О РАССКАЗАХ ЛЕОНИДА АНДРЕЕВА

www.proznanie.ru
О РАССКАЗАХ ЛЕОНИДА АНДРЕЕВА
Творчество Леонида Николаевича Андреева (1871—1919), так волновавшее современников, служившее предметом острой
полемики и породившее обширную критическую литературу, несомненно должно быть отнесено к числу наиболее сложных и
противоречивых явлений в истории русской культуры конца XIX— начала XX века. Писатель большого таланта, оригинальный
художник со своим «романтико-трагическим» видением мира — Леонид Андреев в яркой и своеобразной форме запечатлел
некоторые из существенных черт переломной исторической эпохи глубокого кризиса капитализма и периода назревавших
пролетарских революций.
Леонид Андреев оставил богатое и разнообразное художественное наследие, заслуживающее самого серьезного и
вдумчивого изучения. Даровитый фельетонист и автор тонких психологических новелл, созданных преимущественно в ранний
период творчества, Л. Андреев был также одним из ведущих драматургов своего времени. Он создавал многоплановые
философские трагедии, писал бытовые пьесы и мелодрамы, сочинял озорные сатирические миниатюры. Пьесы Л. Андреева с
крупным успехом шли на лучших сценах России — в Александрийском петербургском и Московском Художественном театрах.
Однако круг творческих интересов Леонида Андреева распространялся не только на литературу и театр. Так, на заре
кинематографа он раньше других разглядел возможности этого тогда только зарождавшегося вида искусства и был одним из первых
теоретиков и профессиональных киносценаристов,,
Мечтавший о «синтезе» разных видов искусства, Леонид Андреев серьезна интересовался живописью. И хотя он не получил
профессионального художественного образования, его картины экспонировались на выставках наряду с работами мастеров,
воспроизводились в иллюстрированных журналах, О портретах, выполненных Л. Андреевым, и о его красочных полотнах на
сюжеты собственных художественных произведений одобрительно отзывались И. Е. Репин и Н. К. Рерих, Большое место в
произведениях писателя отведено музыке. Она не только используется им для «музыкальной» характеристики персонажей и
изображаемой среды (рассказы «Марсельеза», «Вор», студенческие песни в «Днях нашей жизни»), Порой она пронизывает все
произведение и становится важным элементом его теш» позиции (драма «Жизнь человека»). Своеобразный «музыкальный»
подтекст трагедии «Анатэма» и авторская характеристика центрального персонажа — этого Мефистофеля XX века — находятся в
прямой связи с «впечатлениями писателя от концертов Ф. И. Шаляпина и его оперного репертуара.
Разнообразная одаренность Андреева проявилась и в его письмах к современникам. Сохранилась переписка его с
писателями, деятелями искусств, издателями, наконец,— родными и близкими. Органически сливаясь с художественным
творчеством Л. Андреева, собранные воедино, письма представляют собой уникальный дневник — исповедь писателя «о времени и
о себе».
В воспоминаниях современников Леонид Андреев предстает великолепным рассказчиком, живым общительным человеком,
любителем всяких дружеских розыгрышей и мистификаций. Но этот портрет не полон. М. Горький говорил, что его всегда
тревожили смены настроений Леонида Андреева, переходы от бодрости и жизнерадостности к отчаянию и беспросветному
пессимизму. Известно, что в юности Л. Андреев предпринял несколько попыток самоубийства. В глубине души Л. Андреева таился
ужас перед жизнью с ее уродствами, жестокостью и казавшейся писателю бесцельностью. «Этот ужас,— писал К. И. Чуковский,—
чувствуется во всех его книгах, и я думаю, что именно от этого ужаса он спасался, хватаясь за цветную фотографию, граммофоны,
живопись. Ему нужно было хоть чем-нибудь загородиться от тошнотворных приливов отчаяния» (Чуковский Корней. Из
воспоминаний. М., Советский писатель, 1959, с, 263—264). Примечательно, что герои наиболее автобиографических и
«задушевных» произведений Леонида Андреева находятся в трагическом разноречии с окружающей их действительностью. Они
мучительно пытаются разрешить «загадки» человеческого бытия и не могут дать убедительного ответа ни на один из «проклятых
вопросов», поставленных перед ними жизнью. Таков сломленный, хотя и не сдавшийся в борьбе с Роком его Человек («Жизнь
человека»). Не менее трагичен и выражающий сокровенные мысли Леонида Андреева цирковой клоун Тот, бессильный разрешить
конфликт между идеалом и непроглядной правдой действительности (пьеса «Тот, кто получает пощечины»).
