римлян и до Карла Великого» 505. Шпенглер
распространяет свои аналогии и на более поздние периоды: так, например,
история России между XVI и XVIII столетиями соответствует временам
Меровингов и империи франков, особенно в том, что касается истории
религии. Даже историки этих времен похожи друг на друга: Николай
Карамзин (1766 – 1826) выступает как «современное» соответствие
русский инстинкт с враждебностью, воплощенной в Толстом, Аксакове и Достоевском,
очень верно и глубоко отмежевывает «Европу» от «матушки России»».
505
PS, 110. Шпенглер продолжает: «наша героическая поэзия, от Арминия до Песен о
Гильдебранде, Роланде и Нибелунгах воспроизводится в русских былинах – народных
сказаниях, которые начинаются с пиров при дворе князя Владимира, с похода Игоря и с
Ильи Муромца и сквозь эпохи Ивана Грозного, Петра Великого и московского пожара
плодородно и живо тянутся в настоящее время».
252
Григорию Турскому!
современности:
506
. Шпенглер продолжает сравнение вплоть до
«Эти молодые русские перед войной, неопрятные, бледные,
возбужденные, пристроившиеся по уголкам и все занятые одной
метафизикой, рассматривающие все одними лишь глазами веры, даже
тогда, когда разговор, как кажется, идет об избирательном праве,
химии или женском образовании, – это просто иудеи и первохристиане
больших эллинистических городов, на которых римляне взирали так
иронично, брезгливо и с затаенным страхом» (ЗЕ, 2, 199).
Во время своего обучения в Галле вскоре после 1900 г. Шпенглер
поддерживал практическое общение с русскими студентами 507. Очевидно,
впечатление, полученное молодым немцем о русских сверстниках, вместе с
интенсивным чтением русских писателей, особенно Достоевского, в
значительной степени определили его представления о России.
Возникает вопрос: из каких же источников и как много знал Шпенглер
о России? Известно, что студентом он учил русский язык для того, чтобы
быть в состоянии читать романы Достоевского, которым восхищался на
протяжении всей жизни. Насколько хорошо он овладел русским языком,
нельзя судить на основании имеющихся сейчас в нашем распоряжении
данных 508. В своих работах Шпенглер цитирует не оригинальные русские
тексты, а исключительно переводы. В то же время он писал о проблемах
перевода некоторых русских выражений и сочинений уроженке Прибалтики
Лесс Кэррик, которая после первой мировой войны переводила книги
Достоевского на немецкий 509. Как установил Ульмен, и в самом деле
примечательно, что Шпенглер, «несмотря на то, что в Германии было мало
историков России и источников по истории и культуре России, знал об этом
так много» 510. Он не довольствовался Карамзиным, но основывался также и
на появившихся в 1898 г. в немецком переводе «Очерках истории русской
«Я советую всякому прочесть «Историю франков» Григория Турского (до 591 года), а
параллельно с этим соответствующие разделы старомодного Карамзина, прежде всего те,
что повествуют об Иване Грозном, Борисе Годунове и Шуйском. Большего сходства
невозможно представить». ЗЕ, 2, 197.
507
Koktanek, Op. cit., S. 63 -64.
508
Свое мнение однозначно не сумели доказать ни Бальтцер (Шпенглер мог без труда
читать русские тексты – Baltzer, Op. cit., S. 230 –231), ни Ульмен (считавший возможным
принять за «факт» то, что «Шпенглер был едва знаком с русским языком» – Ulmen, Op.
cit., S. 193, прим. 59).
509
Koktanek, Op. cit., S. 260 -261.
510
Ульмен (Ulmen, Op. cit., S. 146) подметил: «Шпенглера нельзя упрекать в скудости его
русских источников. Говоря точнее: он безусловно знал гораздо больше, чем отразилось в
его цитатах (это относится ко всем культурам, о которых он пишет). Его
пренебрежительное отношение к цитированию намеренно. Речь здесь еще раз идет о
протесте против «научного» этоса, которому подчинялось исследование в Германии…»
506
253
культуры» историка-западника Павла Милюкова. Шпенглер обязан этой
работе не меньше, чем «Исследованиям о русском народном эпосе»
Вильгельма Волльнерса – диссертации, опубликованной в Лейпциге еще в
1879 г 511. Он
был знаком с книгой Александра Брюкнера «Духовное
развитие России в зеркале ее беллетристики» (1908 г.) и с объемными
работами чеха Томаша Масарика, в особенности с его опубликованным в
1913 г. на немецком языке двухтомным трудом «Об истории и философии
религии в России» 512.
Во всяком случае можно констатировать, что Шпенглер занимался
русской историей и культурой, насколько мог, подробно. Сколь бы
проблематично с точки зрения современной науки ни выглядели его
утверждения о псевдоморфозе как о судьбе русской культуры, понимание им
российской истории никоим образом не ограничивается интуицией,
откровением, пускай даже гениальной идеей. Это понимание покоилось на
внимательном исследовании, интенсивной исторической рефлексии, на
попытке культурно-сравнительного сопоставления и не в последнюю очередь
– на опыте личного знакомства с русскими людьми.
Настоящее России: большевизм
К основным тезисам морфологии культур Шпенглера принадлежит
положение о том, что каждой из исторических высших культур свойственен
собственный прасимвол (Ursymbol) 513. Пробуждение души культуры
означает
одновременное
появление
собственного
способа
пространственного охвата внешнего мира. Именно этот способ, вполне
определенный и оригинальный подход к тому, что существует в
пространстве, является прасимволом культуры 514. «Только из характера
самой направленности» в пространстве, замечает Шпенглер, «следует
протяженный прасимвол, представляющий собой для античного взгляда на
мир близлежащее, точно определенное, замкнутое в себе тело, для западного
– бесконечное пространство с глубинным натиском третьего измерения, для
арабского – мир-пещеру». Из этого «способа протяженности», из
511
Ibid., S. 149.
Ibid., S. 193, прим. 59. Приведенное у Ульмена название работы Масарика не точно. В
двадцатых годах Шпенглер получал многочисленные консультации по русским темам и
проблемам, а также об актуальном положении в Советском Союзе, от бежавшего в 1920 г.
из России балтийского немца Грёгера, позже прославившегося как переводчик русской
литературы. См.: Der Briefwechsel zwischen Oswald Spengler und Wolfgang E. Groeger über
russische Literatur, Zeitgeschichte und soziale Fragen. Hamburg, 1987.
513
См.: ЗЕ, 1, 334 – 339.
514
«Глубокая идентичность скрепляет оба акта: пробуждение души, ее появление на свет
во имя определенной культуры, и внезапное постижение дали и времени, рождение
внешнего мира через символ расширения, остающийся отныне прасимволом этой жизни и
придающий ей собственный ее стиль и гештальт истории как поступательного
осуществления ее внутренних возможностей». ЗЕ, 1, 337.
512
254
прасимвола, по мнению Шпенглера, следует выводить «весь язык форм»
культурной действительности, ее «физиогномию, в отличие от всякой другой
культуры, и прежде всего от почти лишенного физиогномии окружающего
мира первобытного человека». Прасимвол «пульсирует в чувстве формы
каждого человека, каждой общности, стадии, эпохи и диктует им стиль всей
совокупности жизненных проявлений. Он кроется в форме государства, в
религиозных мифах и культах, в идеалах этики, формах живописи, музыки и
поэзии, в основных понятиях всякой науки» (ЗЕ, 1, 337 - 338).
У русской души также был подобный прасимвол: это «бесконечная
равнина» (ЗЕ, 1, 368). Она «не находит пока твердого выражения как в
религиозном, так и в архитектоническом отношении» 515, потому что русская
культура пока стоит только в самом начале своего развития. Однако кое-что
от этого прасимвола уже дает себя знать в защитной реакции подлинных
русских на западные формы мышления и поведения. Фаустовская культура
воли ставит в центр «Я» и его потребности и находит высшее выражение
своих религиозных устремлений в оправдании, и, в конечном счете, «в
бессмертии Я».
По Шпенглеру, «именно это кажется настоящему русскому чемто суетным и достойным презрения. Русская безвольная душа,
прасимволом которой предстает бесконечная равнина, самоотверженным служением и анонимно тщится затеряться в горизонтальном
братском мире. Помышлять о ближнем, отталкиваясь от себя, нравственно возвышать себя любовью к ближнему, каяться ради себя – все
это кажется ей знаком западного тщеславия и кощунством, как и
мощное взыскание неба наших соборов в противоположность уставленной куполом кровельной равнине русских церквей» (ЗЕ, 1, 489).
Шпенглер полагает, что различия между западным и русским
прасимволами можно проследить вплоть до звучания слов и грамматических
форм языка. Во втором томе «Заката Европы» в приложении к переписке
Шпенглера с Лесс Кэррик говорится:
«Русское слово для «Himmel» – «небо», т.е. отрицание («не»).
Человек Запада смотрит вверх, русский смотрит вдаль, на горизонт.
Так что порыв того и другого в глубину следует различать в том
отношении, что у первого это есть страсть порыва во все стороны в
бесконечном пространстве, а у второго – самоотчуждение, пока «оно» в
человеке не сливается с бесконечной равниной. Точно так же понимает
русский и слова «человек» и «брат»: человечество также
представляется ему равниной. Русский астроном – ничего более
Даже знаменитые луковичные купола русских православных церквей являются «еще не
стилем, но обещанием стиля, пробуждающегося только с начальными манифестациями
собственно русской религии». ЗЕ, 1, 368.
515
255
противоестественного быть не может. Он просто не видит звезд; он
видит один только горизонт. Вместо небесного купола он видит
небесный откос. Это есть нечто, образующее где-то вдали с равниной
горизонт. Коперникианская система для него смехотворна в душевном
смысле, чтобы там она ни значила в смысле математическом» 516.
Несомненно, действительность позаботилась о том, чтобы в этом
пункте самым наглядным образом довести до абсурда шпенглеровские
спекуляции, и Коктанек с полным правом замечает: «Нет и не может
существовать более разящего опровержения шпенглеровской теории со
стороны действительности, нежели русская астронавтика» 517.
Решающее значение для объяснения интереса Шпенглера к России,
даже для потрясений, какие он испытывал, сталкиваясь со всем русским,
вероятно, имело чтение им великих русских писателей XIX столетия 518. Так
что не удивительно, что в «Закате Европы» центральный раздел, который
повествует о настоящем и будущем России, состоит из противопоставления
Толстого и Достоевского. В их фигурах для Шпенглера персонифицируются
старая, искаженная псевдоморфозом, Россия и новая Россия будущей
культуры:
«Толстой – это Русь прошлая, а Достоевский – будущая.
Толстой связан с Западом всем своим нутром. Он – великий выразитель
петровского духа, несмотря даже на то, что он его отрицает. Это есть
неизменно западное отрицание. … Это толстовская клокочущая
ненависть вещает против Европы, от которой он не в состоянии
освободиться. Он ненавидит ее в себе, он ненавидит себя. Это делает
Толстого отцом большевизма. Все бессилие этого духа и «его»
революции 1917 г. выплескивается из оставшихся в его наследии сцен
«И свет во тьме светит». Достоевскому такая ненависть незнакома…
Для него все это, и дух Петра, и революция, уже более не обладает
реальностью. Он взирает на все это как из дальнего далека – из своего
ЗЕ, 2, 307. См. дальше: «В русской мистике нет ничего от того устремленного вверх
горения готики, Рембрандта, Бетховена, горения, которое может дойти до штурмующего
небеса ликования. Бог здесь – это не глубина лазури там, в вышине. Мистическая русская
любовь – это любовь равнины, любовь к таким же угнетенным братьям, и все понизу, по
земле, по земле: любовь к бедным мучимым животным, которые по ней блуждают, к
растениям, и никогда – к птицам, облакам и звездам. Русская воля, наш “Wille” значит
прежде всего отсутствие долженствования, состояние свободы, причем не для чего-то, но
от чего-то, и прежде всего от обязанности личного деяния. Свобода воли представляется
здесь таким состоянием, в котором никакое другое «оно» не отдает приказания, так что
можно отдаться собственной прихоти». ЗЕ, 2, 307.
517
Koktanek, Op. cit., S. 260.
518
Еще в школе Шпенглер читал Толстого, Достоевского и Тургенева. – Koktanek, Op. cit.,
S. 45, а также: Felken, Op. cit., S. 16.
516
256
будущего. Его душа апокалиптична, порывиста, отчаянна, однако она в
этом будущем уверена 519.
Толстой, по Шпенглеру, представлял петровскую систему, которая
является «западной по форме даже в своем отрицании, в своем протесте
против Запада» (PS, 122). Поэтому он принадлежит – и как писатель, и с
точки зрения «социальной этики» – не России, но «Европе», Западу. Поэтому
именно он – подлинный противник Достоевского:
«Толстой – это всецело великий рассудок, «просвещенный» и
«социально направленный». Все, что он видит вокруг, принимает
позднюю форму проблемы, присущую крупному городу и Западу. Что
такое проблема, Достоевскому вообще неизвестно. Между тем Толстой
– событие внутри европейской цивилизации. Он стоит посередине,
между Петром Великим и большевизмом. Все они русской земли в
упор не видят. То, с чем они борются, оказывается вновь признанным
самой той формой, в которой они это делают. Это все не апокалиптика,
но духовная оппозиция. Ненависть Толстого к собственности имеет
политэкономический характер, его ненависть к обществу – характер
социально-этический; его ненависть к государству представляет собой
политическую теорию. Отсюда и его колоссальное влияние на Запад.
Каким-то образом он оказывается в одном ряду с Марксом, Ибсеном и
Золя. Его произведения – это не Евангелия, но поздняя, духовная
литература» 520.
Напротив, Достоевский, который для Шпенглера никакой не
«романист» и даже не «писатель», принципиально воплощает в себе homo
religiosus в самом широком значении, он святой, мистик и пророк в одном
лице 521. Существовавшие прежде «западные» трактовки мирского образа
этого человека ведут к заблуждениям:
ЗЕ, 2, 199 – 200. Далее Шпенглер цитирует известные слова Ивана Карамазова его
брату Алеше, в которых Европу называют «дорогим кладбищем».
520
ЗЕ, 2, 200. См. также, с. 201: «Толстой же – это маэстро западного романа, к уровню его
«Анны Карениной» никто даже близко не подошел; и точно также он, даже в своей
крестьянской блузе, является человеком из общества».
521
Уже в 1915 Шпенглер замечает в одном из своих писем: «Я ценю… другого
Достоевского, мистика, взрослого ребенка… В этом он равен древним немецким поэтам
эпохи Каролингов (песни о Гильдебранде), он эпичен, интуитивен, безоглядно глубок.
Здесь мы знакомимся с новой народностью («русскость» является для нее неправильным
словом), которая вызревает подпольно за спиной Москвы и в следующем тысячелетии…
начнет… новую культуру… Я нахожу все это в Достоевском; я знаю, что большинство
этого в нем не находят». Spengler O. Briefe 1913–1936. Hrsg. von Koktanek A.M. München,
1963, S. 45. Далее цитируется как Briefe с указанием страницы.
519
257
«В Достоевском можно распознать святого, облачившегося в
навязанную Западом неразумную и смешную форму писателяроманиста, если воспринимать его социальные «проблемы» отдельно
от формы его романов. Самое подлинное у него прячется скорее между
строк и в «Братьях Карамазовых» достигает религиозной глубины,
рядом с которой можно поставить исключительно Данте» (PS, 99-100).
Около 1920 г., когда были написаны и отданы в печать эти строки,
Шпенглер был уже не одинок в своем понимании Достоевского. Подобные
воззрения высказывались также другими, часто – немецкими авторами. В
качестве примера достаточно упомянуть писателя и литературного критика
Вернера Мархольца, который в 1922 г. (т.е. одновременно со вторым томом
«Заката Европы» Шпенглера) опубликовал монографию о Достоевском, где
почтительно восхвалял русского писателя как провозвестника обновленного
христианского Евангелия 522. Из этого можно зпключить, что шпенглеровское
представление о России оказывало воздействие на его современников.
Иллюстрация: Макс Бекман. Достоевский. Рисунок, 1921.
Во втором томе «Заката Европы» Шпенглер довел до блеска свою
характеристику Достоевского, как религиозного представителя грядущей
русской культуры, противопоставляя его Толстому, стоящему в одном ряду
с Марксом, Ибсеном и Золя:
«Достоевского, напротив, не причислишь ни к кому, кроме как к
апостолам первого христианства. Его «Бесы» были ошиканы русской
интеллигенцией за консерватизм. Однако Достоевский этих
конфликтов просто не видит. Для него между консервативным и
революционным нет вообще никакого различия: и то, и то – западное.
Такая душа смотрит поверх всего социального. Вещи этого мира
представляются ей такими маловажными, что она не придает их
улучшению никакого значения. Никакая подлинная религия не желает
улучшить мир фактов. Достоевский, как и всякий прарусский, этого
мира просто не замечает: они все живут во втором, метафизическом,
лежащем по другую сторону от первого мира. Что за дело душевной
муке до коммунизма? Религия, дошедшая до социальной
проблематики, перестает быть религией. Достоевский обитает уже в
действительности непосредственно предстоящего религиозного
творчества. Его Алеша ускользнул от понимания всей литературной
критики … его Христос, которого он неизменно желал написать,
сделался бы подлинным Евангелием, как и Евангелия прахристианства,
Mahrholz W. Dostojewskij – Ein Weg zum Menschen, zum Werk, zum Evangelium. Berlin,
1922.
522
258
стоящие всецело вне всех античных и иудейских литературных форм»
(ЗЕ, 2, 200 – 201).
Это противопоставление Шпенглер доводит до логического конца:
«Толстой, а не Маркс, – подлинный вождь большевизма. Достоевский – его
будущий победитель». Так заявил Шпенглер в докладе 1922 г. «Двойное
лицо России и восточные проблемы Германии» (PS, 122). В «Закате Европы»
(ЗЕ, 2, 201) это прокомментировано следующим образом:
«Начало и конец сходятся здесь воедино. Достоевский – это
святой, а Толстой всего лишь революционер. Из него одного,
подлинного наследника Петра, и происходит большевизм, эта не
противоположность, но последнее следствие петровского духа, крайнее
принижение метафизического социальным и именно поэтому всего
лишь новая форма псевдоморфоза».
Напротив, «подлинный русский – это ученик Достоевского, хотя он его
и не читает, хотя – также потому что читать он не умеет. Он сам – часть
Достоевского» (ЗЕ, 2, 201). И все это потому, что писатель как «святой», как
пророк, мистик и евангелист – ничто иное, как воплощение юношескиранней религиозности медленно появляющейся новой культуры:
«Христианство Толстого было недоразумением. Он говорил о Христе, а в
виду имел Маркса. Христианство Достоевского принадлежит будущему
тысячелетию».
Понятно, что на фоне таких предсказаний большевизм должен быть для
Шпенглера
особенно значимым и трудно
понимаемым феноменом,
противоречащим собственным предсказаниям Шпенглера (который пророчил
русскую революцию уже в 1915 – см. Briefe, 41). Успех большевистской
революции означал победу Толстого, а не Достоевского, и тем самым только
смену старых форм – «новой формой псевдоморфоза» 523. Быстрая, и в ее
практических последствиях столь радикальная и решительная победа
большевизма доказывала, по мнению Шпенглера, только пустоту и
искусственность предшествующего политического и социального порядка 524.
В то же время факт революции являл собой ничто иное, как «окончательное
саморазрушение петровского духа снизу»: «Только искусственность
ЗЕ, 2, 201. И далее: «Если основание Петербурга было первым деянием Антихриста, то
уничтожение самим же собой общества, которое из Петербурга и было построено, было
вторым: так должно было оно внутренне восприниматься крестьянством. Ибо большевики
не есть народ, ни даже его часть. Они низший слой «общества», чуждый, западный, как и
оно, однако им не признанный и поэтому полный низменной ненависти».
524
«Легкость, с которой большевизм изничтожил в России четыре так называемых
сословия Петровской эпохи (дворянство, купечество, мещанство и крестьянство),
доказывает, что они были чистым подражанием и порождались административной
практикой, которая была лишена всякой символики, – а последнюю силой не удушить».
ЗЕ, 2, 349.
523
259
творения Петра Великого объясняет то, что маленькая группка
революционеров – почти без исключения, невежд и трусов, сумела
произвести такое воздействие; это было красивое видение, внезапно
распавшееся» (PS, 121, 99).
Можно попробовать рассмотреть попытки толкования большевизма,
встречающиеся в письменных высказываниях Шпенглера между 1919 и 1933
гг., как единое целое. Тогда надо будет различать две фазы: первая – до 1924
г., то есть до смерти Ленина, которая обозначила рубеж в истории Советской
России. Вторую следует датировать началом тридцатых годов, когда
Шпенглер после многолетнего молчания вновь стал подробно высказываться
по актуальным политическим вопросам, и когда Советский Союз уже
находился под властью Сталина, то есть в новой фазе своего развития.
В начале двадцатых годов Шпенглер умудрялся видеть в победе
большевизма не опровержение, а, напротив, почти подтверждение его
собственных тезисов о настоящем и будущем России. «Русская жизнь»,
заметил он в 1922 г., имеет совершенно «другой смысл», чем жизнь Запада:
«Бесконечная равнина породила рыхлый народ, покорный и печальный,
также и душевно распространяющийся в бесконечную ширь, без в
подлинном смысле собственной воли, склонный к подчинению». И именно в
этом лежат «предпосылки большой политики от Чингисхана до Ленина». В
подтверждение своей позиции о до-культурном состоянии русского народа
Шпенглер добавляет:
«Кроме того, русские – полукочевники, даже еще и сегодня. И
советской власти также не удастся воспрепятствовать блужданию
фабричных рабочих с одного завода на другой – без всякой нужды,
только из тяги к странствиям. Поэтому столь редок в России
достаточно образованный специалист. И для крестьянина также родина
– не деревня, не место, где он родился, а вся широкая русская равнина»
525.
Однако не только с этим связывает Шпенглер «полное фиаско…
построения советской экономики пролетарскими теоретиками», о котором он
начинает говорить уже в 1922 г. во втором томе «Заката Европы» (ЗЕ, 2, 497).
Поскольку о современной политэкономии «от Смита и до Маркса речь здесь
идет исключительно о самоанализе экономического мышления однойединственной культуры» 526 – а именно, культуры Запада – провал
PS, 110 - 111. Для обоснования такого мнения Шпенглер опирается на «многие
рассказы Лескова и, прежде всего, – Горького». Шпенглер и позже придерживался
взгляда о русском «полукочевничестве». См. Spengler O. Jahre der Entscheidung. Erster Teil:
Deutschland und die weltgeschichtliche Entwicklumg. München, 1933, S. 44. Далее
цитируется: JE с указанием страницы.
526
Далее Шпенглер добавляет, что всякая экономическая жизнь «есть выражение
душевной жизни» (ЗЕ, 2, 498) и тем самым – души культуры, или характеризующего эту
душу культурного прасимвола.
525
260
марксистской экономической политики в Советской России будет
совершенно неизбежным. В этой оценке Шпенглера поддержал и Эдуард
Майер, который делился с другом впечатлениями о своей поездке в
Советский Союз в 1925 г. 527
Положение русской экономики, по Шпенглеру, можно понять, только
если учитывать еще и религиозную проблематику. «Вся мистическая
внутренняя жизнь» русских выражается как раз в том, чтобы воспринимать
«мысль о греховности денег». Обращаясь к сочинениям Толстого и к «На
дне» Горького, Шпенглер прибегает к у обычному для него методу
аналогий:
«Здесь сегодня, как в Сирии во времена Иисуса, простираются
один поверх другого два экономических мира: один – верхний, чужой,
цивилизованный, проникший с Запада, к которому, как дрожжи,
принадлежат западный и нерусский большевизм первых лет; и другой –
не ведающий городов, живущий в глубине среди одного лишь «добра»,
не подсчитывающий, а желающий лишь обмениваться своими
непосредственными потребностями. К лозунгам, оказывающимся на
поверхности, надо относиться как к голосам, в которых простому
русскому, занятому всецело своей душой, слышится воля Божья.
Марксизм среди русских покоится на ревностном непонимании.
Высшую экономическую жизнь петровской Руси здесь только терпели,
но ее не создавали и не признавали. Русский не борется с капиталом,
нет: он его не постигает» (ЗЕ, 2, 528).
Таким образом, Советский Союз не ввел в собственном смысле слова
марксистской экономики: «Он пытался… сохранить экономические формы
индустриального труда и капиталистической спекуляции точно так же, как и
авторитарное государство», – пишет Шпенглер, – «разве что на место
царского правительства и частнокапиталистических хозяйственных форм
ставятся правление одной группы и государственный капитализм, которые, в
угоду доктрине, называют коммунистическими». Чуть ниже, Шпенглер
подводит итог: с экономической точки зрения, большевизм – всего лишь
«гротескная попытка» «планомерно преобразовать в соответствии с теориями
Карла Маркса общественную надстройку петровской эпохи в ее полную
противоположность» (PS, 121).
В письме Эдуарда Майера Шпенглеру от 1 октября 1925 г. сказано: «Чрезвычайно
интересно понаблюдать за тем, как на практике полностью провалилась попытка провести
теории марксизма и коммунизма в экономическую жизнь (в политической области,
конечно же, случилось по-другому), и за тем, как Ленин, личность которого производит
очень мощное впечатление, произвел свой невообразимый поворот руля. Однако развитие
продолжилось в (прежнем) направлении и постепенно в новых рамках выехало на свои
естественные рельсы».
527
261
Однако Шпенглер рассматривал большевизм не только как
продолжение ранней петровской эпохи иными – пусть даже в конкретном
случае, «западными» – средствами. Большевики были для него также и
разновидностью «рыцарей-разбойников», которые в прошлом постоянно
противопоставляли себя господствующим слоям. В фазах решающих
исторических переломов рядом с государями и министрами неизменно
оказывались «народные избранники и революционные герои, все рвение
которых нацелено на привольную жизнь и накопление колоссальных
богатств (здесь нет почти никакой разницы между Версалем и якобинским
клубом, предпринимателями и рабочими вожаками, русскими губернаторами
и большевиками)» (ЗЕ, 2, 504 – 505). Однако из этой характеристики
Шпенглер вполне определенно исключал одну личность – Ленина. В нем
Шпенглер видел наиболее значительный… образ Цезаря 528.
Ленин всегда жил «… во власти идеи… посредством тихой
работы коммунистических организаций, сменивших царские
посольства, поддерживать во всех западных странах тайные войска,
которые однажды воспрянут и осуществят мечту Александра I о
всеобщем священном союзе под эгидой России, пусть даже
революционной и с советской звездой. Со смертью Ленина исчез нимб
идеала, а не только личность, которая его олицетворяла. Тем более,
когда экономические формы этого идеала, несмотря на потоки
пролитой крови, полностью провалились, а огромные территории
невозможно защитить от новой катастрофы даже при помощи
форсированного возвращения к частной собственности и частному
предпринимательству» (PS, 294).
В этом тексте Шпенглера 1924 г. Ленин появляется как «западный»
образ, как своего рода «красный царь», который на новый лад пытался
продолжать империалистические властные претензии Российской империи, и
тем самым – петровской системы. Уже поэтому он должен был потерпеть
поражение. Сам Ленин не имел возможности познакомиться с этими
рассуждениями о нем Шпенглера, также как и Шпенглер, в свою очередь, не
знал о мимолетных высказываниях Ленина в свой адрес. Вождь русской
революции не разглядел в немецком философе-историке и в его теории
ничего,
кроме
особенно
очевидного
выражения
декаданса
529
западноевропейского буржуазного сознания .
Шпенглер называет цезаризмом конечную фазу политического существования любой
высокой культуры, что сопровождается появлением фигур великих правителей,
«цезарей», которые вновь пытаются придать форму политическому хаосу всякого
«поздневременья». См., например, ЗЕ, 1, 169 –170.
529
Ленин говорит о Шпенглере в статье «К десятилетнему юбилею „Правды“», впервые
опубликованной в этой газете 5 мая 1922 г.: «Старая буржуазная и империалистская
Европа, которая привыкла считать себя пупом земли, загнила и лопнула в первой
империалистской бойне, как вонючий нарыв. Как бы ни хныкали по этому поводу
Шпенглеры и все способные восторгаться (или хотя бы заниматься) им образованные
528
262
Проблема продуманного истолкования большевизма и российских
событий вообще занимала Шпенглера и в двадцатые годы. Он постепенно
начал отходить от точки зрения, что большевизм был импортирован
исключительно с Запада, и, соответственно, должен был рассматриваться как
сугубо переходное явление. Уже в 1922 г. он писал , что большевизм первых
советских лет обладал « … двойным смыслом. Он уничтожил искусственное,
чуждое народу образование, последним пережитком которого остается пока
он сам. Но кроме того большевизм прокладывает путь для новой культуры,
которая когда-нибудь вдруг возникнет между «Европой» и Восточной Азией.
Большевизм, скорее, начало, чем конец» (PS, 121).
Еще яснее Шпенглер выразился двумя годами позже, в ноябре 1924 г.,
в интервью с сотрудником шведской газеты Svenska Dagbladed 530. Решающее
событие современности – то, что «большевизм в России – первоначально
продукт западного происхождения – оказался воспринят русским народом и
сплавился с первоначальными социальными институтами русских и их столь
же первобытной и живой религиозностью в некое мистическое единство».
«По своей сути», продолжал Шпенглер, большевизм является «религиозным
движением»:
«Большевизм, безусловно, изначально был западным движением,
и его вожди были и остаются по своему мышлению
западноевропейцами. Однако также как при романизации Галлии
германское влияние придало культурным формам совершенно иной
характер, так и русские преобразовали большевизм в соответствии со
своей собственной сутью» 531.
мещане, но этот упадок старой Европы означает лишь один из эпизодов в истории
падения мировой буржуазии, обожравшейся империалистским грабежом и угнетением
большинства населения земли» [Ленин В.И. Полн.собр.соч. Т. 45, с.174.– Прим. ред.]
В этой связи следует напомнить, что многие известные представители русской
духовной жизни двадцатых годов, и не только эмигранты, интересовались Шпенглером,
активно читали его работы. К их числу относились Федор Степун, Осип Мандельштам и
Алексей Толстой. Первый том «Заката Европы» появился в СССР в русском переводе уже
в 1923 г., а еще ранее были переведены «Пессимизм» и «Пруссачество и социализм»
(последняя работа в резко сокращенной редакции с исключением острых
антимарксистских пассажей). См. об этом: Der Briefwechsel zwischen Oswald Spengler und
Wolfgang E. Groeger über russische Literatur. В ноябре Шпенглер получил от Грёгера
следующее сообщение: «Второй том „Закатa“ запрещен в России – и не из-за
высказываний о большевизме, как это можно было бы подумать, а из-за рассуждений о
«религии» вообще». – Ibid., S. 45.
530
Важнейшие выдержки из этого интервью (в соответствии с версией Münchner Neueste
Nachrichten) перепечатаны в книге: Koktanek, Op. cit., S. 267 – 268.
