Повседневная жизнь во Франции в эпоху Ришелье и

Екатерина Глаголева Повседневная жизнь во Франции в эпоху Ришелье и Людовика XIII Первая половина XVII века – эпоха Ришелье и Людовика XIII, прозванного Справедливым, – была непростой в истории Франции: заговоры вельмож и мятежи гугенотов, крестьянские восстания и участие в Тридцатилетней войне, недород и эпидемии… И все же, как и в любую другую эпоху, люди трудились, веселились, женились, рожали детей, словом, жили своей обычной, повседневной жизнью. В книге представлена широкая панорама жизни французов того времени – от крестьян и ремесленников до королевских чиновников, придворных и мушкетеров. Читатель узнает, что было в моде при дворе, чем ужинал король, как боролись с чумой, каким святым молились, чему учились в университете, какие платили налоги; побывает на театральном представлении и при осаде ЛаРошели, в Бастилии и во дворце кардинала2 ="Живая история: Повседневная жизнь человечества Людовик Справедливый и великий кардинал Семнадцатый век во французской истории делится на две почти равные половины: вторую принято называть «Великим веком» – веком Людовика XIV, а первую – мрачным временем тирании кардинала Ришелье, из-за спины которого робко выглядывает карикатурная фигура Людовика XIII, отца будущего Короля-Солнца. Как и все стереотипы, это упрощенное представление уводит нас в сторону от истины. Отношения между Людовиком Справедливым (такое прозвище даром не дадут) и кардиналом, заслужившим прозвание «великого», были вовсе не такими, как их описывали поэтромантик Альфред де Мюссе или плодовитый романотворец Дюма-отец. Кроме того, не следует сбрасывать со счетов и еще одного персонажа, одно время дополнявшего их дуэт до трио – королеву-мать Марию Медичи. Эта эпоха предоставляет богатейший материал для размышлений о роли личности в истории. Первая половина семнадцатого века стала переходным периодом от феодальной вольницы к абсолютизму; как любой переходный период, это было время бурных страстей, борьбы честолюбий, столкновения традиций и новых императивов, принятия непростых решений; это было время страданий и горя, но вместе с тем время ожиданий и надежд. Не будь тридцатилетнего правления Людовика XIII, его сын, официально пробывший на троне целых семьдесят лет, не смог бы сказать: «Государство – это я».<a type="note" l:href="#n_1">[1]</a> Людовик XIII родился 27 сентября 1601 года. Дофина воспитывали как будущего короля, и мальчик с ранних лет знал о своем высоком и важном предназначении. «Им было тем сложнее управлять, что он, казалось, был рожден, чтобы править и повелевать другими», – писал его первый наставник, Воклен дез Ивето. На вопрос учителя, в чем состоит долг доброго государя, Людовик тотчас ответил: «Бояться Бога». «И любить справедливость», – подсказал учитель, но дофин поправил его: «Нет! Нужно вершить справедливость». Он с детства терпеть не мог лжи, сам говорил то, что думал, и лишал своего доверия тех, кто хоть раз пытался его обмануть. Это качество он сохранил, став королем, и многие министры узнали эту черту его характера на собственном горьком опыте. Ему не исполнилось и девяти, когда его отец Генрих ГУ, которого он боготворил, был убит. Эта трагедия сильно поразила ребенка, от природы склонного к меланхолии и печальной задумчивости, но не сломила его характер. Официально король становился совершеннолетним в тринадцать лет, однако королева-мать, правившая страной от лица своего старшего сына, не собиралась выпускать власть из своих рук. Эта надменная, властная, злопамятная, эгоистичная женщина не обладала государственным умом и легко подпадала под чужое влияние, даже нуждалась в нем. В глубине души она была робкой и нерешительной, мнительной и внушаемой, но при этом глупо упрямой. Она позволила себя околдовать итальянскому проходимцу Кончино Кончини, мужу своей любимой камеристки Леоноры Галигаи. Он возглавил Королевский совет и вершил суд, не зная законов, стал маршалом д'Анкром, не понюхав пороху, и в своей наглости дошел до того, что позволял себе садиться на место короля, а выходя из покоев королевы-матери, делал вид, что застегивает штаны. В 1614 году во Франции объявили выборы депутатов в Генеральные штаты; среди делегатов от духовенства оказался двадцатидевятилетний епископ Люсонский – Арман Жан дю Плесси де Ришелье. После того как ему удалось убедить депутатов от дворян согласиться на продление двойного правления – юного короля и королевы-матери – на неопределенный срок, Мария Медичи заинтересовалась особой молодого прелата. Ришелье льстил ей без зазрения совести и видел, что его расчет правильный. В 1615 году Людовик женился на испанской инфанте Анне Австрийской, а его сестра Елизавета вышла замуж за испанского принца Филиппа; духовником к Анне назначили Ришелье. Выступив посредником на еще более важных переговорах – между Марией Медичи и принцем Конде, возглавившим армию недовольных Кончини (в первых рядах ее были сводные братья короля – Цезарь и Александр Вандомы), епископ получил место в Королевском совете. Конде арестовали и заключили в Бастилию, а Ришелье стал государственным секретарем по иностранным делам, занявшись также реорганизацией армии. Главной целью своей внешней политики он считал повышение престижа Франции в Европе. У госсекретаря было множество задумок, но вдруг грянул гром среди, казалось бы, ясного неба: 24 апреля 1617 года Кончини был убит во дворе Лувра с благословения шестнадцатилетнего короля. «Сударыня, – заявил Людовик Марии, – я всегда буду заботиться о вас, как подобает доброму сыну. Я хочу избавить вас от груза забот, который вы взяли на себя, выполняя мои обязанности; пора вам отдохнуть, теперь я займусь ими сам и не потерплю, чтобы кто-то, кроме меня, распоряжался делами моего королевства. Теперь я король». Мария Медичи отправилась в Блуа, провожаемая улюлюканьем парижской черни. В одночасье все переменилось: новая метла вымела Совет начисто. Людовик решил править с помощью советников своего отца; Ришелье было приказано отправляться в отставку. Он последовал в изгнание за королевой-матерью, надеясь взять реванш с ее помощью. Людовик унаследовал от матери упрямство, вспыльчивость и злопамятность, но при этом он не умел лицемерить и был последователен в своих поступках. Он принимал или отвергал людей целиком, раз и навсегда. Рано