Современная Л. Андрееву критика рано обратила внимание на странную противоречивость взглядов писателя. «Леонид
Николаевич,— вспоминал М. Горький,— странно и мучительно-резко для себя раскалывался надвое: на одной и той же неделе он
мог петь миру — «Осанна!» и провозглашать ему — «Анафема!». Это не было внешним противоречием между основами характера
и навыками или требованиями профессии,— нет, в обоих случаях он чувствовал себя одинаково искрение. И чем более громко он
возглашал «Осанна!»—тем более сильным эхом раздавалось — «Анафема!» (Горький М. Поли. собр. соч. М., Наука, 1973, т. 16, с.
324)..
Отмеченное противоречие было не только проявлением каких-то индивидуальных черт личности писателя. Принадлежа всем
складом своего мышления к 1ой части русской интеллигенции, которая в кризисную эпоху напряженно искала выхода из
социальных конфликтов действительности, но так и не смогла связать своих вольнолюбивых, демократических устремлений с
пролетариатом и его идеологией, Леонид Андреев был обречен на постоянные колебания между «осанной» и «анафемой» жизни,
находившимися в прямой зависимости от подъемов и спадов волн русского освободительного движения. Выделявшийся среди
писателей-современников особой остротой образно-эмоционального восприятия действительности, он подверг страстной критике
буржуазный строй, его мораль и «цивилизацию». Вместе с тем Леониду Андрееву, по существу, всегда оставались чужды идеалы
идущего на смену капитализму социалистического общества. И это оборачивалось подлинной трагедией для Л. Андреева —
мыслителя и художника, ибо обличение им язв и пороков современного ему буржуазного мира лишалось исторической
перспективы. Более того, все темное, злое, отталкивающее, что видел вокруг себя писатель, приобретало в его восприятии
грандиозные, «космические» масштабы.
Литературная деятельность Леонида Андреева началась в 90-х годах прошлого века. Закончившему юридический факультет
Московского университета молодому помощнику присяжного поверенного, приглашенному в 1897 году на должность репортера
судебной хроники в московскую газету «Курьер», не пришлось долгие годы добиваться читательского признания. Уже анонимные
отчеты «Из зала суда» обнаруживали в их авторе незаурядное литературное дарование. Л. Андреев сосредоточивался в них на
личности обвиняемого, стремился проникнуть в его внутренний мир, понять психологию человека, «переступившего закон». Это
было тем более важно для Л. Андреева, что, разделяя взгляды прогрессивных юристов, он искал истоки преступности в
неблагоприятных условиях социальной жизни. Судебные отчеты Л. Андреева, с присущей ему «психологизацией» конкретного
материала, приближались к жанру очерка. В них, как и в первых рассказах Л. Андреева, ощутима близость с очерковой прозой
демократической литературы 1860-х годов. Позже сам Л. Андреев называл в числе своих литературных предшественников
писателей-разночинцев Н. Успенского, Н. Помяловского и Ф. Решетникова. Образцом «истинного писателя» был для него Глеб
Успенский, живший одной жизнью с его бедной родиной и впитавший «в себя всю ее безмолвную боль и страдания».
Исключая ранние, еще очень незрелые литературные опыты, которые Л. Андреев не любил вспоминать (Речь идет о
напечатанных в 1892 и 1895—1896 гг, рассказах в петербургском журнале «Звезда» и газете «Орловский вестник»)., первый же его
рассказ, опубликованный за полной подписью 5 апреля 1898 года в «Курьере», очень заинтересовал читателей и привел в восторг
М. Горького. Рассказ назывался «Баргамот и Гараська» и по внешним признакам принадлежал к так называемой «праздничной»
беллетристике, которую газеты и тонкие журналы «для семейного чтения» предлагали своим подписчикам на пасху и рождество.