531
Ibid. Эта трактовка большевизма как квазирелигиозного феномена, которую Шпенглер,
по всей вероятности, озвучил одним из первых, позднее пользовалась большой
популярностью. Достаточно указать на: Ritter G. Das Rätsel Rußland. Geschichtliche
Betrachtungen über das Verhältnis Rußlands zum Abendland // Ritter G. Lebendige
263
Иллюстрация: Ироническая реклама водки в
художественном журнале «Поперечный срез», 1926 г.
В начале тридцатых годов точка зрения Шпенглера изменилась еще
раз. Большевизм за это время – вопреки ранним предположениям Шпенглера
– доказал, что является долговременным феноменом, и это привело к
постановке новых вопросов. «В 1922 г. большевизм был идентичен с
Лениным. Со Сталиным пришло решающее изменение», – говорится в
датированном октябрем 1932 г. предисловии к «Политическим сочинениям»
Шпенглера. «Однако будет ли эта колоссальная масса народа медленно
освобождена от духовной ограниченности западноевропейского коммунизма
новыми властителями, или же освобождение придет посредством
религиозного пробуждения крестьянства? – Таков вопрос сегодняшнего и
завтрашнего дней» (PS, VIII–IX). В то время Шпенглер не знал однозначного
ответа, и нельзя не заметить за его словами определенной растерянности.
Изменение Шпенглером
собственной точки зрения становится
очевидным только в появившемся на следующий год издании «Годы
решения», где дается описание и анализ «белой» и «цветной» «мировой
революции» – против Европы и ее господства, выросшего из империализма
XIX столетия. Теперь большевизм появляется в совершенно новом свете, как
главная составляющая часть борьбы «Азии» против «Европы». Шпенглер
подчеркивает: «Москва… таинственная и полностью непредсказуемая для
западного мышления и чувствования, была решающим фактором для Европы
с 1812 г… а с 1917 г. – для всего мира». И добавляет: «Победа большевиков в
историческом плане означает нечто совсем иное, чем просто социальнополитическое или экономико-теоретическое (изменение). Азия отвоевала
Россию после того, как „Европа“ аннексировала ее при Петре Великом…
„Азия“… это идея, и идея, у которой есть будущее» (JE, 43–44). Этот
процесс, по Шпенглеру, выражается не в последнюю очередь в том, что
«большевики переносят центр своей системы все далее на Восток»,
благодаря чему – и здесь Шпенглер мысленно предвидит провал
гитлеровского похода на Россию – они становятся менее уязвимы для
военной угрозы со стороны Запада 532.
Vergangenheit. Beiträge zur historisch-politischen Selbstbesinnung. München, 1958, S. 228:
«Большевизм… может рассматриваться как перемещение русского национального
осознания своей миссии из христианско-религиозной области в материалистическую. Его
проповедь о призвании русского народа первым в мире осуществить идеал бесклассового
общества… отчетливо носит характер нового, оглашаемого с религиозным пылом, учения
о спасении. Марксистская доктрина о бесклассовом и негосударственном обществе
будущего приняла на российской почве совершенно эсхатологические черты, то есть
заменила благочестивым людям внутреннюю веру в близость Царствия Божия».
532
« … Население этой огромнейшей части земного шара снаружи неуязвимо. Расстояние
это сила, политическая и военная, которую еще никогда не смогли победить; в этом
убедился уже Наполеон. Какую пользу сможет извлечь враг, даже если он завладеет
такими огромными пространствами?… Важнейшие в государственно-политическом
264
Большевизм, рассматриваемый с этой новой точки зрения, теряет свой
«западный» характер и выступает теперь не в качестве новой формы
псевдоморфоза, но уже как специфически «азиатский» феномен:
«Этот большевистский режим – не государство в нашем смысле
слова, каким была, все-таки, петровская Россия. Этот режим состоит,
как во времена половцев или „Золотой Орды“ эпохи монголов, из
господствующей клики (называемой „коммунистической партией“) с ее
вождями и всемогущим ханом во главе, и из примерно в сто раз более
многочисленной подчиненной и безоружной массы. От истинного
марксизма осталось мало, если не считать программ и имен. В
действительности существует татарский абсолютизм, который всех
подстрекает и эксплуатирует, не взирая на границы, разве что границы
осторожности. Этот режим коварен, суров, убийство в нем - средство
повседневного управления. В любой момент здесь может явиться
Чингисхан, который пронесется по Азии и Европе» (JE, 44).
Эти формулировки, которые выглядят почти как предсказание
последних лет сталинской эры, оставляют, однако, без ответа один вопрос:
служит ли большевизм делу культуры будущего, для которой он
прокладывает путь, или же он пытается ей воспрепятствовать, подавить ее,
заблокировать?
Вместо того, чтобы дать ясный ответ, Шпенглер ставит все новые
вопросы. В 1917 г. Россия сняла «белую» маску и стала «снова азиатской»,
«со всей душой и пылающей ненавистью против Европы» (JE, 150). То была
часть «цветной мировой революции» против Запада. Однако Россия осталась
коммунистической, и в этом смысле – «западной». Шпенглер спрашивает:
«Воспринимается ли вообще коммунистическая программа все
еще серьезно, а именно как идеал, которому принесены в жертву
миллионы людей, и ради которого миллионы голодают и живут в
нищете? Или же это только в высшей мере действенное средство
борьбы: защиты против подчиненной массы, прежде всего –
крестьянства, и нападения – на ненавидимый, нерусский мир, который
нужно разложить, а затем – разрушить» (JE, 44 – 45)?
отношении промышленные области созданы существенно восточнее Москвы, большей
частью к востоку от Урала и до Алтая, а также на юг вплоть до Кавказа. Вся территория к
западу от Москвы, Белоруссия, Украина, от Риги и до Одессы – некогда самое важное
пространство для жизни царской империи – ныне играет роль фантастического щита
против «Европы» и может быть временно потеряна без угрозы для краха всей системы.
Однако тем самым любая мысль о наступлении со стороны Запада становится
бессмысленной. Это наступление утонет в пустом пространстве». JE, 44.
265
Однако и здесь Шпенглер не приходит к окончательному ответу.
Политическая система Советов «слишком искусственна, с ее
западноевропейскими рационалистическими чертами, происходящими еще
из литературных подвалов Петербурга», и поэтому «она не переживет
неудачи». Однако исчезнет ли вместе с ней и большевизм? «Советская
Россия, – отвечает Шпенглер, – будет заменена какой-нибудь другой
Россией, а правящую орду, вероятно, вырежут. Однако тем самым будет
преодолен только большевизм марксистского образца, а националистическиазиатский без помех вырастет до гигантских размеров» (JE, 45).
Таково ядро нового представления Шпенглера: большевизм
оказывается историческим феноменом с двойственной природой: «западный»
и «восточный», европейский и азиатский, марксистский и деспотический; с
одной стороны, подавляющий «новую культуру», а с другой –
поддерживающий ее! Ибо:
«В 1917 г. в России разразились в одно и то же время обе
революции: белая и цветная. Одна, поверхностная, городская, рабочесоциалистическая, с западной верой в программы и партии, была
осуществлена грамотеями, пролетариями от науки и нигилистическими
подстрекателями вроде Бакунина, на закваске больших городов… она
смела петровское общество с его по преимуществу западными корнями
и вывела на передний план крикливый культ «пролетария»… Однако
под ней, медленно, упорно, молча, с прицелом на далекое будущее,
началась другая революция – мужицкая, деревенская, подлинно
азиатский большевизм» (JE, 151 – 152).
Две эти формы большевизма в начале тридцатых годов пришли друг с
другом в состояние резкого конфликта: жестокие меры Сталина по
подавлению и искоренению кулаков и тем самым традиционного русского
крестьянства выглядели, по мнению Шпенглера, только однозначным
выражением борьбы «западного» большевизма с восточным 533.
Конечно, Шпенглер никогда не уставал предсказывать упадок и
окончательное исчезновение «западного», т.е. марксистского большевизма.
Уже во втором томе «Заката Европы» о событиях 1917 г. говорится: «То был
народ, который… лишь из стремления исцелиться от болезни
(псевдоморфоза. – Прим. авт.) уничтожил западный мир руками его же
«Рабочий социализм… начался… с ненависти к крестьянам со стороны всех городских
партий… Борьба против этого консервативного элемента прослеживалась в истории всех
политических, социальных и экономических городских образований. Крестьян лишили
собственности, и вновь ввели фактическую крепостную зависимость, которую отменил в
1862 Александр II. Посредством враждебного и бюрократического управления сельским
хозяйством его довели до того, что… сегодня поля одичали, изобилие скота былых времен
истаяло до незначительной части, и голод в азиатском духе стал постоянным состоянием».
JE, 152.
533
266
подонков (большевизма. – Прим. авт.), а затем отправит следом и их самих
(ЗЕ, 2, 201, курсив – авт.)».
В докладе о России 1922 г. Шпенглер констатирует: «Творение Ленина
является западным… оно чуждо, враждебно и ненавистно огромному
большинству русских, и в один прекрасный день оно каким-нибудь способом
исчезнет» (PS, 120 – 121). В опубликованных в 1933 г. «Решающих годах»
Шпенглер наконец объявляет: «Однако «белый» большевизм уже быстро…
исчезает. Марксистское обличье сохраняют только снаружи, в Южной Азии,
Африке и Америке, чтобы поднять восстание против белой власти и
руководить им. Новый, более азиатский правящий слой пришел на смену
полузападному», ибо сегодня считается: «Россия – госпожа Азии, Россия –
это Азия» 534.
Именно такая смена перспективы позволила Шпенглеру продолжать
придерживаться тезиса о грядущей русской высокой культуре, которая,
конечно же, никак не сочеталась с продолжением существования «второго
псевдоморфоза»
большевистской
системы.
Победа
«азиатского»
большевизма над «европейским» прокладывала путь для новой культуры.
Будущее России: новая культура
Представлений о новой культуре, медленно просыпающейся на
территории старой России, Шпенглер придерживался до самой смерти. Даже
установление большевистского режима не сдвинуло его с этих позиций, хотя
ему пришлось совершить несколько скачков в интерпретации, чтобы иметь
основания и дальше защищать свою фундаментальную гипотезу.
Неуверенность, с какой он в начале двадцатых годов подготавливал
сообразное истолкование большевистского феномена, не в последнюю
очередь выразилась и в том, что осталась ненаписанной глава «Русская душа
и будущее», которую Шпенглер первоначально планировал в качестве
заключительной для второго тома «Заката Европы» 535. Несмотря на это,
почти во всех написанных позднее сочинениях Шпенглера находят место
наблюдения и рассуждения о проблеме России.
Шпенглер остается убежденным в том, что «русскость является
обещанием грядущей культуры, в то время как над Западом все удлиняются и
удлиняются вечерние тени» (PS, 98). По его мнению, присутствующие в
данный момент в России и в Азии религиозные, духовные, политические
формы не обладают, в конечном счете, действительным историческим
JE, 152 – 153. О современных Шпенглеру возрождениях лозунга «желтой опасности»
(которые он в этой форме никогда не упоминал) см.: Felken, Op. cit.
535
Отсылки на эту главу были в 15–22 параграфах первого издания первого тома
(München, 1920, S. 616). Еще Бальтцер указывал на отсутствие этой главы и отмечал, что
«большие куски этой запланированной главы… разбросаны по всему второму тому
«Заката». Baltzer, Op. cit., S. 233. Поэтому ошибается Ульмен, утверждающий, что
«концепцию России» Шпенглера следует понимать только «в рамках его интереса к
«арабским проблемам». Ulmen, Op. cit., S. 152–153.
534
267
значением; все еще «самым основополагающим образом изменится. То, что
есть сегодня – это еще не определяемый словами, не осознающий сам себя,
способ жизни, которая вынашивается и только готовится к тому, чтобы
появиться на свет на огромной территории» (JE, 43).
В этом утверждении содержится также предсказание, что большевизм –
ничто иное, как поверхностный и переходный феномен, который рано или
поздно исчезнет536. Как это произойдет – об этом у Шпенглера встречаются
только единичные рассуждения. В 1919 г. он исходил из того, что
большевизм «уступит место новому царизму какой-либо формы» (PS, 102).
Тремя годами позже полагал, что «верующее крестьянство» в качестве
«смертельного врага большевизма», как раз благодаря жестокому
подавлению со стороны советского режима «достигнет осознания своей
совершенно иначе устроенной воли. Оно станет народом будущего…
который без сомнений, пусть даже еще и медленно, будет отменять,
переустраивать, подчинять себе или уничтожать большевизм» 537. А в 1924 г.
Шпенглер продолжает эти мысли следующим образом:
«В крестьянстве русской и азиатской земли… бушует
религиозный огонь в обличии наполовину христианско-православном,
наполовину большевистском, еще не сознающий собственной сути.
Однажды из него может произойти великое событие, которое в
необычайном натиске… основательно перевернет… образ Азии.
Может быть, в один прекрасный день, разразится такая же кровавая
священная революция, как уже была красная» (PS, 294).
В целом Шпенглер всегда характеризовал предсказанную им русскую
культуру как определяемый прежде всего религиозными свойствами
феномен. «Будущее подземной России», констатировал он уже в 1919 г.,
лежит «не в решении политических или социальных трудностей, но в
готовящемся рождении новой религии, третьей из богатых возможностей
христианства, наподобие того, как около 1000 г. германско-западная
культура начала неосознанное сотворение второго» (христианства). И никто
иной, как Достоевский, был «одним из предшествующих проповедников
этой еще безымянной веры, уже сегодня распространяющейся при помощи
тихого, бесконечно нежного насилия,» (PS, 102, 111).
Ср. PS, 99: «Петровская эпоха и большевизм, благодаря бесконечному русскому
смирению и готовности к самопожертвованию, сумели превратить в действительность
одинаково бессмысленные и роковым образом непонятые западные конструкции –
соответственно, версальского двора и Парижской коммуны. Однако обе эти новации
остаются на поверхности русского бытия и подвержены опасностям, как внезапного
исчезновения, так и возвращения».
537
PS, 122. Далее Шпенглер продолжает: «Как это случится, сегодня еще никто не может
знать. Среди прочего это зависит и от появления и пребывания (у власти. – Прим. перев.)
решительных людей… берущих судьбу в свои железные руки».
536
268
Во втором томе «Заката Европы» Шпенглер точнее характеризует эту
новую религию:
«Глубинной Русью создается сегодня пока еще не имеющая
духовенства, построенная на Евангелии Иоанна третья разновидность
христианства, которая бесконечно ближе к магической, чем
фаустовская, и потому основывается на новой символике крещения, а
поскольку она удалена от Рима и Виттенберга, то в предчувствии
новых крестовых походов она поглядывает через Византию на
Иерусалим» (ЗЕ, 2, 528).
На это приближение новой религии указывают к тому же и другие
явления, например, древняя идея «Третьего Рима» в России 538 или
религиозно-политические прозрения Достоевского в 1870-х годах, когда
писатель неустанно проповедовал во время Балканской войны «русское
апостольство в Византию» (PS, 116). Немаловажно, что, по Шпенглеру,
именно в России возникает новый тип религиозного вождя – «вождь
крестовых походов и сказочных завоеваний» (PS, 122).
Шпенглер не хотел углубляться в детальные характеристики будущей
русской культуры. Рассеянные по его текстам замечания состоят в основном
из применения метода аналогий. Точнее, на основе анализа структурных
принципов уже рассмотренных культур делается прогнозирующее
предсказание по поводу грядущей культуры. Двумя «прасословиями» для
него являются знать и духовенство, и в том или ином обличье их можно
обнаружить в любой культуре. Поэтому Шпенглер убежден, что «подлинные
знать и духовенство в русском стиле оформятся… в будущем» (ЗЕ, 2, 349).
Еще одно предсказание связано с глубинной враждебностью к технике,
которая свойственна, по мнению Шпенглера, возникающей культуре:
«Русский со страхом и ненавистью взирает на эту тиранию колес,
проводов и рельсов, и если сегодня и в ближайшем будущем он с такой
неизбежностью мирится, то когда-нибудь он сотрет все это из своей
памяти и своего окружения и создаст вокруг себя совершенно другой
мир, в котором не будет ничего из этой дьявольской техники» (ЗЕ, 2,
536).
Иллюстрация: Журнал «Orplid», издававшийся Райнхольдом фон
Вальтером. На обложке отдельного выпуска «Молодая Россия»
(1928) – портрет-гравюра Алексея Ремизова работы Хуберта
Шёлльгена.
PS, 117. См. об этом Schaeder H. Moskau, das dritte Rom. Studien zur Geschichte der
politischen Theorien in der slavischen Welt. Darmstadt, 1957.
538
269
Несомненно, с точки зрения последующего, этот прогноз оказался
непростительно ошибочным, и его не может исправить даже допущение того,
что русский народ пытается «скрыться… от беспокойной тоски по
сообразному земле бытию изначальной культуры» при помощи своего рода
техницистской «гиперистерии» 539.
Если попытаться в целом посмотреть на высказывания Шпенглера о
прошлом, настоящем и будущем русской души, то неоспоримо лишь то, что
Шпенглер, несомненно, «уважает русский народ» 540. Шпенглер, которого
часто называли предшественником или даже духовным предтечей националсоциализма (он действительно был им в своем презрении к демократии и
отказе от нее), никогда не видел в русских «славянский недо-народ» или, тем
более, расу неполноценных. Напротив: внимательному читателю
открывается, что Шпенглер втайне восхищался русскими. Он полагал, что
народы Запада, в том числе и немецкий, подошли к концу своего
исторического пути: они могут оглядываться на великое прошлое, но не
обладают больше будущим. Совершенно иначе обстоит дело с русскими, о
которых Шпенглер в 1919 г. заметил: «Русские вообще не являются народом,
таким, как немецкий или английский; они содержат в себе возможность
многих народов будущего, также как германцы эпохи Каролингов». И далее:
«Русская душа является обещанием грядущей культуры… » (PS, 98).
Перспективы и заключение
Идеи Освальда Шпенглера о настоящем и будущем России во многих
аспектах нуждаются в критике, сколь бы впечатляющими и даже
поразительными в деталях они ни казались современному читателю.
Приведем только два рассуждения на эту тему.
Во-первых, никоим образом не удовлетворительно теоретическое
обоснование шпенглеровской философии истории. Шпенглер всегда работает
с понятиями типа «тенденция», «предопределение», «предопределенный»,
обоснованными только интуитивно. Эти понятия предполагают согласие с
тем, что исторические феномены развиваются как бы в соответствии с
естественнонаучными законами. Свой собственный, специфически
исторический способ познания Шпенглер называл «физиогномикой» и
пытался на равных противопоставить точной, естественнонаучной
«систематике». Для этого в противовес «принципу причинности» Шпенглер
разрабатывает «идею судьбы» 541. Сам он не претендует на то, что будет
работать на уровне точных наук, а довольствуется уровнем интуитивного
познания, которое оперирует аналогиями и субъективными истолкованиями.
В то же время он настаивает на том, что ему удалось прийти к абсолютно
общезначимым результатам. Не случайно, что в разговоре с таким
539
Baltzer, Op. cit., S. 246.
На это справедливо указывал Фелькен: Felken, Op. cit., S. 202.
541
ЗЕ, 1, 272 –277.
540
270
непохожим на него и живущим в области строгой науки ученым как Макс
Вебер, сам Шпенглер согласился с тем, что является «поэтом» 542. Поэтому
необходимо исходить из того, что воздействие шпенглеровских идей, в том
числе и его представлений о России, не может не быть ограниченным. Наука
всегда соглашалась принимать его идеи только как стоящие на периферии
знания.
Во-вторых, нужно напомнить, что Шпенглер не раз колебался в
оценках большевизма. Это выражалось в противоречавших друг другу
высказываниях. Достаточно вспомнить об истолковании им переноса
столицы из Петербурга в Москву. В одном месте он утверждал: «Сознание
Ленина является западным, это Петербург» (PS, 120). А в другом – столь же
однозначно: «Символическим переносом своей столицы из Петербурга в
Москву Россия взяла назад тот шаг, который сделал некогда Петр Великий:
учреждение себя как европейской державы… и использование Азии как
средства для европейских целей. Сегодня происходит обратное» (PS, 293).
Столь же неуверенны спекуляции о старом и новом, западном и
восточном, «европейском» и «азиатском» большевизмах – даже несмотря на
то, что Шпенглер всегда настаивал на том, что советский режим – только
преходящий и поверхностный исторический феномен, конец которого, хотя и
с точностью не предсказуем, но совершенно очевиден.
Означает ли это, что идеи и тезисы Шпенглера сегодня не имеют
ценностии и не могут ничего дать для познания современного положения
России после падения большевизма? Конечно же, нет. Крайне полезное
знание может быть приобретено на путях и интуиции, и далеко идущих
аналогий. Одним из критериев того, имеют ли значение шпенглеровские
представления о России с сегодняшней точки зрения, является наличие или
отсутствие их общественного резонанса. А интереса нынешних русских к
Шпенглеру нельзя недооценивать, о чем говорит и названный в начале статьи
Виктор Кривулин: «Макроисторические параллели Шпенглера приобретают
сейчас в России новых приверженцев, и интерес к ним усиливается вместе с
ускоряющейся «вестернизацией», которая пока что сопровождается только
стремительным снижением жизненных стандартов… Именно Москва
становится сегодня объектом элементарной, подсердечной ненависти, новой
вавилонской блудницей, где укрепились «продажные агенты Запада»,
демократы, которые, по видимости, грабят и разрушают Россию. Западные
формы жизни были и остаются для национального менталитета чересчур
сложными и чужеродными» 543.
Если применить категории Шпенглера к нынешнему положению
России, то для ее будущего развития остаются две возможности. Либо
произойдет – после петровской эпохи и большевизма – третий
псевдоморфоз, который будет снова ориентироваться на западный образец,
либо родятся действительно новая, самостоятельная, опирающаяся на
542
543
Weber M. Max Weber. Ein Lebensbild. Tübingen, 1926. S. 687.
Kriwulin, Op. cit.
271
собственные корни Россия и некогда предсказанная Шпенглером новая
культура.
Еще не брошен жребий: каким же путем пойдет новая Россия?
Возможно, русские и в дальнейшем будут пытаться идти сразу обоими
путями, и Россия не потеряет своего «двойного лица», о котором Шпенглер
впервые сказал еще в 1922 г. Поэтому сегодня заслугу Шпенглера можно
видеть, прежде всего, в том, что он сделал возможным познание этой
двуликости. В многочисленных других трактовках русской истории,
современности и будущего нет ничего подобного остроте этого
шпенглеровского прозрения.
II.
Герд Кёнен
Раccуждения аполитичного
Томас Манн о России и большевизме
В дневниках 19181921 гг. Томас Манн с удовлетворением
приписывает себе "сейсмографическую чувствительность" 544 к переломам
эпохи. Это особенно справедливо в рассматриваемые годы, на исходе
мировой войны и в период революционных потрясений. Томас Манн  как в
своих публичных высказываниях, так и в частных заметках,  с точностью
чувствительного сейсмографа фиксирует все колебания и веяния, блуждания
и заблуждения, ставшие знаковыми для эпохи.
«Рассуждения» появились в 1918 г.  «в самый внешне
невыгодный, даже немыслимый момент  военного крушения и
революции. На самом же деле  поистине вовремя: я загодя пережил и
выразил всю духовную нужду, все задачи, которые обрушились теперь
на немецкую буржуазию…» 545
Не обязательно придерживаться торжественной интона-ции такой
самооценки, чтобы признать в ней существенную долю истины. Как
документ «духовной нужды и задач» типичного представителя немецкой
буржуазии
«Рассуждения» раскрывают интересующий нас аспект с
особенной ясностью. И аполитичный жест, и исключительно "духовный"
метод аргументации, казалось бы свободный от каких-либо материальных
интересов,  явления тоже в своем роде типичные. В конце концов, именно
Томас Манн изобрел блестящее определение образа жизни буржуазии,
господствовавшего в годы правления Вильгельма II, как «внутренней жизни
под охраной властей».
544
Mann Th. Tagebücher 1918–1921. Hrsg. Peter de Mendelsohn. Frankfurt a.M., 1979, S.391.
Mann Th. Lebensabriß (1930) // Mann Th. Gesammelte Werke in 13 Bänden. Frankfurt
a.M. 1974 (далее: GW). Bd. XI, S. 129.
545
272
Исторический контекст «Рассуждений»
Хотя «Рассуждения аполитичного», как сказано в предисловии,–
результат принуждения самого себя к «двухлетней мысленной службе с
оружием», были напечатаны в невыгодный и даже немыслимый момент,
закончены они были, наоборот, к особенно благоприятной дате в декабре
1917 г.
«Я завершаю эти записки в тот день, когда, наконец, сообщают
о начале переговоров о перемирии между Германией и Россией. Если
все это не обман, то исполняется желание, которое я всем сердцем
испытываю почти с самого начала войны: мир с Россией! Мир, прежде
всего, с ней! И война, если она продолжится, будет уже войной только
против Запада, против «трех свободных стран»,
против
«цивилизации»,
«литературы»,
«политики
риторизирующей
546
буржуазии» .
Это вовсе не спонтанное рассуждение о будущем, продиктованное моментом, а
квинтэссенция общего хода мыслей. Духовно-стратегическим лейтмотивом этого
сочинения военного времени стало немецко-русское «родство душ»:
«Какое родство обеих национальных душ в их отношении к
«Европе», к «Западу», к «цивилизации», к «политике», к
«демократии»!… Разве у нас нет своих славянофилов и своих
западников? Не случайно именно русский писатель Достоевский еще
полтора поколения назад нашел слова о противостоянии Германии, ее
«великого и особенного народа», всей Западной Европе  слова,
ставшие исходным пунктом всех наших размышлений!» 547.
Речь идет о характеристике Достоевским Германии, как «страны
протестующей». С этой цитаты вообще начались «Размышления» Томаса
Манна. В статье «Германский мировой вопрос» (1877 г.) Достоевский назвал
самой характерной чертой немецкого народа то, что он никогда не хотел
объединяться с западным миром: «Пала лишь идея всемирной римской
монархии и заменилась новым идеалом». Как и Россия, Германия еще не
сумела сказать миру «свое собственное слово». Но и Германия, несомненно,
546
4
Mann Th. Betrachtungen eines Unpolitischen // GW. Bd. XII, S. 587.
Ibid., S. 441.
273
когда-нибудь придет к тому, чтобы «представить это новое слово и повести
за собой человечество» 548.
С точки зрения Томаса Манна, этот момент наступил вместе с началом
мировой войны  хотя писатель вовсе не был склонен уповать на то, что
Германия когда-либо будет призвана «повести за собой человечество».
Напротив, формулировка Достоевского содержала «полное обоснование и
объяснение немецкого одиночества, потерянности между Востоком и
Западом, противостояния всему миру, антипатии, ненависти, которую
Германия испытывает и от которой вынуждена защищаться» 549. Именно
потому Томас Манн исходил
из того, что Германия по внутренней
необходимости стремится на сторону России.
«Нет! Если политические союзы вообще могут и должны
строиться на основе душевного, духовного родства, то Россия и
Германия должны быть вместе: их взаимопонимание в настоящий
момент и прочная связь в будущем  вот о чем я мечтаю, чего глубоко
всем сердцем желаю с самого начала войны. И это не только желание,
но и геополитическая необходимость на тот случай, если объединенные
англосаксы окажутся способными к длительному совместному
существованию» 550.
Такое историческое противостояние сказывается, с точки зрения
писателя, прежде всего на литературе:
«Только политик… не знает, что истинная, то есть человеческая
демократия  дело сердца, а не политики, что она должна строиться на
братстве, а не на свободе и равенстве. А разве русский  не самый
человечный человек? Разве русская литература  не самая человечная
из всех, человечная до святости? Россия в глубине души всегда была
демократичной, даже христианско-коммунистической, и Достоевский,
кажется, обнаружил, что для такой демократии патриархальнотеократическое самодержавие более подходящая государственная
форма, чем социальная и атеистическая республика» 551.
Эта глава «Размышлений» была написана сразу после Февральской
революции 1917 г. в России 552. Не удивительно, что Томас Манн
комментирует превращение России из царской империи в либеральную или
даже социал-демократическую республику явно отрицательно:
548
549
550
551
552
Ibid., S. 4344.
Ibid., S. 49.
Ibid., S. 441.
Ibid., S. 437.
Ibid., S. 441.
274
«Достоевский в России забыт»  сказал мне один русский
накануне войны. Революция это доказывает отчаянной кошачьей
дракой буржуазно-демократических франкофилов с анархистскими
толстовцами. Однако... никто не сможет нам внушить, что из
предстоящего объявления России демократической и социальной
республикой вырастет для русской нации хоть что-то серьезное» 553.
Толстой и «толстовство» играют в «Размышлениях» двоякую роль. С
одной стороны, это  «пластическая сила страдания, та моральная власть
искусства, которая делает Толстого братом Микеланджело и Рихарда
Вагнера». Именно «Войну и мир», это «грандиозное произведение» Томас
Манн еще раз перечитал в октябре 1917 г. Он был «обрадован и потрясен
его творческой силой, но проникся антипатией ко всему, что касается
историософских идей» автора 554. Антипатия была вызвана скорее другим
Толстым  «более-не-художником, а социальным пророком и христианскоанархистским утопистом», который, на самом деле, был просто «блаженным
моралистом и философом-благотворителем».
«Но тем самым Толстой стал демократом, стал политиком…
Толстой это  да простят мне такое определение, но я не нашел более
подходящего,  это «Entente», согласие. Не будучи «западником», он
стал представителем русской демократии» 555.
Такому Толстому в «Рассуждениях» четко противопоставлен
Достоевский, «по сравнению с нравственным творчеством которого
анархистская социальная утопия старца Толстого  не более чем первые
философские шаги младенца». Идентификация зашла настолько далеко, что
Томас Манн охарактеризовал политические статьи Достоевского как
сочинения, направленные "против политики", и потому тоже своего рода
"Рассуждения аполитичного" 556.
Война и революция
553
554
555
13
Ibid., S. 503.
Ibid., S. 533.
Ibid., S. 519.
Ibidem.
275
«Рассуждения» можно читать именно так, как Томас Манн советует в
предисловии, то есть «как своего рода дневник, несмотря на то, что в книге
есть условное разделение на главы» 557. Действительно, по всему тексту
рассеяны указания дат и комментарии к событиям конкретных дней. О том,
насколько революционные потрясения в России повлияли на аргументацию
Томаса Манна, говорит тот факт, что две трети всего текста  со всеми
поздними поправками и дополнениями  написаны в марте 1917 г.
О большевистском перевороте и провозглашении Советской власти в
октябре-ноябре 1917 г. в сочинении, однако, нет никаких явных
высказываний. О некоем интуитивном понимании ситуации свидетельствует
то, что в главе «О вере», написанной за несколько дней до Октябрьского
переворота, Томас Манн обращается к Достоевскому и находит в его
полемике с либеральным западником профессором Градовским ключ к
описанию мировой ситуации:
«Тут Достоевский становится пророком, провозве-стником суда,
приход которого уже „близко, при дверях“: „Да она накануне падения,
ваша Европа, повсеместного, общего и ужасного,  восклицает он (в
1880 г.!) …Муравейник…с расшатанным до основания нравствен-ным
началом… весь подкопан. Грядет четвертое сословие, стучится и
ломится в дверь и, если ему не отворят, сломает дверь… Все эти
парламентаризмы… все накопленные богатства, банки, науки, жиды 
все это рухнет в один миг и бесследно  кроме разве жидов, которые и
тогда найдутся как поступить… Пролетарии обрушатся на Европу и
навеки уничтожат все старое… И только натолкнувшись на наш
русский берег, волна разобьется“...» 558.