лишившись отца, он переживал его смерть не только как утрату близкого человека, но и как потерю наставника, нуждаясь в мужском примере для подражания. После апрельского переворота место Кончини занял фаворит короля Шарль Альбер де Люинь, которому тогда было тридцать девять лет. Человек совершенно заурядный, снискавший симпатию государя лишь своей добротой и участливостью к нему в юные годы (материнской лаской Людовик тоже был обделен), Люинь использовал свое положение для личного обогащения и для того, чтобы пристроить при дворе многочисленную родню. В государственных и военных делах он был некомпетентен, однако проявил себя умелым интриганом. Ришелье тайно написал королевскому фавориту, предлагая свои услуги, однако получил в ответ письмо с неприкрытыми угрозами. Испугавшись, он сбежал из Блуа, где находился вместе с изгнанной королевой, но тем самым поставил себя в двусмысленное положение. Король выслал его в Авиньон, отправив туда же его старшего брата, маркиза Анри де Ришелье, и мужа их сестры дю Пон де Курле. Жена Анри умерла родами, ребенок тоже умер, сам род Ришелье оказался под угрозой. Арман тяжело болел и был при смерти, когда ход истории снова круто изменился: Мария Медичи тоже сбежала из Блуа и возглавила мятеж крупных феодалов, недовольных своим отстранением от власти и возвышением Люиня. Францисканец отец Жозеф дю Трамбле, благоволивший к епископу Люсонскому и имевший большое влияние на благочестивого и набожного короля, сумел убедить Людовика в том, что только Ришелье сможет погасить конфликт и убедить мать примириться с сыном. Епископ оправдал доверие, но хрупкий мир длился недолго: в 1620 году разразилась новая война матери и сына, победу в которой (с оружием в руках) одержал король. Мария добилась, чтобы мирные переговоры вел Ришелье, поставив одним из условий примирения ходатайство о присвоении кардинальского сана своему любимцу. Но епископ Люсонский стал кардиналом Ришелье только в ноябре 1622 года, через год после смерти Люиня во время осады протестантской крепости Монёр. Под нажимом королевы-матери король ввел кардинала в свой Совет (1624). Постепенно Ришелье удалось преодолеть неприязнь короля, поправив финансовые дела государства и разрешив сложный военный конфликт в Вальтелине, в котором Франция противостояла Испании и Папскому престолу. Фактически исполняя обязанности главного министра, он стал незаменимым советчиком короля, его правой рукой. Возвышение кардинала обрадовало далеко не всех: уже в 16 26 году составился первый заговор с участием младшего брата короля, Гастона – герцога Анжуйского (впоследствии герцог Орлеанский). Гастон был любимцем матери, которая сбивала его с пути, внушая ему надежды на престол: Людовик был слаб здоровьем, к тому же у него до сих пор не было детей. Умный и образованный, но слабый и переменчивый, Гастон был честолюбив, но несерьезен, ленив, тщеславен, развратен и малодушен. Пользуясь тем, что его высокое положение ограждало его от суровой кары, он вступал в заговоры, а потом без зазрения совести «сдавал» своих соучастников. В 1626 году малодушие принца стоило жизни графу де Шале, жестоко казненному в Нанте. Тогда же король отрядил для охраны кардинала пятьдесят мушкетеров, которые отныне именовались гвардейцами кардинала и носили красные плащи с серебряным крестом (плащи королевских мушкетеров были голубого цвета). Вдохновительницей «заговора Шале», а затем и всех последующих покушений на власть и жизнь кардинала была герцогиня де Шеврез, в прошлом вдова Альбера де Люиня, близкая подруга Анны Австрийской. Людовик не любил ее, прозвал «Дьяволом» и старался удалить от двора; Ришелье пытался ее использовать для поддержания равновесия сил, чтобы не дать своим врагам одержать над ним верх. Поединок кардинала с «Дьяволом» – сюжет увлекательного романа; к сожалению, в реальной жизни он породил не одну трагедию. Улаживая конфликты со своими ближайшими родственниками, Людовик XIII одновременно решал еще одну серьезную внутреннюю проблему, грозившую перерасти во внешнюю. Гугеноты, которым принадлежало несколько городов и крепостей на юге Франции, не подчинялись французским законам и практически создали государство в государстве. Своеобразно истолковав Нантский эдикт о веротерпимости, изданный Генрихом IV в 1598 году, гугеноты распространили свободу вероисповедания на административную область: издавали свои законы, вводили налоги. В 1620 году ассамблея протестантов в Лудене закрыла своим постановлением доступ католикам в протестантские укрепленные города. 25 декабря того же года собрание протестантов в Ла-Рошели провозгласило союз реформатских провинций Франции. Людовик и Люинь осадили Монтобан, но осада не принесла результатов, и ее пришлось снять. На следующий год, уже после смерти Люиня, король возглавил новый военный поход против гугенотов. В октябре 1622 года в Монпелье был заключен мир; многие протестантские военачальники за деньги перешли на королевскую службу. Людовик подтвердил Нантский эдикт и даровал мятежникам амнистию. Взамен они должны были разрушить недавно построенные укрепления, сохранив за собой лишь Ла-Рошель и Монтобан. Со своей стороны, король обязался снести форт Луи под Ла-Рошелью, однако не торопился исполнять свое обещание. Тогда жители этого города отправили посольство к английскому королю, прося его о покровительстве. Фаворит и главный министр английского короля герцог Бекингем охотно откликнулся на их призыв: его настойчивые ухаживания за Анной Австрийской не могли не вызвать гнев французского короля, который объявил Бекингема «персоной нон грата». Ришелье получил полномочия военного министра, направил армию под Ла-Рошель, заключил договор с Испанией и Нидерландами, которые должны были прислать на помощь свои корабли. Осада Ла-Рошели продолжалась целый год; 1 ноября 1628 года Людовик и Ришелье въехали в сдавшийся город под ликующие возгласы своих солдат: «Да здравствует король! Да здравствует великий кардинал!» С Англией заключили мирный договор. Теперь Людовик XIII мог активнее заниматься внешней политикой. Первым делом он устроил поход в Пьемонт против испанцев и савойцев, чтобы отстоять права герцога Карла де Невера, находившегося под его покровительством, на герцогство Мантуанское. Король и кардинал вместе разрабатывали планы военных походов: Ришелье определял стратегические задачи, Людовик – пути продвижения войск, маршруты подвоза провианта и боеприпасов. Переговоры с Савойей, Испанией и Священной Римской империей вел Ришелье. Ему, как обычно, приходилось доводить до конца все начинания энергичного короля: именно кардиналу летом 1629 года сдался Монтобан – последняя твердыня протестантов. Но опасность подкралась с другого бока: он неожиданно лишился доверия Марии Медичи. Во время пьемонтского похода Людовик опасно заболел и чудом избежал смерти. Обе королевы и их приближенные, собравшись у постели больного, решали судьбу Ришелье: сослать его или арестовать? Молодой капитан гвардейцев де Тревиль предложил отправить его путем Кончини. По счастью, король выздоровел, а кардинал в эти страшные дни чуть сам не умер от тревоги. Теперь мать и сын поменялись ролями: Мария Медичи требовала вывести Ришелье из Совета, Людовик настаивал на их примирении. 