Как правило, поставщиками подобной беллетристики были второразрядные литераторы, сочинявшие «к случаю» сентиментальные
истории о торжестве прописной «добродетели» над пороком. Рассказ Леонида Андреева мог бы и затеряться в ворохе подобной
литературы, если бы не некоторые его особенности. С очевидной иронией и недоверием к «факту» автор сообщает читателю о
невероятном происшествии: под пасхальный перезвон колоколов примирились блюститель подрядка городовой Баргамот и
нарушитель этого порядка бездомный бродяга Гараська. По достоверности обстановки, в которой совершается действие, и по своим
изобразительным приемам этот рассказ рождает ассоциации с бытовыми очерками разночинцев-«шестидесятников». Очень живо, с
юмором в «Баргамоте и Гараське» изображен быт обитателей окраинной Пушкарной слободы в Орле. Будни они проводили в
тяжелом, изматывающем труде, а в праздники предавались пьяному разгулу и «гомерической драке». Старожилы Орла могли бы
назвать даже реальных прототипов произведения Л. Андреева (Любопытно отметить, что Иваном Акиндиновичем, как и городового
Баргамота, звали известного в Орле в 90-е гг. делопроизводителя воинского стола городской управы, бывшего станового пристава
И. А. Боброва), что, впрочем, не исключает присутствия в рассказе художественного вымысла.
Внезапно в насмешливый и в общем-то по-праздничному благодушный тон повествования «Баргамота и Гараськи»
врывается резкая, пронзительная нота. Так обнажается второй и главный план рассказа, дотоле скрытый от читателя живописными
жанровыми зарисовками.
« — По отчеству... Как родился, никто по отчеству... не называл»,— рыдает обласканный городовым Гараська. Л. Андреев
находит поразительное по емкости и сжатости выражение «существа» образа бунтующего против несправедливости жизни бродяги.
Оказывается, лишенный «отчества», отброшенный на дно жизни, Гараська сохранил в душе чувство собственного достоинства. В
его бессвязных, выстраданных словах выражена и основная тема последующего творчества Андреева — разоблачение
антигуманистической природы буржуазного строя.
Сюжеты и других произведений Леонида Андреева прямо подсказаны действительностью. В 1899 году он пишет «Петьку на
даче»—одно из самых проникновенных в русской литературе изображений души ребенка, у которого было украдено детство.
Источником для рассказа были воспоминания о детстве однофамильца писателя — Ивана Андреева — владельца парикмахерской,
находившейся неподалеку от редакции «Курьера». Сын крепостного крестьянина, Иван Андреев мальчиком был привезен в Москву
и отдан в ученики к цирюльнику. Прототип андреевского Петьки рано узнал голод, побои, непосильный труд. Авторское чувство
сострадания и гнева, вторгаясь в объективно-реалистический тон повествования, эмоционально преобразует действительность, что
проявляется в конце рассказа в экспрессивном выражении отчаяния Петьки и саркастических нотах Андреева при изображении
«господ».
В 1898—1899 годах в «Курьере» появляются все новые и новые рассказы Леонида Андреева, в том числе «Большой шлем» и
«Ангелочек». Все они находили хороший прием у читателей. Иным даже казалось, что под псевдонимом «Леонид Андреев»
скрывается кто-либо из известных писателей — Горький или Чехов. Чтобы рассеять недоумения, «Курьер» однажды даже поместил
разъяснение, что «Леонид Андреев» — это не псевдоним.
Задумав выпустить рассказы отдельной книжкой, Л. Андреев вырезал их из газеты и наклеивал в тетрадь. С этим альбомом
он и пришел на первую встречу с М. Горьким 12 марта 1900 года. М. Горький тогда направлялся из Нижнего Новгорода через
Москву в Крым и назначил Л. Андрееву свидание на Курском вокзале. Из всего написанного после «Баргамота и Гараськи» он
особо выделил «Большой шлем» и «Ангелочка».
В этих рассказах Леонид Андреев заметно отходит от первоначальной «очерковой» манеры. Он устраняет длинноты, за
которые его упрекал М. Горький, и после беседы с А. П. Чеховым (апрель 1899 г.) по поводу своего рассказа «В Сабурове» больше
внимания уделяет «технике» письма. Главное же отличие «Большого шлема» и «Ангелочка»— в дальнейшем углублении
психологизма повествования. Если первые, тяготевшие к очеркам, рассказы Л. Андреева были случаями из жизни, то теперь его все
более занимает роль случайности в жизни, «Словно не люди проходят перед вами, а какие-то типографские знаки. И чтобы глазом
увидеть человека, а не формулу, приходится смотреть на то в человеке, что не покрьь лось еще лаком привычки» — так объясняет
сам Л. Андреев свой новый подход к действительности (А.-ев. Впечатления.— Курьер, 1900, 22 апреля, № 111). Во имя глубокой
правды изображаемого он все чаще и чаща пренебрегает натуралистическим правдоподобием ради жизнеподобия, а быт, 00вобожденный от «частностей», все более тяготеет к бытию.
