А.И. Филюшкин
advertisement
Текст (из книги А. И. Филюшкина “Титулы русских государей”. М.; СПб., 2006). Изучению категорий политической культуры средневековой Руси посвящена обширная литература, однако такая исследовательская задача, как реконструкция этих категорий и системы их взаимодействия все еще далека от своего решения. Проблема здесь в том, что до недавнего времени ученые описывали русскую средневековую монархию преимущественно в политико-правовых категориях науки нового времени. Такой подход был подвергнут критике лишь в последние годы, когда была сделана попытка применить в исследованиях феномена российской высшей власти семиотический1 и историко-феноменологический2 подходы. Необходимость поиска новых подходов обусловлена проблемой адекватности научного языка описания социокультурных систем и языка самоописания данных систем. С одной стороны, модерные политические и социологические теории дают инструментарий, позволяющий обобщить, классифицировать и схематизировать наши знания о прошлом. Без подобной интеллектуальной операции, собственно, невозможна история как наука, потому что иначе, просто транслируя образы прошлого, историк оказывается не ученым, а летописцем, в лучшем случае писателем-моралистом. Однако при преобразовании метатекстов древности с помощью категориального аппарата модерной науки, мы оказываемся перед Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства. СПб., 1995; Успенский Б.А. Царь и патриарх: Харизма власти в России. Византийская модель и ее русское переосмысление. М., 1998. 1 другой проблемой: насколько наши построения адекватны анализируемому предмету, а насколько они являются конструктом, порожденным в большей степени нашим презентизмом, чем реальными историческими картинами. Решение данной проблемы не найдено. По меткому замечанию Мишеля Фуко, изымая «операционный стол», на котором происходит препарирование понятий, мы не можем отделаться от «вполне определенной, трудно уловимой неловкости», обусловленной подозрением, что изъятие этого стола породит еще худший беспорядок, «чем беспорядок неуместного и сближения несовместимого»3. Крайними точками здесь являются исторический позитивизм с его верой в возможность историка адекватно прочесть и понять любой древний текст; и исторический постмодернизм с его отрицанием исторической реальности и представлением об истории как всего лишь вербальной схеме. Заметим, что неясна вообще перспектива решения данной задачи, во всяком случае, даже допущение возможности разрешить данное противоречие до сих пор не имеет даже теоретического обоснования. Мы здесь находимся на эмпирической стадии — стадии сбора материала. Важно, что с 1960-х гг. сначала в западном, а с 1990-х гг. и в российском гуманитарном знании утвердилось представление о необходимости изучения языков самоописания социума в разные эпохи. Об этом говорилось и раньше, но систематическая работа в данном направлении началась только с последней трети ХХ в. Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998; Каравашкин А.В., Юрганов А.Л. Опыт исторической феноменологии: Трудный путь к очевидности. М., 2003. 3 Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С.30. 2 Здесь хотелось бы обратить внимание на исследование М.М. Крома, справедливо указавшего, что вплоть до ХVI в. включительно России неизвестно само понятие политики в его модерном понимании, а термин, наиболее близкий к нему ― «дело государево и земское» ― отличается специфическим содержанием, не совпадающим с тем, что мы обычно вкладываем в слово политика4. В связи с этим представляет интерес, какие категории использовались людьми средневековой Руси при осуществлении действий, которые в наши дни мы называем политическими. Идея настоящего исследования выросла из обнаружения факта, что понятийно-правовой аппарат межкняжеских докончаний удельного времени (ХIV-ХV вв.) и международных договоров единого Русского государства (конец ХV – ХVI в.) оказывается весьма схожим. Ключевыми категориями, в которых русские правители определяли характер взаимных политических и правовых обязательств как в отношениях друг с другом, так и в контактах с соседними державами, оказались категории христианской этики: любовь — нелюбье; дружба — недружба; братство — небратство, добро — недобро etc. В данной работе в качестве источника выступают только публичноправовые акты, тексты официальных межкняжеских и международных соглашений. Мы не рассматриваем литературные и публицистические источники, почти не используем летописи, поскольку лексика нарративных источников ― это предмет совершенно особенного исследования, в котором надо будет разделять любовь, братство и дружбу как этические, богословские, родственные категории, Кром М.М. Была ли политика в России ХVI в.? // Одиссей: Человек в истории. 2005. М., 2005. 4 категории политической культуры и т.д. Нужны будут строгие дефиниции и разграничения семантики одних и тех же слов, но не одинаковых понятий, что уведет исследование в сторону. Мы берем только те источники, где не вызывает сомнения фигурирование данных терминов в качестве категорий политической культуры: официальные акты, грамоты, межгосударственные соглашения. Нельзя сказать, что данные категории совсем выпали из внимания исследователей. Но парадокс заключается в том, что ими занимались преимущественно филологи, философы, политологи, и в гораздо меньшей степени историки. В результате возникли серьезные проблемы понимания: филологией был накоплен довольно значительный запас знаний об этимологии и семантике данных слов, но их анализ происходил в лингвистическом поле, с недостаточным учитыванием исторического контекста5. И для изучения категорий политической культуры средневековой Руси филологические изыскания могут служить главным образом материалом, который нуждается в определении его связей с конкретными эпохами и историческими процессами. Для историков же данные понятия казались абсолютно ясными и не нуждающимися в дополнительном изучении. Их уверенно относили к абстрактным этическим категориям или терминам, иносказательно обозначающим отношения в «феодальной иерархии»6. Но чаще ученые См., например: Древнерусская литература: Изображение природы и человека. / Отв. Ред. А.