11 ноября 1630 года Ришелье явился в Люксембургский дворец, где между матерью и сыном происходило бурное объяснение. Кардинал интуитивно избрал правильную тактику: он не стал оправдываться или опровергать возводимые против него несправедливые обвинения, а со слезами просил у королевы прощения. По Парижу уже распространились слухи об отставке Ришелье и о том, что новым главным министром станет ставленник королевы-матери Мишель де Марильяк. Однако решение короля всех поразило: Марильяк и его брат, всего два дня как произведенный в маршалы, были арестованы, а Ришелье остался на своем посту (чуть позже Людовик сделал его герцогом и пэром). День 11 ноября назвали «Днем одураченных». Упрямая Мария Медичи сама себя отправила в изгнание, уехав в Брюссель (Испанские Нидерланды), и пыталась подбить испанцев на военное выступление против Франции. Гастон бежал в Лотарингию, без согласия старшего брата женился на сестре герцога Карла Лотарингского Маргарите и тоже готовился выступить в поход. Фактически мать и брат французского короля своими руками готовили иноземное вторжение на территорию своей страны! Примечательно, что понятие «родина» впервые было введено в политический обиход именно кардиналом Ришелье, который говорил, что у него «нет других врагов, кроме врагов государства». На полный успех мятежники могли рассчитывать, только если к ним примкнет Лангедок, подвластный герцогу Анри де Монморанси. Тот был лоялен к Ришелье, но оказался заложником обстоятельств: жители Лангедока восстали против взимания податей комиссарами, присылаемыми главным министром, а Гастон выступил в поход, не дожидаясь сигнала от герцога. Монморанси арестовал королевских депутатов и взял Лангедок под военную защиту. В сражении при Кастельнодари войска мятежников потерпели поражение от королевской армии; израненный Монморанси был взят в плен и казнен 30 октября 1632 года. Положение кардинала и его отношения с королем были далеко не простыми. Ришелье прилагал все силы для укрепления королевской власти, считая ее неотъемлемым условием политической и экономической стабильности, но тем самым он урезал вольности аристократов, которые не намеревались этого терпеть. В народе кардинала тоже не любили, поскольку он был вынужден увеличивать налоги, средства от которых шли на военные нужды. Стараясь быть в курсе всего, что происходит в стране и за ее пределами, Ришелье создал разветвленную сеть шпионов, что тоже не вызывало к нему добрых чувств. Разумеется, ничто человеческое не было ему чуждо: он старался пристроить на хорошие должности своих родственников, а неугодные ему легко могли оказаться в Бастилии. Характерно, что во время вооруженных мятежей тридцатых годов вельможизаговорщики старались оповестить общественность о том, что выступают исключительно против кардинала и в защиту короля, которого он опутал своими сетями. Но это значило нанести оскорбление королю. Хотя Людовик в приватных беседах любил жаловаться на то, что кардинал навязывает ему свою волю, фактически он этого бы не потерпел. Еще когда королева-мать обвиняла Ришелье в том, что тот принимает губительные для Франции решения, Людовик резко возражал ей, что кардинал лишь исполняет его волю. Ришелье, хороший психолог, постиг эту черту короля; когда обсуждался какой-либо вопрос, он составлял записку с анализом существа дела и предлагал несколько возможных вариантов решений, исподволь подводя короля к единственно правильному, но последнее слово оставлял за королем. Людовик не мог без него обойтись еще и потому, что кардинал в самом деле посвящал заботам о государстве всего себя: он принимал послов, министров, советников, членов основанной им Французской академии, просителей; читал донесения и доносы; проводил совещания; изучал ситуацию на фронтах, куда всегда был готов отправиться самолично (прежде духовного, кардинал успел получить светское образование и был сведущ в вопросах военной истории, тактики и стратегии); решал вопросы внешней и внутренней политики, экономики и финансов; он никогда ничего не забывал и всегда все доводил до конца. При этом Ришелье был слабого здоровья, часто страдал от мигреней, гнойных воспалений, не говоря уже о мочекаменной болезни и геморрое; просто удивительно, что в этом хилом теле заключались такая железная воля и великий ум. Кардинал выступал еще и в роли психоаналитика короля, склонного к ипохондрии; они часто переписывались, и Людовик делился с ним своими личными проблемами. Следует иметь в виду, что хотя король называл Ришелье своим «кузеном», а прощаясь с ним под Ла-Рошелью, плакал и просил беречь себя, кардинал, которого все полагали всесильным, никогда не считал свое положение незыблемым, памятуя о своих предшественниках, отправленных в ссылку или в тюрьму одним росчерком пера. Во время каждого нового конфликта, когда его враги сплачивались против него и плотным кольцом обступали короля, Ришелье действовал на опережение и сам подавал прошение об отставке – чтобы получить ответ: «Я полностью вам доверяю и не смог бы найти никого, кто служил бы мне лучше вас. Прошу вас не удаляться от дел, иначе они пойдут прахом. Я вижу, что вы ничего не щадите на службе королю и что многие вельможи держат на вас зло, ревнуя ко мне; будьте покойны: я буду защищать вас от кого бы то ни было и никогда не покину». И все же кардинал не полагался на эти уверения и окружал Людовика и его близких шпионами, немедленно доносившими ему обо всем, что говорится и делается при дворе. С 1618 года в Европе шла война, которую позже назовут Тридцатилетней. Франция не участвовала в ней открыто, поддерживая своих союзников – шведов, голландцев, баварцев – только деньгами. Но после гибели шведского короля Густава Адольфа в битве при Лютцене положение изменилось: австрийский император Фердинанд II мог воспользоваться случаем и восстановить мир с протестантскими государями, тогда Габсбурги взяли бы Францию в кольцо. 