Только тогда, по Достоевскому, станет ясно, насколько национальный
организм России отличается от европейских организмов. Впрочем, Томас
Манн увидел, что это пророчество исполнилось в 1918 г. в диалектически
перевернутом виде:
«Европейская катастрофа, великая решающая политическая
война, в которую оказались втянуты все, пришла примерно на два
десятилетия позже, чем предсказывал Достоевский. И оказалось, что
национальный организм России отличается от национальных
организмов Европы совсем иначе, чем думал Достоевский,  ведь
революция случилась именно в России, а пока не на Западе. Профессор
Градовский со своими "институтами" вошел в правительство в лице
господина Милюкова, а вслед за буржуазным президентом появился
гениальный диктатор, политика которого направлена против
557
Ibid., S. 10.
Ibid., S. 527530 .Цитата из дневника Достоевского (запись августа 1880 г.) сверена с
русским изданием.  Прим. переводчика.
558
276
крестьянского и солдатского Совета, и который в свою очередь лучше
знает Толстого, чем Достоевского» 559.
И все же Томас Манн считал, что в судьбе России обозначено будущее
всей Европы, хотя и в отдаленной перспективе:
«Война необозрима, „мир“ кажется дальше, чем когда-либо. С
каждым днем все менее вероятно, что мирное соглашение заключат
нынешние „демократические“ и „абсолютистские“ правительства.
Когда придет время, это сделают представители революционных
народов. Пролетариям вряд ли на самом деле понадобится „обрушиться
на Европу“, чтобы захватить власть  она сама упадет им в руки.
Социалистическая тирания, которая началась еще до войны, а в ходе
войны усилилась, после войны станет безграничной и разрушительной»
560
.
Интонация мрачной удовлетворенности, пронизывающая это
пророчество, становится понятной, только если принять во внимание
полемику Томаса Манна с «цивилизованными литераторами»  глубоко
личную полемику (в том числе с братом Генрихом), которая красной нитью
проходит через «Рассуждения». Именно на такого «цивилизованного
литератора» и была в первую очередь рассчитана демонстрация Томасом
Манном его революционно-консервативных взглядов:
«Конец октября 1917 г… Австро-германские дивизии прошли
через Альпийские ущелья и спустились на равнину Венеции. То, что
произошло в России и Румынии, может теперь повториться в Италии.
Повторится… Какое утешение приносят новости этих дней! Какое
освобождение… какое ясное и величественное действие, настоящий
величественный военный подвиг после душного и пыльного застоя
внутренней политики, духовной анархии в Германии. Поражение
Италии было бы поражением всех Мадзини и д'Аннунцио, глашатаев
Герман Курцке заблуждается, полагая, что в этой цитате под "гениальным
диктатором" подразумевается Ленин. (Kurzke H. Thomas-Mann-Handbuch Hsg. Helmut
Koopmann, Stuttgart, 1990. S. 529). Данный фрагмент сам Томас Манн в следующем абзаце
датировал "концом октября 1917". Штурм Зимнего дворца состоялся, по немецкому
калеzдарю, только 7 ноября. Туманное высказывание о сценарии российской революции
проясняется только постепенно. Ленин в конце октября 1917 г. вообще не мог быть
охарактеризован как "гениальный диктатор, политика которого направлена против
крестьянского и солдатского Совета". В немецкой публицистике того времени
самозванным "гениальным диктатором", нередко с иронической интонацией, мог быть
назван скорее Керенский. "Буржуазный президент"  это либо Милюков, либо первый
глава Временного правительства князь Львов.
560
Ibid., S. 530.
559
277
демократически-республиканской
горячки,
эстетствующих
561
политических паяцев, коих я ненавижу всей душой» .
То есть, в первую очередь речь идет не о мире, а о победе. И Россия –
один из случаев внутреннего перелома, наступившего вследствие
освободительного «военного поступка» Германии. Мирные переговоры с
Cоветской Россией, начавшиеся в 1917 г., казались Томасу Манну лишь
провозвестником нового, еще более мощного сражения мировой истории. К
его апокалиптическим видениям
теперь примешивается
отчетливая
интонация триумфа.
«Война продолжается, ибо идет не просто война. Это
исторический период, подобный тем, что длились с 1789 по 1815 г. или
с 1618 по 1648 г…» 562.
Большевизм против Антанты
В большевистской Cоветской диктатуре Томас Манн видит, однако, не
только «анархистское толстовство», но и начало возвращения России к самой
себе, и, тем самым, разумеется, на сторону Германии. Не случайно, именно
летом 1918 г. писатель серьезнее, чем когда-либо, занимается изучением
русской литературы. Его публичные высказывания в этот период становятся
более сдержанными – «Рассуждения» уже в печати, а в них все сказано. В
частной же переписке он со все большим раздражением обрушивается на
«буржуазных риторов дорогого Запада», которые даже «после победы
Германии (в широком смысле)» – имеется в виду, очевидно, подписание
Брестского диктаторского мира – продолжают вести войну, «грозящую
низвергнуть Европу в пучину анархистской революции» 563.
Начавшееся крушение немецкого фронта на Западе обострило
раздражение, которое достигло у Томаса Манна белого каления. Как и
многие другие лидеры немецкого бюргерства (например, Ратенау, за
выступлениями которого следил с большим уважением) он приветствует
приход в правительство социал-демократов, от которых ожидает
«организации furor teutonicus (тевтонской ярости)» и тотальной мобилизации
масс.
Со своей женой Томас Манн говорит даже «о приближении
социалистического правительства, о возможности совершенно иного
вторжения войны в жизнь граждан, если дело всерьез
дойдет до
564
национальной обороны» . И, когда Ратенау в октябре 1918 г. призвал к
«levee en masse» («подъему масс»), Томас Манн счел его предложения о
мощной переброске войск на Западный фронт «в высшей степени
561
Ibid., S. 529530
Ibid., S. 587.
563
Mann Th. Briefe an Paul Amman 19151952. Hrsg. von H.Wegener // Veröffentlichungen
der Stadtbibliothek Lübeck, Neue Reihe, 3. Lübeck, 1959, S.59.
564
Mann Th. Tagebücher 1918–1921. S. 13.
562
278
примечательным» – в частности, потому, что с этим связано сближение с
большевистской Россией: «На самом деле необходимо стремиться к полному
пониманию и дружбе с ней» 565.
Однако на предложение друга – Бруно Вальтера – публично призвать к
«подъему масс» Томас Манн неожиданно ответил отказом. Он записал в
дневнике: «Возмущение и депрессия. Моя позиция вовсе не героическая». К
моменту появления в печати «Рассуждений» это действительно была
позиция человека «аполитичного»:
«Притом, что все понимают – настоящий победитель в этой
войне – Германия… остается одна только единственная достойная и
понятная возможность: воспринимать все это как комедию, а победу
добродетельной Антанты объявить гигантским надувательством… В
остальном же
признать
и принять направление мирового
политического процесса и с хорошей миной при плохой игре
приветствовать демократический Новый Мир, как мировой комфорт, в
котором, пожалуй, и вправду можно будет жить… А все духовное,
философское, национальное
аккуратно отделить от политики в
надежде, что все это останется свободным в мире, который встанет
выше всякой суеты и не будет ни в коей мере затронут победой
демократических нововведений. Такова единственная точка зрения,
что мне близка…» 566
Цинично-издевательская «хорошая мина», тем не менее, не помешала
Томасу Манну каждый день писать новые (между прочим, очень обширные и
точные) газетные статьи, направленные против «добродетельной Антанты» и
навязанного ею «насильственного примирения», цель которого «буквально
превратить немцев в нацию илотов». Единственно положительным писателю
представляется нарастающее отчуждение немцев от Запада. Ибо: «Я от всей
души желаю немцам извлечь великий урок из скандального разоблачения
добродетельной демократии» 567.
Будущее для него сейчас, как никогда, – за Россией, пусть даже за
большевистской Россией, – которая, с его точки зрения, встанет на сторону
Германии против сил Антанты. Так, писатель отмечает «симпатию по
отношению к Германии в России» (16.10.18) и радуется, что в
дипломатических нотах, направленных большевиками в западные страны,
«этим жалким фарисеям хоть кто-то позволяет себе свободно и смело, безо
всякой дипломатии смеяться в лицо» .(29.10.1918) 568.
Однако Томас Манн усомнился в своих симпатиях, когда в Германии
вследствие военной катастрофы вспыхнула революция. Он довольствуется
565
566
567
568
Ibid., S. 27.
Ibid., S. 31. 12.10.1918.
Ibid., S. 33.
Ibid., S. 37, 49 –50.
279
(пусть только для домашнего употребления) новыми яростными нападками
на «цивилизованных литераторов», не без некоторой «народной»
тональности: «Мюнхеном, как и всей Баварией, управляют еврейские
литераторы. Доколе это будет там нравиться?» (8.11.1918) 569. Когда и в
Берлине улицы бы ли увешаны красными флагами, а кайзер бежал, Томас
Манн в мрачных ипохондрических тонах предвидит «красный террор»,
рассматривая его как личную угрозу: «Когда я лежу, мне мерещатся
революционный трибунал и смертная казнь. Если дойдет до крайностей, то,
возможно, я буду расстрелян за мое отношение к войне» (11.11.1918) 570.
Теперь ему впервые кажется, что роль защитника империи должны сыграть
социал-демократы:
«Я чрезвычайно миролюбиво и позитивно настроен по
отношению к вроде бы рождающейся социальной Германской
республике. Она нечто новое, лежащее на немецком пути, а в
поражении позитивно то, что благодаря ему Германия, очевидно,
приближается к вершине своего политического развития: социальная
республика, безусловно, со всех точек зрения превосходит буржуазную
республику и плутократию Запада, выходит за их рамки». (12.11.1918)
571
.
Тот факт, что социал-демократическое правительство народных
уполномоченных не восстановило отношений с Советской Россией, а
предпочло
поддерживать
связь
с
«победоносным
буржуазным
империализмом», вскоре стал для Томаса Манна предостережением о
европейской гражданской войне, которая потребует «перераспре-деления
национальных позиций»:
«Германия, как всегда, занимает совсем особое место между
Востоком и Западом. Россия предлагает ей моральный союз, который
мог бы перерасти в союз против грубо торжествующего Запада…
Германия могла бы завести внутри себя новые порядки, при которых
Антанте досталось бы не больше, чем она в настоящее время получает
от России… Меня возмущают анархия, власть плебеев, диктатура
пролетариата, и все сопутствующие проявления "a la russe". Однако
возмущение триумфом ораторствующей буржуазии заставляет меня
желать "большевизации" Германии и ее присоединения к России».
(19.11.1918) 572.
569
Ibid., S. 53.
Ibid., S. 71.
571
Ibid., S. 73–74.
572
Ibid., S. 84–85. Советский посол Адольф Иоффе был
правительством еще 5 ноября 1918 г. «за подрывные действия».
570
выслан кайзеровским
280
В этих размышлениях – которые, если судить по дневникам, Томас
Манн озвучивал далеко не только в кругу близких, но и в многочисленных
салонах и собраниях мюнхенской культурной буржуазии – вырисовывается
позиция, которая на ближайшие один-два года определит центр тяжести его
политических воззрений. Ее можно уверенно поместить на политической
шкале того времени как раз посередине между «консервативной
революцией» и «национал-большевизмом».
Так, Eurоpäische Zeitung, которую Томасу Манну прислал Генрих фон
Гляйхен 573, сразу вызвала симпатию писателя, ибо она понимает
«социализацию и коммунизм как национальную солидарность». Но на этом,
считал Томас Манн, не следовало останавливаться, а надо было
поддерживать «социальную мысль и на международном уровне»,
провозгласив «землю и ее недра общим достоянием человечества» и
истребовав для Германии «ее доли участия в управлении им, соответственно
ее силе». Тогда, «наконец-то, возникнет общий пафос и демократический лозунг» 574. Спустя несколько дней то же самое формулируется еще более
радикально, почти уже с позиций национал-большевизма:
«Не остается никаких сомнений, что идея социализма и даже
коммунизма – это идея будущего – в отличие от старой демократии,
представленной Западом… Германия должна руководствоваться этой
идеей, как во внутренней, так и во внешней политике» (29.11.1918) 575.
В начале 1919 г. автор "Будденброков" уже вполне настро-ен на
мировую революцию:
«Радек, большевистский агитатор, находится в Берлине и
разрабатывает стратегию общей войны с Антантой. Это было бы,
пожалуй, меньшим безумием, чем то, что делает наша буржуазная
общественность. Возможно, таким образом, могла бы возникнуть
мировая
социалистическая республика, которая принесла бы облегчение
Германии – вернее, это могло бы произойти, если бы не мировая
пропаганда против «милитаризма», из-за которой народы Антанты не
могут приобщиться к коммунистической идее. Только тогда стало бы
Граф Генрих фон Гляйхен-Руссвурм, консервативный политический автор, во время
войны был секретарем «Союза немецких ученых и деятелей искусства» – организации,
существовавшей на деньги военного пресс-центра. Позднее он вместе с Штадтлером и
Мёллером ван ден Бруком организовал «Июньский клуб» или «Ринг» – первую в
Веймарской республике организацию «консервативных революционеров».
31
Mann Th. Tagebücher, S. 94–95.
32
Ibid., S. 98.
573
281
понятно, что Англия, Франция, Америка с 1914 г. на протяжении всего
военного и революционного времени были сторонниками и
защитниками буржуазной эпохи» (3.1.1919) 576.
Однако вместо многократно обсуждавшейся «битвы на Рейне»
последовала битва вокруг социал-демократической газеты Vorwärts –
выступление спартаковцев в Берлине. Томас Манн снова обрушил свой гнев
на литераторов: «Я презираю Либкнехта, Люксембург и т.д., они не
политики, а дикие социалисты» (6.1.1919) 577. Впервые после выхода в свет
«Рассуждений» он снова занимает отчетливую политическую позицию – на
страницах той же Vorwärts, в статье с патетическим названием «За новую
Германию!»
«Нет никаких сомнений (и даже те, для кого марксизм не
является догмой и основой мировоззрения, не могут этого отрицать),
что политическое будущее, как в национальном, так и в
интернациональном отношении, принадлежит социальной мысли.
Западные буржуа недолго будут радоваться своему триумфу… В то же
время мне ясно, что именно в Германии социальное или
социалистическое государство не может быть успешным и
жизнеспособным без участия буржуазного духа… Чистая рабочая
республика, „диктатура пролетариата“ была бы варварством» 578.
Спустя несколько дней в дневнике появилась запись: «застрелен
Либкнехт, а чернь убила Люксембург» с лаконичным комментарием
«отвратительно» (17.1.1919) 579 . К этому добави-лись беспокоящие новости
из России, в виде статьи Альфонса Паке в
Frankfurter Zeitung,
квинтэссенцию которой Томас Манн понял так:
«О "пролетарской культуре" в России. Материалистическая,
позитивистская, просветительская сторона всякого политического
идеализма мне понятна. Духовная элита, которая отказывается
присягнуть коммунистам, вынуждена голодать и спасаться бегством:
576
Ibid., S. 124–125.
Ibid., S. 127.
578
Mann Th. Aufsätze–Reden–Essays, Bd.3, 1919–1925. Hrsg. Harry Matter. Berlin; Weimar,
1986, S.6–7.
577
36
Mann Th. Tagebücher, S. 136.
Ibid., S. 137. Речь идет о статье «Пролеткульт», напечатанной после возвращения Паке
из Москвы 19 января 1919 г. в Frankfurter Zeitung. Текст Паке направлен против
«квиетистской реакции духовенства в России», а также против «грубых властителей»,
которые требуют от искусства подчинения коммунизму. Паке воспринял это как часть
неизбежной жесткости русской революции политические бури».: «Трагедия всех
духовных революций в том, что они молчат, когда разыгрываются политические бури».
38
Ibid., S. 166–167, 171–172.
37
282
Мережковский, Андреев. Тирания, должно быть, ужасающая. Итак:
революция и культура!» (20.1.1919) 580.
После объявления в марте 1919 г. союзнических условий мирного
договора Томас Манн возвращается на прежние позиции: «Не говоря уже обо
всех унижениях: ежегодная контрибуция в размере 10–15 миллиардов на
протяжении 30–50 лет и т.д., и т.п. Это почти нелепо». (4.3) Остается только
«пожелать, чтобы они перегнули палку и Германия, наконец, возмутилась»
(15.3) 581.
Революция против Версаля?
Провозглашение Cоветской республики в Венгрии Томас Манн, как и
многие его современники, воспринял как проявление национальнореволюционного возмущения зарождающейся версальской диктатурой.
Писатель отметил также рост его собственных радикальных настроений,
описывая ситуацию не без некоторого субъективизма:
«Я все больше склоняюсь к поддержке борьбы с Антантой,
проявлений
здорового,
человеческого,
национального,
антиантантовского, антиполитического в спартакизме, коммунизме,
большевизме. Слух о моем „присоединении к НСДПГ“ не лишен
смысла» (22.3) 582.
На следующий день Томасом Манном полностью овладела и далеко
увела национал-большевистская риторика:
«События, происходящие в мире, меня сильно потрясли.
Отставка графа Карольи, провозглашение Советской республики в
Венгрии. Соглашение ее с Москвой и наступление русских войск.
Коммунистические демонстрации в Вене. В Италии переход всех
социалистов к коммунистам. Все направлено против империализма
Антанты, сконцентрированного в Париже и поощряющего
империализм поляков, чехов, румын, южных славян. В Будапеште, в
Вене, даже в Гамбурге и Бремене (среди моряков) смесь спартакизма с
национальными чувствами. Я почти уже больше не хочу, чтобы банда
„победителей“, испытав на себе последствия отвратительного
поведения в Венгрии, стала посмешищем. Пусть Германия отвергнет
Ibid., S. 176. – Слух, что Томас Манн (как и его брат Генрих) вступили в НСДПГ,
подхватили в марте 1919 г. многие газеты. Томас Манн опроверг его, не выразив
возмущения.
582
283
условия мира! Восстанем против буржуазных болтунов! Национальный
подъем… даже в форме коммунизма, и пусть снова наступит 1 августа
1914 г.! Я готов бежать на улицу и кричать: „Долой лживую
демократию Запада! Да здравствуют Германия и Россия! Да
здравствует коммунизм!“» (23.3) 583.
Позже Томас Манн присутствовал на
докладе бежавшего из
Петрограда «правительственного комиссара» (очевидно, это был Михаил
Смилг-Бенарьо), который поведал немцам о «господстве страха и произвола»
в большевистской России (29.3) 584. Это, однако, не помешало ему радостно
приветствовать провозглашение Советской республики в Баварии. Писатель
предпочел немного успокоить сам себя:
«Бавария кажется мне чрезвычайно комичной, все это, конечно,
не больше чем дурацкая выходка, но Антанте я, тем не менее, не
завидую. Я почти люблю коммунизм, поелику он враждебен Антанте
(5.4).
Встал рано. Первые страницы газет полны сообщений о
провозглашении Советской республики… Присоединение к Венгрии и
России, разрыв с Берлином, Красная гвардия, социализация прессы.
Планы экспроприаций. Все это – в очень резком тоне. Притом
совершенно очевидно, что речь идет о превентивных действиях
социалистов большинства, так же как это было в первые дни
[Ноябрьской] революции. Но на этот раз все зашло так далеко, что
могут присоединиться и коммунисты… Можно предположить, что за
Баварией последует вся страна. И если радикальный социализм примет
в Германии разумную форму, не исключено, что пролетариату стран
Антанты… ничего другого не останется, как присоединиться. Пора
осознать, что капитализм обречен» (7.4) 585.
Во время всех этих треволнений Томас Манн поддерживал близкие личные отношения с
представителями мюнхенской фракции немецкого национал-большевистского движения.
«В своей уютной мастерской Михальски и бывший секретарь
профсоюза
Томас сделали доклад о том, как они пришли к
коммунизму. Я промочил ноги, однако слушал их с интересом и
доброжелательностью, не принимая участия в дискуссии. Катя [жена
Томаса Манна – Прим. ред.] была не в духе и восприняла мой
полупозитивный реферат с некоторой досадой. Мои сомнения и
отвращение к тирании материалистов-просветителей, так называемых
пролеткуль-товцев, достаточно определенна. Но, прежде всего,
очевидно, что старая общественно-экономическая формация умерла, ее
583
584
585
Ibid., S. 177–178.
Ibid., S. 180.
Ibid., S. 186–188.
284
не починить, а социальная революция означает прежде всего отказ от
того, от чего нужно отказаться: от признания победы Антанты» (15.4)
586
.
В кругу друзей и семьи Томаса Манна политические позиции
разительно отличались друг от друга. Не удивительно, что писателю в этот
период свойственна глубокая амбивалентность суждений. Так, в один день в
послеобеденном чаепитии у писателя участвовал его верный друг Бертрам,
«который со здоровой энергией и гражданским чувством осуждал азиатскую
политику большевизма» (16.4) 587. А в последующие дни не было ни писем,
ни газет, трамваи не ходили. Этого
«оказалось достаточно, чтобы
признаться: мои личные желания – это приход к власти „белых“ и
восстановление буржуазного порядка» (17.4) 588.
Назад к «Волшебной горе»
Именно в этой крайне противоречивой ситуации Томас Манн
возобновил работу над рукописью «Волшебной горы», которую он начал в
июле 1913 и прервал осенью 1915 г., чтобы погрузиться в «Рассуждения
аполитичного». «Волшебная гора» сначала была задумана как новелла, «чтото вроде юмористического ответа на «Смерть в Венеции» 589.
В июле 1913 г., сразу после начала работы Томас Манн написал
Бертраму: С самого начала героем был «только на вид дружелюбный
молодой человек, Ганс Касторп, который в своей лукавой невинности
переживает педагогическое столкновение с диалектикой жизни и смерти,
болезни и здоровья, свободы и смирения». Через два года «Волшебная гора»
превратилась уже в «историю с педагогическим и политическим смыслом», в
которой «молодой человек вынужден иметь дело с самой соблазнительной
властью, со смертью. В забавном созерцательном ключе он наблюдает
духовные противоречия гуманизма и романтизма, прогресса и реакции,
здоровья и болезни» 590.
Вслед за Касторпом обозначены другие персонажи: мадам Шоша,
красивая дама из России, воплощение болезни и чувственной восточной
«человечности», а также протестантский священник Бунге, место которого
потом занял еврейский революционер иезуит Нафта. (По изначальному плану
повествования Бунге был довольно односторонним воплощением
романтического реакционно-средневекового мировосприятия). И, наконец,
«Сеттембрини – комический партнер очарования смерти» – так он был
586
Ibid., S. 198–199.
Ibid., S. 199.
588
Ibid., S. 200.
589
Письмо Эрнсту Бертраму, 24.июля 1913 г. Цит.по: Dichter über ihre Dichtungen, Bd.
14: Thomas Mann. Teil I. Hrsg. Hans Wysling. Frankfurt a.M. 1975, S. 451.
590
Письмо Паулю Амману, 3.8.1915 // Ibid., S .455.
587
285
представлен в первоначальном замысле 591.
В окончательном варианте,
воплотив образ «цивилизованного литератора», он обрел не столько
комичные, сколько негативные черты лицемера и ханжи, стал полемическим
центром "Рассуждений аполитичного".
В смутный период Баварской Советской республики, когда Томас
Манн возобновил работу над «Волшебной горой», текст претерпел
существенные изменения, которые, прежде всего, тесно связаны с вопросами
коммунизма, революции и т.д. В дневнике писателя сказано:
«Между тем я обдумываю «Волшебную гору», за которую
именно сейчас пришло время опять взяться. Во время войны было
слишком рано, мне пришлось прервать работу. Сначала нужно было со
всей очевидностью понять, что война – это лишь начало революции, а
ее исход – понят как видимость. Конфликт реакции (дружественной
средневековью) и гуманистического Просвещения существовал только
в довоенное время, сейчас это уже история. Синтез, как мне кажется,
предстоит в (коммунистическом) будущем… Речь идет о перспективе
обновления христианского Града Божьего, устремленного к гуманизму,
о некоем трансцедентально воплощенном человеческом Граде Божьем,
о его духовно-телесном устройстве. Как Бунге, так и Сеттембрини со
своими идеями как правы, так и не правы. Когда Ганс Касторп уходит
на войну, это означает начало борьбы за новую жизнь...» (17.4) 592.
В пасхальное воскресенье 1919 г. работа продвинулась:
«Прекрасный теплый весенний день… Ни писем, ни газет. Под
управлением Советского правительства наступил полный воскресный
покой. – После четырехлетнего перерыва я снова начал писать
„Волшебную гору“…» (20.4) 593.
В эти дни Томас Манн читает главным образом книгу Генриха Эйкенса
об истории и системе средневекового мировоззрения, которую воспринимает,
исходя
целиком
из
собственных
представлений:
«Аскетичнотрансцедентальный исходный идеал обретает в экономике характер
социализма и коммунизма» 594. Вдруг обнаружив в книге
«нечто
чрезвычайно актуальное», Томас Манн находит подтверждение тому на
следующий день в газете:
«Читал последние Mitteilungen des Vollzugsrats. В них много
говорится о необходимости порядка… Милитаристская черта системы
591
592
593
594
Письмо Оскару А.Х.Шмицу, 20.4.1925 // Ibid., S..495.
Ibid., S. 200–201.
Ibid., S. 205.
Ibid., S. 206.
286
сильно подчеркнута: первая необходимость – это создание сильной
армии».
Воодушевление писателя вызвали напечатанные тогда же «русские
коммунистические тезисы о международном положении», в которых
предполагаемую «Лигу наций» клеймят как «Священный союз
капиталистов» для подавления пролетарской революции», а французский
финансовый капитал как Шейлока, который хочет вырезать из тел России и
Германии свой фунт мяса. Эти тезисы вписываются в картину, которая как
раз сложилась у Томаса Манна:
«Здесь говорит русское христианство, слово «ростовщичество»
применительно к французскому кредитному делу – это очень
показательно. Оно воспринимается как еврейское занятие, что
правильно. Россия относится к капитализму со средневековой точки
зрения и спешит сообщить об этом всему миру» 595.
В записках впервые вырисовывается фигура Нафты с его резкими
суждениями:
«Снова читал про средневековье. Это сочинение вызывает
интерес в первую очередь потому, что я нахожу аналог аскетического
Града Божьего в коммунистической культуре будущего, стремление
которой к абсолютному господству разобьется об особенности
человеческой натуры… Вероятно, при этой тирании возникнет новое
понимание свободы, любви к истине и справедливости, потому что
сначала со всем этим будет покончено. Воцарятся пролетарская догма,
политический критерий. Странное заблуждение, что теперь наступит
свобода. Напротив, свобода была идеалом «буржуазной» эпохи»
(24.4) 596.
Еврейский и национальный большевизм
В своей драме "Фьоренца" Томас Манн на десять лет раньше безо
всякой негативной оценки писал уже однажды о стремлении к аскетическому
Граду Божьему. В Баварской Советской республике его нарастающее
негодование вызывает не столько ее диктаторская суровость, сколько,
наоборот,
«швабингские манеры» 597, элемент «еврейско-швабингского радикализма»,
ставший, с точки зрения Томаса Манна, причиной путаницы, распущенности
и безвластия. После того как Левинэ, Левин и другие были вытеснены из
595
Ibid., S. 206–207.
Ibid., S. 211.
597
Швабинг – один из районов Мюнхена, излюбленное место сборищ студентов и
художников. – Прим. ред.
596
287
Исполкома, в дневнике писателя появляется даже интонация политического
тщеславия:
«Андре рассказал, что я «наверху» на хорошем счету, что на
меня возлагают надежды. Отто Томас хотел бы, чтобы я опубликовал
воззвание в поддержку Советской республики. Только что избранное
„немецко“-коммунистическое правительство (в противоположность
русско-еврейскому) – это всего лишь временный орган, созданный для
переговоров» (29.4) 598.
Отто Томас, секретарь рабочего Совета, был одновременно одним из
главных представителей национал-большевистского направления. Томас
Манн, однако, благоразумно отказался от его предложения, а из города как
раз пришли известия от дочери Эрики, что уже на следующий день
ожидается вступление в Мюнхен «белых» войск. Тем не менее, разговоры в
доме Маннов все еще вертятся вокруг «большевизма и моего двоякого к нему
отношения». Новые требования Антанты в отношении Саарской области и
Данцига опять будоражат национальные чувства писателя, что Томас Манн
фиксирует в своих «сейсмографических» записях:
«Ненависть и отвращение. Как теперь не перейти со всем
скарбом на сторону коммунизма, когда он обладает огромным
достоинством вражды к Антанте? Правда, у него характер хулигана и
культурного „готтентота“, и я не думаю, чтобы он в Германии
продержался долго» (30.4) 599.
Убийство заложников в гимназии Луипольда – единственное
настоящее кровопролитие, происшедшее в короткий период Мюнхенской
коммуны – облегчило Томасу Манну эмоциональный переход в другой
лагерь:
«Один из плакатов производственного и солдатского Совета
выражает отвращение, вызванное "зверским преступлением"…
Чудовищное возмущение бюргеров. Все красные повязки внезапно
исчезли…
(6 часов вечера). Весь день пополудни сильная канонада и
пулеметные очереди… Мюнхен почти полностью во власти
правительственных войск, которые вошли в город при живейшей
поддержке жителей. Это прусские и южногерманские части, солдаты в
стальных касках; они хорошо выглядят и вполне дисциплинированы.
Они не встретили практически никакого сопротивления… хваленый
героизм красных очевидно был равен нулю».
598
599
Ibid., S. 215–216.
Ibid., S. 216–217.
288
За этим сразу следует новое, еще более резкое высказывание:
«Мюнхенский коммунистический эпизод остался в прошлом;
желания повторить его не возникнет ни у кого. Надо признать, что и я
испытываю чувство освобождения и облегче-ния. Давление было
отвратительным. Надеюсь, что бессовестные «народные» герои,
виновные в преступной глупости убийства заложников, будут
задержаны и предстанут перед показательным судом» (1.5) 600.
Однако надежды не оправдались: следующий день принес новый
всплеск всеобщей паники, смешанной с жаждой мести:
«(10 ½ утра). Всю ночь была слышна стрельба, к утру она
усилилась и продолжается. Высокорослые солдаты рейхсвера с чернобело-красными
повязками
патрулируют
перед
домом…
Сопротивление, которое вчера почти отсутствовало, было
организовано сегодня и, несомненно, продлится несколько дней…
Большинство рабочих-коммунистов разочаровались в надежде на
„вступление русских“. Убийство заложников, судя по всему,
произошло с участием или c помощью русских пленных… Тела жертв
обезображены… Остальные заложники были обязаны присутствовать
при казни. Несколько лидеров коммунистoв задержаны. – (6 часов
вечера) Трое баварских солдат с пулеметом появились около полудня;
назвавшись представителями службы безопасности… Я угостил их
сигарами… Красных „прикончили“. С теми, кто попал в их руки, было
то же самое… – В конце концов все сложилось так, что решительная
победа войск стала жизненной необходимостью. Противоположный
исход был бы немыслимой катастрофой… – Звонил Бертрам… Угрозы
красных, если только им удастся прогнать правительственные войска,
откровенны и многообещающи. Решительное наступление абсолютно
необходимо» (2.5) 601.
