Юрий Моор-Мурадов В замкнутом круге

Выпуск 39
Содержание:
Юрий Моор-Мурадов
Марго Па
Владимир Марышев
В замкнутом круге
Записки на зеркалах
Перекресток
Ирина Кадин
Страна молчаливых собак
Юлиана Лебединская
Они исполняются!
Анна Райнова
Бессмертие отменить
Светлана Иваненко, Владислав Пятков Безвестный край
*
*
*
Юрий Моор-Мурадов
В замкнутом круге
1.
Все было в точности как у Пушкина. Осенняя погода стояла долго на дворе. «Зимы
ждала, ждала природа, снег выпал только в январе». Правда, не «на третье в ночь», как у
классика, а пятого числа. Причем - с утра. Огромные, будто вырезанные из бумаги,
снежинки вдруг повалили с неба. Так что к вечеру весь город стал белым и чистым. И
горожане, огорчившиеся было, что Новый год пришлось встречать в слякоть, радостно
принялись вытаптывать тропинки и дорожки. Даже автомобилисты, которым сразу
прибавилось хлопот, ворчали только для виду. Все были рады первому снегу. На
следующее утро уже ярко светило солнце, но в воздухе было морозно - видимо, какой-то
антициклон все еще крепился, не желая давать в обиду первый снег, и оттепель не
наступила. Через два дня опять пошел снег, всем стало ясно, что наконец-то наступила
настоящая зима.
В немалой степени еще и поэтому у следователя Макса Черняховского во вторник
утром, когда его попросил зайти к себе районный прокурор, было прекрасное настроение.
Он вообще любит всевозможные природные осадки, не исключая и града.
Вызвав его к себе, прокурор попытался это настроение несколько омрачить, дав очень
хлопотное задание. Причем сразу предупредил: вопрос деликатный, проведешь
расследование как бы неофициально. Ничего регистрировать пока не надо, возбуждать
уголовное дело тоже не следует.
- Ты сейчас сравнительно свободен, - сказал прокурор, - посвяти этому пару дней.
Потом сам решишь, стоит ли возбуждать дело.
Оно конечно: для прокурора следователь сравнительно свободен, если у него в
производстве «всего» 6 дел. Подумаешь - хищения на галантерейной фабрике, сигнал о
взяточничестве начальника жилищно-эксплуатационной конторы, медсестра, которая
сделала ребенку укол непродизенфицированным шприцем и прочая «мелочь». Впрочем,
по тону шефа Макс понял, что тот и сам считает задание не очень важным. В чем его суть
- прокурор очертил кратко. Вчера к нему домой в гости неожиданно пришел старый
знакомый, чуть не одноклассник, школьный, в общем, товарищ. Фамилия его Исламов.
Сейчас он - директор исследовательского института. Настолько засекреченного, что даже
номер его вслух произносить не положено. Хотя и расположен он в десяти шагах от
памятника старины - комплекса Регистан, который каждый год посещают десятки тысяч
иностранцев. И гуляют эти иностранцы под самыми окнами института, фотографируя его
во всевозможных ракурсах. Впрочем, может быть, это - особая форма секретности? Кому
в голову придет искать там государственные тайны. У входа в институт висит черная
вывеска, на которой для отвода глаз золотыми буквами начертано: «НИИ нетрадиционных
энергоносителей». Проходил Макс мимо этого заведения, читал вывеску.
И вот что-то в этом институте потеряли - не то секрет, не то секретного работника. И
Макс должен «деликатно» им помочь.
Получив задание, он, не откладывая дела в долгий ящик, позвонил в институт,
представился директору, с которым его соединила тамошняя секретарша. Договорился о
встрече.
- Сегодня к концу рабочего дня вас устроит? - у директора приятный вежливый
баритон.
- Да, устроит, - согласился Макс. И вернулся к своим текущим делам.
Увлекся - вычитывал документы, знакомился с результатами экспертиз, провел допрос
двоих свидетелей. И около пяти вечера вдруг спохватился: не спросил у обладателя
приятного баритона, когда они там заканчивают работу, в пять или шесть? Если в пять - то
к концу работы он уже не успеет. Звонить туда еще раз он не стал, запер все папки в сейф,
сел в свой потрепанный, видавший виды «москвичок» и поехал в Старый город.
Опасения Макса оказались не напрасными: в десять минут шестого работников в
институте уже не было. Но директор его ждал. Обладатель приятного баритона оказался и
на внешность весьма симпатичным и импозантным. Лет пятидесяти, высокий, с густой
седеющей шевелюрой, в сером дорогом костюме, тщательно выбритый.
Он встал навстречу следователю, представился, улыбнулся, указал на стул.
- Секретарь уже ушла, попробуем сами организовать чай…
Ненадолго вышел в приемную, вернулся с подносом, на котором стояли чашки, ваза с
шоколадными конфетами "Каракум", коробочка с заваркой и чайничек, из которого
торчал электрокипятильник. Воткнув вилку в розетку, директор сел напротив следователя.
- Я попросил (он назвал прокурора по имени), прислать человека умного, который
сумеет разобраться в возникшей проблеме… Собственно, я должен поставить в
известность соответствующие органы. Вы, наверное, уже знаете - институт у нас особый.
Но не хотелось бы беспокоить их зазря. Может, дело вполне житейское. Ну, если
оправдаются наши худшие предположения… Тогда, разумеется, я с ними немедленно
свяжусь.
К существу дела импозантный директор пришел не скоро. Закипела, разбрызгивая
горячие капли, вода в чайнике. Хозяин кабинета не спеша заварил чай, разлил по чашкам,
придвинул одну к следователю, отхлебнул из другой, дегустируя ароматный напиток. И
только после этого приступил к сути дела.
В институте несколько дней назад пропал сотрудник. Фамилия его Колпаков. Никому
ничего не сказал. Он москвич, учился в родном городе в аспирантуре, приехал сюда
делать дипломную работу - институт этот единственный во всей стране, где можно
выполнить работу по избранной им теме. Успешно защитил диссертацию, а потом
вернулся сюда работать. В прошлом году женился на институтской лаборантке. Директор
выбил для них квартиру в исполкоме. Пожил Колпаков несколько месяцев с молодой
женой, а потом неожиданно для всех ушел от нее. Директор поручил своему заму
подыскать для Колпакова другое жилье - и молодого ученого временно устроили в
общежитие завода холодильников. Своего общежития у института нет, а с тамошним
хозяйственником здешний зам учился в одном институте. Договорились, в общем.
Новым жильем Колпаков, вроде, был доволен, ни с какой жалобой не обращался, и
вдруг исчез. С пятницы, 5 января - а сегодня вторник, 9-е число - никто его не видел. В
общежитии не появлялся, у жены - тоже.
- А в Москву звонили? Родственники что говорят? - спросил следователь.
- Нет у него никаких родственников. Ни в Москве, ни в других городах. Детдомовский
он.
Макс почесал в затылке. Конечно, ничего сложного в этом деле нет… Просто придется
повозиться. Установить все связи пропавшего, походить, порасспрашивать. Как
показывает опыт, такие пропавшие обычно через неделю-другую объявляются сами. И не
разумнее ли просто немного подождать? Пропал в пятницу, сегодня только вторник.
Директор будто прочел его мысли:
- Я уже говорил вам… Мы институт особенный. Я не могу сидеть и ждать, когда он сам
найдется. Я уже на второй день должен был сообщить о его исчезновении
соответствующему куратору «оттуда». Но я в эту версию не верю. Не такой Колпаков
человек.
- В какую версию? - не понял своего собеседника Макс.
- В ту, которую в этих самых органах выдвинут первым делом. Убежал за границу или
что там еще… Нет, Колпаков на такое не способен.
Ситуация следователю, в общих чертах, понятна. Понятно также, что никого в помощь
привлекать нельзя, всю нудную работу предстоит проделать одному, в силу все той же
секретности этого заведения. Жаль, конечно, что он пришел сюда в конце рабочего дня.
Уже сегодня можно было поговорить с сотрудниками. И даже с женой пропавшего
встретиться, поскольку она работает здесь. Разговор с ними может на многое пролить
свет, подскажет, где искать. Сейчас же остается только попрощаться с обходительным
директором.
- Вас подвезти? - спросил хозяин.
- Спасибо, я на своей машине.
2
Назавтра Макс опять приехал в институт. В проходной для него лежал заготовленный
пропуск. В графе «Действителен по...» чья-то рука аккуратно вывела: «15 января». Значит,
директор считает, что он, следователь, с этой головоломкой справится за неделю. Одно
Максу ясно: после 15 января его голову занимать это дело больше не будет.
Для начала он решил обойти все здание института. Располагается он в старинном,
восточной архитектуры, здании, построенном в 19 веке. Когда-то, до революции, в нем
располагалось мусульманское высшее учебное заведение-медресе. Рядом со своими
собратьями, расположенными по соседству и насчитывающими по 500-700 лет, большой
ценности и интереса для туристов этот комплекс не представлял. Тем не менее
следователю на глаза попалось несколько табличек, предупреждающих, что здание
является архитектурным памятником и охраняется государством. Это была обычная для
таких сооружений прошлого века постройка: два этажа келий-худжр большим
прямоугольником охватывают просторный двор, выложенный старинными плоскими и
крупными квадратными кирпичами. В западной стене (там, на западе, расположена
Мекка) мечеть под большим голубым куполом. По четырем углам комплекса - минареты,
с которых в старину сзывали людей на молитву муэдзины. В бывших худжрах, имеющих
сводчатые потолки и окна, забранные деревянными решетками, и расположены все
службы института - лаборатории, кабинеты, подсобные помещения. В том числе и
кабинет директора.
На двери одной из худжр Макс прочел, что здесь расположился заведующий третьей
лабораторией Борухов В. Д. Макс уже знал, - из вчерашнего разговора с директором, - что
старший научный сотрудник Н. Колпаков, которого ему предстоит разыскивать, работает
в третьей лаборатории.
Вениамин Давыдович Борухов, невысокий, полный лысый мужчина лет сорока, с
большими, слегка навыкате, черными глазами. Узнав, кто вошел к нему, сразу
предупредил:
- Я вам много пользы не принесу. Да, Николай Колпаков числился в моей лаборатории.
Но именно числился, только так. Надо же ему где-то числиться.
- Он что - числился, но не работал?
- Почему не работал? Работал. Много работал. Он был совершенно самостоятельным.
Но почему мы все - в прошедшем времени? Я не думаю, что с ним что-то произошло. Он
работает самостоятельно, все согласовывает непосредственно с директором. Так сам
директор поставил. Колпаков - его любимчик. Я подписываю табель на всех своих
подчиненных, ему всегда ставлю все рабочие дни и часы. Здесь ли он, уехал куда, заболел.
Я ему и сейчас рабочие дни записываю. Так у нас заведено.
Макс хмыкнул. Факт интересный. Значит, пропавший - не один из сотни работников
института, а человек, директором особо выделяемый? Особый сотрудник особого
института.
И хотя «завлаб» - так Борухов себя называл - недвусмысленно заявил, что не желает
говорить о Колпакове, следователь его еще потерзал вопросами. Макса нелегко
отфутболить, пока не выжмет все, что может, не отстанет. Профессия такая. И
выяснилось, что Колпаков - человек по-настоящему одаренный. (Борухов признавал это
без малейшей зависти). После защиты диссертации он приехал сюда не потому, что в
Москве не смог устроиться. Пусть Макс даже и мысли такой не допускает. Просто - это
единственный во всей стране институт, близкий по профилю к его исследованиям.
- Да и директор наш, Усманыч - мы здесь его все так зовем - заманивал его сюда. Все
обещал, что можно. И все выполнил. Усманыч человек слова. Полную свободу в работе.
Приличную зарплату - Колпаков больше завлаба получает. Квартиру Усманыч обещал сделал. Когда уговаривал - пошутил: Приезжайте, мы вам здесь жену хорошую найдем…
И жена нашлась. Хорошая, красивая женщина, в этой же лаборатории работает. А вот
почему разошлись так быстро - непонятно.
- Чем Колпаков непосредственно занимался?
- Это - извините! - Борухов, наконец, нашел серьезный повод прекратить разговор. - Я
догадываюсь, что вы из соответствующих органов, но все равно - на такие вопросы
отвечать полномочий не имею. Подписывал обязательство о неразглашении. Чтобы
отвечать вам, я должен получить прямое указание директора. Не имею права. - Даже
обрадовался, что может так срезать надоедливого посетителя.
Макс не стал объяснять, из каких именно он органов.
- Мне надо поговорить с его женой.
Завлаб с готовностью встал. Вышли в коридор, пошли мимо нескольких келий, вошли в
одну. Длинный стол, покрытый белым пластиком, на нем - компьютеры, другая
аппаратура, за столом на высоких стульях сидят сотрудники в халатах, старательно
вглядываются в экраны и шкалы приборов. Борухов подвел Макса к молодой женщине лет
22-25, сидевшей у окна и тоже что-то списывавшей в конторскую книгу с экрана дисплея.
- Вот наша Танюша, - сказал завлаб.
Молодая женщина подняла глаза на подошедших, и у Макса дух захватило. Так она
была красива! Прекрасные серые глаза, обволакивающий, лишающий воли взгляд, темные
тонкие брови вразлет, вырвавшаяся из под белой косынки светлая прядка... И губы, как бы
нарисованные художником... Молодая женщина смотрит на незнакомца вопросительно, а
Макс никак не может опомниться, не может прийти в себя. Завлаб Борухов, наверное,
понял причину замешательства недавно еще такого самоуверенного следователя, сказал,
внутренне злорадствуя:
- Вы можете поговорить в комнате отдыха. - И негромко пояснил Татьяне: - Товарищ
насчет Колпакова. Оттуда, - он кивнул куда-то наверх.
Молодая женщина отставила толстую амбарную тетрадь, легко встала - высокая,
стройная. Пошла к двери. Завлаб поспешил проститься со следователем.
Одна из худжр служила комнатой отдыха. И, скорее всего, комнатой «для приема
пищи», как это пишется в отчетах об улучшении социальных условий труда коллектива. В
углу стояла электрическая плита, рядом - мойка с кранами горячей и холодной воды. На
старом обшарпанном канцелярском столе - горка посуды, раскрытая пачка соли.
Татьяна облокотилась о край стола, достала из кармана белого халата пачку сигарет,
стала вертеть одну в длинных пальцах с ухоженными ногтями, давая понять, что ждет
«огонька». А Макс, как назло, в очередной раз бросал курить, спичек в кармане не носил.
И теперь горько пожалел об этом. Женщина долго ждать не стала, включила
электрическую горелку плиты, когда та нагрелась, наклонилась и прикурила от нее. Макс
впервые видит такой способ прикуривания! И чего люди не придумают.
Он только собрался было начать разговор - как женщина сама спросила:
- Вы хотели про Колю спросить? Что я знаю?
Уж лучше бы она помолчала еще немного! От ее голоса - мелодичного, низкого, у
Макса мурашки по спине побежали. Понадобилось еще полминуты, прежде чем он сумел
собраться с мыслями и выдавить:
- Да… О вашем муже… Что вы знаете?
- То же, что и все. - Татьяна пожала плечами. - Мы ведь с ним в последнее время…
- Да, это я знаю, - поспешил Макс избавить женщину от необходимости говорить на
неприятную ей тему. - Когда вы видели его в последний раз? - Макс с трудом подбирает
обычные в подобных ситуациях слова. - Вы поддерживали связь? - Спросил и
почувствовал, что вышло двусмысленно
Татьяна усмехнулась. С ответом не спешит… Затем произнесла как бы нехотя:
- Он был у меня. Вас ведь это интересует? - Скривила губы, помолчала. - Дома был. В
прошлый четверг.
Сейчас среда. Пропал он в пятницу, значит, был перед самым исчезновением. Связь
здесь определенно есть.
- Ничего о своих планах не говорил?
- Планах… - Татьяна опять усмехнулась. Макс понял, что женщина за этими
усмешками прячет огромную неловкость, которую испытывает из-за своего нынешнего
весьма двусмысленного положения. - Нет, не говорил. Поскандалил и ушел.
- Поскандалил? А что случилось? - насторожился следователь.
- Да наши с ним отношения в последнее время и были одним большим скандалом.
Больше ничего, кроме скандалов.
- Как мне объяснили, он сам ушел от вас. Вы можете мне рассказать, зачем он
вернулся? О чем речь шла? Он просил денег, хотел куда-то уехать?
Татьяна опустила глаза, курит, не отвечает. Довольно долго это тянулось. Макс понял,
что женщине не хочется говорить на эту тему, что ей трудно продолжать сейчас разговор.
Но как раз это и может пролить хоть какой-то свет на таинственное исчезновение ее
бывшего мужа. Однако настаивать не стал.
- Вам не хочется рассказывать?
Молодая женщина подняла на него свои прекрасные глаза, и в них была благодарность
за то, что следователь понял ее.
- Давайте условимся так… - Макс не мог мучить эту женщину. - Побеседуем с вами в
другой раз. И не так, не мимоходом. Соберитесь с мыслями, подумайте, что мне может
пригодиться, что поможет отыскать его. Особо в подробности, если они вам неприятны,
вдаваться не обязательно.
Татьяна, наверное, облегченно вздохнула, когда следователь вышел из кельи. Да и
Макс обрадовался возможности ретироваться с честью: ведь разговаривал он с Татьяной
не как следователь, облеченный властными полномочиями, а как смущающийся
мальчишка. Нет, к такой красоте надо привыкать постепенно.
Идя к директору Усманычу (теперь и Макс стал мысленно звать его только по
отчеству), следователь обдумывал то, что ему уже стало известно. Фактов маловато, но
все же можно кое-какие версии выстроить. Во-первых, исчезнуть он мог из-за
неприятностей с женой. Позже он обстоятельно поговорит с Татьяной Осипенко, и либо
отвергнет эту версию, либо укрепится в ней. Второе - обыкновенный несчастный случай.
Но это вряд ли. Директор вчера говорил, что в моргах его сотрудники побывали, в
травматологической клинике тоже. Другая версия: Колпаков, знающий какие-то секреты,
попал в лапы зарубежных спецслужб, и его, грубо говоря, переправили «за бугор». Если
это так, то Максу здесь делать нечего. Не его это забота.
Еще одна версия: исчезновение Колпакова хоть и связано с работой, но к агентам и
спецслужбам отношения не имеет. Насколько Макс может судить, это способный и
честолюбивый ученый. Возможно, его здесь обидели, несмотря на уверения завлаба
Борухова, дали далеко не все, на что он рассчитывал, приезжая сюда. И вот он все бросил
и вернулся в Москву. Капризы таланта. Тем более - любимчик, такие особо обидчивы.
Борухов отказался отвечать на вопросы следователя, касающиеся их работы. Если и
директор начнет темнить, на секретность ссылаться - Макс пошлет их всех подальше и не
будет больше забивать себе голову их проблемами. Прокурору скажет, что в институте
сотрудничать с ним не хотят.
Усманыч встретил его радушно, велел секретарю принести кофе, опять пересел
поближе к следователю: «Мне уже доложили, что вы в институте». Выслушал его
просьбу, ненадолго задумался, потом сказал:
- Согласен, вы должны знать, чем он здесь занимался. Хотя, признаться, я бы
предпочел, чтобы вы сначала исключили все остальные версии, никак с его работой не
связанные. Но, возможно, вы правы, только я расскажу в самых общих чертах. Во-первых
- та же секретность, а во-вторых - не специалист мало что поймет. Я постараюсь быть
максимально популярным.
После того, как секретарша вышла, оставив поднос с кофе, директор продолжил.
- Название нашего института на вывеске у дверей прочли, так?
- Прочел. - Макс тоном дал понять, что этой вывеске не поверил, не настолько наивен.
- Так вот, - продолжал директор, - на вывеске все обозначено точно. Мы этим самым и
занимаемся: нетрадиционными энергоносителями. - И, увидев приподнявшиеся удивленно
брови собеседника, поспешил объяснить: - Секретом является не это. Секрет - то, чего мы
добились, чего достигли. А ушли мы в этом деле так далеко вперед, что понадобилось нас
строго засекречивать. Ведь организовывались мы как обычный открытый институт. И
если быть точным, то главная заслуга в этом принадлежит Николаю Колпакову. Да. Это
действительно ученый высшего класса.
- И только потому, что вы не хотите подмочить его репутацию, чтобы он мог и дальше
работать в этом режимном институте, вы обратились не к соответствующим органам, а к
своему школьному товарищу, районному прокурору? – высказал предположение
следователь.
Директор поколебался, потом согласился:
- Д-да, и это тоже… Вам интересны еще подробности о нашей работе?
Макс кивнул.
- Надеюсь, вы поймете, хотя теперь начнется сухая наука. Когда электрический ток
идет по проводам, то провода эти нагреваются, и часть энергии поэтому расходуется, или
иначе - теряется впустую. Окружающую среду за свой счет подогреваем - себе не на
пользу, природе в ущерб. Ученые давно ломают голову, пытаются найти или разработать
такие проводники, чтобы потери были минимальными. В мире много институтов бьется
над этой проблемой. И уже найдены всевозможные сверхпроводящие материалы. Но они
эффективны только при очень низких температурах. Применить их на практике сложно. И
дорого. Наш же институт разработал, можно сказать - открыл - такой сплав, который
пропускает электрический ток без потерь при нормальной температуре. Вот, к примеру,
при такой - директор развел руками по воздуху. - Я понятно объясняю?
- Да, - ответил Макс. - А для чего все это нужно?
- О пользе нашего открытия мы будем думать дальше. Открытие выдвинули на
Госпремию. Конечно, в комиссии, которая рассматривает кандидатуры, работу нашу
называют расплывчато, в целях конспирации. Но премия будет, меня уже заверили.
- Как я понимаю, на премию выдвигают уже сделанное открытие. То есть, дело
сделано, можно почивать на лаврах. А чем в последнее время занимался Колпаков и
вообще ваш институт?
- Развиваем открытие. Ищем способы наиэффективнейшего применения. Под нами в
земле проложен этот самый проводник. Такая большая окружность, созданная проводом
немного толще моей руки. Представили? И вот по этому кольцу мы уже три года гоняем
электрическую энергию, электрический ток, поток электронов. Не теряем практически
ничего, а все больше и больше разгоняем, регулярно подпитывая. Там, под нами сейчас
спрятана, накоплена энергия - атомная станция за год столько не выработает.
- И всю эту энергию запустили туда вы?
- Ну, конечно.
- Теперь я понимаю, почему в городе так часто электричество выключают! Чтобы ваш
ненасытный провод подпитать.
Директор довольно рассмеялся.
- Нет, нет, наш институт здесь ни при чем. Мы энергию получаем по особой линии.
Нам прямым назначением выделяют, через военных. Мы к лимитам города отношения не
имеем. Этой энергией можно сотню таких городов, как наш, обеспечивать целый год.
Макс помолчал, переваривая услышанное.
- И вся эта сила - под институтом? В самом центре города? А если взорвется?
- Исключено. - На этот раз директор не рассмеялся наивному предположению
непрофессионала, да и тон был не очень уверенный. - Не взорвется.
- Исключено? - переспросил Макс. - А не играете ли вы с огнем?
- Честно говоря, мы и не предполагали, что там накопится такая мощь, когда начинали
эксперимент. В противном случае, разумеется, вынесли бы эксперимент за город. Хотя,
мы же ничего особенного не делаем. Просто гоним ток по сверхпроводнику. Разгоняем
все быстрее и быстрее. Провод закопан глубоко под землю, никто до него добраться не
может - он весь на территории института. Копать здесь даже лопатой строго-настрого
запрещено.
- Но ведь этот сверхпроводник имеет какой-то предел, - не унимался следователь. - В
один определенный момент вы его превысите и…
- Когда? В какой момент? Мы сейчас убеждаемся, что эти электроны можно разгонять
до скорости света. А для этого не хватит энергии, вырабатываемой на всем земном шаре.
И прежде чем мы достигнем предела, проводник должен дать знать повышением
температуры. У меня десять лаборантов в десяти точках каждые полчаса замеряют
температуру оболочки сверхпроводника. И сравнивают с температурой земли на той же
глубине за километр от института. Прохладнее у нас было, теплее - еще ни разу. Иначе я
первый забил бы тревогу.
- И что бы вы предприняли?
- Есть инструкция. Начнем срочно возвращать энергию обратно в Единую сеть.
Нет, не убедил этот доктор наук Макса, что все предусмотрено, и можно не
беспокоиться. Помолчав немного, он спросил:
- И это ваше открытие представляет интерес для зарубежных спецслужб?
- А что еще может их интересовать в нашей стране? Военные секреты генералы наши
показывают генералам ихним уже добровольно.
Не лишен этот ученый чувства юмора.
- Знаете что, - сказал Макс, - вам надо все-таки связаться с компетентными органами.
Это не игрушки. - Не хочется ему одному отвечать за все это. Вдруг какие-нибудь
бесшабашные головы за рубежом надумают устроить здесь ма-а-ленький взрыв.
Полреспублики в воздух взлетит.
Директор вздохнул.
- Уже связался. Утром. Хотел повременить, не выдержал. И они начали расследование.
- Выходит, я теперь свободен? - Макс встал.
- Я им и про вас сказал. - Директор тоже встал. - Им ваше имя, оказывается, знакомо.
Они просили передать… Чтобы вы продолжали ваше расследование. Они там займутся
его возможными связями с иностранными гражданами, а все остальное - вы. Так мне
сказали.
- Это правда?
- Мы - не дети, - ответил хозяин страшной ученой игрушки…
3.
С той минуты, как к делу подключились соответствующие органы, работа Макса
приняла официальный характер. Теперь, если действительно что-то произошло, нельзя
сделать вид, что прокуратура ничего не знала. Поэтому Макс, даже не советуясь с
прокурором, возбудит уголовное дело об исчезновении сотрудника НИИ Колпакова Н. Он
понимает, почему товарищи из органов попросили его продолжать расследование. Хотят
всю черновую работу проделать его руками, а в самый драматический момент они
появятся на сцене, успеют еще всю славу приписать себе. Как бы там ни было, теперь
Максу придется браться за расследование основательно.
Он вышел от директора и отправился в худжру, где обосновался заместитель директора
Волков. Макс резонно заключил, что если тот помогал Колпакову устраиваться, то,
наверное, вел с ним беседы, знает что-то о его личной жизни.
Алексей Ильич Волков – зам по хозяйству. И как подобает таким людям, имеет
внешность человека пронырливого, хитроватого: невысокий, сухонький, остролицый.
Недолго общался с ним Макс, но успел понять, что по характеру своему Волков –
истинный снабженец, который может достать все, что угодно. Заместитель Волков в свою
очередь принял Макса за представителя органов, которым не принято задавать лишних
вопросов. Стал охотно рассказывать о Колпакове. Когда это имя произносили директор,
завлаб Борухов или бывшая жена пропавшего научного работника Татьяна Осипенко, в их
голосе чувствовалось какое-то уважение. Видно было, что они представляют всю
значимость Колпакова как ученого. Для Волкова же Колпаков был одним из многих. Разве
что хлопот с ним побольше. Пришлось не только выпрашивать на заводе холодильников
отдельную комнату в общежитии, но и мебель институтскую старую потом туда везти –
стол, стул, шкаф. Занавески покупать, кровать односпальную. А чего человеку дома не
жилось? Квартиру ему Усманыч сделал, в новом доме, в центре города, не в микрорайоне
каком у черта на куличках. Татьяна – хорошая женщина, живи, радуйся… Нет, ревновать
стал, скандалить…
- Ревновать? – остановил Макс речевой поток словоохотливого снабженца.
- Ну да. Когда женился – не видел разве, что на красавице? Не догадывался, не мог
сделать прогноз, если ученый такой, что ухаживать за ней будут все, кому не лень? Какой
же мужик мимо Татьяны равнодушно пройдет? Как в народе говорится: некрасивая жена
для себя, красивая – для всех…
- Так они… На этой почве разошлись?
- На этой, на этой самой, родимой почве, очень плодотворной. Да об этом все в
институте знают. Если муж и жена вместе работают – ничего скрыть нельзя про домашние
дела. Видно же – то под ручку на работу приходили, обедали рядом, а тут – он туда, она
сюда…
- А это… Были у него основания ревновать? – спросил Макс.
Волков цыркнул, покачал головой.
- Точно никто сказать не может. Как говорится, свечку не держали. Видели два раза,
как на машине подвозили. Ну, может, подарок кто сделал. И что? Сразу скандал затевать,
разводиться, квартиру бросать? Нет, если ты ученый, если только своей наукой
заниматься хочешь – не женись на красавице! Бриллианту золотая оправа требуется. Такто вот. А тут еще сплетни начались… До него дошло…
- А… - Максу трудно было выдавить из себя этот вопрос: - А… С кем ее имя
связывают? Ну, кто ее на машине подвозил?
- Мардонова знаете?
- Кто это?
- Да знаете, кто его в городе не знает!
- Мардонова? Шамсутдина?
- Да.
- Этот, заведующий хозмагом?
- Он самый.
Личность в городе действительно известная. Баловень судьбы. Сын влиятельных
родителей и сам богатей. Ему около сорока лет. Симпатичный. Местный плейбой.
Разъезжает на последней модели «волги» черного цвета. А до этого катался на бежевых
«Жигулях». Как и любой заведующий хозяйственным магазином, наживается на
дефиците. И, видимо, хорошо «подогревает» кого надо: ни разу не попадался. Шикует, не
таясь. Завсегдатай самого престижного в городе ресторана при гостинице «Интурист». И
пользуется успехом у многих местных красоток – от избранной в прошлом году городской
королевы красоты до ведущей актрисы драмтеатра. Да… Такой человек мог увлечь сердце
Татьяны. От может преподнести подарок, от которого трудно будет отказаться и самой
стойкой…
В сопровождении того же Волкова Макс зашел в худжру, которую занимал пропавший
Колпаков. Лаборатория была уже опечатана. Видимо, по распоряжению органов. Но зам
открыл ее без колебаний.
Больше часа Макс провел в этом кабинете, все бумаги перерыл, все дневники и тетради
пролистал – ничего полезного для себя не нашел. Даже номеров телефонов, которые
могли вызвать его интерес, не было: на столе под стеклом лежал листок, в нем – с десяток
телефонных номеров, и против каждого подробно написано, кому он принадлежит, до
кого по нему можно дозвониться. Ничего подозрительного.
Перед обедом Макс подошел к рабочему месту лаборантки Татьяны Осипенко.
- Мы можем поговорить?
Татьяна согласно кивнула.
- Только комната отдыха будет занята. Перерыв начинается, - предупредила она.
- Если не возражаете, мы на этот время отлучимся. Пообедаем в городе, - предложил
следователь.
Татьяна встала, неуверенно произнесла:
- Вообще-то нам не разрешается в обеденное время выходить. Мы организация
режимная…
А то Макс этого не знает!
- Со мной разрешается.
Татьяна скинула халат, под ним оказалось красивое серое – под цвет ее глаз –
приталенное платье с небольшим нарядным батом на левой стороне груди. Взяла на
вешалке шубку. Сказала просто:
- Я готова.