26 марта 1635 года испанцы захватили Трир и пленили архиепископа-курфюрста Филиппа де Сотерна, находившегося под покровительством французского короля. 19 мая герольд Людовика XIII прибыл в Брюссель и по средневековому обычаю объявил войну королю Испании Филиппу IV – брату Анны Австрийской. Поначалу военные действия разворачивались удачно для Франции, но в 16 36 году ситуация изменилась в корне: французская армия была вынуждена отойти за Сомму, парижане в панике покидали город. Ришелье тоже был близок к отчаянию, зато король развил бурную деятельность по мобилизации и организации обороны, благодаря чему угроза была отведена, а военное счастье, наконец, снова улыбнулось французам. Удача тоже не ходит одна: в сентябре 1638 года у Людовика родился долгожданный наследник, а через два года – еще один сын, Филипп. Помимо этого, в декабре 1640 года в Каталонии вспыхнуло восстание против испанцев, каталонцы низложили Филиппа IV и избрали Людовика XIII графом Барселонским. Почти одновременно мятеж запылал и в Португалии. У испанцев оставалась одна надежда: на «пятую колонну» в самой Франции. Два последних заговора против кардинала – с участием принца крови графа де Суассона, герцога Орлеанского и фаворита короля маркиза де Сен-Мара (Мария Медичи дала им свое благословение, прежде чем умереть в Кельне в бедности и забвении) – закончились победой его высокопреосвященства, однако окончательно подорвали его силы: 4 декабря 1642 года он скончался. Людовик XIII последовал за ним в могилу 14 мая 1643 года. Его смерти дожидались с непристойным нетерпением, полагая, что, став регентшей при пятилетнем Людовике XIV, Анна Австрийская «вернет всё, как было». Но кардинал воистину был великим человеком: перед смертью он сумел сделать Анну, прежде ненавидевшую его всей душой, своей сторонницей (в 1637 году Ришелье удалось отвратить от королевы неминуемую грозу, когда та была уличена в изменнической переписке с враждебной Испанией). Главой Королевского совета стал кардинал Мазарини, ставленник Ришелье и продолжатель его политики. Войны, заговоры, распри между членами королевского дома – все это тяжким бременем ложилось на плечи народа. Война требовала денег, увеличение налогов вызывало народное недовольство, крестьянские восстания подавляли суровой рукой… И все же в эти непростые времена развивались ремесла, торговля, наука, литература и искусство. Люди страдали, голодали, гибли от болезней – и в то же время радовались победам, веселились на праздниках, гуляли на свадьбах и крестинах. Жизнь есть жизнь! Вот о ней и пойдет наш рассказ. Часть первая Парижане и провинциалы «В Париж, в Париж!» – эти слова били набатом в сердца многих, жаждавших славы, успеха, богатства, а порой и просто искавших сносного существования. Для них Париж был землей обетованной, ведь там столько возможностей ухватить удачу за хвост! Вот, например, фаворит юного короля Людовика, Шарль Альбер де Люинь: он был всего лишь смотрителем королевских вольеров, обучал для короля сорокопутов, а после переворота 1617 года, когда был убит Кончино Кончини, его карьера резко пошла вверх, также как и двух его братьев. Прошло всего два года, а он уже обер-камергер и государственный советник, комендант Бастилии и Тюильри, губернатор Пикардии, кавалер ордена Святого Духа. Раньше у него с братьями был один красивый наряд на троих, в котором они по очереди появлялись в Лувре, а теперь Кадене де Люинь, герцог де Шон, – законодатель мод, Брант – герцог де Люксембург, а в Лувре на каждом шагу слышен прованский выговор: двор наводнили многочисленные родственники Люиня, торопящиеся из бедных стать богатыми. Зато солдаты, охранявшие короля, по преимуществу были гасконцами, и юный дофин распевал вместе с ними песни их родины. В Париже есть Сорбонна и другие учебные заведения; если повезет, можно поступить в секретари к какому-нибудь вельможе, а тогда – только не зевай. Если у тебя бойкое перо, можно найти себе покровителя и сочинять памфлеты или сатирические стихи на заказ. Большинство будущих членов Французской академии явились в столицу из провинции, по большей части из Нормандии и Пикардии: Малерб и Буаробер родились в Кане, Сент-Аман – в Руане, Вуатюр – в Амьене. Молодые, дерзкие и талантливые обедневшие дворяне и буржуа, приходившие в Париж пешком и без гроша в кармане, рассчитывали только на случайную встречу с земляком, который мог бы поддержать их материально, или на рекомендательное письмо к другим землякам, уже пустившим здесь корни. Такого мецената удалось найти молодому Никола Пуссену, явившемуся сюда учиться живописи из Анд ели. Кстати, великий кардинал Ришелье был родом из Пуату.Кроме того, в Париже есть Парламент, Счетная палата, Монетный и Печатный двор, а всю эту армию придворных и чиновников надо кому-то кормить, обслуживать и одевать. На волнах Сены колыхались тысячи лодок, привязанных канатами, вверх по течению брели изнуренные лошаденки, вздрагивая от бича погонщика, – они тащили баржи, нагруженные хлебом, вином, сеном, навозом. Грузчики сгибались под тяжестью мешков с углем; сновали рабочие, которые несли привязанные к спине огромные тюки кож, материй, прочих товаров; надсаживали глотку подрядчики; расхаживали торговки, выкрикивая наперебой: «Капуста, редиска, лучок!» – «Масло свежее, свежее масло! Молоко парное!» – «Пироги горячие!» – «Кому воды, воды кому?» Им вторили мужские голоса: «Шкуры овечьи, телячьи, кроличьи!» – «Травим крыс, мышей!» – «Сено свежее, духовитое!» – «Трубы чистим!» На Новом мосту торговали своим товаром книгоноши, а под его сводами собирались всякие темные людишки: воры, головорезы, проститутки – их тоже манил к себе большой город. Париж беспрерывно разрастался, даже Религиозные войны не смогли этому помешать; городскую стену, выстроенную в XIV веке, пришлось продлить и перенести к западу; из двух