В тот же вечер Томас Манн записывает поразительно жестокое
рассуждение, которое после публикации его дневников разошлось на цитаты
и стало жить собственной жизнью. Во время немецкого «спора историков»
оно служило аргументом для далеко идущих выводов о позиции немецкой
буржуазии в целом:
«(½ 11 часов вечера). Жаркая перестрелка вскоре снова
прекратилась, наступил почти полный покой, который нарушался
только отдельными взрывами. – Атака с запада. – Перед ужином был у
Кати. Говорили об особенной роли и судьбе Германии, которой
600
601
Ibid., S. 218–219.
Ibid., S. 220–221.
289
приходится оказывать капитализму Антанты услуги ладскнехтов, тогда
как в силу внутренней необходимости и сложившемуся характеру
немцев Германия стремится навстречу большевикам, пытается
предотвратить самую чудовищную культурную катастрофу, какая
когда-либо угрожала всему миру, остановить новое переселение
народов снизу вверх, задержать окончательный „закат Европы“.
Возможно ли еще сохранить старый мир и при этом перейти на новый
нравственный уровень, или же реализуется киргизская идея бритья и
истребления – это уже другой вопрос. Однако, возможно,
ответственность за это лежит на Германии, зависит от ее воли и
осознания этой воли. Обстоятельства ужасающе опасны – хотя этого и
не осознают силы, считающие себя „победителями“ в войне. Мы
говорили также о типе русского еврея, вождя мирового движения,
которое стало взрывоопасной смесью еврейского ради-кального
интеллектуализма и славянской христианской мечтательности. Мир, в
котором еще жив инстинкт самосохранения, должен приложить все
усилия, чтобы с молниеносной быстротой и решительностью, как в
условиях военного времени, выступить против этой породы людей. С
другой стороны, буржуазно-культурная Германия в долгу перед своим
пролетариатом, которому нужен мирный договор, при котором он
сможет жить, не будучи обречен на эмиграцию и рабство. Германия не
должна принимать такой мир. Я наметил возможные побочные
следствия победы немецкого инстинкта в духовно-художественной
сфере.
Не
приведут
ли
радикаль-ное
литераторство,
экспрессионистский террор, безобраз-ные экстатические выходки к
утрате культурного доверия? Будет ли уважаемая оппозиция и впредь
иметь возможность отстаивать свои взгляды, нисколько не опасаясь
обвинения в пороке „буржуазности“? – Вечером Чехов. „Именины“
очень хороши. – Думал о возможности включить и в „Волшебную
гору“ российские проблемы хилиазма и коммунизма» 602.
Этот пассаж требует некоторых пояснений. Судя по всему, это, прежде
всего, попытка оправдания спонтанного перехода самого Томаса Манна на
сторону «белых», а также оправдания системы их «молниеносных» действий.
В течение нескольких предыдущих месяцев Томас Манн отчасти из
национальных соображений, отчасти, следуя собственной склонности к
России и Востоку, нередко выражал свои симпатии большевизму, хотя и со
всеми возможными оговорками, – не только в частных беседах, но и более
или менее публично. Теперь же он приветствует подавление Cоветской
республики, объясняя его «внутренней необходимостью», и ратует за
верность «сложившемуся характеру» немцев, то есть выступает в духе
консервативного германофильства, представителем которого мыслит себя в
602
Ibid., S. 222–223.
290
«Рассуждениях аполитичного». Однако в то же время он воспринимает
совершенное правительством кровопролитие как оказание капитализму
Антанты «наемных услуг» и потому как нечто изначально ненавистное. По
мнению Томаса Манна, это пришлось сделать, чтобы предотвратить
надвигающуюся «культурную катастрофу», «закат Европы» и «новое
переселение народов». (По всей вероятности, Томас Манн сознавал, что
употребляет формулы Шпенглера, а в данном случае – и Ратенау, вопреки их
смыслу, вне контекста, как популярные цитаты).
От мрачного образа переселения народов Томас Манн ассоциативно
приходит к ужасающему видению «киргизской идеи полного истребления»;
ему представляются полчища варваров, обрушивающихся на Германию из
темных глубин Востока. Это соответствует тогдашним расхожим
представлениям, почерпнутым
из публицистики, которая описывала
динамику русской революции как стихийное брожение солдатских и
пролетарских масс, не в последнюю очередь азиатского происхождения. А
предназначенный лидер такого движения – это «тип русского еврея…
взрывоопасная смесь еврейского радикального интеллектуализма и
славянской христианской мечтательности». Конкретно Томас Манн, скорее
всего, имел в виду Евгения Левинэ, фигура которого уже в период
Мюнхенской коммуны, еще до ареста и смертной казни, была окружена
ореолом святости, хотя все, включая даже самих деятелей Советской
республики, упрекали именно его, чужестранца и русского еврея, в
преступном фанатизме.
В радикальной жажде уничтожения людей такого «типа»
был впрочем ясно виден и элемент восхищения. А «российские проблемы
хилиазма и коммунизма» именно в такой комбинации
останутся для Томаса Манна темой всей жизни, выйдя далеко за пределы
«Волшебной горы» 603.
В известном «споре немецких историков» 80-х годов (особенно в выступлениях
«аутсайдера» Эрнста Нольте) интересующей нас дневниковой записи Томаса Манна была
приписана роль ключевой цитаты. Поэтому необходимо еще раз ясно указать на
амбивалентность позиции писателя. Для Нольте тот факт, что даже такой безусловно
интеллигентный человек, как Томас Манн, – испытав «страх истребления», возросший в
период Баварской советской республики, «вызов слоя чужеродных вождей» (из русских и
польских евреев) – присоединился к массовым антибольшевистским настроениям,
свидетельствует о том, насколько они были общим достоянием в среде «образованного и
буржуазного меньшинства» Германии после мировой войны.
С точки зрения Нольте, именно этот опыт стал основой возникновения националсоциализма. Однако, как показывает наше исследование, Томас Манн был гораздо больше
подвержен тому очарованию, которое русская революция вызывала даже в кругах
603
291
Уже через несколько дней после разгрома Советской республики
Томас Манн был занят тем, что (вместе с Райнером Марией Рильке, Рикардой
Хух и другими, но прежде всего с братом Генрихом), пытался вступиться за
арестованных Отто Томаса и Эрнста Толлера и подписал «Воззвание против
высокомерия», в котором призывал буржуазную общественность «именно
сейчас» осознать «общность своей судьбы с трудовым народом» и острую
необходимость приступить к «коренным изменениям общественного
порядка» 604.
От Версаля к Капповскому путчу
«Именно сейчас» относится не в последнюю очередь к подписанному
в начале мая в Версале мирному договору. Национально-революционные
чувства пробудились у Томаса Манна с новой силой. Он воспринял прежде
всего поведение французского премьер-министра Клемансо как «духовное
унижение, хорошо продуманный способ намеренно навсегда обесчестить
Германию, отравить ее кровь, похитить у нее даже память о былой славе» 605.
Сразу в двух публичных выступлениях Томас Манн, как ни странно, безо
всякой иронии предъявил французскому премьер-министру расхожее
обвинение в «азиатстве». Так, в программной статье «О насильственном
мире», опубликованной в конце мая в нескольких берлинских газетах, он
написал:
«Навязать такие мирные условия немецкому народу, который из
последних сил, с простодушным усердием настоящего ландскнехта
пытается противостоять большевизму – это, с моей точки зрения,
настоящее кощунство. Кажется, причина его – инстинкт, побуждающий
стремиться к одному: к концу. Обратите внимание на раскосые глаза
французского старика, который на закате своих дней хочет
полюбоваться таким мирным договором! Быть может, в нем заговорил
зов крови, быть может, он бессознательно стремится положить конец
буржуазно-консервативной интеллигенции. Короткая вспышка агрессивного страха в дни
гибели Советской республики осталась не более чем эпизодом. Таким образом,
аргументация Нольте, основанная на этой цитате, несостоятельна. – См.: Nolte E. Der
europäische Bürgerkrieg 1917-1945. Nationalsozialismus und Bolschewismus. Frankfurt a.M.;
Berlin, 1987. S. 90, 114 –115.
604
62
Опубликовано в Münchener Neueste Nachrichten 8.5.1919; Tagebücher, S. 668.
Ibid., S. 233.
292
западноевропей-ской
Монголии» 606.
культуре
и
расчистить
путь
славянской
Смысл, какой можно извлечь из такого выпада, – это полусознательное
quid pro quo. Все негативные расовые стереотипы, которые Томас Манн
прежде относил к «типу русского еврея» и «киргизской идее бритья», теперь
в карикатурной форме направлены в адрес (предполагаемого) главы
западного империализма – с использованием стереотипов из лексикона как
раз французского антибольшевизма. «Кощунственному» старцу Клемансо
Томас Манн не только приписывает ответственность за победу большевиков,
но и подспудно снова угрожает большевизмом.
Во всяком случае, эта тема не дает ему покоя. Исполнение смертного
приговора Евгению Левинэ вызвало у него, помимо жажды мести, и другие,
«более противоречивые» чувства. «С логической и человеческой точки
зрения я не имею ничего против такого финала для политического фанатика
и авантюриста», – заявил писатель. Однако «политическая мудрость – это
другой вопрос». Ибо именно сейчас необходимо «приложить все усилия к
примирению классов» 607. Но через две недели писателем снова овладевают
национал-большевистские искушения:
«Эльцбахер написал статью в защиту большевиков. Она
произвела на меня большое впечатление, впервые за долгое время, – в
последние дни я интересовался исключительно вопросами культуры»
(11.6) 608.
Томас Манн пишет консервативному профессору, ставшему одним из
самых известных деятелей буржуазного национал-большевизма, о своих
сомнениях «относительно большевизма» 609. Но несколько дней спустя он
606
Mann Th. Aufsätze–Reden–Essays. Bd. 3, S.13–14.
64
Mann Th. Tagebücher, S. 257, 258, 261.
Ibid., S..263. Пауль Эльцбахер – консервативный публицист, член Немецкой
национальной народной партии. Его статьи в журнале Tag, написанные в апреле 1919 г.,
считаются первым манифестом «консервативного большевизма», именно так себя
называющего. См.: Dupeux L. Nationalboschewismus in Deutschland 1919–1933. München,
1985.
66
Mann Th. Tagebücher, S. 264. – Письмо не было опубликовано.
65
67
Ibid., S. 267.
Ibid., S. 306
69
Ibid., S. 387.
68
293
снова принимает участие в «политической дискуссии» с вышедшим на
свободу Отто Томасом, Михальски и неким членом Независимой социалдемократической партии. Очевидно, в этой дискуссии, как и в последующем
разговоре с редактором Süddeutsche Monatshefte Госманом и Бруно
Вальтером, речь шла о возможных вариантах ответа на «диктат Версаля».
Томас Манн снова заметил, что не
спешит провозглашать «героическую позицию»: «Но делать всю работу с
расчетом в итоге спровоцировать распад империи – в этом что-то есть» 610.
Так выглядел в 1919 г. один из вариантов национал-революционной
политики.
Большевизм все снова рассматривается в качестве возможности
национального развития, хотя и весьма сомнительной. Разговоры в доме
Маннов сосредоточены вокруг «коммунизма, который противоречит сам
себе», говорят о его «антиэкономической направленности», а также о том,
что на коммунистическом флаге «начертана диктатура единственного
экономического класса, пролетариата»; обсуждают вопрос, способствует или
препятствует коммунизму «потребность немецкого народа в авторитете»
(27.9) 611.
Возможность синтеза представилась в работе Освальда Шпенглера
«Прусский социализм», которую Томас Манн прочитал в декабре 1919 г.
Опубликованный за год до того монументальный труд философа «Закат
Европы» стал для писателя вехой в его развитии, заслонив собой даже
юношеское увлечение Ницше. И все же вскоре появляются первые сомнения:
«Разговор… о Шпенглере… который хочет предосте-речь
молодых людей от иллюзий, указать им на то, что искусство
бесперспективно, а будущее – за техникой и тому подобным. В ответ
ему хочется напомнить о судьбе рим-лян, которые отказались от
античной культуры ради наби-рающей силу культуры восточного
мира» (26.2.1920) 612.
В январе 1920 г., в вечерней беседе о помилования убийцы Эйснера
графа Арко (за которого Томас Манн лично вступился), писатель говорил «о
необходимости соединения немецкого консерватизма с социализмом;
будущее за этим синтезом, а не за демократией» 613.
.
70
71
72
Ibid., S. 369.
Ibid., S. 397.
Ibid., S. 398.
294
Маятник политический пристрастий Томаса Манна, качнувшись
несколько раз из стороны в сторону, от национал- большевизма к «белой»
диктатуре порядка, наконец, остановился на нейтральной позиции
«консервативной революции». Фактически (следуя дневнику) политические
суждения писателя в эти годы и месяцы были в существенной мере
почерпнуты из центрального органа союза «Ring» младоконсервативного
национально-революционного журнала Gewissen, который Томас Манн
регулярно читал, особенно колонки Мёллера ван ден Брука.
Капповский путч в марте 1920 г. писатель встретил со скептическим
любопытством. Безусловно, «Капп мне очень не нравится». Но то, что
правительство «полностью прогорело» (а это, вообще говоря, могло
оправдать диктатору) у Томаса Манна, сомнений не вызывало. Правда,
добавлял он, «я боюсь, что момент выбран неверно» 614. Кульминация путча
застала Томаса Манна за чашкой чая в гостях у фон Гляйхена, где
оживленно обсуждали возможности развития событий:
«О берлинском правительстве [Каппа] говорили с оптимизмом…
Из турецкой казармы сегодня с песнями вышли войска под черно-белокрасными флагами. Они в распоряжении того, кто готов действовать…
Гляйхен полагает, что англичанам больше по душе консервативное
немецкое правительство… Распад империи не представля-ется
трагедией. Я тоже предпочел бы его централистской республике»
(14.3) 615.
И сразу же, без перехода и казалось бы безо всякого отношения к
только что сказанному:
«Признание высочайших достоинств Ленина; он единственный
человек в мире,– Чингисхан, – обладающий несомненно большей силой,
чем жалкий Вильсон» 616.
Правда, логическую связь с предшествующей записью нетрудно
восстановить: Ленин пошел на риск, допустив распад существовавшей до
него империи, чтобы снова объединить государство на новых,
революционных началах. И если бы в Германии нашелся человек, «готовый
действовать», тогда войска под черно-бело-красными знаменами могли бы
объединиться с силами красных. В газетных статьях этих дней
фиксировалось наличие
«противоестественного» союза прежних
противников в гражданской войне (двусмысленные колонки советских
изданий и изначальный нейтралитет коммунистов и симпатизирующих им
616
Ibidem.
295
«независимых» к путчу). Томас Манн комментировал это с одобрительной
интонацией:
«Полковник Бауэр провел переговоры с независи-мыми
социалистами, которые-де не возражали против того, чтобы в союзе с
консерваторами положить конец парламентаризму. Им предлагали
создать Палату труда (26.3)» 617.
Тот факт, что из этой идеи ничего не вышло, в очередной раз доказал
Томасу Манну: «Германия находится и в духовной зависимости от
господства и опеки Антанты» 618. Его замечания по поводу политических
событий становятся после этого все более лаконичными. Конференция странпобедителей в апреле 1920 г., посвященная репарациям и ограничению
вооружений Германии, снова вызвала у писателя глубокий вздох: «О,
Ленин!» А когда на выборах рейхстага в июне выросла популярность правых
и левых партий, Томас Манн с удовлетворением отметил: «это протест
против нынешнего свинарника». Ибо народ должен решать: «или
авторитарный порядок, или диктатура рабочего класса» 619. Так решал и сам
писатель – как до, так и после событий.
Когда в начале августа 1920 г. Красная армия приблизилась к Варшаве
и разгорелась дискуссия о дипломати-ческом – а возможно, даже и военном
– соглашении России и Германии против сил Версаля, Томас Манн
упоминает в дневнике разговор с публицистом и издателем журнала Spiegel
Робертом Фридлендер-Прехтлем: «Взаимопонимание в том, что касается
союза с Россией. Заразительность большевизма в целом убывает» 620. Это
значит: большевизм сам приобрел национальный характер – таково было в то
время распространенное мнение. В сентябре 1920 г., в письме к Юлиусу
Бабу, который подверг «Рассуждения аполитичного» очень внимательной
критике и выразил недоумение и озабоченность по поводу левых
склонностей автора, Томас Манн подвел краткий итог всем темам, которые
его на тот момент волновали, как с политической, так и с литературной точки
зрения:
«Не воспринимайте слишком серьезно мой «левый радикализм».
Конечно же я не большевик (хотя в остальном я давно высоко ценю
Россию). Но своего рода вариант немецкого коммунизма мне видится в
средневековье, и я думаю, что история будет у нас развиваться в этом
направлении… Я „радикал“, прежде всего, не в том смысле, что не
верю в интернациональность социализма, более того я верю, что у
каждого народа будет свой собственный социализм» 621.
617
Ibid., S. 407.
Ibid., S. 407.
619
Ibidem.
620
Ibid., S. 426, 430, 444.
621
Письмо Юлиусу Бабу, 5.9.20 // Mann Th. Briefe 1889–1936. Hrsg, von Erika Mann.
Frankfurt a.M.,1962, S. 183.
618
296
Родственные связи и противоречия
Политические и мировоззренческие симпатии Томаса Манна в период
с 1917-18 по 1921 г. прослеживаются еще острее на основе обобщения его
отношений с ближайшим окружением. Прежде всего, это конфликт с братом
Генрихом, «цивилизован-ным литератором» – конфликт, который
продолжался долго и после войны. В свое время Томас Манн с
самодовольным удов-летворением отмечал испуганно сдержанное
отношение брата к большевизму и Мюнхенской Советской республике:
«Удивляются его умеренным, антибольшевистским взглядам. Это
несправедливо. Разумеется, он критикует большевизм не только как
метод, но и как идею; поскольку Генрих – не что иное, как старый
демократ кельто-романского, вильсонского типа, он воспринимает
буржу-азную, парламентскую республику только как форму, в рамках
которой человечество будет бесконечно прогрессивно развиваться».
(29.11.1918) 622.
Жена Томаса Катя лояльно относилась к публично-показательной и
лично болезненной размолвке с Генрихом (которого она очень любила).
Однако «двойственное», лишь частично позитивное отношение Томаса
Манна к коммунизму и большевизму привело к разногласиям и с ней,
которые еще более обострялись из-за постоянных, то просемитских, то
антисемит-ских высказываний Томаса Манна. Дело дошло до открытой
ссоры, когда в октябре 1921 г. писатель (по настоянию издателя Эфраима
Фриша) написал для Neuer Merkur статью о «еврейском вопросе», которую
затем отозвал из-за «возражений Кати» (Запись 29. 11.1918) 623.
Это
возражение
было
вероятно
вызвано
«тем
самым
автобиографическим радикализмом», которым Томас Манн в письме Фришу
объяснял свой отказ от публикации. В тексте, который так и не был предан
гласности, писатель говорил о себе и своей собственной семье как о
настоящем объекте «хулиганства свастики»: «Сын самого смешанного
народа, я сам еще раз метис, на четверть латинской крови». А у сыновей в
крови еще и «золотые купола и сказочные сны Востока», то есть еврейский
вклад. Благодаря этому они могут считаться «несовершенными
испытательными экземплярами той самой
„евразийско-негроидной расы будущего“, о которой мечтают литераторы».
Поэтому сыновья могут «бродить по путям прогресса». Это, безусловно, не
79
Mann Th. Tagebücher, S. 98.
80
Ibid., S. 551.
.
297
путь их отца, однако явно намного лучше, чем та «культурная реакция, в
которой мы пребываем» 624.
Упреки жены были, возможно, вызваны тем, что ее
собственное
еврейское происхождение стало предметом политико-мировоззренческой
полемики. Или ей было вообще неприятно, что Томас Манн, следуя духу
времени, снова и снова ввязывается в дискуссии о смешении кровей и
расовом характере.
Его потребность дистанцироваться от «хулиганства свастики» носила
чрезвычайно личный характер. Как автор «Рассуждений аполитичного», он
был вынужден постоянно защищаться от всевозможных обвинений. И в то
же время бросается в глаза, что Томас Манн поддерживал тесные личные
отношения и интеллектуальные связи с рядом авторов и ученых (в основном,
младшего поколения), которые позже стали ведущими идеологами националсоциализма.
Томас Манн одобрительно отнесся к сочинениям Эрнста Крика 625,
который впоследствии стал теоретиком нацистского воспитания. То же
относится к философу Альфреду Боймлеру, автору написанного в ответ на
«Рассуждения аполитичного» «Открытого письма Томасу Манну»,
названного «Метафизика и история». Об этом сочинении Томас Манн
записал в дневнике: «Увлекательное, плодотворное чтение, в котором я
чувствую себя как дома». Он лично приложил усилия, чтобы текст Боймлера
был опубликован 626.
Томас Манн часто встречался с будущим председателем
Литературной палаты Третьего рейха писателем Гансом Йостом, тогда еще
совсем молодым, убежденным «народным» национа-листом. Роман Йоста
«Крестный путь» (1921), посвященный Томасу Манну, он прочел с
дружеским участием, упрекнув, правда, за «некоторую стилистическую
зависимость от Генриха»,
о чем Томас Манн написал в благодарственном письме автору романа. В то
же время, он видно находился под большим впечатлением от крутого сюжета
книги 627.
Показательна в этом смысле и запись, сделанная в дневнике в декабре
1918 г.: «Вышел первый номер журнала «Порядок и право» (издатель Дитрих
Эккарт), в котором содержится соблазнительная идея национализации всего
банковского дела» 628. «Свержение процентного рабства» означало, прежде
624
Mann Th. Zur jüdischen Frage // Mann Th. Aufsätze–Reden–Essays, S. 171.
Ibid., S. 388.
626
Ibid., S. 552.
627
Ibid., S. 104.
628
Очевидно, речь шла о националистическом пасквиле «Auf gut deutsch» («На хорошем
немецком языке»),
автор которого Дитрих Эккарт был известен не только как
популярный литератор и завсегдтай мюнхенских пивных, но и активный член общества
Туле (Thule), которое вскоре организовало убийство Курта Эйснера. Летом 1919 г.
Эккарт был одним из лидеров зарождавшегося национал-социализма в Мюнхене и как
таковой
стал ближайшим другом и наставником Адольфа Гитлера и Альфреда
625
298
всего, присвоение «еврейского капитала». Само по себе это требование в тот
момент не вызвало у Томаса Манна никаких подозрений.
Картину дополняют, наконец, противоречивые чувства, которые Томас
Манн – отчасти в жизни, отчасти в литературе – испытывал по отношению к
процессам, происходившим в Советской России. В августе 1918 г. на него
произвел большое впечатление вышедший в издательстве С. Фишера
сборник «Политическая душа России», немецкая версия журнала Вехи,
который содержал основательную критику и самокритику политического
радикализма, возникшего в среде русской интеллигенции. Томас Манн
нашел, что авторы статей мыслят совершенно в его категориях – «в духе
немецкого идеализма и философии религии („внутренняя аскеза“) они
критикуют революционное политиканство», – и потому читал их «с большим
одобрением», тем более что они как раз вторят только что законченной им
книге: «Насколько же я все-таки оказался прав в моих „Рассуждениях“!» 629.
Немного позднее он прочел «очень интересные суждения Мёллера ван
ден Брука о Раскольникове, о славянской расе; думал о мадам Шоша», – хотя
тогда еще не было и речи о том, чтобы снова взяться за «Волшебную гору», –
а также «философ-ствования Мережковского во вступлении к
Раскольникову» 630. Упоминается также «военная книга» Мережковского, о
которой Томас Манн заключает:
«В ней много чисто российской специфики, не только
материальной, а также неперевариваемый мною визан-тийскохристианский элемент. Многое, однако, очень хорошо и адекватно:
например, его протест против мира как казармы – даже если речь идет
о социалистической республике» 631.
Мережковский, который за полтора десятилетия до того открыл Томасу Манну мир
Толстого и Достоевского, а теперь стал антибольшевистским эмигрантом, на протяжении
долгого времени не расставался с писателем. В июле 1921 г. Томас Манн отмечает:
«Читал антибольшевистскую книгу Мережковского… После ужина на веранде в кругу
семьи разговор о большевизме. Впоследствии чувство стыда». Но через несколько недель
писатель уже не чувствовал себя виноватым: «Мережковский сам придумал «страшное
письмо» русских матерей. На мой взгляд, оно очень сильно» 632.
Розенберга. В эти годы он, правда, называл себя «немецким большевиком», но лишь в
противовес «еврейскому большевизму».
629
Ibid., S. 28–29, 32.
630
Ibid., S. 34.
631
«Военной книгой», очевидно, именуется «Невоенный дневник» Мереж-ковского. В
письме к Элиасбергу 25 февраля 1919 г. Томас Манн высказывается о ней уже не так
восторженно: книга такой же плачевный продукт военного времени, как и все остальное //
Mann Th. Aufsätze–Reden–Essays, S. 781. На самом деле слова Мережковского «Казарма
под видом социал-демократической республики» относились к немецкой социалдемократии. Сама статья («Стекло и железо») содержала призыв к «войне до победного
конца» во имя «любви ко всем народам, ко всему человечеству».
632
Антибольшевистская книга Мережковского – это, видимо, «Царство Антихриста.
Россия и большевизм». Обо всем комплексе см.: Heftrich U. Thomas Manns Weg zur
299
Все известия о красном терроре в России Томас Манн принимал очень
близко к сердцу. В октябре его посетил «князь Воренцев из украинского
посольства в Берлине», который рассказывал о событиях в России «с
забавным акцентом Распутина и большевиков, действия которых оказались
куда хуже, чем об этом пишут наши газеты» 633. Чувствуется интонация
дружелюбия и в то же время желание дистанцироваться.
В июне 1920 г. Томас Манн дважды попадает на «вечеринки русских
танцовщиц». Там происходит судьбоносная встреча: «Под конец был
мимоходом представлен танцовщице с раскосыми глазами, которая меня
интересует больше других – она исполняла роль одного из лучников. Она
многое рассказала матери К. о московской нищете, из которой ей с трудом
удалось выбраться». Томас Манн, судя по всему, вопросов не задавал. Он
«пошел из-за Клавдии» и нашел, что роль лучника ей как нельзя подходит:
«настоящая мадам Шоша» 634.
На конкретные информации о Советской России накладываются
впечатления от русской литературы, которую Томас Манн в это время читает
много и с огромным интересом. Безо всяких особенных причин сразу после
окончания работы над «Рассуждениями аполитичного» он – если судить по
его дневни-кам – берется за самое активное изучение творчества русских
авторов, как классических, так и современных. Помимо Толстого (который
был прочитан почти полностью), и, разумеется, Достоевского, он читает
Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Гончарова, Тургенева, Лескова, Чехова,
Салтыкова-Щедрина, Мережковского, Андреева, Андрея Белого, Кузьмина,
Куприна, Горького, Сологуба, Алексея Толстого – вот список только
наиболее значимых имен, к которому следует добавить еще целый ряд
антологий,
различных рассказов и автобиографий русских авторов: все
вместе составляет внушительный объем, особенно, если учесть, что все это
менее чем за четыре года. Можно с уверенностью сказать, что никакую
другую литературу Томас Манн не читал в таких количествах, как русскую
(кроме, разве что, немецкой).
Множество мелких деталей указывает на то, с каким энтузиазмом
Томас Манн «всей душой искал» русскую землю (так же, как Ифигения –
греческую). Прогулку в морозную погоду он называет «сибирской
прогулкой». Или, например: «опять пил чай, сегодня это уже восьмая чашка
– я совсем как русский». В книге молодого австрийца он находит
«австрийскую мягкость… которая сродни и близка российской: справедливость, печаль и безнадежность». Читая Бальзака, Томас Манн отмечает у него
«участие и сочувствие как у Толстого, хотя и не столь человечное». Из-за
этого его суждения о французском «литераторе» оказываются, в конечном
итоге, негативными: «Совсем не наблюдательный, безответственный как по
slawischen Dämonie. Überlegungen zur Wirkung Dmitri Mereschkowskis // Thomas Mann
Jahrbuch 8, Frankfurt a.M. 1995. S. 71–91.
633
Mann Th. Tagebücher, S. 539, 547, 311–313.
634
Ibid., S. 447–448.
300
духу, так и по искусству, он продает образы за бесценок». С другой стороны,
Кузьмин кажется ему «совершенно нерусским, запоздалым, ученым и
рафинированным». Но, тем не менее, программа чтения на ближайшее
время отчетливо сформирована: «Я хочу почитать новеллы Тика и русские
книги». А на упомянутой вечеринке русских танцовщиц он не только
обнаружил прототип мадам Шоша, но множество разнообразных
«прелестных славянских типов». В детской комнате тоже царит русская
литература.
Годы спустя Клаус Манн напишет в своих воспоминаниях: «Мой отец
– в тот момент больше, чем когда-либо, увлеченный русской литературой –
читал с нами Гоголя, «Скучную историю» Достоевского, народные рассказы
Толстого и кое-что из его больших романов» 635. В общем Томас Манн этого
периода несколько преувеличенно берет на себя роль защитника, а то и
пропагандиста русской литературы в Германии. Тесные личные отношения с
Александром Элиасбергом – известным переводчиком и публикатором
русских книг – и с несколькими мюнхенскими издательствами (например,
Drei-Masken-Verlag) также сыграли немаловажную роль.
Когда Элиасберг в 1920 г. посвятил антологию «Новые русские
авторы» Томасу Манну, «мастеру немецкого слова… с глубочайшим
уважением», писатель был чрезвычайно обрадован и растроган. Снова и
снова он делает разнообразные признания и наблюдения, которые
впоследствии выразятся в формулировке: «Русская литература конца XVIII и
XIX веков принадлежит действительно к чудесам духовной культуры» 636.
«Третий рейх» литературы
Представление о русско-немецкой духовной общности и общности
судеб России и Германии достигает наивысшей точки во вступительной
статье для журнала Süddeutsche Monatshefte. Номер, вышедший в феврале
1921 г., был полностью посвящен русской литературе. Для Томаса Манна это
– значимая политическая демонстрация, о чем свидетельствует не только
опубликованный текст, но и соответствующая запись в дневнике:
«Вышел русский номер с моим введением. Звонил Элиасберг,
говорит, что впечатление огромное. Даже независимые социалдемократы опубликуют рецензию в Neue Zeitung, а Мережковский
собирается написать об этом письмо мне или издателю. Меня это
радует» 637.
635
93
Mann K. Kind dieser Zeit. Reinbeck, 1967, S.85.
Письмо к Герману Ланге, 26.2.1948. //Dichter über ihre Dichtungen, S. 569.
.
94
Mann Th. Tagebücher, S.483. Мережковский, впрочем, не появился и не написал.
