Мариэтта Шагинян

Мариэтта Шагинян
[Отрывок о детективе]
Из книги “Человек и время”
…Чтение... Что мне давала читать Зина [Зинаида Гиппиус]? Я вспомнила нашу первую ссору. У меня была
“инфлюэнца”, как тогда называли грипп. Я лежала и мерила температуру. И Зина прислала мне для чтения
французский роман — уж не помню, как он назывался. Его героиня, знатная дама, пережила во Франции
подряд несколько переворотов, ухитряясь остаться и в живых и в своей обычной роскоши, потому что
заводила тотчас роман с каждым представителем новой власти, являвшейся к ней в виде военного,
полицейского, юриста, журналиста и так далее. Я страшно вознегодовала на эту книгу, показавшуюся мне
пошлой и подлой. Все исторические эпохи — как громадная бабья постель! И тотчас, невзирая на
температуру, написала негодующее письмо Зине. Вот ее ответы. Первый — в конце января 1910 года.
Милая Мариэтта, вижу, что ваш южный темперамент доставит вам еще немало хлопот и
горей. Я им не могу сочувствовать, потому что действительно мало понимаю их остроту, однако
соболезную. Постараюсь прочесть эту “фатальную”, книгу, м. б., больше пойму. Мне ее на днях
принес Дм.Вл. [Дмитрий Владимирович – Д.М.Мережковский] от сестры вместе со Стендалем и
Rogny. Вспоминаю, что я ее читала, лет 10 — 12 тому назад, за границей, у меня осталось
смутное впечатление стилизации, интересной попытки восстановить психологию женщины
известной исторической эпохи Франции. Abel Hermant очень талантливый человек, романы его
весьма любопытны для интересующихся духом истории Франции. Он почти классик. При чем тут
“мир, как кровать”, — я абсолютно и безнадежно не понимаю. У нас с вами, очевидно, разные
взгляды на книги. Я люблю романы в меру талантливости авторов, сужу с точки зрения искусства,
и постольку они мне доставляют удовольствие, а вы чего ищете? Поучения? Вряд ли, ибо вы
наслаждаетесь Натом Пинк. [Пинкертоном], лубком и пошлостью, которую я в руки не возьму. Я
с интересом следила за Willy, таким характерным для Франции современной, а вы бы, пожалуй,
повесились от горя, прочитав его “Claudine en ménage” [“Клодина в супружестве” (франц.)]
Некоторые старые романы Beyl’я я даже перечитываю, например “Rouge et noir”, а я даже не
знаю, читали ли вы его хоть раз, пожалуй, он показался бы вам “безбожным”, как и весь Beyle,
которого я ставлю очень высоко и хорошо знаю...
Второй ответ, поскольку я продолжала упорствовать и негодовать, был длинный, о разном — и только
последний кусочек о причине моего негодованья.
4.2.10, СПБ.
...я уверена, что сестра ваша, прочтя то, что я написала вам... не пришла к заключению, к
которому внезапно пришли вы под предлогом книги А.Hermant (кстати, это очень талантливая
книга, я ее с удовольствием перечла, и ее попросила у меня теперь Ната)…
Переписывая сейчас Зинины письма и вспоминая свои собственные душевные состоянья, вижу перед
собой бездну, как чертовы ущелья в горах Кавказа, где костей не соберешь, разделявшую нас тогда.
Несмотря на всю силу моей любви к ней, я увидела Зину внезапно такой, как она есть: мелко, не
по-женски, а классово, по своему положенью в обществе, самолюбивой, с внутренней сознательной
фальшью, с уменьем щегольнуть своей образованностью, оттенить ее, унизить ею другого человека, с
притворной усмешкой непониманья... Но я сейчас, как тогда, разозлившись, навешиваю на нее всех чертей
моей тогдашней злости. Абель Хэрман никакой не был классик. Книга его была цинична и претила мне
своей похабщиной, своим равнодушием и к политике и к истории Франции. Никакой стилизации я в ней не
усматривала и не понимала, зачем и для кого нужно писать такие книги. И она просто была неинтересна
мне. А в то же время, к стыду своему, я совсем не читала Стендаля и даже не знала, что Бейль и Стендаль
— это одно лицо.