островков к востоку от острова Сите – острова Богоматери и Коровьего – сделали один: остров Сен-Луи, там жили торговцы, врачи, адвокаты, люди свободных профессий. Тут и там стройки – работы хватает. Да и жить тут, что ни говори, спокойнее и сытнее: засуха ли, недород – Парижу голодать не придется. Неслучайно в XVII веке число жителей столицы было на порядок выше, чем в других городах: около полумиллиона парижан против 80 тысяч лионцев, 60 тысяч марсельцев, 50 тысяч руанцев. Население большинства городов, кстати, не слишком многочисленных, вообще не превышало 10—20 тысяч жителей (общее количество подданных Людовика XIII составляло двенадцать миллионов). К тому же парижанам не попасться, как бретонцам или нормандцам, между двух огней, когда мятежные принцы идут войной на своего короля, или когда восставшие кроканы начинают заниматься грабежом, а потом те же притеснения терпишь от королевских солдат, явившихся их усмирять (в 1621 году, во время подавления восстаний гугенотов на юге Франции, королевские войска перебили население города Негрепелис в отместку за гибель гарнизона из пятисот человек). Нет, в Париж, в Париж! 1. Парижские новостройки Новый мост, площадь Дофин и Пляс-Рояль. – Люксембургский дворец и Лувр. – ЖанАндруэ дю Серсо и новый архитектурный стиль. – Отель Рамбуйе и Пале-Кардиналъ. – Храмы «Париж стоит мессы» – эти слова Генриха IV вошли в историю. Но Париж обошелся ему еще и в кругленькую сумму – 200 тысяч экю, которые новый король был вынужден уплатить парижскому губернатору Бриссаку чтобы вступить во владение своей столицей. Добрый король Генрих любил Париж, хоть тот поначалу и был к нему неласков, и сразу занялся его украшением. Красота виделась ему в гармонии и некоем единообразии; город должен был получить свое лицо, выработать единый стиль. В 1604 году был достроен Новый мост, соединивший два берега Сены с островом Сите; на мосту было запрещено сооружать дома, чтобы не загораживать вида на реку, а по краям его были проложены тротуары в целях безопасности движения – такого в Париже еще не видели. Тремя годами позже на западной оконечности острова Сите заложили треугольную площадь Дофин, названную в честь королевского первенца. Дома на ней должны были быть одинаковой архитектуры, из розового камня, облицованные ложным белым кирпичом. Одновременно велось строительство Королевской площади (Пляс-Рояль, ныне площадь Вогезов) на правом берегу Сены, сразу же задуманной как единый ансамбль. Руководил им Андруэ дю Серсо – автор Нового моста. Тридцать шесть одинаковых трехэтажных домов с розово-белой облицовкой, с арочной галереей внизу и скрытыми садами позади, с островерхими серыми крышами, крутые скаты которых прорезаны слуховыми оконцами, а кое-где украшены изящными башенками с часами и колоколом, образуют симметричное каре; павильон Короля на южной его стороне противостоит павильону Королевы. Придворные вельможи, чтобы быть поближе к монарху, начали строить себе особняки неподалеку, и квартал Марэ стал самым изысканным и элегантным в городе: там селились послы, высшие судейские чиновники и финансисты, ученые, художники, писатели, а также иностранные государи, бывавшие в столице. К несчастью, времени на градостроительство у короля оказалось немного: вступив в столицу 22 марта 1594 года, он был 14 мая 1610 года сражен кинжалом Равальяка. «Они убили его! – вскричала королева Мария Медичи по-итальянски. – Король мертв! Король мертв!» «Во Франции короли не умирают! – возразил ей канцлер Брюлар де Силлери. – Вот живой король, государыня!» – и указал на ее старшего сына Людовика, которому тогда не исполнилось еще и девяти лет. Людовик XIII, боготворивший своего отца, старался подражать ему во всем и довести до конца все его начинания. Но пока он был мал, архитектурный облик города формировался в соответствии со вкусами его матери-флорентийки. Генрих IV стал единственным французским королем, умершим в Лувре. В течение десяти дней его тело находилось в королевской опочивальне, а на первом этаже, в зале Кариатид, была выставлена восковая фигура покойного монарха в парадной одежде, с короной на голове и со скипетром в руке. Изображение короля было установлено на том самом месте, где тридцать восемь лет тому назад он сидел со своей первой женой Маргаритой Валуа сразу после обручения. Придворные продолжали исполнять свои обязанности, как если бы король был еще жив, перед статуей накрывали на стол и подавали обед, который потом раздавали беднякам. В проеме каждого окна установили по алтарю и служили по сотне месс в день. Наконец, изображение короля заменили гробом с его телом, который отправился к месту вечного упокоения – в аббатство СенДени. Вдовствующая королева велела поставить его конную статую на Новом мосту (первый памятник во всей Франции<a type="note" l:href="#n_4">[4]</a>) и немедленно переехала в Тюильри. В самом деле, Лувр к началу XVII века оставался в большей степени средневековой крепостью, чем королевским дворцом; за время Религиозных войн он обветшал и выглядел нежилым. Когда Генрих впервые привез сюда свою новую жену, Мария Медичи сочла это очередной шуткой своего весельчака-супруга. Временно обосновавшись во дворце Тюильри, выстроенном ее двоюродной бабкой Екатериной Медичи и соединенном с Лувром Большой галереей, она стала подыскивать место для строительства дворца, достойного французской королевы. Ее взгляд устремился на левый берег Сены, где тогда было достаточно свободного места. Она выкупила особняк герцога де Люксембурга и принялась скупать окрестные земли, что не обошлось без «пограничного» конфликта с монахами, чей монастырь находился по соседству. Рядом с особняком, впоследствии получившим название Малого Люксембургского дворца, Мария велела архитектору Саломону де Броссу выстроить Большой Люксембургский дворец в итальянском стиле. Работы начались в 1615 году и продолжались целых одиннадцать лет, но результат того стоил. Саломон де Бросс работал в типичной французской манере, однако добавил элементы флорентийского стиля, чтобы угодить заказчице (кольчатые колонны, выступы и тосканские капители). Арочная галерея обнимала великолепный парадный двор, сходясь у монументального крыльца с куполом. Южный фасад был украшен большим фронтоном и красивой террасой с балюстрадой. Помимо этого, архитектор добавил два элегантных патио