301
Журнал национально-консервативной направленности Süddeutsche
Monatshefte стал для Томаса Манна форумом, подходящим для выражения
чувств, уже описанных в «Рассуждениях аполитичного». Он еще раз
присягает в верности «легендарным русским мастерам», любимцам его
предыдущих лет: Тургеневу, с его «меланхолической головой художника»,
Толстому, «патриарху русской литературы, Гомеру из Ясной Поляны»;
Пушкину – «восточному Гёте» и, разумеется, Достоевскому, создавшему
«эпилептически-апокалиптический мир теней».
Томас Манн еще раз говорит, более настойчиво, убежденно и без тени
иронии (что была в «Тонио Крёгере») о «святой» русской литературе. И
торжественно признается, что для него «любовь к русской литературе сейчас
больше, чем когда-либо ранее, собственно, именно теперь, представляется…
важнейшей жизненной ценностью». Ибо до сей поры его мировоззрение
формируют два духовных события: «будучи сыном XIX века, буржуазной
эпохи, я испытал два больших переживания, благодаря которым смог
наладить связь с новым временем, защитить себя от стагнации и духовной
гибели, построить мосты в будущее – это чтение Ницше и знакомство с
русской культурой». Эти два переживания объединяет общее представление
о новой религиозности под знаком грядущего «Третьего рейха» – «царства,
идея которого в последние десятилетия вознеслась далеко за пределы этого
мира; ее лучи освещают будущее, в котором уже не будет нищих стран».
Грядущий «Третий рейх» должен стать синтезом «просвещения и веры,
свободы и ответственности, чувства и критического разума, духа и плоти, в
политическом плане – консерватизма и револю-ции» 638. «Борьба за „рейх“,
за новую человечность и новую религию, которая нигде еще не велась так
отважно и самоотверженно, как в русской душе», – это «борьба человечества
за подлинное просвещение». Она победит в первую очередь «в России
Гоголя и в Германии Ницше» 639. Из сказанного Томас Манн делает
торжественный вывод: «Россия и Германия должны узнавать друг друга как
можно лучше. Ибо им предстоит вместе, рука об руку, двигаться в будущее»
640
. Томас Манн еще раз говорит, более настойчиво, убежденно и без тени
иронии (что была в «Тонио Крёгере») о «святой» русской литературе. И
торжественно признается, что для него «любовь к русской литературе сейчас
больше, чем когда-либо ранее, собственно, именно теперь, представляется…
важнейшей жизненной ценностью». Ибо до сей поры его мировоззрение
формируют два духовных события: «будучи сыном XIX века, буржуазной
эпохи, я испытал два больших переживания, благодаря которым смог
наладить связь с новым временем, защитить себя от стагнации и духовной
гибели, построить мосты в будущее – это чтение Ницше и знакомство с
русской культурой». Эти два переживания объединяет общее представление
о новой религиозности под знаком грядущего «Третьего рейха» – «царства,
638
639
640
Mann Th. Russische Anthologie // Mann Th. Aufsätze–Reden–Essays, S. 85.
Ibid., S. 93–94.
Ibid., S. 98.
302
идея которого в последние десятилетия вознеслась далеко за пределы этого
мира; ее лучи освещают будущее, в котором уже не будет нищих стран».
Подобный союз мыслится писателем в первую очередь как
политический, что явствует из буквальных отсылок к «Рассуждениям
аполитичного»: «Ложная, ошибочная, проклятая война с Россией»
произошла только потому, что «в свое время какие-то болваны разрушили
связь, установленную Бисмарком и из-за этого сформировался союз России с
Францией». Этот союз Томас Манн назвал в 1921 г. «мезальянсом
демократии сердца и демократии в виде затхлой, буржуазно-академической
революционной тирады», а также «лжесоюзом человечности и политики» 641.
То был нисколько не изменившийся язык войны.
«Гёте и Толстой»
О том, как сильно Томаса Манна в эти годы волновали общности
судеб России и Германии, наиболее отчетливо свидетельствует его первое
публичное выступление в Любеке – первое вообще и первое в родном городе.
Выбранная им тема доклада – «Гёте и Толстой». Работа над ним заняла у
Томаса Манна более полугода и была, по его собственным словам,
«сознательной колоссальной растратой сил» 642.
Рукопись разрослась до огромных размеров. Доклад «Гёте и Толстой»
стал на многие годы образцовым его докладом, постоянной программой, с
которой писатель выступал во время различных турне. Неопубликованные
части доклада преврати-лись впоследствии в отдельные статьи или их части.
В 1925 г. появилось новая, более подробная версия в виде эссе,
озаглавленного «Гёте и Толстой. Фрагменты на тему гуманности». А в 1932
г. текст еще раз был переработан с учетом новых политических
обстоятельств. Из всего этого можно сделать вывод, что «Гёте и Толстой» в
период с 1917 по 1933 г. – то есть от революции до эмиграции –
краеугольный камень всех публичных политических публичных признаний
Томаса Манна.
Первоначальный вариант, созданный в сентябре 1921 г., стал лишь
недавно снова доступным. На первом плане – более отчетливо, чем в
последующих редакциях – присутствует «элемент воспитания». С этой
Ibid., S. 90–91. Из дневников Томаса Манна явствует, что вплоть до 1921 г. он все
снова и с едва скрываемым удовлетворением рассуждал о вероятности новой мировой
войны, на этот раз только против «Антанты» и в особенности Франции. Например:
«Народная ярость по отношению к французам неизменно велика: „В новой войне не будет
пленных“, – говорит народ». (8.3.1920). Или: «Во Франции, которая поработила
Швейцарию, уже подсчитывают сроки ответной войны, немецкого реванша». (1.4.1921).
Таким образом, его утверждения, что Германия должна идти «рука об руку» с Советской
Россией, можно понимать как предложение военно-политического союза. Ibid., S. 136–
137..
641
642
Ibid., S. 537.
303
точки зрения «олимпиец», «веймарский Юпитер» Гёте стоит в одном ряду с
Толстым, который, по словам Горького, был «вроде русского бога» и
восседал «на кленовом троне под золотой липой». Оба они, с точки зрения
Томаса Манна, «божественны», оба «благословленные природой любимые
дети творящего начала» и при этом сами «великие творцы», и это отличает
их благородство классиков «от благородства их высоких соперников,
сыновей духа, детей мысли – Шиллера и Достоевского» 643.
Реабилитация Толстого как «социального пророка» напрямую следует
из его сопоставления с Гёте. Он уже не просто «блаженный моралист и
философ-благотворитель» – ему, как и веймарскому министру, свойственно
«нравственное социальное сострадание». Оба они, с точки зрения Томаса
Манна, – теперь пророки «великих социально-экономических пнрнворотов»
своего времени:
«Гёте с ужасом предвидел Французскую революцию,
противостоял ей, настойчиво искал путей избежать ее. А Толстой
предсказал революцию в России с уверенностью, проистекавшей из
позитивной революционной симпатии».
В дневнике Толстого за 1865 г. Томас Манн обнаружил социального
революционера, но никак не демократа. Автор дневника видел историческое
предназначение России в том, чтобы «принести в мир идею общественного
урегулирования распределения земли». Ибо именно русский народ
решительно отвергает право на «собственность, независимую от всякого
труда, то есть собственность на землю». Это отрицание выражено в
«общинной собственности крестьян и казаков». Русская революция будет
поэтому
обращена «не против царизма и деспотизма, а против
собственности на землю». Да, Толстой даже написал: «Деспотизм не
препятствует такому порядку вещей, а только поощряет его» 644.
Такой Толстой, в свою очередь, что угодно, только не «Entente», –
напротив, Томас Манн теперь с радостью отмечает «исконно-русский дух,
благородно-крестьянскую народность автора „Войны и мира“». И
окончательным доказательством служат будто бы его педагогические идеи,
«крайне антипетровские, антизападнические, антипрогрессивные». Толстой
полностью отрицает «право западноевропейских образованных либеральных
чиновников навязывать народу неестественные для него правила». Иначе
говоря, «Толстой не верит в европейскую идею прогресса, он отрицает ее на
словах и на деле».
В Толстом Томас Манн нашел коронного свидетеля своей
основополагающей теории о том, что «если история большей части
человечества, всего так называемого Востока, не подтверждает идею
643
644
Mann Th. Goethe und Tolstoi // Mann Th. Aufsätze–Reden–Essays, S. 130–131.
Ibid., S. 136–137.
304
прогресса, то эта идея не годится и для всего человечества» 645. Тем самым
его первоначальное утверждение, что вместе с большевизмом к власти
пришло «анархистское толстовство», приобретает позитивный смысл. Теперь
Томас Манн видит в произошедшем черты «естественного азиатства»
России – безo всякой отрицательной оценки:
«Неужели не понятно, что певец русской битвы против Рима,
против Цезаря-Наполеона, прав в своем азиатском народничестве?
Неужели не ясно, что в полемике с духовными наследниками Петра и
сторонниками либерализации России по западному образцу правда на
стороне Толстого? Неужели не очевидно, что эпоха Петра Великого,
европейская эпоха России, кончилась, что она окончательно исчерпала
себя, как неудачный и в то же время великий эксперимент, что сейчас
Россия вновь обратилась на Восток?… В нем (царе Николае II. – Прим.
ред.) убит Петр Великий, и свержение монархии открыло русской
народности дорогу вовсе не в Европу, а домой, в Азию» 646.
В общем противостоянии «словесному духу города, целиком
состоящему из наглости, уличной брани и невежественного краснобайства»
Томасу Манну видится «новая возможность глубокого взаимопонимания,
составляющего и русскую и немецкую суть». Германии, «полной душевных
смешений», предназначено впрочем занять место «между Востоком и
Западом»:
«Не самая плохая часть немецкой молодежи, выбирая между
«Римом» и «Москвой», сделала выбор в пользу Москвы. Однако эта
молодежь ошибается: правильный ответ не Рим, не Москва, а
Германия.
Германия нашей мечты отличается от государства сарматов и
большевиков так же, как дух Гёте отличается от толстовского духа…
Она будет не дикой и азиатской, а европейской. Это значит, что она
будет наделена
чувством меры, порядка, системы. Она будет
буржуазной – в самом старом, достойном, средневековом немецком
значении этого слова – то есть полной высокого искусства и обученной
реальной деловитости» 647.
Эта вожделенная «Германия как культура, как шедевр, как воплощение
немецкой музыки» будет «примером для всех народов». И тогда она может
быть и республикой – правда, на языке духовной географии Томаса Манна,
сильно смещенной в сторону Востока.
«Рим или Москва?»
645
646
647
Ibid., S. 143–144.
Ibid., S. 145–146.
Ibid., S. 158–159.
305
В декабре 1921 г. Томас Манн в своем эссе «Проблема немецкофранцузских отношений» еще раз затронул тему взаимодействия Германии с
ее западным соседом. На этот раз его сочинение менее эмоционально, но зато
тем более холодно-дистанцированно. Проблема теперь обусловлена не
непосредственной ненавистью, а хуже: «невозможностью игнорировать
равнодушие, с которым образованная молодежь Германии относится к
душевному конфликту с Францией». И это сочетается с уже упомянутым
«обращением к Востоку».
Формула «Рим или Москва?» принадлежит Альфонсу Паке – по его
собственному признанию, он задает этот вопрос скорее риторически:
«Возведенные на римском фундаменте колонны романо-германской
цивилизации
пошатнулись;
грядет
новое
славянско-германское
строительство». Томас Манн добавляет: «Нет ничего справедливее» 648. В
доказательство он цитирует «проницательного француза» Андре Суаре,
сказавшего по этому поводу:
«Духовная позиция немцев глубоко ориентальна. Чтобы
мысленно приблизиться к раскрытию тайны Германии, нужно как
можно дальше продвинуться на Восток. Оттуда влечение немцев к
национальным корням, изобретение арийства, ненависть к семитам…
Оттуда, с Востока они пришли, чтобы постепенно покорить Запад 649.
Томас Манн счел это высказывание «очень умным, очень
неожиданным». Суаре мог бы также «упомянуть Шопенгауэра, учителя
Ницше и духовного первооткрывателя Азии в Европе. Стоило также
обратить внимание на отношение Ницше к Достоевскому». Одним словом,
привлечены все главные свидетели «Аполитичного». C чуть ли не наивной
гордостью Томас Манн заявляет:
«Суаре очень точно заметил скрытый ориентализм, азиатство
Германии; да и вся Европа сегодня в томительной надежде смотрит на
Восток, открытая его влияниям».
Русская революция, таким образом – всего лишь начало, только первый
сигнал, а Толстой – ее пророк:
«Все началось на Востоке – радикализм сарматов, которых уже
невозможно было остановить. Почитайте сочинения Толстого,
обратите внимание на то, как его русское существо сопротивляется
гуманистической цивилизации… – он не испытывает ни малейшего
страха, присущего гуманисту, перед понятием
„неграмотности“;
напротив, он открыто защищает это, с европейской точки зрения –
грубое и недостойное состояние ума».
648
649
Mann Th. Das Problem der deutsch-französischen Beziehungen // GW, Bd. XII, S. 613.
Ibid., S. 616.
306
И в бесконечном отдалении от этого нового, живого потока
исторических процессов одиноко стоит «цивилизованный литератор». Томас
Манн по-прежнему обрушивается на него с яростью и пренебрежительными
насмешками:
«Как парадоксален, нет, вовсе нереален исход этой войны!
Победителем из нее вышел националистический, а также
интернационально-пацифистский краснобайствую-щий буржуа – а
сказать ему нечего ни миру, ни жизни, ни даже умирающим... Его
нужно поставить на подмостки, этого человека цивилизации,
средиземноморского масона, позитивиста, вольнодумца и пророка
буржуазной мировой республики, который непрерывно «берет на
вооружение принципы разума и добродетели», его нужно разговорить
и заставить еще раз изложить философию либерализма» 650.
Конечно, этот издевательский пассаж можно считать предвестником
рассуждений Сеттембрини – в этот момент «Волшебная гора» была как раз
написана до середины. Однако если в 1918 г. «цивилизованный литератор»,
с точки зрения Томаса Манна, «торжествовал», то теперь ему приписывается
роль бессловесного и безнадежно больного глашатая ушедшей эпохи – и это
дало писателю возможность помириться, наконец, с братом Генрихом,
который именно в этот момент тяжело заболел,
что показалось своего рода символом угасания либерального западного
мира.
«О Германской республике»
В 1922 г. Томас Манн выступил с публичной речью в защиту
«Германской республики». Предпосылкой
послужило, несомненно,
шокирующее убийство Ратенау. В позднейшем предисловии к печатной
версии текста писатель заявил:
«Возможно, изменились мои мысли – но не мое мышление. Если
автор этих строк где-то высказывает иные воззрения, чем в
„Рассуждениях аполитичного“, то это значит, что мысли противоречат
друг другу, а не автор сам себе».
Да, Томас Манн даже утверждает: «Речь в защиту республики – это
непосредственное продолжение линии, идущей от „Рассуждений
аполитичного“ в сегодняшний день». Прежде всего, их объединяет один
650
Ibid., S. 617, 619, 621.
307
момент: «Я датирую начало „республики“ не c 1918, а c 1914 г.; тогда, в час
гибельных потрясений, эта идея проникла в сердца молодых немцев» 651.
И действтельно, несмотря на все провокации, это была агитационная
речь Томаса Манна, обращенная к национально озабоченной молодежи.
Соответственно, своевольным было само понятие «республика», которое он
развивал. Во всяком случае, оно далеко не во всем совпадало с понятием
«демократии».
Представителем бессмертного «рейха» писатель назвал «отца Эберта»,
а Герхарта Гауптмана – его «народным королем», или «королем
республики». Томас Манн привлекает фантастическое собрание ключевых
свидетелей, среди которых, помимо Гёте и Ницше, главные роли играют
универсальный монархист Новалис, а также филантроп и певец человечества
Уолт Уитмен. Томас Манн апеллирует ко множеству несовместимых
мотивов, характерных для тогдашних тайных «народных» обществ: от
эротики кровного и смертного товари-щества до антиинтеллектуализма и
антисемитизма. Безо всякого смущения он излагает эти расхожие идеи,
чтобы потом обвести вокруг пальца их последователей. Дважды он
призывает националистически настроенных молодых людей не
воспринимать республику как «дело горячих еврейских парней» и ни в коем
случае не отдавать ее в их руки 652.
Республика, за которую ратует Томас Манн – чрезвычайно
авторитарная система, построенная на сочетании самоотвер-женного чувства
долга с преданностью государству: «У нас в руках судьба государства… а это
и есть республика – именно это, и ничто другое». «Так называемая свобода»
– это «не наслаждение и удовольствие», а, прежде всего, «ответствен-ность»
653
. И, чтобы показать, «к чему приведет республика и так называемая
свобода в своем внутреннем трагизме», Томас Манн снова призывает к
братству с Россией:
«Русский писатель, то есть сын страны, где республика
укоренилась глубже чем где-либо еще задолго до всех внешних
переворотов, рассказал нам недавно о судьбе духовного таланта на его
родине, дара трагического и опасного, о котором мы на Западе не
имеем ни малейшего представления… У русских писателей бытует
представле-ние, что литература, это вовсе не зеркало жизни, как у нас
любят говорить, а героическое деяние, священное подвижничество,
преодоление человеческой слабости, отказ от всяких условностей и
постоянная борьба с ними. Под тяжестью этой ноши сильный
становится сильнее, трудности закалят его совесть и дарование, слабый
же не выдержит и сломается» 654.
651
Mann Th. Von deutscher Republik // GW, Bd. XI, S. 809–811.
Ibid., S. 826, 839.
653
Ibid., S. 821–822.
654
Ibid., S. 822–823. Какого писателя цитирует Томас Манн (не Мережко-вского ли?)
установить не удалось.
652
308
Таким подвижническим духом должна преисполниться закаленная
войной немецкая молодежь, взять в собственные руки дело «подъема и
чести» государства – как тогда, в «час самопо-жертвенного подъема», в 1914
г… когда «вы сами были респуб-ликой. А если сегодня она повержена и
покрыта позором (что я не отрицаю), то было бы трусостью оставить ее в
беде». Респуб-лика еще жива в ее самых острых оппонентах а «злосчастные
студенты, которые только что разбили мудрую голову своего тонкого и
деликатного слуги, не смогли и подумать о том, что застрелить министра –
вовсе не выдающийся республиканский поступок» 655.
Речь, которую Томас Манн написал в августе-сентябре и произнес в
октябре 1922 г., принесла автору признание республиканских партий и
способствовала процессу их политического сближения. Однако со стороны
тех, кому речь в первую очередь адресована, писатель пожал только злость и
насмешки. Набиравшее силу «народно»-реваншистское движение уже
невозможно было остановить: из «хулиганских выходок свастики» оно
переросло в мощную политическую силу.
После победы фашизма в Италии Томас Манн еще более отчетливо
дистанцируется от националистических партий. К тому времени снова
изменилось и отношение писателя к большевизму – возникло биографически
оправданное чувство, что между симпатичным ему «националбольшевизмом» и растущими «национал-социализмом» и «фашизмом» нет
одно-значных разграничений.
Свою позицию Томас Манн прояснил в другой программной речи 24
июня 1923 г. на посвященном памяти Вальтера Ратенау собрании рабочего
содружества мюнхенских студентов. Она называлась: «Дух и сущность
Германской республики». Это было время боев на Руре и попыток
Коминтерна
использовать национал-революционное брожение
и
экономический коллапс, чтобы (как это проявилось за несколько дней до
того в знаменитой речи Карла Радека о Шлагетере) устроить «Немецкий
Октябрь», новую социалистическую революцию. В это же время националсоциалисты по аналогии с итальянскими фашистами готовили в Мюнхене
«поход на Берлин». В свете этих обстоятельств главные идеи «Рассуждений
аполитичного» претерпели существенные изменения.
«Что такое республика?» спрашивал Томас Манн в своей речи и дал
такое определение: «Единство государства и культу-ры». «Нет идеала более
возвышенного. В его сиянии политика перестает быть политикой, она
возвышается до подлинной гуманности». С этой точки зрения Томас Манн
снова обращает-ся к Гёте как к главному и единственному авторитету и
опровер-гает воззрения, которые когда-то были его собственными:
655
Ibid., S. 824.
309
«Глубочайшее противостояние… с которым сталки-вается
республиканская идея в Германии, основано на том, что немецкий
человек и гражданин никогда не включал в свое образование
политический элемент… ибо так и не смог совершить переход от
частной жизни к объективной, к политике, республиканизму к тому,
что народы Европы называют «свободой». Все это представляется ему
искажением
его
личной
сущности,
даже
показателем
656
денационализации» .
Германия, немецкая суть, должны быть теперь «исправлены и почеловечески дополнены» как раз этим объективным разумно-свободным, и,
тем самым политическим элементом, чтобы таким образом, пойти по пути
гётевского «Вильгельма Мейстера». Это произведение, утверждает Томас
Манн, «прекрасное описание траектории, по которой движется Германия – от
личного к объективному, политическому, республиканскому». И, если в
Германии процветают цинизм, пессимизм и «философия брутальности», то
ответственность за это несет и «сомнительно победоносная Франция».
Однако, в конечном счете, все это лишь отражение фатального «состояния
всего мира».
«Речь идет о состоянии души и духа, напоминающем то, что
было после наполеоновских войн – пораженческие настроения и
депрессивная антигуманность, последствия которой бросаются в глаза:
большевизм в России, фашизм в Италии, реакция в Венгрии,
навязчивые и мрачные идеи во Франции… Мы причисляем сюда
большевизм, хотя он исповедует радикально-революционный дух, он,
тем не менее, остается одним из проявлений общей депрессии, ибо,
что бы мы ни думали о его значении для истории, он не имеет ни
малейшего отношения к демократии, свободе и человечности, это –
диктатура и террор; и эта тенденция характерна сегодня для всей
Европы. Ее опасность вообще и для Германии в особенности
заключается в том, что она не лишена силы и смысла, что в основе ее
лежит в какой-то мере правдивое и действенное чувство» 657.
Это «правдивое и действенное чувство», лежащее основе как фашизма,
так и большевизма, заключается, по Томасу Манну, в том, что капитализм и
буржуазный либерализм фактически себя уже изжили и предстоит «конец
света»:
«Сегодня в мире царят… не индивидуализм, а общинность, не
свобода, а железные цепи, беспрекословное повиновение, террор.
Релятивизм уходящей буржуазной эпохи был порочен в своей основе.
113
657
Mann Th. Geist und Wesen der Deutschen Republik // Ibid., S. 855.
Ibid., S. 858–859.
310
Время диктует необходимость абсолюта. В таких идеях молодежи…
много истинного, подлинно революционного. И в то же время ими
владеет нечто человечески ужасное, очевидная склонность и опасность
погрузиться в обскурантизм… Опасность в том, что идеи, изначально
революционные, подталкивают молодых людей к политическому
обскурантизму, а значит, к реакции».
В качестве альтернативы Томас Манн предлагает свое новое видение «немецкой
середины» – Германии снова приписывается «скромная роль» исполнителя мировой
миссии:
«В конечном счете мы страна, в которой жили такие умы как
Гёте, Ницше и Гёльдерлин. Они не были либералами… но не были и
темными людьми; их „aбсолютом“ был Человек. Они видели и
воспевали „Третий рейх“ религиозной гуманности, идею человека,
стоящую над оптимизмом и пессимизмом… Поистине воспитывающая
любовь обеспечивает им роль носителей главных ценностей, за
которыми пойдет вся молодежь мира» 658.
На вершине «Волшебной горы»
В речи о Германской республике Томас Манн изложил – как
политическую азбуку – то главное идейное содержание, благодаря которому
«Волшебная гора» может считаться в полном смысле «романом эпохи».
Серьезные философские дискуссии, наполняющие вторую часть книги,
практически целиком написаны в период обращения автора к «Германской
республике», в то время как многочисленные русские персонажи первой
половины романа, а также история Ганса Касторпа с его гибельным
увлечением чувственно-сарматской стихией мадам Шоша, относятся, скорее,
к периоду «Гёте и Толстого».
Вместе с развитием политических воззрений Томаса Манна меняется и
его отношение к главным персонажам «Волшебной горы». Еще в сентябре
1920 г. Томас Манн писал Юлиусу Бабу о фигуре Сеттембрини, как
однозначно негативной: «Цивили-зованный литератор предстает в образе
итальянского масона» 659. В обратном переводе на язык «Рассуждений
аполитичного», – это тип «глашатая демократически-республиканской
горячки, эстетствующего политического паяца» 660. Окончательный образ
Сеттембрини в романе далек от этого определения. Он воплощает –
разумеется, со скидкой на иронию – принцип (как Томас Манн сказал
впоследствии) «демократической жизнерадостности» 661.
Существенные изменения претерпела также изначально задуманная
фигура пастора Бунге, который должен был играть роль антагониста
658
Ibid., S. 859–860.
Письмо Юлиусу Бабу, 5.9.1920 // Mann Th. Briefe I, S. 183.
660
Mann Th. Betrachtungen // GW, Bd. XII, S. 530.
661
Письмо Йозефу Понтену, 5.2.1925 // Mann Th. Briefe I, S. 232.
659
311
Сеттембрини, роль «сомневающегося, духовно богатого реакционера» 662. Из
письма, написанного в июне 1922 г., следует, что вместо него уже появился
совсем другой персонаж: «Лео Нафта, воспитанник ордена иезуитов,
наполовину еврей с радикальными воззрениями; он постоянно вступает в
яростные споры с господином Сеттембрини» 663. Радикальные воззрения
Нафты – это уже не просто реакционные взгляды, но в то же время
коммунистические и террористические; немецкий протестант превратился в
иезуита и «горячего еврейского парня» – полного все тех же
антизападнических и пангерманских настроений, но уже совсем с другими
аргументами.
«Волшебная гора», опубликованная осенью 1924 г., пользовалась
таким успехом, «даже малой доли которого, –отметил автор, – было бы
достаточно, чтобы превзойти все мои ожидания». За четыре года книга
выдержала сто изданий. И это несмотря на солидное оформление и высокую
стоимость. Она стала одним из главных литературных событий двадцатых
годов. Томас Манн объяснял это «болезненной симпатией» публики к герою
романа:
«Вероятно, причиной послужили переживания, испытанные
автором вместе со всей нацией, которые постепенно художественно
созрели в нем, чтобы однажды в подходящий момент открыться и
проявиться. Идеи «Волшебный горы» по природе своей не были
рассчитаны на массовую аудиторию, однако в среде образованных
читателей они носились в воздухе, и эта общая потребность в
сочетании с повышенной восприимчивостью позволила им пережить
тот «алхимический подъем», который переживает маленький Ганс
Касторп на страницах романа. Да, конечно, немецкий читатель узнал
себя в скромном, но «хитром» герое книги; он мог и хотел ему
следовать» 664.
Симпатию вызывала роль Ганса как «чистого болвана» в запутанных
западно-восточных спорах Сеттембрини, Нафты и появившегоcя под конец
третьего участника Минхеера Пиперкорна. Однако, прежде всего, имели
значение испытания и требования, которые «Волшебная гора» и ее
персонажи предъявляют к «воспитаннику» Касторпу. Их воздействия с
самого начала имели чувственный характер, а потом были полностью
воплощены в образе мадам Шоша.
Никогда Томасу Манну не удавалось создать такой привлекательный
женский образ, как русская красавица в «Волшебной горе». Мадам Шоша
стала личным творческим достижением Томаса Манна: ее самобытная
пластическая фигура представляет собой сочетание всех самых приятных
национальных стереотипов. С самого начала ясно, что она, как и другие
662
663
664
Письмо Паулю Амману, 25.3.1917 // Ibid., S. 457.
Письмо Эрнсту Бертраму, 2.6.1922 // Ibid., S. 466.
Mann Th. Lebensabriß // GW, Bd. XI, S. 134.
312
действующие лица «романа эпохи», – фигура аллегори-ческая. Позже Томас
Манн напишет своей знакомой американской журналистке: «Мадам Шоша
соблазнительна, во-первых, в прямом чувственном смысле, против которого
я ничего не имею, а, во-вторых, немного в духовном смысле, как думает
Сеттембрини» 665. А о том, как думает Сеттембрини, становится ясно из его
нападок на «типов из московской Монголии», «скифов и парфян»,
населяющих санаторий, и из предосте-режений, с которыми он обращается к
инженеру:
«Вон те люди – не ориентируйтесь в своей душе на них,
останавливайте себя, не позволяйте себе заражаться их взглядами,
напротив, противопоставляйте им свою сущность, свою более высокую
сущность и свято берегите то, что для вас, сына Запада, божественного
Запада, сына цивилизации, по натуре и происхождению свято.
Например, время. Эта щедрость, это варварски
безудержное
расточение времени, чисто азиатский стиль – может быть, поэтому
сынам Востока так и нравится здесь».
Позже, когда Сеттембрини
уже спорит с Нафтой о духовном
опекунстве над немецким мальчиком, он выражает свои предостережения
также и на политическом языке:
«Caro amico! Предстоят великие решения – решения, имеющие
исключительную важность для счастья и будущего Европы, и это
выпадает на долю вашей страны, в душе ее народа должно созреть
великое решение. Она поставлена между Востоком и Западом, и ей
придется сделать выбор, примкнуть к той или другой сфере, так как обе
притязают на ее сущность. Вы молоды, вы примете участие в этом
решении» 666.
И конечном счете Ганс Касторп уходит от этого решения, как на
мировоззренческом, так и на политическом уровне. Однако его
эмоциональные предпочтения (как и предпочтения автора) достаточно
очевидны. Среди множества подробно описанных в книге представителей
разных национальностей и культур на «Волшебной горе» русские
выделяются живостью изображения и яркостью красок. В романе
фигурируют «хороший» и «плохой» русские столы; русская супружеская
пара с ее беззастенчивым варварским эротизмом; высокогрудая Маруся,
которая так много смеется (и которая вскружила голову чопорному кузену
Иоахиму); учитель Попов, в эпилептических припадках которого чувствуется
священный и грешный экстаз (это напоминает о Достоевском – именно так
представляли его современники); двое русских студентов «с густыми
волосами, в закрытых черных блузах, за которыми вовсе не видно белья»;
665
666
Mann Th. Briefe II. S. 92.
Mann Th. Der Zauberberg // GW. Bd. III, S. 339, 714.
313
торговый представитель Антон Карлович Ферге из Петербурга с его
уморительными рассказами о русском царстве, «о самоварах, пирогах,
казаках и деревянных церквях с таким множеством куполов-луковок, что они
напоминали колонии грибов». Кроме того, еще целый ряд побочных
персонажей – и, конечно же, Клавдия Шоша.
Ганс Касторп, одержимый прекрасной русской, конечно же,
символизирует (и должен символизировать) немецкую одержи-мость
Востоком; это явствует не только из предостережений Сеттембрини, но и из
наблюдений Ганса над объектом своей любви, и, наконец, из их немногих
фривольных разговоров. Тонкое и в то же время густое переплетение
лейтмотивов дало почву для спора легионам критиков и филологов, которые
пытались распутать этот клубок мыслей и параллелей. Несколько замечаний,
имеющих отношение к теме исследования, позволим себе и мы.