С. Демин. М., 1995; Колесов В.В. Древняя Русь: Наследие в слове. Мир человека. СПб., 2000; его же. Древняя Русь: Наследие в слове. Добро и зло. СПб., 2001; etc. Вендина Т.И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка. М., 2002; etc. 6 Например: Черепнин Л.В. Русские феодальные архивы ХIV-ХV веков. М.; Л., 1948. Ч.1. С.23, 39, 111, etc. 5 их просто цитировали в кавычках, полагая, что слова говорят сами за себя, и ни в каком толковании не нуждаются7. Тем более не изучалась динамика изменения семантики терминов. Первой категорией из изучаемого нами ряда, которая появляется в международных и межкняжеских соглашениях, является любовь. Она впервые появляется в русско-византийских договорах 911 и 944 г.: «Наша светлость, более инех хотящих еже о бозе удержати и известити таку любовь, бывшую межи хрестьяны и русью, многажды право судихом, но точию просто словесен, и писанием и клятвою твердою, кленшеся оружием своим, такую любовь известити и утвердити по вере и по закону нашему» (911, ст.1)8. «И от тех заповедано обновити ветъхии мир, от ненавидящаго добра и враждолюбьца дьявола, разореныи от мног лет, и утвердити любовь межю греки и русью… Иже помыслить от страны Руския раздрушити таку любовь, и елико их крещенье приняли суть, да приимуть месть от Бога Вседержителя, осуженье на погибель в сии век и в будущии, а елико их есть не хрещено, да не имут помощи от Бога, ни от Перуна, да не ущитятся щиты своими, и от стрел, и от иного оружья своего, и да будуть раби в сии век и в будущии»9. К сожалению, установить греческий эквивалент термина любовь в данном случае невозможно: греческих аналогов договоров 911 и 944 гг. не существует. Нам просто не с чем сравнить тексты, помещенные в «Повести временных лет» и называемые учеными «русско- См. очень показательное в этом плане последнее и очень качественное во всех других отношениях исследование: Кучкин В.А. Договорные грамоты московских князей ХIV века: Внешнеполитические договоры. М., 2003. 8 Памятники русского права (далее – ПРП). М., 1952. Т.1. С.6. 9 ПРП. Т.1. С.31. 7 византийскими договорами». До сих пор идут споры, являются ли данные тексты конструктом, созданным летописцем, или же реальными документами своего времени. Анализ правовой лексики и клаузул данных актов показывает, что они, в любом случае, являются контаминацией аутентичных византийских аналогов10. A priori можно предположить, что словом любовь был переведен греческий термин «filea», который употреблялся в византийских договорах того времени. По всей вероятности, он восходил еще к античным временам, когда данное понятие употреблялось в качестве характеристики отношений между полисами11 (хотя остается открытым вопрос, как правильнее переводить филео ― как любовь или как дружбу ― греч. hetaireia). В трудах советских историков термин любовь в русско- византийских договорах считался «неясностью, возникшей при переводе греческого текста договора на древнерусский». Правильный его перевод, по мнению А.А. Зимина, ― «мирный договор, мир»12. Перед нами очевидное недоразумение, поскольку семантика любви в русско-византийских договорах явно связана с христианской этикой. По справедливому замечанию В.В. Колесова: Древняя Русь в свете зарубежных источников / Под ред. Е.А. Мельниковой. М., 1999. С.111-117; Соболева Н.А. О ратификации русско-византийских договоров Х в. // Внешняя политика древней Руси. М., 1988. С.91-95; Каштанов С.М. К вопросу о происхождении текста русско-византийских договоров Х в. в составе Повести временных лет // Восточная Европа в древности и средневековье: Политическая структура Древнерусского государства: VIII Чтения памяти чл.-корр. АН СССР. В.Т. Пашуто. М., 1996. С.39-42; Рождественская Т.В. Договоры Руси с Византией Х в. в структуре летописного повествования // Восточная Европа в древности и средневековье: Х Чтения к 80-летию чл.-корр. АН СССР. В.Т. Пашуто. М., 1998. С.101-103. 11 Подробнее см.: Konstan D. Friendship in the Classical World. Cambridge, 1997. за указание на эту работу приношу искреннюю благодарность О. Хархордину. 10 «…в новозаветном христианстве… любовь почитается как сила, связующая ипостаси сущего в единое целое, представляя целое как живое. Лучше всего это выражено в… ипостасях нераздельно-неслиянной Троицы… уже в «Повести временных лет» умелым подбором традиционных формул, цитат и просто расхожих выражений летописец выразительно описывает любовь как основу всего живого, живущего и живительного… Любовь здесь противопоставлена Вселенскому Злу ― хаосу и разрыву, и, следовательно, предстает как космическая сила всеобщих связей и отношений»13. Именно в этом смысле о любви говорит автор «Повести временных лет». О способности к христианской любви как главной добродетели князя говорится в панегирике на смерть князя Изяслава (1078): «… показая любовь велику… занеже положи главу свою за брата своего, не желая болшее волости, ни именья хотя болша, но за братнюю обиду, о сяковых бо Господь рек: Да кто положит душю свою за други своя, Соломон же рече: братья в бедах пособлива бывают, любы бо есть выше всего, яко Иона глаголет: Бог любы есть, пребываяи в любви, в Бозе пребывает, и Бог в ем пребывает, о сем свершается любы, да достоянье имам в день судныи… да любяи Бога любить брата своего в любовь, бо все свершается любве ради и греси расыпаются, любве бо ради сниде Господь на землю… любве ради мученици прольяша крови своя, любве же ради сии князь пролья кровь свою за брата своего, свершая заповедь Господню»14. Здесь важен момент, что принципы поведения князя в междоусобных столкновениях измеряются в категориях христианской ПРП. Т.1. С.15. Колесов В.