Для своих рассказов Л. Андреев избирает исключительные ситуации. В «Большом шлеме» ею является скоропостижная
смерть за карточным столом одного яз игроков. С точки зрения бытовой достоверности трудно себе представить, чтобы,
продолжительное время три раза в неделю собираясь для игры в карты, выведенные в «Большом шлеме» интеллигентные
обыватели ничего не знали определенного о своем внезапно умершем партнере. Однако читатель, захваченный произведением,
оставляет без внимания эту несообразность, поскольку такое авторское от отепление от бытового правдоподобия имеет своей целью
подчеркнуть социальную проблематику рассказа — одиночество, трагическую разобщенность людей. Герои рассказа не замечают,
что за пустыми банальными разговорами н мелочным житейским практицизмом они утратили свою личность, превратились в
колоду тасуемых игральных карт. Страдания и скорби «дряхлого мира за окнами гостиной Евпраксии Васильевны, который «то
краснел от крови, то обливался сто нами больных, голодных и обиженных», они подменили для себя иллюзорным порядком и
строгими правилами карточной игры. Но за социальной проблематикой «большого шлема» проступает и некий опосредованный
образ мира и человеческого бытия вообще, не имеющий в рассказе какого-то конкретного содержания. Образ этот создает авторское
настроение, вторгающееся в объективный реалистический тон повествования. За спинами реалистических персонажей «Большого
шлема» словно появляются невидимые ими, но переживаемые ими еще два героя рассказа — Смерть и Случай. Внезапная смерть
Масленникова и то, что он никогда на узнает о своем карточном выигрыше, на какое-то время объединяет и уравнивает
интеллигентных мещан в страхе перед таинственными силами, распоряжающимися их судьбой.
Еще большим вторжением в сюжет субъективного авторского начала отмечен в целом реалистический по своей натуре
рассказ Леонида Андреева «Ангелочек». По существу, он ничего общего не имеет «с праздничной», «рождественской»
беллетристикой. Его сюжет словно развивается в двух параллельных планах. Реалистическое воспроизведение Л. Андреевым
конкретных примет «быта» и эмоциональное восприятие автором этого «быта» как бы представляют собой две соприкасающиеся и
взаимно связанные реальности. Причем Л. Андрееву ближе вторая реальность, так как она, по мнению писателя, полнее воплощает
в себя сущность» действительности. Бытовые подробности и детали получают в рассказе расширенное истолкование. Так, восковой
ангелочек с рождественской елки — это не просто понравившаяся Сашке игрушка. «Все добро, сияющее над миром, все глубокое
горе и надежду тоскующей о боге души впитал в себя ангелочек», В своей реалистической конкретности Сашка — это верное
изображение озлобленного несправедливостью жизни ребенка. С другой стороны, Сашка у Л. Андреева как бы олицетворяет собой
забитую, затравленную, ограбленную человеческую душу вообще. Для отца Сашки ангелочек — это напоминание о Прекрасном,
убитом и испакощенном прозаической действительностью. Для Сашки ангелочек — напоминание о существовании Прекрасного, к
которому неосознанно тянется душа ребенка, тоскуя и страдая. Сашка не знает того, что он похож на ангелочка. И если
воспоминания Сашки о товарище-гимназисте, который на коленях в классе вымаливал тройку у учителя, должно быть отнесено к
первой реальности, то необычайное потрясение, испытываемое мальчиком при виде ангелочка, и просьбы Сашки на коленях перед
барыней подарить ему эту игрушку, очевидно, должны быть отнесены ко второй, «сущностной» реальности. Как, впрочем, и плач
над ангелочком Сашки и его отца в финале рассказа. Вторую реальность «Ангелочка» почувствовал А. Блок, отмечавший, что в
этом рассказе «звучит нота, роковым образом сблизившая «реалиста» Андреева с «проклятыми» декадентами. Это — нота безумия,
непосредственно вытекающая из пошлости, из паучьего затишья. Мало того, это — нота, тянущаяся сквозь всю русскую литературу
XIX века, ставшая Е концу его только надорванной, пронзительной и потому — слышнее» (Блок Александр. Собр. соч. в восьми
томах. М.; Л., Гослитиздат, 1962г. т. 5, с. 69).