Я не могла отрицать, что скупала у газетчиков за свои пятачки, отложенные на конку, очередные
выпуски Натов Пинкертонов и с удовольствием читала их на ночь. Я не могла отрицать, что критерий
“талантливости” вовсе не был для меня единственным и основным критерием. Мережковские считали
“Что делать?” Чернышевского стоящим вне литературы, за скобками, написанным, как французы говорят,
à thèse — на определенный политический тезис, написанным как бы по заказу, для пропаганды. А я
считала “Что делать?” захватывающе интересной, мудрой и нужной книгой. Мне хотелось объяснить Зине
(как часто хотелось объяснить это друзьям через десятки лет), что мерить вещь по степени ее
талантливости — недостаточная, неполная мера. Надо мерить критерием исторической и внутренней
надобности: прибавляет ли чтение этой вещи к тому, что у вас есть, нечто более новое, более ценное, более
нужное, более обогащающее вас нравственно и творчески или не прибавляет? И если не прибавляет (не
говоря уж о том, что может и убавлять!), то для чего тратить на нее время, для чего обеднять себя ею? Но
тут вмешивались жестокие слова: а Нат Пинкертон, “лубок и пошлость, которую я в руки не возьму”?..
Да, Нат Пинкертон — жалкий предшественник блестящих английских детективов современности,
уникального Сименона; жалкий потомок Габорио и гениального Уилки Коллинза, лубок и пошлость. Он,
конечно, был пятачковым лубком и пошлостью. Им зачитывалась улица, уличные мальчишки,
проститутки, парикмахерские подмастерья. И я покупала и читала — и отрицать это не могла. Но когда
человек трудится по шестнадцать часов в сутки, ему огромное, заслуженное удовольствие доставляет чай и
кусок хлеба на ужин с приставленной стоймя к чайнику книжонкой, разжижающей его умственное
напряженье, сразу опрощающей все его мозговые операции, сводящей его вниманье из многочасовой
целенаправленной обостренности к простейшей детской функции, похожей на то, как следят глаза в
детстве за кошкиным хвостом. Лубок и пошлость — это, конечно, обидно, зато по карману, и добывать
нечто получше ни денег, ни времени нет. В защиту безымянных авторов “Ната Пинкертона” и “Ника
Картера”, тогдашних соблазнов улицы, — они всегда на первых трех страницах давали более или менее
интересную экспозицию. Происходило убийство, совершалась кража, но еще ничего нельзя было угадать.
Атмосферу таинственности поддерживал всякий раз новый пейзаж — незнакомый город, странный
квартал, неведомые побережья, гостиницы, острова, названья, — люди, еще для вас неизвестные,
возможно — виновники преступленья, а может, будущие жертвы; обязательная красавица в испанском
шарфе, в европейской шляпке, в японском кимоно, — и натруженный мозг ваш, еще жужжащий, как
пчелиный улей, сложными работами дня, внезапно затормаживается, глушится, опускается в дремоту, в
нетребовательность, в детскость, в глуповатость — это уже отдых, начало отдыха.
Дальше в Пинкертонах разводится все на воде, вам уже ясен преступник, диалоги безграмотно плохи,
скучновато, глаза смыкаются, чай выпит, хлеб доеден. Вы хорошо заснете, не думая о своей дневной
деятельности, не продолжая дневную работу мысли. Но потому, что вы ночью не ворочались, бессильно
продолжая эту мысль, не тискали ее в разные стороны, не пытались продумать усталым мозгом, она у вас и
не исчерпалась, не выдохлась за ночь, а встала вместе с вами после сна отдохнувшая, готовая к
продолженью; а голова, хоть и не работала ночью, занятая чужим и пустяковым, сохранила свою теплоту и
то самое “остаточное возбужденье”, которое ценно в машинах, в аппаратах — после рабочего дня. Оно
легко позволяет снова переходить в знакомую работу.
Это, пожалуй, сотни людей, занятых непрерывным умственным трудом, скажут читателю, как и я.
Недаром академики, ученые, профессора любят детективы. Но это фактор психологический или даже, если
угодно, психофизиологический. Мне хочется добавить к нему несколько слов по существу. О детективах
писалось очень много, начали писать и у нас. Недавно попалась мне умная статья о них Н.Ильиной. И все
же, мне кажется, главное о них еще не сказано. Главное — это их место в современной западной
литературе, будь она хоть трижды талантлива в лучших своих романах —как “Штиллер” Марка Фриша
или “Отель” А.Хейли. Место ее очень большое и важное. Детективная литература — наиболее
рациональное и познавательное, наименее бьющее по нервам, наиболее здоровое современное чтение.
