В. Куприянов БУДУЩЕЕ ДУХОВНОСТИ

Вячеслав Куприянов
БУДУЩЕЕ ДУХОВНОСТИ
Россия была и остается в своей культуре страстной тоской по неосуществленной
духовности. Хотя почему неосуществленной — она осуществлялась, эта тоска, в самих
страстно тоскующих, будь то русские святые, строители православия или светские
мыслители. Для Пушкина высшим чувством была "духовная жажда", стремление
"сердцем возлетать во области заочны".
Литературная духовность захлебнулась перед лицом темной силы революции —
пример Александра Блока. Затем были физически уничтожены сами оплоты духовности
— церкви и монастыри вместе с непокорным духовенством и прочими инакомыслящими
и вообще мыслящими. Так исчез духовный ландшафт России, ее духовная "земная"
эстетика, ее пытались 70 лет замещать культовой манией величия несостоявшегося
коммунизма.
Сейчас идет восстановление духовного ландшафта, возрождение православия, а
наряду с этим и других важных для русской истории конфессий, прежде всего ислама.
Это восстановление, возрождение находится в непримиримом противоречии как
с российской властью, призванной вводить свободный рынок, так и с бытующей ныне
массовой культурой, связанной с коммерцией (шоу-бизнес) и представленной в
коммерческих средствах массовой информации (телевидение). Сама власть в новой
системе ценностей может рассматриваться как разновидность шоу-бизнеса.
Отражением этого театра является и светская культура в узком смысле. В узком
потому, что она потеряла свое былое значение, как бы ушла со сцены и симулирует свою
игру где-то за кулисами. Но культура старается продолжать русскую духовную линию от
Державина и Пушкина до Тютчева и Николая Константиновича Рериха. Безусловно,
духовность бьется в поэзии Юрия Кузнецова, доходя и до резких образов, чреватых
еретическим толкованием, например, поэт видит себя прибитым с обратной стороны
креста. На духовной стезе поэт Эдуард Балашов, в своей последней книге "Ноша" (1996)
он пишет в собственном предисловии: "...писатель несет умноженную на количество
тиража ответственность за свое словесное творчество, так как зачастую по недоразумению
и легкомыслию вносит существенные искажения в картину мира".
Поэт Александр Аргутинский-Долгорукий интерпретирует в своих стихах
духовную историю человечества, а один из разделов его книги "Демиург" редактор
В.Яхненко определяет как "предузнавание будущего"(1993).
Как ученый-футуролог Аргутинский-Долгорукий выступает под своим
настоящим именем — Сиверц ван Рейзема (по отцу он голландского происхождения); в
книге "Философия планетаризма" (1995) он особое внимание уделяет "текстам высокого
порядка": "Каковы критерии текстов высокого порядка? Они должны, по-видимому,
подчиняться критериям Лапласа-Эйнштейна о каноне совершенной мыслительной
конструкции: "вперед и вглубь", "внутреннее совершенство", "внешнее оправдание"...
Тексты высокого порядка столь же значимы для человека, как и элементы физического
мира: электроны, протоны, нейтроны и т. д. Они значимы как глубинные организаторы
деятельности..." (стр. 18-19).
Однако ориентация на "тексты высокого порядка" вне сферы современной моды.
В сфере моды именно "безответственная литература", ориентированная на постмодернизм
с его отсылками к "демонтажу" предшествующей культуры, к разрушению традиционных
ценностей, отрицанию морали и художественного вкуса.
Исследователь культуры Возрождения В.Бычков так видит нашу современность:
"ХХ век — это последний век Искусства одухотворенного и первый век
бездуховных артефактов — плодов атомно-компьютерной цивилизации, обоготворившей
ВЕЩЬ и материю, ТЕЛО и телесность и отринувшей Духовное, нравственное,
эстетическое, да и собственно человеческое в его традиционном гуманистическом
смысле...
...Ибо ПОСТ — это принципиально ИНОЕ!
...ПОСТ — это отрицание и утверждение одновременно. Отрицание Духа и
культуры; утверждение чего-то ИНОГО, неведомого, почти недоступного представителям
традиционной культуры. Может быть, начало триумфа глобальной бездуховности или,
напротив, ПРЕДчувствие каких-то принципиально ИНЫХ форм космической
духовности?" (Москва, 1998, "Корневище ОБ, Книга неклассической эстетики”, стр. 111112).
Можно мечтать, надеясь на внезапное прозрение, об "ИНЫХ формах
космической духовности", но практика ПОСТ — постмодернизма, данного нам в текстах
его представителей, пишущих по-русски, не дает основания надеяться на что-то ИНОЕ.
Мне приходилось обосновывать мнение, что постмодернизм по-русски являет
собою разновидность вандализма по отношению к культуре вообще, и к русской в
частности, за что он и любим прежде всего вне России. Кроме того, по духу своему он
заслуживает название пост-БОЛЬШЕВИЗМА, являясь последовательно воинствующим
безбожием (большевизм 20-х годов), воинствующим глумлением над наукой (большевизм
в его борьбе с генетикой, кибернетикой — до 50-х годов), его культурным собстратом
является все тот же люмпен-пролетариат с его волей к власти низменного над
возвышенным.
