Занятие 1. Что такое философия
advertisement
М. К. МАМАРДАШВИЛИ Мераб Константинович Мамардашвили (15 сентября 1930 – 25 ноября 1990) - выдающийся советский, грузинский философ. Далее даются выдержки из его интервью c Ю.Д. Прилюком «Быть философом – это судьба», опубликованном в Киевском журнале «Философская и социологическая мысль» в 1989 году. В центре внимания Мамардашвили - размышление о смысле философствования и роли философа в обществе. БЫТЬ ФИЛОСОФОМ – ЭТО СУДЬБА Ю.Д. Прилюк: Мераб Константинович, я хочу предложить для нашей беседы тему столь же древнюю, сколь и злободневную. Кто такой философ? Почему люди философствуют? Какова польза от этого занятия? <…> М.К. Мамардашвили: Она [философия] может быть и профессией. Но гораздо важнее то, что она – часть жизни как таковой. Если, конечно, эта жизнь проживается человеком как своя, личностная, единственная и неповторимая. Ю.Д. Прилюк: Знаете, я беседовал с Николаем Зурабовичем Чавчaвадзе и спросил у него: кто есть философ? Ученый, общественный деятель или духовный отец? Он сказал, что и то, и другое, и третье. Но, по-моему, тем самым ушел от прямого ответа. М.К. Мамардашвили: Философ – это, конечно, не духовный отец и не общественный деятель (да это, кстати, тавтология). Я сказал бы так. Если кто-то занимается философией, то он и политик, и общественный деятель, но не в том смысле, что он «занимается общественной деятельностью». Это было бы внешнее, искусственное повторение того, что он совершает на самом деле, но в виде философского акта. Что это означает? Любое дело можно представить как последовательность актов. Но среди них есть некий акт, который не является ни одним из них. Нечто вроде паузы, интервала, внешне не выраженного никаким продуктом; нечто, требующее громадного труда, являющееся точкой очень большого напряжения всех человеческих сил, но никак не разряжающееся в реактивных поступках, в делании дела и даже эмоциях и страстях. Чтобы понять эту особенность философского акта, представьте себе нормальные человеческие реакции: гнев в ответ на оскорбление или радость от обладания желанным предметом. Но ведь возможны и непотребление желаемого, и неответ обидчику, когда как бы застываешь в этом состоянии, в паузе. Ю.Д. Прилюк: Значит, вы рассматриваете состояние, в котором возникает сама потребность в философском акте, как жизненную ситуацию, в которой имеет место «отсроченный ответ»; сама же ее неравновесность, напряженность и служит импульсом к философскому взгляду. Так? М.К. Мамардашвили: Почти так, ибо важен не сам этот импульс и не отсроченный ответ, а то, что совершается там, где появляется это особое, образовавшееся вдруг пространство, в котором мы пребываем, не участвуя в цепи воздействий и реакций. Очевидно, такая пауза есть у всякого действия, которое несет отпечаток судьбы или участвует в судьбе. Мы живем среди людей и с другими людьми и создаем для себя образ происходящего, но он всегда неадекватен, ибо мы видим не то происходящее, не там и не тогда, когда оно происходит. Все дело в том, что мир меняется с большей скоростью, чем мы реактивно занимаем свои точки в пространстве мира. Он всегда успевает принять такую конфигурацию, которая по сравнению с созданным нами образом уже отлична от представляющейся нам. Поэтому, кстати, правильно утверждение, согласно которому истина всегда смотрит на нас. Она имеет знак «уже»; для нас же это знак «слишком поздно». Так вот, учитывая это вечное запаздывание, и можно говорить о философствовании как об особом акте осмысления мира и себя в нем; акте, дающем нам некое обобщенное, универсальное знание, свободное от повседневной «гонки за происходящим». Представьте, что в пространстве мира есть какая-то точка, попав в которую мы просто вынуждены обратить себя, свое движение и остановиться. В этой-то точке как раз пересекаются определяющие бытие «силовые линии», попав в перекрестье которых мы и замираем, пораженные открывшейся вдруг мудростью бытия, мудростью устройства мира. Это старая тема, связанная со старыми спекуляциями, которые оформляют обычно хорошо наработанным профессиональным языком. Я пытаюсь говорить вне этого языка, чтобы нарисованная мною картина не воспринималась как продукт спекулятивных наблюдений. <…> Если же понимать под философией элемент некоего фундаментального устройства жизни сознания (а сознание как некое подспудно упорядоченное целое, как локальное присутствие глобального), тогда очевидно, что этот реальный процесс философской работы – работы думания – является частью жизни сознания, совершающейся в жизни в широком смысле слова, потому что жизнь в целом и есть жизнь сознания. Это думание происходит не произвольно, не при произвольном выборе предметов интеллектуального внимания <..