Далеко ходить не стали, дошли до ресторана «Юбилейный», что на площади, в полста
шагах от института. В просторном зале на втором этаже было мало народу, только группа
иностранных туристов, судя по гортанной речи – немцев.
Сидя визави, Макс любовался тем, как изящно и непринужденно вела себя за столом
его дама, ловко управляясь вилкой и ножом. Чувствовалось, что она любит вкусно поесть
– и это прекрасно, потому что Макс терпеть не может тех, кто с брезгливым видом
ковыряет вилкой в тарелке, портя окружающим настроение и аппетит.
- Выпьем что-нибудь? – спросил Макс.
- Нет, спасибо. Мне еще работать.
- Не верю, что бокал шампанского выведет вас из строя.
Когда официант принес шампанское, Макс не позволил ему ухаживать за дамой, взял
бутылку, налил себе и Татьяне. Тостов, конечно, говорить не стали. Макс поднял фужер,
улыбнулся женщине, отпил глоток. Отпила из своего фужера и Татьяна, удовлетворенно
кивнула головой – вино ей понравилось. Не желая расстраивать ее во время еды, Макс
повел ни к чему не обязывающую светскую беседу.
- Ваша работа – в чем она заключается?
- А вам можно рассказывать? – Татьяна заметно повеселела, щечки разгорелись.
- Да, директор все ваши секреты мне уже выдал.
- Я каждые полчаса снимаю показания напряжения в нашей «змейке», - сказала
женщина.
- Змейке? Так вы свой подземный кабель называете? – догадался Макс.
- Да, и так тоже. Кто просто змеей называет, удавом. А наш завлаб Борухов вообще
драконом зовет, прожорливым. Все каркает: «Как взлетим все однажды»… Я сижу целый
день перед дисплеем, на котором вычерчивается график состояния «змейки». Если
появляется что-то интересное – даю принтеру команду отпечатать результаты.
- Не скучно?
- Нудновато немного. Но платят сносно. Директор выбил хорошие оклады, у него в
центре – связи, рука. А у меня диплома нет. Поступала три раза, не сумела… Потом
надоело.
- Неужели нашелся вуз, куда отказались принять такую красивую женщину?
Ну, поскольку Макс на комплимент решился – можно считать, что пришел в себя,
привык к ее неотразимости. Еще немного – и она покажется ему заурядной.
- Вот из-за того, что красивая, и не поступила.
- Как это? – искренне изумился Макс.
- А то вы не знаете, как. Прихожу в вуз на консультацию, и сразу какой-нибудь
преподаватель в сторону отзывает. Ну, всякое такое… «Вам не помешают несколько
занятий с частным репетитором, я совершенно бескорыстно, знаю все вопросы во всех
билетах, сам их составлял…» Противно же. Скажешь ему, что о нем думаешь – он сразу
грозится: «Не надейтесь на моем экзамене даже на тройку».
- Да, бывает, - вздохнул Макс.
Официант принес кофе, можно принять свободную позу, положить ногу на ногу и как
бы невзначай спросить:
- Из-за чего вы с мужем разошлись?
Макс знает, что не разошлись, что Колпаков просто ушел из дома, но это – самая
дипломатичная формула. Не нужно задевать самолюбие женщины. Таня посмотрела с
подозрением, спросила настороженно:
- А что, никто вам еще не доложил?
- Нет, никто со мной об этом не разговаривал, - соврал, не моргнув глазом, Макс.
- Странно. Мне казалось, в институте только об этом и судачат. Попросите,
пожалуйста, сигареты, я свои в халате оставила.
Затянувшись, произнесла:
- Был у меня один знакомый… Я его давно знаю… Еще до Коли.
- Коли? – не понял Макс.
- Ну, Коля, мой муж.
Тут следователь вспомнил, что Колпакова зовут Николаем.
- Я вас понимаю, - усмехнулась Татьяна. – Его все только по фамилии. Есть такие
люди, которых окружающие зовут только по фамилии. Одна я зову мужа Колей. Ну вот,
насчет знакомого. Получили мы квартиру, а обставить ее надо. В магазинах – шаром
покати. Даже отечественной мебели нет. А у Шамси – фамилия его Мардонов, вы с ним,
наверное, знакомы, - везде связи. Он помог нам достать. Один звонок – и все устроил.
Мне домой привезли, все собрали. Потом мы с ним в городе встретились, он меня в
ресторан пригласил. Что здесь такого, правда? Вот мы с вами сидим – ничего же, да?
Макс хотел сказать, что сидят они днем, и Татьяна теперь считается разведенной
женщиной, а это не одно и то же. Но не сказал. Потому что не уверен, что отказался бы
посидеть с нею в такой приятной обстановке, будь она по-прежнему замужем.
- Ничего, конечно, - поддакнул он.
- Коле сразу доложили. Черт возьми, что за город! Село маленькое, не город!
Макс не стал напоминать собеседнице, что в этом «селе» согласно последней переписи
проживает полмиллиона «сельчан».
- Плюнуть нельзя, - с досадой продолжала женщина. – Такое насочинят! Подумаешь,
приехала я домой в 12 часов.
- В 12 ночи?
- Ну, не знаю, может, уже полпервого было. Я на часы не смотрела. Ну что он, в самом
деле! Ну, посидели, ну, старые друзья! Я же ничего такого себе не позволила! А что мне
делать?! Он кроме работы ничего больше знать не хочет. Первое время в кино ходили, в
театр там два раза вышли. А потом – работа и сиди дома. Что я – монашка? Что ни скажу:
«Некогда, у меня важный момент в исследованиях».
Татьяна, вспоминая какие-то подробности давней ссоры с мужем, разнервничалась,
стала теребить сигарету в пальцах, раздавила нечаянно, обожглась, бросила в пепельницу.
Закурила новую, махнула рукой, произнесла в сердцах:
- А!
Макс подождал, пока она немного успокоится, спросил:
- А в прошлый четверг… Ну, вы обмолвились утром: он приходил, скандалил. В чем
было дело? Чего он хотел?
- Идиот, честное слово. Блаженный. Заявился вдруг. Когда мы с ним расходились, я
плакала, конечно. Обидно было. Сказала ему тогда, что беременна. На третьем месяце я
была. Он тогда будто не расслышал. Орал. А теперь вдруг вспомнил. Здравствуйте!
Пришел неожиданно, причем ночью. Говорит: «Роди, мне нужен ребенок». Я спрашиваю:
«Возвращаешься, что ли?» Нет, говорит, мне нужен ребенок, и все. Ну, я же не дура! Что
мне – на его алименты ребенка воспитывать? Без отца? Будет настоящий муж – рожу. Он
что-то такое стал опять кричать, я не очень поняла. – Женщина опять махнула рукой.
- Таня, мне очень важно знать, что он говорил. Каждое слово. Поверьте мне, в этих его
последних словах может скрываться подсказка. Мы с вами поймем, куда он исчез.
Таня подумала немного, вспоминая, потом продолжила:
- Вот так он сказал: «Хочу, чтобы после меня след на этой земле остался»…
- След?
- Да, именно это слово он сказал.
- «На этой земле»?
- Да.
- Не «в этой стране»?
- Нет, именно «земле». Ну, я ему говорю на это: «Женись и оставляй хоть десять
следов». Нет, говорит, у меня уже не будет возможности. Что он хотел сказать?
- Таня, эта змейка… - Максу снова было нелегко сформулировать тактично свою
мысль. – Эта змейка не отражается на здоровье сотрудников? Я имею в виду – на их
потенции?
- Не знаю. Нет, наверное. Все ведь обследование проходят. А Коля мужик был
нормальный, 27 лет. Правда, со странностями. Извините, что я так откровенно.
- Ничего, все нормально. А что он ответил на ваши слова?
- Он опять свое: рожай и все. Я не выдержала, кричу: «Как я тебе рожу? Я уже аборт
сделала!» Тогда он вообще рассвирепел. На кухню побежал, нож схватил. А в спальне
друг мой сидел.
- Друг? Кто еще?
- Шамси Мардонов… - Татьяна стала нервно кусать губы. – Ну, когда Коля пришел, он
у меня был. Когда он позвонил в дверь, я посмотрела в глазок, увидела Колю и сказала
Шамси: Посиди немного в спальне, я непрошенного гостя быстро выпровожу. Знала бы,
что он такой скандал устроит, не впустила бы. Я же думала – он хочет что-то из своих
вещей забрать. Короче, Шамси не стал ждать, пока этот псих меня зарежет, выскочил из
спальни, схватил за руку. Подрались они немного. Так, самую малость. Шамси огромный,
с ним не подерешься.
Да, Мардонов, заведующий хозяйственным магазином, приличного роста. Максу
доводилось видеть его не раз. И спортом занимается, во всяком случае, возит на заднем
сидении своей машины дорогую теннисную ракетку.
- И чем все закончилось?
- Коля, как только Шамси обезоружил его, вырвался и ушел. Даже не попрощался. И
Шамси ушел. Сказал: «Твой идиот, наверное, в милицию сейчас побежит».
- Он не вернулся?
- Коля? Нет. Ни с милицией, ни один. Больше я его не видела.
Кофе выпит, сигарета выкурена, вопросы исчерпаны. Пока исчерпаны.
- Татьяна, спасибо вам за компанию, за беседу. Уже третий час, вам пора возвращаться
на работу.
- Да, пора. – В голосе искреннее сожаление.
С Татьяной расстались у дверей в ее келью. Макс пошел дальше, в кабинет к директору
института. Беседа с молодой женщиной натолкнула его на новые предположения.
Мардонов мужчина серьезный. Избалованному плейбою испортили вечер. Вполне мог
приложить руку к исчезновению надоедливого соперника. Сам, конечно, пачкаться не
будет, а пообещать какому-нибудь уголовнику, отпетому негодяю, солидное
вознаграждение…
Нельзя исключать и самоубийство. Николай Колпаков заявил жене, что детей у него
больше быть не может. Может, все-таки какая-то серьезная болезнь? «Хочу, чтобы после
меня след на этой земле остался». Болезнь. Ссора и разрыв с любимой женщиной, потеря
последней надежды иметь ребенка. Не исключены и по работе неудачи. Все это
сложилось, навалилось разом, толкнуло на крайний шаг. Может, где-нибудь в низовьях
протекающей через город реки милиция ломает сейчас голову, чей это труп прибило к
берегу, если никто в ближайших кишлаках и поселках не заявляет о пропавшем без вести.
- Скажите, - спросил Макс у директора, - а не влияет ли этот ваш страшный круг на
здоровье сотрудников? Не страдал ли Колпаков какой-нибудь тяжелой неизлечимой
профессиональной болезнью? Я читал на днях: у тех, кто живет в непосредственной
близости от линий высокого напряжения, большой риск заболеть раком.
- Мы думали над этой проблемой, - ответил Усманыч. – Каждые полгода – я издал об
этом приказ – все проходят профилактическое обследование. Никаких отклонений в
организме работников не замечено. Никто у нас раком не болеет. Молоко бесплатно
выдаем – так это во всех лабораториях полагается. В конце концов, я сам здесь каждый
рабочий день.
- Хорошо. А как у него с работой? Были неприятности? Что-то не получалось?
- Жаловаться ему, во всяком случае, было бы грех. Числился старшим научным
сотрудником, а получал как мой зам по науке. Работу его на Госпремию выдвинули - что
еще? 27 лет всего. С женой у него так вышло, ушел из дома. Что ж, бывает. Я ему обещал
через год другую квартиру. Раньше нельзя, сами понимаете.
Если верить директору – не было у Колпакова никаких причин убивать себя. Что-то
Усманыч не договаривает. Всем видом показывает, что предельно искренен, но
чувствуется – о чем-то умалчивает.
Ладно. Макс пошел дальше. Опять к завлабу Борухову. Тот еще тип. На секретность
кивая, увиливает от откровенного разговора. А ведь много знает. У Макса хорошо развита
интуиция на этот счет.
- Вениамин Давыдович, директор не только позволил мне задавать вопросы о работе,
но и сам рассказал обо всем. О «змейке», о сверхпроводниках, о Госпремии. А вы мне
теперь расскажите, чем он конкретно занимался, этот Колпаков? И как к нему сотрудники
относились?
- Прекрасно относились. Все. И я. Танечка вон даже замуж за него вышла. – Рассмеялся
толстяк своей шутке. – А как к нему еще относиться? Любимчик директора. И потом – все
знают: формулу сплава для сверхпроводника именно он предложил. Для другого такое
открытие – на всю жизнь. Он и докторскую мог на наших результатах защитить. И в
академики, когда возраст подойдет. Все у него хорошо шло. И он себя правильно вел. Во
всяком случае, до тех пор, пока эта история с кошкой не приключилась. Это такой человек
– семейные неурядицы на его работу не влияли.
- История с кошкой? Что за кошка?
Борухов понял, что ляпнул лишнее.
- Но ведь директор вам все рассказал, - пробормотал он растерянно.
- Про кошку разговора не было.
Завлаб недолго поколебался, потом сказал:
- Ну, никакой тайны здесь нет, он, наверное, не успел. Я вам расскажу. Наши
лаборантки – молодые девчушки, в вуз не поступили, стаж нарабатывают – принесли
кошку. Обедаем-то на месте, продуктов много остается. Жила эта кошка здесь, питалась.
Отъелась, огромная стала, жирная, пушистая. Как в мультфильме одном детском. Все
привыкли к ней. Полгода, наверное, жила. А летом это с ней и произошло. Подойдите
сюда, - Борухов подвел следователя к окну своего кабинета-кельи.
Через деревянную узорчатую решетку они выглянули в большой прямоугольный двор,
весь засыпанный снегом и сверкавший девственной белизной.
- Видите, - показал ученый вниз. – Середина двора огорожена? После случая с кошкой
обнесли, калитку сделали, замок амбарный повесили. А произошло вот что. Летом мы
обедаем вон на той открытой террасе внизу. В полдень это единственное место во дворе,
где не бывает солнца. Сидим, значит, едим. Кошка по двору гуляет, за воробьями
охотится. Все за ней наблюдали, смешно было: толстая, неповоротливая, а туда же.
Инстинкт. И вдруг она исчезла. Прямо у всех на глазах. Шла по двору – и исчезла.
Испарилась. Сначала все были в шоке, а потом девчата закричали. Хотели выйти во двор,
но я запретил. Сразу понял, что здесь дело неладное. Знаете ведь уже, на чем мы сидим.
Тут чего угодно ожидать можно. В это время как раз очередная подпитка «змейки» шла. Я
чрезвычайное положение объявил, приказал отключить ток. Усманычу позвонил – он
дома обедает. Директор мгновенно примчался. Стали думать-гадать, как в книгах пишут.
Раньше мы могли часами энергию под землю загонять, а после того случая самое большее
на полчаса ток включаем. Заранее об этом по внутреннему селектору объявляем, все
должны знать, должны быть готовы к любым неожиданностям. Как взрывники действуем.
Я говорил Усманычу: давайте сообщим наверх, может, нужно этот проект сворачивать. Не
слушает он меня. Случай с исчезнувшей кошкой больше всех Колпакова заинтересовал.
Причем настолько, что прежнюю работу забросил – а он максимальную теоретическую
емкость нашего сверхпроводника рассчитывал. После этого он на новый феномен
переключился. Кое-что выяснил, хотя главной загадки еще не разрешил. Не успел. Но
определил, что там, в центре круга, образуется мощнейшее поле. И появляется оно только
в тот момент, когда идет подпитка. Выключаем ток – поле исчезает. За полгода он столько
животных извел, если узнают в Обществе по их защите – в суд на него подадут, точно.
- Извел?
- А как иначе скажешь? Извел. Он их не мучает, не убивает. Поймает где-то кошку или
собаку бездомную, приведет и во двор наш отпускает. Приблизится бедное животное к
загородке в центре, пролезет через прутья, тут он раз – и ток включает. Животное
мгновенно аннигилируется. Это слово вы понимаете?
- Испаряется, что ли?
- Не совсем. Испарение – это когда что-нибудь кипит. А здесь ничего не кипит.
Исчезает, и все. При этом каждый раз напряжение в «змейке» заметно падает. Все наши
приборы это фиксируют. Ни при какой другой ситуации напряжение не падает. Колпаков
разные уловители над изгородью устанавливал: может, действительно животные как-то на
элементарные частицы распадаются, глазу невидимые? Ничего не обнаружил. Я ведь тоже
хотел к этим исследованиям подключиться, у меня самого возникла идея проверить, не
возникнет ли поле и в том случае, если мы будем ток наоборот из нашего кабеля в единую
сеть качать. Я подошел с этой идеей к Усманычу, он меня обратно завернул. Пусть,
сказал, Колпаков этим занимается, у тебя есть своя работа.
После некоторой паузы, необходимой для того, чтобы переварить услышанное, Макс
спросил:
- Значит, решетка эта после исчезновения кошки появилась?
- Да, Усманыч велел. Приказ на доске висит: никому из сотрудников к решетке не
приближаться. А никто и не хочет. Все боятся.
Мужчины некоторое время молча смотрели во двор. Потом Борухов спросил:
- И директор ничего вам об этом не сказал? Странно… Кажется, я слишком много
болтаю. Я вас прошу, не задавайте мне больше вопросов. Никому не хочется
неприятностей из-за своего несдержанного языка. Объясните вы там, где у вас ответа
требуют: Уехал, мол, Колпаков, новых кошек да собак для своих опытов добывать.
Вернется, куда он от такого открытия денется? Он сначала ученый, а потом уже все
остальное.
Все. Не хочет больше Борухов на вопросы отвечать.
Его рассказ сильно озадачил следователя. Почему директор ведет с ним какую-то игру?
Почему он не рассказал о таком важном событии? Забыл? Счел недостойным внимания
следователя? Или здесь что-то другое? Надо немного покопаться в биографии этого типа.
Что за человек?
4.
Пятница наступила. Неделя, как Колпакова никто не видел. Не объявился он, не дал о
себе знать. По просьбе следователя опять позвонили в Москву, в институт, где тот учился
в аспирантуре. Он и там не появлялся, ничего о нем не знают.
Запрос в милицейские управления других областей тоже ничего не дал – за
прошедшую неделю нигде труп неизвестного мужчины такого возраста и с такими
характеристиками не обнаружили.
Все это стало Макса немного раздражать. Да что, в самом деле, у него других забот
нет? Надоело миндальничать. Ну, ученые, ну, открытие. Тоже люди. Если он хочет эту
загадку разгадать и дело закрыть, то должен действовать пожестче. И вызвал на
понедельник в свой кабинет в райпрокуратуре тех, кто ему был нужен, чтобы завершить
расследование. Повесткой вызвал, через участкового.
А еще он злился потому, что из-за этого секретного института прочими своими делами
пришлось заниматься в субботу, в свой законный выходной.
В понедельник на 10 утра был вызван заведующий хозяйственным магазином Шамси
Мардонов. И точно в десять за окнами лихо взвизгнули тормоза автомобиля. Дверь
следовательского кабинета широко раскрылась, и вошел высокий, с иголочки одетый
мужчина лет сорока. В кабинете запахло дорогим афтер-шейвом. Мужчина вошел и
развел руками:
- Так это ты, что ли, меня вызываешь? А я думаю: кто это повестку прислал! – он
хлопнул по бланку, который, по настоятельной просьбе Макса участковый милиционер
вручил Мардонову лично.
Вот так – бесцеремонно, на «ты», протягивая большую пятерню для пожатия. Привык
двери в кабинеты посерьезнее этого ногами открывать. Макс и Мардонов не знакомы,
хотя видели в городе друг друга не раз. Ну, Бог с ним, на «ты» так на «ты». И Макс не
встал, но руку для пожатия протянул. Мардонов энергично тряхнул ее, сел, не дожидаясь
приглашения. При этом передвинул стул. Макс ставит стул для гостя так, чтобы на лицо
посетителя падал свет из окна. Мардонов сел спиной к окну. Опытный тип.
- Что случилось? – говорит Мардонов и кладет повестку на стол.
И тут Макс заметил, почувствовал: за внешней раскованностью, в самой глубине глаз
мелькнула тень беспокойства. Значит, он все-таки чего-то боится. Нет, не такой уж
простой и безобидный это кабинет в районной прокуратуре. Мардонов умен, понимает,
что теоретически его могут прямо отсюда в наручниках увести в камеру предварительного
содержания.
- Кто-то из моих продавцов напортачил? Обманул? Обсчитал? Не тот товар подсунул?
Выгоню. Без разговора.
И все-таки видно, что привык всегда чувствовать себя хозяином. Не выдает своего
беспокойства ни голосом, ни тоном.
- Нет, вызов сюда к твоей работе отношения не имеет.
- А! Вот оно что. – И Мардонов искренне и облегченно вздохнул. – Помощь какая
нужна? И до тебя слух дошел, что Мардонов сервизы «Мадонна» получил? Точно по
адресу обратился. Давай, выкладывай. Только зачем так шутишь? Повестку прислал, с
милицией. Зашел бы по-свойски прямо в магазин. Или ко мне домой. Что, не знаешь, где я
живу, что ли? Но я не обижаюсь. Шутка хорошая вышла. Расскажу ребятам –
обхохочутся. – Прямо сочится из Мардонова радушие и готовность услужить. Брат
родной. Но и понять дает, что делает все на чисто дружеской основе, без подобострастия.
Хорошо знает психологию «берущего» начальства. С таким, как он, можно смело сделки
заключать. Не из тех, что дают, а потом жалуются, что у них вымогали взятку. Исповедует
принцип: сам живи и дай жить другим.
Но Максу некогда об этом размышлять. План допроса был обдуман заранее.
- Колпакова знаешь? – Следователь, даже начав допрос, не стал переходить на «вы».
- Это кто? – лоб наморщен, мучительно вспоминает. Похоже, не притворяется,
действительно не может вспомнить.
- Муж Татьяны.
- А это кто?
Теперь уже явно играет непонимание. Видно, что на этот раз сообразил, о ком речь.
- Нет у тебя знакомой с таким именем?
- Наоборот, много. О ком ты говоришь?
- Татьяна Осипенко. Колпаков – ее муж.
- А, этот, стукнутый. Ну, видел один раз. Шибздик.
- Ученый, кандидат наук, открытие сделал.
- Мне его открытия до одного места.
- Где ты его видел?
- Не помню уже.
- Не виляй. Я знаю, что ты встречался с ним у Татьяны.
- Ну, да. Было дело, - нехотя «вспомнил» допрашиваемый. Он положил локти на стол,
навалился грудью: - Понимаешь, так вышло… Самому неприятно вспоминать. Прежде
такого со мной никогда не случалось. Ну, ты мужик, можешь меня понять. Я вообще-то к
замужним не хожу. Зачем мне эти скандалы? Еще импотентом от неожиданности станешь.
Что, «телок» мало? Просто с Татьяной мы давно знакомы, помог ей кое в чем. Услышал я
стороной, что от нее муж ушел. Увидел ее на улице, подвез, расспросил. И она
подтвердила. Зачем, думаю, молодой женщине скучать? У меня всегда хороший коньяк в
машине. Короче, напросился к ней. Нет, в натуре – и ты бы напросился. Это такая
женщина… Впрочем, ты, наверное, ее уже видел. Мы только поднялись, а вдруг муж
бросивший появляется. Что за дела? Или ты бросил, или нет. Мы только за стол сели,
коньяк открыли. Короче, все испортил.
- Побазарили немного?
- Да, так получилось. Я-то вообще не хотел с ним встречаться. Когда он позвонил,
Татьяна меня из зала в спальню выпроводила. Сижу там тихо, над собой смеюсь: попал в
ситуацию! Анекдот, да и только. Вдруг слышу – Татьяна кричит. Выбегаю, а тот с
кухонным ножом. Он убил бы ее, это точно. Отобрал я нож, стукнул разок. Он обозвал
Татьяну последними словами и ушел. Я тоже, честно говоря, остаться не мог. Настроение
уже не то, да… А тебя что интересует, следователь? Помирить нас хочешь? – Рассмеялся.
И этот шутит. Мардонов продолжал: - Хитришь что-то. Ну, признавайся, продавцы мои
где-то прокололись? Или на меня сигнал какой? Что я людям помогаю, дефицит достаю,
да? Преступление, да? Давай, давай качай законы.
- Есть сигнал. На тебя.
И тогда Макс решил проделать то, что в народе называется «взять на пушку», и что
инструкциями и уголовно-процессуальным кодексом строго-настрого делать запрещено.
А что? Сам Мардонов предложил дружеские, свойские отношения. А между своими –
какие счеты и инструкции? Можно и пошутить и чуть-чуть от закона отступить. Тем
более что бланка допроса он пока не заполянл.
- Есть сигнал. От Колпакова.
- Ну, жук. Неужели на меня телегу накатал? – Мардонов оживился, хлопнул себя по
колену. – Пожаловался, что я у него жену увел? Во, дебил! Хорошо, моей жене не
позвонил! А если бы не я – он Татьяну бы зарезал и сейчас на нарах бы куковал! Он мне
спасибо сказать должен.
- Да нет. Все серьезнее. Избили его. В больнице лежит.
Если ученого по указанию Мардонова пришибли и спрятали в укромном месте, то у
него сейчас должно лицо побледнеть. Мертвец ожил! Но Мардонов только повеселел.
- Нарвался-таки, козел! – Потом вдруг сообразил. – Ты что, браток, на меня грешишь? –
И все так натурально, не похоже, что играет.
- Да вот не на кого больше и грешить. Не было у него врагов.
- Брось, Миша, - переврал Мардонов имя «друга»-следователя. – Да неужели я
пачкаться буду?
- Сам пачкаться не будешь. А ребят подослал. Так ведь?
Мардонов расхохотался.
- Да ты что? Зачем мне? Из-за этой… - он бросил смачное слово.
Макс сердито засопел. Но смолчал, не одернул. А как он может честь женщины
защищать, если она к себе его впустила, коньяк с ним пила?
- Ну зачем мне это? - продолжал убеждать Мардонов. – Да я же любую бабу себе
купить могу!
Может купить, это правда. И нечего на покупателя сердиться. Раз «продавщицы»
всегда наготове. Если на деньги иная не позарится – так на дефицит клюнет. Или на
весело проведенный вечер.
- Ты что, вправду меня из-за этого шибздика вызвал? Или мозги мне пудришь, главное
в заначке держишь?
Черт знает, может, не имеет этот тип никакого отношения к исчезновению Колпакова.
Много боится этот торгаш, но только не истории с Колпаковым. Чувствует это
следователь, нутром чувствует. Чтобы завершить разговор, еще одну ложь он себе
позволил:
- Сейчас мы ищем тех блатных, которые Колпакова отделали. Он описал их. Найдем –
устроим вам очную ставку.
- Кончай. Ничего я об этой драке не знаю, - беспечно отозвался допрашиваемый. –
Забыл уже, что там у Татьяны произошло. А позвонит она мне – пошлю подальше. Не
люблю, когда из-за баб неприятности. Бог их создал, чтобы нам радость приносили. Так
ведь?
Опять шутит. Впрочем, понял, что разговор окончен, встал, опять протянул руку – на
прощанье.
- А если что понадобится – звони, приходи. Всегда помогу.
…На одиннадцать часов вызван завлаб Борухов. Тоже пришел без опоздания. К Максу
вообще редко опаздывают.
- Товарищ Борухов, я, старший следователь райпрокуратуры, ведя дело об
исчезновении гражданина Колпакова Николая, вызвал вас для официального допроса в
качестве свидетеля. Ставлю вас в известность, что вы несете ответственность как за дачу
заведомо ложных показаний, так и за отказ от дачи показаний. Вот, прочтите и
распишитесь, - и Макс придвинул к нему бланк допроса свидетеля, где заранее
подчеркнул ручкой слова с упоминанием соответствующих статей уголовнопроцессуального кодекса.
И то ли обстановка следовательского кабинета подействовала, то ли – протокол с
грозным предупреждением – но Борухов ни разу больше не сделал попытки отшутиться
или увильнуть от разговора. Подписал, посерьезнел, приготовился слушать вопросы.
- Для начала расскажите мне все, что вы знаете. Работали ведь вместе. Не может быть,
чтобы до вас ничего не дошло.
- Я не знаю, что вас в особенности интересует.
- Вы – ученый, исследователь. И я исследователь, только не материалы исследую, а
людей. Поставьте себя на мое место. Что мне, как исследователю, вот в этом данном
случае надо бы знать, чтобы сделать достаточно научно обоснованные выводы?
Борухов пожал плечами. Задумался.
- Вас, - сказал он, вздохнув, - наверное, должно интересовать, с кем у него были
конфликты.
- Это в первую очередь, - подтвердил Макс. - Но вы же все рисуете мне радужную
картину полного благополучия в вашем институте благородных девиц. Что там на самом
деле происходило? Не может человек просто так вдруг взять и пропасть. Он либо убежал
от чего-то, либо с ним что-то сотворили.
Борухов помолчал, попыхтел, решая, видимо, какую-то сложную этическую задачу,
потом произнес:
- Был у него конфликт в институте. Весьма серьезный.
- С кем?
Неужели какая-то ниточка? Наконец-то! Давно уж пора.
- С Усманычем.
- С кем, с кем? С директором?!
- Да.
- Но он же был любимчиком. Это очередная ваша шутка?
- Нет. К сожалению, это не шутка. И поверьте, мне очень тяжело и неприятно об этом
говорить. Не понимаю, чего ему действительно не хватало, этому Колпакову. Я вообще
его не понимаю. Он с самого начала был какой-то странный. Мало с кем из нас, остальных
сотрудников, общался. Зазнавался, что ли. Если бы не эта его любовь к Татьяне… Она у
нас, конечно, исключительный человек. Даже Колпакова проняло. Пока ухаживал за ней
полгода до свадьбы, еще было в нем что-то человеческое, было у него что-то кроме
работы. Потом с головой в исследования ушел. Продолжай он в том же духе, работай с
тем же остервенением, через пять лет точно стал бы директором вместо Усманыча.
- Кто был инициатором конфликта?
- Это мне неизвестно. То, что я вам сейчас говорю… Все это очень некрасиво с моей
стороны. Но вы меня вынуждаете. Сам Усманыч, почему-то, решил от вас эти ссоры
скрыть. А у меня нет никакого желания портить отношения с директором. Я
действительно уважаю его. Он назначил меня заведующим лабораторией, когда институт
уже получил статус режимного, при этом его не смутила моя пятая графа.
- Давайте ближе к делу, товарищ Борухов. На какой почве конфликт?
- Только догадываться могу, на какой. А точно, из-за чего ругались, не знаю. Слышал
несколько раз, как в кабинете директора они на повышенных тонах разговаривали.
- Это слышали и другие сотрудники?
- Нет. Не все. Это происходило после пяти часов. Когда все уже уходят. Я оставался,
чтобы кое-какую бухгалтерию в порядок привести. После этих бесед Колпаков злой
ходил, у себя запрется, ни с кем не говорит. Когда он пропал, я так и подумал, что он
бросил, наконец, наш институт. Хотя по его профилю трудно найти что-нибудь во всей
стране.
- Может, директор боялся, что его любимчик скоро его же и подсидит? – высказал
предположение следователь, которому надоели отклонения допрашиваемого от главной
темы.
- Нет, Усманыч не такой. Он крепко сидит, у него хорошие связи там, где нужно. Он
мог дальше в академию уйти, а Колпакова вместо себя оставить. Я думаю, здесь другое.