с французскими клумбами. Роскошный парк перед дворцом был тоже устроен на французский лад, по стройному и симметричному рисунку; в центре располагался большой восьмиугольный бассейн, из-под деревьев в боковых аллеях выступали мраморные статуи. Бывшие сады и огороды монахов дополнили собой парк, придав ему очарование загородной резиденции. Рядом с дворцом зашумел фонтан, изображающий выползшего из пещеры дракона. Вызванный из Антверпена Рубенс создал серию из 24 картин, повествующих о жизни Марии Медичи во Франции, для украшения парадных залов. Тем временем ее старший сын, вошедший в возраст, занялся перестройкой Лувра: он там жил, и его свите было тесно. В самом деле, даже в бытность его дофином в его личном услужении находилось 224 человека, а общее «население» королевского дома превышало две тысячи. Площадь жилых помещений предстояло увеличить в четыре раза, остатки ненужных средневековых построек – снести, зловонный ров, в который сбрасывали нечистоты, – засыпать. В Большой галерее должны были разместиться Moнетный и Печатный дворы, а Квадратный двор Лувра – принять законченный вид, увенчавшись Павильоном с часами. Жан Андруэ дю Серсо (1585—1649), внук Жака Андруэ дю Серсо, теоретика архитектуры и выдающегося зодчего, создателя прекрасных памятников французского Ренессанса и барокко, разработал особый архитектурный стиль, навеки связанный с эпохой Людовика XIII, – смешение итальянского и фламандского вкусов; колонны всех греческих ордеров сочетались в нем с пилястрами на несколько этажей. От потолочных брусьев отказались, как от пережитка прошлого: им на смену пришли сводчатые потолки. К сожалению, таким же «пережитком» считались витражи: в окна стали вставлять только прозрачные стекла, и техника изготовления цветных витражей на долгие годы оказалась утрачена. Парижские улицы в большинстве своем были узкими, извилистыми и грязными; насколько это неудобно и даже опасно, можно судить хотя бы по трагической гибели короля Генриха: убийца вскочил в его открытую карету, когда та сцепилась ступицами с нагруженной сеном телегой на улице Ферронри, а разъехаться не было никакой возможности. Теперь самой красивой улицей столицы стала улица Сент-Антуан, пересекающая квартал Марэ, облюбованный французской знатью, с запада на восток, от Ратуши к Бастилии, – она была и самой широкой. Один из особняков, построенный там Андруэ дю Серсо в 1625 году, через девять лет приобрел Сюлли, бывший министр Генриха IV. Через большие ворота с фронтоном, украшенным серией скульптур, изображающих четыре стихии и два времени года, можно было попасть в большой мощеный двор. Ворота соединяли два больших павильона, в одном из которых размещалась кухня, а в другом – конюшня. Все сооружение обнимало двор подковой: по бокам располагались службы и людская, каретный сарай и кабинет. На первом этаже главного здания размещались большая зала, где можно было давать балы, и парадные комнаты. Если пройти большую залу насквозь, то можно было выйти на террасу и спуститься в садик с французскими клумбами и аккуратно подстриженными кустами жасмина по краям. Расположенная в его глубине оранжерея сообщалась с Королевской площадью. Со второго этажа свисала огромная люстра; наверх можно было подняться по лестнице, чуть смещенной вправо, с коваными перилами<a type="note" l:href="#n_5">[5]</a>. На втором этаже находились апартаменты хозяев: через прихожую попадали в спальню, откуда один выход вел в альков, а другой – в гардеробную. Апартаменты были украшены деревянной резьбой, потолки расписаны картинами на мифологические сюжеты. Подобные особняки превратились практически в дом типовой застройки, разве что в иных было три этажа и отделаны они были несколько иначе, а так – те же высокие глухие ворота, широкий двор, где можно разъехаться на каретах, невысокое крыльцо, фронтон, серая островерхая крыша со слуховыми окнами, покрытая шифером или черепицей, балкон и небольшой сад. Крыши были утыканы трубами дымоходов. Но каминами отапливались только парадные комнаты; спальни предпочитали обогревать железными печками, дававшими больше тепла и поглощавшими меньше дров (чтобы было теплее, под кровати ставили жаровни с угольями). Новый стиль быстро нашел признание, до такой степени, что архитектурные каноны относительно недавнего прошлого уже казались смешны. Например, когда в 1628 году наконец завершилось строительство городской Ратуши, продолжавшееся целых девяносто пять лет, проект итальянского архитектора Доменико де Кортоне, или Боккадора, выдержанный в стиле Ренессанс, был – впрочем, весьма запоздало – подвергнут убийственной критике. Когда всесильный временщик Кончино Кончини был убит при входе в Лувр 24 апреля 1617 года, обретший полноту власти Людовик подарил было его особняк на улице Турнон своему любимцу де Люиню. Но к тому времени от хором бывшего фаворита остались одни руины (они были разрушены в 1616 году разъяренной толпой, кстати, использовавшей в качестве тарана бревна со строительства Люксембургского дворца). А потому Люинь, женившийся на представительнице одного из знатнейших французских родов, Марии де Роган, купил для жены особняк на улице Сен-Тома-дюЛувр (сегодня там находится площадь Карусель), который архитектор Клеман Метезо выстроил по образцу Лувра. Это был один из самых красивых домов в столице с самой богатой меблировкой. Рядом с ним находился знаменитый отель (особняк) Рамбуйе – знаменитый благодаря салону, который устроила в нем его владелица, но не только: маркиза де Рамбуйе сама выступила в роли архитектора и начертила план дома. Она отказалась от традиционного расположения комнат: направо зала, налево спальня, посередине лестница, и сдвинула лестницу в сторону, чтобы расширить пространство и выстроить комнаты в красивую анфиладу. Она также распорядилась поднять полы, сделать двери и окна широкими и расположить их напротив друг друга, чтобы создать ощущение простора. Начав строительство Люксембургского дворца, Мария Медичи отправила своих архитекторов «на экскурсию» в отель Рамбуйе, и та не прошла для них напрасно. Когда Люинь умер, а Ришелье наконец сумел пробиться в Королевский совет и занять достойное себя место, он решил поселиться поближе к Лувру. Прежде он жил в доме 21 на Королевской площади, затем благоволившая к нему Мария Медичи, главой Совета которой он одно время