В. Древняя Русь: Наследие в слове: Добро и Зло. С.235-236. 14 ПСРЛ. М., 2000. Т.1. Стб.203-204. 12 13 этики, из которых ключевой является любовь как символ единства, согласия, мира, соответствия действий правителя высшим этическим нормам. Именно как носитель подобной семантики любовь и стала категорией русской средневеоковй политической культуры. Понимание любви в межкняжеских соглашениях ХIV-ХV вв. изначально вытекало из ее христианской трактовки, о чем говорит контекст употребления: «целовали есмы межи собе крест по любви в правду, безо всякое хитрости»15. Любовь обозначала особый вид отношений (быть «в любви и в докончаньи», 1371 г.16 ). «В любовь» можно было «принять»17, причем это не всегда предполагало равный статус контрагентов. Принятый должен был служить «без ослушанья»18. Под любовью также понималось союзное соглашение, которое обозначалось выражением «взять любовь» (1396 г.)19, причем ее было можно «взять по давным грамотам»20. [Около 1350-1351 г.]. Докончание великого князя Семена Ивановича с князьями Иваном Ивановичем и Андреем Ивановичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей ХIV – ХV вв. М.; Л., 1950 (далее – ДДГ). С.13. № 2; [Около 1367 г.]. Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // ДДГ. С.21. № 5; [1433 г. января - февраля]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем серпуховско-боровским Василием Ярославичем // ДДГ. С.71. № 27. 16 [1371 г. июля 31 — октября 26]. Перемирная грамота послов великого князя литовского Ольгерда Гедиминовича с великим князем Дмитрием Ивановичем // ДДГ. С.22. № 6. 17 [1389 г. марта 25]. Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // ДДГ. С.30. № 11; [1447 г. в начале июля]. Перемирная грамота князей можайского Ивана Андреевича и верейского и белозерского Михаила Андреевича с великим князем Василием Васильевичем // ДДГ. С.141. № 46. 18 [1389 г. марта 25]. Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // ДДГ. С.31. № 11. 19 [Около 1396 г.]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с великим князем тверским Михаилом Александровичем // ДДГ. С.41. № 15; [1402 г., ноября 25]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с великим князем рязанским Федором Ольговичем // ДДГ. С.55. № 19; [1427 г. августа 3]. Докончание великого 15 В противовес любви выдвигалось понятие нелюбья. Под ним понималось недовольство действиями противоположенной стороны, будь то нарушение отдельных сторон соглашения или свершение действий, противоречащих интересам участников докончания (прием перебежчиков, пограничный конфликт etc.). Нелюбье также могло означать военный конфликт21. В международных соглашениях Московского государства в к. ХVХVI вв. термином любовь обозначалась высшая степень близких отношений между государствами. Под ней понималось «на недругов стояти заодин»22. Категорией, обозначающей отношения более низкого статуса, чем любовь, было братство (любовь являлась более обобщающей категорией, поскольку она могла быть братской или просто любовью). Лингвистами неоднократно отмечалось, что термин брат в славянских языках «скорее социальный, чем родственный»23. И брат, и сестра означали не сколько родственника, столько ― в наиболее адекватной передаче ― «своего», «нашего». Данный статус не обязательно предполагал наличие родственных связей, братство можно было приобрести (ср. древний обычай побратимства). князя тверского Бориса Александровича с великим князем литовским Витовтом // ДДГ. С.62. № 23; [Около 1439 г.]. Докончание великого князя Василия Васильевича с великим князем тверским Борисом Александровичем // ДДГ. С.106. № 37. 20 Докончание великого князя Василия Дмитриевича с великим князем рязанским Федором Ольговичем // ДДГ. С.53. № 19. 21 [Около 1350-1351 г.]. Докончание великого князя Семена Ивановича с князьями Иваном Ивановичем и Андреем Ивановичем // ДДГ. С.13. № 2; Докончание великого князя Василия Дмитриевича с великим князем рязанским Федором Ольговичем // ДДГ. С.54. № 19. 22 Грамота крымского хана Девлет-Гирея Ивану IV, май 1565 г. // Российский государственный архив древних актов (далее – РГАДА), ф.123, оп.1, д.11, л.315. 23 Колесов В.В. Древняя Русь: Наследие в слове: Мир человека. СПб., 2000. С.36. В.И. Сергеевич связывал возникновение категории братства с родственными связями, на основе которых строились отношения внутри древнерусской аристократии: «Все князья, происходя от одного общего родоначальника, считают себя прирожденными правителями. Они никогда не подданные другого князя, они равны ему. Они все одной плоти и крови. Это бытовое явление, оно есть следствие рождения, а не соглашения. Но это начало природных княжеских прав не всегда соблюдалось. Сильные князья не очень-то уважали княжеское происхождение слабых. Если они находили их лишними, они не затруднялись устранять их с своей дороги. Вот это-то обстоятельство и повело к тому, что в княжеские договоры всегда включается статья о «братстве» союзников. Все состоявшие в договоре князья именуют друг друга братьями и обязываются относится друг к другу соответственно этому началу братства»24. Таким образом, по В.И. Сергеевичу, принцип братства вносил в княжескую среду принцип равенства. С этим были согласны и другие историки. По мнению А.Е. Преснякова, «слово братъ приобретает особое значение в середине ХII в.: брат ― тот, с кем можно жить в союзе, брат ― союзник, кто обещал ‘быти за один брат’»25. По М.Ф. Владимирскому-Буданову и М.А. Дьяконову, братьями называли членов союза князей26. В. Ульяницкий считал, что в принципе братства в первую очередь отразились представления о равенстве Сергеевич В.