Директор же вам рассказывал? Их совместную работу выдвинули на Госпремию.
- Рассказывал.
- Три года назад они одну работу вместе подписали. Колпаков тогда только пришел к
нам в институт. Дал согласие на соавторство. Но учтите – директор тоже внес
определенный вклад. Он ученый, а не администратор, как в других институтах. Но
главная заслуга, конечно, Колпакова. Теперь вот эту работу на Госпремию выдвинули.
Причем – сразу на союзную. И вот я думаю: может, Колпакову обидно стало, что
приходится с Усманычем все делить – и славу, и деньги? Такие скандалы время от
времени во многих институтах происходят. Может, Колпаков требовал у директора
отказаться от соавторства? Грозил, может, публичный скандал устроить? Насколько я
Усманыча знаю, он бы легко согласился снять свою фамилию. Но работа уже везде
зарегистрирована под их двумя именами, причем они идут в алфавитном порядке –
сначала Исламов, это фамилия Усманыча, потом – Колпаков. Как теперь снять первое имя
без скандала? Хочешь не хочешь – а разговоры пойдут. У директора уже есть
определенное реноме.
Итак, появился еще один мотив. И – еще один подозреваемый. Тот самый, кто больше
всех беспокоится за Колпакова. Неожиданно, конечно. Усманыч сам пришел к прокурору,
сам затеял это расследование. Но с другой стороны, исчезновение Колпакова все равно
заметили бы. Институт такой особенный.
- А не было какого-нибудь явного или скрытого конфликта у Колпакова с кем-либо еще
в институте? – спросил Макс.
- Не было, - замотал головой Борухов. – И быть не могло. Я уже говорил вам – он
работал напрямую с директором.
- Но именно это и могло вызвать у кого-то зависть, могли появиться враги.
- Ни о чем таком мне неизвестно.
- И вы сами не питали к нему неприязни?
- Зачем? Я своим местом и своей работой доволен. И я не боялся, что он меня
подсидит. По своему фактическому статусу он был уже выше меня. В своей должности
завлаба я скорее администратор, чем ученый. Больше хлопот, чем почета.
- Но ведь вы хотели принять участие в экспериментах, которые вел в последнее время
Колпаков?
- А, вот вы о чем… Я предложил, мне отказали. Ну и что? Это у нас, научных
работников, рутина. Выдвигаем темы, возможные направления. Что-то утверждают, чтото нет. Кандидатская у меня уже есть, материал для докторской я за ближайшие пять лет
наберу, а раньше мне никто защититься не позволит. И возраст, и та же пятая графа. Мне с
Колпаковым делить нечего.
- Ну, на пока достаточно, - завершил допрос следователь. – Вы сейчас в институт
возвращаетесь?
- Да, - кивнул Борухов.
- Я на 12-00 вашу лаборантку Татьяну Осипенко сюда повесткой вызвал.
- Да, я знаю, она уже предупредила меня, что отлучится.
- Скажите ей, чтобы не ехала. Я сам буду у вас сегодня чуть позже.
Пододвинул к Борухову протокол допроса, тот, явно недовольный собой, нехотя
подписал и ушел.
А Макс отправился в кабинет к шефу – для важного разговора.
- Товарищ прокурор, расскажите мне подробнее о вашем школьном товарище,
директоре этого секретного института. Что за человек?
Прокурор довольно хмыкнул, приял неофициальный вид, развалился в кресле,
улыбнулся. Молодость свою вспомнил.
- Хороший человек. С его связями… Мог бы и позаметнее должность занимать. Мог бы
одним из руководителей области быть. Вон, все его братья… Высоко летают. В столице
республики. Один даже в самой Москве. Он и трое его братьев – племянники бывшего
многолетнего руководителя республики. Мой товарищ – младший в семье. Не захотел
идти по партийной линии. В науку ударился, аспирантуру в Киеве закончил, там
кандидатскую защитил. И решил обосноваться здесь. В родном городе институт основал.
Ему предлагали открыть его в столице республики – отказался. Только – сюда. Племянник
самого – кто откажет? Вынесли постановление, здание в центре города без проволочек
выделили, ремонт там, оборудование. Компьютеры в Японии закупили. Штаты утвердили.
Его все чудаком считали – такую возможность пробиться к власти не использует. А он в
конечном счете мудрее всех братьев оказался. Где теперь их дядя? Как только умер, все
его грязью стали поливать. Теперь эти племянники один за другим со своих постов
полетят, за этим дело не станет. А младший своими достижениями в основном самому
себе обязан. Ученый, доктор наук. Непосредственно с Москвой связан. Скоро академиком
станет. Вообще скажу тебе – а я кое-что знаю, рассказывают знающие люди – из всей
родни он самый порядочный. Высокомерия не было и тогда, когда его дядя у руля стоял.
И сейчас с достоинством держится. Не спешит умершего дядю грязью поливать. Как те,
кто раньше все из его рук получали. Одним словом, хороший человек. Во всех
отношениях.
После обеда Макс поехал в институт. К хорошему человеку Усманычу. Племянник
самого… Сам был злым гением республики около двух десятков лет. До сих пор
отголоски его славной деятельности дают знать о себе громкими судебными процессами
то над одним его соратником, то над другим. Можно ли быть племянником такого
человека и одновременно – хорошим?
Нет, нет, Макс не из тех, кто видит криминал в самом происхождении человека. Он, к
примеру, не спешит заранее причислить подростка к преступникам, если тот вырос в
неблагополучной семьей: отец бросил, или оба родителя пьют… И не считает априори
преступником того, кто вырос в обеспеченной семье – модный мотив ряда последний
фильмов и романов. Ребенок, выросший в достатке, видевший только уважение и почет,
вполне – допускает Макс – может стать взрослым человеком с добрым и отзывчивым
сердцем. Для того и стремится человечество с незапамятных времен обеспечить каждому
ребенку счастливое детство.
Да и с мнением своего начальника Макс привык считаться. Не раз убеждался, что тот
видит людей насквозь, чувствует их, дает верные оценки.
Что ж, побеседуем с хорошим человеком, зададим ему несколько неудобных вопросов.
И Татьяне Осипенко надо один вопросик задать. Важный.
Борухов полагает, что Колпаков и Усманыч не поделили славу. Но точно ничего не
знает. Могла же быть еще одна причина их ссор!
Эх, не зря люди говорят: не женись на красивой, не женись… Беды не оберешься. А
Колпаков женился. Где он теперь? Что с ним?
А признайся, Макс, если бы не встретил ты в первый же день эту милую,
обворожительную женщину с волшебными глазами, ведь нашел бы какой-нибудь повод
отделаться от этого необязательного расследования? Придумал бы для шефа – чтобы тот
не рассердился – какую-нибудь отговорку, правдоподобную причину, и послал бы этих
засекреченных ученых с их загадками куда подальше… К компетентным органам. Кстати,
не звонят они ему, не беспокоят. Значит, и у них пока – без просвета. Нащупали бы что –
давно дали бы отбой.
5.
В институте, проходя мимо знакомой худжры-лаборатории, Макс зашел, сказал
Татьяне, чтобы после работы подождала у проходной. И направился к келье директора.
- Давайте, товарищ директор, поговорим откровенно. Вы согласны, что мне
необходимо понять Колпакова, необходимо знать побольше о многих сторонах его жизни.
Я же не могу искать вслепую. Надо установить, кто был ему близок, и, напротив, с кем у
него были неприязненные отношения. С этого любой следователь начинает.
Макс по дороге в институт продумал эту длинную фразу, чтобы не «подставлять»
Борухова.
- Может, вы сами мне что-нибудь расскажете? – предложил он ученому. - Кто из
сотрудников института имел основания недолюбливать пропавшего?
Директор молча выслушал его речь. Ни один мускул не дрогнул на его холеном лице.
Похоже, ждал такого вопроса. На этот раз не встал со своего кресла, не пересел поближе к
следователю. После минутной паузы произнес:
- Я просил своего товарища, вашего шефа, прислать к нам толкового, умного
следователя.
Директор, очевидно, забыл, что уже говорил эту фразу. В самом начале их знакомства.
Ну, ну, куда дальше поведет?
- И вижу, - продолжал тот, - что он выполнил мою просьбу, отнесся к ней серьезно.
Макс усмехнулся. Для чего эта плохо прикрытая, грубая лесть?
- Я ждал вашего прихода и подобного вопроса. Ведь вам хочется знать именно о наших
с ним отношениях, верно?
- Верно. - Макс не хотел сразу все карты раскрывать, но раз директор сам догадался…
Надо его премировать за догадку и подбодрить.
- Я не буду долго распространяться о том, что три года назад принял Николая как
сына… Что он получил возможность работать в моем институте, не думая ни о чем
постороннем. Мог требовать любое оборудование, любые средства, все лаборатории были
обязаны немедленно выполнять его задания. Это мечта любого ученого. Нигде в другом
месте такого приема он бы не встретил. Я знаю, что такое талант, как редко он
проявляется.
Директор говорил все это, сосредоточенно глядя перед собой. Здесь он умолк, перевел
глаза на следователя.
- Вы предложили откровенный разговор. Я согласен. Что конкретно вас интересует? Я
догадываюсь, что до вас дошли кое-какие слухи.
- Расскажите, например, о том, как вы стали его соавтором.
- Обычным путем. Ничего интересного ни для вас, ни для науки здесь нет. И ничего
незаконного. Сразу признаюсь - и везде это признавал: львиная доля заслуги принадлежит
Колпакову. Это любой наш работник знает, и, наверное, вам уже об этом сказали. Но и я
немало сделал. Я без Колпакова и близко к этому открытию не подошел бы. Но и он со
своим голым открытием до сих пор мыкался бы по инстанциям. Идеи в научном мире
рождаются ежеминутно. А наука - это не только идеи, но и кропотливая работа по их
проверке и реализации. Его гениальная догадка и мой опыт - вместе породили научную
работу, дали поразительный результат. Когда мы опубликуем ее, - это будет воспринято
научной общественностью всего мира как взрыв бомбы. На Госпремию выдвинули… Но
без меня этого бы тоже не произошло. Если вы думаете, что на премию такого ранга
обязательно выдвигают все достойное - то глубоко ошибаетесь. И Колпаков все это
прекрасно понимал… Понимает… - Директор запутался во временах глагола, видно было,
что не знает, как правильно теперь говорить. - Колпаков никогда не задумывался над этой
стороной проблемы: чья заслуга, кому больше положено. Не такой он человек. В нем не
было ни мелочной зависти, ни ревности. Это был гений. Я в любой аудитории могу это
повторить. Он знает себе цену - и с него довольно. Но вы задали вопрос, и я догадываюсь,
что вам что-то стало известно. Что? Вам рассказали о наших ссорах в последнюю неделю?
- Насколько мне известно - эти ссоры длятся несколько недель, - уточнил Макс.
- Неважно. Поэтому вы решили, что мы с Колпаковым никак Госпремию не поделим?
Нет, нет, вы не знаете Колпакова, не понимаете его. Да, мы ссорились. Да, я кричал на
него, ногами топал. А он на меня кричал. Вот здесь, в этом кабинете. Трусом меня
называл, бездарностью, обыкновенным завхозом. Говорил, что мне не научным
институтом руководить, а коммунальной баней. А я его за это еще больше любил…
Люблю… Он исчез - я это сильнее переживаю, чем если бы кто из моих близких пропал. Я
догадываюсь, что с ним произошло, но не хочу в это верить. Отгоняю от себя эту версию.
Пока есть хоть сотая доля надежды… Надо попытаться отыскать его. Не нужно опускать
руки. Вот почему я попросил прокурора прислать ко мне толкового следователя. И ваше
расследование никаких результатов не принесло. Все замыкается на институте. Ну что
ж… Смотрите…
Директор выдвинул шкаф своего широкого письменного стола, достал обыкновенную
картонную канцелярскую папку белого цвета. С коричневыми - как шнурки от ботинок тесемками. Папка была свежей, незахватанной. Не очень пухлая. Только теперь директор
пересел поближе к следователю, по другую сторону стола, приставленного к его столу.
Развязывать тесемки не стал, положил обе ладони на папку, сказал:
- Вам уже известна история с кошкой?
- Да, почему вы мне сразу не рассказали о ней?
- Не хотел направлять ваше расследование в эту сторону. Но, как вижу, без этого все
равно не обойтись. Так вот. После той истории Колпаков сменил - с моего согласия - тему
своих исследований. Мы с ним посоветовались и сочли, что феномен с аннигиляцией
важнее - на данном этапе. Важнее… Если бы я знал, что все это закончится так трагично!
Не буду долго объяснять. Одним словом, через три месяца после того Колпаков пришел
ко мне и заявил: «Кошка не погибла!» Он сказал, что не погибли те несчастные бездомные
коты и дворняжки, которых он за это время поместил в центр круга. Никаких точных
доказательств он не привел, но ведь его уму, его интуиции можно доверять не меньше,
чем сотням экспериментов! Вот как он рассуждал: на всем земном шаре нет другого
такого места, где, как в нашем кольце, был бы сконцентрирован такой огромный заряд
энергии. И он прав. Поэтому, считал Колпаков, такой эффект возможен только у нас…
- Какой эффект? - спросил следователь, теряя нить его рассуждений.
- Разве я еще не назвал? Контакт.
- Какой контакт? То есть - с кем?
- С иной цивилизацией.
Директор произнес это весьма буднично, а Макс вытаращим на него глаза.
- С иной… С инопланетянами, что ли? Которые на летающих тарелках к нам
прилетают? С Марса?
- Неизвестно, откуда эти представители внеземного разума. Ведь есть еще и теория
параллельных миров - возможно, они здесь, рядом с нами всегда и существовали, только
не было прежде контакта.
- И что - этот Колпаков их собственными глазами видел?
- Нет, разумеется. И видеть не мог. Он предположил, что мы находимся в разных
временных и пространственных координатах. Мы - в разных измерениях. Вы же
фантастику читаете, если физику не изучали. По теории Колпакова, нужен сдвиг, чтобы к
ним попасть. А для этого требуется огромная энергия. И такая энергия собрана у нас
здесь. И вот три недели назад Колпаков заявил мне, что сам отправится в центр круга. Для
непосредственного контакта с иным разумом.
- С марсианами?
- Неважно, кто бы там ни оказался.
- Сам?
- Сам. Вместо подопытного кролика. Среди ученых принято проводить на себе
рискованные эксперименты. И Колпаков никогда не предложил бы отправить туда какоголибо добровольца.
- Товарищ директор, - спросил несколько обеспокоенным тоном Макс, - а вы не
замечали, в последнее время у него не было каких-либо аномалий в поведении?
- Вы имеете в виду - помутнение рассудка? Нет. Он всегда вел себе немного странно.
Обычные люди могли принять его за чуточку ненормального… Он вообще
неуравновешенный человек. Как все таланты. Понимаете, это то, что называется: его
недостатки - продолжение его же достоинств. Не будь он немного странным - не обладал
бы чертовской интуицией, не был бы гениальным ученым. Но мыслил он всегда логично,
здраво. Одержимый - но в рамках того, что будет понятно каждому ученому. Его идеи не
были бредом, они просто были смелыми. Очень смелыми.
- И вы, значит, разрешили ему… Отправили его «туда, не знаю - куда», а потом
попросили меня отыскать его?
- Нет, что вы! В том-то и дело, что не разрешил! Он кричал здесь: «Что мы натворили?!
Представители иной цивилизации решат, что коты и облезлые дворняги - и есть самые
высшие существа нашей цивилизации!» Убеждал меня, уговаривал, оскорблял…
- А что ему мешало отправиться? Только ваш запрет? Его же не держали за руки?
- Держали. Только не за руки… Эффект аннигиляции возникает только в те минуты,
когда идет активная подпитка цепи. Наверное, непременный фактор, обязательное
условие. А после этих опытов с котами я, во-первых, запретил в мое отсутствие
подключать к сверхпроводнику ток, а во-вторых, немедленно заказал бронированный
ящик для рубильника, с замком, как в сейфах. Ключ от ящика у меня. Без моего ведома
никто не может до рубильника добраться. Мы здесь с тех пор стали работать, как
взрывники. Прежде чем подключать ток, всех сотрудников оповещаем, убеждаемся, что
никого нет во дворе. А вдруг радиус активности поля вырастет? Никому не дозволяется
даже из лабораторий выходить. Во избежание случайностей. В прошлую пятницу
произошел наш очередной скандал с Колпаковым. Перед самым концом рабочего дня. Он
опять просил, требовал, угрожал… Домой я уехал очень расстроенный. И, наверное,
забыл ключ от рубильника здесь, на столе. Колпаков еще оставался в институте. В
понедельник прихожу - ключ торчит в замке металлического шкафа…
- Значит, по-вашему, он после вашего ухода включил самовольно ток, вошел в ограду,
и…
- Вы это произнесли. Автоматическое наблюдение за напряжением в цепи ведется
круглосуточно. И аппаратура зафиксировала, что в пятницу, 5 января, в 17 часов 33
минуты произошло резкое мгновенное падение напряжения. В десять раз большее, чем
тогда, когда аннигилировали подопытные животные. Колпаков - невысокого роста, но все
же по сравнению с этими кошками…
Опять наступила пауза. Долгая… Наконец Макс обрел дар речи.
- Зачем же вы мне обо всем этом сразу не сказали?
- Я уже объяснял… Сам до конца не верил. Думал, отыщется.
- Но вы ведь ключ обнаружили в замке!
- Я подумал, что, возможно, я сам его там забыл в пятницу? - Прочтя недоверие в
глазах у следователя, добавил: - У меня есть и другие доказательства. Вот… - Он только
теперь развязал папку, подал Максу несколько исписанных от руки листов бумаги. - Как
только Колпаков исчез, я завел эту папку, собрал в нее все, что касается этого дела…
Поданные им Максу листки оказались составленными по всей форме заявлениями
старшего научного сотрудника Н. Колпакова директору института. Во всех заявлениях он
просил только об одном: разрешить ему провести опыт аннигиляции в образующемся в
центре двора аномальном поле на самом себе. Колпаков давал заверения, что все
обойдется, что вся ответственность за последствия будет лежать только на нем самом.
Разнились заявления датами. Одно было написано в октябре, второе - в декабре, и,
наконец, последнее - 5 января.
- С этим заявлением, - показал директор на самое свежее, - он зашел ко мне в ту
пятницу. С заявлением и ультиматумом. Грозился уйти из института, если не разрешу
опыт. Вы хотите, чтобы из отдела кадров принесли вам собственноручно написанную
автобиографию - чтобы сверить почерки?
- Нет, пока этого не нужно, - отказался Макс.
Директор опять полез в папку, достал несколько одинаковых фотографий и небольшой
квадратик негатива, вырезанный из фотопленки.
- Это еще не все. Помните, в предыдущую пятницу, когда исчез Колпаков, целый день
шел снег. Весь двор засыпало. А потом до понедельника никаких осадков не было, тихо,
ясное чистое небо. И вот утром, придя на работу, я увидел ключ в замке шкафа, в котором
находится наш главный рубильник. Сердце у меня сразу похолодело. Я бросился к окну. И
увидел вот это…
На фотографии был вид двора сверху, очевидно, из окна одной из худжр на втором
этаже. Белый пустой двор. Только следы - кто-то прошел от стены до середины двора,
перелез через невысокую ограду, после ограды прошел несколько шагов - и все. Следы
обрывались. Будто кто на небо вознесся…
Макс встал, приблизился к окну. Директор тоже подошел, остановился рядом. Двор
был бел и чист. Никаких следов.
- В понедельник к полудню снег повалил опять. Все занесло. Но снимки мы успели
сделать. Я побеспокоился.
- Вы сами фотографировали?
- Нет. Снимки сделал лаборант Синцов. Он выполняет все необходимые фотоработы.
Вы ведь можете проверить - монтаж это, или настоящий кадр? Существуют, наверное,
такие методы у вас?
- Да, существуют. А могу я пока поговорить с этим фотографом?
Директор склонился к селектору, нажал на кнопку, сказал: «Пришлите ко мне
Синцова».
В ожидании лаборанта, Макс рассматривал фотографии. Следы были достаточно
глубокие, четкие, ясные. Насколько Макс понимает в этом деле - их не могли сделать при
помощи какого-либо трюка. Кто-то явно прошел от стены до середины двора. И не было
заметно никакой ретушировки на остальной части фотографии, не было похоже, что
другая половина следов - от середины до стены - была каким-то образом с фотографии
или негатива убрана…
Вошел молодой человек лет 25. Простоватый, застенчиво улыбающийся. «Синцов», представил его директор.
- Эти фотографии сделали вы? – спросил Макс.
- Да. Вот из этого окна.
- Зачем?
- Усманыч велел.
- Видите что-нибудь необычное на этой фотографии?
- Нет. Фото как фото. Вправду красиво - снег белый, стены в мозаике…
- А вот эти следы - они тогда были на снегу?
- Конечно, были. А что случилось? - Синцова не насторожило то, что следы
обрываются посреди двора.
- Ничего. Вы свободны.
Опять остались одни. Макс внимательно разглядывал фотографию, вертел в руках
негатив, и вдруг его озарило.
- Я знаю, как эти обрывающиеся следы могли появиться!
- Как? - спросил директор тоном человека, который заранее не верит в возможность
найти привычное объяснение этому.
- Эти следы на снегу действительно были. Но никто по снегу не ходил.
- Вот это уже мистика.
- Нет, все очень просто. Дело в том, что снег полежал немного и в этих местах
провалился.
- Почему снег провалился? Почему получился такой вот рисунок, будто кто-то
прошагал по нему? Не говорите мне о случайности, шанс, что так случится - один на
миллиард.
- Все проще. Видимо, двор частью выложен чем-то, а частью там - обыкновенный
грунт. Очевидно, еще до того, как выпал снег, кто-то прошел по мокрой земле, оставил в
ней глубокие следы. А потом, дойдя до середины двора, ступил на дорожку или что-то
твердое. Может, там кирпичи валялись или доски. И потом именно в тех местах, где
остались на земле следы, снег немного осел. Вот и нет никакой загадки. Когда снег
растает - вы сможете проверить и убедитесь, что я был прав.
- Красивая версия, - директор усмехнулся. - Но в нашем случае не подходит. Весь двор
выложен кирпичами. Мастера еще в прошлом веке выкладывали. Кирпичи прочные,
подогнаны точно. Паркет, а не двор.
- Если так… - Следователь вздохнул, бросил фотографии на стол: - Ну что ж… Можно
будет сделать заключение, что Колпаков пал жертвой научного эксперимента. Наука
требует жертв - нужно такой акт составить?
- Пал жертвой… Вы убеждены в этом?
- Но вы сами именно в этом меня уже больше часа пытаетесь убедить!
- Если б это было все! - Директор, расхаживавший по кабинету, опять сел к столу,
открыл папку. - А теперь посмотрите вот на это.
Он достал из папки несколько листов плотной разграфленной глянцевой бумаги с
непонятными Максу значками и буквами. Четкая ломаная синяя линия проходила
посередине каждого листа. Макс с опаской посмотрел на папку - много ли еще сюрпризов
прячет в ней этот доктор наук?
- Что это? - он взял в руки листы, стал вертеть, не зная, где у них верх, где низ…
Директор взял их у него, разложил на столе.
- Это, - начал он свои пояснения, - графики, они отражают состояние нашей
сверхпроводниковой цепи. Один лист - один день. За пятницу, за субботу, за воскресенье.
Этот график - за понедельник, это - за вторник и так далее. Изломы на линии появляются
каждый раз, когда резко падает напряжение в цепи. До пятницы пятого января такие
изломы появлялись крайне редко. Причем в тот именно момент, когда в круг попадало
очередное подопытное животное. Никаких случайностей не было. Это и понятно - энергия
тратится только на аннигиляцию. И в пятницу 5 января весь день было спокойно. Вот,
смотрите - никаких изломов. В 16.00 мы начали получасовую подпитку - кривая чуть-чуть
поползла вверх - не будь листы линованы, вы не заметили бы этого. В 17 часов я ушел
домой. В 17.30 опять началась подпитка, а в 17.33 - громадное падение напряжения. Я это
объясняю тем, что Колпаков вошел в круг. Смотрим дальше. В субботу - чисто.
Напряжение не меняется ни в ту, ни в другую сторону. Не растет, не падает. Подпитки
нет, расхода нет. В воскресенье - тоже. А в понедельник - десять небольших изломов. Во
вторник - девять. Дальше - восемь, семь, шесть, пять, четыре… Вчера я сказал себе:
завтра, в понедельник, будет три излома. Пожалуйста, - вот график за сегодня. Три
излома. Завтра будет два. Всему этому есть только одно объяснение…
- Вы думаете, что Колпаков где-то спрятался и потихоньку от вас продолжает опыты?
- Нет, я совсем не о том!
И тут до Макса дошло.
- Вы считаете… Это Колпаков так подает вам сигналы?! Оттуда?
Директор как бы облегченно вздохнул.
- Я рад, что не мне пришлось первым произносить эти слова. Вы из всего этого сделали
тот же вывод, что и я. А я полагал, что начинаю сходить с ума. Да, он подает нам сигналы.
И у него нет никакого другого способа связаться с нами.
Макс сидел, как оглушенный. Директор снова встал, опять нервно заходил по кабинету.
- Это я, я во всем виноват, - бормотал он. - Почему я не уступил ему? Почему я
побоялся ответственности? Он прав, я - обыкновенный завхоз! Если бы мы вместе все
обговорили! Если бы условились о связи!
- А что вы могли бы предложить? - спросил Макс.
- Если он умеет влиять на напряжение сети - мы можем для диалога воспользоваться
хотя бы азбукой Морзе! Короткая пауза между изломами - точка, длинная пауза - тире!
Что еще нужно?! Он смог бы передавать нам любую информацию! Может даже - как
помочь ему вернуться обратно! Я идиот! Мне не то что директором бани - директором
общественного туалета нельзя быть! Я упустил такую блестящую возможность.
Ученый взволнованно ходил по комнате, сжимая в пальцах карандаш, которым водил
по графикам, а Макс ошарашено глядел на листы перед собой. Синие изломы линий
походили на грозные нахмуренные брови какого-то таинственного существа, какого-то
страшного чудовища…
Не смеется ли над ним этот сумасшедший? Но не может же он так натурально
изображать горе! Это неподдельное горькое сожаление об упущенном открытии и об
утерянном соратнике… Макс выдавил из себя:
- Может, он этими сигналами о помощи просит? Может, он в беде?
- Нет, это вряд ли. Помощи он не просит. Уж сигналы-то бедствия любой школьник
знает. Три точки, три тире…
- Ну, вот он дошел до трех точек - завтра передаст три тире, - попробовал пошутить
Макс, сам понимая, что юмор в такой ситуации может быть только черным.
- Нет, - качал упрямо головой ученый. - Не просит. Здесь - другое. Но что? Что он
пытается нам сообщить?
Макс собрался было включить свою логику и попытаться убедить ученого, что, если
принять его версию, то ученый Колпаков безо всякого сомнения в страшной беде, он
сигнализирует, что ему осталось все меньше и меньше жить - 6 дней, 5, 4 3, 2, 1… Но
пугать директора не стал, все равно ничем уже не помочь. Неплохо бы немедленно
выкопать из земли этого дракона. Но разве его заставишь это сделать? Он встал, обронил
устало:
- Ну, раз помощи не просит… То мне, как следователю прокуратуры, делать здесь
больше нечего. Передайте эти свои соображения - он отодвинул на другой край стола
графики, - компетентным органам, пусть они теперь ломают голову, что с этим
эмигрантом делать. Колпаков незаконно покинул пределы нашего измерения, это точно по
их части. Я одно только могу посоветовать: надо вашему партизану Колпакову связного
послать. С азбукой Морзе в кармане. Ищите еще одного добровольца.
В сердцах Макс все это сказал. Сердит очень и на директора, и на всю эту историю. С
этими сумасшедшими учеными лучше не связываться. Все с самого начала директор знал
- чего бесполезным делом заниматься заставил?
Глянул на часы - половина шестого. Татьяна вряд ли ждет его у проходной.
6.
Но молодая женщина ждала. Стояла на тротуаре, носком красного сапожка
придавливала сугроб, руками в шерстяных перчатках терла мерзнувшие щеки и нос.
- Извините, я задержался.
- Ничего.
Машина Макса - за углом, на автостоянке, но он постеснялся показывать красавице
свой старенький «москвич». Вспомнил, какой роскошный лимузин у ее бывшего ухажера
Мардонова. Бывшего? Нет, Макс не хочет об этом думать. А о чем? После того, что
теперь стало ему известно, у Макса вопросов к лаборанту Осипенко нет. Но раз она
ждала…
- Пройдем немного? - предложил он.
- А вы меня до дома проводите. По дороге и поговорим.
- Это далеко? - спросил, сам не зная почему. Сколько бы ни было до ее дома - он
охотно пошел бы ее провожать.
- Если пешком - минут сорок. - Максу показалось, что Татьяне хочется, чтобы
расстояние его не испугало.
Погода стоит прекрасная. Опять по Пушкину. «Мороз и солнце». Солнце, которое еще
не успело скрыться за горизонтом, то и дело выглядывало из-за минаретов.
Татьяна назвала улицу, где живет. Идти предстояло через площадь, потом - по
длинному бульвару до Центрального универмага, затем свернуть на одну улицу, на
другую… Окна магазинов празднично украшены елочными игрушками и симпатичными
рожицами деда Мороза и Снегурочки. Посреди площади - огромная, в пятиэтажный дом
высотой - елка, на которой горят, отражая солнечные лучи, огромные разноцветные шары.
Прогулка обещает быть приятной. А после услышанного в кабинете директора Максу
нужно немного проветриться.
Макс, как умел, пересказал попутчице свой разговор с директором. Слушала
внимательно.
- Что вы об этом думаете? - спросил он женщину.
Совсем нелогично произнесла:
- Теперь я понимаю, что он имел тогда в виду. Когда про след на этой земле говорил.
Понятно, почему он хотел, чтобы я родила. Он прощался со всеми нами.
А может, вполне логично. Нисколько не удивилась тому, куда он исчез.
- Так вы верите в версию директора? – спросил Макс.
- Я уже свыклась с мыслью, что больше никогда не увижу Колю, - ответила она
уклончиво.
- Но эти графики, изломы… Они действительно что-то доказывают?
- У нас к ним относятся серьезно.
Татьяна была спокойна. Прохожие мужчины оглядывались на нее. Даже женщины не
скрывали ревнивого интереса. А была она очень хороша. В шубке, отороченной норкой, в
пушистой меховой шапке, в красных сапожках на высоких каблуках… Из-за этих
каблуков они с Максом казались почти одного роста. Пропавший муж был на голову ниже
- как же они шли рядом?
Когда на тротуаре было скользко, Татьяна цеплялась за локоть своего попутчика.
Правда, как только скользкий участок кончался, выпускала - к огромному его сожалению.
Проходили мимо кафе на бульваре. Макс знает, что здесь очень уютно.
- По чашечке кофе?
- А курить там можно?
В небольшом зале полумрак. Тихая приятная музыка. Официантов здесь не бывает.