являлся, подарила ему Малый Люксембургский дворец. Но чем ближе к двору, полному завистников и наушников, тем лучше: с 16 24 года кардинал начал скупать земли вблизи королевского дворца, между улицей Сент-Оноре и бывшим крепостным валом Карла V, а в 1629 году поручил «королевскому архитектору и инженеру» Жаку Лемерсье (1585—1654), автору плана перестройки Лувра, построить дворец, достойный себя. Лемерсье был не только талантливым зодчим, но и одаренным декоратором и ландшафтным дизайнером. Дворец получился огромным и роскошным, с большим садом и настоящим театром; он назывался Пале-Кардиналь, но незадолго до смерти Ришелье подарил его королю Людовику, и дворец переименовали в Пале-Рояль. Людовик сам вскоре скончался, так что воспользоваться роскошным подарком смогла лишь его вдова Анна Австрийская: она переехала туда из Лувра, который все еще казался ей неудобным для проживания. Помимо своего дворца Ришелье поручил Лемерсье полностью перестроить здание Сорбонны (в свое время он учился там богословию): работы начались в 1629 году и завершились в 1642-м, никаких существенных изменений помещение старейшего парижского университета не претерпело до сего дня. Здание представляло собой прямоугольник из четырех больших павильонов под серыми шиферными крышами, с высокими окнами в третьем этаже, прерывающими линию карниза, – архаичное архитектурное решение, стоящее ближе к стилю Ренессанс, чем к стилю ЛуиТрез. Лемерсье перестроил также часовню при Сорбонне, украсив университетскую церковь оригинальным фасадом с двумя рядами коринфских колонн, отстоящих друг от друга на неодинаковом расстоянии, и элегантным куполом. Фасад был снабжен латинской надписью, выполненной позолоченными буквами и сообщавшей о том, что часовня была выстроена Арманом Жаном, герцогом де Ришелье, в благословенное Богом правление Людовика XIII, – его высокопреосвященство оставил по себе память. Эта церковь стала последним земным пристанищем кардинала. Свои резиденции в столице имели не только вельможи и важные чиновники, но и крупные монастыри: в них останавливались братья, приезжавшие в город по делам. Каменные дома были не каждому по карману; в основной застройке Парижа преобладали старые фахверковые дома, заселенные от подвала до чердака. Они стояли столь плотно друг к другу, что можно было перепрыгивать с крыши на крышу. Нумерация на домах отсутствовала; прохожие, спешившие по узким улочкам с липкой мостовой вдоль ветхих, почерневших домов с источенными червями балками, нависающих своими башенками над перекрестками, ориентировались по вывескам лавчонок и харчевен. Освещения в городе тоже не было; знатные господа передвигались в сопровождении слуг, несших факелы. Зато церквей в городе было великое множество. Людовик XIII отличался благочестием; при нем было заложено несколько церквей, в том числе церковь Святого Людовика на улице Сент-Антуан (1627—1641), выстроенная по итальянскому образцу в стиле барокко. В феврале 1638 года король, так и не получивший наследника более чем за два десятка лет брака, принес торжественный обет и отдал Францию под покровительство Богоматери. Его супруга Анна Австрийская, со своей стороны, пообещала выстроить великолепный храм, если Господь дарует ей сына. 5 сентября того же года родился Людовик Богоданный – будущий Людовик XIV; королева решила построить церковь в честь младенца Иисуса и Пресвятой Девы Марии в аббатстве Валь-де-Грас (в 1621 году она сама уступила эти земли в предместье Сен-Жак монастырю бенедиктинок). Семилетний Людовик XIV, к тому времени лишившийся отца, сам заложил его первый камень. </section><section><title>2. Здесь будет город заложен <emphasis>Городские дома внутри и снаружи. – Королевские резиденции. – Замок и город Ришелье. – Новая Франция</emphasis> </title>Войны, налоги, поборы – все это не способствовало росту и обновлению других городов Французского королевства, их облик менялся разве что за счет разрушения средневековых крепостей и оборонительных сооружений. Что же касается жилого фонда, то он оставался таким, каким был триста лет назад. Основным фактором, определявшим различия между архитектурным обликом сельских и городских домов, было наличие свободного пространства. В сельской местности дома были в основном одноэтажными, с разнообразными пристройками, а в городах недостаток места вынуждал надстраивать этажи. Самым распространенным типом домов были фахверковые, отличавшиеся большой прочностью, что позволяло делать их довольно высокими. С XII века в городах, находившихся в зоне влияния аббатств, начали строить каменные дома, в то время как в независимых городах или находящихся в непосредственном подчинении королю, преобладали деревянные. Чаще всего первый этаж был каменным, а второй, третий, а то и четвертый – деревянными. Окна выходили на улицу, а во двор – хозяйственные пристройки. С улицы попадали сразу в главную комнату, куда вели несколько ступенек; она служила гостиной и столовой, за ней шла другая, поменьше, где готовили пищу, а то и обедали в узком семейном кругу. Торговцы отводили первый этаж своего дома под лавки; нередко под домом имелся погреб. На втором этаже помещались спальни. Лестница находилась внутри дома или снаружи, со стороны двора. Перила на внутренних лестницах начали делать только при Людовике XIII, в старых домах наверх поднимались, держась за натянутый канат. Верхний этаж слегка выдавался вперед, нависая над улицей. Зачастую дома лепились друг к другу, имея общую стену, но в некоторых городах, в особенности в Бургундии, отстояли друг от друга на некоторое расстояние. Верхние этажи снимали бедняки; чем выше этаж, тем беднее его обитатель. Иногда одну большую комнату делили перегородками на клетушки, в которых теснились целые семьи. Зажиточные горожане строили дома с каменными фасадами, сообразуя их с собственными вкусами и потребностями. Окна располагали так, чтобы они наилучшим образом освещали помещение, а не по законам симметрии. В южных провинциях окна были небольшими, чтобы в доме сохранялась прохлада; в северных – наоборот, многочисленными и широкими. Стены были достаточной толщины, полы – крепкие и прочные; несущие конструкции верхних этажей украшали резьбой. Оковка дверей, замки и засовы часто были художественного литья, позволяя кузнецам проявить всю их фантазию. Фасады старались по