>. Философия в отличие от религии не может останавливаться на состояниях почтения, послушания, уважения. Философия (и мысль вообще) не может и не должна почтительно замирать ни перед чем. Да и человек, попавший в перекрестье тех самых силовых линий мира, на ту «точку актуальности», пребывающий в состоянии «остановки» и вслушивающийся в мир, ему вдруг открывшийся, – такой человек просто не в состоянии замирать в почтении перед чем-либо. Сама ситуация, порождающая потребность в философствовании, – это зона «сверхвысокого напряжения», концентрации всех жизненных сил, опыта, интуиции. И то, что порождается всем этим, – это крик, который нельзя сдержать! Не так важно, будет ли он изложен профессионально грамотно или выродится в нечленораздельный лепет, обретет ли строго логическую структуру и академическую форму или выразится в интуитивно найденных словах, Важно, что этот крик, это прозрение будут касаться всего того, что связывает человека с миром, с другими людьми и будет непременно адресовано не только себе, но и им. Философия, как мне уже приходилось говорить, – это публичное сознание, то есть сознание, которого нельзя не высказать, сознание вслух. И в этом смысле оно неотвратимо. Философ нефилософом быть не может, если, конечно, он попал на эту прямую мысли, вырастающую из того узла, который заставил тебя остановиться. Это судьба! Сознание вслух – нецеленаправленно, нецеленамеренно и тем более незлонамеренно. Оно не для того, чтобы показать себя или утвердиться социально, или ущемить кого-то, подорвать существующий строй, покуситься на власть имущих (хотя, конечно, кому-то и может быть обидно, может показаться, что это философствование что-то подрывает). Вообще философ беззащитен – по сравнению, скажем, с поэтом или драматургом. Шекспир мог сказать: это Гамлет говорит, а не я. Философ же может говорить только от своего имени. Поэтому я и называю это «публичным сознанием», «сознанием вслух». Конечно, не буквально – речь может быть письменная или устная. Это может быть и разговор с самим собой, внешне выглядящий как молчание. Это сознание вслух, высказываемое по правилам языка, по законам самой же мысли. Сознание вслух в этом смысле – профессия, поскольку высказывается профессионально. В. С. СОЛОВЬЕВ Владимир Сергеевич Соловьёв (28 января 1853— 13 августа 1900) – великий русский мыслитель, поэт, литературный критик второй половины ХIX века. Основатель оригинального философского направления – софиология. В статье «На пути к истинной философии» (1883) критически рассматривает книгу немецкого философа Гелленбаха «Индивидуализм». Во вводной части своей работы, В.С. Соловьёв даёт краткий очерк проблемы соотношения идеального и материального, а также предлагает возможное решение этого фундаментального философского вопроса. НА ПУТИ К ИСТИННОЙ ФИЛОСОФИИ …Дух человеческий, создавши отвлечённую философию и отвлечённое естествознание, под конец должен убедиться, что эти сложные и искусные постройки имеют один серьёзный недостаток: в них нет места самому зодчем. <…> Каково бы ни было различие и даже противуположность между метафизикой идеализма и позитивным воззрением современных натуралистов, они сходятся в одном: и там и здесь сам человек ни при чём. Если сущность и смысл вселенной заключаются в таких вещах, как "безусловное тождество", "абсолютная идея", "бессознательное" и тому подобное, то человеку с его душевными потребностями и жизненными задачами здесь нет места; ему нет места и в том случае, если вселенная есть лишь сложный механизм движущегося вещества. В первом случае человек теряется как преходящий момент в безразличии абсолютного, во втором случае он исчезает как минутное сочетание материальных частиц, слагающихся и вновь разлагающихся. <…> Прежде всего, что бы нам ни говорила философия идеализма и философия материализма, мы должны помнить, что сама эта философия, все её системы абсолютных идей и все её системы атомов суть лишь продукты человеческого ума, не имеющие и не могущие иметь притязания ни на какое другое значение. <…> …Из этого противоречия, что, с одной стороны, наш физический мир есть лишь мозговой феномен, а между тем сам мозг есть лишь один из феноменов нашего физического мира, - из этого явного и грубого противоречия не могли вполне выпутаться такие остроумные исследователи, как Герберт Спенсер, и такие сильные мыслители, как Шопенгауэр. Сущность этого противоречия состоит в несоответствии между субъективным значением человека как носителя (субъекта) всякого познания, всякой мысли и, следовательно, всякой истины и его объективным ничтожеством в силу той же, им самим познаваемой и мыслимой истины. <…> С точки зрения идеализма и материализма внутренний мир человека как познающего истину субъекта остаётся сам по себе, а внешнее положение и судьба того же человека как члена природы остаётся само по себе - между тем и другим нет никакого соотношения и связи; а это значит, что