Макс самолично обслужил свою даму. Когда она привычно достала сигарету, у
бросившего курить следователя совершенно случайно в кармане оказался коробок спичек.
Он с готовностью поднес огонек.
Спросил:
- Расскажите немного о себе. Вы мне кажетесь какой-то неземной, не из нашего вообще
города. Будто из какой-то сказки к нам приехали на время.
- Никакой сказки. Здесь родилась, здесь выросла. Отца у меня нет. Уехал давно. Они с
матерью разошлись, когда мне еще и трех не было. Так что я его не помню. Я у матери
одна. Думала о том, чтобы уехать куда. В Москву, например. Но как ее одну оставить? А
мать гонит. Требует, чтобы я уехала в Москву. Там ее тетя живет. Мать считает, что я с
моими данными могу сделать выгодную партию. Не знаю, чьей женой она меня видит. И
тетка из Москвы пишет. Тоже зовет. Обещает с послами иностранными познакомить. У
нее, вроде, такой вот круг знакомых, министры в гостях бывают. Муж ее покойный когдато, еще при Сталине, работал в Кремле. На худой конец, говорит тетка, за нашего
дипломата можешь выйти. Есть пожилые, вдовые. И в какую-нибудь Замбию укачу. Все
лучше, чем в этой дыре.
Татьяне было хорошо в этом кафе, она говорила негромко и много, видно было, что
давно никому не исповедовалась. Потом спохватилась, глянула на часы:
- Мы хотели до дома дойти за сорок минут, а здесь больше получаса потеряли.
- Потеряли?
В ответ - обворожительная улыбка.
Посидев еще немного, встали. Через час неспешной прогулки дошли до пятиэтажного
здания.
- Вон мое окно на третьем этаже. Зайдете?
У Макса яростно забилось сердце. Она еще спрашивает! Да он последние 20 минут
только о том и думает - пригласит его попутчица зайти к себе или нет?
Она, виновато:
- Только у меня не убрано.
Он, послушно:
- Обещаю не смотреть по сторонам.
Введя гостя в дом, Татьяна воскликнула:
- Видите, какой у меня здесь беспорядок! - взяла у него пальто, усадила в кресло, стала
поспешно собирать с дивана, со стульев предметы своего туалета. Извинилась, вышла со
всем этим в соседнюю комнату. Макс честно сидел, как истукан, не ворочая головой.
Неожиданно тихо скрипнула дверь, ведущая на балкон - и из-за портьеры показался
огромный пушистый кот, точнее - котище. Он уставился на незнакомца, потом вспрыгнул
на диван и уселся, как человек - свесил нижние лапки вниз, правую верхнюю лапку
положил на подлокотник дивана. И так и сидел, не отводя с Макса взгляда. Будто
проверял, выполняет ли Макс свое обещание не глазеть по сторонам. Из спальни вышла
хозяйка - она успела переодеться в тонкий серебристого цвета облегающий свитер.
- Кажется, вашему коту не нравится, что здесь посторонние, - сказал Макс.
- Это не кот, это соседская кошка, Машкой зовут. Перебирается ко мне через балкон
всякий раз, как услышит, что я вернулась. Маша, - обратилась женщина к животному, мне сегодня некогда с тобой играть, давай обратно.
Она вывела упиравшуюся и цеплявшуюся когтями за мебель кошку на балкон, плотно
закрыла дверь.
Еще раз извинилась, предложила включить телевизор и ушла на кухню. Только теперь
Макс решился оглядеть комнату. Большой зал, светлый. Мебель импортная. Хрусталь
повсюду. Огромный ковер на полу. Занавески богатые. На лаборантскую зарплату так не
раскрутишься. Похоже, Мардонов помогал не только доставать дефицит. А может,
Колпаков всю зарплату исправно жене приносил.
Татьяна выкатила из кухни черный сервировочный столик на колесиках. Посреди
столика возвышалась початая бутылка пятизвездочного коньяка. Макс пробормотал
смущенно:
- Даже не знаю, за что такое внимание к моей персоне.
- А вы мне просто нравитесь. - Макс кашлянул, смутившись еще больше.
Допытываться, чем понравился, не стал. - Садитесь сюда, - женщина подкатила столик к
дивану, села сама, показывая на место рядом с собой. - Ну, - сказала она, когда Макс
пересел, - наливайте по капельке. Замерзла я.
Грея в руках рюмку с мардоновским, скорее всего, коньяком, Макс спросил:
- А вы мне что-нибудь о ваших отношениях с Усманычем расскажете?
Это был тот самый вопрос, который он с утра еще хотел задать лаборанту Осипенко.
Так сказать, осколок одной из версий, которые разбились вдребезги после потрясшего его
рассказа директора. Теперь необходимость в этом вопросе отпала, но он его все равно
задал.
Татьяна раскраснелась - от коньяка ли, от чего другого. Кивнула.
- Расскажу. Это же анекдот! Он за мной ухаживал. Полгода! Представляете?
Хм… Чему здесь удивляться? Удивляться надо, если бы не попробовал ухаживать.
- Однажды выхожу вечером после работы из института, смотрю - машина директорская
стоит. Вышел он из нее, дверку заднюю открывает: садитесь, подвезу! Вообще-то он
гордый, мало с кем разговаривает. Девчата боятся его - страх! А тут - садитесь! Вежливо
так. Я сначала и не поняла, что он решил ухаживать за мной. Думала - что-то по работе
спросить хочет. Хотя - какие могут быть у него вопросы ко мне, рядовому лаборанту?
Села, тронулись с места, он зеркало на меня направил, смотрит в него, спрашивает: «Не
торопитесь домой?» А мне чего врать? «Не тороплюсь» - говорю. Повез он меня в
загородный ресторан. У-у! Никогда там не была! Все такое роскошное, такие блюда…
Хорошо посидели. И он - такой элегантный, внимательный. Молодежь так не умеет. А я
выпила немного и стала даже заигрывать с ним. Когда на танец пригласил - будто
нечаянно к нему тесно прижалась несколько раз. Потом, когда за стол вернулись, юбку
так приподняла, как будто случайно. Ну, дурачилась, как девчонка.
- Это когда же происходило? - спросил удивленный Макс. - Когда вы уже замужем
были?
- Нет, что вы! Я тогда только-только на работу в институт пришла. Усманыч не принял
моей игры, не стал руками лапать, целоваться не полез. Он очень серьезно так предложил
мне стать его подругой. Ну, любовницей, имеется в виду. «Вы такая красивая, у вас такие
глаза… Я подобных глаз не видел ни у одной женщины…» Ля-ля, тополя, короче.
Неужели у меня такие уж необыкновенные глаза? Что в них? - Татьяна сделала свои
смеющиеся глаза большими, посмотрела на Макса. - А? - требовала она ответа.
- Вы сами знаете, что вы красивая, - только и сумел выдавить из себя Макс.
- Знаю, - вздохнула с искренним огорчением Татьяна.
- Почему же вы вздыхаете?
- Если б вы знали, как трудно жить красивой женщине!
- Все пристают?
- Я не о том. Нравится тебе, например, человек. Ну, всем хорош. А он не решается к
тебе подойти. Боится сказать то, что нужно… Думает, раз красивая, значит, обязательно
строгая, холодная, избалованная вниманием более достойных мужчин. Все порядочные
так думают. А шваль всякая лезет. Так уж мир устроен: подлецы – они смелые. А хорошие
люди стеснительные. Вот и ходишь одна.
Позже Макс честно себе признался, что был в ту минуту дурак-дураком и не понял
намека который - ну нельзя прозрачнее. Сидел и любовался тем, как молодая женщина
легко и непринужденно переходит от веселой игривости в состояние грусти и печали,
потом опять улыбается… Макс намека не понял, сказал:
- Ну, и как развивались дальше ваши отношения с директором?
- Развивались? Отношения? Ой, громко сказано. Я ему тогда же, в ресторане сказала:
Вы мне тоже нравитесь. Вы - настоящий мужчина, каким я его себе всегда представляла.
И я согласна быть с вами. Только условие - с женой развод, со мной - в ЗАГС! Откуда
смелости набралось? Потому что выпила, наверное. Я и сейчас вон глупости говорю. Ну,
Усманыч тогда то, другое. Подарки, квартиру, все, что хотите… Не клюнула. Зря да?
- Не знаю… - Макс не знал даже того, как ему теперь себя вести. - А дальше что?
- Ничего он на мое условие не ответил. Отвез меня домой. Потом мы еще несколько раз
с ним в ресторанах обедали. И домой после работы несколько раз подвозил. И на работу
привозил. Выйду утром из дома - он как будто случайно проезжает. Наверное, ждал
подолгу. Или знал, когда я обычно выхожу. Доставлял прямо к проходной института.
Шикарно было. Но я не уступала. Только через ЗАГС. И он крепким орешком оказался.
Но порядочным. По работе мстить не стал. После свадьбы нашей с Колпаковым - ни-ни.
Ни разу даже не подошел. Свадьбы как таковой у нас не было, но когда квартиру
получили – пригласили всех институтских на новоселье. Пошикарнее свадьбы. Комнаты
тогда были пустые, без мебели, все поместились. И Усманыч пришел. Вел себя
великолепно. Вежливый. Сдержанный. Предупредительный. Ручку поцеловал, когда
подарок вручал. Даже ни разу не потанцевал со мной. А подарок - вы сейчас упадете!
Дефицитную «Фею» институтский шофер на третий этаж втащил. Прямо в упаковке!
- Фею? Что это?
- Да машина стиральная! Компактная! Вон она, в ванной! Как постирушка у меня - я
Усманыча добрым словом вспоминаю. Девчата-то накупили нам безделушек.
Веселая она женщина, Татьяна Осипенко. Нет, не любила она своего мужа. Ни одного
дня не любила.
- А как вы замуж за Колпакова вышли?
- Ой. По дурости, это точно. Пришел он к нам в институт прямо из Москвы.
Столичный, умный. Внешне он так, неказистенький. И рост, и одевался… А все кругом:
светило, будет академиком, лауреатом… Ну я уши и развесила, губешки распустила.
Потом оказалось - не то… Скучно мне с ним было. Так, ученая крыса.
- Но и сейчас многие утверждают, что он стал бы академиком. И Госпремия на носу.
- Не знаю. Не в этом, наверное, счастье. Макс, - Татьяна подсела поближе, - а почему
вы не пьете? У вас такое красивое имя. Вас по паспорту Максимом зовут?
- Да.
- Очень мужское имя. Макс, не спрашивайте меня больше о нем, ладно? Надоело все.
Лучше про себя расскажите. Я кольца не вижу - вы не женаты?
- Нет, пока не встретил.
- Ищете самую красивую?
- Нет, наверное - просто некогда. Много работы.
- Но сейчас-то вы не работаете! - Татьяна прыснула, закрылась рюмкой.
Макс заметил, что и без того короткая юбка у Татьяны задралась совсем высоко, и ноги
в чулках телесного цвета она очень тесно придвинула к нему, почти касается его. А
позволь он себе сейчас что-то - вдруг рассердится или на смех поднимет? Он заставил
себя отвести глаза от женщины, посмотрел на экран телевизора, где шла какая-то
оперетка.
И вдруг экран мигнул и почернел, во всем доме погас свет. Темнота наступила
кромешная.
- Кажется, во всем городе электричество отключили, - сказал Макс. - И на улице темно.
- Он встал, подошел к окну, отодвинул занавески. Света не было и в окнах домов
напротив, не горели уличные фонари. Он почувствовал, что Татьяна неслышно подошла и
встала рядом. Полная темнота сопровождалась полной же тишиной. Ничто не нарушало
ни того, ни другого. Только редкая машина с шумом проезжала внизу, на некоторое время
освещала улицу, и снова все вокруг погружалось во мрак.
- В январе никогда свет не выключают, - негромко произнес Макс. - Обычно это
происходит перед Новым годом, когда кончаются выделенные городу лимиты. Странно…
И вдруг Макс увидел прямо перед собой два огонька - как два глаза, которые
внимательно смотрели на него… Видимо, это же самое увидела и Татьяна. Она вдруг
вцепилась ему в руку повыше локтя, прошептала:
- Ты видишь?!
Огоньки-глаза исчезли.
- Что это было? - спросила не на шутку напуганная Татьяна.
- Не знаю, - во рту у Макса пересохло. - А, понятно. Это кошка. Это были кошачьи
глаза!
- Но мы на третьем этаже! Она что - в воздухе висела?
Макс обернулся к женщине, она несколько отстранилась - и вдруг по всему ее телу
пробежали огненные искры. Макс вскрикнул от неожиданности.
- Что с вами?!
- Ничего, - ответила Татьяна. А что?
- Мне показалось - по вашему телу пробежал электрический разряд! Вот - опять! - у
Макса волосы от страха встали дыбом.
А Татьяна рассмеялась.
- Вы, что никогда не наблюдали такого эффекта? Это же заряд статического
электричества! Про это же в школе проходят. Помните - опыт с эбонитовой палочкой, от
которой искры отлетают, если ее о шерсть потереть?
- Но почему искры отлетают от вас?! Вы же не из эбонита?
- Это не от меня, а от моего свитера. Он с синтетической ниткой. Если это вас пугает…
- И в этот момент Макс не столько увидел, сколько догадался, что Татьяна быстро стянула
через голову свитер, который весь засверкал, заискрился в ее руках, и бросила его в
кресло за собой.
- Я чувствую, что света долго не будет. Я найду свечи, - сказала негромко хозяйка.
- В такой темноте?
- Я знаю, где они у меня.
Но отойти она не успела - вдруг ярко засверкали все лампы в хрустальной люстре под
потолком. А Татьяна была при этом не только без свитера, но и без лифчика…
- Ой, извините.
Она прикрыла обнаженную грудь, хотела убежать, но Макс перехватил ее, положив
руку на плечо… И понял, что это был первый его правильный поступок за весь вечер.
Татьяна охнула, закрыла глаза и тесно прижалась к нему, пряча голову на его груди. Он
приподнял ее лицо к себе, губами прижался к ее влажным, немного горьким от коньяка
губам, опустил ладонь на холодный холмик груди… Татьяна дотянулась до выключателя,
лампочки люстры под потолком погасли, но в комнате все равно было светло - из-за света
от уличных фонарей. Достаточно светло, чтобы Макс мог заметить, как глаза женщины
затуманиваются от охватывающего ее наслаждения…
7.
Утром в такси поехал к институту - забрать со стоянки «москвичок». Завел мотор, стал
прогревать его. Включил приемник, чтобы не скучно было. Диктор «Маяка» новости
передавал. И напоследок, как курьез, сообщил, что жители одной из деревень
Вологодской области два дня назад вступили в контакт с инопланетянами, прилетевшими
туда на летающей тарелке. Все жители в один голос утверждают, что видели пришельцев,
кто-то говорил с ними, обменялся рукопожатиями, а сторож колхозной свинофермы даже
распил с инопланетянами бутылочку.
Написать, что ли, на радио про здешнюю чертовщину?
Сидя в основательно промерзшей за ночь машине, с холодной головой, со стынущими
на холодной баранке руками, с мерзнущими ногами и холодным - после жаркой ночи сердцем, Макс, наконец, смог все трезво обдумать. В последние дни он ходил, как в
тумане - загипнотизированный серыми глазами красавицы Татьяны. Все воспринимал как
в полусне: сверхпроводящее кольцо глубоко под землей, заколдованный губительный
круг в середине институтского двора, голубые ломанные линии директорских графиков…
А теперь вдруг явственно различил грубую неувязку в версии директора. Которая так и
лезет в глаза. И любой на его месте это сразу бы заметил. Разумеется, будь он свободен от
колдовства Татьяниных глаз.
Допустим, Колпаков выкрал ключи, открыл шкаф с рубильником. Включил ток. Вошел
в запретный круг и исчез. Хорошо. Чтобы это принять, ни в какую мистику верить не
нужно. Есть электрический ток очень высокого напряжения, создается поле, человек или
животное исчезает. И не нужно искать вологодского мужика, который в это поверит. Это
может быть вполне научно. Но дальше идет неувязочка. Кто в таком случае выключил
рубильник? Ведь директор не говорил, что ему самому пришлось через два дня, в
понедельник, выключать ток! Уж об этом он не преминул бы сообщить. Кстати, это
несложно проверить. На их графиках все должно быть отражено.
А зачем Усманыч придумал всю эту историю, в которой не сумел свести концы с
концами? Ясно, зачем.
Максу нравится Татьяна Осипенко. Но убить из-за нее кого-то? Нет, не смог бы. Не
смог бы 28-летний, жизнерадостный, полный сил следователь райпрокуратуры убить
соперника из-за безответной любви красавицы Татьяны. Погоревал бы - и нашел бы
утешение в другой. И сорокалетний, избалованный женским вниманием спортсменсибарит, хозяин золотоносного магазина - тоже не стал бы убивать. Даже горевать бы не
стал. Много их у него.
А пятидесятилетний доктор наук? Для которого его чувство к прелестной подчиненной
- последнее, и потому - самое горькое и самое сладостное одновременно?
Макс заглушил мотор, вылез из машины и направился к институту. Выданный
директором пропуск уже недействителен, но вахтер запомнил его, пропустил без
церемоний. Макс поднялся на второй этаж, зашел к Борухову.
- Вениамин Давыдович, один вопрос. Вы регистрируете каждый раз, когда
«подкармливаете» свое сверхпроводящее чудовище?
- Да. Два компьютера подстраховывают друг друга, отмечают всякое подключение
энергии. И на графиках это видно - напряжение сети медленно растет. Даже когда в
институте никого нет - после работы, в выходные - аппаратура работает, фиксирует.
- Фиксирует, во сколько ток включен, во сколько выключен?
- Да. И - какое напряжение было, все другие параметры. Двойной, тройной контроль
идет. Наверное, так в клинике за новорожденным не следят, как мы за своим «драконом».
- Покажите мне, что у вас было в позапрошлую пятницу.
- Позапрошлую? - Борухов посмотрел на большой настенный календарь с
изображением полуголой японки. - Пятого января? Сейчас глянем… - Он достал толстую
книгу, раскрыл на нужной странице. - Была подпитка. Ого, причем - дважды! Хотя
обычно мы более одного раза в день не подпитываем. Да к тому же во второй раз это
происходило по окончании рабочего дня. Хм… Странно…
- Во сколько точно?
- Вторая подпитка? Началась в 17-30.
- И сколько она длилась?
- Ровно 20 минут.
- Ошибки никакой быть не могло?
- Нет, говорю вам. Запись эту лаборанты вносят только после того, как сверятся с
показаниями всех приборов.
Все понятно. Колпаков включил ток, вошел в круг, а потом с того света вернулся и
выключил рубильник. Уходя, гасите свет… Аккуратный он такой. Уже есть Максу о чем с
директором поговорить. Он обратился к завлабу:
- Сейчас ток включен?
- Нет. Когда идет подпитка, во всех лабораториях и кабинетах загорается вот такое
красное табло-предупреждение, - показал он на табличку над дверью.
- Проводите меня во двор. Можно?
- Конечно.
Они спустились вниз. Двор по-прежнему был девственно бел, ни единого пятна.
Только легкие - в виде звездочек - следы птичьих лап. Макс посмотрел на Борухова, давая
понять, что хочет подойти к решетке. Завлаб кивнул, первым ступил на нетронутый снег.
Когда подошли к изгороди, Макс опасливо протянул руку, опустил ее на металл… Вдруг
ему почудилось, что за ним сверху наблюдают чьи-то злые глаза. Он резко обернулся,
посмотрел на те окна второго этажа, где, по его расчетам, был кабинет директора. И мог
поклясться, что за неплотной занавеской виднелась знакомая высокая фигура, которая
отступила назад, как только он обернулся…
8.
К прокурору Макс зашел с заполненным бланком постановления об аресте.
- Ты что? Ты что придумал? - почти кричал на него обычно очень спокойный шеф. - У
тебя есть что-нибудь, кроме этих твоих догадок?
- Будет, все будет, - заверял Макс. - Но как только я допрошу его в качестве
подозреваемого - он немедленно скроется. Убежит. С его связями… Не отыщется. Не хочу
отвечать.
- Но мотив? Какой мотив?
- Директор любил лаборантку Осипенко. Любит. А она имела глупость обнадежить его.
Обещала принадлежать ему, если тот с семьей расстанется. Легкомысленная женщина,
пошутила. Я уверен, что директор потихоньку вел дело к тому. А Татьяна не дождалась,
замуж за Колпакова вышла.
- И каким же образом он убил этого несчастного ученого? Куда труп дел?
- А об этом директор сам мне подробно рассказал. Только представил как
самоубийство. Или жертву, принесенную самим погибшим во имя науки. На деле он сам
заманил Колпакова в тот злополучный круг, не исключено, что поручил ему что-то там
проверить, и в нужный момент включил ток. Причем сделал это по окончании рабочего
дня, когда в институте уже никого не было.
Но прокурор долго не соглашался ставить свою подпись под постановлением об аресте.
- Это все глупости. Я его хорошо знаю. Он на такое не способен.
- А он способен затеять интрижку с молоденькой сотрудницей? В рестораны ее возить?
По полчаса ждать, когда из дома выйдет, чтобы подъехать и в свою машину посадить?
- Не способен.
- И он все это делал.
- Сплетни.
- Нет, мне это рассказала сама молодая женщина.
- Клевещет.
- У нее нет никакой причины врать.
- Ну, как я ему в глаза после этого буду смотреть?
- А зачем вам ему в глаза смотреть?
- Если ты в конечном счете окажешься неправ - накажу.
- Согласен. А если он сбежит - вся ответственность ляжет на вас.
Прокурор был озадачен такой уверенностью подчиненного. Нехотя потянулся к ручке.
Спросил:
- Что, она действительно такая красивая, эта аспирантка?
- Лаборантка. Она даже мне понравилась.
- «Даже мне»… Трудно, понимаешь, тебе понравиться… - И, ставя свою размашистую
подпись, пробурчал: - Был бы сейчас жив сам… - он назвал фамилию грозного некогда
дяди, - где бы мы с тобой были после такого решения?
Подписанное постановление Макс передал начальнику раймилиции - для исполнения, а
сам направился в свой кабинет - подготовиться к первому допросу подозреваемого.
Конечно, безоблачное детство воспитывает очень хороших взрослых. Но разве не бывает
так, что не привыкшие ни к какому противодействию, ни в чем не знавшие отказа,
обеспеченно выросшие люди становятся особо мстительными, нетерпимыми,
жестокими… Людьми, которым вынь да положь то, что им понравилось, то, чего они
захотели.
Директора института Макс в тот день так и не дождался. Начальник милиции позвонил
и сообщил, что арест произвести не удалось. Когда наряд прибыл в институт,
милиционеров сначала туда пускать не хотели. Вахтер связался с директором, сказал, что
к нему пришли люди в форме. Директор бросил трубку. А потом куда-то исчез. Как он из
института выбрался - неизвестно. Разве что - влез на крышу, а оттуда спустился вниз с
помощью веревки. Потому что все окна в институте зарешечены. Бежал все-таки. Видимо,
есть в старинном здании тайный ход, который знает он один. Какие еще доказательства
его вины нужны? Надо в розыск подавать.
9.
На следующий день зазвонил телефон в кабинете Макса. Из компетентных органов.
Ему официально сообщили, что они забирают дело в свое производство. Ему этим больше
заниматься не следует. Прекрасно. Баба с возу – кобыле легче.
Сразу после этого позвонила Татьяна.
- Макс, нам нужно увидеться.
- Откуда ты звонишь?
- Помнишь то кафе на бульваре?
Через четверть часа Макс заходил в небольшой зал кафе. Татьяна сидела за тем же
столиком, что и в первый раз. Они поцеловались.
- Слушаю. Что у тебя стряслось?
Молодая женщина полезла в сумочку, достала уже знакомые Максу листки плотной
глянцевой бумаги с синими ломаными линиями.
- Помнишь, ты сам говорил об этих графиках? Эти - за сегодня. - Татьяна отодвинула
чашку с кофе, разложила листки на столе, разгладила их ладонью. - Вот смотри:
напряжение в кольце меняется каждые два часа ровно пять раз. - Алый ноготь женщины
скользил вдоль ломаной линии. - Смотри - вот первый скачок. Через десять секунд второй. Еще через десять секунд - сразу три изменения с двухсекундными перерывами.
Слушай, как будто вот так… - Татьяна костяшками пальцев постучала по столу. Стук.
Стук. Стук, стук, стук. - Понимаешь? - Она постучала еще раз. Стук. Стук. Стук, стук,
стук. - Ну?
- Не понимаю. Ну и что? - Макс тоже постучал изогнутым пальцем по столу: Стук.
Стук. Стук, стук, стук.
- Макс… - Татьяна зачем-то понизила голос, глаза у нее сделались круглыми,
таинственными. – Макс… Когда Усманыч ухаживал и приезжал за мной, он вот так
стучал ко мне в окно. - И Татьяна опять постучала по столу. Стук. Стук. Стук, стук, стук.
- Ведь ты живешь на третьем этаже! Как он стучал к тебе в окно?
- Какой третий этаж? Я ж тогда у матери жила! У нее дом на земле!
- Ты считаешь… - волнение Татьяны передалось и следователю.
- Это он! Усманыч! Он же исчез вчера! Он тоже вошел в круг!
- Значит, и Колпаков жив?
- Да! И они передают мне сигналы! Это Усманыч передает!! Мне!
- Нет, нет! Все это чепуха! Не запутывай меня опять. Чушь! Сказки для вологодских
колхозников.
- Смотри, - Татьяна опять полезла в сумочку. - Усманыч перед тем, как исчезнуть, на
своем столе записку оставил… - Она подала следователю листок.
Макс не сумел прочесть неразборчивый почерк.
- Что здесь? Не разберу.
- Он Борухову пишет: Пусть Татьяна Осипенко изучает срочно азбуку Морзе.
- Чепуха! Мистификация! Директор все подстроил! Ты веришь ему? Тогда объясни
мне: кто выключил питание после того, как Колпаков исчез в вашем проклятом круге? Кто
выключил ток после того, как директор исчез? Если он вообще туда отправился?
- Ты имеешь в виду главный рубильник кольца? А его не надо выключать. Его никогда
не выключают. Там реле есть. Автоматика. Часовой механизм. Рубильник сам
отключается через определенное время. На сколько его поставишь, через столько времени
он и отключается. Ну, как в стиральной машине. Не понимаешь?
- В стиральной машине? - глупо повторил Макс. Лицо у него вытянулось. Мысли в
голове вдруг завертелись, побежали по кругу - все быстрее и быстрее - как в вода во
включенной стиральной машине… Он тряханул головой - но яснее в ней не стало.
Рушилась его стройная версия, которая вся покоилась на одном: на том, что кто-то должен
был выключить рубильник. Но он выключается сам. Часовой механизм. Так просто. Макс
чувствовал, что на него валятся стены выстроенной им стройной теории коварного
обмана, теории, которая теперь рушится, как карточный домик.
Ему казалось, что он медленно снимает руку со стола, на самом деле он резко
откинулся назад и смахнул со стола на пол чашки и блюдца. Посетители кафе, сидевшие
за другими столиками, оглянулись на звон битой посуды, но сам Макс сидел как
оглушенный, он ничего не слышал...
1986 г.
Марго Па
Записки на зеркалах
КАК ТЫ ЖИВЕШЬ?
Проснулась от тишины, а это значит, что проспала все на свете и уже далеко за
полдень. Обычно просыпаюсь под истошно радостный визг с детской площадки под
окнами. Лишь после двенадцати мамочки уводят детей обедать, а двор затихает. Даже мои
домашние давно встали и тихонько что-то делают вдвоем на кухне. Судя по всему, не
дождались утренней яичницы и поедают то, что нашли в холодильнике.
Что ж, вечер пятницы не был томным.
Начался в баре «Дурные привычки». Баров с подобными романтическими названиями
понатыкано по всей Москве: «Последние – путь / рюмка / деньги», «Обрыв» (или
«Отрыв»?), «ЗаПой!» – этот уже караоке. Обладают тремя преимуществами: не нужно
искать (достаточно выйти из метро и упрешься в двери), кондиционеры ревут, превращая
воздух в лед, водку продают по сорок рублей за полтинник. В таких местах пережидают,
пока вечер умилостивит, наконец, яростное дневное солнце и можно будет прогуляться по
набережным и паркам, не чувствуя на висках смолы.
- И как мы прожили эту неделю?
- Лучше не спрашивай.
- Что, опять нужен совет?
- Не нужен!!! Ты мне уже насоветовала про красные труселя…
- Ну, Ром, ты сам спросил, что бы я сделала на ее месте. Я ответила. Если бы мне
хватило смелости (сказать по правде, никогда не хватит) позвонить парню в три часа ночи
и напроситься в гости, то днем я наверняка уже побывала в трех «Диких Орхидеях», на
мне потрясающее красное белье, и если ты не предпримешь попытки его хотя бы увидеть,
я страшно на тебя обижусь.
- Хорошо, что не предпринял, воспитывал бы сейчас чужого ребенка. Она же
беременная уже пришла, сама знаешь от кого.
- Тогда не знала. Но зато теперь у тебя настоящая любовь.
- Это не любовь, это кошмар. Я постоянно о ней думаю. Безумие какое-то. Съела меня
уже всего.
- Внутренний диалог, который не смолкает ни на минуту? Ну и что? Я и не
представляю себе, как можно жить иначе. Иначе ты всего лишь животное: поело, поспало,
выпило, потрахалось. А раньше ты о чем думал?
- О том, что у меня есть картины, велосипед, пейнтбол, охота, и если я заведу себе еще
хоть одно хобби, то останусь без обеда. Навсегда.
- Говорил тебе, жениться надо вовремя. Я весь этот ужас пережил лет в восемнадцать.
Хватит с меня.
- То есть ты обо мне совсем не думаешь?
- У нас с тобой все по-другому. Брак.
- Да. Зачем ему думать? Ты с ним засыпаешь и просыпаешься. Не нужно постоянно в
уме тактику и стратегию прокручивать, что сказать, что сделать, чтобы урвать побольше.
- А ты не бери, ты отдавай. У тебя за столько лет холостяцкой жизни целая свалка
эмоций накопилась. Зачем она тебе? Не тяжело тащить? Отдай все, что сможешь. Пусть
ест себе на здоровье. В любви побеждаешь только проигрывая.
- Как и в творчестве. Те, кто выигрывал у потомков, как правило, проигрывал
современникам. Вот выйду на пенсию, куплю себе полное собрание сочинений Терри
Пратчетта, лягу на диван и буду смеяться, пока не лопну.
- А сейчас ты это сделать не можешь?
- Сейчас не могу. У меня длиннющий список умных книжек, которые нужно
прочитать, чтобы написать одну неумную.
- А мне кажется, нужно сочинять в изоляции. Только тогда сочинишь что-то свое,
оригинальное.
- Ага, «Лунную сонату», и еще гордиться будешь, пока кто-нибудь не скажет, что
Бетховен у тебя – мелодией в телефоне. Чтобы что-то оригинальное сочинить, нужно
понять вначале, что «уже было в Симпсонах». Двадцать первый век на дворе.
- И «раненной птицей сердце стучится», она эту песню, по-моему, уже пятый раз поет.