Мне приходилось слышать, как немецкая публика, в большей части своей
будущие и настоящие слависты, рукоплещет постмодернисту, торжественно обещающему
"похоронить смердящие трупы Пушкина, Достоевского, Тургенева". В результате этот
могильщик приглашается читать лекции по русской литературе в Свободный университет
Берлина.
Мне приходилось читать интервью с постмодернистским автором таких
произведений: "Как я обосрался", "Как я занимался онанизмом" и пр. Этот автор
утверждает также, что все беды русской истории от ее пресловутой духовности,
представленной именами Пушкина, Достоевского... (см. сборник "Постмодернисты о
посткультуре", Москва, 1996).
Мне приходилось читать литературоведов-славистов, которые, устав
критиковать и опровергать идеологические клише социалистического реализма, с
удовольствием выискивают "разоблачения типично русской ментальности". С другой
стороны, различные вариации переживаний индивида, находящегося в уборной, выдаются
за необходимое "расширение сознания". Или пародии, рассчитанные на чтение в узком
кругу недалеких единомышленников, выдаются за "деконструкцию" русских стереотипов
(например, поэт как пророк) в творчестве того же устаревшего для славистов Пушкина.
Мало кто, а точнее никто не занимается той частью русской литературы, которая
придерживается сознательно или бессознательно ориентации на духовность, тем более на
Православие.
Поль Валери определял поэзию как "речь в речи", где автор стремится создать в
себе личность, лучшую, нежели на самом деле. Это смыкается с высказыванием Пушкина,
что "слова поэта суть его дела". Дело не в том, что словесное как духовное "лучше"
материального, а в том, что оно позволяет "владеть" материальным, в том числе и владеть
самим собой.
Однажды в небольшом немецком городке ко мне подошли две выехавшие из
России девушки-школьницы, теперь они живут и учатся в Германии, они хотят стать
настоящими немцами. Они мне рассказали, что в школе над ними стали смеяться, узнав,
что они хотят пойти на встречу с русским поэтом. Дело не в том, что с русским, а вообще
с поэтом. С тягой к поэзии сочетается предосудительная в западном обществе тяга к
духовности, элементарно понимаемая как тяга к возможности "стать духовно лучше". Я
спросил у этих школьниц, в чем заключается диктат их "нероссийского" окружения, что
значит стремиться быть "таким же, как все", здесь, на Западе? Мне сказали, что основной
диктат — это призыв к потреблению наркотиков, секс.
В то же время мне часто приходилось непосредственно выступать в немецких
школах. Могу отметить парадокс: учителя, как правило, с извинением утверждают, что
ученики не знают и не любят поэзию. Но опыт общения с учениками говорит о том, что
им просто редко приходится сталкиваться с поэзией, тем более с поэтами, а когда это
случается, то и интерес пробуждается, и понимание налицо, причем иногда ученики более
чутки и более адекватны, чем их учителя.
Беда поэзии, как вообще духовности, в том, что в обществе, ориентированном на
коммерческий успех и на материальное благополучие, поэзия как духовное явление не
пользуется коммерческим спросом. Для функционирования в таком обществе "духовная
личность" не необходима, таков момент. Вопрос в том, насколько жизнеспособно такое
общество, надолго ли его хватит, не существует ли оно на удвоенной груде костей: на
костях предков и на костях потомков?
Без духовного нет и индивидуально-душевного, без "душевного" исчезает и
единство душ, распадается общество, которое затем легко подхватить ветром конкретной
идеи, пусть даже ложно понятой "духовности", доведенной до религиозного фанатизма,
фундаментализма. Здесь одинаково провоцирующими опасное будущее могут стать
полярные прогнозы. Одни прокламируют "конец Кали-юги", конец железного века в
космическом цикле и начало "эры Водолея", эры духовности. Вера в то, что такой переход
произойдет самым поворотом стрелки мировых часов, порождает лишь неоправданные
радужные надежды. В каждом сердце должна быть такая стрелка, подвластная личной
доброй воле.
С другой стороны, объявляется о смещении мировых конфликтов из
межнациональных в межконфессионные, межрелигиозные. Этим как бы ставится заранее
под вопрос позитивный смысл религиозной духовности, ее исторически и догматически
оправданное стремление к миротворчеству.
Для будущего выживания человечества очень важным видится разумное
взаимопонимание, я бы даже сказал, союз или ряд союзов между религиозной
духовностью и духовностью светской, ибо и той и другой противостоит одна и та же
бездуховность. Одним из синонимов бездуховности является пошлость (это особенно
болезненно переживал в России Гоголь), именно пошлость в ее изощренно-вербальном
варианте присутствует в симулирующем хаос сегодняшнем постмодернизме. А
теоретические предпосылки этого течения можно считать структурно и пост-структурно
обоснованной квазинаучной пошлостью, языком пошлой рекламы, вмонтированной в
дискурсивный текст ("эссе").
Для будущего духовности могут оказаться интересными предположения
Г.Честертона о чувстве юмора как опоре для новой религиозности. Заманчивы и
рассуждения немецкого священника и богослова Дитриха Бонхеффера о
"совершеннолетии мира", когда "Бог дает нам понять, что мы должны жить, справляясь с
жизнью без Бога". Не утихала бы "духовная жажда", ведь она может утолиться лишь
тогда, когда уже некому будет жаждать.