Портрет Клавдии Шоша накладывается на портрет любимого друга
Касторпа, школьного соученика Пшибислава Хиппе. У него такие же
широкие скулы и раскосые глаза (когда он смеется) – ностальгическое
гомоэротически окрашенное детское воспоминание автора о славянской
диаспоре в балтийской ганзейской среде. Существует и реальный прототип
мадам Шоша – татарская танцовщица русского балета, с которой Томас
Манн когда-то познакомился на вечеринке. Он использовал ее портрет,
чтобы придать жизненность образу Клавдии (имя которой, видимо,
ассоциировалось с именем жены – Катя): загадочно-дикие черты, ее
«голубовато-серо-зеленые глаза, блестевшие над широкими скулами».
Сеттембрини говорит, что это - «татарский разрез глаз» или «волчьи
глаза в ночи» и ассоциирует их со «снегом, водкой, кнутом, Шлиссельбургом
и христианством». А скользящая кошачья походка мадам Шоша означает не
только «варварское безудержное расточение времени» но и небрежность,
граничащую с неряшливостью.
Оба – Кастроп и Шоша – говорят по-французски, поскольку, как
утверждает Касторп, «говорить по-французски – это говорить, не говоря; мы
не несем ответственности за сказанное, как будто говорим во сне». Впрочем,
«когда я говорю по-немецки, это тоже французский». В ответ на эту реплику
мадам Шоша называет его «поэтом», или даже больше: «буржуа, гуманист и
поэт – вот Германия во всей ее полноте». На что он вводит в обиход еще
одно ключевое слово: «Я думаю, что мы ни в коем случае не comme il faut…
Попросту говоря, мы трудные дети нашей жизни».
«Хорошо сказано» – замечает Клавдия Шоша. Однако, когда Касторп
прямо спрашивает, что она о нем думает, она еще раз говорит, что он просто
«приличный мальчик из хорошей семьи», который скоро забудет, «что он тут
наговорил во сне» и вернется на равнину, чтобы «честно трудиться на верфях
ради величия и славы своей страны». Касторп в горячечных метафорических
выражениях уверяет ее, что, напротив, его болезнь была в нем всегда, как и
любовь к ней, с самого детства; а, в конце концов, заявляет: «я любил тебя
всегда, ибо ты главное, что есть в моей жизни, моя мечта, моя судьба, мое
вечное желание».
314
Это относится вообще к славянскому миру (в котором последнее место
занимает и Пшибислав Хиппе), к Клавдии Шоша как к русской, пришедшей с
Востока.
Внутреннее содержание этой любовной темы внятно выражено, хотя и
не обязательно бросается в глаза. Во всяком случае, ясно, что высокий
педагогический эрос Сеттембрини совершенно беспомощен по сравнению с
силой несравненно более глубокого влечения – и не только из соображений,
«против которых ничего нельзя возразить». Духовное и чувственное
неразделимо сливаются в понятии «человеческого», которое несет в себе
прекрасная Клавдия Шоша. И под этим знаком она объединяется с
великодушным Минхеером Пеперкорном; их национальное сродство
чувствуется, когда она в первый раз заговаривает с ним, требуя «папиросу»:
«В этом ленивом „Ну, тогда дайте“, в этой манере брать не
благодаря, сказывалась беззаботность избалован-ной женщины, но,
кроме того, и человеческая, вернее, „человэшеская“ привычка к
товарищеской общности владения, какая-то первобытная и мягкая,
сама собой разумеющаяся естественность, с какой она считала нужным
брать и давать».
И в этом смысле между героями возникает странный любовный
треугольник. Когда Касторп спрашивает мадам Шоша, любит ли она
Пеперкорна, она отвечает: «Он любит меня… и его любовь вызывает во мне
гордость, благодарность и преданность … Возможно ли для человека не
ответить на это чувство?» И Касторп, полный покорного восхищения
«королевской личностью» этого смертельно больного человека, отвечает,
что, конечно же, невозможно. Тогда они заключают «союз в честь него, как
люди обычно заключают союз против кого-то» И этом смысле между
героями возникает странный любовный треугольник. Касторп, полный
покорного восхищения «королевской личностью» этого смертельно больного
человека, отвечает, что, конечно же, невозможно. Тогда они заключают
«союз в честь него, как люди обычно заключают союз против кого-то». И…
целуются: «Это был особый русский поцелуй, каким в этой широкой и
душевной стране люди обмениваются в дни торжественных христианских
праздников, поцелуй, словно печать, скрепляющая любовь» 667.
Нафта и «священный террор»
В отношениях с Клавдией Шоша и Пеперкорном Касторп находится
как бы посередине. Такую же роль играет он и в диспутах цивилизованного
литератора Сеттембрини и Лео Нафты, появившегося после отъезда
Клавдии. Это еще одно «восточное» действующее лицо – на этот раз не
русский и не поляк (как сомнительный психоаналитик доктор Кроковски), а
667
Ibid., S. 476, 824, 831.
315
типичный «восточный еврей», образ которого так сильно занимал сознание
современников писателя.
Нафта, «маленький тощий человечек, чисто выбритый и отчаянно,
даже вызывающе некрасивый – настолько, что это даже удивило братьев»,
представляет собой (это ясно уже из его имени) ту самую «взрывоопасную
смесь», о которой Томас Манн с опасением отзывался еще в период
Баварской
Советской республики – смесь «еврейского радикального
интеллектуализ-ма» и – вместо славянского христианской мечтательности –
католицизма иезуитского толка.
Радикальный католицизм Нафты преследует те же цели и исповедует
те же принципы, что и современный коммунизм – это одна из главных идей,
которыми Томас Манн руководствовался, возобновляя работу над
«Волшебной горой». Предшественник Нафты, пастор Бунге должен был
воплощать реакцию, а Сеттембрини – гуманистическое просвещение. Оба и
правы и неправы, а «синтез» представлялся писателю в «коммунистичес-ком
будущем».
В окончательном варианте романа Нафта, наоборот, представляет
собой синтез христианской реакции и революционного коммунизма – в
своих антилиберальных воззрениях он во многом соприкасается с Ницше и
Достоевским. Тем самым он становится носителем мировоззрения,
свойственного самому Томасу Манну в период с 1918 по 1921 г.
Сеттембрини же, в свою очередь, систематически следует идеологии,
которую автор в ту пору приписывал «цивилизованному литератору».
Если Сеттембрини остался тем же самым персонажем, какой был
задуман, – только отношение к нему стало теплее – то с Лео Нафтой, по
словам автора, был проделан двойной «трюк», предполагавший отчуждение
и отдаление. Коммунизм как занятие еврейских и иезуитских деятелей стал
восприниматься как продукт «нищего» «радикального интеллектуализма». И,
тем самым, он воплотил все то, чего Томас Манн так боялся в своих
фантазиях об уничтожении Европы варварами.
Нафта – персонаж чрезвычайно сложный и многоплановый. Его образ
отсылает читателя и к «Великому инквизитору» Достоевского, и к Фра
Жираломо (Савонароле) в пьесе Томаса Манна «Фьоренца», а также к таким
историческим прототипам как Лев Троцкий, Евгений Левинэ и, несомненно,
Георг Лукач, с которым Томас Манн познакомился в 1922 г. в Вене. Позже
он описал впечатления от встречи: «Пока он говорит, он прав. После,
разговора возникает чувство пугающей абстрактности его суждений, но
также ощущение его чистосердечной уверенности в идеалах и
интеллектуального благородства». То же самое он мог бы сказать и о Нафте.
Но в то же время этот герой, сын мясника, наполнен священной жаждой
крови, подобно Левинэ, о котором Томас Манн писал как о «типе русского
еврея». Эта жажда крови проявляется, когда герой произносит монолог в
защиту смертной казни – когда-то сам Томас Манн практически в тех же
выражениях отстаивал эту точку зрения в «Рассуждениях аполитичного».
Там его гнев был направлен на «цивилизованного литератора», а здесь Нафта
316
обрушивается на Сеттембрини, филантропия которого стремится «лишить
жизнь всех ее сложных и по-настоящему серьезных проявлений», то есть
прямо-таки кастрировать 668. Когда-то Томас Манн сам говорил точно то же.
Смерть Нафты – спровоцированная самим героем дуэль с
Сеттембрини, – это приговор, который Нафта сам себе вынес и «с
молниеносной быстротой» привел в исполнение. Можно было бы
рассмотреть фигуру Нафты и с точки зрения биографических проекций
самого автора – проследить его чувства вины, ненависти и удивления по
отношению к этому персонажу. Во всяком случае, использование писателем
фигуры еврея из Галиции для опровержения собственных политических
пристрастий носит на наш взгляд, сомнительный, чтобы не сказать
неискренний характер. В первую очередь это смесь фашистских и
коммунистических идей, которые Нафта отстаивает в романе. Томас Манн
декларативно дистанцируется и от того и от другого, – возможно, именно
потому, что эти идеи для него по-прежнему остаются привлекательными.
Если бы консервативные антикапиталистические и антизападнические
настроения сделали писателя настоящим сторонником «консервативной
революции», ему пришлось бы взять на себя ответственность и за
«хулиганские выходки свастики», и за «сентиментальную грубость»
немецкого национализма 669.
Рассуждения после «Волшебной горы »
После публикации романа Томас Манн еще больше дистанцируется от
аллегорического Нафты и в определенной степени политически
поддерживает Сеттембрини. Впоследствии он объясняет это своей довольно
прагматичной программой действий: «Я человек равновесия. Инстинктивно я
склоняюсь на сторону левых, если политический корабль современности
грозит перевернуться под весом правых – и наоборот» 670. В то же время он
ретроспективно приписывает своему Нафте «фашистские» и националсоциалистические воззрения, хотя в довоенной концепции романа ничего
такого не предполагалось.
Продумывая образ Нафты, Томас Манн изначально воспринимал его в
первую очередь как коммуниста, а коммунизм – как радикальноромантическое перевоплощение средневекового Царства Божьего. Такая
концепция предполагалась даже во время публикации романа, в 1924 г., о
чем неожиданно свидетельствует написанный им некролог «О Ленине»:
«Ленин, несомненно, был сакральным явлением века, человекомрегентом нового гигантского демократического стиля, мощным
сочетанием воли к власти и аскетизма, великим понтификом идеи,
полным разрушительного рвения во славу Господню. О нем будут
668
669
670
Ibid., S. 637.
Ibid., S. 747.
Письмо Карлу Кереньи. 20.2.1934 // Mann Th. Briefe I, S.534.
317
помнить как о папе Григории, героическая ода о котором гласит:
„Жизнь и учение его не были диссонансом“. Сам же он сказал: „Да
будет проклят убоявшийся обагрить кровью меч свой“» 671.
Зарубежный корреспондент «Известий», которому предна-значался
этот пассаж, не мог и вообразить, что мрачный персонаж по имени Лео
Нафта в «Волшебной горе» (роман еще находился в печатм) почти в тех же
словах будет проповедовать общность средневековых представлений о
Царстве Божьем и представлений о диктатуре пролетариата 672.
В интервью корреспонденту Berliner Börsen-Courier в октябре 1925 г. Томас Манн
использует выражения из «Волшебной горы», чтобы поддержать на этот раз прозападную
ориентацию. На вопрос журналиста, обратился ли Ганс Касторп в сторону России так же
как Кристиан Ваншаффе в одноименном романе Якоба Вассермана, писатель ответил:
«Нет, я не считаю, что мой Ганс Касторп, если бы он пережил
войну, попал бы под влияние русских. Для этого он слишком свободен,
слишком ценит равновесие. Сегодня он стал бы, также и с духовной
точки зрения, сторонником «политики свободных рук» и, возможно,
как раз в данный момент, склонился бы на сторону Запада. Германия
находится посередине между Востоком и Западом. В этой
промежуточной позиции ей приходится вечно балансиро-вать между
ними. И всегда должна оставаться возможность высшего синтеза…
Уступчивость, на которую Германия натолкнулась в Локарно,
объясняется страхом перед большевизмом. Борьба Сеттембрини и
Нафты за душу Ганса Касторпа полностью соответствует
политическому соревнованию восточных и западных сил за душу
Германии… Всегда есть опасность, что какая-то из сторон возьмет
верх. Его собственная миссия – найти возможно нечто третье… И все
же сегодня я лично совершенно сознательно возлагаю больше надежд
на западный мир…»
Mann Th. Über Lenin //Aufsätze–Reden–Essays, S.436–437. – Томас Манн написал эти
строки в ответ на вопрос зарубежного корреспондента московской газеты «Известия»
Владимира Сольского. Опубликованы они были в брошюре «Die Gegenwart über Lenin.
Stimmen führender Persönlichkeiten», вышедшей в немецком издательстве, близком к
КПГ, (Neuer Deutscher Verlag. Berlin, 1924) В сборник вошли также высказывания
Максимилиана Гардена, Альфреда Керра, Генриха Манна, Анри Барбюса, Ромена
Роллана, Бернарда Шоу, Фритьофа Нансена, Мартина Андерсен Нексе и Георга
Лукача.
671
«Дело папы Григория продолжает пролетариат. В нем горит его рвение во славу
господа Бога, и пролетариат, подобно папе, не побоится обагрить свои руки кровью. Его
миссия – устрашать ради оздоровления мира и достижения спасительной цели – братства
истых сынов Божиих, не знающих государства и классов » // GW, Bd. III, S. 559.
672
318
Корреспондент уточняет: «то есть, другими словами, вы больше
склонны симпатизировать Сеттебрини?» - на что Томас Манн отвечал:
«С оговоркой Касторпа… Нафта – натура мятуща-яся, несчастная
и глубоко противоречивая: во многих вопросах в споре с Сеттембрини
он прав. Но все же я больше на стороне жизнерадостного
Сеттембрини».
С политической точки зрения это высказывание обескураживающе
однозначно; о своих более глубоких духовных предпочтениях писатель
говорит мало. И «жизнерадостность Сеттембрини», заключает Томас Манн,
могла бы послужить хорошим подспорьем в дороге к будущему «синтезу»,
путеводные звезды которого остаются прежними:
«Главная миссия нашего старшего поколения: покуда мы
жизнерадостны, не потерять чувства будущего. Я знаю два ориентира,
которые помогут нам сохранить хорошие отношения с будущим: это
Ницше и Россия» 673.
Между Францией и Россией
В январе 1926 г. Томас Манн предпринял поездку в Париж, о которой
рассказал в путевых заметках, позже опубликованных под названием
«Парижский счет». Посещение имело характер государственного визита,
почти духовно-политического Локарно – так сам Томас Манн с
удовольствием говорит о своей поездке, причиной которой послужили и его
поворот к республиканству и ошеломительный успех «Волшебной горы».
При первом же соприкосновении с Францией писатель растворился в
благозвучии французской болтовни – «ласковой, приглушенной, деликатной
и очень приятной». И продолжал:
«…Вслушиваясь в эту речь, чувствуешь все аристо-кратическое
очарование гуманистической цивилизации Запада, очень хорошо
ощущаешь, что этот старый мир считает «варварством», – и в то же
время знаешь, что он обречен, фактически уже мертв: его полностью
поглотит и похоронит пролетарская стихия Востока» 674.
Еще более отчетливо эта мысль прозвучала в разговоре с Альфредом
Фабр-Люсом, с которым Томас Манн встретился на банкете. Он с
удовлетворением отметил, что его «Рассуждения аполитичного» были
встречены с «безусловным пониманием», а именно как «протест против
Guillemin B. Gespräch mit Thomas Mann über den “Zauberberg”. – Berliner BörsenCourier, 30.10.1925 // Dichter über ihre Dichtungen, S. 508–509.
673
674
Mann Th. Pariser Rechenschaft // GW, Bd. XI, S. 16.
319
морального упрощения мира, к которому стремится демократическая
добродетельная пропаган-да». Фабр-Люс заметил, что именно она в его
стране свойственна буржуазным левым, враждебно относящимся к
отвлеченной идее «германства». Томас Манн счел это замечание
«блестящим» и нашел, что «нынешнее сближение немецкой мысли с
западноевропейской открывает новые духовные перспективы». В конечном
итоге, «идеальное германство – есть нечто очень подвижное и гибкое».
Собеседники отметили также «общую революционизацию мира», которая
проявляется, прежде всего,
«в подрыве буржуазной, классической,
консервативно-революционной Франции»;
в определенном смысле
«восточно-пролетарские силы добиваются ее европеизации».
Германия при этом находится на стороне мировой революционизации
и должна стать посредником в деле «европеизации Франции». Этот
«обратный перевод» немецкого «подвижного» духа в сферу классического
французского «Esprit» есть некое подобие интеллектуального реванша. В
целом Томас Манн резюмирует, что «французы считают духовногеографическую близость Германии к Востоку нашим большим
преимуществом» 675.
Помимо немецко-французского культурного общения, на Томаса
Манна произвела большое впечатление встреча с рядом «русских мастеров»
парижской эмиграции. Не случайно он искал знакомства с философом Львом
Шестовым, «который дал Европе книгу о Ницше и Достоевском». С ним он
чувствовал себя как герой «Волшебной горы»:
«Шестов чрезвычайно русский: большой, бородатый, активный,
полный энтузиазма, добросердечный, человеч-ный. Да, в этих
многолюдных комнатах царила совершенно русская атмосфера…
настроение детской жизнерадостности и щедрого добродушия,
смешанного с некоторой дикостью, с крепким чаем и дымом папирос».
Писатель познакомился также с Иваном Буниным, автором «Господина
из Сан-Франциско» – рассказа, который «своей моральной мощью и
пластической силой достоин равняться с лучшими произведениями
Толстого…». Рассказы Бунина «воссоздают … мир утраченной культуры,
эпическую традицию его страны – то, что сегодня в России называют
контрреволю-ционным, буржуазным, антипролетарским, политическим
предательством, – все то, что вынудило писателя бежать из страны». При
встрече с Буниным Томасу Манну приходит в голову и такая
мелодраматическая мысль:
«Здесь я чувствую симпатию и солидарность – какое-то
случайное товарищество, ведь мы в Германии до этого еще не дошли…
675
Ibid., S. 42, 81.
320
Но я не сомневаюсь, что при определен-ных обстоятельствах моя
судьба могла бы стать его судьбой».
На некоторое время Томас Манн совсем погрузился в трагическую
атмосферу эмигрантского мира:
«Я сидел среди больших бородатых длинноволосых русских, мы
пили чай за письменным столом. Говорили о том, что сейчас больше
всего занимает умы творческих людей разных стран: о свободе, о
возможностях и будущем свободы в Европе… Одновременно повсюду
произошел антиидеалистский перелом. Европейский человек корчится
в моральной судороге; он полон извращенного страха перед самим
собой; стиснув зубы, он пытается придать абсолюту позитивные черты
и решительно готов возвести в ранг безусловного власть, отечество,
класс. Я нисколько не отрицаю, что в этой решимости много хорошего,
героического, мужественного и своевременного. Но я удивлен, даже
несколько оскорблен тем, как мало в этом мысленном бичевании
страдания, стыда и, я даже сказал бы, естественного возмущения
насилием над человеческим существом, насилия над политикой» 676.
Эту роль страдальцев взяли на себя русские. Томас Манн побывал в
«нищенской квартире» другого русского эмигранта, Ивана Шмелева. Здесь
он общался с «русским поэтом и мучеником, автором «Солнца мертвых» –
ужасающим и в то же время поэтически мощным документом того времени,
когда войска красных благодетелей «железной метлой» чистили Крым».
Визит Томаса Манна был неожиданным, и, пока Шмелева не было, писатель
успел разглядеть его удручающий быт, напоминающий о героях
Достоевского: «три комнатенки, кухня, пустая прихожая – все дышит
нищетой».
Томас Манн познакомился с племянницей писателя, «молодой
женщиной, ужасным образом потерявшей мужа» и «бледным мальчонкой»,
который болеет, потому что не может оправиться от «последствий
пережитого в его великой, любимой и ужасной родной стране» И, наконец,
сам Шмелев:
«Он обрадован… – его взгляд, его рукопожатие не оставляют в
этом никаких сомнений. Потрясенный, я сижу с ним за
импровизированным письменным столом и вглядываюсь в его
морщинистое, изможденное лицо с седой бородой, на котором
отпечатался весь ужас событий, описанных в книге… Мое потрясение
переросло в стыд, когда он, горько пренебрегая своим плачевным
состоянием, назвал меня, своего ровесника, „молодым и сильным“. Я
тут же вспомнил о его страшном романе, в котором говорится о том,
676
Ibid., S. 60–61.
321
как десять миллионов жителей Поволжья подыхали от голода и
пожирали трупы. А мы, народы Европы, глазели на происходящее, как
молодая студентка на демонстрации, – с любопытством ожидая, что же
выйдет из этого „эксперимента“».
Томас Манн в большой степени относит это к самому себе. Тут же он
обобщает:
«Не говоря о том, как эти люди пострадали физически, что им
пришлось пережить и увидеть своими глазами, я проникся
состраданием и благоговением при одной мысли: ведь они лишились
самого святого, революционный идеализм, которым некогда был
преисполнен всякий мыслящий русский, был грубо попран жестокой
скотской реальностью, которая втоптала в грязь светлые
идеалы…Испытай то, что испытали эти люди, и потом „верь“ еще в
какие-либо „идеи“.
Эти сильные слова заставили Томаса Манна еще раз переосмыслить
свои политические симпатии. Он цитирует длинный пассаж из романа
Шмелева об ужасах «эксперимента» в Крыму, а затем именно в том месте,
где реальность мрачно «превзошла» пророчества Достоевского, Томас Манн,
предъявляет своему собеседнику Шмелеву – который пережил «нечто
волнующее и страшное» – встречный счет. И аргументирует его практически
теми же словами, какие могли бы сказать сами экспериментаторы,
большевики, и которые Томас Манн может теперь с уверенностью сказать и
сам:
«Представьте себе, бедный Шмелев, сколько же человеческого
мяса ушло на мировую войну, которая была, буржуазным начинанием.
Сколько альбуминных заводов можно было бы построить на пролитой
крови – причем проливали ее люди, которые как раз видели в небесах
не пустоту: они верили в некоего всемогущего бога пруссов, или бога
«Высокой Церкви». Лишь немногие были атеистами буржуазномасонского толка… Что делать с цифрами и суммами, которые
приводит статистика первой мировой войны? Они так велики, что их
нельзя вычесть из числа жертв революции, а следовало бы сложить
вместе, ведь кровавый счет пролетариев и буржуазии – это по сути
одно и то же, но буржуазия начала первой».
От понятия «буржуазии», в котором лексикон советской пропаганды
органично смыкается с военным лексиконом Томаса Манна, писатель
развивает свою мысль по линии Нафта–Ленин:
«Почему бесчеловечность, которая избороздила морщинами ваше
лицо, Иван Шмелев, толкает Вас на другую крайность – защиту
буржуазии
и
реакции?…
Достаточно
прочесть
любую
322
дипломатическую
ноту
Советского
Союза
правительствам
капиталистического Запада и „Лиге Наций“, чтобы понять, на чьей
стороне идея, а на чьей – устаревший мир, междоусобица, неразбериха.
Быть может, вообще все идеи от лукавого? Ибо нет ни одной
исторической идеи, которая не была бы с ног до головы обрызгана
кровью. Человечество никогда еще не скупилось пролить кровь в
защиту идеи».
Еще более отчетливо Томас Манн утверждает это в отношении самого
себя:
«Я сам тоже „буржуй“ – мне постоянно с упреком дают это
понять „знающие истину“. Однако само осознание, что буржуазный
мир обречен, уже означает выход за пределы этой формы жизни…» 677
В Париже писатель в первый и последний раз встретился с
Мережковским, творчеством которого – одного из самых радикальных
антибольшевистских публицистов русской эмигра-ции, – когда-то так
восхищался. Мережковский в 1926 г. сам предложил Томасу Манну
(который, «по глупости забыл», что тот уже долгое время живет в Париже)
встретиться. «Я был очень тронут возможностью личной встречи с этим
человеком. С возмущением я вспомнил, как о нем отзываются в радикальных
немецких газетах: критики пишут, что он «мелкий буржуа», которого якобы
«переоценивают»…
О самом разговоре с писателем Томас Манн сообщает мало.
Мережковский
оказался
изящным
элегантным
господином
(в
противоположность «широкой натуре» настоящих русских). он Свою книгу
«О мудрости Востока» посвятил Томасу Манну, который назвал это
«теологически-мистическое собрание афоризмов о Египте и Вавилоне…
одной из самых странных, мудрых, искренних и глубоких книг, созданных
русским религиозным гением». Он «не без некоторого страха» узнал, что
Мережковский работает над романом о Тутанхамоне, в то время как сам
Томас Манн обдумывал роман об Иосифе 678.
Старый мир и «новая Россия»
«Парижский счет» ознаменовал собой очередной
поворот
в
политично-аполитичном развитии Томаса Манна. Прошел его кипучий гнев в
отношении Антанты, а вместе с ним и глубокое презрение к «литературе»,
«цивилизации», «краснобайствующему буржуа». Однако политическое
примирение с Западом и, прежде всего, с Францией повлекло за собой и
падение интереса к ним. В Париже автор «Рассуждений аполитичного»
677
678
Ibid., S. 87– 90.
Ibid., S. 92, 94–95.
323
обнаружил чрезвычайно утонченный, духовно богатый, но по сути изживший
себя мир застывшей буржуазной классики, которую подземные силы
пролетариев с Востока скоро неизбежно «европеизируют».
Таким образом, все, что можно было услышать от Томаса Манна в эти
годы – это
его усиливающееся «обращение к Западу», декларация
сеттембриниевской «жизнерадостности» и «служения демократии». Все это
результат чувства духовного превосходства, в котором писатель
окончательно утвердился именно в Париже. Его декларации при ближайшем
рассмотрении провозглашают новую культурную миссию Германии, основу
которой образует ее связь с зарождающимся пролетарским Востоком.
Прощаясь духовно с давними врагами по ту сторону Рейна, Томас
Манн прощается также с обреченной на вымирание буржуазной культурой
эмигрантов, культурой «русских за пределами России». Ивану Шмелеву это
прощальное слово сказано сочувственно, но очень решительно 679.
Еще более отчетливо выражено духовное отдаление от Мережковского. Его исследование
о Толстом и Достоевском Томас Манн прочитал еще в 1903 г., и это сформировало для
него образ России. Он перенял «весь каталог антитез», сочетающего в себе дух и плоть,
веру и просвещение, свободу и ответственность.
Свои представления о России, как о «святой и демонической» стране,
где идет борьба за новую человечность и религию, писатель перенес и на
Советскую Россию. Все последующие переживания – национал-социализм,
эмиграция, вторая мировая война и антифашистская деятельность после 1937
г. существенно изменили духовно-политическую систему координат Томаса
Манна – но не в том, что касалось России и Советского Союза.
После того, как Томас Манн радикально отвернулся от Германии (где
его собственные идеи были исковерканы и осквернены нацистами), только
Россия осталась средоточием надежд на будущее исцеление мира.
Отношение к Западу, восставшему против фашизма, становится более
дружелюбным. Теперь, с точки зрения Томаса Манна, Запад станет тестом
будущего гуманного образа мира, но закваской должна послужить Россия. В
1950 г., в кульминационный момент холодной войны, Томас Манн произнес
в Чикаго речь «Мое время». Подчеркнув свое нежелание участвовать в
политическом противостоянии России и США, он энергично призывал к
сотрудничеству этих двух «добродушных великанов. При ближайшем
рассмотрении, однако, оказывается, что оценки Томаса Манна существенно
В эпизодической переписке с ним Томас Манн неоднократно подтверждал свое
отстраненное отношение. Когда Шмелев в 1932 г. попросил Томаса Манна вступиться за
русских авторов, преследуемых в Советском Союзе, тот ответил: «Не будучи русским… я
не могу и не имею права судить о сегодняшней России и насильственном социальном
эксперименте, предпринятом коммунистами. Время покажет, имеет ли эта новая форма
государства и общества право на существование в будущем». См. письмо Шмелеву от
13.11.1932 // GW, Bd. XI, S. 324.
679
Mann Th. Meine Zeit GW, Bd. XI, S. 316, 318–320, 323.
679
324
отличались от этой декларации. На первом месте – важнее всякого
антикоммунизма – для него по-прежнему Россия:
«В своем развитии я слишком благодарен русской мысли,
русской душе, чтобы политика нынешней власти заставила меня
возненавидеть Россию, а что касается коммунизма, который мне чужд,
но глубоко укоренен в натуре русского человека, то не далее как вчера
западная демократия, спасая свою жизнь, была вынуждена
объединиться с коммунистами».
Как когда-то Ленин, теперь Сталин (не названный, разумеется, по
имени) обретает у Томаса Манна вневременной статус; его «преступный
лик» (в духе Достоевского) только дополняет величественный ореол:
«Тоталитарный властитель стал основателем новой религии –
вернее сказать, непогрешимой системы догм, по-инквизиторски
безжалостно подавляющей всяческую ересь и притом аскетично
стремящейся, опираясь на легенды, полностью подчинить себе истину.
Не удивительно, что в нашем мире отчаявшегося и
сомневающегося либерализма такое начинание стало успешным, хотя
оно и внушает ужас… Выяснилось, что человек не способен жить в
индивидуалистской диаспоре, ибо в ней нет ничего собственно
человеческого.
Крайне
наивно
в
моральных
категориях
противопоставлять свободу деспотизму, ибо свобода – это тревожная
проблема…»
К этой «тревожной проблеме» Томас Манн не раз обращался на
протяжении десятилетий. Она толкала писателя на вечное противостояние
«политике», то есть современной массовой партийной демократии, и
побуждала снова и снова искать спасения в авторитарных формах
организации порядка. В России, как следует из его речи, большевики сделали
первую серьезную попытку приблизить решение проблемы «человеч-ности».
И, вздыхая и сетуя, что ее вожди «не убоялись обагрить руки кровью», он
убежден, что это было все же выражением исторического призвания:
«Священный ужас, новая церковь, вера, которая свяжет всех
воедино, которая обещает, помимо всего прочего, освобождение от
свободы, – вот она: византийская Россия, в которой никогда не было
буржуазной демократии, а есть атмосфера привычной деспотии… Я
подчеркиваю, что у меня вызывает глубокое почтение историческая
значимость произошедшей в мое время русской революции…
Трагический оттенок ей придает лишь то, что она случилась именно в
России и несет на себе специфический отпечаток русского характера и
русской судьбы… В результате, автократия и революция нашли друг
друга, и то что, мы сейчас видим, представляет собой автократическую
революцию: это революция в византийских одеждах, революция как
325
попытка спасения мира; в великом историческом сражении она
противостоит претензии Запада завоевать весь мир, установить над ним
духовное и материальное господство».
Итак, сквозь эти и подобные формулировки, которые могут (и,
вероятно, должны) свидетельствовать о неприятии коммунизма,
прослеживается куда более глубокое и ничем не поколебимое утверждение
«аполитичной» идеологии. Сталинская Россия воспринималась как
оппозиция «свободному миру», который представлял собой нечто куда более
плоское, нетрагичное и, в конечном счете, несостоятельное – это и есть
«индивидуалистская диаспора», в которой «нет
ничего собственно
человеческого». Ответственность за решение нового мирового конфликта, с
точки зрения Томаса Манна, сейчас, как и прежде, в первую очередь несут
западные силы, к которым, собственно, и обращена его речь. От них он
ожидает прекращения гонки вооружений и разработки плана «обширного
финансирования мирной программы, консолидации всех экономических
средств разных народов, чтобы сообща править землей, распределяя товары
и имущество». Советский Союз к этому мировому планированию и
руководству, несомненно, присоединится – и тем самым достигнет своей
извечной цели: «Это будет гуманистический коммунизм, который во всем
даст фору негуманному» 680.