-Шестой.
- Я и не понимаю, зачем вы все пишете и пишете, рисуете и рисуете, поете и поете?
- А читать ты всю жизнь Библию будешь?
- Я вообще ничего не читаю и прекрасно себя чувствую. А помимо Библии есть еще
Зоар, Упанишады, Тибетская книга мертвых...
- Ребята, вы можете потише? Нашу певицу из-за вас не слышно. Весь бар в душевной
тоске, а вы Упанишады-Упанишады, да еще так громко.
- А вы скажите ей, пусть репертуар сменит. Мы выучили уже: птицу добить нужно,
чтобы не мучилась.
Орем, ничего не едим и мало (по их меркам) пьем – излюбленные претензии всех
официанток. Мы бы говорили тише, но Ромкино охотничье ружье на краю Москвы, за
сотню километров, а птица поет так громогласно, что если не орать, мы друг друга
никогда не услышим. Наверно, бары с живой музыкой существуют для тех, кому нечего
сказать друг другу.
- И как ты, христианин, будешь читать Тибетскую книгу мертвых?
- Религия – это политика, попытка приспособить вечный закон природы под текущие
нужды общества. А закон у всех один.
- Но запад и восток отличаются…
- Лишь тем, что на западе у тебя одна попытка, а потом Суд, а на востоке –
реинкарнация, и ты как двоечник-второгодник возвращаешься снова и снова, чтобы
учиться.
- Чему?
- Любви. Во всех ее ипостасях.
- Так, вы двое, что мне тут пытаетесь сказать?
- Мучайся, Рома, мучайся!
- А хиппи будут жить вечно. Потому что если пройдут все уровни этой компьютерной
игрушки, то придумают себе новую.
- Зачем?
- А чтобы возвращаться к дурным привычкам.
- Да, постоянство – это наше все. Ты когда сказал мне: чтобы стать москвичкой, не
нужно покупать квартиру, достаточно выйти замуж, – я уже знала, что все предрешено.
- Так ты со мной живешь, потому что негде больше?
- Ты знаешь, что нет. Я могу купить квартиру по ипотеке или снять. Но эта фраза для
меня означала, что ты готов быть со мной всегда, понимаешь? Вы же, мужчины,
постоянно только куда-то уходите, уходите и уходите.
- Еще что-нибудь будете заказывать?
- Нет. Закат включает кондиционеры на улице.
Лужнецкая набережная. Кто-то танцует, кто-то трупом лежит на траве, кто-то плавает,
отфыркиваясь нефтью. Солнце щурится сквозь крыши домов на другом берегу и тает
тысячью свечей где-то в глубине реки. А я опять оставила дома самое дорогое –
видеокамеру. Когда-нибудь на излете лета, в июле, я вернусь сюда снова, чтобы отснять
для тебя свечи московского заката. Да, ты не раз бывал в Москве, но никогда не видел ее
такой, какой вижу я. Ты часто спрашивал меня: Как ты живешь там, в этом безумном
городе?
И сейчас мне хочется подарить тебе Москву. Всю. Детский радостный визг, неуклюжие
танцы в хороводах на набережной, бары без окон, усталый солнечный свет на воде, огни
полуночных машин, несущихся навстречу друг другу, мосты, уходящие далеко-далеко за
горизонт. Мосты через вечность, как у Ричарда Баха, помнишь? Наверно, в предыдущей
жизни я была одной из тех Сольвейг, что не умели дождаться, и теперь мне нужно учиться
любви на расстоянии. Даже если шансы на встречу равны нулю. Вечному ожиданию того,
что не может произойти.
ЗАПИСКИ НА ЗЕРКАЛАХ
Они сидели вдвоем на скамейке, спиной к спине, подтянув колени к подбородку.
Солнце палило нещадно, трава вокруг была выжжена.
Из окон откуда-то сверху доносилось:
- Ублюдок!!! Опять я виновата? Сволочь, ты мне всю жизнь….
Плач, звон битой посуды и крик разбавляла музыка. Кто-то играл на рояле, и
разноцветные звуки текли по белесому небу, как акварель. Внизу дворник, собиравший
осколки с асфальта, порезал руку.
- Нам пора, - сказал Он, - мы опоздаем на поезд.
- Это не важно сейчас, - сказала Она.
- А что важно?
- Вернуть время, оно провалилось куда-то.
- Куда?
- Мне холодно. Осень. Дождь. И ветер крутит листья у меня под ногами. Я знаю, что
это будет, но не знаю, когда. Я вижу себя, как в кино на экране, и вижу асфальт под
ногами. Я прижимаюсь к стене, укрываясь от ветра. Стена ледяная и скользкая. Мне
нужно куда-то идти, но я не могу сделать ни шагу. Дождь превратил дороги в зеркало.
- Я знаю, ты боишься зеркал.
- Да. Мне объясняли в детстве: за зеркалом ничего нет. Стена. Что там, внутри, всего
лишь отражения. Но я им не верю. Зеркало – клетка для образов. Пойманные, они
продолжают там жить, как в застывшем сне. И только и ждут, чтобы вырваться снова
наружу.
- Нам нужно идти. Просто шагни.
- Я боюсь провалиться. Но я знаю теперь, что вечное возвращение существует, и знаю,
на чем туда пишут послания.
- …?
- На зеркалах миров. Ведь один из них – мой.
- А ты знаешь который?
- Нет.
- Мы там вместе?
- Не знаю.
- Я постоянно спрашиваю тебя, что ты чувствуешь? Но ты молчишь или говоришь
невпопад, как сейчас. Я тебя не понимаю.
- Я тоже. Восприятие – это опыт, память, умение сравнивать. Я любила других, но с
тобой все иначе. Девушка идет в красном платье по улице мимо красной машины, и я
знаю, что красный – это любовь, потому что вижу желтые деревья и черный асфальт. Я
могу видеть и отличать одно от другого. Ты же просишь меня описать цвет, которого не
существует в природе. Попробуй, опиши его сам. Сможешь?
- Не знаю.
- Урод!!! – снова закричала женщина наверху.
- Я могу подняться и попросить их закрыть окна, - сказал Он.
- Не нужно никуда подниматься, мы опоздаем на поезд, - сказала Она.
Дворник выбросил в урну осколки.
У пианиста, наконец, получилось нарисовать на белом небе красный воздушный шар.
ИСТОРИЯ БЕЗ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ
Париж. 1910-й. Мы жили на Rue La Fayette – район узких улочек, перекрестков и
треугольных домов.
Мы жили втроем. Ты был женщиной, высокой и пышной. Я была мальчиком балетного
телосложения, с таких еще древние греки ваяли свои статуи. Альберт был бисексуалом,
богатым и умным. Мы любили его. Он любил красивые вещи. Я был художником, писал
очень странные картины. Треугольники, стремящиеся к равновесию квадрата или прямой.
Лишь он понимал, мог видеть их суть. Даже готовил мне выставку.
Мы жили втроем. Мы жили в аду. Мы любили его. Мы ненавидели друг друга, ведь
самые страшные войны ведут за любовь.
Ты забеременела. Он не хотел ребенка, но все равно вы решили пожениться. Выбор
между картинами и детьми делают в пользу детей. Я шагнул из окна. А что мне еще
оставалось? Сволочь ты! Я так и не закончил лучшую из своих картин. Я ненавидел
женщин.
Там, в красной комнате, я ползал по полу и выл навзрыд. Размазывал по лицу слезы и
сопли. Просил их вернуть его мне. Но они сказали, что он не вернется на землю.
Тебя не было даже за красными шторами, тебе, вероятно, снился зал ожидания в
аэропорту или на железнодорожном вокзале.
Тебя мне вернули. Теперь ты – мужчина, а я – женщина. Тебя лишили женского дара,
меня сделали достаточно красивой, чтобы принять женскую суть. Теперь мы –
любовники, чтобы перестать быть врагами. И у меня тоже отняли! Дар рисовать.
Учителя живописи лишь разводят руками. Бездарна.
Но ты не бойся. Кое-что они сохранили: мы по-прежнему можем любить.
Я помню, чуть дальше по улице огромный каштан изломал мостовую корнями. Я была
в Париже в 2003-м, но всякий раз карта, как заколдованная, отводила меня от Rue La
Fayette. Моя история так и осталась без доказательств. Только одно: я боюсь высоты.
Я рассказываю тебе все это, потому что жду ребенка. Мы назовем его Альбертом.
МЕНЯ ЗОВУТ КЛЕО…
- Ваше имя? Не земное. Там вас зовут иначе.
- Клео. Меня зовут Клео...
На сеанс регрессивного гипноза ко мне пришла женщина, лет тридцати пяти.
- Что вы хотите вспомнить из прошлых жизней? – спросил я ее.
- Я – ничтожество!
Тонкие губы перевернутым полумесяцем.
Я видел ее машину из окна. Ничтожества на таких не ездят.
- И я не понимаю, почему это так. Чувствую где-то глубоко-глубоко внутри. Не могу
смириться. У меня семья, сын в первый класс пошел. Это мужчине нужно быть героем,
чтобы жизнь состоялась. Женщине достаточно сказать, что у нее есть или будут дети. Но
мне этого мало. Важно оставить что-то после себя. Может быть, я была кем-то более
значимым, может, он не закончил?
- Вы работаете?
- Да, я фотограф. Глянец.
Вот почему ее лицо сразу показалось знакомым. Фотограф и весьма успешный. Мода в
столице – все, или почти все. В газетах, журналах, по телевизору сплошь интервью с
Олимпа: дизайнеры, фотографы, визажисты, модели… Учат и учат нас, нет, не красоте,
выдуманной ими красивости. Никто не замечает подделки, богам привыкли верить.
- Я буду считать до трех. На счет три вы вспомните самый важный момент вашей
жизни. Мы будем возвращаться назад в прошлое в пределах одной жизни, потом шагнем
за ее пределы. Раз, два, три. Где вы? Что вы видите?
- Я в Тунисе. Море. Длинный пляж. Солнце в воде. Все залито светом. Чуть дальше по
пляжу крепость-мечеть и кафе у ее стены. Я сижу в кафе, ем мороженное и смотрю на
море. Ничего не происходит, но кажется, все вокруг наполнено смыслом: каждый звук,
запах, цвет. Слишком яркие краски. Слишком яркий свет. Больно глазам. Больно… Мне
очень больно.
- Тогда отпустите все, что случилось, сколь бы важным вам это ни казалось. На счет
три, мы пойдем дальше. Раз, два, три.
- Абхазия. Горная река. Изумруд травы и деревьев. Все сверкает на солнце. Ветка над
водой повторяет изгибы реки.
- Что для вас сейчас важно?
- Это картина. Но я – не художник. А фотография – лишь осколок немого
беспристрастного зеркала. Ощущение счастья, поймать бы его, унести с собой! Сберечь. И
ощущение потери, потому что время невозможно остановить. Живое не сохранить в
мертвом. Это больно.
Слезы текут по щекам. Я аккуратно промокаю ее виски и щеки салфеткой. На сеансах
часто плачут. Люди всегда плачут о самом сокровенном. Освобождается подсознание. Я
не знаю, где в человеческом теле обитает душа, но сейчас говорю именно с ней. Наши
души редко смеются, редко бывают счастливыми на земле. Я жду, пока она успокоится, и
прошу идти дальше.
- Где вы сейчас?
- Мне пятнадцать. Старый парк аттракционов. Мы сбежали с уроков с подругой, лежим
на траве и смотрим в небо. Небо высокое. Мне кажется, я пью эту синь глазами, мне
кажется, я лечу.
- Что общего в этих воспоминаниях?
- Их не получится передать кому-то еще, поделиться. Это как изобретать эликсир
бессмертия, который есть в каждом цветке на планете, но невозможно добыть экстракт.
Несуществующая формула счастья. Мираж. Что-то подобное есть в картинах Сезанна:
белые облака отливают синим, спрятанным ими небом, в зелени листьев заперто красное
заходящее солнце. Это не пейзажи, а взгляд на них, слепок мыслей и чувств самого
художника.
- Вы пробовали учиться живописи?
- Нет. Но я около года изучала ее историю в Университете фотографии.
Пауза. Долгая пауза. Снова промокаю уголки ее глаз салфеткой.
- Вам что-то вспомнилось?
- Да. Мой преподаватель. Он был уже стар, но на его лекции никто не опаздывал. Он
никогда не рассказывал нам историю той или иной картины в отрыве от биографии
художника. Из его слов выходило, что большинство великих картин обязаны своим
рождением случаю, моменту, какой-нибудь совсем незначительной мелочи. Картины как
подарки вечности. В тот день я пришла на лекцию раньше всех. Он стоял у окна и смотрел
на дождь. Ключ от аудитории еще не вернули, и мы решили подождать в коридоре.
Унылая осень с нескончаемыми дождями за окнами. Он сказал тогда, что мелочи не
только создают картины, но и разрушают жизнь. Представь себе, сказал он, пятница,
вечер, мужчина идет домой, думает, выпью пива, думает, отдохну. Но вдруг понимает, что
от себя отдохнуть не получится. Когда-то он был подающим надежды художником, но все
изменилось после того, как увидел птицу, лежащую на траве. Так не бывает, если она не
больна, не мертва, – говорили ему. Бывает, – говорил он, – возможно, ей разонравилось
быть птицей, возможно, она видела себя кошкой или кем-то еще. Здоровая, красивая
птица, лежащая на траве, стала лейтмотивом его картин. Он знал, что не примут в Союз
Художников, знал, что жена изменяет с тем, кто рисует лошадей на скаку. Люди не любят
тех, кто не вписывается в общий пейзаж, даже абстракция всегда имеет логическое
объяснение. Он больше не пишет, не любит, не ждет. Он совершено один, как его птица,
которой захотелось растянуться кошкой на траве. Я чувствовала, что говорит он сейчас о
себе. Мне было нестерпимо жаль его, хотелось помочь, но чем, я не знала. Вот так иногда
бессмысленно проходит жизнь, сказал он напоследок и замолчал. Дождь продолжал мыть
окна.
- Вы уже вышли за пределы личного восприятия, теперь можете отправиться в жизни
других. Представьте себе дерево, вы сидите на ветке, но вам нужно от кроны спуститься
вниз по стволу к корням. Спускайтесь медленно и осторожно. Что вы видите?
- Я сижу под деревом. Смотрю на зеленое поле, за полем замок, выложенный краснобелым камнем, с башнями. Ветер колышет траву, словно волнуется море.
- Кто вы женщина или мужчина? Вы живете в этом замке? В каком вы времени, веке?
- Мужчина. Мне лет девятнадцать. Да, замок – мой дом, фамильное поместье. Похожие
еще сохранились в долине Луары. Франция, наверно, век восемнадцатый. Точно не знаю.
Знаю, что во внутреннем дворике замка круглой формы фонтан со статуями, и около него
сейчас остановилась карета. Гости съезжаются на званый ужин. Я не хочу туда
возвращаться, мне скучно с ними. На стенах в зале вместо картин висят зеркала в
увесистых позолоченных рамах. Неужели им нравится повсюду видеть свои отражения?
Людей и так слишком много в замке, к чему создавать двойников? Мне же нравится ветер,
что ласкает траву. Ветру не нужен дом. Я подражаю ему, лаская лошадь: грива шелком
течет и вьется сквозь пальцы. Я люблю лошадей.
- Чем вы занимаетесь в этой жизни? О чем думаете?
- Не знаю. Кажется, ничем и ни о чем. Все, что мне нужно, это поле и лошади.
- Хотите увидеть ее итог?
- Да.
- Представьте, что умираете.
Пауза. Салфетки? Нет, не понадобятся.
- Я в том же замке. В комнате темно. Я – седой старик, лежу на широкой кровати, две
свечи горят в изголовье.
- Что вы чувствуете?
- Ничего, ни боли, ни страха. Жду, когда все закончится. Ждать надоело.
- Есть мысли о том, какой была эта жизнь?
- Бесполезной. Я ничего не делал и не сделал. Только смотрел, как ветер волнует траву.
Но это было красиво. И мне казалось, что я один мог это видеть. Больше никто.
- Жизнь-созерцание. Теперь попробуем перейти к действию. Вы летите назад, все
дальше и дальше. В еще одну жизнь. Кем вы себя видите?
- Темнокожим. Южные острова. Нас четверо, мы тащим к воде пирогу. Ночью она
перевернется, мы все утонем.
- А сейчас день?
- Да, мы выходим в море рыбачить. Но это уже не важно. Я знаю, что к ночи начнется
шторм, и мы не успеем вернуться.
- Вы помните свой последний день?
- Нет. Я уже вижу ночь. Мы – в воде, над нами купол лодки, наполненный воздухом.
Самодельный фонарь – огонек, закрытый с четырех сторон пластинками из дерева от
ветра, – плавает на поверхности воды и не гаснет. Мы уходим под воду, в темноту.
Странно, мы – рыбаки, почему же никто из нас не умеет плавать? Свет все дальше, вода
разрывает легкие изнутри. Она тяжела, но вдруг становится легче. Я всплываю наверх,
словно по воздуху. Я поднимаюсь над водой, подсвеченный огоньком горб пироги все еще
качается на волнах. Я лечу выше, к звездам, извиваясь в полете, как дракон или
воздушный змей. Мне невероятно легко.
- Белый свет впереди видите?
- Да.
- Попробуйте попасть в воронку белого света. Вы там одна?
- Да, я внутри.
- Как ваше имя?
- Клео. Но никто не зовет меня по имени. Меня не ждут здесь. Мне будто уже все
объяснили, а я, как ребенок, не верю и продолжаю спрашивать почему-почему-почему. И,
находясь внутри света, ищу доказательства его существования. Как в моем
повторяющемся сне. Во сне я смотрю на море, на солнечные блики, пляшущие на
поверхности воды. Я знаю, что вода прохладная, мне хочется освежиться, войти в нее и
поплыть, но я почему-то всегда остаюсь на берегу. Не решаюсь.
- Море – это жизнь. Где ты в нем, таков ты и в жизни: на берегу, вплавь, на корабле или
под водой.
- Почему я не могу войти в воду? Почему рыбаки не умели плавать?
- Спросите себя. Задайте вопрос в пустоту белого света.
- Семь цветов мира или радуга вместе сливаются в белый. Яркие краски, от которых
так больно глазам. Моменты времени, в которые стучится вечность. Необъяснимые
приступы счастья от ее созерцания. Дар видеть белый свет. Не знать, но чувствовать, что
он есть. Француз ничего после себя не оставил, но он видел поле так, как его видит ветер.
Рыбак знал, что утонет, но без страха вышел в море, а на последнем вздохе запомнил
мерцающий огонек над водой. Они оба видели что-то над миром. Я это вижу. Но никогда
не смогу выразить, передать кому-то еще. Будь я художником, мне бы пришлось
выставлять на суд зрителей белые пустые полотна. И каждый смотрящий испытывал бы
свою встречу с вечностью. Или не видел бы ничего.
Салфетки кончились. Слезы на белой коже казались каплями молока.
Владимир Марышев
Перекресток
Что самое приятное в любом представительном форуме? Конечно же, его закономерный
финал, то бишь грандиозный фуршет! Этот конгресс, посвященный проблемам контакта с
внеземными цивилизациями, был как раз из таких. К счастью, терпеть ученым мужам
осталось недолго. Сейчас закруглится последний докладчик, потом надо отсидеть
закрытие (от силы пять минут) - и добро пожаловать к столам!
Профессор Лыжин собрал свои разложенные на трибуне листки в аккуратную
стопочку. Затем обвел взглядом аудиторию. Не все, но многие откровенно скучали. Кто-то
изучал потолок, некоторые просто тоскливо смотрели в одну точку, двое мерно
покачивались взад-вперед, а один пожилой академик уже закрыл глаза и забавно
причмокивал губами во сне.
- Остается подвести итог, - сказал профессор. - Ряд предыдущих ораторов утверждал,
что чужой разум практически непознаваем. Мол, если люди когда-нибудь повстречают
инопланетян, то просто не найдут общих точек для контакта. Я же уверен в обратном.
Иноземные существа могут быть гигантами или карликами, иметь любое количество рук,
ног, крыльев и даже голов, лакомиться булыжниками, запивая их соляной кислотой, или
поглощать электромагнитные волны — все это несущественно! Никакие внешние
различия не помешают нам их понять. Ибо в главном — желаниях, страстях, даже пороках
— мы неизбежно будем похожи. Психология — вещь универсальная, и даже необъятной
Вселенной, хотя она богата на выдумки, вряд ли удалось изобрести тут что-то новое.
Надеюсь, я вас убедил. Благодарю за внимание.
Ему похлопали — не жиденько, из вежливости, как кое-кому из выступавших ранее, а
довольно дружно. Но опытный психолог подметил бы, что аплодировали вовсе не
докладу. Скорее - тому, что через несколько минут можно будет забыть о высоких
материях и наконец-то предаться чревоугодию.
Лишь у одного человека не текли слюнки при мысли о ждущих в банкетном зале
тарелках с отборными деликатесами, среди которых тянули вверх лебединые шеи
разноцветные бутылки. Это был сам Лыжин. Во-первых, он жил в квартале от родного
института и мог прекрасно поужинать дома. Во-вторых, не горел желанием улыбаться и
кивать, выслушивая хвастливую болтовню подвыпивших светил. Но главное — его
неумолимо поджимало время.
Профессор сунул доклад в папку, виновато развел руками — мол, ничего не
поделаешь, расслабляйтесь без меня! - и быстро направился к выходу. В коридоре
облегченно вздохнул, но, успев сделать лишь несколько шагов, услышал за спиной звук
открывающейся двери.
- Извините, - раздался неуверенный голос, - мне хотелось бы с вами поговорить.
Профессор обернулся. Голос принадлежал невзрачному мужчине лет сорока,
маленькому, с оттопыренными ушами и лысиной, по краям которой топорщились хилые
остатки шевелюры. Он был без бейджика и вообще выглядел самозванцем, которого
пустили в зал по недосмотру.
- Да-да, слушаю вас, - произнес Лыжин, незаметно скосив взгляд на часы. Пять минут
седьмого — не критично, но все-таки...
- Видите ли... - Незнакомец явно смущался, но желание высказаться было сильнее
робости. - Вы очень интересно говорили о внеземных цивилизациях Так вот... Дело в том,
что я представитель одной из них.
Наступило молчание. Оно грозило затянуться, но профессор вовремя опомнился. Он
знал одно: к семи часам ему надо во что бы то ни стало быть дома. Не дай бог опоздать
хоть на минуту!
- Э-э... очень любопытно, - сказал Лыжин, осторожно отступая на полшага. - Но, к
сожалению, у меня срочное дело. Не могли бы мы встретиться в другой раз?
Однако незнакомец проявил неожиданную настойчивость.
- Вы должны меня выслушать! Поймите, мне просто не к кому больше обратиться.
Если подойду к первому встречному, он тут же, не раздумывая, отправит меня в
психушку. А вы все-таки ученый, жизнь этому посвятили...
«Вот привязался, шизик!» - раздраженно подумал профессор, а вслух сказал:
- Да, да, конечно... Вот только я, признаться, представлял себе пришельцев несколько
иначе. Ваше необыкновенное сходство с людьми...
- Камуфляж! - радостно выпалил незнакомец, довольный уже тем, что его не послали в
известном направлении. - У меня машинка есть такая, маленькая, но умная. В кого угодно
превратит!
- М-да, - Лыжин потер подбородок. - А как вас, извините, по имени-отчеству?
- Зильбадрумаахр! - без запинки выдал пришелец.
- Слушайте, Зиль... бер... дур... Извините, трудно сразу запомнить. Так вот, объясните, с
какой целью вы, собственно, прибыли?
Пришелец моргнул, уголки его губ опустились, плечи поникли.
- Я люблю прогресс, - уныло сообщил он.
- Да и я, представьте, уважаю... - Профессор снова глянул на часы. Ему нестерпимо
хотелось плюнуть этому придурку на лысину — может, хоть тогда отвяжется!
Пришелец поморщился.
- Это совсем не то... Я просто не могу видеть что-либо несовершенное! Мне надо все
улучшать, модернизировать — от забавных безделушек до гигантских технических
комплексов, от управления производством до общественных оттношений. Абсолютно все!
Уродливая машина, неэффективное предприятие, тупиковая социальная система
вызывают у меня одинаковый протест, негодование, физическую боль! Потому что я могу
- понимаете вы — могу сделать лучше! В два раза, в три, в десять!
- Ну так и делали бы...
- Ага! - Пришелец снова расправил плечи. Он совершенно преобразился: голос окреп,
глаза блестели, и даже лысина, казалось, пылала праведным гневом. - Побывали бы вы на
моей родной планете! Тем, кто там заправляет, ничего не нужно. Всюду чиновничий
беспредел, бюрократическая мертвечина. Инстанция громоздится на инстанцию, и чем
больше по ним бегаешь, тем больше увязаешь, как муха в паутине. Сначала теряешь дни,
потом — недели, недели слагаются в месяцы, месяцы — в годы. А знаете почему?
- Ну? - ответил Лыжин вопросом на вопрос.
- Да потому что за просто так у нас ничего не делается. С пустыми руками будешь
штурмовать кабинеты до конца жизни. Каждое ничтожество, окопавшееся за дверью с
табличкой, требует мзду. Дескать, не оскудеет рука дающего... И что же в итоге? Прежде
чем внедришь... ну хотя бы скрепку новой конструкции — останешься без штанов! В
конце концов не вынес я этих мук и перебрался на Землю. Присмотрелся: мать честная —
да тут для меня столько работы! Вы же, извиняюсь, ни черта не умеете: автомобили —
гробы на колесах, дороги — мечта самоубийцы, «коммуналка» — тихий ужас, энергетика
- «черная дыра»... Аж руки горят — не знаю, за что первым делом ухватиться! Если,
скажем...
- Подождите, - перебил его профессор. - Во-первых... Вы в самом деле считаете, что
наши чиновники чем-то отличаются от ваших? Что они способны ударить палец о палец
только из любви к ближнему? Уверены? Ну-ну... Во-вторых, с какой вы звезды?
- С Ригеля, Беты Ориона.
- С Ригеля?! - профессор попятился. На его лице был ужас. - Но ведь на планетах
голубых сверхгигантов не может быть жизни, там куча смертоносных факторов. Это
доказано!
- Виноват, - снова потупился пришелец, - но я действительно оттуда. Просто мы ко
всем факторам очень хорошо приспособились.
- Ладно, об этом потом. А сейчас... Представьте, до сих пор не возьму в толк, чем лично
я могу быть вам полезен.
- Ну как же! Вы ведь мне уже поверили, не так ли? А поверив, сведете с нужными
людьми, чтобы я мог хоть с чего-то начать. У любого доктора наук масса полезных
знакомств! Я же, со своей стороны, не просто подтолкну вашу научную карьеру, а
прославлю в веках. Первый человек, установивший контакт — это звучит!
- Бр-р! - профессор помотал головой. - Знаете, я ужасно спешу. Вот мои координаты. В
ближайшее время созвонимся. Идет?
Разговаривая, они куда-то бессистемно двигались, пока не забрели в противоположное
крыло института, вымершее до утра.
- Ну, вот и договорились, - сказал Лыжин. - Слава богу, что нас никто не слышал.
Он огляделся и вздрогнул от неожиданности. В нескольких шагах от них ожесточенно
драила шваброй коридор знаменитая уборщица баба Даша.
Это была почти легендарная личность. Баба Даша не боялась никого и ничего, потому
что устроилась сюда по протекции самого директора. Дело в том, что НИИ биоксенологии
(самый, пожалуй, бесполезный из всех НИИ!) был создан в свое время ушлыми людьми
для распиливания бюджетных денег. И даже технички здесь получали больше, чем
кандидаты наук в учреждениях, не столь обласканных властью. Кого директор определил
на хлебное местечко — тетку, тещу или даже тещину сестру — об этом Лыжин мог только
гадать. Но твердо знал одно: лучше с этой малограмотной старухой не связываться.
- Я извиняюсь, Дарья Петровна, - сказал он, - мы тут с коллегой...
- Да чего уж там, - мрачно отозвалась баба Даша, налегая на швабру. - Не впервой... Я
ж понимаю: умным людям наговориться надо. А что порядок должен быть, это их не
касается...
Профессор и его необыкновенный собеседник обошли грозную уборщицу чуть ли не на
цыпочках и заспешили к выходу. А когда, оказавшись на улице, разошлись в разные
стороны, эта странная история получила новый поворот.
Едва Зильбадрумаахр свернул за угол, как к нему подошли два дюжих молодца и взяли
его под руки. Затем появился третий — невысокий мужчина в очках и с бородкой
клинышком.
- Ай-яй-яй, Зеленин, - укоризненно произнес он. - Третий побег за месяц! Нехорошо,
батенька, нехорошо. Вы же со своими идеями таких, извиняюсь, дровишек наломаете...
Вот подлечитесь — и продолжайте изобред... простите, изобретать. Мы же вам добра
желаем!
- Добра?! - вскипел пришелец и рванулся что есть сил, но санитары-костоломы знали
свое дело. Освободиться из их железных лап не смог бы, наверное, и сам Терминатор.
- Конечно, добра, батенька, а вы упираетесь. Ну зачем, скажите на милость, было
ссориться с главврачом? Он же ясно дал понять: щедрый везде устроится с комфортом,
даже в нашем заведении. А скупому и неблагодарному всюду плохо. Но вы почему-то не
вняли. Э, да что там говорить... Ведите его, ребята!
Но профессор этой сцены уже не видел. Он с уморительной для своего благообразного
облика прытью мчался по улице. «Только бы не опоздать, - стучало в голове. - Только бы
не опоздать!»
Лыжин взлетел на лестничную площадку, отпер дверь и ввалился в квартиру. Но
успокаиваться было рано: часы показывали без двух минут семь. Чертыхаясь, он сорвал с
себя одежду. Швырнул ее на пол и, ворвавшись в ванную комнату, тщательно
загерметизировал за собой дверь.
Ванная выглядела необычно. Это был абсолютно пустой куб, облицованный
фосфоресцирующим голубоватым пластиком. Только с потолка, подобно клубку удавов,
свисало сложное переплетение труб.
Ровно в девятнадцать ноль-ноль по московскому времени автоматический зонд
цивилизации Иу-Но послал на Землю импульс, который мгновенно восприняли все
двадцать пять заброшенных сюда агентов.
Трубы ожили и стали извергать разноцветные шипучие потоки. Смешиваясь, они
образовывали полупрозрачную золотистую жидкость.
Чин-Ка-Муф, в котором уже никто не смог бы признать недавнего докладчика,
блаженствовал. Он чувствовал, как его тело оплывает, стекает вниз, принимая привычную
амебовидную форму. В этом восхитительном состоянии ему предстояло пробыть до семи
утра. Да, что ни говори, а руководители разведки Иу-Но умели заботиться о своих
резидентах. Как приятно расслабиться после двенадцатичасового пребывания в грубой,
нелепой, просто отвратительной человеческой оболочке!
«Теперь можно поразмыслить, - думал Чин-Ка-Муф, медленно шевеля псевдоподиями.