И. Древности русского права. СПб., 1908. Т.2: Вече и князь: Советники князя. С.181-182. 25 Пресняков А.Е. Княжое право Древней Руси. СПб., 1909. С.112. 26 Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права / Издание 7-е. Киев, 1915. С.72; Дьяконов М.А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. М.; Л., 1926. С.120. 24 князей, и он «лишь видоизменяется в своих проявлениях, но не существенных своих чертах, квалификациею старейшинства» (брат старейший, брат молодший)27. М.А. Дьяконов также отмечал, что термин братство означал принцип равенства в международной политике28. Для обозначения данного типа отношений в ХIV в. возникает категория братства29. Первый раз данный термин встречается в 1367 г., в договоре Дмитрия Ивановича Московского с Владимиром Андреевичем Боровским30. По-видимому, в его основе лежала констатация того простого факта, что все князья-Рюриковичи в той или иной степени, действительно, были братьями («братьями» для них считались также литовские Гедиминовичи)31. Внутри рода Рюриковичей устанавливалась иерархия («брат старейший» — «брат» («брат ровный») — «брат молодший»). Встречаются также понятия «быть братаничем» (1433 г.)32, «держать в сыновстве» (1434 г.)33, «держать в старейшинстве» (1436 г.)34. Ульяницкий В. Межкняжеские отношения во Владимиро-Московском великом княжестве в ХIV-ХV в.: К вопросу о «двуименных» или «союзных» деньгах. // Чтения в Обществе истории и древностей российских. М., 1893. Кн.4 (Т.167). С.26. 28 Дьяконов М.А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. С.326. 29 Словарь древнерусского языка (ХI-ХIV вв.) в десяти томах. М., 1988. Т.I. С.313. 30 [Около 11367 г.]. Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // ДДГ. С.20. № 5. 31 [1371 г. июля 31 — октября 26]. Перемирная грамота послов великого князя литовского Ольгерда Гедиминовича с великим князем Дмитрием Ивановичем // ДДГ. С.21. № 6. 32 [1433 г.]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Юрием Дмитриевичем // ДДГ. С.78. № 30. 33 [1434 г. после марта 31]. Докончание великого князя Юрия Дмитриевича с князьями можайским Иваном Андреевичем и верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // ДДГ. С.82. № 32. 34 [1436 г. июня 13]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Дмитрием Юрьевичем // ДДГ. С.98. № 35; [1441-1442 гг.]. Докончание 27 Значение понятия братства можно уточнить. Оно обозначало особый тип отношений, который в современной терминологии можно истолковать как: «добрососедские отношения при уважении суверенитета друг друга, предполагающие потенциальный союз». Содержание этого понятия раскрыто в духовной князя серпуховского и боровского Владимира Андреевича (1401-1402 гг.). Статус «брата» предполагал, что в его владения никто не может «вступаться» без ведома князя. Он обладал судебным и фискальным иммунитетом, его землю невозможно было «пожаловать» кому-либо другому35. «Братство» также означало признание чести (высокого статуса) контрагента и отказ от причинения ей ущерба — обиды36. Такой тип великого князя Василия Васильевича с князем галицким Дмитрием Юрьевичем // ДДГ. С.107. № 38 35 [Около 1401 – 1402 гг.]. Духовная грамота князя серпуховского и боровского Владимира Андреевича // ДДГ. С.48. № 17. 36 [1390 г. позднее января 6]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // ДДГ. С.37. № 13; [Не ранее 1390 г. марта]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с князем галицким Юрием Дмитриевичем // ДДГ. С.40. № 14; [Около 1401 – 1402 гг.]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с князьями можайскими Андреем Дмитриевичем и дмитровским Петром Дмитриевичем // ДДГ. С.51. № 18; [1433 г. января - февраля]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем серпуховско-боровским Василием Ярославичем // ДДГ. С.70. № 27; [1433 г.]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Юрием Дмитриевичем // ДДГ. С.76, 78. № 30; [1434 г. после марта 31]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князьями можайским Иваном Андреевичем и верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // ДДГ. С.81. № 31; [Около 1439 г.]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Василием Юрьевичем // ДДГ. С.101, 103. № 36; [1445 г. после ноября 17]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем можайским Иваном Андреевичем и князем верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // ДДГ. С.121. № 41; [Около 1445 г. ноября 17]. Проект докончания великого князя Василия Васильевича с князем верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // ДДГ. С.125. № 43; [1447 г. июня 19]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // ДДГ. С.127. № 44; [Около 1447 г. июня 19]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем серпуховским и боровским Василием Ярославичем // ДДГ. отношений вовсе не вытекал автоматически из родства князей: они специально оговаривали первым пунктом в соглашениях, будут они «держать» друг друга в братстве, или нет. В ХV-ХVI вв. эта категория стала ключевой в определении характера отношений Московской Руси с другими державами. Впервые она встречается в проекте посажения Литвой на московский престол Ивана Андреевича Можайского 1448 г. — предполагалось, что он будет «братом молодшим» по отношению к польскому королю Казимиру37. В соглашении Василия II с Казимиром 1449 г. польский король также назван «брате»38. Нам представляется, что в закреплении этой категории во внешнеполитической практике особую роль сыграли контакты с Крымом в начале ХV в. Менгли-Гирею для победы над Большой Ордой очень нужен был союзник. На эту роль лучше всего подходил Иван III, как раз в 1470-е гг. вступивший в конфликт с Ахматом. Судя по сохранившимся посольским документам, инициатива возвышения московского правителя до «брата» ордынского хана исходила из Бахчисарая. В ответной грамоте, датируемой мартом 1474 г., Иван III писал: С.129. № 45; [1447 г. сентября]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем можайским Иваном Андреевичем // ДДГ. С.146. № 48; [1462 г. марта 27 — 1464 г. сентября 13]. Докончание великого князя ивана Васильевича с князем верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // ДДГ. С.208. № 64; [Не ранее 1464 г. ноября 11]. Докончание великого князя Ивана Васильевича с князем белозерским и верейским Михаилом Андреевичем // ДДГ. С.212. № 65; [Ранее 1472 г. сентября 12]. Докончание великого князя Ивана Васильевича с князем углицким Андреем Васильевичем // ДДГ. С.215. № 66. 