смысл как человека, так и природы остаётся непонятным; ибо смысл заключается именно в соотношении и внутренней связи предметов. Человек, познающий истину, несмотря на своё ничтожное и рабское положение в природе, и природа, уничтожающая человека, несмотря на его истину, очевидно, не имеют никакого смысла друг для друга, между ними нет никакой внутренней связи, никакого необходимого соотношения. Человек, несмотря на своё понимание природы, не имеет над нею власти, а природа, несмотря на свою силу над человеком, не имеет разума. Итак, они и остаются чужими и враждебными друг другу, несмотря на то что с той же точки зрения человек есть лишь порождение природы, а природа представление человека… Эта философия и эта наука имеют свои частные заслуги, которые от них не отнимутся. Но если общая теоретическая цель человеческого знания состоит в том, чтобы понять смысл вселенной, то ни новая философия, ни новая наука не представляют нам прямого пути к достижению этой цели. Понять смысл мира - значит прежде всего понять внутреннее и необходимое соотношение между двумя терминами действительного познания - человеком как познающим и природой как познаваемою. Но вместо того чтобы найти такое соотношение этих двух необходимых терминов, материализм и идеализм одинаково теряют обоих. Ибо в материализме и человек и природа, разложенные на бесконечно мелкие частицы, теряют всю свою живую действительность, и точно так же они её теряют в идеализме, испаряясь в диалектике отвлечённых понятий. В окончательном результате обоих этих воззрений вся реальность и познающего и познаваемого вместо того, чтобы быть осмысленной, просто исчезает в пустых отвлечённостях. <…> Одна из основных способностей и деятельностей нашего духа есть, как известно, отвлечение, в силу которого наш ум, рассматривая существующее, останавливает своё внимание на той или другой его стороне, на том или другом элементе, закрывая глаза на всё остальное. Эта умственная деятельность необходима, но необходима только вследствие ограниченности нашего ума, не способного обнимать разом всю полноту действительности и принуждённого в каждый данный момент сосредоточиваться только на одном, отвлекаясь ото всего остального. <…> Весь учёный мир Европы разделился на два чуждые и большею частью враждебные друг другу лагеря: одни занялись исключительно вещественной и механической стороной мироздания, оставляя без внимания или даже прямо отрицая всё духовное; другие же исключительно сосредоточились на идеальной и логической стороне существующего, пренебрегая всем физическим и материальным. Первые в своих дробных науках, изучая не самое природу, а только её мёртвый скелет, выработали несообразное представление мира как сплошного механизма, как огромной машины, которую, впрочем, никто не построил и которая не служит ни для какой цели; а вторые в своей отвлечённой идеологии, исследуя не самый дух человеческий, а только общие приёмы и пути его мышления, дошли наконец (в гегельянстве) до понятия вселенной как одного силлогизма, причём этот силлогизм является здесь без мыслящего и без мыслимого - силлогизм ничей и ни о чём. Между тем вся наша действительность, мы сами и тот мир, в котором мы живём, одинаково далеки и от чистой мысли, и от чистого механизма. Весь действительный мир состоит в постоянном взаимоотношении и непрерывном внутреннем взаимодействии идеальной и материальной природы. <…> Выход из этой смуты ума один: отказаться от коренного заблуждения, производящего всю эту путаницу, т. е. решительно признать, что и мёртвое вещество и чистое мышление, <…> суть лишь отвлечения нашего ума, которые сами по себе существовать не могут, но имеют действительность только в том, от чего они отвлечены, в чём-то третьем, что не есть ни бездушное вещество, ни бесплотная идея. Чтобы обозначить это третье не в нём самом, а в самом общем его проявлении, мы скажем, что оно есть жизнь. И чистое вещество, и чистое мышление отличаются одинаково характером безжизненности именно потому, что они отвлечены от жизни. Жизнь есть именно то, чего недостает и чистому мышлению, и чистому веществу… Жизнь есть самое общее и всеобъемлющее название для полноты действительности везде и во всём. Мы с одинаковым правом говорим и о жизни божественной, и о жизни человеческой, и о жизни природы. Оставляя в стороне жизнь божественную <…>, и имея в виду только человеческую и природную жизнь, мы должны сказать, что общий признак этой жизни состоит в последовательности изменений, не нарушающих существенного тождества в предполагаемом субъекте этих изменений. Мы усматриваем жизнь только в тех изменениях, за которыми, по нашему убеждению, скрывается пребывающий субъект: жизнь предполагает живущего. Это живущее, действующее и страдающее в переменах жизни, изменяемое, но не уничтожаемое ими, вообще называется душою.