Политичный – аполитичный
Привести идейное политично-аполитичное творчество Томаса Манна к
общему знаменателю было бы делом не только бесполезным, но и, по сути,
противоречащим его образу мышления и восприятия. Мировоззрение Томаса
Манна представляет собой сложнейшую алхимию тезисов, антитезисов и
синтезов, на которые все время накладывается что-то новое: будь то
реальные события или душевные переживания, которые опровергают и
делают невозможными прежние идеалы.
Мышление Томаса Манна, действительно, было аполитично, ибо
основано на той предпосылке, что политическую жизнь мира должны в
конечном счете определять – и на самом деле определяют – национальные
сущности и культуры как носители вневременного идейного содержания.
Мировая политика и мировые войны, таким образом – это экзистенциальное
взаимодействие таких национальных сущностей и комплексов идей. Для
Томаса Манна само собой разумеется, что некоторые нации, прежде всего
русская и немецкая, призваны нести ответственность за культурное будущее
мира. (Эта аксиома была для него актуальной до тех пор, пока ее не
обезобразили нацисты и «брат Гитлер», полностью перевернувшие
представления о духовной миссии Германии). Именно в Германии конца XIX
– начала XX века самосознание товарищей Томаса Манна по цеху, а также
680
Mann Th. Meine Zeit GW, Bd. XI, S. 316, 318–320, 323.
326
философов, музыкантов и прочих творческих личностей, действительно
предполагало такую ответственность за судьбу человечества. И сам Томас
Манн, как представитель золотой «немецкой середины», сидел подобно
пауку в самом центре этой сети идеологической паутины.
В остальном же его отвращение к «политике» относится, при
ближайшем рассмотрении, прежде всего,
к современной партийной
демократии, от суетливого шума которой он, как художник, хотел бы
оставаться в стороне. Эта эмоция, отмечает Эккарт Гефтрих, напоминала
стремление консервативных современников Томаса Манна дистанцироваться
от коммерции и вопросов капитала: «Не только мир денег… но и мир
политики представлялась ему сферой нечистоплотной» 681. Лишь в контексте
демократии Томас Манн, сын торговца, выступает против капитализма,
только с этой точки зрения высокое понятие бюргера, гражданина может
быть замещено презрительным «буржуа». А его речь 1922-1923 г. в защиту
республики была так вымощена романтическими постулатами авторитарных
добродетелей («благоговение», «общность», «верность», «систе-ма»,
«порядок», «мера»), что лишь очень условно могла быть воспринята как
пропаганда демократии.
Но насколько аполитично было общественное мышление Томаса
Манна как писателя, настолько же в высшей степени политично реагировал
он как современник текущих событий в сфере национальной и
международной. В итоге он оставил такое количество политической
эссеистики, что ее вполне можно сопоставить по значимости с его
литературным творчеством. Томас Манн, что общество приписывает ему
роль «бродячего проповедника демократии». И в то же время он чувствовал,
что эта роль накладывает на него определенные обязательства.
Сохранившиеся дневники показывают, с каким вниманием «аполитичный»
Томас Манн не только ежедневно следил за всеми текущими событиями, но и
рассматривал их как материал для сюжетов и персонажей своих романов.
Но правомерна, разумеется, и противоположная точка зрения. Как
заметил в своем двойном рассказе о братьях Маннах Иоахим Фест, в
письмах Томаса, написанных в последний год перед приходом к власти
нацистов, «бесполезно искать отголоска общего политического шума,
который наполнял всю страну, сигнализируя о надвигающейся катастрофе»
682
. А Голо Манн в своих воспоминаниях о периоде калифорнийской
эмиграции называет братьев Маннов «несведущими магами»:
681
Heftrich E. Vom Verfall zur apocalypse. Über Thomas Mann. Bd. II. Frank-furt a.M., 1982,
c.144.
682
Fest J: Die unwissenden Magier. Über Thomas und Heinrich Mann, Berlin,
1985, c.13.
140
Ibid., S. 13-14.
327
«Слушая, как Г.М. и Т.М. говорят о политике, я порою
испытывал то же самое чувство: «Что они говорят, эти два несведущих
мага?» Несведущие – потому что у них мало информации, потому что
они далеки от реальности; маги – потому что они грезят другими
реальностями, или же свои грезы воспринимают как реальность,
больше того, потому что они наделены проницательным интуитивным
зрением 683.
Этот дар интуиции в сочетании с неведением снова заставляет
вспомнить об упомянутой выше «сейсмографической чувствительности»,
которую сам Томас Манн себе приписал. «Маг» – определение Голо Манна –
быть может, стоит заменить словом «медиум». Братья Манны в том смысле
медиумы, что, будучи далеки от всевозможных публицистических
инструментов и механизмов, сами, являясь духовными творцами эпохи,
улавливали характерные представления своего времени, своей нации, своего
класса, своей среды, своего общества – и запечатлевали их в метафорах,
сюжетах и персонажах.
Таким «представителем и хранителем» немецкого бюргерства Томас
Манн чувствовал себя и в тяжелый период одиночества, горького
разочарования и болезненного отдаления от родины – и чувствовал верно. Он
уподобляется созданиям своего гения – Касторпу, Нафте, Сеттембрини и
Пеперкорну. Если разложить все, что они говорят, на отдельные элементы,
обнаруживается смесь книжных идей, национальных стереотипов,
биографических деталей – по отдельности часто неубедительных, а то и
подозрительных. Но, подобно тому, как парфюмер составляет из нескольких
зловонных эссенций новое благоуханное вещество, Томас Манн создал
«Волшебную гору» – роман эпохи. В реальности Нафта или Сеттембрини,
оказавшись среди живых людей, были бы невероятными эксцентриками. Но
в художественно поэтизированном мире романа они стали духовными
носителями ощущений и представлений своего времени, которые
«интуитивным взглядом» воспринял и обрисовал Томас Манн.
Перевод: Юлия Вишеневецкая
Иллюстрации:
с. 315: Томас Манн, 1920 г.
328
сю 325: Плакат 1919 г.
с. 333: Надпись на стене, нацарапанная мюнхенским красногвардейцем во
время вступления в город правительственных войск. Приписывается
расстрелянному коменданту Эгльхоферу
c. 343:Танцовщица Клавдия Павлова в балете «Охота Дианы», который
Русский романтичесткий театр представлял в Берлине в 1923 году.
(Фотография из Berliner Illustrierte Zeitung)
c.347: Лев Толстой, граттаж Ульриха Вебера, 1910 г.
с. 363: Портрет Ленина. Рисунок из жуонала Die Aktion,1920 гс. 367: Лев Шестов. Портрет работы Бориса Григорьева.
Дитмар Дальман
Теория в рукопашном бою
Критика русской революции в немецкой социологии и историографии
Между наукой и публицистикой: Вебер, Ледерер, Гётч и Штелин
Читающая публика кайзеровской империи и Веймарской республики
была хорошо знакома с социально-политическими позициями и взглядами
немецкой профессуры и ученых. Авторы, правда, не всегда проводили в них
четкую грань между сферами своих занятий. Многие – скрыто или явно –
использовали свой научный авторитет, чтобы поддержать то или иное
политическое направление. Уже поэтому трудно провести четкое различие
между «жанрами» научного анализа и злободневной публицистики. Сразу
после начавшейся в феврале-марте 1917 г. революции в России на читателя,
и не только немецкого, хлынул поток литературы – вначале не столь
заметный, а затем просто неукротимый. Статьи, брошюры и книги давали
более или менее компетентные комментарии. Вскоре после Октябрьской
революции к этому прибавилась масса мемуарной литературы.
В публицистике, как и в науке, картина этих событий в значительной
мере определялась немцами балтийского, а отчасти также и российского
происхождения. Среди них: Теодор Шиман, его кузен Пауль Шиман, барон
Аксель фон Фрейтаг-Лорингхофен и Артур Лютер684.
Далее будут рассмотрены статьи и труды социологов и экономистов
Макса Вебера и Эмиля Ледерера, а также историков, специалистов по
Восточной Европе и России Отто Гётча и Карла Штелина. Все они считаются
выдающимися представителями своих наук. Вебера и Ледерера следует
Ср. статью в этом томе: Кёнен Г. Дух русской революции. Первые свидетели и толкователи
переворотов в царской империи.
684
329
отнести к исторически ориентированной социологии, Гётча и Штелина – к
традиции немецкой историографии, заложенной Ранке. Все четверо
высказали свое отношение к свершившемуся в России довольно рано, уже
параллельно ходу революционных событий. Макс Вебер интенсивно
занимался Россией еще во время революции 1905-1906 гг. и опубликовал на
эту тему два обширных труда 685. Отто Гётч был с 1913 г., как и Теодор
Шиман, ординарным профессором Берлинского университета по
восточноевропейской истории 686. Его авторитет специалиста по истории
России подвергался, однако, сомнениям по политическим мотивам. В апреле
1920 г. преемником Шимана на посту заведующего кафедрой в том же
университете стал Карл Штелин. До этого он работал в Лейпциге и
Страсбурге 687. Гётч и Штелин, а позднее и Ледерер, знали Россию и
Советский Союз по собственному опыту. Вебер, владевший (как и Гётч, и
Штелин) русским языком, имел возможность использовать материалы
первоисточников.
Эмиль Ледерер был родом из Пильзена, изучал в Вене и Берлине
юриспруденцию и политическую экономию, а затем стал профессором
университета в Гейдельберге. Он считался не только выдающимся
политэкономом и социологом, но он – единственный из четырех – заявлял о
себе, как о социалисте 688.
Насколько различными были сферы научных интересов и,
соответственно, подходы, привнесенные этими четырьмя «протагонистами»
немецких гуманитарных и социальных наук в изучение революционных
событий в России, настолько же разными были и мотивы, побудившие их
заняться этим. У Гётча научный интерес к России был связан с его
деятельностью внешнеполитического комментатора и эксперта по России в
газете Neue Preussische (Kreuz-)Zeitung. Для Вебера на первом плане стояли
внутриполитические проблемы, и его суждения, диктовавшиеся актуальными
событиями, заметно отличались от его глубокого анализа революции 19051906 гг. 689 Для Ледерера на первом плане стояли как его симпатии к
685
Weber M. Zur russischen Revolution von 1905. Schriften und Reden 1905–1912 //.Mommsen W. J.,
Dahlmann D. (Hrsg). Max Weber Gesamtausgabe I/10 (далее сокращенно: MWG). Tübingen, 1989.
686
Liszkowski U. Osteuropaforschung und Politik. Ein Beitrag zum historisch-politischen Denken und
Wirken von Otto Hoetzsch. 2 Bde. Berlin, 1988.
687
Voigt G. Rußland in der deutschen Geschichtsschreibung 1843-1945. Berlin, 1994; Voigt G. Otto
Hoetzsch 1876–1946. Wissenschaft und Politik im Leben eines deutschen Historikers. Berlin (Ost), 1978.
688
Speier H. Emil Lederer. Leben und Werk. // Kocka J. (Hrsg.) Emil Lederer. Kapitalismus,
Klassenstruktur und Probleme der Demokratie in Deutschland 1910-1940. Ausgewählte Aufsätze mit
einem Beitrag von Hans Speier und einer Bibliographie von Bernd Ulmannsieck. Göttingen, 1979;
Esslinger H.U. Emil Lederer. Ein Plädoyer für die politische Verwertung der wissenschaftlichen
Erkenntnis // Treiber H., Sauerland K. (Hrsg.), Heidelberg im Schnittpunkt intellektueller Kreise. Zur
Topographie der “geistigen Geselligkeit” eines “Weltdorfes” 1850–1950. Opladen, 1995.
MWG I/ 10. S. 25. См. также: Davydov J. Chancen der Freiheit in Rußland. Max Webers Sicht der
russischen Revolution von 1905 // Davydov J., Gaidenko P. Rußland und der Westen. Heidelberger MaxWeber-Vorlesungen 1992. Frankfurt a. M., 1995.
689
330
социалистическим идеям, так и чисто теоретический научный интерес, для
Штелина – скорее универсально-исторические проблемы.
Первые оценки событий после Февральской революции определялись внутренними и внешнеполитическими проблемами
Германии. Многие ученые, занимавшие критическую позицию по отношению к кайзеровской империи, хотя и не опасались, что
революционные события непременно захлестнут Германию, все-таки считались с угрозой возможной дестабилизации внутреннего
положения в стране.
Макс Вебер о революционных массовых движениях в России
Поборником подобных представлений выступал и Макс Вебер. В
апреле 1917 г. он опубликовал в газете Die Hilfe статью «Переход России к
мнимой демократии», где явно переоценивал роль русской буржуазии в
Февральской революции, о которой писал, что это вовсе «не „революция”, а
просто „отстранение” недееспособного монарха» 690. Буржуазные круги
избавятся от социалистических попутчиков с помощью офицерства и
гвардейских полков, едва только кредиты из Америки окажутся в их руках.
«Ибо – повторим это еще раз – политики, причастные сегодня к власти,
неважно, какое направление они представляют, испытывают потребность в
банковских средствах». Они пойдут на то, чтобы обеспечить в стране
господство интересов капиталистов и имущих слоев великоросской
интеллигенции. Для обеспечения этого необходимо также создание
надежной военной силы против возможных внутренних врагов. 691.
Подпись под фотографией на с. 385: Макс Вебер на
международном совещании в крепости Лауэнштайн, в Тюрингии. 1917.
На заднем плане (в центре) – писатель Эрнст Толлер.
Германская социал-демократия и ее лидеры находились, с точки зрения
Вебера, в ситуации, требующей особой ответственности. На границах
Германии затаился, выжидая случая, «варварский сброд», который с
неистовством, мстительностью и алчностью жаждет обрушиться на страну.
Это может произойти, если немецкая социал-демократия будет поддерживать
надувательскую политику российской думской плутократии, чем морально
нанесет удар в спину армии, которая защищает страну от этих диких народов 692. «С действительно демократичной Россией мы могли бы в любой
момент заключить почетный мир. С нынешней – наверно нет; потому что
властям предержащим нужна война ради сохранения их позиций» 693. На
тактическую обусловленность суждений Вебера уже указывал Вольфганг
690
Weber M. Rußlands Übergang zur Scheindemokratie // MWG I/15, S. 236–260.
Ibid., S. 257.
692
Ibid., S. 259.
10
Ibidem.
8
331
Моммзен, особенно, когда полемизировал с интерпретацией Ричарда
Пайпса 694.
Макс Вебер – политик, публицист и националист вскоре вновь
дезавуировал Макса Вебера – ученого. В статье «Русская революция и мир»,
опубликованной 12 мая 1917 г. в Berliner Tagesblatt, он выразил мнение, что в
России может полностью взять верх империалистически настроенная
буржуазия. Она не готова пойти на мир, да и российские социалисты тоже,
поскольку вмешиваются во внутренние дела Германии 695. Думское
правительство продолжает войну только ради того, чтобы остаться у власти.
Дальнейшие рассуждения Вебера также диктовались соображениями
текущей политики. В феврале 1918 г., в Frankfurter Zeitung им были
опубликованы три статьи под общим названием «Внутреннее положение и
внешняя политика» 696. Серия начиналась словами: «Прежде всего, наш долг
сделать несколько замечаний в „левую“ сторону». В центре рассмотрения
стояло мирное соглашение в Брест-Литовске. Для Вебера сроки пребывания
большевиков у власти исчислялись месяцами из-за усталости армии и того,
что их правительство представляет лишь незначительное меньшинство
народа.
«Большевизм по положению дел (совсем независимо от чистоты
своей идеологии) вынужден быть чисто военной диктатурой, только не
генералов, а – капралов» 697.
За большевизмом как движением стоят, по Веберу, не пролетарские
массы с классовым сознанием, а солдатский пролетариат. Последний требует
жалованья и трофеев. Поэтому хорошо оплачиваемая Красная гвардия вовсе
не заинтересована в мире, который лишит ее заработка. Вебер договорился
до утверждения, что каждый российский интеллектуал, без исключений,
настроен империалистически. А большевизм – это солдатский империализм.
«С по-настоящему пацифистской Российской федеративной
республикой, естественно, было бы возможно наилучшее соседство,
однако, поворот российского радикализма к пацифизму отсутствует”
698
.
В приватном общении, как, например, в письме Герману Онкену, Вебер
соглашался с тем, что и в большевизме существует пацифистская ветвь 699.
Хотя рассуждения Вебера и были в значительной мере обусловлены
694
Mommsen W.J. Max Weber und die deutsche Politik 1890-1920.Tübingen, 1974, S. 300 –301.
.
695
Weber M. Die russische Revolution und der Friede // MWG 1/15. S. 294–296.
Weber M. Innere Lage und Außenpolitik // MWG 1/15. S. 401–420.
697
Ibid., S. 404–405.
698
Ibid., S. 406.
699
Цит. по: Mommsen W.J. Max Weber und die deutsche Politik 1890–1920.Tübingen, 1974, S. 300.
696
332
обстоятельствами текущей политики, в них просматриваются и некоторые
основные черты его научной концепции. Политические образования
обретают направленность и цель только благодаря крупным личностям и
прочным
руководящим
штабам.
Революционное
преобразование
представляется Веберу мыслимым только благодаря участию в нем
буржуазии, а полный слом государственной машины был для него за
пределами возможного. Он исходил из представления о долговечности
бюрократического аппарата и считал возможными лишь государственные
перевороты, а не революции старого стиля 700.
В своих непубличных высказываниях Вебер снова проявил себя
гораздо более радикальным. Так, он давно уже написал:
«Народ, который (как и мы, немцы) никогда не имел достаточно
хладнокровия, чтобы снести головы традиционным властям, никогда
не обретет в себе самом гордой уверенности, которая в мире так
возвышает над нами англосаксов и романские народы» 701.
Кроме того, благодаря своей теории харизматического господства
Вебер располагал инструментарием для точного понимания революционного
восстания 702. В его понимание политики входило и то, что политическое
действие
определяется
классовыми
интересами
и
классовыми
противоречиями. С некоей долей иронии можно сказать, что Вебер, который
как раз выступал за то, что настоящее должно задавать вопросы прошлому,
оказался как бы заложником этого настоящего:его оказалось больше, чем
того требовало познание действительности. Одновременно Вебер отошел и
от собственных методологических оснований, приписывая деятелям
революции способность познать до конца истинный смысл событий. Но при
этом он все же проводил различие между эмпирическими науками ―
история и социология, и науками догматическими ― право, логика и этика:
для первых речь идет о субъективно понимаемом смысле, а для вторых – о
правильном или обязательном смысле 703.
В июне 1918 г. в своем докладе о социализме перед
офицерами
австро-венгерской армии, Вебер вновь вернулся к ситуации в Рос- сии 704.
Он рассматривал происходящее в стране только как большой эксперимент.
Правительство большевиков, считал он, состоит преимуще-ственно из
интеллигентов, среди которых русских – немного 705. В своем труде
«Хозяйство и общество» Вебер назвал движение российских интеллигентов
«последним значительным движением, которое руководствуется, хотя и не
Ibid., S. 300 –301; Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Grundriß der verstehenden Soziologie,
Tübingen, 1972. S. 579, 155.
701
Письмо графу Герману Кайзерлингу от 21 июня 1911 г. // MWG II / 7.
702
Weber: Wirtschaft und Gesellschaft. S. 141–142, 659–661.
703
Ibid.,. S. 1-2.
704
Weber M. Der Sozialismus // MWG 1/15. В русском переводе: Вебер М. Социализм // Вебер М.
Политические работы. М., 2003. с. 300-343.
705
Там же, с. 336.
700
333
единой, но все же в важных пунктах общей верой, и тем самым подобно
религиозному» 706.
Эксперимент большевиков, отмечает Вебер, не вызывает большого
воодушевления, и почти повсеместно виден возврат к практике старого
режима. Он считал удивительным, что эксперимент вообще продолжается, и
повторил свой тезис о военной диктатуре капралов. Возвращающиеся с
фронта солдаты, изголодавшиеся по земле, делали общее дело. Так как речь
шла преимущественно о крестьянах, привыкших к аграрному коммунизму,
интересы промышленных рабочих остались в значительной степени
неучтенными 707. Большевизм, по Веберу, это почвенническая секта России,
которая верила, что страна может перескочить через фазу буржуазного
развития 708.
В веберовском анализе революции проявилось его фундаментальное
понимание политики: страх перед дилетантами. Вильгельма II и Николая II
он назвал монархами-дилетантами и опасался «вечно вчерашних»
представителей вильгельмовского политического класса. В связи с
событиями в России 1917 и в Германии 1918 г. Вебером (как заметил
Гангольф Хюбингер) овладел «страх мыслителя перед революционными
дилетантами» 709. Большевики и спартаковцы действовали, по его мнению,
руководствуясь этическими убеждениями, реализуя ценностно-рациональный, а не целе-рациональный тип действия, и не беря на себя этическую
ответственность за происходящее. Отсутствовал решающий аспект действия:
они не предвидели последствий своих деяний.
Эмиль Ледерер: попытка создания общей “социологии революции”
Как и Вебер, Эмиль Ледерер комментировал события 1917–18 гг. почти
синхронно, сравнивая революционные процессы в Германии и России. Он
попытался разработать проект «социологии революций». Поначалу Ледерер
видел в происходящем в России только хаотические волнения. Но в то же
время он, как и Вебер, констатировал существование широкого слоя
революционной интеллигенции, которая обеспечила неожиданный успех и
победу революции.
«Ведь революция требует, чтобы идея была подхвачена
обществом, как принципиально новое основание, и обрела
материальную силу в действиях индивидов» 710.
Weber М. Wirtschaft und Gesellschaft , S.313.
Вебер. Социализм, с. 336.
708
Там же, с. 341.
709
Hübinger G. Die Angst des Denkers vor den revolutionären Dilettanten. // Die Welt, Nr. 187,
12.8.1992.
710
Lederer E. Einige Gedanken zur Soziologie der Revolutionen. Leipzig, 1918.
706
707
334
Революция, неразрывно связанная с насилием, становится возможной,
только когда осознается освободительная сила идеи, когда она мобилизует
людские массы. Но революция не вправе останавливаться на насилии, она
должна формировать общество сообразно своей идее. В истории всегда
можно наблюдать напряженное противостояние идеи и ее реализации. В ходе
революции это напряжение достигает своей вершины, поскольку чистейшая
идея, в конечном счете, оказывается связанной с неприкрытым насилием.
Вопрос в том, является ли насилие подходящим средством для реализации
социальной идеи 711.
Что такое революция, спрашивал Ледерер и отвечал: это прорыв идеи к
реальности. «Русская революция – в отличие от французской – как будто
стремится возвысить до идеи понятие труда и социальный тип рабочего».
Именно рабочий, согласно Ледереру, (но в отличие от Вебера и, как увидим,
Гётча и Штелина), был идеей этой революции. «Если все люди – рабочие, то
никто более не холоп». Так вступает в свои права идея равенства 712.
Еще в 1915 г. подлинно реальными для Ледерера представали человек
и идея, а не бессодержательное и обесчеловеченное государство 713.
Таковыми же для него являются интересы и идеи, имевшие у Вебера
решающее значение для всякого действия. Правда, по Веберу, на первом
плане стоят интересы, которые определяют действие.
«Но ведь именно „картины мира“ создаваемые „идеями“, очень
часто, как стрелочники, определяли пути, по которым динамика
интересов продвигала действия» 714.
Немецкий социолог М. Р. Лепсиус, развивая анализ Вебера,
возвращается к этой связке интересов и идеей. «Интересы соотносятся с
идеями, для их формулирования и для оправдания средств, которыми
достигаются соответствующие цели, необходима процедура отнесения к
ценности. Идеи соотносятся с интересами. Они конкретизируются в
интересах, приобретая в них объяснительную силу» 715.
В отличие от Вебера, у социолога Ледерера в качестве значимого
носителя революции выступал также и социальный слой. Центр тяжести
каждой революции – широкий социальный слой, но она не ограничивается им
одним. Борьба за идеи реализуется в социальной сфере, и революция
невозможна без воплощения идеи в социальности 716. Революция ставит под
вопрос существующую структуру общества, ищет новую его форму, поиному распределяет власть между классами.
711
Ibid., S. 11–12.
Ibidem.
713
Speier. Emil Lederer. S. 256
714
Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Religionssoziologie. Tübingen, 1978, Bd.1, S. 252.
715
Lepsius, M.R., Interessen, Ideen und Institutionen. Opladen, 1990. S. 7.
716
Lederer. Einige Gedanken… S. 14–15.
712
335
«Эта реализация идеи в социальной сфере дает начало самым
значительным переворотам во всех оценках, что позволяет увидеть
социологическую обусловленность всех идейных систем» 717.
Ледерера
интересовали
социологические
аспекты
анализа
социологической обусловленности революционной идеи и условий ее
реализации в социальном движении большого размаха. Сама по себе ни одна
по сути своей чистая идея, не является революционной. Хотя идея – душа
революции, но революция не задается ею одной, а зависит от структуры
окружающей среды. Для построения нового общества
непременно
необходимы определенные социальные предпосылки. Развитие революционного процесса осуществляется трем ступеням: 1) возникновение идеи;
2) превращение чистой идеи в революционную; 3) прорыв идеи в
действительность в ходе революции 718.
(К рисункам на стр. 391: 1) Большевизм в 1918 году:
“Кто против меня, того я уничтожу!”; 2) Большевизм в 1922
году: “Пусть посланники Англии и Франции войдут для
заключения
торгового
договора”.
Из
журнала
“Simplicissimus”, 1922)
Ледерер предложил также интерпретацию уже высказанного Вебером
тезиса об интеллектуалах. Особенности и природа этого слоя важны в
первую очередь для революционного становления идеи и ее перехода в
реальность. Она должна поначалу укорениться именно в этой среде, слиться
с интеллектуальной и духовной жизнью времени и преобразовать ее. Слой
интеллектуалов должен тонко чувствовать социальные возможности, течения
времени, обладать обостренным восприятием ростков становления нового.
Значимым моментом для Ледерера выступала и национальная
самобытность. Война показала, как глубоко укоренены национальные
особенности. Они существуют и у социальных классов; различия в
национальной ментальности определяют содержание политики. Так, можно
говорить о страстной увлеченности российских интеллектуалов
социализмом.
Решающий фактор революции – отношения и связь масс, «как единого,
широкого массового движения», со слоем интеллектуалов. Социальная
структура общества не имеет определяющего значения, и это лучше, чем
любой другой пример, демонстрирует Россия. Так, развитие здесь событий
окрылило и ускорило именно своеобразие ее интеллигенции.
717
718
Ibid., S. 15.
Ibid.. S. 15–17.
336
«Ведь в революции происходит не «падение» системы, а ее
насильственное свержение, и бунтуют, в конечном счете, не
объективные факты, бунтует дух»
Задача и функция интеллектуалов заключается в том, чтобы
заразительной мощью примера ускорить движение масс, усилить его и
сориентировать
на
определенную
цель.
Духовное
своеобразие
интеллектуального слоя складывается под влиянием истории и всего
культурного контекста, в котором он пребывает 719.
Вместе с тем Ледерер отмечает, что сам по себе слой интеллектуалов,
исходя только из их ментальности, не революционен, и тем более не
способен «сделать» революцию, когда для этого отсутствуют другие
предпосылки. Тем самым он выступал как против переоценки самими
интеллектуалами своей роли, так и против таких интерпретаций, в которых
революцию пытались сводить к манипуляциям вождей-интеллектуалов
темными массами 720.
В отличие от Густава Ле Бона, Зигмунда Фрейда, Георга Зиммеля,
Леопольда фон Визе, Теодора Гайгера, а также Макса Вебера, Ледерер
использовал понятие «массы» в исключительно позитивном смысле 721.
Другие аргументировали тем, что-де коллективная акция снижает
человеческий уровень, и «верх берут низменные инстинкты» 722. Поначалу
Ледерер был очень далек от таких суждений.
Следующим ключевым моментом в размышлениях Ледерера была
проблема насилия. Применение насилия находится в полном противоречии
идее, но тот, кто становится революционером, вступает на почву насилия 723.
Свое право революция не выводит из власти, а из идеи берет право
использования власти. Насилие применяется по его собственным законам, и в
нем таятся темные, непредсказуемые возможности. «Так, революция,
начавшаяся ради завоевания свободы, может закончиться диктатурой». Ведь
«именно применение насилия сводит воедино идею и массу. И только
соединение с идеей превращает насилие в революционный акт». В
революции происходит полное слияние насилия с идеей.
Затем Ледерер обратился к проблеме структуры масс. От этого, как он
полагал, зависит, происходит ли соединение идеи с массой и каким именно
719
Ibid.. S. 18–21.
О роли интеллигенции в революции ср. Luks L. Intelligencija und Revolution. Geschichte eines
siegreichen Scheiterns // Historische Zeitschrift 249 (1989); Beyrau D. Russische Intelligenzija und
Revolution // Historische Zeitschrift 252 (1991); Schlögel K. Russische Wegzeichen .// Schlögel K.
(Hrsg.): Vechi.. Zur Krise der russischen Intelligenz. Frankfurt a. M., 1990; Burbank J. Intelligentsia and
Revolution. Russian Views of Bolshevism 1917–1922. New York, Oxford, 1986; Williams R.C. Culture
in Exile. Russian Emigrés in Germany, 1881–1941, Ithaca, London, 1972. В настоящее время тезис,
что Октябрьская революция оказалась успешной, благодаря манипуляции большевиков массами,
отстаивает Ричард Пайпс: Pipes R. Die Russische Revolution, 3 Bde, Berlin 1992–1994.
721
Moscovici S. Das Zeitalter der Massen. Eine historische Abhandlung über die Massenpsychologie.
Frankfurt a. M. 1986.
722
Stölting E. Akademische Soziologie in der Weimarer Republik. Berlin, 1986.
723
Lederer. Einige Gedanken, S. 25–26.
720
337
образом. Сегодня классы строго отделены друг от друга. Это следствие
экономического развития, начиная с Французской революции. Давая
определение класса, Ледерер выделял следующие характеристики:
одинаковые экономические интересы, постоянно действующие организации,
внутренняя социальная сплоченность и профессиональная общность. И
сегодня революция вследствие расcтановки классовых сил не просто
политическая, но одновременно также социальная и экономическая. С самого
начала революция предстает как социальная борьба, ибо все общество
сгруппировано именно в соответствии с этими позициями 724.
Ледерер не считал, что политические партии играют в ходе революции
важную роль. Решающее значение имеют классовые организации, как
носители движения. Так, профсоюзное движение распространилось на
промышленные предприятия. В революции люди должны действовать,
поэтому, если ее носителями являются широкие массы, она может поначалу
проявиться всего лишь в форме забастовки. Заключение, в любом случае
справедливое, как для Февральской революции, так и для подготовки
Октябрьской революции.
Наряду со слоем интеллигенции и массами значительную роль играли
и революционные вожди. Обычно они, полагает Ледерер, находятся вне
всякого соприкосновения с интеллектуальными слоями своего времени.