37 [1448 г. февраля 5]. Крестоцеловальная запись князя Ф.Л. Воротынского королю польскому и великому князю литовскому Казимиру за князя можайского Ивана Андреевича // ДДГ. С.149. № 50 «приказал еси ко мне… свое жалованье… жалуючи мене, братом собе и другом назвал еси… хочешь меня жаловати, в братстве и в дружбе и в любви держати, потому, как еси с королем в братстве, а другу другом быти, а недругу недругом быти… и ярлыком мя докончальным хочешь жаловати и правду свою на том на всем хочешь пожаловати дати»39. Между Крымом и Москвой произошел раздел сфер влияния по принципу: «не воевать тех князей, которые на тебя смотрят»40. Тем самым отношения с татарским ассоциирующимся с былыми государством, господами над так или иначе Русью, стали формулироваться в привычных категориях межкняжеских докончаний удельного времени. С 1487 г., после попадания под протекторат России Казани, братом стал называться и казанский хан41. Использование категории братства позволяет по-новому взглянуть на то, как на Руси в ХIV - ХV вв. видели соотношение великого князя владимирского и московского и византийского императора. М.А. Дьяконовым были собраны свидетельства, что во второй половине ХIV в. император Иоанн Кантакузен называл Семиона [1449 августа 31]. Докончание великого князя Василия Васильевича с королем польским и великим князем литовским Казимиром // ДДГ. С.160. № 53. 39 Материалы посольства в Крым боярина Н.В. Беклемишева, март 1474 г. // 55. Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Ногайскою ордами и с Турцией. Т.I. С 1474 по 1505 год, эпоха свержения монгольского ига в России / Изд. под ред. Г.Ф. Карпова // Сборник Русского исторического общества. СПб., 1884. Т.41 (далее – Сб. РИО. Т.41). С.1-2. 40 Первый список проекта перемирной грамоты Ивана III и крымского хана Менгли-Гирея, март 1474 г. // Сб. РИО. Т.41. С.4. 41 Трепавлов В.В. Россия и кочевые степи: Проблема восточных заимствований в российской государственности // Восток. 1994. № 2. С.56; Idem. Восточные элементы российской государственности: К постановке проблемы // Россия и Восток: Проблемы взаимопонимания. М., 1993. С.47. 38 Гордого «благороднейший великий князь всея Руси, любезный сродник моего царского величества, Кир Семион». А Василия Темного византийский василевс якобы называл уже братом. Поздняя редакция Сказания о Флорентийском соборе влагает в уста Иоанна Палеолога следующие слова: «Яко восточнии земли суть большее православие, высшее хрестьянство Белая Русь, них же есть государь брат мой, ему же восточные цари прислухают и великие князи с землями служат ему». Василий II в письме к императору в 1443 г. называл себя «братом святаго ти царства», а в письме 1451-52 гг. – «сватом святаго ти царства» 42. Совпадало ли значение категории братство в удельное время и в ХV-ХVI вв.? В дипломатических документах выделяются следующие признаки братства: 1) общность политики («с нами один человек»); 2) свободные и равноправные дипломатические, торговые и военные контакты («люди межи нас ходят по нашей дружбе и братству»)43. Братья должны были уведомлять друг друга о военных победах (посылать гонца с вестью-сеунчем)44. Как и в предшествующий период, московские государи считали возможным «жаловать братством», причем претендовали на то, чтобы возводить в братство другие государства. Так, в 1487 г. Иван III брался наладить отношения между Крымом и Венгрией, при этом обещал хану: «если ты похочешь с ним (венгерским королем Матьяшем — А.Ф.) дружбы и братства, и ко мне Дьяконов М.А. Власть московских государей: Очерки из истории политических идей Древней Руси до конца ХVI века. СПб., 1909. С.36-37. 43 Наказная память послу в Крым Д.В. Шеину, октябрь 1487 г. // Сб. РИО. Т.41. С.64; Наказная память послу в Турцию И.С. Морозову, апрель 1523 г. // РГАДА, ф.89, оп.1, д.1, л.239-239 об. 42 откажи, и мы тобя учиним с ним в дружбе и братстве»45. При смене правителей на престолах соседних государств послам надлежало прежде всего «братство проведати»46. Термин братство мог выступать синонимом титула — «доехати до твоего братства»47. Братьями русского царя считались турецкий султан, император Священной Римской империи, испанский и английский короли. Сложнее получалось с Речью Посполитой — если представители династии Ягеллонов безоговорочно считались братьями Рюриковичей, то признавать подобное равенство за Стефаном Баторием Иван IV отказался наотрез, заявив, что между монархами «неровность в братстве»48. Польский король был этим страшно задет, и одним из условий заключения перемирия по итогам Ливонской войны было признание Стефана «в братстве»49. Согласно посольским книгам ХV-ХVI вв., Московское государство окружали два вида держав: «братцкие», с которыми «любовь и дружба», и «суседи» — с кем «недружба» вплоть до войны. Причем страны могли переходить из одного состояния в другое. Так, после заключения в июле 1562 г. договора между Россией и Данией о разделе Ливонии, когда Иван IV отдал датчанам значительные территории, в тексте соглашения Фредерика «писали… царю и великому князю Материалы о приеме крымского гонца Караша, июнь 1564 г. // РГАДА, ф.123, оп.1, д.11, л. 2 об.; Грамота крымского хана Девлет-Гирея Ивану IV, ноябрь 1566 г. // РГАДА, ф.123, оп.1, д.12, л.347 – 348 об. 45 Наказная память послу в Крым Д.