- Какой урок я получил! Это ж надо — прослужить в разведке восемь полных циклов и не
суметь распознать инопланетянина! Позор! Полная утрата профессионализма! Да, если бы
этот тип сам ко мне не подошел... Хотя... Нет, лучше бы не подходил. Все равно я не
смогу о нем доложить. Иначе начнется такое...
- Как ты осмелился, - скажет высокородный Ман-Ро-Танг, - посягнуть на данные наших
многовековых наблюдений?! На планетах Ригеля нет даже примитивной плесени, не
говоря уже о разумной жизни. Запомни это, жертва неудачного деления! Но если желаешь
упорствовать, то слушай. Допустив, что пришелец прибыл именно оттуда, мы
собственными ложноножками похороним Управление разведки! Ведь нам придется
полностью изменить свою стратегию в отношении девятнадцатого звездного сектора и
присвоить ему статус «Зун». А это означает создание восьми новых отделов и тридцати
двух групп. Чудовищные затраты! А кадры? Где мы их возьмем?! Но это еще не все.
Проморгав существование целой цивилизации, мы подорвем доверие правительства к
нашему ведомству. И тогда — конец привилегиям, высоким зарплатам и прочим благам!
Этого ты добиваешься? Поразмысли, ничтожный, и признай, что никакой жизни вблизи
Ригеля нет, а пришелец тебе привиделся из-за слишком частого употребления пуолы!»
Когда Чин-Ка-Муфу грозили неприятности, у него, как правило, что-нибудь
приключалось с ложноножками. Вот и сейчас принялись страшно зудеть вторая, третья,
пятая и седьмая. Он машинально почесал их первой, четвертой, шестой и восьмой, после
чего продолжил размышления:
«Вариантов у меня всего ничего, а перечить начальству — наихудший.
- Что?! - заорет высокородный Ман-Ро-Танг, собрав в кружок и вытаращив на меня все
двенадцать глаз. - Возражать?! А знаешь ли ты, жалкое существо, сколько мне приходится
давать на псевдоподию мерзавцам из контрольной службы, чтобы они докладывали
наверх о наших успехах как надо? Не знаешь? Ну, так сейчас окажешься в моей оболочке!
За свою дерзость ты должен заплатить мне четыреста куагулей. Тогда я, может, еще
сменю гнев на милость. Иначе прощайся с должностью!»
Чин-Ка-Муф оттолкнулся псевдоподиями и воспарил в толще янтарной жидкости.
«В самом деле, - подумал он, - к чему подрывать устои? С работой я справляюсь не
хуже других, на хорошем счету, получаю приличное жалованье, а раз в два цикла — новое
звание. Чего еще надо, зачем соваться в дела чужого сектора? А докладывать
высокородному Ман-Ро-Тангу просто глупо — ему уже недолго осталось начальствовать.
Он так раздулся от своей ненасытной жадности, что через полцикла непременно
разделится пополам. И тогда я... В общем, так. Когда пришелец придет ко мне,
постараюсь устроить его на хорошую работу, где изобретать некогда — надо деньги
делать. Там он сразу забудет свои бредни, потому что все метания — от неустроенной
жизни!»
Решив так, Чин-Ка-Муф опустился на дно и спокойно заснул.
Баба Даша домыла пол и отправилась в свою каморку, где хранила ведра и тряпки.
Отодвинув орудия труда, она извлекла маленький поблескивающий аппарат с целым
набором загадочных штучек. Сухой старушечий палец коснулся одной из них. Затем
техслужащая заговорила, невообразимо быстро выпаливая очереди гортанных
отрывистых звуков. В переводе на русский язык ее донесение было таким:
«Я — Марги-89. Доклад номер 563. Сегодня зафиксирован контакт резидента планеты
Иу-Но с существом, назвавшимся жителем системы Ригеля. Воспроизвожу текст
разговора. Буду продолжать наблюдения. Конец связи».
Сообщение ушло в черноту космоса и было поймано промежуточным ретранслятором,
с него переправлено на основной, гигантский, медленно проплывающий где-то за орбитой
Плутона. Затем многократно усиленный гиперсигнал понесся к приемникам мрачной,
прижавшейся к тусклому красному карлику, планеты Фрог. Здесь его преобразовали,
зарегистрировали и направили в первичный накопитель. Спустя какое-то время
сообщение извлекли оттуда и дешифровали. Пройдя еще одну регистрацию, оно
поступило во вторичный накопитель. После этого было пропущено через множество
устройств, на входе которых заново регистрировалось и получало закодированный номер.
И, наконец, донесение Марги-89 навеки кануло в одну из ячеек Центрального хранилища
памяти — огромного комплекса сооружений, занимающего четверть планеты.
Так поступали согласно древним инструкциям, смысл которых никто уже давно не
пытался понять. Можно ли было обойти их и рассказать о том, как заурядный земной
НИИ превратился в перекресток цивилизаций? Безусловно — если рассчитать, от какого
из звеньев чудовищной бюрократической машины это зависит. А затем «подмазать» его,
да получше, чтобы шестеренки заржавевшего механизма закрутились весело и без
малейшего скрипа. Но рассчитать требовалось абсолютно точно. О, это было высокое
искусство, которым на дряхлеющей планете владели очень немногие! И уж тем более не
мог его постичь примитивный кибер-разведчик девятой категории сложности, каковым, в
сущности, являлась уборщица баба Даша...
Ирина Кадин
Страна молчаливых собак
Наш первый дом был одет в деревянную шапочку с высоким, остроконечным верхом.
Кончик шапочки выглядывал из буйных тропических зарослей, словно дом притаился в
засаде. Стены комнат обшиты деревянными досками. Нам показалось, что мы попали в
русскую баню, а не в номер таиландского отеля Пу Па. Температура и влажность
усиливали сходство. До нас в номер заселились ящерицы и комары. Я сказала им «кшш».
Ящерицы неохотно сползли с алых бантов, украшавших подушки, и переместились кудато под ванну. Комары заняли оборону и дрались до последней капли нашей крови.
Прохлопав себя по щекам всю ночь, мы запаковали уже разобранные было чемоданы,
сказали портье «кхоп кун каа» (спасибо) и поехали искать новое жильё.
Наш второй дом расположился не в «центре тропического сада», как Пу Па, а скромно
примостился на тихой улочке посёлка Ао Нанг, что в провинции Краби. Мы осторожно
ступили на мраморный пол, в котором отражалась новенькая, словно только с выставки
мебель, полюбовались картинами на стенах просторных спален, прикинули, сколько
человек может одновременно мыться под огромным душем, спросили «сколько» и
съёжились в ожидании цены. Вилла стоила на 3 доллара в день дороже, чем «банный
отель». Я поболтала ногой в голубой воде бассейна во дворе и поняла, что хочу провести
здесь года два-три. Но у нас было только шесть дней.
Хозяин виллы Роб жил в соседнем доме. Роб приехал в Краби из Лондона десять лет
назад – в отпуск на две недели. И остался навсегда. Роб владел сетью по бронированию
отелей, экскурсий, машин, слонов и всего, что поддаётся бронированию. Был он женат на
таиландке, а во дворе его дома очень вежливо дрались два смуглых, узкоглазых мальчика.
Комары на вилле тоже вели себя по-джентельменски: кусали, но не слишком. Мы
расплатились с Робом за виллу и машину. Машину мы собирались арендовать в другом
месте, подешевле, но отказать хозяину не решились. Я позвонила в Израиль: похвастаться
бассейном. «Как вы устроились с питанием?» – спросил папа. В какой бы стране мы не
находились, папа всегда первым делом спрашивает, как мы устроились с питанием:
всё не может забыть очереди в приморской столовой за обедом, из которого выползали
одуревшие мухи. С питанием в Таиланде было отлично. И мухи были. А может, не мухи, а
тараканы, или саранча, или кузнечики – в жареном виде их не различить. На уличных
лотках выстроены пирамиды из ярко-оранжевых крабов, в корытцах со льдом орнаментом
выложены устрашающие «тигровые» креветки, устрицы и ракушки. В детстве я на такие
ракушки ловила окуней. Мы купили то, что показалось наиболее съедобным – сэндвичи с
ветчиной между зелёными и розовыми кусками хлеба. Надо было спешить: первый день
уже раскрутился, а мы хотели успеть в Храм Тигриной Пещеры.
У входа на территорию Храма висели две таблички: «Центр медитации» и «Осторожно,
обезьяны воруют». В Храме, расположенном в большой пещере, никого не было. Только
на полу лежала собака и ела арбуз. Снаружи бродили туристы, монахи и обезьяны с
повадками уголовников. Обезьяны делали туристам угрожающие жесты, шипели, скакали
по статуе Будды и сталкивали друг друга в бассейн с ржавой водой, где пинались задними
лапами. Мокрые, оскаленные обезьяны со слипшейся шерстью ещё больше походили на
криминальных авторитетов. Монахи в оранжевых одеждах громко смеялись, мерялись
силой рук и тузили друг друга в бока. 1237 очень крутых ступенек вели на вершину скалы
с «мистическим отпечатком ступни Будды». Перед ступеньками мы спасовали и пошли
дальше, мимо келий монахов, по лесу. Идти было не просто: на тропинке, словно
вздувшиеся вены, выступили корни гигантских, расклешённых книзу деревьев. В глубине
леса стояли старые стиральные машины и сушились на верёвке оранжевые одежды.
«Мистический отпечаток» не давал мне покоя, и я уже собралась было вернуться и
одолеть эту тысячу ступенек, но как-то вдруг небо почернело, и вернуться пришлось в
машину. Дождь начался, когда мы выехали на скоростное шоссе.
Одного такого тропического ливня было бы достаточно, чтобы на полметра поднять
уровень воды в Кинерете. Стекла в машине сразу запотели. «Открой окно!» – закричал
муж. Я открыла. Уровень воды в нашей машине поднялся на несколько сантиметров.
«Закрой окно! – закричал муж. – Переведи обдув на ветровое стекло!» «Ветрового стекла»
не было. Тойота, все кнопки знакомы, а на панели кондиционера только два положения:
«голова» и «ноги». «Ищи лучше, т-т-твою... систему! – муж даже охрип от страха. – Не
видно же ни...» Я поискала лучше. «Моя система» всё равно включала только «голову» и
«ноги». До дома мы всё-таки добрались. Муж вёл машину, а я, зависнув между сиденьем и
потолком, протирала стекло футболкой. Позже Роб объяснил, что все машины,
экспортируемые в Таиланд, модифицированы, без возможности обдува ветрового стекла.
Чем-то этот обдув тайцам помешал.
Машин в Краби немного. Дороги заполнены, в основном, мотоциклами и «тук-туками»
– трёхколёсными мотороллерами с люлькой. Утром на тук-туках подвозят к пляжам
«фарангов», как тайцы называют бледнолицых чужеземцев. Днём, в чёрных
мусульманских платках и коричневых балахонах, на мотороллерах гоняют мамаши, забив
люльки детьми и покупками. Позже на тук-туки опять пересаживают туристов: доставить
на принарядившуюся к вечеру набережную покупателей сувениров и экскурсий.
На одного экскурсанта в Ао Нанге приходится несколько экскурсионных бюро. Офисы,
киоски и просто стойки завалены проспектами: «…девственные острова, кристальные
ручьи, обезьянье-крокодило-слоновьи шоу...»
В змеином шоу мы уже успели разочароваться: на арену вытряхнули несколько кобр:
вялых, словно только отошедших от общего наркоза. Кобры неохотно приподнявшись,
раздули капюшоны, но тут же рухнули на землю досыпать, не обращая внимания на
укротителя, что с гиканьем носился по арене на корточках, как солист ансамбля,
исполняющего гопак. Единственное, кого могло такое шоу заинтересовать, это Общество
Защиты Животных, когда змеям обмотали верхнюю челюсть клейкой лентой, чтобы
продемонстрировать зрителям «ядозубный аппарат».
Слоновье шоу было рядом. На набережной, под звуки танго из соседнего ресторана,
танцевал слон, останавливаясь только, чтобы взять хоботом 20 бат за фотосессию. Через
час слона сменяла игуана. Зелёная игуана в футляре, обтянутом чёрным бархатом,
смотрелась, словно дорогое ювелирное украшение, но желающих с ней
сфотографироваться не было, сколько бы владелец ящерицы не поправлял ей хвост, чтобы
лежал эффектнее. Потом уносили и игуану, а её место занимала обезьянка: чёрная, с
белыми кругами вокруг глаз, отчего она казалась заплаканной. Фотографируясь,
обезьянка трогательно- доверчиво прижималась к «клиенту», обнимая его за шею – и к
ней выстроилась очередь. Лаской мы все можем добиться большего, чем красотой…
«Давай купим десять штук», – сказал муж, углядев на витрине магазина «Всё для
плавания» герметичные, непромокаемые пакеты под мобильный телефон. Я купила два.
«Where are you from? – спросила продавщица, помогая мне разобраться с монетами. То ли
тайцы вели статистику приезжих, то ли это была основная английская фраза, которую они
выучили в школе, но каждый второй «крабовец» интересовался, откуда мы родом... Ещё
перед отъездом муж предупредил: «Аль-Каида объявила, что собирается нас похитить. Не
говори, что мы из Израиля». «Но я не хочу быть из России», – запротестовала я.
– Тогда отвечай «из Киева».
«Из Киева» тайцам было непонятно. Утомившись за день объяснять, где находится
Украина, мы решали, что «сегодня нас уже не похитят» и к вечеру «переезжали» в
Израиль.
Я только собралась прошептать продавщице «From Israel», как: «Тшаа-лом! Ма шлом!
Ха! – закричал маленький щуплый таец и потащил мужа к плакату, на котором был
нарисован европеец в мешковатом пиджаке. – Закажи у нас костюм. Первый класс!
Недорого. Будешь носить в Тель-Авиве». – «Как...» – изумлённо начал
муж. «У тебя на лбу написано: ты русский из Израиля».
Я посмотрела на лоб мужа. Обычный лоб, переходящий в лысину. Наполовину
загорелый, наполовину – там, где кепка – белый.
Мы остановились возле стойки с проспектами. Я ткнула пальцем в фотографию: «На
острове Ко Пи Пи снимали “Пляж” с Леонардо ДиКаприо! Завтра мы туда поплывём. Я
уже заказала экскурсию у Роба...» Экскурсия у Роба стоила в два раза дороже, чем в
других бюро. Вечером я осторожно спросила хозяина, нет ли ошибки. «Качество, – сказал
Роб, – уникальный маршрут. Профессиональный экипаж. Вы бы не доверили свою судьбу
кому попало?» Мы бы не доверили.
Профессиональный экипаж состоял из двух подростков и сурового капитанаэкскурсовода в глубокой панаме и шпионских тёмных очках. Капитан собственноручно,
словно орден, прицепил нам на футболки наклейки с картинкой персика. Рядом с нашим
моторным катером в берег уткнулись ещё два десятка. Катера принадлежали разным
туристическим компаниям, но выглядели абсолютно одинаково, отличаясь лишь
нарисованными на борту фруктами. Между катерами вклинились моторные лодкидлиннохвостки, украшенные, словно свадебные машины, лентами и цветами. На корме у
длиннохвосток установлены огромные моторы странной конструкции. Муж заволновался
и сказал, что эти моторы сняты с Тойоты. Мы томились на набережной, пока туристов не
рассортировали по катерам и лодкам, и наш катер, наконец, вышел в море. За нами
отчалили «ананас», «банан» и какой-то непонятный фрукт.
С моря берег Ао Нанга выглядел ещё красивее. Жёлтое полотно песка, расшитое
зелёными пальмами. И … развевающийся на ветру плакат: «Fuck Israel». Я подумала об
уже успевшем нас покорить дружелюбии тайцев... Наверное, это вывесили приезжие.
Может, даже члены Аль-Каиды...
Суровый капитан-экскурсовод, оказавшийся приветливой капитаншей, протянула нам
бутылки с минеральной водой и спросила: «Where are you from?» Я посмотрела на плакат
и ответила: «From Israel». «Ша! Лом!» – обрадовалась капитан. Конечно, этот плакат
вывесил кто-то из приезжих!
Море, перетекающее в небо и прозрачное, как воздух, тоже было дружелюбным. Всё
застыло, только мерно дышали стройные, с зелёными макушками и щербинками на
каменной коже, острова. Или это вода колыхалась у их берегов… Я до учащённого пульса
влюбилась в Андаманское море, испытывая при этом чувство вины перед родным,
Средиземным, которое со своим неспокойным еврейским характером почти никогда не
бывает гладким. Так муж, продолжая любить жену, теряет голову от прекрасной
незнакомки.
Наш катер заплыл в бухту. Капитан достала рупор и объявила: «Майя-бич! Здесь
снимали фильм “Пляж” с Леонардо ДиКаприо». «... пляж...» – донеслось с «банана».
«ДиКаприо...» – подхватил «ананас». «... снимали, снимали...» – прокричали с
«неизвестного фрукта». Туристов отпустили на берег, выделив на купание 40 минут. Я
вместе со всеми помчалась к воде. И врезалась в мужчину с наклейкой «кокос» на
соломенной шляпе. Но мужчина не рассердился, даже поведал, что здесь ходил Леонардо
ДиКаприо. А может, мне показалось, и не было никакого плаката…
Фруктовая флотилия плыла от залива к заливу. Иногда туристов высаживали на берег,
иногда вываливали в море, надев спасательные жилеты на тех, кто не умел плавать, чтобы
никто не упустил свою порцию рыб и кораллов. В полдень пассажиров всех катеров
накормили рисом с креветками, и снова: заливы, бухты. Прозрачно-зелёная вода и рыбыкардиналы в красно-чёрных, колыхающихся мантиях… голубая вода, полосатые жёлтозелёные рыбы и аквалангист в плавках с подсолнухами… рыбы-Пушкины с выпученными
глазами и кудрявым наростом на голове... В последней высадке мы не участвовали.
Остались смотреть, как капитан, вымыв нож минеральной водой – местная сырая вода
опасна для желудка фаранга – чистила ананасы, зажав их между ступнями ног.
С Бамбукового острова наш «персик» отплыл последним. В середине пути опять как-то
вдруг почернело и загремело. Поднялся ветер, и катер подпрыгивал на волнах всё выше и
выше. Недоеденные ананасы от ударов разлетелись по полу. Какая-то железка противно
скрежетала. Берег и острова скрылись за дождевым занавесом. Капитан раздала
спасательные жилеты. Муж обмотал меня и видеокамеру полиэтиленовой плёнкой:
открытый катер заливала вода. Рулевой бросил управление и стал орать на капитана. Мне
даже показалось, что я слышу что-то вроде: «Т-т-твою систему, не видно же ни...» Все
мужчины в панике одинаково кричат на женщин. Но долго паниковать не пришлось.
Ливень утих, просветлело, и рулевой довёл нас до Ао Нанга.
«Больше никаких морей», – сказал вечером муж. «Не волнуйтесь, – успокоил Роб, – я
забронировал вам на завтра слона». По моим сведениям, слон должен был стоить около
800 бат. «Тысяча семьсот, – поправил Роб, – Качество. Уникальный маршрут. Настоящие
слоны в настоящих джунглях. Вас же не заинтересует кататься по кругу на туристическом
слоне?
Настоящий слон был серый, с розовыми, в крупных веснушках, ушами, по форме
похожими на карту острова. «Это леди, – сказал погонщик, – Её зовут Лу Ат. Муж
устроился на Лу Ат на скамеечке, меня посадили впереди, ближе к шее. Ногам в коротких
шортах было колко, но зато я чувствовала каждый шаг слонихи, и даже боль от ударов
палки с острым металлическим наконечником, которые иногда доставались леди от
погонщика. Лу привела нас к небольшой площадке, окружённой посаженными деревьями.
«Ва!» – закричал погонщик, и Лу Ат захватила хоботом ветку. «Ва», – слониха, с
ловкостью домашней хозяйки, одним движением хобота счистила с ветки все листья и
сунула их себе в рот. Погонщик подождал, пока Лу Ат прожуёт: «Кум! Кум! Ва! Ва!» Мы
перешли к другому дереву... На двенадцатом дереве катание было окончено. Погонщик
помог нам спуститься – и подвёл к лотку с бананами. «Ну, – возмутилась я, – 40 бат за
одну связку! В Ао Нанге по 10. И потом, они маленькие и зелёные…» Оказалось, что
бананы – для Лу Ат. Тайцы давно поняли, как надоели фарангам таблички «Не кормить» в
европейских зоопарках. Туристы, не торгуясь, выкладывают баты, чтобы жирафы и рыбы,
обезьяны, черепахи, крокодилы – все представители местной фауны выхватывали,
слизывали, сглатывали, склёвывали – главное, прямо с рук. Только кормить акул в
Океанариуме посетителям не доверили, это делают водолазы дважды в день, хотя акулам
положено питаться раз в три дня. Но публика требует зрелищ, и хищникам приходится
заедать рыбу гастроэнтерологическими препаратами, дабы не расстроить желудок.
Мы тоже купили две связки бананов для Лу Ат. Никогда и никого я не кормила с таким
удовольствием! Лу, улыбаясь, протягивала хобот, раздувая розовые ноздри, захватывала
банан, благодарно жевала и не пыхтела, что недожарено, переварено, превратилось в
студень и вообще, так не готовят.
Экскурсии Роба опустошили наш кошелёк. А впереди ещё 4 дня в Бангкоке… «Не
волнуйтесь, – сказал Роб, – в Бангкоке и так все большие магазины закрыты. Протест. На
завтра я вам забронировал...» – «И дворцы?» – Я похолодела: неужели моя, тщательно
разработанная культурная программа по осмотру города полетит к чертям из-за какой-то
одной революции! «Дворцы – нет, – успокоил Боб. – Тайцы никогда не протестуют возле
священных мест. Завтра на каяках по мангровому лесу, уникальный маршрут,
сталактитовые пещеры с доисторическими рисунками…» Я тоже решилась на протест:
«Спасибо, мы это… последний день… завтра пляж…» Утром последнего дня, чувствуя
себя виноватыми, мы поехали в сторону моря, но на ближайшем перекрёстке
развернулись. Я раскрыла карту: до Национального парка Than Bokkharanee с пещерой
Lod Cave, где катали на каяках, добраться просто – со скоростного шоссе свернуть налево,
ещё десять минутой по прямой – и мы у цели. По шоссе муж ехал спокойно, а на местной
дороге занервничал: «Узнай, как проехать». Я показала на кокосовые плантации,
окаймлённые полуразваленными сараями: «У кого я спрошу? Да вот же указатель – Lod
Cave. Езжай прямо…» Муж ткнул на карте в провинцию Лаоса: «А тут нарисовано
направо! Кто верит указателям? Может, их Аль-Каида переставила! Иди, пусть тебе
покажут по карте…» Вдоль дороги бабушки в мусульманских платках хлопотали у
огромных чёрных плит. Стараясь не обращать внимание на агрессивный запах блинчиков
с бананами, я протянула им карту. Бабушки испуганно посмотрели на карту, потом
позвали других бабушек, а те – своих мужей и внуков. Мужья были беззубы, внуки –
чумазы, но все говорили очень дружелюбно. Жаль, что не по-английски. В конце концов
я, сложив руки перед грудью, склонилась перед собранием в поклоне «вай» и вернулась к
машине: «Сказали, надо ехать прямо».
– Не может быть, чтобы прямо.
– Тогда спроси сам.
Муж ушёл и вернулся через пять минут, дожёвывая блинчик. Мы поехали прямо, но
вскоре супруг опять остановил машину: «Пойду разберусь»… После четвёртого блина
муж объявил, что достиг нирваны, и с указателями не спорил.
У въезда в парк был установлен душ. Под душем стояли две девушки с раскрытыми
зонтиками и продавали билеты. Прокат каяка с проводником стоил меньше четверти
робовского слона. «Where are you from? – спросил проводник, полный парень в яркокрасной футболке. Я, взглянув на часы, нехотя ответила: «From Kiev». И в свою очередь
спросила, как он относится к Протесту. «И чего протестуют, – вздохнул проводник,
загребая веслом, –работать надо, а не протестовать». – «Вот это правильно, работать надо,
– обрадовался муж, сам хронический трудоголик, – сразу видно, товарищ политически
грамотный. Простому народу не нужны революции. Спроси, как он относится к Ирану».
Иран проводник тоже не одобрял: «И что они с Ираком не поделили, воюют между собой,
воюют...» Больше мы ничего политического не обсуждали, потому что начались каналы –
местами лениво-широкие, местами узкие, с трудом продирающиеся сквозь заросли
мангрового леса. Мы проплывали сквозные гроты, пригнув голову, чтобы не задеть
сталактиты. Гигантские каменные сосульки свисали с потолка в таком количестве, будто
пещеры вот-вот расплавятся от жары. Наскальные доисторические рисунки – рыба и
полосатое существо с усиками – выглядели свежими, словно их недавно нарисовали. Гдето я эти рисунки уже видела… И только по дороге домой вспомнила, где. На стене
Робовской виллы.
Прощаясь, Роб сказал: «Если не понравится квартира в Бангкоке, позвоните – я вам
закажу прекрасный отель...»
Квартира с видом на реку Чао Прайа из 36-го этажа роскошного здания не могла не
понравиться. Вилла Роба мгновенно стёрлась из в нашей памяти. Свет в квартире
зажигался от хлопка, кожаные кресла сделаны с большой любовью к человеческому заду,
а кухонная плита, наверное, была занесена сюда пришельцами из космоса. Владелец
апартаментов Джонатан жил на том же этаже. Шесть лет назад Джонатан приехал в
Бангкок в отпуск из Оксфорда, женился на местной девушке по имени Даймонд и остался
здесь навсегда. Услышав историю Джонатана, муж стал внимательно присматриваться к
таиландским женщинам, из-за которых народ меняет комфортную Европу на паркие
тропики.
Не просто было выйти из кондиционированной квартиры, но мы всё-таки спустились
со своего 36 этажа – и нырнули в Бангкок. Слева от нашего дом был парк, в парке люди
занимались тай чи. Справа тянулись трущобы –одноэтажные, покосившиеся, почти без
окон. Мы пошли в сторону трущоб, к причалу. На причале старики играли в самодельные
шашки, передвигая по разлинованной доске крышечки от пивных бутылок. Возле миски с
едой спала собака, рядом бродили куры. Женщина за стойкой продавала билеты и пакеты
с хлебными корками. Билеты были на речной трамвайчик. Хлеб предназначался чаопрайским рыбам.
Многокиллограмовые рыбины – мечта хозяйки, готовящей гефилте-фиш – гонялись за
каждой коркой, словно регбисты за мячом, толкались, устраивали свалку, вытесняя
конкурентов из воды. Вытесненные удивлённо крутили в воздухе сальто и плюхались на
спины соперников. Когда хлеб закончился, серые брёвна уплыли дремать в мутных,
жёлтых водах реки. Мы устроились на корме кораблика, но вскоре пересели: места на
корме предназначены для буддистских монахов. Я обратилась сразу ко всем пассажирам:
«Какой номер остановки “Королевский Дворец”?» – «Пять», – ответила симпатичная
девушка, не вынимая из ушей крошечные наушники от плейера. «Шесть», – поправил
девушку парень, тоже в наушниках. И оба добавили: «Только не верьте тому, кто скажет,
что дворцы закрыты». Но мы уже и так были знакомы с этим рецептом тайской
туристической кухни: перехватить фаранга на пути к достопримечательности, сообщить,
что Дворец открывается только после 15:00, затащить на лодку-длиннохвостку для
прогулки по каналам, или на тук-тук – к местным храмам. По пути фаранга запускали в
торговые точки: за туриста, пробывшего в магазине не менее семи минут, давали талоны
на бензин. Уставшую и разомлевшую от жары жертву возвращали на исходную позицию
ровно в 15:00, как раз когда Королевский Дворец закрывался для осмотра посетителей.
Мой босс ещё 15 лет назад попался на такой «развод».
За 15 лет ничего нового не придумали. Между деревьями уже просматривались
золотые шпили и белые рога красных с зелёным пагод, когда на нас, словно рыбы на хлеб,
напала стая местных Остапов: «Мадам, мадам! Дворец ещё закрыт. Мадам, тур по
каналам…» Их отогнал человек в форме: «Это не правда! Дворец открыт с 8 утра!»
Спаситель отконвоировал нас подальше от нападавших и продолжил: «Но сейчас туда
нельзя. Протест!» На секунду мы заколебались – человек в форме говорил очень
убедительно: «Протест, мадам, Протест! Закончится через 3 часа, а пока вы можете
осмотреть…» И уже нам вдогонку: «Where are you from?»
Королевский Дворец и расположенные рядом монастыри Ват По и Ват Пра Кео были
похожи на витрины ювелирных магазинов. Со ступенек сползали золотые пятиголовые
змеи, золотые демоны в остроносых тапочках дежурили у входов... золотые «киннарис»:
женщины-птицы и женщины-львицы, золотые «кинноны»: мужчины-львы, золотые
священные птицы-гаруды в образе кривоногих и носатых мужиков с крыльями… Всё, что
было сделано не из золота, было покрыто золотом, в крайнем случае – усыпано стеклом,
имитирующим рубины, гранаты, алмазы… Солнце окутало наши лица горячим
компрессом, глаза слезились от блеска. «Здравствуйте, товарищи Будды», – закричал муж,
и я испугалась, не начались ли у него, как у Сухова в пустыне, галлюцинации от жары. Но
в галерее действительно сидели рядком, улыбаясь чему-то своему, сразу десяток Будд.
Мы хаотично бродили по монастырю, иногда примыкая к группам людей, семенящих за
экскурсоводом:
– … полное название Бангкока состоит из 167 букв и переводится как «город ангелов,
великий город, город –вечное сокровище, неприступный город Бога Индры...
– … если Вы в храме сели на пол, следите, чтобы носки Ваших ног не оказались
направленными на изображение Будды…
– … нет, это не картина инквизиции, это скульптурное изображение древнего
массажа...
– … обязательно обратите внимание на ступни Лежащего Будды с выгравированными
перламутровыми символами – чакрами, символизирующими 108 физических
перевоплощений…
– … король Кабилла Бхрон приказал обезглавить себя. Однако сверхъестественная
сущность короля могла бы принести ужасные беды людям. Если бы отрубленную голову
оставили на земле, то вспыхнул бы вселенский пожар. Если бы её кинули в небо, навсегда
прекратились бы дожди… Если бы бросили в пучину моря...
Что сделали с головой короля, мы так и не узнали, потому что группа куда-то нырнула,
а мы зашли в храм Лежащего Будды, осмотрели 45-метровую статую, уделяя внимание
ступням и табличке «Руками не трогать». Я прошла вдоль стены, бросая по монете в
каждый из ста восьми горшочков желания: «...здоровья… сын пусть будет счастлив…
мира моей стране…» Какая разница, где и как молиться. Главное попросить, чтобы всё
было хорошо.
Почему-то из всего великолепия запомнилось лишь отделение лягушат, выстроившееся
на кромке бассейна, как на плацу, напротив охраняющих дворец солдат в зелёной форме и
касках. У выхода какой-то человек потребовал билеты. Мы долго рылись в карманах и
сумках, но предъявили. Человек проверил билеты и протянул нам карту города: «По этим
билетам вам полагается бесплатное посещение ещё трёх монастырей: здесь, здесь и здесь.