Рациональное и познавательное, потому что оно учит материальным основам, на которых данное общество
покоится. Если детектив не реален, не соответствует действительности, он проваливается, его читать
неинтересно. Чтоб захватывать, он должен дать реальное, фактическое нарушенье законов в пределах
страны, о которой идет речь, — ограбление (частная собственность!), убийство (почти всегда на
частнособственническом отношении: к наследству, майоратному праву наследования, брачному
имущественному договору, страхованию жизни и пр.). Шантаж — во всей силе над ним тех же оттенков
семейного и государственного строя, основанных на страхе перед потерей своего места в обществе.
Можно перечислять до бесконечности стимулы, на которых построены сюжеты, — они всегда вскрывают
реальную общественную структуру, в которой живут герои криминального романа. И как развитие его
действия — реальная картина всех юридических последствий закононарушения — юрисдикция, суд,
прокуратура, особые формы следствия, описанье судебных процессов, соревнованье (и борьба)
полицейского и частного сыска. Особенности каждой страны, даже части страны (например, суд в Англии
и суд в Шотландии). Вот этот фактический, сугубо реальный каркас криминальных романов сам по себе
(как правила любой игры, как правила шахмат) держит и поучает вниманье, делает чтение убедительным в
его сюжете, заранее настраивает на последовательность изложения заданной загадки — и ее разгадки.
И есть еще один могучий фактор, который выше я назвала здоровьем. Детектив — здоровое чтение,
потому что заранее успокаивает ваши нервы уверенностью, что зло будет раскрыто, злодей наказан, добро
и правда восторжествуют. Так дети настраиваются слушать сказку — они заранее знают, что у нее будет
добрый конец. Криминальный роман потерпел бы раз навсегда полное пораженье, если б автор обманул
доверие читателя и не дал счастливого конца — торжества добра и наказания зла. Он, криминальный
роман, это сказка для взрослого человека, познавательная, морализующая, дающая полное удовлетворенье.
Разумеется, я имею в виду настоящие детективы, а не те гангстерские или шпионские трескучки, которые
подсовываются в классическое русло обычного сыщицкого, на головоломке для умного следователя
построенного криминального романа. Кстати, особенность лучших таких романов в том, что “кровь и
смерть”, убийство во всех его видах, трупы зарезанных, удушенных, застреленных не действуют на
воображенье, они воспринимаются в чтении как бы условно, подобно договоренности в игре,— и вы
скользите мимо них по страницам, как если б они, как в театре, вскочили и побежали после падения
занавеса. Эта как бы условность самой смерти, нужная для темы “раскрытия загадки”, процесса
“детекта”, тоже отличает подлинный детективный роман от макулатуры.
Обращаю вниманье читателя еще на один факт, очень интересный и очень убедительный для всего
того, что сказано выше. Братские социалистические страны, как и наша страна, под влиянием огромного
читательского спроса на криминальные романы, удовлетворяемого плохими переводами, стали сами
создавать свои детективы. И вот — ярко обнаружилось, особенно в немецких детективах ГДР, что в сюжет
их вошли новые “производственные отношения” и новые “производительные силы”, не
капиталистические, а социалистические, а вошедши, совсем изменили стимулы, тактику и практику
преступлений. Немцы — не мастера в области криминальных романов, они куда хуже англичан — пишут
тяжело, без искринки юмора. Но до чего же интересно следить в их книжках (ни издателями, ни
писателями не считаемых серьезной литературой), какие ухищренья выдумывают воры, чтоб воровать в
странах общественной собственности, и какую форму убийств из ревности, мести, соперничества
принимают эти преступленья в странах новой, социалистической морали, новых видов коллектива, нового
характера научно-исследовательского, рабочего, фабричного, спортивного соревнованья... Право же, стоит
нашим хорошим писателям потрудиться над созданьем своего талантливого “детекта”, который помог бы
предвидеть и помогать в области охраны социалистического производства и социалистических порядков...
До сих пор, правда, преобладающим сюжетом все-таки бывают прячущиеся от суда недобитые фашисты
из Бухенвальда или других лагерей и размаскировка их новым типом следователей.
Но я опять перепрыгнула на шестьдесят четыре года вперед и словно свожу сейчас старые счеты,
отвечаю на старые обиды…
Текст дается по изданию:
Шагинян М. Человек и время. Воспоминания. Часть четвертая. Петербург.
// Новый мир”, 1975, № 3, с. 182 – 185
Текст предоставлен К.В.Мытницкой