В сентябре 1901 года в руководимом М. Горьким петербургском издательстве «Знание» выходит первый том «Рассказов» Л.
Андреева. К десяти произведениям, отобранным М. Горьким для книги, вполне применима та характеристика, которую дал себе Л.
Андреев в письме К. И. Чуковскому от июля 1902 года: «Верно то, что я философ, хотя большею частью совершенно
бессознательный (это бывает); верно, остроумно подмечено и то, что «типичность людей я заменил типичностью положений».
Последнее особенно характерно. Быть может, в ущерб художественности, которая непременно требует строгой и живой
индивидуализации, я иногда умышленно уклоняюсь от обрисовки их характеров. Мне не важно, кто «он» — герой моих рассказов...
ибо все живое имеет одну и ту же душу, все живое страдает одними страданиями и в великом безразличии и равенстве сливается
воедино перед грозными силами жизни» (Чуковский Корней Из воспоминаний, с. 270).
В одном из лучших рассказов Л. Андреева, из включенных в первый том его сочинений,— в «Жили-были» (1901)одинаково
страдают от неустройства жизни умирающий купец Кошеверов и молодой студент. Однако в демократически настроенных кругах
читателей пессимистические ноты в произведениях Леонида Андреева рождали отнюдь не пессимистические настроения, ибо не за
горами был революционный взрыв 1905 года. И хотя в рассказах Леонида Андреева, по выражению М. Горького, преобладало
«одно голое настроение», которое следовало бы «прихватить огоньком общественности» (Из письма Е. Н. Чирикову от декабря 1901
г.— Архив А. М. Горького. М., Гослитиздат, 1959, т. 7, с. 34)., демократический читатель по-своему воспринимал вторую
реальность сочинений Леонида Андреева. Придавливающая его «хилых» героев «роковая сила» в конкретных условиях русского
освободительного движения воспринималась как гнет царского самодержавия. Да и сам Л. Андреев был чуток к переменам в
окружающей жизни и общественных настроениях. Вновь затронутая им в «Жили-были» проблема жизни и смерти находит в целом
оптимистическое разрешение. Смерть купца Кошеверова — это только эпизод в потоке вечно обновляющейся жизни.
Примечательно, что Л. Андреев, по совету М. Горького, заканчивает сборник «Рассказов» новеллой «В темную даль». Это первая
попытка писателя создать образ героя-современника, порывающего с затхлым миром сытого мещанского существования и
вступающего на путь революционной .борьбы. Явно отставая от времени и плохо зная жизнь революционеров-профессионалов, Л.
Андреев, создавая образ своего Николая Барсукова, в основном опирался на свои представления о революционерах-народовольцах
80-х годов в пору их хождения в народ. Герой рассказа наделен нимбом жертвенности, мученичества за голодных и обездоленных.
В дальнейшем образ Барсукова получит у писателя развитие в романе «Сашка Жегулев» (1911). И все же появление таких
произведений, как «В темную даль», в творчестве Леонида Андреева в преддверии революции 1905 года было многообещающим и
перспективным началом.
В 1903 году Л. Андреев заканчивает большой рассказ «Жизнь Василия Фивейского». Избрав его героем сельского
священника, автор был весьма далек от намерения изобразить в рассказе быт сельского духовенства. Шутивший, что «живых»
священников он видел всего два раза — на свадьбе и на похоронах, Л. Андреев «типичность людей» в «Жизни Василия
Фивейского» в значительной мере заменил «типичностью положений». Автор идет от определенной им заранее «сущности» образа
к «быту», который, в свою очередь, дается им не в своей объективной полноте и целостности, а составлен из отдельных, тщательно
отобранных черт. Не остается сомнения в том, что Л. Андреева менее всего интересовал сельский священник Василий Фивейский
как социальный тип. Для писателя это была наиболее подходящая модель для реализации творческого замысла произведения —
показать трагедию человека, утратившего старую веру, но так и не обретшего новую, истинную. По существу, и в «Жизни Василия
Фивейского» Леонидом Андреевым в несколько мистифицированной форме изображена трагедия мысли российского интеллигента,
ищущего путей к народу. В то время, когда брожение охватывало все более широкие слои населения России, когда за тысячами
«разрозненных, враждебных правд» о жизни начинали проступать «очертания одной великой, всеразрешающей правды»— правды
грядущей Революции, рассказ Леонида Андреева приобретал злободневное общественное звучание. «Большая и глубокая вещь» —
так отозвался о «Жизни Василия Фивейского» М. Горький (Из письма Е. П. Пешковой от 8 октября 1903 г.— Архив А. М. Горького.