В. Шеину, октябрь 1487 г. // Сб. РИО. Т.41. С.64. 46 Грамота Ивана IV к калге, июль 1577 г. // РГАДА, ф.123, оп.1, д.14, л.395. 47 Грамота султана Баязета Василию III, 1520 г. // РГАДА, ф.89, оп.1, д.1, л.134 об. 48 О переговорах с Баторием о братстве см.: Дьяконов М.А. Власть московских государей… С.247-251. 49 Статейный список посольства И. Сицкого, март 1581 г. // РГАДА, ф.79, оп.1, д.12, л.53 об. 44 приятелем и соседом», хотя до того датские монархи «писалися в докончалных грамотах и в посылных с прежними великими государи Московскими братом»50. Это изменение статуса привлекло особое внимание летописца — он описывает коллизии вокруг «братства» и территориальный раздел, все остальное, случившееся на переговорах, не вызвало его интереса. С братством и любовью была тесно связана категория дружбы. Как отмечено В.В. Колесовым, в «Повести временных лет» однокоренные слова: дружина ― встречается 97 раз, другой ― 85 раз, а друг ― всего 4 раза. Из них в двух случаях говорится о превращении через определенный ритуал врага в друга: «Друг ― тот же близкий, но не по крови и не по свойству. Друзей объединяет нечто более важное: друзья ― это соратники и спутники, которые в бою и пути всегда вместе» 51. В. Епп замечает, что дружба для человека средневековья расширяла его мир: чем больше у нас друзей, чем шире наше влияние, больше наша вселенная52. Дружба в Древней Руси могла передаваться и даже наследоваться. В ХIV в. эта категория, вошедшая в политическую культуру, нашла выражение в виде устойчивой формулы: «А кто будет нам друг, то и тебе друг, а кто будет тебе недруг, то и нам недруг» («быть заодин»). Она стала постоянной составляющей межкняжеских соглашений с 1350 г.53. Князья обязывались помогать друг другу в совместных военных ПСРЛ. М., 1965. Т.13. С.343. Колесов В.В. Древняя Русь: Наследие в слове: Мир человека. С.53. 52 Epp V. Amicitia. Zur Geschichte Personaler, Sozialer, Politischer und Geistlicher Beziehungen im Fruehen Mittelalter, Stuttgart, 1999. S.177-178. 53 [Около 1350-1351 г.]. Докончание великого князя Семена Ивановича с князьями Иваном Ивановичем и Андреем Ивановичем // ДДГ. С.11. № 2; [Около 11367 г.]. Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с князем серпуховским и 50 51 акциях (это называлось «всесть на конь», в докончаниях выражение употребляется с 1350 г.)54. Князья принимали на себя обязательство «не доканчивати ни с кем» без ведома и согласия друг друга. В международных отношениях с ХV-ХVI вв. категория дружбы актуализировалась. Ее прочтение включало в себя добрососедские дипломатические контакты, свободу торговли, а также военный союз боровским Владимиром Андреевичем // ДДГ. С.20. № 5; С.30. № 10; [1389 г. марта 25]. Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // ДДГ. С.31. № 11; [1390 г. позднее января 6]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // ДДГ. С.37. № 13; [1428 г. марта 11]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким и звенигородским Юрием Дмитриевичем // ДДГ. С.64. № 24; [Около 1430 г.]. Докончание великого князя рязанского Ивана Федоровича с великим князем литовским Витовтом // ДДГ. С.65. № 25; [1433 г.]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Юрием Дмитриевичем // ДДГ. С.76, 78. № 30; [1434 г. после марта 31]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князьями можайским Иваном Андреевичем и верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // ДДГ. С.81. № 31; [1434 г. после марта 31]. Докончание великого князя Юрия Дмитриевича с князьями можайским Иваном Андреевичем и верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // ДДГ. С.82. № 32; С.87. № 34; [1436 г. июня 13]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Дмитрием Юрьевичем // ДДГ. С.89. № 35; С.119. № 40; [1445 г. после ноября 17]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем можайским Иваном Андреевичем и князем верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // ДДГ. С.121. № 41; С.123. № 42; [Около 1445 г. ноября 17]. Проект докончания великого князя Василия Васильевича с князем верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // ДДГ. С.125. № 43. 54 [Около 1350-1351 г.]. Докончание великого князя Семена Ивановича с князьями Иваном Ивановичем и Андреем Ивановичем // ДДГ. С.13. № 2; С.26. № 7; [1389 г. марта 25]. Докончание великого князя Дмитрия ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // ДДГ. С.32. № 11; [1390 г. позднее января 6]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // ДДГ. С.38. № 13; [Около 1401 – 1402 гг.]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // ДДГ. С.44. № 16; [1434 г. после марта 31]. Докончание великого князя Юрия Дмитриевича с князьями можайским Иваном Андреевичем и верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // ДДГ. С.83. № 32; [1434 г. после июня 5]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князьями галицкими Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным Юрьевичами // ДДГ. С.87. № 34. («быть на недругов заодин»)55. Формула союза также полностью совпадала с удельной: «стоять против наших недругов заодин», «кто будет тебе друг, то и нам друг, кто будет тебе недруг, то и нам недруг»56. Она усиливалась выражениями типа «наши мысли — твои мысли»57. В качестве негативной кагории бытовало понятие небратства, синонимичное недружбе58. Небратством считались «непригоже» написанная грамота, «великая соромота» послам, угроза войны59. Можно встретить также категорию непожитья, которая означала резкое ухудшение отношений из-за непримиримых противоречий (напр., в 1559 г. Грозный грозил непожитьем датскому королю, если тот не оставит свои претензии на Колывань и Феллин)60. Таким образом, можно утверждать, что на протяжении периода средневековья (Х-ХVI вв.) категории любви, братства и дружбы составляли основу русской политической культуры. Именно в них определялся характер отношений между контрагентами, как в удельной системе, так и в едином Московском государстве, вышедшем на международную арену. Какие исследовательские проблемы это порождает? Речи от имени Василия III к турецкому послу Камалу, февраль 1515 г. // РГАДА, ф.89, оп.1, д.1., л.24 об. 56 Грамота Ивана IV к Сулешу, ноябрь 1562 г. // РГАДА, ф.123, оп.1, д.10, л.9 об.; Наказная память А.