Могу отвезти». Все три обведенных на карте кружочками «вата» находились возле
ювелирной фабрики. Я посмотрела на билеты и заголосила: «Саша, мы забыыыли!
возвращаемся!!!» – «Кошелёк или камера?» – муж уже смирился с тем, что я постоянно
что-то теряю. «Мы забыли посмотреть Изумрудного Будду!» – «Потом», – муж
облегчённо вздохнул, – в следующий раз». – «Когда в следующий раз! Я уже год хочу его
посмотреть! Это же самое главное!! Я! В Таиланд! Только из-за него! Возвращаемся!!!»
«Подожди, – муж пролистал фотографии в окошке камеры, – это он? Ты же сама его
снимала!» Снимок был расплывчатый, но можно было разглядеть небольшую зелёную
фигурку на высоком постаменте.
Туристы редко пользуются бангкокскими каналами, чтобы попасть из исторического
центра в «шопинговый». Может, их отпугивает сточный запах, или то, что по каналам
ходит не комфортный кораблик, а длинные, плотно набитые людьми лодки «джонки».
Борта лодок затянуты синей клеёнкой, которую поднимают пассажиры, чтобы не
забрызгаться грязной водой. Контролёры одеты в шлемы и, словно каскадёры,
передвигаются по краю лодки, цепляясь за верёвки. Трапа нет, и в лодку надо запрыгивать
с причала. Мы прыгнули: что там запах, когда есть замена томящимся в пробках такси и
тук-тукам.
Лодка-трамвайчик плыла мимо полуразвалившихся домов на сваях. У некоторых
построек вместо стены – щит от рекламного плаката. Но спутниковые тарелки были почти
у всех. И позолоченные, украшенные цветами «санпрапум» – крошечные домики для
духов-покровителей – тоже у всех. Дважды в день духу ставят еду, питьё и, не внимая
предупреждениям минздрава, сигареты. Когда трущобы стали перемежаться роскошными
небоскрёбами, мы поняли, что приплыли в центр города.
Театр начинается с вешалки. 88-этажный Байок Скай отель начинался с рынка
Пратунам. Прямо от прилавков с дешёвыми футболками и фальшивыми трусами
«Кельвин Кляйн» вела лестница ко входу в одно из самых высоких зданий мира. По
ступенькам лестницы лихо скакал тощий петух. У входа возле миски с едой спала собака.
Мы перешагнули через собаку и вошли в холл: роскошный, но похожий на базар из-за
толпящихся перед лифтами людей. Байок Скай – 4-х звёздочный отель, только светят эти
звёзды тем, кто раскошелился на номера «небесной» и «космической» зон. Постояльцы
нижних этажей класса «стандарт» жалуются на клопов и тараканов. После 74 этажа идут
бары, рестораны и вращающаяся со скрипом смотровая площадка.
Город ощетинился небоскрёбами... Смог и лучи заходящего солнца окрасили Банкок в
серый с розовым, лишь центральный проспект был красным, словно весь закат пролился
на одну улицу. И оттуда доносилось: «Кум! Кум! Ва! Ва!» Мы решили осмотреть
революцию в другой раз, спустились и остановили такси.
«Простому народу не нужны революции», – сказал в такси муж. Я спросила у водителя:
«Протест – гуд?» «Йесс!!! Ййесс!!!» – водитель такси кричал «йес», пока не охрип. Потом
достал из бардачка красный платок, повязал на голову. Ну вот, сейчас он бросит машину и
уйдёт протестовать. Но революционер никуда не ушёл, только от возбуждения чуть не
сбил тук-тук. На шее водителя тук-тука, словно пионерский галстук, развевалась красная
косынка.
Забегавшись по храмам и рынкам, мы вспомнили о Протесте только когда случайно
вышли к площади с огромным, колыхающимся на ветру красным шатром. Под шатром на
пластиковых стульях, подстилках, газетах или просто земле сидели люди. Кто в красных
футболках, кто в красных кепках, кто просто держал в руке красную розу. Рядом с кем-то
стояла корзинка с едой, как на пикнике. Полиция следила за порядком, который никто не
нарушал. Единственной воинственной деталью был висящий на установленной сцене
плакат: голуби мира клюют премьер-министра. Единственным оружием – четыре
телекамеры, нацеленные на стоящую под плакатом хрупкую девушку. Девушка душевно
пела что-то очень нежное. Потом хрупкую девушку сменил парень. Песня, которую он
исполнял, вполне могла занять достойное место в хит-парадах. Мужчины, женщины,
толстые старухи, их внуки
вскочили с пластиковых стульев и газет, размахивая красными трещотками в форме
сердца. Возможно, бразильцы бы станцевали более темпераментно, но мне понравилось.
А муж обиделся: «Разве это революция? Это дискотека!» – «А какую революцию ты
ожидал увидеть в Таиланде? У них даже собаки миролюбивые. Ты здесь хоть раз за десять
дней слышал лай? Рычание? Просто тявканье?» – «Ну тогда ладно, пускай, – согласился
муж и даже сам вложил несколько па в революционный процесс.
На следующий день муж сказал: «Давай сегодня опять пойдём, где поют. Как там...
Янь-кунь-тай та-та-ди-та-та...» – «А Чатучак? Он же на окраине, пока туда, пока обратно.
А вечером мы улетаем. Сегодня уже 11 апреля, забыл? Или революция, или кожаные
ремни».
Поколебавшись, муж выбрал ремни
«Туда» мы добрались очень быстро. На Sky Train – метро, проложенном над городом.
Стёкла всех вагонов «Небесного поезда», кроме первого и последнего, были заклеены
рекламой. Мы сели в первый вагон. Сидишь, смотришь на город с верхотуры. Хорошо!
Воскресный рынок Чатучак разлился на многие километры. Толпа внесла нас в жаркий
лабиринт из прилавков с поношенной одеждой, утварью, антиквариатом, Буддами в
целлофане, щенками, сбившимися в клетке в один меховой комок, котятами, уложенными
в продуктовую корзину, поросятами, петухами, взъерошенными под вентиляторами...
Растерзанные и потные, но – обладатели десятка кожаных ремней и пяти деревянных
черепах – мы в конце концов вынырнули и побежали к метро: может, ещё успеем к
финалу революции.
Какой-то водитель тук-тука попытался нас остановить: «Мадам, мадам, «Sky Train»
закрыт. Протест». – «Видал? – я рассерженно обратилась к мужу. – Эти тук-туки –– позор
тайской нации. Размечтался, что мы поверим и будем добираться домой на его
колымаге...» До дома мы добрались на такси. Небесный поезд был закрыт. Сказали:
«Протест».
В такси муж щёлкнул пальцами, замурлыкал «та-та-ди-та-та» и прокричал водителю:
«Протест! Зэ тов? Зэ беседер, Протест?» Водитель ничего не ответил, только сделал
громче радио. Из динамиков доносилось знакомое: «Кум! Кум! Ва!» Мы вышли возле
пирса и в последний раз купили билеты на кораблик. Старики на пирсе уже не играли в
шашки. И игроки, и женщина, продающая билеты, и пассажиры, ожидающие рейса – все
сгрудились вокруг приёмника, из которого неслось не «Ва! Ва!», а какой-то грохот…
Как можно соскучиться по громыхающему, пропитанному запахом пота и бензина,
городу? Скучать по Бангкоку я начала ещё в аэропорту Суварнабхуми. И лишь только мы
затащили чемоданы в нашу израильскую квартиру, подошла к компьютеру, набрала в
поисковике «Бангкок. Последние новости»... «Ну что? – закричал муж, любуясь перед
зеркалом новым кожаным поясом. – Поют?» На экране высветилось: «11 Апреля 2010
года. В Бангкоке столкновения полиции и солдат со сторонниками оппозиции переросли в
кровавую бойню. В результате перестрелки не менее 18 человек погибли, около 800
получили ранения. Участники многодневных акций протеста требуют смены власти в
стране…»
Я дотронулась до медальона «маген давид», желая мира стране, которая за десять дней
стала немножко моей. Какая разница, где и как молиться. Главное, попросить, чтобы всё
было хорошо.
Юлиана Лебединская
Они исполняются!
Дзын-н-н-ь!
- В вашем распределителе новый мужчина!
Алиска радостно бросилась к крохотному мониторчику. Та-а-ак, брюнет, 30 лет,
холост, детей нет, ага, неплохо, что там еще? Работает дизайнером-оформителем,
проблемы с... что-о-о? Зачем мне импотент???
- Железяка неразумная! Ты что, издеваться? Ах ты ж!
- По всем вопросам обращайтесь к личному куратору! Адрес куратора можете
посмотреть в моем карманчике! - проскрипел распределитель и испуганно погасил
мониторчик. Из карманчика - небольшой узкой щелки под монитором - выскользнула
фотография деревянного домика с зеленой пальмой на подоконнике - типичный
кураторский офис. И знакомый адрес на двери.
Алиска топнула ножкой. Пнула (правда, осторожно) уснувший распределитель. Затем
села на пол и расплакалась. Ну что за елки-прошлогодние? Сначала 60-летнего деда
подсунуть пытались (при том, что ей, Алиске, всего 26!), до этого двоих женатых сватали
(интересно, у жен согласия спросили?). А еще был местный бомж и два парнишки из
сельской глубинки (а она, между прочим, очень даже не из глубинки и поговорить на
культурные темы любит, а не только про то, как "всей общагой самогонку пили").
Что мне теперь, в девках из-за них оставаться?!
Нет уж!
Девушка решительно смахнула слезинки с ресниц, вспушила блондинистые волосы и,
сунув железяку неразумную под мышку, выбежала из дома.
- Вот! Он поломался! - Алиска театральным жестом выложила распределитель на стол
полусонного куратора.
- Верьте ей! - пробурчал распределитель, включая мониторчик и запуская поочередно
все программы.
Куратор молча пожал плечами и вопросительно посмотрел на Алису.
- Вот! Смотрите! Он говорит, что мне надо замуж за это, - дамский пальчик
возмущенно ткнулся в монитор, - за это, и вот за ЭТО!
- И что? - куратор - молодой человек с аномально равнодушным лицом демонстративно зевнул.
- Как это "что"? У меня два высших образования! А я должна за селюка замуж идти?
Или со стариком уживаться? Или... или... - девушка замолчала, готовясь снова
расплакаться. Покосилась на куратора, - тот и не думал ее утешать. Она всхлипнула.
- Ну-у-у, вы ж понимаете, - все также равнодушно протянул куратор, - мужчин мало,
выбор невелик, радуйтесь, что хоть кого-то распределяют.
- Так значит, да? - неожиданно для себя Алиска разозлилась, а плакать почему-то
перехотелось. - А почему тогда Лизка за олигарха замуж вышла? Алена тоже, вон, хорошо
устроилась - живет в домике у моря с цветоводом-любителем, как всегда и мечтала. А я?
Куратор пожал плечами. Забубнил скучным голосом.
- Мужчины распределяются в зависимости от ваших привычек, вкусов, желаний,
жизненных приоритетов, некоторых поступков... В общем, от вашей личности во всех ее
проявлениях.
- Чушь! Лизка даже не помогала никому никогда! А ей... Несправедливо!
- О справедливости никто не говорит! Речь идет о соответствии.
Алиска задумалась.
- Значит, я соответствую вот этим?
Куратор снова пожал плечами.
- Говорите, помогать любите?
- Так... Что ж... Та ну вас всех! - и громко хлопнула дверью на прощанье.
Распределитель, мигнув экранчиком, уныло поковылял следом.
Дзынь!
- Иди ты!
Дзынь! Дзынь! Дзынь!
- Замолкни!
Дзыыыыынь!
`- Погасни, чтоб тебя!
Мониторчик обиженно потух.
- Не хочу даже видеть, кто там! Опять бомж, какой-нибудь. А мне одного хватило. Хм,
а что? Возьму и выйду за бомжа. Отогрею, откормлю, отмою... На приличную работу
устрою. Да он мне до конца жизни благодарен будет! На руках таскать станет! И зачем те
олигархи нужны?
Алиска выбежала во двор, заглянула в подвал, сморщилась, заглянула еще раз.
- Здравствуйте, - э-э-э, как там жениха у нас величают? Юрий... ага. - Привет, Юра! У
меня тут это... - она протянула распределительную анкету.
- Че, еще одна невеста? Ладно, давай бегом рассказывай, что там у тебя, а то тут ко мне
уже сватались вчера.
- Как "что у меня"? Кто сватался?
- А ты че думала, одна ты такая королевна? Замуж хочешь? За мужиками очередь
нынче стоит! Та другая сегодня приходила... Она борщ варит. И любит песню ту же, что и
я, - бомж мечтательно посмотрел куда-то за пределы подвальной стены, резко
встрепенулся. - А ты любишь? А? Вот послушай!
Из-под прогнившего тряпья вдруг материализовалась потертая гитара. Бомж взял
аккорд, затянул что-то смутно-знакомое.
Алиске стало очень грустно.
Да, она любила эту песню. Наверняка любила.
Но... Не в песне дело. А в чем тогда? Размышляя, она не заметила, что уже вышла из
подвала и бредет по улице. Бомж, увлеченный песней, даже не подумал ее задержать.
Вот тебе и откормлю, отогрею!
А ведь мечтала же о романтической натуре. Домечталась!
Если уж этот так себя ведет, чего тогда от других ждать?
- Заберите!
- Что? - куратор, сегодня не сонный, но по-прежнему равнодушный, уставился на тихо
тренькающий распределитель.
- Заберите это! Не хочу замуж! Не хочу даже читать, что он мне подсовывает!
- Не-е-е, так нельзя, - флегматично протянул куратор, - к каждой женщине с рождения
прикрепляется распределитель мужчин. И он должен быть с ней всегда!
- Но я не хочу! Так не должно быть! Я хочу, чтобы встретились - р-р-раз! - и молния
между нами! И... И голова кругом! А это... это просто железяка!
- "Молнии между нами" бывают только в сказках бабушкиных, - в вечно скучающем
голосе проскользнули нотки насмешки. - А современные люди знают, что нет никаких
молний. Есть только распределители. Возьмите свой, пожалуйста...
- Ска-а-азки ба-а-абушкины! - передразнила Алиска. - Что ж ты сам до сих пор не
женат? Неужели никуда не определили? При всем дефиците мужчин-то!
- Определяли, - куратор грустно вздохнул, уставившись в пол, все равнодушие вдруг
куда-то улетучилось. - Видела б ты, этих невест! Я и сюда устроился по блату - кураторам
жениться не обязательно.
- Да? Тогда я тоже хочу быть куратором!
- А у тебя блат есть?
- Нету, кажется...
- Значит, ничего не получится... Бери свой распределитель и... Эй, ты чего?
Алиска отвернувшись, застыла у двери. Предательски подрагивали плечики. За окном в
обнимку с красивой дамой шел всклоченный мужчина с потертой гитарой в руках. Летнее
солнце трусливо пряталось за серо-пушистую тучу. Покинутый распределитель,
тренькнув, потерся об Алискину ногу. Алиска не шевелилась.
- Эй! Ты... из-за бомжа, что ли? Так он... Один он что ли на гитаре... Вот, возьми лучше
выпей!
- Я не из-за бомжа, - она робко взяла стакан, пригубила нечто пряно-пахнущее. - Я...
Быстро мрачнеющее небо взорвалось от яркого света озорницы молнии. Алиска,
вскрикнув от неожиданности, вцепилась в пиджак куратора. От ароматного напитка
закружилась голова. Молодой человек прижал испуганную девушку к себе. Алиска, уже
совсем не испуганная, обняла его за шею. Радостно улыбнулась, потерлась лицом о его
щетину.
"О чем я там мечтала? Чтоб молния и голова... и без распределителя..."
За спиной раздалось радостное: "Дзынь!!!"
Анна Райнова
Бессмертие отменить
Блестевшая полированной сталью дверь бокса с лёгким шелестом отъехала в сторону.
Энрика глянула на часы – был ровно полдень. Вот ведь как бывает, полдень и ни минутой
больше в самой середине обожаемого ею яркого тропического лета. Точка отсчёта её
новой жизни. Прежняя останется позади, она навсегда оставит её здесь, едва покинет
пределы медицинского центра. Осталось подписать документы на пятом этаже, где её
ждут в комиссии по правам смертных. Женщина затаила дыхание, у неё есть полчаса,
время еще раз обдумать давно принятое решение.
Что будет с Клайдом, когда он узнает?.. Сейчас не время размышлять об этом. Какнибудь потом, когда стрелки часов перестанут колебаться в безвременье между прошлым
и будущим, а в её удостоверении личности малозаметным красным ромбиком появится
пометка: «Бессмертие отменить». Ри постояла, отгоняя прочь непрошеные мысли, затем
решительно переступила порог, подошла к скоростному лифту, нажала кнопку вызова.
Ощутив лёгкий толчок внизу живота, она инстинктивно прижала туда руку и прошептала:
– Зачем толкаешься?
Словно отвечая на вопрос, невидимая рука ткнулась в неё ещё раз. Ри улыбнулась,
погладила живот и потянулась, выпрямляя спину. Двери лифта неслышно разошлись.
Из кабины навстречу ей шагнул Клайд. Едва не вскрикнув от неожиданности, Энрика
отшатнулась, но сразу взяла себя в руки, приветливо улыбнулась:
– Здравствуй, дорогой, – привычно поднялась она на цыпочки, чтобы поцеловать его.
Клайд отстранился, взял её ладони в свои и долго, не произнося и слова, смотрел ей в
глаза. Он словно видел её в первый раз.
– Клайд? – прервала затянувшуюся паузу Ри. Её живая натура не терпела подобных
неопределённых пауз в их многолетнем общении. Если есть что сказать, скажи, а если
нечего – незачем томить душу, взглядом и мимикой объясняя необъяснимое. – Как ты
здесь оказался?
– А ты не догадываешься? – он упрямо мотнул головой и снова посмотрел на неё. Меня вызвали из экспедиции.
– То есть, как вызвали?
– Я – биологический отец, комиссия по делам смертных не может подписать с тобой
договор, хотя бы формально не поставив меня в известность.
– Правда? Не знала… – потупилась Ри. – Моим делом занимался специальный агент. И
что ты об этом думаешь?
– Что думаю?! Я мчался сюда, как ошпаренный. Это на голову не натянешь, Ри! Вот
так белым днём среди полного спокойствия получить такое известие и не от тебя, а от
комиссии по делам смертных? Скажи мне, как ты могла скрывать от меня подобное!? Как
это вообще могло произойти? – его глаза горели, голос срывался от волнения, а большие
ладони сами собой легли ей на плечи. Ри растерялась, обмякла в его руках, но глаз не
отвела:
– Произошло, – произнесла на грани слышимости.
– Ты?! Это сделала ты?
Она кивнула. Его сильные крепкие пальцы самопроизвольно сжались:
– Зачем? Ты не ведаешь, что творишь?
– Нет, понимаю… очень хорошо понимаю, прости, – неуверенно, словно уговаривая
саму себя, сказала она и повела плечами, ослабляя его железную хватку. И тут же,
внезапно меняя тему и тон разговора, добавила, – Клайд, это что-то невероятное. Живота
ещё нет, а он уже шевелится там внутри, вот попробуй.
Взяла его ладонь, сопротивляться он не мог, приложила её к себе. Мягкий толчок, и
изумлённый Клайд отнял руку.
– Чувствуешь, ты чувствуешь, Клайд? Мне хочется летать!
– Это невозможно, ведь я доверял тебе, Ри, – покачал головой Клайд, но несчастное
выражение её побледневшего лица в мгновение ока остудило его праведный гнев. В её
глазах стояли слёзы, и он был готов расплакаться вместе с ней, защитить от всех
возможных неприятностей так, как это бывало и ранее, если у них случались размолвки.
Стоило ей приблизиться, и он неизменно терял над собой контроль. Вот и сейчас
смягчился, обнял, спрятал её маленькую сумасбродную голову на своей груди. Да,
обманывала, да, всё решила без него, но если есть еще хотя бы мизерная надежда, что он
сумеет удержать её, оставить рядом… Он глубоко вздохнул, понизил голос, стараясь
говорить спокойно:
– Давай хотя бы поговорим. Пожалуйста, объясни мне, зачем тебе это нужно?
– Хорошо, только потом, сейчас меня ждут, – выпросталась из объятий Ри, – я должна
подписать документы. Давай встретимся в лобби через полчаса, – и, куда только делись
слёзы, наградила его самой очаровательной из своих улыбок.
И если бы он не знал её столько лет, то мог подумать,… нет, она не играет. Эта душа
способна живо реагировать не только на каждое слово, но и на малейшее дуновение
ветерка эмоций, выдерживать и пропускать через себя ощущения, неподвластные его
расчетливому уму. В первые месяцы знакомства он часто задумывался о том, как, такая
восприимчивая, она вообще умудряется жить, и, удивляясь этому, все глубже к ней
привязывался. Ри не умела прикидываться, только чувствовала больше и глубже многих.
Теперь, в страхе сделать ему ещё больнее, она увиливает от прямого разговора, не
понимает, что потом разговор вообще лишится смысла, а он, незаметно для себя
приросший к ней намертво, останется один, без малейшей возможности что-либо
изменить.
– Нет, сейчас! Ри, я прошу тебя, сейчас, – с жаром проговорил он, – потом будет
поздно.
– Хочешь отговорить меня, да?
– Хочу! Очень хочу!
– Хорошо, милый, я готова тебя выслушать, – кивнула она, – только потом, когда
подпишу. Я всё равно сделаю это, к чему оттягивать развязку? Думаешь, мне легко? Но он
живой, уже живой, понимаешь? Ты понимаешь, Клайд? Я не хочу и не могу убивать
нашего малыша.
– А убивать себя ты можешь?
– Ну почему убивать? Я буду жить ровно столько, сколько мне отмерено природой и
только потом уйду на покой.
– А я останусь?
– Клайд!
– Что?
– Не трави мне душу.
– Так это я, оказывается, травлю тебе душу? Ты не понимаешь, что это значит для
меня? Для нас. Правда, не понимаешь?
– Хорошо, давай поговорим. Но у меня мало времени.
– Я буду краток, поехали.
Он подтолкнул её в лифт, нажал кнопку нижнего этажа. Главное сейчас – спасти её,
удержать от необратимого шага, и неважно, что он будет говорить. Остановить, во что бы
то ни стало, объяснить ей, что он попросту не может её терять. Мысли путались, кричали,
занозили душу тысячами острых болезненных иголок и отражались от пластиковых стен
замкнутого пространства стремительно летевшей вниз кабины. Ри прислонилась к стенке
спиной, закрыла глаза и тихо дышала. Он увидел перед собой усталую женщину. Словно
за два месяца его вынужденной отлучки Энрика успела прожить многие годы и под её
глазами успели залечь синюшные тени, а щеки покрыла непривычная бледность. Она и
прежде была хрупкой и лёгкой, точно весенний ветерок, а теперь виделась прозрачной,
измученной, если не сказать потусторонней, и лишь пульсирующая жилка у основания
длинной шеи уверила его в том, что под тонкой кожей всё ещё бьется жизнь. Прерывая
размышления, лифт мягко остановился, двери звякнули, открываясь.
День встретил их солнцем и прохладой великолепного кондиционированного парка.
Некоторые из многочисленных деревьев, щедро наполняя воздух превосходными
ароматами, стояли в цвету, другие гнули свои ветви под обилием плодов, роняя на землю
созревшие, вдоволь напитавшиеся солнцем. Однако сновавшие повсюду автоматыуборщики не позволяли сорвавшемуся плоду коснуться благословенной жирной почвы, на
лету заглатывали его в свои металлические чрева и спешили дальше, ловить следующий.
Он бросил на плечо её сумку, обнял за талию и повлёк по аллее туда, где в рамке из
камышей блестел квадрат искусственного озера. Она, повинуясь его воле, не нарушая
тишины, послушно шагала рядом. И в этом нарочитом послушании было что-то
пугающее.
– Энрика, – не выдержав, начал он.
– Что, дорогой? – оживилась она, спрашивая, игриво наклонила голову.
– Зачем тебе понадобился ребёнок? Чего тебе не хватает, скажи.
– Не понимаешь? Ты видел мои последние работы?
– По-моему, красиво.
– Вот именно, красиво. Красиво и всё, они яркие, как пятна случайно пролитой краски,
но в них нет души.
– Я не заметил, – пожал широкими плечами Клайд, – они прекрасно продаются, у тебя
по всему миру проходят выставки, друзей полный дом, я, в конце концов, чего ещё
желать?
– Я пустая, Клайд. Пустая уже давно. Живу по инерции, по инерции пишу, хожу,
улыбаюсь, но всё это мало похоже на настоящую жизнь. Поверь, я старалась, очень
старалась понять. Разъезжала по миру, искала что-нибудь, что смогло бы меня зацепить,
разбудить, заставить дышать полной грудью, искала много лет. Безуспешно. Ты помнишь
Лизи?
– Эту сумасшедшую? Да.
– Полгода назад я навестила её в городе смертных. Как раз тогда она родила свою
девочку.
– Ты ничего не говорила мне об этом…
Значит, полгода, а я, слепец, ничего не понял. И видел же, как Ри переменилась после
той поездки. Она обожала проводить каникулы в тихих безлюдных уголках планеты, и
Клайд заказал тогда домик на маленьком живописном острове в Карибском море.
Казалось, она была абсолютно счастлива и как-то по-особенному обворожительна все те
две недели, а Клайд, обычно размеренный и практичный, позволил себе расслабиться. Он
терял голову и таял в объятиях неземной феи, в которую словно по мановению волшебной
палочки перевоплотилась Ри. Каждое утро она вплетала в густые шелковистые волосы
живые цветы, аромат которых дурманил его разум, собирала фрукты и ягоды и радовалась
этому, смеялась звонким заливистым смехом. А он носил её на руках в тёплое море, где
они резвились часы напролёт. И часто засыпали в своем бунгало совсем под утро, когда на
далеком здесь горизонте, разгоняя предрассветные сумерки, появлялись первые алые
сполохи пробуждающегося солнца…
Значит, тогда она уже всё для себя решила! Полгода срок не маленький, трудно себе
представить, что варилось всё это время в её голове, переживалось, передумывалось. А
теперь он, поставленный перед фактом и абсолютно не готовый даже воспринять
происходящее, пытается на ходу подбирать нужные слова. И проигрывает ей раз за разом
просто потому, что времени на подготовку к этому разговору у него не было.
– Милый? – её нежный голос вывел его из задумчивости.
– Тот отпуск?
– Да, – не разрешила ему продолжить Ри.
Он не ответил, долго вглядывался в её наполненное незнакомым светом лицо, тем
самым светом, который он заметил ещё тогда, перед отъездом в экспедицию, и как
последний дурак растолковал по-своему. Энрика льнула к нему весь день, обнимала,
шептала нежные слова. Против обыкновения, перед тем, как он вышел из дома, долго
смотрела ему в лицо, ощупывая взглядом каждую черточку. Потом резко отстранилась,
сказав, что ему, наверное, уже пора. Снова обняла, он увидел мокрые дорожки на её щеках
и обещал скоро вернуться. Удивленный, ведь легкая и жизнерадостная Ри, провожая мужа
в экспедицию, раньше никогда не плакала, но, слишком хорошо зная переменчивость её
эмоциональной натуры, он не задумался и тогда. А ведь она прощалась, прощалась и
молчала о главном, прекрасно осознавая его возможную реакцию на то, чем уже тогда
были заполнены все её мысли и устремления, и терпеливо ждала его отъезда лишь для
того, чтобы показаться врачу и официально заявить о своём решении. Будь он рядом,
может, и вообще не решилась бы. А так…
– И ты хотела, чтобы я вернулся в пустой дом и только потом узнал, что произошло?
Оказывается, я совсем тебя не знаю. Будь проклят тот день, когда я согласился на эту
экспедицию!
– Прости, – дрожа, прошептала Ри, – я думала, так будет лучше. – А Лизи, – внезапно
ободрившись, продолжила она, – ты не представляешь, как светились её глаза. Она
держала младенца на руках и улыбалась, и я увидела, что её жизнь наполнена смыслом,
тем самым, который я так безуспешно ищу. Я написала её, Клайд, вот так, вместе с
девочкой, только вчера закончила работу. Пожалуй, это единственная стоящая вещь из
всей моей мазни. Что толку от бессмертного, пустого тела, Клайд? Тебе не кажется, что в
бесконечной жизни мы утратили нечто важное, а может быть, и самое важное?
– Что мы утратили, Ри? Кладбища, гробы, потери, что?
– Ценность каждого мгновения. – Глядя ему в глаза, она замерла, словно ждала, пока
смысл сказанных ею слов проникнет в его сознание, но, видимо, не найдя в его взгляде
искомой поддержки, продолжила. – И потом, он будет похож на тебя и на меня, ты
представляешь? У него будет твой голос и мои глаза. Он – живое продолжение наших
чувств. Разве это не стоит того, чтобы однажды постареть?
– Не знаю,… никогда не думал об этом, – опустил голову Клайд, ему было нелегко
отказывать ей даже взглядом.
– Вот именно, мы перестали думать. О нас, об этом, обо всём, потому что времени у
нас хоть отбавляй, и в любую минуту всё можно переписать заново, обрести новую
профессию, поменять десяток мужей и до бесконечности ходить по кругу, замкнутому
кругу, Клайд. Я этого не хочу, а в городе смертных абсолютно у всех другие глаза. Ты не
поверишь, но я видела там немало мужчин. Оказывается, они тоже оказываются от
бесконечности за право иметь второго ребёнка. Многие живут семьями, повсюду слышны
детские голоса. Там я поняла, что старость вовсе не так страшна, как нам её рисуют. А у
нас, что есть у нас? Сообщество вечно молодых и безумно уставших от жизни
фарфоровых статуэток?
– Что ты хочешь этим сказать? – напрягся Клайд.
– Ничего, дорогой, – вздохнула Ри и отвела взор, он опять её не понял или не захотел
понять, – просто делюсь впечатлениями.
И съёжилась под его осуждающим взглядом:
- Нет, ты не подумай, кроме Лизи я ни с кем не говорила, но лица презираемых нами
смертных, они поведали мне гораздо больше иных высокопарных речей.
– Но я не желаю, слышишь, не желаю тебя терять! Иди ко мне, – он обнял её. – Милая,
ведь я тебя люблю. Всей душой, каждой клеточкой, тебя взбалмошную, непонятную,
невероятную. Люблю и не знаю, как буду жить, если ты сейчас уйдёшь!
– Ты сможешь навещать меня и сына. В любое время, когда захочешь.
– Нет, – отстранился Клайд, – я не смогу видеть этого зверёныша.
– Зверёныша? Ты серьёзно, Клайд?
– Это невыносимо, да, не смогу, не смогу наблюдать, как ты стареешь, становишься
слабой и немощной. А его, – он ткнулся коротким взглядом в её прикрытый лёгкой
невесомой материей чуть округлившийся живот. – Его я уже ненавижу, ненавижу за то,
что он лишил тебя жизни. Так что, если ты всё же решишься подписать себе смертный
приговор, наверное, будет лучше, если мы расстанемся прямо сейчас.
– Ты уверен в том, что сказал?