М., Гослитиздат, 1955, т. 5, с. 87). Мрак сознания, не оплодотворенного мыслью, а потому лишенного интеллекта, воплощен Л.
Андреевым в образе антагониста — сына Василия Фивейского — дегенерата, кстати носящего имя отца. Болезнь Василия
Фивейского-младшего получают в рассказе настолько расширительное истолкование, что отвлеченное символическое содержание
этого образа совершенно разрушает изнутри его первоначальную реалистическую структуру. Продолжением эволюции образа
священника Василия Фивейского станет анархист Савва из одноименной драмы Л. Андреева (1906), который свое личное неверие в
бога пытается, впрочем безуспешно, внушать темной, экзальтированной, исступленно ожидающей чуда толпе. С другой стороны,
написанный в экспрессионистической манере образ Василия Фивейского-сына откроет собой галерею образов-«сущностей» в
символических произведениях Леонида Андреева. В рассказа «Жизнь Василия Фивейского» вторая, «сущностная» реальность с ее
крупными планами,, романтической приподнятостью тома я патетикой прямо и декларативно противопоставлена реалистическому
правдоподобию.
Русско-японская война 1904 года вызвала к жизни знаменитый рассказ Л. Андреева «Красный смех». Никогда не видевший
войны писатель мог знать о событиях на Дальнем Востоке только по газетным сообщениям да рассказам немногих очевидцев,
возвратившихся с театра военных действий. В художественной Литературе, посвященной войне, наиболее близким для себя по теме
Л. Андреев считал рассказ Вс, Гаршиня «Четыре дня». Сохранившиеся в архиве Л, Андреева черновые наброска и заготовки
позволяют сделать заключение, что, воспринимая любую войну как «безумие и ужас», писатель испытывал непреодолимые для себя
затруднения, когда пытался разрешить поставленную перед собой задачу средствами реалистического искусства, Вся доступная Л.
Андрееву информация о русско-японской войне, переживаемая Андреевым-художником, преобразовывалась творческой фантазией
писателя в устрашающие картины-видения «безумия и ужаса» всякой войны, Однако эти картины-видения в «Красном смехе» все
же основывались на реальных фактах русско-японской войны, попадавших в русскую печать. В этом смысле очень интересными и
даже неожиданными по результатам оказались сопоставления «Красного смеха» с очерками и репортажами военных
корреспондентов в газете «Русское слово» и особенно в официозе военного министерства «Русском инвалиде». Леониду Андрееву
недоставало лишь центрального собирательного образа, который мог бы объединить все его картины-видения. Им стая образ
Красного смеха, хотя происхождение его прямого отношения к войне ие имело. Летом 1904 года Л. Андреев снимал дачу в Крыму
неподалеку от Ялты. Здесь он и приступил к первоначальному варианту будущего «Красного смеха», озаглавленному просто
«Война». Работа шла с большим трудом, написанное не удовлетворяло автора. И... очень мешали красоты южного берега Крыма,
столь «неуместные» и раздражающие Л. Андреева, внимание которого было приковано ж событиям, развертывавшимся на Дальнем
Востоке. В начале августа рядом с дачей Л. Андреева произошел взрыв на строительных работах, и мимо писателя пронесли на
носилках тяжело раненного рабочего, все лицо которого было залито кровью. Так был найден образ Красного смеха. На следующий
день Л. Андреев сказал знакомому литератору: «Вчера я на войне был. И написал рассказ, большой рассказ из войны... В голове у
меня уже все готово». Л. Андреев предполагал выпустить «Красный смех» отдельным изданием и иллюстрировать его офортами Ф.
Гойи «Ужасы войны». По разным причинам, главным образом по цензурным, издание это не осуществилось. «Красный смех»
появился в редактировавшемся М. Горьким третьем сборнике товарищества «Знание». Впечатление, произведенное рассказом на
читателей, было, как и следовало ожидать, оглушительным, хотя и непродолжительным. Рассказ ударил по нервам, но реальная
правда о войне все же оказалась значительнее, а потому и страшнее картин «безумия и ужаса», созданных Л. Андреевымпацифистом. Впрочем, отрицать важное общественное заа-чение «Красного смеха» было бы несправедливым, и среди
художественных произведений о русско-японской войне («На войне» В. Вересаева и др.) рассказ Л. Андреева был значительным
приобретением всей русской литературы.