Ф. Нагому, 1563 г. // РГАДА, ф.123, оп.1, д.10, л.82 об.; Запись о переговорах А.Ф. Нагого с крымским ханом Девлет-Гиреем, январь 1564 г. // РГАДА, ф.123, оп.1, д.10, л.313-313 об. Данная формула прямо совпадает с византийскими договорами. 57 Грамота калги Мухаммед-Гирея ивану IV, 1566 г. // РГАДА, ф.123, оп.1, д.12, л.262. 58 Грамота Сагиб-Гирея Ивану IV, 1547 г. // РГАДА, ф.123, оп.1, д.9, л.57 об. 59 Грамота Ивана IV крымскому хану Сагиб-Гирею, август 1545 г. // РГАДА, ф.123, оп.1, д.9, л.5. 55 Прежде всего, перед нами наглядное подтверждение тезиса, что политическая культура средневековой Руси основывалась не на правовых, а на христианских этических категориях. Отсюда все попытки трактовать применительно к русскому средневековью ту сферу, которую мы привыкли в современной метасистеме именовать политикой, в политико-правовых категориях, должны быть крайне осторожными. Мы не можем обойтись без трактовки, истолкования данных терминов, поскольку их семантика гораздо более многозначна, чем в наше время. Но перед нами не просто лингвистическая замена одних вербальных обозначений правовых понятий на другие, а иная система отношений, которую современному человеку улавливать сложно. Вторая проблема ― происхождение данных категорий. Дружба и любовь были одними из ключевых категорий средневековья, с помощью которых определялись социальные и политические отношения как внутри социумов, так и между государствами61. Очевидны античные корни категории дружба договорах, ее генезис из римского права, в международных установленный Т. Момзенном62. В средневековье представления о дружбе как взаимной помощи и охране были взяты из Св. Писания, по В. Епп, особенно из ПСРЛ. Т.13. С.318. Подробнее см.: Schneider R. Brudergemeine und Schwurfreundschaft: Der Auflosungprozess des karlingerreiches im Spiegel der caritas-Terminologie in den Vertragen der karlingischen Teilkonige des 9. Jahrhunderts. Lubeck; Hamburg, 1964; Allan G. A Sociology of Friendship and Kinship. London, 1979; Althoff G. Verwandte, Freunde und Getreue: Zum politischen Stellenwert der Gruppenbindungen im fruhen Mittelalter. Darmstadt, 1990; Ibidem. Amicitia und pacta: Bundnis, Politik und Gebetsgedenken im beginnenden 10. Jahrhundert. Hanover, 1992; Haseldine J. Friendship in Medieval Europe. N.Y.,1999. 62 Lesaffer R. Amicitia in Renaissance Peace and Alliance Treaties (1450-1530) // Journal of the History of International Law. 2002. N. 4. P.78. 60 61 Экклезиаста (4: 9-12), а также из библейских этических примеров (например, дружбы Христа и Лазаря)63. По определению Г. Альтхоффа, в западноевропейских странах с помощью категории «дружба» с раннего средневековья, V-VI вв., устанавливался порядок, организация власти. Это слово обозначало не этическое чувство, а «в гораздо большей степени контракт, включавший права и обязанности акторов». С помощью определения степени и формы дружбы устанавливалась субординация в обществе: «дружить» могли король и король, король и вассал, вассал и вассал. При этом категория дружбы обозначала разную степень взаимных обязательств между ними. 64. Главными сферами, где действовала категория дружбы, Альтхофф называет военные союзы, а так же ту деятельность, которую мы сегодня именуем «политической». Речь идет прежде всего о советниках, союзниках, участниках совместных акций и акторах, связанных договорами. Для их определения отношений между ними категория дружбы была ключевой. В обязанности друзей как раз и входило «быть едиными», «относится друг к другу, как к братьям», всегда быть готовыми «предоставить свой меч» и быть добрыми советниками65. В. Епп политической приводит категории следующее определение средневековой Европы: дружбы это как «тесное соединение (обязательство) людей, которое было обозначен взаимно засвидетельствованной благосклонностью, доверием и длительным Epp V. Amicitia… S.8. Althoff G. Friendship and Political Order // Medieval Friendship / Ed. by Julian Haseldine. Stroud, 1999. P.91, 92, 94. 65 Althoff G. Friendship and Political Order. Р.96-97. 63 64 (прочным) дружеским участием. «Те, кто дружат», должны определенной политической группировке, члены которой в взаимном альянсе преследовали совместные политические цели», несли общие моральные обязанности66. Особо надо подчеркнуть роль категории дружбы в установлении «диалогового характера господства» и рифмовании социально-политических отношений с религиозными: любовь к Богу, категория друга в Св. Писании и т.д.67 Как мы видим, все это очень близко к трактовкам дружбы и любви, бытовавшим в средневековой России. Но как произошло на Руси усвоение данных категорий ― непосредственно из осмысления Св. Писания или же путем заимствования терминологии как элемента политического опыта соседних стран? В Европе, по Альтхоффу, данные категории становятся обязательными правовыми элементами договоров с ХII-ХIII вв., а по Р. Лезафферу — рост обращения к ним в международных договорах фиксируется в эпоху Ренессанса, ХIV-ХV вв., когда актуализировалась античная политическая традиция68. В принципе, это хронологически совпадает и с аналогичным процессом на Руси — данные категории мы фиксируем в раннем средневековье, а их интенсивное использование приходится на ХIV-ХVI вв. Однако все эти варианты вызывают много вопросов в плане понимания самого механизма культурной контаминации. Бесспорное наличие греческих аналогов еще не аргумент, так как неясен сам механизм переноса: греческий язык на Руси знали единицы, да и те в основном приезжие священники-греки, и уж тем более не князья. А Epp V. Amicitia… S.1, 176-177. Epp V. Amicitia… S.5-6. 