– Да, Ри, пожалуйста, поехали домой.
– Ты ничего не понял, да? Я не шучу.
– Я вижу, и мне не до шуток. Ведь ты не до конца понимаешь, что ждет тебя в городе
смертных, – он многозначительно посмотрел в её глаза.
– Что значит, не понимаю, Клайд? Я столько думала об этом…
Вот, наконец, смутилась. Не думай, что я выложу простой ответ. Придётся помучиться,
дорогая, ради твоего же блага. Ведь у меня нет права на ошибку. Ошибиться сейчас
равносильно тому, чтобы собственными руками отнести тебя на кладбище.
– Что, Клайд? Продолжи, если начал, какие ужасы ожидают меня в городе смертных?
Говори! – заволновалась она.
– А ты не догадываешься? – уклончиво ответил Клайд.
– Нет, я была там много раз и ничего пугающего не заметила. В конце концов, что
плохого в том, что наш сын будет жить? Жить вечно, если захочет. За ним останется этот
выбор, я узнавала, – продолжала она, но немного растерянное выражение её нежного лица
гораздо больше слов сказало ему, что он сумел, наконец, вбить клин в её уверенность и
решимость. Теперь необходимо расшатать его и не позволить ей вновь обрести прежнее
равновесие.
– Вот именно, жить вечно. Я более чем уверен, что, когда вырастет, он не захочет
остаться в городе смертных.
– Ну и что? – пожала плечами Ри.
– А то, дорогая моя, – он глубоко вдохнул, прежде чем сообщить ей главное, – что твой
вожделенный сыночек через каких-нибудь двадцать лет покинет тебя навсегда. Он уйдёт,
а ты останешься… одна, совсем одна, я не стану повторять, что не желаю принимать
участия в этом безумном предприятии. Скажи мне, ты помнишь своих родителей?
– Не помню,… – растратив последние остатки уверенности, сказала она. – Странно, что
ты об этом спрашиваешь. Сегодня мне приснилась мама, что-то говорила, гляжу, а вместо
лица у неё белое пятно. И города смертных не помню, себя маленькой тоже. Наш сын
тоже забудет меня?
Клайд угрюмо кивнул.
– Как же так! – ошарашенная этим известием, выдохнула Ри. Она смотрела на него
дивными бездонными очами, и они взывали к нему в немой мольбе: «Помоги мне! Помоги
мне!»
Клайд привлёк её к себе, и, пока она содрогалась в немых рыданиях, перебирал
пальцами разметавшиеся по её спине волосы.
– Вот видишь, милая моя, – шептал он ей, – никуда друг от друга нам уже не деться.
Успокойся, я тебя не оставлю. Мой глисс ждёт нас за оградой парка, ты даже не
представляешь, как я по тебе соскучился. Драгоценная моя, солнышко, радость всех моих
дней. Не плачь, всё позади. Я здесь, с тобой. Завтра же назначим процедуру и вместе
переживём этот кризис. Ну, всё, всё… успокойся, какой же я дурак. Оставил тебя наедине
с этим огромным миром, а ты и натворила дел…
Она выпрямилась, точно через её тело пропустили электрический ток, оттолкнула его и
остановилась, глядя сквозь него невидящими глазами.
– Я поняла, теперь поняла, – срывающимся голосом произнесла она.
– Поняла что, Ри?
– Благодарю. Прежде не могла понять, а теперь… Дело тут даже не в ребёнке, вернее
не только в нём. И не в том, уйдёт он или останется.
– А в чём, дорогая? – насторожился он.
– Милый, – она улыбнулась растерянной улыбкой, провела ладонью по его лицу, чуть
задержалась на губах. – Всё просто. Наверное, тебе будет трудно это понять, но я
пережила своё бессмертие, постепенно и незаметно оно утратило для меня всякую
ценность, устала от жизни. Даже несмотря на ежегодное обновление, мы всё-таки можем
погибнуть, например, в результате какой-нибудь катастрофы, и тогда смерть будет
абсолютно бессмысленной, не такой, как теперь.
– О чём ты говоришь, какие катастрофы?
– О, Клайд, – она вздохнула, но на её лице появилось выражение мраморного
спокойствия, – я причиняю тебе незаслуженные страдания, но не пойду с тобой просто
потому, что иначе уже не могу.
– Ри, дорогая, очень тебя прошу, идем. Да что же это такое? – сжал он её охладевшие
ладони.
– Нет, Клайд, – она сделала шаг назад и посмотрела на часы, – у меня осталось пять
минут. Пять, или моё дело закроют, надо вернуться в институт, договориться о переезде,
ты знаешь, жить в нашем доме мне более не позволят. Значит, не будешь навещать?
– Нет.
– Это твоё последнее слово?
Он молчал, не спуская с неё глаз, и яркий мир вокруг сжался, скукожился в одну
болезненную точку, дыхание пресеклось, а в голове пульсировала, преследовала,
спутывалась сама с собой лишь одна навязчивая мысль: «Всё, это конец»!
– Дай сумку, вещи отправишь потом, контейнером, я пришлю тебе адрес, – не
позволила ему вставить ещё хотя бы слово Ри. – Последнюю работу дарю, она сохнет в
мастерской.
– Останься!
– И не подумаю.
Она сдернула сумку с его плеча и, не оглядываясь, пошла к институту. Слёзы,
размывая чёткую картинку, теперь уже безостановочно текли из её глаз. Надо запомнить
её такой, чтобы написать потом, когда всё закончится.
Светлана Иваненко, Владислав Пятков
Безвестный край
- Песок посыпался! Песочек! Много свежего песочка! Капитан, у нас новый песочек! –
истошно вопили снизу.
Крики подкреплялись глухими ударами по обшивке.
- Не ори, Ди! – рявкнул я, высунувшись в иллюминатор. - Если еще раз возьмёшь в
руки камень – я засуну его тебе в глотку!
- Да, капитан! – обрадовался в ответ Ди.
Я сплюнул на пол и пробормотал:
- Когда уже тебя рассыплет? – но тихо, чтобы этот придурок не услышал.
Обидится ещё, реветь начнет. Совсем плох стал, если разбудил меня из-за такой
ерунды.
Я зашел за переборку, наклонился над бадьёй с водой, плеснул в лицо и довольно
фыркнул. Раньше у меня был душ, отвратная штука: раздеваешься, заходишь в него,
включаешь – и стоишь среди водяной взвеси, размазывая воду по телу. Нет, я давно
понял, что лучше с разбега да в речку! Ещё был крем, хотел сказать «для бритья», но по
сути это был «крем вместо бритья», мажешь щеки, ждёшь минуту и всё, снова красавец.
Но - закончился.
Зато до сих пор работала кофеварка, хотя я ни разу не клал в неё кофе и, честно говоря,
даже дышать в её сторону боялся. Нажимал кнопку и смотрел, как тоненькой струйкой
течёт в кружку горячий напиток. Давным-давно я решил, что кофеварка – это мой вечный
двигатель, и в тот день, когда она сломается, я… может быть, сломаюсь тоже.
Выпив кофе и натянув форменную куртку и штаны, я спустился из корабля.
Космический корабль… Скорее, жестяная банка. Опоры глубоко ушли в грунт, и он давно
просел, утонул в земле на четверть. И вон, вьюнками уже зарос наполовину. Время от
времени хотелось пообдирать нахальные цветы, протянувшиеся гирляндами от одного
иллюминатора к другому, но я опасался, что увижу под ними коросту ржавчины или даже
дыру в обшивке. Нет уж, пусть цветут.
Ди ждал меня над обрывом, разлегшись на пузе в траве – он любил смотреть на
плывущие внизу облака. Только почему-то называл их не иначе, чем «Зловещая Мгла».
Насмотрится, потом начинает фантазировать о том, что однажды Зловещая Мгла
поднимется из обрыва и сожрёт нас. И тогда Ди всё вспомнит, сможет всех спасти и
станет героем.
В этот раз ему не мечталось – едва услышав мои шаги, он вскочил и затараторил,
кривляясь и приплясывая, отчего полы его вылинявшей рубашки разошлись, открывая
торчащие ребра:
- Там такой песочек, капитан, самый лучший песочек в мире! Во всех мирах! А кто его
нашёл, спросите вы? Конечно, Ди! И нашёл, и припрятал, и строго-настрого приказал не
высовываться! Ди сразу понял, что песочек непростой, что песочек золотой!
- Эт-то что такое? – я ткнул большим пальцем рядом с багровой полосой на его тощем
боку.
Ди мгновенно умолк и, опустив голову и обиженно сопя, принялся застегивать
рубашку.
Я вздохнул:
- Я спрашиваю, что это такое.
- Ну… упал я. Запнулся и упал.
- А давай, ты не будешь мне врать. Просто потому, что бесполезно. Кого ты опять
упросил? Викинга? Вот сломает тебе ребра – будешь знать.
- Да я так… это давно было… ай, капитан, я смогу теперь, смогу! Новичок же!
Новичок, новичок, новичочек! – Ди снова расплылся в улыбке и начал подпевать: - Трата-та, тра-та-тай-та, крючочек, ла-ла-ла…
- Стоп! Прекрати выть, иначе я спущу тебя в твою любимую Зловещую Мглу!
Рассказывай по порядку!
Он шагнул ближе, а его голос понизился до шёпота:
- Капитан, сегодня к нам пришёл новичок, и он – Создатель!
Мое сердце стукнуло в груди, совсем как тот камень в обшивку корабля.
- С чего ты взял?
- Я спросил, капитан. И он ответил.
- Ди, ты что-то напутал, наверняка ведь напутал, или ты не то спросил, или он не то
ответил, или ты не расслышал, всякое бывает, при твоей дырявой голове это
неудивительно и…
- Я с ним разговаривал все утро, капитан. Он рассказывал о тех, кого создал, и мне
кажется, я знаю, о ком он говорил. И у него есть механизм Создателя.
Ди стоял напротив меня, часто моргая и в волнении начав расстегивать только что
застегнутые пуговицы. Когда он стал искать на манжетах давным-давно споротые и
перешитые взамен утерянных – я ему поверил. Может, новичок и не Создатель, но что-то
с ним определённо не так.
- Куда ты его отвел?
- В пещеру, конечно.
«Пещера» - это из серии Зловещей Мглы. Потому что это подвал. Обширный,
многоуровневый, протянувшийся подо всем городом, местами заваленный хламом и
разрушенный, но местами обжитой. Мы до сих пор пытались исследовать его и составить
подробную карту. Тот закуток подвала в секторе В, где жил Ди, он и называл пещерой. Я
как-то отдал ему свой спальный мешок и один из нескольких сохранившихся комплектов
для высадки – там были раскладные стулья, кое-какие инструменты, посуда. Все из
лёгкого металла… забыл название… И штампик «S.T.A.L.K» на каждом предмете, а на
спальнике – выведенный черной краской. И рубашка на парне моя надета, с такой же
надписью наискосок на спине.
Он шёл впереди меня, и я как раз глядел на штампик.
- Капитан! – Ди вдруг обернулся, но тут же стушевался и, глядя куда-то мимо меня,
продолжил отстранённым тоном: - Капитан, улыбнитесь.
Я вздохнул и развернулся к Зеё.
Ди всегда терялся, как только её видел, потому что она его попросту пугала, хотя
сейчас, одетая в брюки из брезента и простую черную футболку, великоватую на неё,
была похожа на неумёху-новобранца. Тонкие руки, торчащие ключицы, высокие скулы и
чёрные глаза – а в них столько нежности, что задохнуться можно. Но Ди боялся глядеть в
глаза, слишком хорошо помнил, как, впервые появившись, она бросалась на каждого, кто
пытался к ней подойти – думала, что на очередном задании.
- Я… ждала тебя вчера, - сказала она, подняв руку, но так и не решившись коснуться
лацкана моей куртки, - мы разведали третий коридор в секторе Д, обнаружили еще одну
погребальную нишу, несколько урн с надписями. Конечно, мало что можно разобрать, всё
рассыпается, но надо же нанести коридор на карту и… и я скучала, - невесомым шепотом,
только для меня.
- Зеё, - сказал я, запнулся, задумался, не нашёл слов и неловко закончил, - нанеси его
сама, ладно?
Она стояла близко, и я видел, чувствовал, как сильно ей хочется коснуться меня, хотя
бы рукава или воротника рубашки. И ещё я знал, что она этого не сделает. Никогда.
- Давай поговорим потом, - предложил я, - завтра.
Зеё помолчала, вздохнула и спросила:
- Или послезавтра?
- Или послезавтра.
Поджала губы и отвернулась.
***
- Уххх… - поёжился Ди, когда она ушла.
Боится её. Сам почти такой же, если не хуже – а боится. Но при этом смотрит вслед,
пока она не скроется из виду. Ну да что с него возьмёшь?
Я тоже смотрел и думал о том, что зря обидел: надо было поговорить. Но ведь сколько
говорено уже… какой смысл?
Я взял Ди за плечо и подтолкнул вперед:
- Пойдем.
Мы спускались с холма по тропинке, пролегшей меж камней, самые маленькие из
которых были мне по пояс. Тёмные, испещрённые рыжеватыми жилками, они тоже
заросли вьюнками и плющом, как мой корабль, и иногда мне казалось, это и есть
окаменевшие корабли, а холм - кладбище. А ещё я знал, что можно отколоть кусочек
камня, и тогда он рассыплется в руках, как сухая земля.
Хорошо, что корабль стоит на холме, над обрывом, а не в городе. Там всё разрушается
быстрее. Если присмотреться отсюда, сверху, можно разглядеть, как с каждым днём всё
ниже проседают крыши и всё больше камней вываливается из стен. Поэтому я не
присматриваюсь.
Но сегодня, бросив лишь один взгляд на город, я сразу понял, что произошло – среди
покатых крыш восточной части не было видно Пустой Башни. Неправильно мы её
называли, наверно, надо было – «Запертая». Но говорить так – значило признать, что не
смогли, не достучались до того, кто жил в ней. А если называть Пустой, то вроде как и не
было его. Если башня Пустая – значит, никто не сидел внутри, крепко закрыв двери и окна
и панически боясь выйти наружу.
Теперь на её месте клубилась пыль, и казалось, вот-вот проступят угловатые очертания
башни, нелюдимой, глядящей недоверчиво из-под низких карнизных свесов, будто из-под
насупленных бровей; с судорожно сведенными ставнями, словно в наглухо застёгнутом
мундире; с бугристыми стенами, зеленоватыми от времени, похожими на жабью кожу. Не
красавица, что поделать.
Была.
И ведь не знаешь, когда рассыплет. Что бы то ни было – башня, дворец или хижина,
любая постройка держится до последнего, чтобы потом разом ухнуть на землю.
А вот живое разрушается постепенно: угасает взгляд; ломается, коверкается,
упрощаясь до междометий, речь; тяжелеет, словно наливаясь свинцом или костенея, тело,
и иногда благословением свыше выветривается память. Жаль, не всегда.
- Идём, капитан, - тронул меня за локоть Ди.
***
Новичок сидел у стены, опустив голову и примостив на коленях плоский
прямоугольный предмет. Парень был ну точно здешний житель, в линялой футболке и
джинсах, на его запястьях красовались набранные из бисера украшения, а на шее –
скрученный в жгут платок, черный с красным. Лицо закрывали неровно подстриженные
волосы, словно он сам их ножом резал. Услышав шаги, он поднял голову и теперь смотрел
на нас с надеждой.
Все, кто попадает сюда, надеются, что смогут вернуться в привычные миры, и не верят,
что их больше нет. От них остаются только медленно рассыпающиеся обломки.
- Привет, - сказал я новичку, сделав вывод, что на Создателя он ничуть не похож.
Так не бывает, чтобы однажды вы спустились в подвал и увидели там Создателя с
неровной чёлкой.
Он поднялся, прижимая механизм левой рукой, протянул мне правую для
рукопожатия:
- Здравствуйте! Меня зовут Дмитрий. Вы здесь за главного?
- Можно сказать и так, - я пожал руку и представился: - Капитан.
Он ждал продолжения, и я добавил:
- Просто капитан.
Для новичка Дмитрий держался неплохо, многие теряются и паникуют. Бывало такое –
пока скрутишь и успокоишь, умудрялись и себя и других поранить.
- Это – механизм Создателя, - указывая пальцем на предмет в руках парня, прошептал
Ди на весь подвал, - пусть откроет, он мне показывал. Там кнопочки.
Дмитрий вцепился в механизм обеими руками:
- Вы обещали рассказать, куда я попал и как отсюда выбраться!
Я глянул на Ди так, что он сконфуженно отступил назад, в тень, а сам присел рядом с
новичком:
- Расскажу, конечно, отчего не рассказать. Только ты ответь, парень – ты, правда,
Создатель?
Спросил – и снова в сердце ёкнуло. А вдруг?..
- Смотря чего, - ответил он, - мало ли, что я натворил.
- Глупости, Ди, - поднявшись, сказал я громче, - я же говорил – ты напутал.
Чтобы Создатель не знал о том, кто он – такого уж точно быть не может!
- Пусть откроет механизм! – потребовал Ди.
Я снова посмотрел на парня, и тот, пожав плечами, установил предмет на коленях и
откинул крышку.
- Это ноутбук, - пробормотал он, и ещё тише что-то непонятное, скороговоркой, и в
конце этой же фразы: - И куда я попал?
Экран засветился, а я вспомнил, что у меня на корабле тоже такой был, только
вмонтированный в стену и к тому же давно сломанный. А на этом проступили символы.
Буквы!
- Куда ты попал? – переспросил я, не отрывая взгляда от мигающего курсора в самом
конце текста, курсора, за которым была пустота, обрыв, несовершённые подвиги и
непройдённые дороги. - Ты хочешь знать, куда ты попал. - Я перевёл взгляд на парня,
заглянул ему в глаза. - Ты попал в мир, который создал. А после – бросил.
Вина и растерянность в глазах твоего Создателя - ради того, чтоб увидеть это, стоило
так долго ждать.
***
- Ди! – позвал я, и он появился, сияя.
Счастливый. Дурачок потому что. По вине вот этого…
- Я расскажу тебе, куда ты попал, - сказал я ему.
Обозлился вдруг, как цепной пес. У нас и такой есть – бешеный, в колтунах, на цепи
сидит. И не дохнет который год. Надо показать.
- Познакомься, - сказал я Создателю, - это Ди. Динозавр-перевёртыш. Только он не
помнит, как динозавром оборачиваться, забыл, понимаешь? Вот ты о нём забыл – и он
забыл, почти всё. У него в голове ничего нет, только и помнит, что был большим и
сильным, и снова хочет таким стать, а не выходит. И знаешь, что он выдумал? Что в
трудную минуту обязательно вспомнит. И ещё – всех спасёт. Потому и просит, чтобы его
били. Чем сильнее – тем лучше. Смотри. - Я поддёрнул рубашку на парне и показал
Создателю ссадины на рёбрах Ди.
Он тянул рубашку вниз, хлопал ресницами и бормотал:
- Ну зачем ты так, капитан? Зачем?
- Идём! – я схватил Создателя за руку и потащил к выходу. - Я тебе всё здесь покажу,
сам увидишь. Может, тоже забыл?
Он еле успел механизм свой перехватить, когда тот чуть на пол не свалился, и к груди
прижал, словно броню какую.
В три прыжка вверх по лестнице я оказался снаружи и лихорадочно огляделся. И потом
вмазал кулаком в ближайшую стену, проделав в ней глубокую вмятину. Мелкое крошево
осколков вздыбилось облачком, осыпало руки и ноги, разлетелось пылью.
- Видишь? – требовательно спросил я. - Это не потому, что я такой сильный – потому
что все вокруг труха! Рассыпается, только тронь! – И приложил ладонь Создателя к этой
же стене, придавил своей и провёл из стороны в сторону, чтобы он ощутил, как под
пальцами плотный на вид камень осыпается песком, как текут из-под ладони зернистые
струйки.
Его глаза округлились и рот приоткрылся, но я не дал ему заговорить. Не дал даже
песок с руки стряхнуть, дальше потащил, к целой горе песка, тёмного, местами влажного
и слипшегося комками, покрывшего обломки фундамента – только отдельные куски
торчали.
- Познакомься - ещё утром это была Пустая Башня. Только я думаю – она не была
пустая. Она была живая. Скажи – тебе лучше знать, ты её придумал! - она была живым
существом? Смотрела на нас, но так и не решилась заговорить или дать знать, что слышит
и понимает?
Создатель только отвёл взгляд.
- Познакомься, этого парня зовут Эйт. Он сумасшедший – ты сделал его таким! Первое
время он говорил, что живёт, только когда играет на гитаре. Ему больше ничего не надо –
лишь играть. На электрогитаре! А у нас нет электричества! Видишь, он перебирает
струны? И так всё время. И прислушивается. Наверно, что-то слышит. Свою гитару или
шёпот сумасшествия?
Я тащил Создателя за руку всё дальше и показывал ему всех.
Троих подростков, брошенных им в ночь побега от родителей – они до сих пор
просыпались перед рассветом с одной мыслью: «Бежать! Сегодня! Сейчас!», и потом
долго сидели втроем, вспоминая матерей. И не сбежали – а остались одни… Я их уже раз
пять от обрыва гонял, когда прыгать собирались.
Школьницу накануне экзамена – она заикалась, но всё равно бубнила под нос билеты.
Правда, о матери не помнила уже – только об экзаменах.
Наёмного убийцу из неведомой расы – его приходилось держать взаперти, ярость
разъедала его разум, словно кислотой.
Викинга, по-северному сурового и молчаливого, наблюдавшего, как ветошью
становится полотно парусов, как рассыхается дерево его ладьи, замершей в тупике одной
из улиц.
- Познакомься… познакомься… познакомься… и не удивляйся, если не узнаешь…
***
Они сначала не понимали – все, о ком я говорил – не понимали и встречали новичка
доброжелательными улыбками. А я говорил и не мог остановиться, обнажал их боль, одну
на всех и у каждого – свою, и оттого они становились беззащитны, кусали губы и
опускали взгляд. Можно усыпить боль и упрятать ее в кокон, но нельзя забыть, что она
живая. Тронешь – и кокон пойдет трещинами.
- Познакомься, это Зеё. Ты придумал так, что её поцелуи смертельны, её слюна, кровь,
пот, вся она ядовита. Классная идея, не спорю! Девчушка, которая убивает
прикосновением! Здорово, блин! А вот как ей любить, ты подумал? Как? Если она
влюбится – что ей делать? Самой рассыпаться?
И Зеё не выдержала, услышав это – её глаза вспыхнули, и она коротко, без замаха, но с
предельной злостью хлестнула его ладонью по щеке, да так, что парень свалился посреди
пыльной, занесённой песком улицы. Приподнялся – лицо в грязи, ниточка кровавой
слюны из уголка рта…
«Зеё… смертельно опасна… убивает прикосновением», – эхом пронеслось в моей
голове.
Кто был рядом – будто надвинулись на него, нависли. Обозлились. Забьют ведь
насмерть в запале. А это значит – мы тогда все разом за ним уйдем.
Мгновение это – секунда или сколько там – а я будто в руках небытие подержал. Всего-
то шаг и нужен. И даже того не надо, лишь промолчать и позволить убить его. Всего лишь
отвернуться.
- Стоять! – крикнул я. - Не трогать! Он нам нужен! Мы его заставим! Дописать –
заставим!
И накатившая пустота, как волна, скрыла все другие мысли, сгладила, распрямила
пружину внутри, словно та не железная была, а бумажная – просела, провисла безвольно.
… Где-то за моей спиной все плакал Ди…
***
- Ты напишешь о каждом, - заявил я, - то, что я тебе скажу!
Кто еще мог знать, о чем они мечтали? Нет, Создатель уже ничего не знал о тех, кого
создал. Они изменились, а он забыл. И нити, что тянулись к нему, истончались изо дня в
день. А потом рвались, и тогда… башни, дворцы, хижины и герои рассыпались, а
оставшиеся развеивали песок по ветру над обрывом, как пепел после кремации.
Создатель уже ничего не знал.
Я знал.
- Я расскажу тебе, что произойдет дальше с каждым, - говорил я, кивая и убеждая
самого себя, - ты запишешь. Курсор в твоем механизме двинется, герои возродятся. И у
них всё будет хорошо. Ты меня понял?
Он так и сидел в пыли, вытирая кровь, размазывая её по щекам и ладоням, и держал на
коленях механизм Создателя. И смотрел на меня снизу. Не со злостью, а так, словно не
Зеё его ударила, а он сам себя наказал.
Зеё, Ди, Эйт, Викинг - все, кто были теперь моей командой, все, о ком я заботился
после того, как высыпал в обрыв останки экипажа моего корабля - притихли и тоже
смотрели на меня. Они никогда не видели меня таким.
- Этот механизм, - Создатель глянул на него и снова поднял взгляд, - тоже работает от
электричества. Заряда батареи хватит на три часа. Я не успею… обо всех не успею…
Можно лишь, - он обвёл взглядом мою команду, - можно про кого-то одного.
Растерянные взгляды друг на друга.
Ах, ты сволочь!
Мы теперь выбирать должны? На каких весах прикажешь измерять, кому жить, а кому
– нет? На весах возраста? Одиночества? Сумасшествия? Или, может, любви?
И ведь кто-то должен сказать первое слово.
Я должен сказать первое слово.
А я замялся, думал о Зеё… Да, конечно, должен быть благородным и сказать: «Пусть
это будет школьница. Пусть это будут подростки. Пусть это будет Эйт». Но я мог думать
только о Зеё.
- Если про одного – я сразу отказываюсь, - негромко сказал Викинг.
- Я отказываюсь, - всхлипнул Ди.
- Я отказываюсь, - отрезала Зеё.
- Я отказываюсь, - повторил я.
- Я отказываюсь, - один за другим сказали малолетки.
И даже Эйт отрицательно качнул головой.
Все отказались, словно поклялись. Но ни один не сказал: «Пусть это будет он или она».
Никто не назвал имени, не смог сделать выбора. Значит - жребий.
***
Шёпот Зеё, все ещё взволнованный, наполненный отголосками нервной дрожи:
- Я его ударила… ударила… открытой ладонью – а он не умер! Это значит – можно не
бояться? Это значит – я больше никого не убью? Случайно, как тогда - Тани? Ты помнишь
Тани? Когда я хотела удержать, а получилось – убила? Можно не бояться? Можно?
- Можно.
Ее тонкие пальцы в моих ладонях. И этот её шёпот – куда-то мне в ключицу…
приникла, прижалась
- Я хочу поговорить с ним, с Создателем – пусть не пишет обо мне. Если ты хочешь –
пусть о тебе, но не обо мне, не хочу уходить, хочу с тобой.
- Да.
- Ты обещаешь?
- Да.
И не дело тебе знать, что мой жребий я отдам тебе. Что ждёт тебя здесь? Что я могу
дать, если ничего не могу дать? Нет, Зеё, я даже сомневаться не буду.
***
Трава над обрывом густая и мягкая; наверно, на краю всегда так, всего вдоволь –
нежного запаха цветущих вьюнков, закатного солнечного тепла, стрёкота кузнечиков,
бесшабашной силы ветра. Ладонью провести по острым кончикам травинок, ощутить, как
покалывают кожу.
Неспешное безразличие облачной пелены успокаивало. По её границе тоже хотелось
провести ладонью, как по взбитым сливкам. Или палец окунуть и облизнуть потом.
За моей спиной засыпал город, взбудораженный, но кажущийся сдержанным. Завтра
мы будем тянуть жребий. Создатель сказал, что механизм уснул, и он его разбудит, когда
мы решим. Если жребий выпадет мне – я отдам его Зеё.
И только голос всё не умолкал, звучал тихо и назойливо:
- Я всегда думал – увлечение. Хорошее, затягивает. Когда пишешь, чувствуешь власть.
А потом – восторг, когда герои слушаться перестают. Так набросаешь что-то, один
отрывок, второй, нравится, а времени до ума довести нет. Или тупик, когда не знаешь, что
будет дальше, и надо бы сесть, подумать, решить… А потом что-то другое приснится или
надумается, и хватаешься за то, что кажется интереснее. Я же не знал…
- Теперь знаешь, - сказал я траве, облакам и закату.
Не хотел разговаривать с Создателем.
- А еще усталость. Накапливается и потом держится долго и уходит лишь когда кто-то
коснётся. Чувствуешь себя, словно в облаках плывёшь – не видишь куда, зачем.
Топчешься на месте, заботишься о насущном, а потом вдруг думаешь, что ты сам, как
недописанная книга. Только твой сюжет двинуть некому, – он помолчал, - Капитан… всё
же – как твоё имя?
- У меня нет имени, - ответил я. – И не было никогда.
Он вздохнул:
- Капитан… я – не твой Создатель.
Я обернулся к нему.
- Я не уверен, что смогу написать. И даже если напишу – не уверен, что есть смысл. Вы
все – не мои герои. Но мои тоже где-то… так же…
Странно – я даже ощутил лёгкость. И правоту. Извиняться не хотелось.
- Но я попробую, - пожал он плечами.
- Попробуй, - сказал я.
Скоро наступит ночь, за ней придёт утро, жеребьёвка и томительные три часа, пока он
будет пытаться возродить мир, которого не создавал. Мы будем ждать и надеяться, и ктото один, но точно не я, изойдёт в нетерпении. А надежда может лопнуть, как гнилые
паруса ладьи Викинга.
Но вправе ли я лишить кого-то шанса?
А есть ли он, тот шанс?
- Я вот всё думаю – почему ты сюда попал? – негромко спросил я, даже не спросил, а
поделился размышлениями, - Ну, понятно, мы, герои недоделанные, но ты-то? Зачем ты
здесь?
- Может, всё же есть мировая справедливость? – усмехнулся он, - Или я тоже чья-то
выдумка. Или, прекратив создавать, я сам остановился. А ведь покоя не бывает: если не
двигаешься вперед, значит, пятишься назад. Разрушаешься. Наверно, так…
Он говорил спокойно и искренне, как бывает, когда осознаешь главное. Как будто тоже
сделал выбор. Я понял, что Создатель вспоминал свои недописанные книги, своих героев,
и, может быть, прощался с ними: ему ведь предстояло остаться здесь. Он вспоминал их со
светлой улыбкой – а я смотрел и словно чувствовал, как крепнут нити, как оживают
другие миры.
Он может их оживить, может создать новые. А может потратить единственную
возможность на то, чтобы спасти кого-то одного.
Это несравнимо.
- Ладно, - поднялся я, - спать пора. Я пойду, а ты ещё посиди тут, если хочешь.
Подумай. Ну и проверь механизм, работает ли. И ещё… напиши всё, что понял. Напиши о
себе. Да, так будет правильно. А потом, когда вернёшься к своему электричеству –
напиши о нас, обо всех, кого здесь увидел. И, может быть, тогда…
Хотелось хлопнуть его по плечу, но я уже встал, а он сидел в траве и нерешительно
трогал пальцами крышку механизма. Хороший парень. Хоть и Создатель.
Я ушёл в корабль, лёг на койку, завернулся в одеяло и слушал пение сверчков сквозь
открытый иллюминатор. И мне казалось, различал тихие щелчки клавиш.
Утром на том месте, где оставил Создателя, я нашёл только примятую траву.