В революцию 1905 года Леонид Андреев с горячей симпатией и воодушевлением говорил о «героической борьбе народа за
свою свободу». Высшим достижением всего творчества писателя был созданный им в пьесе «К звездам» образ рабочегореволюционера Трейча, чем-то напоминающего Нила в «Мещанах» М. Горького. Однако уже и тогда Л. Андреев выражал
сомнение, что борьба народа увенчается победой. В поражении первой русской буржуазно-демократической революции писатель
увидел подтверждение своих самых мрачных прогнозов. Временное торжество политической реакции было воспринято им как
доказательство несокрушимости господствующей над всем миром и отдельно взятой личностью злой силы. В самый разгар
кровавого столыпинского «умиротворения» Леонид Андреев поселяется в маленькой финской деревушке Ваммельсу на Черной
речке. Здесь он строит себе дом с высокой башней, который газетные репортеры окрестили виллой «Белая ночь». В огромном
кабинете писателя со стен смотрели страшные чудовища, скопированные Л. Андреевым с офортов Ф. Гойи. Душевным смятением и
неизбывной тоской проникнута созданная им в 1908 году пьеса-аллегория «Черные маски» («Черные маски» и последовавшие за
ней «Анатэма» и «Океан» составили цикл философских пьес Л. Андреева о путях преодоления индивидуалистического сознания).
Но писатель не примирился с политической реакцией. Л. Андреев выступает с чтением своих произведений на вечерах,
проводившихся с целью пополнения нелегального денежного фонда в пользу узников Шлиссельбурга, «Среди виселиц и тюрем» он
демонстративно отказывается от приглашения участвовать в официальных торжествах по случаю открытия в Москве в 1909 году
памятника Н. В. Гоголю.
После справедливо осужденного демократической общественностью рассказа Л. Андреева «Тьма» (1907) он создает «Рассказ
о семи повешенных» (1908), написанный под впечатлением от потрясшего писателя известия о казни группы революционеров,
готовивших покушение на царского министра Щегловитова и выданных провокатором Е. Азефом. С руководителем
террористической группы, талантливым ученым-астрономом Вс. Лебединцевым (прототип Вернера), Л. Андреев был знаком. Герои
Л. Андреева — революционеры, люди огромного мужества и духовной чистоты, убежденные в правоте своего дела. Однако и в
этом рассказе, перенося конфликт из политического в морально-этический план, Андреев не раскрыл существа дела
революционеров. «Рассказ о семи повешенных» писатель посвятил Л. Толстому и разрешил его свободную перепечатку в России и
за рубежом. В том же 1908 году печатается рассказ Леонида Андреева «Иван Иванович», воскрешающий в памяти один из эпизодов
Декабрьского вооруженного восстания в Москве в 1905 году. Но наряду с этими произведениями Л. Андреев создает и другие, в
которых берут верх ущербные, декадентские тенденции. Октябрьской революции Леонид Андреев не понял и не принял, хотя
незадолго до смерти он признался старшему сыну Вадиму: «Все, к чему мы привыкли, что нам казалось незыблемым и твердым,
выворачивается наизнанку, и появляется новая правда, правда другой стороны» (Андреев Вадим. Детство: Повесть. М., Советский
писатель, 1963, с. 253). Эта «правда другой стороны»—правда социалистической революции не стала правдой Леонида Андреева,
но какие-то отголоски ее ощутимы в размышлениях писателя о будущем России. «Может быть, так и надо,— писал он в одном из
писем в 1918 году,— чтобы старый дом России, затхлый, вонючий, клоповый, построенный по ветхозаветному плану,— развалился
дотла и тем дал возможность воздвигнуть новое величественное здание, просторное и светлое». В том же письме Л. Андреев
выражает уверенность, что «русский народ... принесет истинную свободу не только себе, но и всему миру» (Цит. по кн.: Десницкий
В. А. М. Горький: Очерки жизни и творчества. М., Гослитиздат, 1959, с. 239). Эти строки были написаны в то время, когда Леонид
Андреев работал над последним своим произведением — оставшимся незавершенным романом-памфлетом на империалистическую
Европы и Америку накануне первой мировой войны — «Дневником Сатаны», в котором он произнес последний и окончательный
приговор «сатанинскому» частнособственническому миру...
Вадим Чуваков