68 Althoff G. Friendship and Political Order. Р.100; Lesaffer R. Amicitia in Renaissance Peace… З.79-82. 66 67 категории, определяющие отношения между ними, должны были быть понятны по крайней мере самим князьям и их дружинникам, которые вряд ли были сильны в знании византийских политических традиций. Поэтому версия о автохтонной выработке данных категорий на основе собственно родовых славянских традиций (то же побратимство) в симбиозе с новозаветной христианской этикой представляется более вероятной. Иными словами, контаминация категорий имела прямой характер ― когда, скажем, византийские договоры брались за образец, переводились, и княжеские докончания ХIV в. с них калькировались. В принципе, такой перенос возможен ― перевели же, слегка адаптировав, Чин венчания на великое княжение, а потом на царство. Но проблема в том, что докончания и договоры ― документы, которые должны были быть понятны довольно расширенному кругу участников, иначе они не могли бы выполнятся. Источников средневекового права два ― прецедент и аналогия. Переводные законы, которые на Руси были известны (Эклога, Номоканон, отрывки из Земледельческого закона), приживались плохо и распространения не получили. Механизм ноэзиса политической и правовой культуры был иной, чем в новое время: нельзя было привнести политико-правовые нормы, они обязательно должны были иметь ясную и общепонятную аналогию в политической и правовой практике эпохи. Поэтому представляется, что правильнее будет говорить об общих корнях данных категорий, использовавшихся в Византии, на Руси, в Европе ― и эти корни искать в христианских текстах. То есть одинаковый источник порождал одинаковое прочтение и использования в обществах, находящихся примерно на одной стадии развития. Переводы здесь могли помочь, подсказать, но не более того. Другое дело, что наших знаний пока недостаточно, чтобы установить экзегетические источники генезиса изучаемых категорий. Можно лишь говорить, что их надо искать как в сфере политической практики эпохи (прецеденты), так и в Св. Писании и святоотеческих текстах. К тому же, если говорить о заимствованиях, возникает вопрос о влиянии на русскую политическую культуру монгольского завоевания — для политической иерархии монголов тоже характерно использование категорий «брат старейший — брат младший». С другой стороны, очевидны корни генезиса данных категорий на Руси в еще домонгольскую эпоху (система принципата Киевской Руси). О чем здесь можно говорить: о синхростадиальности развития, о контаминации, о включении русских князей в монгольскую имперскую политическую систему, то есть даже не о контаминации, а о переходе в другую систему? У нас пока нет исследований, исключая различные публицистические спекуляции, которые позволили бы на научном уровне ответить на данный вопрос. Влияние монголов на русскую политическую культуру несомненно, вот только проявлялось ли оно на уровне категорий? К сожалению, не существует текстов, на основе которых можно было бы строить какие-то выводы. Архивы Золотой Орды, и даже ее приемников – Крымского и Казанского ханств — погибли. До наших дней не дошло ни одного ханского ярлыка русским князьям (есть шесть ярлыков митрополитам), поэтому все реконструкции языка и терминологии, как ханы обращались к князьям, являются гипотетическими. Есть несколько крымских грамот ХVII в., по которым С. Фаизовым проведен сравнительный анализ татарского текста и их русского перевода, выполненного в Посольском приказе. Очевидно частичное совпадение терминологий, но в то же время произвольность перевода, его подгон под востребованные в Москве формулы: татарское «быть в дружбе и братстве» толмачи перевели как «быть в братцкой дружбе и в любви». Данный пример позволяет говорить о возможности взаимного прочтения категорий русской и татарской политической культурой ХVI-ХVII вв. (когда данные формулы вошли в устойчивый оборот), но не позволяет судить, кто у кого что заимствовал, или перед нами, опять-таки, синхростадиальность развития. Но если допустить преимущественно автохтонное происхождение семантики данных категорий, то возникает другая проблема ― при переносе данных категорий в сферу международных отношений в ХVХVI вв. русские дипломаты были уверены, что их поймут. И хотя в ряде случаев и возникала некоторая путаница (английская королева сперва путала, как следует называть Ивана Грозного ― братом или племянником, чем чуть не вызвала международный скандал), в целом эти категории воспринимались адекватно, что говорит об универсалистском характере данных категорий для христианской политической культуры. Их использование доказывает, что в категориальном плане русская средневековая политическая культура была сходна с культурой «христианского мира», то есть европейской, где категории дружбы и любви были одними из ключевых. И тогда механизм контаминации становится еще более сложным ― возможно, она была многослойной и неоднократной. Вышеприведенные наблюдения, бесспорно, является лишь штрихами к воссозданию картины политической культуры русского средневековья. Наши исследования по данному вопросу носят только предварительный характер, и нуждаются в углублении и продолжении. Однако мы считаем, что только обращение к аутентичной терминологии документов и попытка ее интерпретации с помощью выявления аналогов, в том числе и в иностранных источниках, поможет в гораздо большей степени избежать искусственных конструктов в описании политической системы, чем это возможно при использовании столь популярных в историографии историко-правовых теорий.