Последние представляются вождям «писаками», которые гоняются за
фантомами 725. Роль вождей невозможно объяснить, исходя только из
социологии. Важное значение имеет – и здесь Ледерер вновь обращается к
своему исследованию о войне – национальный характер. Его роль ранее
недооценивалась, а теперь переоценивается. Правда, автор не дает здесь
дальнейших пояснений, довольствуясь рассуждением о «самобытности
народа».
Причины революции, момент ее начала и размах нельзя установить на
основе одних только объективных фактов. Все это зависят и от силы
царящего
в
обществе
напряжения,
которое
является
фактом
психологическим, а не объективно определяемым. «Как и всякое
значительное социальное потрясение, революция не может быть полностью
описана и понята методами социологии». Но для ее свершения должны в
любом случае сойтись три элемента: масса, интеллектуалы и вожди. Только
взаимодействие этих трех социальных факторов приводит к революции 726.
И Вебер, и Ледерер видели в интеллектуалах один из важных факторов
революции. Но они не сводили их роль к некоему «тезису об
интеллектуалах», который отстаивали после победы Октябрьской революции
не только многие немецкие наблюдатели, но и русские эмигранты, которые
сами почти поголовно состояли из интеллектуалов. Среди представленных в
Ibid., S. 27 –28.
Hübinger G. “Journalist“ und “Literat”. Vom Bildungsbürger zum Intellektuellen // Hübinger G.,
Mommsen W.J. (Hrsg.): Intellektuelle im Deutschen Kaiserreich. Frankfurt a. M., 1993, S. 98–100;
Hübinger G. Die europäischen Intellektuellen 1880-1930 // Neue politische Literatur 39 (1994). S. 34-54.
726
Lederer. Einige Gedanken, S. 33–34.
724
725
338
данной работе немецких ученых этот тезис не был воспринят только Отто
Гётчем. Подробные толкования тезиса можно встретить у Артура Лютера,
Акселя фон Фрейтаг-Лорингхофена, Ганса-Юргена Зерафима, Фридриха
Брауна и Карла Нёцеля 727.
В отличие от многих своих современников и почти всех позднейших
интерпретаторов революционных событий Ледерер поначалу не видел
непременной связи революции с войной. Правда, рассуждал он, переворот не
возможен без поддержки армии. Здесь дело зависит от степени ее
деморализации, от превращения армейских подразделений в революционные
войска. Значимым социальным фактом является то, что разделение народа и
армии не может сохраняться долго ни в убеждениях, ни в настроениях, ни в
действиях 728.
Обобщая, Ледерер определил революцию как кризисное общественное
явление, конвульсивное потрясение общественной структуры. Революция
происходит в момент, когда напряженное противостояние действительности
и идеи, овладевшей людьми, становится непереносимым. Революция
совершается с непредсказуемой и неотвратимой мощью горного обвала.
Перед лицом подобного феномена социология может только пытаться
анализировать условия возникновения этого процесса и его своеобразие.
«Так, революция – и в этом, вероятно, ее существенное отличие
от феномена войны – предстает как эмоционально-духовный процесс и
как поворотный пункт на историческом пути каждого народа» 729.
Спустя чуть меньше года, в сентябре 1919 г., Ледерер в речи в
Обществе социальной политики подверг волюнтаристской большевизм
резкой критике 730. Теперь и он перешел на позиции последовательного
антибольшевизма, – убеждения, которое принципиально разделяло, как
показал Петер Лёше, большинство социал-демократов 731. Ледерер охарактеризовал германский «Союз Спартака» и русский большевизм как
однородные феномены. Главное отличие большевизма от научного
социализма он видел в отношении к насилию. Социалистическое движение
отвергало насилие, так как считало его средством, непригодным для
определения путей общественного развития 732.
В последующих рассуждениях Ледерер еще более заострил свою
критику большевизма. Так, состояние экономики является для большевизма
сравнительно второстепенным моментом, поэтому в этой теории считается
возможной насильственная перестройка народного хозяйства. Его
727
Voigt G. Otto Hoetzsch, S. 159.
Lederer. Einige Gedanken, S. 36.
729
Ibid., S. 40.
730
Lederer E. Probleme der Sozialisierung. Rede im “Verein für Sozialpolitik” am 16. Sept. 1919. //
Kocka (Hrsg.): Lederer, S. 164–168.
731
Lösche P. Der Bolschevismus im Urteil der Deutschen Sozialdemokratie 1903-1920. Berlin, 1920. S.
164–166.
732
Lederer. Probleme, S. 156.
728
339
сторонники, его массовая база, рекрутируются за счет раскола пролетариата.
Большевизм в значительной мере опирался на возвращавшихся с фронта
солдат и на безработных. Этот раскол означал, что между группой вождей и
массой, использованной ими исключительно в качестве инструмента и в
зависимости от ситуации, уже не стало идейной общности. Такие
мероприятия большевиков по социализации, как реквизиция жилья или
конфискация домашнего имущества, – стихийны и примитивны. Они
продолжили процесс «одичания военного времени» 733.
Очень неожиданнsй ход мысли Ледерера, последовательно
перевернувший логику ленинских постулатов, привел его к следующему
рассуждению. Большевизм возможен только там, где пролетариат в
состоянии захватить политическую власть. Из этого следует, что он может
добиться убедительной победы лишь там, где царят примитивные условия, и
где он с легкостью может взять верх над другими классами, так как они на
определенное время теряют возможность использовать свое политическое и
экономическое влияние. Именно отсюда следует парадоксальный вывод:
«пролетариату тем сложнее захватить власть, чем он сильнее». Ведь его сила
зиждется на развитии капиталистической экономики. Чем более
капиталистическим является хозяйство, тем большей силой обладает
пролетариат, поясняет Ледерер. Такой сложный механизм, как
высокоразвитое капиталистическое народное хозяйство, не может быть
изменен на длительную перспективу насильственным путем 734.
За несколько месяцев до этого выступления Ледерер проанализировал
феномен большевизма в серии статьей для социал-демократического
еженедельника Der Kampf. В них он уже рассматривал войну как ключевой
фактор революции 735. Одичание масс во время мировой войны, писал
Ледерер летом 1919 г., лишило почвы все идеи, – в том числе и
социалистическую. Вот почему большевизм в России был вынужден, как и
всякая другая идея, опуститься на тот психологический и моральный
уровень, какой создала война 736. Она
«пробудила в массах самые
примитивные чувства – ненависть и зависть, и создала такую обстановку, при
которой идея социализма могла быть понята только в своем карикатурном
виде – как требование дележа». Основу большевистского метода составляет
удовлетворение самых примитивных инстинктов. Большевизм – это бунт
униженного, измученного солдата, который помнит о том, что у него в руках
Ibid., S. 157 –158.
Ibid., S. 160.
735
Уже в 1916 г. в своей работе “Die Soziologie des Weltkrieges”// Kocka (Hrsg.).Lederer, S. 119-144.
Ледерер проанализировал психологические последствия войны. См. также: Lederer, E. Social
Evaluation During War and Revolution // Political Science Quarterly 36 (1921);. Papcke S. Dienst am
Sieg. Die Sozialwissenschaften im Ersten Weltkrieg // Papcke S. Vernunft und Chaos. Essays zur sozialen
Ideengeschichte. Frankfurt a. M, 1985.
Joas H., Steiner H. (Hrsg.), Machtpolitischer Realismus und pazifistische Utopie. Krieg und Frieden in
der Geschichte der Sozialwissenschaften. Frankfurt a. M., 1989.
736
Lederer E. Der historische Ort und Sinn des Bolschewismus. // Der Kampf. 12 (1919), H. 15, S. 453–
454.
733
734
340
оружие и таких как он большинство. Его борьба – это разрушение, а тот
психический настрой массы, который он использует, тем самым его накаляя,
весьма далек от проявлений человеческой солидарности и этического пафоса
социализма.
Согласно Ледереру, большевизм – это приспособление социализма к
сформированному войной примитивному типу массового мышления и к
сохранявшейся после войны ситуации дефицита и нужды. Экономическая
система стала автаркической и примитивной, так как в стране господствуют
всеобщая классовая борьба и война за существование 737.
«Большевизм – это социализм с мрачной диктатурой, ибо он
изолирован, и так будет, пока он изолирован. Демократическим
социализмом он станет только в том случае, если сможет вступить в
свободное соревнование на мировом рынке» 738.
Если социализм возникает не как созревший плод экономического
развития, а как произвольно постулируемая цель одного из классов
общества, он вынужден прибегать к насилию, утверждает Ледерер.
Большевизм опирается на узкую классовую базу, а не на широкую
общественную почву. Это режим насилия, это социализм отчаявшегося
меньшинства и страны, находящейся в изоляции. В революцию были
втянуты социально незрелые слои. Это гигантский эксперимент, пытавшийся
ускорить движение по ступеням мировой истории признанных исторически
неизбежными процессов, и что удивительно – в рамках учения, которое
больше, чем любое другое, признавало зависимость истории и
господствующих в ней идей от экономических реалий и процессов 739.
Как политэконом, Ледерер считал насилие средством, бесполезным
для достижения возможных целей. Россия дала один из наиболее интересных
примеров того, что переселение идей может привести к фундаментальному
их перерождению. «Российский пролетариат должен был прежде создать
свою буржуазию, как сознательный социальный класс... и потом уже
противопоставить себя ей» 740.
Более десяти лет отделяют эти рассуждения Ледерера о революции в
России от его поездки в Советский Союз в 1932 г. В это время он вместе с
женой интенсивно занимался Японией, проработав два года в Токио в
качестве приглашенного профессора Императорского университета 741. Свои
впечатления об увиденном в России он изложил в своего рода путевых
заметках, которые были опубликованы в журнале Archiv für Sozialwissenschaft
737
Lederer E. Das Wirtschaftssystem des Bolschewismus// Der Kampf 12 (1919), H. 17, S. 490.
Ibid.
739
Lederer E. Der internationale Sozialismus und der Bolschewismus // Der Kampf 12 (1919), H. 24, S.
598-599.
740
Lederer E. Soziologie der Gewalt. Ein Beitrag zur Theorie der gesellschaftsbildenden Kräfte // Die
weißen Blätter, N. S. 1 (1921), S. 23–27.
741
Schwentker W. Die Japan-Studien Emil Lederers // Rikkyo Economic Review, 1991.
738
341
und Sozialpolitik под названием «Проблема экономического и социального
строя России». Реалии советской жизни произвели на него определенное
впечатление. Но, невзирая на некоторые позитивные стороны, которые ему в
них виделись, он подчеркивал свое отрицательное отношение к советскому
строительству. Советская восторженность техническим развитием вызывала
у него скептическую реакцию, а советская пропаганда рисовала, по его
мнению, сильно упрощенную картину мира, оставляя без внимания
производительные силы прошлого времени. Он говорил о «российском
хозяйстве и обществе, обремененном обилием внутренних трудностей», об
«экстремальной идеологии», которая привела Советский Союз к тотальной
изоляции 742.
Ледерер был одним из первых, кто рассматривал проблему диктатур,
тоталитарных систем в сравнительной перспективе. В 1939 г. он, как бы
переворачивая знаменитое изречение Макса Хоркхаймера, что, не желающий
говорить о капитализме, должен молчать о фашизме 743, писал, что тот, «кто
поддерживает диктатуру пролетариата по историческому образцу России»,
не вправе высказываться против фашизма 744. Для Ледерера неоспоримым
было то, что обе системы подавляли выражение общественных интересов
различными группами. «Дальнейшего развития и самого существования
цивилизации» следует ожидать не от бесклассового общества, а только от
общества, состоящего из разных слоев. В этой связи он рассуждал и о недопустимости «подмены общества институциализированными массами» 745.
Трезвый консерватор: Германия и Россия глазами Отто Гётча
В годы мировой войны Отто Гётч, занимавшийся в Берлинском
университете историей Восточной Европы, многократно подвергался
жестоким атакам по политическим мотивам. Особенно активны в этом плане
были круги балтийских немцев, упрекавших его в недооценке угрозы,
исходившей от России. Такую оценку можно встретить, например, в работе
тюбингенского медиевиста Йоганнеса Галлера «Российская угроза в
немецком доме» 746. Поводом для его нападок послужили переиздания
исторического труда Гётча о России, впервые увидевшего свет в 1913 г. 747 В
ответ на обвинения Гётч опубликовал в октябре 1917 г. обширную статью 748.
В публичную полемику по этому поводу, продолжавшуюся и после войны,
742
Lederer E. Das Problem der russischen Wirtschaft- und Sozialverfassung // Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik 68 (1932), S. 285.
743
Horkheimer M. Die Juden und Europa // Gesammelte Schriften, Frankfurt a. M. 1988. Bd. 4, S. 308 –
309.
744
Lederer E. State of the Masses. The Threat of the Classless Society. New York 1940 (Reprint 1967).
745
Lederer: Ende der Klassengesellschaft … S. 240.
746
Haller J. Die russische Gefahr im deutschen Hause. Stuttgart, 1917.
747
Hoetzsch O. Rußland. Eine Einführung auf Grund seiner Geschichte von 1904 bis 1912. Berlin, 1913;
переиздания вышли в 1915 и 1916 гг., а второе, переработанное издание, было названо: Rußland.
Eine Einführung auf Grund seiner Geschichte vom Japanischen bis zum Weltkrieg. Berlin, 1917.
748
Hoetzsch O. Russische Probleme. Eine Entgegnung auf J. Hallers Schrift “Die russische Gefahr im
deutschen Hause”. Berlin, 1917.
342
наряду с другими включились Макс Вебер, выступавший против Гётча, и
Карл Штелин, поддерживавший своего будущего коллегу 749.
По сути, это был спор о характере Российской империи. В то время как
Гётч упорно считал Россию частью Европы, его противники, прежде всего
балтийские немцы, полагали главными ее “азиатско-татарские” черты. При
всей своей трезвости Гётч,будучи в годы войны комментатором Kreuzzeitung,
в отличие от Шимана, предостерегал от надежд на русскую революцию.
Впервые он заговорил о реальной угрозе только в ноябре 1916 г., когда в
России стали нарастать внутренние трудности 750.
В начале Февральской революции Гётч еще думал , что речь идет лишь
о голодном бунте и последствиях войны 751. Но уже вскоре он увидел, что
позиции
Временного
правительства
и
Советов
диаметрально
противоположны , а в течение лета 1917 г. пришел к заключению, что
революция радикализируется иКеренский лишился всякой поддержки.
Октябрьскую революцию Гётч поначалу интерпретировал как
государственный переворот. Он сомневался, что большевики смогут
удержать в своих руках власть, поскольку у их партии слишком слабая база и
примитивная программа. Кроме того, история не делает скачков. Страна еще
не созрела для перемен, а представления большевиков утопичны. О Ленине
Гётч говорил, что он либо ортодоксальный марксист как Либкнехт, либо
анархист, напоминающий не Карла Маркса, а Луи Блана 752. Если говорить о
дальней перспективе, полагал Гётч, можно ждать, что Россия станет
крестьянской республикой или монархией 753.
В начале 1918 г. Гётч считал, что решающее значение для укрепления
власти большевиков имело стремление масс к миру. Поэтому во время
мирных переговоров в Брест-Литовске он настаивал на том, что
правительство Германии должно заключить с Россией сепаратный мир,
основанный на взаимных соглашениях. Навязанный Германией мирный
договор Гётч отверг, как насильственный, и осудил политику германского
правительства в отношении Украины 754.
Позиция Гётча вновь изменилась после октября 1918 г. Увидев
возможность интервенции Америки против Советской России, он заговорил
о большевизме, как жестоком и бесчеловечном терроризме, который
приобретает черты эпидемии. Против нее Германии следовало создать
защитный вал 755. Однако, с точки зрения геополитики, Гётч видел теперь
главного противника в возродившейся Польше, а потому, говоря о внешней
политике, сильнее, чем когда-либо настаивал на сближении с Россией. Так
Voigt: Otto Hoetsch, S.101-102. Вебер высказал свою позицию по отношению к Гётчу в
процитированной выше статье в Die Hilfe, а Штелин в статье: Stählin K. Zur Beurteilung der
russischen Geschichte // Historische Zeitschrift, 119 (1919).
750
Liszkowski. Osteuropaforschung. S. 189 – 191.
751
Voigt. Otto Hoetsch. S. 112.
752
Ibid., S. 115.
753
Ibid., S. 114; Voigt. Otto Hoetzsch. S. 118 –119.
754
Liszkowski: Osteuropaforschung. S. 196 –197.
755
Voigt: Otto Hoetzsch.S. 116.
749
343
как Польша смертельный враг и немцев и русских, они должны совместными
усилиями сломать разделяющий их барьер. Но эти взгляды противоречили
неприятию Гётчем большевизма, который, постоянно демонстрируя
готовность к агрессии, был полной противоположностью демократии и
пацифизму. Впрочем, сравнивая первую Советскую конституцию 1918 г. с
конституционными проектами времен Французской революции, он
усматривал в декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа
параллели с декларацией прав человека и гражданина образца 1789 г. 756
Гётч не верил в то, что большевистский режим просуществует долго. В
1919 г. он еще ждал установления какой-либо формы крестьянской
демократии. В 1921 г. он уже заявлял, что большевики разрушили Россию и
полностью лишили ее влияния в мировой политике. Когда был введен НЭП,
Гётч решил, что все же началось преобразование страны в крестьянскую
демократию, и этот процесс должен быть поддержан Германией 757.
Во взглядах на внешнюю политику Гётч по-прежнему придерживался
прагматической точки зрения. Правда, в феврале 1920 г. он в «Военнополитическом журнале» снова предупреждал об угрозе атаки большевизма и
возможности внутреннего переворота в Германии, писал, что волна
большевизма может прокатиться и по Германии 758. Однако впоследствии он
уже исходил из того, что Советский Союз – реальное «российское
государство», и Германия вынуждена с ним сосуществовать 759. Революция
вообще не была социалистической в марксовом смысле, ибо отсутствовали
все необходимые для этого предпосылки.
В основном Гётч выступал как внимательный и трезвый наблюдатель и
комментатор, не склонный к умозрительным суждениям. Свой труд по
истории России, которая, как он неустанно подчеркивал, несомненно
относилась к Европе, он открыл цитатой из книги Леопольда фон Ранке о
месте России в мировой истории 760.
Карл Штелин: попытка универсально-исторической
интерпретации
Берлинский коллега Гётча Карл Штелин также пытался дать
интерпретацию революции в России, которую он в многочисленных статьях,
написанных между 1918 и 1925 гг., называл событием универсальноисторического масштаба. Для него революция – результат скрещивания
Востока и Запада, она имела тройной корень: собственно российское
прошлое, а также духовное и экономическое влияние Запада 761.
756
Voigt, Hoetzsch, S. 116.
Liszkowski: Osteuropaforschung , S. 231–233.
758
Hoetzsch O. Ein bolschewistisches Europa? // Militär-Wochenblatt 104 (1920), Nr. 91, 18. Februar
1920.
759
Ibid., S. 238,. 517.
77
Hoetzsch O. Rußland, S. 1.
761
Stählin K. Die russische Revolution // Schriften der Deutschen Geslellschaft für Politik an der
Universität Halle/Wittenberg. Bd.1. Bonn, Leipzig, 1920, S. 99.
757
344
В интерпретации Штелина гораздо в большей степени, чем у Гётча,
решающим критерием служит идейная направленность не только революции, а и всей истории. На это настраивают читателя используемые им образы
и метафоры. Так, речь идет о «западном солнце», которое противостоит
«теневой стороне Европы», где расположена Россия 762. Хотя при Петре I
Россия вступила в круг европейских великих держав, для Штелина, в отличие
от Отто Гётча, Россия вовсе не относилась к Европе, оставаясь для старого
континента «чужеродной». Ее место где-то между Европой и Азией, но
ближе она все-таки к азиатскому деспотизму 763. Эти взгляды в определенной
мере перекликались с идеями Освальда Шпенглера 764.
Хотя Штелин и обращался к анализу экономических и социальных
реалий, но в основном верно следовал традиции немецкой политической
историографии, дополняя анализ духовно-историческими аспектами. Кроме
того, его суждения отмечены влиянием современной ему этнической
психологии. Так, он утверждал, что для славянской души характерна
потребность в подчинении, а российскую государственность рассматривал
как наследие татаро-монгольского государства и византийских идей о
государстве и церкви 765.
Штелин практически не затронул в своем анализе февральские
события, тогда как истолкованию Октябрьской революции уделил
значительное место. Он считал, что вожди, подобные Ленину и Троцкому, –
это люди, полностью свободные от сомнений и проникнутые не столько
любовью к народу, сколько ненавистью к существующему строю. Они
обращались к примитивным массовым инстинктам, выступая не только как
вожди масс, но и как ведомые. Придя к власти, они перевернули российскую
историю с ног на голову. Место догмата самодержавия теперь заняла догма о
ниспровержении пролетариатом всего общественного и государственного
порядка. Причем благодаря «эффекту неопределенности» марксовой теории
правыми (?) могли казаться и меньшевики и большевики 766.
К 1920 г. у Штелина сложилось представление , что в России властвует
военная деспотия, внутренне не готовая к удержанию власти. Из-за того, что
революция в России не стала мировой, и из-за международной изоляции
система начинает двигаться в обратном направлении, ориентируясь на
капиталистический путь развития
Штелин уподобил российскую революцию дикому степному пожару,
считая, что она превосходит Французскую революцию по масштабам и
внутренней силе, но не создает новой системы хозяйствования. Море крови и
огня заставляло задаться вопросом об основе революции и ее
общеисторическом контексте. Он полагал, что революция со всей
страстностью русской души выдвинула перед всем европейским культурным
762
Stählin K. Rußland und Europa. Berlin, 1925. S. 3-4.
Ibid., S. 5, 9.
764
Шпенглер О. Закат Европы. Новосибирск, 1993, т. 1., с. 50.
765
Stählin. Russische Revolution, S. 99 –100.
766
Ibid., S. 118 – 119.
763
345
сообществом в качестве ключевой проблему социализма. Тем самым
социализм был избавлен от мягкотелости и возведен в ранг героического 767.
При этом Штелин ссылался на идеи Альфонса Паке и Вернера Зомбарта 768.
Он рассматривал большевизм также в рамках традиции панславизма,
поскольку тот претендовал на завоевание мира. В Центральной Азии
большевизм вступил в союз с исламом, создав таким образом более сильную
угрозу британскому господству, чем в XIX в. Вместе с тем революция
преподала современникам урок, показав, что они находятся на рубеже двух
великих эпох истории человечества 769.
За два года до этого, в июне 1918 г., Штелин рассматривал
большевистскую революцию как практическое воплощение толстовской идеи
отрицания государства, которая встречается и у Шпенглера, – и назвал
большевиков преступниками по отношению к духу своего народа 770. Он
видел во всем происходящем неописуемый хаос распада и самоуничтожения
империи, проявление имперских черт русской народной души. Ссылаясь на
данную Вебером характеристику «военной диктатуры капралов», Штелин
назвал ее очень удачной и тоже рассуждал о «солдатском империализме»,
считая срок жизни «коммунистически-анархистской революции» недолгим.
Альтернативы он видел либо в продолжающихся десятилетиями внутренних
беспорядках и гражданских войнах, либо – по аналогии с другими
революциями – в переходе от режима массового террора к автократической
системе. Он сравнивал ситуацию 1918 г. со «смутным временем» начала
XVII в., в результате которого началось более чем трехсотлетнее господство
династии Романовых.
Вполне можно себе представить, считает Штелин, что в будущем
российском государстве продолжат свое существование только городской
пролетариат и широкие массы крестьянства вновь с деспотом во главе. Будут
продолжаться постоянные волнения и революционное брожение, а также
экономическое прозябание. Тем самым облегчится положение Германии, так
как прекратит свое существование уже два столетия враждебно настроенная
по отношению к ней Россия. В качестве альтернативы Штелин, исходя
исключительно из немецких интересов, рисует вновь консолидировавшуюся,
свободную и мирно настроенную Россию, выступающую как рынок сбыта
немецких продуктов и естественный участник союза против соперника
мирового масштаба – Англии. Такая новая по духу модернизация России
осуществима в сочетании с гражданским развитием и при отказе от
экспансионизма. В таком случае Россия опиралась бы на реформированную
церковь, сильное буржуазное сословие и крестьянство с единоличной
собственностью 771.
767
Ibid., S. 122–124.
Ср. статью: Koenen G. Vom Geist der russischen Revolution. в этом томе.
769
Stählin. Russische Revolution, S. 125.
770
Stählin K., Rußland // Walter Goetz (Hrsg.). Deutschland und der Friede. Notwendigkeiten und
Möglichkeiten deutscher Zukunft.Leipzig, Berlin 1918.
771
Ibid., S. 252 –257.
768
346
Спустя пять лет, в 1925 г., Штелин вновь обратился к проблеме
революции в двух статьях – «Семь лет Советской России» и «Россия и
Европа». Две великие революции, французская и русская, писал он, были
осуществлены с железной последовательностью. Российская подняла
четвертое сословие. Ленин был единственным в своем роде реальным
политиком и обладал необычайной способностью к приспособлению 772.
Российский переворот был порожден тяжелым внешним поражением. Но в
середине 1920-х гг. мировая большевистская революция уже невозможна.
Революционной
тенденции
Востока
Штелин
противопоставлял
эволюционизм Запада.
Революция в России предстает как дотоле самое смелое всемирноисторическое начинание, поскольку, если брать общемировой политический
и экономический контекст, это был изолированный эксперимент. В России в
обличии марксизма к власти пришла безусловная вера в прогресс. Целью
было создание крестьянской республики и государственного капитализма.
В конце статьи Штелин с помощью историко-философских и
универсально-исторических построений представляет Россию «демонической фигурой», «великим сфинксом Востока», который задает все новые
загадки и одновременно берется решить путем «невероятного переворота»
загадку не только России, но и всего человечества 773.
(Подпись к рис. на стр. 405: Иллюстрация Юрия
Анненкова к поэме Александра Блока “Двенадцать”)
Говоря далее об обострении “евразийской проблемы”, Штелин
напоминает, что Восток, как и Запад, “ведут свое происхождение из слияния
христианства с духом античности” 774. Он видел в религиозной идее
предельный смысл революции, определяющий ее момент. Русский человек,
полагает он, не разделяет Бога и человека, – это еще одно использование идей
Шпенглера 775.
Итак (?), большевизм, творящий насилие, теперь уже предстающий с
религиозной точки зрения как чисто русское учение о спасении,
последовательно превращается в свою противоположность – в антирелигию.
Однако Россия, полагает Штелин, будет эволюционировать, изменяться и,
наконец, став республикой рабочих и крестьян, вновь станет мощным
фактором мировой экономики и мировой политики. Страна научится также
«почитать непознаваемое», а стимулом и опорой этому послужат дух
сектантства и православная церковь 776.
Таким образом, большевизм был теперь истолкован Штелином (как и
Бердяевым, и Франком, на которых он прямо ссылался) как светская религия.
89
Stählin. Sieben Jahre Sovietrußland //Das neue Rußland. 2 (1925), Nr.1–2, S.4–6.
Stählin. Rußland und Europa… S. 47–48.
774
Ibid., S. 49 –50.
775
Шпенrлер. Закат Европы, .т. 1, с. 394 и т. 2. с. 361.
776
Stählin. Rußland und Europa… S. 50–51.
773
347
Подобное толкование до сих пор имеет широкое хождение и является
излюбленным
образцом
интерпретации.
Религиозные
объяснения
большевистской революции были очень популярны в период Веймарской
республики. В значительной мере они опирались на интерпретации русских
эмигрантов, группировавшихся вокруг Русского научного института в
Берлине. К ним принадлежали Семен Франк, А. Штейнберг и Лев Карсавин.
Их взгляды разделяли Николай Бердяев и Федор Степун.
Дихотомия Европы и России всегда сохраняла для Штелина
определяющую роль. Не так давно социальный историк Карл Шлёгель
обратил внимание на то, что Советский Союз возник на периферии не
знающей покоя и сотрясаемой кризисами Европы. Но и она, так же, как
Россия, прежде была частью целого, которая впоследствии как бы
выделилась в отдельную территорию 777.
В представлении Штелина в истории действуют судьбоносные,
идеальные силы, во власти которых находится будто бы беспомощный
индивидуум. Сами люди не играли у автора сколь-либо активной роли
действующих лиц истории. В принципе они исполняли обязанности
«управляющих делами Мирового Духа», обладая лишь незначительным
влиянием или вообще его не имея. Революция не будет означать
радикального разрыва с прошлым, успокаивал Штелин своего читателя, а
приведет к некоему компромиссу между новым и старым, к восстановлению
России. Это в свою очередь может послужить толчком для дальнейшего
развития человечества в универсально-историческом смысле 778.
Завершая свою четырехтомную историю России, ―последний том
удалось издать в 1939 г.― Штелин вновь предается глубокомысленным
рассуждениям. Он назвал большевизм «заменой Бога машиной», которая
возможно потерпит крах из-за «собственной духовной бесплодности».
Альтернативой могла бы стать народная набожность старообрядческого
типа, руководимая интеллектуальной аристократией 779.
Методы, интерпретации, вопросы
Исследования Ледерера тематически вписывались в общие рамки
современной ему социологии, в которой особое значение придавалось
теориям революции и социологии масс. Ледерер был одним из первых
занимавшихся этой тематикой в плане исторической социологии. В отличие
от исключительно злободневных статей Макса Вебера, анализ Ледерером
роли масс в революции, многосложных взаимоотношений масс и
революционных вождей и сегодня сохраняет свою ценность.
777
Schlögel K. Einleitung zu Thomas Garrigue Masaryk: Russische Geistes- und Religionsgeschichte, Bd.
1, Frankfurt a. M., 1992. S. XXVI –XXVII.
778
Stählin. Sowjetrußland, S. 6.
779
Stählin K. Geschichte Rußlands von den Anfängen bis zur Gegenwart. Bd. 4.2. Königsberg und Berlin
1939, S. 1135.
348
Германская историография Восточной Европы того времени
практически не восприняла импульсы, исходившие от смежных дисциплин.
Она не видела причин, как еще в 1922 г. писал Эрнст Трёльч, для пересмотра
своих методических концепций 780. Кризис историзма проявлялся в
представлениях об истории, подобных мифам, с которыми так вольно
обращался Штелин.
Как для Гётча, так и для Штелина определяющими оставались
принципиальные воззрения историзма. В прочитанном в 1946 г. докладе Гётч
говорил о «познании России как некой историко-политической
индивидуальности, которая выросла по собственным законам и
потребностям» 781. И очень близко к этому по смыслу его введение к
изданному посмертно произведению «Основные черты истории России» 782.
Некоторые, разработанные сразу по следам событий, образцы
интерпретации революции до сих пор не утратили своего значения. С одной
стороны, это поставленный Эмилем Ледерером вопрос об участии масс в
революции и их взаимодействии с революционными вождями. С другой
стороны – представление об особой роли интеллектуалов в революционном
процессе. Распад Советского Союза дает социальным историкам достаточно
материала, чтобы вновь заняться интерпретацией этих старых, но всегда
актуальных тем.
Перевод: Наталия Зоркая
780
Tröltsch E. Der Historismus und seine Probleme, Tübingen 1922 (Reprint Aalen, 1961).
Voigt: Otto Hoetzsch… S. 344.
782
Hoetzsch O. Grundzüge der Geschichte Rußlands. Stuttgart, 1949. S. 7.
781