возможности украсить росписью, так что каждый дом имел свою индивидуальность. Своеобразным украшением была черепица; в Бургундии ее покрывали разноцветной глазурью, и блестящие, переливающиеся крыши до сих пор служат визитной карточкой Дижона. Впрочем, крыши покрывали и серым шифером. Нужный адрес находили, ориентируясь по затейливым вывескам, нависающим поперек улицы. Если о буржуа было привычнее слышать: «купил дом», а не «построил», то главные лица в королевстве, не довольствуясь парижскими особняками, занимались и загородным строительством. Людовик XIII родился в Фонтенбло, и в честь этого события одни из ворот замка были названы воротами Дофина. Этот замок, просторный, красивый, вместительный, не претерпел при нем больших изменений; Жан Андруэ дю Серсо только пристроил в 1623 году к одному из фасадов лестницу в виде подковы – теперь это крыльцо знаменито тем, что Наполеон прощался на нем с гвардией, отправляясь в ссылку на остров Эльба. Детство Людовика прошло в другом замке – Сен-Жермен-ан-Лэ. Родители лишь изредка наезжали туда повидаться с детьми, проживая обычно в Париже или в Сен-Клу «Старый замок», где будущий король играл в настоящих солдатиков, стоит до сих пор таким, каким был построен в XVI веке. Дофин жил на втором этаже, в королевских апартаментах, представлявших собой анфиладу из пяти комнат: передней, служившей буфетной и залой для музицирования; королевской спальни с балюстрадой, коврами и портретами царствующих монархов на стене, с кроватью с колоннами, рядом с которой стояла кровать гувернантки; спальни кормилицы; спальни горничной и королевского кабинета. Вся остальная свита королевского первенца (больше двухсот человек, из них пятнадцать женщин) размещалась на третьем этаже. Генрих IV завершил строительство Нового замка, начатое еще при Генрихе II (он соединялся со Старым замком аллеей, начинавшейся у моста через ров), и останавливался там, когда приезжал к своей многочисленной семье. На пути между Старым и Новым замками был зал для игры в мяч, а в парке были устроены пещеры, в том числе пещера Меркурия с хитрым фонтаном, придуманным итальянцем Франчини: с помощью специального крана можно было неожиданно окатить водой тех, кто находился поблизости; эта забава очень нравилась маленькому дофину. В 1638 году в Новом замке появился на свет Людовик Богоданный – будущий Король-Солнце. Одноэтажный дом, где произошло это радостное событие, – все, что сохранилось до наших дней. Людовик XIII скончался там 15 мая 1643 года. Пока он был жив, он предпочитал Парижу его окрестности, покрытые густыми лесами, где можно было вдоволь охотиться. Людовик намеренно велел выстроить себе в Версале маленький охотничий домик, а не королевскую резиденцию. Он никогда не проводил там совет, не вызывал министров. Королевские «апартаменты» во втором этаже состояли всего из четырех комнат: прихожей, кабинета, спальни и гардеробной. Прочие участники охот – не более двух «избранных» – размещались в двух крошечных флигелях. Это уже потом его сын превратил Версаль в роскошный дворец, и французские короли сделали его своей «столицей». Загородные дома не имели постоянной меблировки: если король переезжал из одного в другой, то туда перевозили и мебель. Однажды король провел более четырех часов в монастыре, беседуя с удалившейся туда Луизой де Лафайет (их связывала высокая и чистая платоническая любовь), а когда вышел на улицу, то на Париж обрушился страшный ливень. Возвращаться в Версаль было безумием, а в более близком доме в Сен-Море были одни голые стены: туда еще не перевезли вещи. Капитан гвардейцев уговорил короля отправиться ночевать в Лувр, к королеве. По преданию, в эту ночь был зачат Людовик XIV. После переворота 1617 года Марии Медичи было предложено удалиться из столицы, и она выбрала для проживания Блуа. Это первое изгнание завершилось самым настоящим приключением: Мария ночью бежала из замка через окно. Сначала она спустилась на крепостную стену по приставной лестнице, которая отчаянно скрипела и раскачивалась. Натерпевшись страху, королева-мать наотрез отказалась воспользоваться другой лестницей, чтобы спуститься на землю. Тогда ее завернули в зимние мантии и спустили этот куль волоком на веревке. Впоследствии в Блуа поселился младший брат Людовика, Гастон, наконец-то переставший участвовать в заговорах против короля. Он полностью разрушил крыло Анны Бретонской (то самое, из которого Мария Медичи совершила свой отчаянный побег) и поручил Франсуа Мансару построить на его месте более современное здание. Постройка так и осталась незаконченной, однако крыло Гастона Орлеанского до сих пор считается великолепным образцом классической архитектуры XVII века, в основном благодаря своему куполу. Кардинал тоже провел свое детство в замке – фамильном замке Ришелье в живописной области Бруаж, неподалеку от Луары. Он перешел по наследству к старшему брату Армана, Анри де Ришелье, но в 1619 году тот погиб на дуэли, и род Ришелье пресекся. Арман, тогда еще только епископ Люсонский, сильно переживал смерть брата и был полон решимости любой ценой выкупить родовое гнездо, где родились все его предки и он сам. Дело оказалось долгим и трудным, но в конечном счете Арман приобрел замок и окрестные владения с аукциона за 79 тысяч ливров. В марте 1621 года он вступил во владение своей вотчиной. Шли годы, епископ стал кардиналом и первым министром короля. Навестив свой замок, он решил превратить его во дворец, где можно было бы достойно принимать короля. Работы начались в 1625 году и не прекращались до самой смерти кардинала. Возведение роскошного замка Ришелье поручил Жаку Лемерсье, поставив только одно условие: оставить в неприкосновенности правое крыло старой постройки – там находилась комната, где Арман появился на свет. Строительство едва началось, а кардинал уже беспокоился о внутреннем убранстве. Он велел привезти в Ришелье бюсты Людовика XIII и королевы-матери, тогда еще к нему благоволившей. В последующие годы кардинал занялся приобретением окрестных земель, строя грандиозные планы: основать город. В августе 1631 года Людовик возвысил его владения в ранг герцогства (кардинал стал герцогом Ришелье) и даровал жалованные грамоты на строительство города вокруг замка. На стройку согнали более двух тысяч рабочих. Город был выстроен по единому плану; прямые широкие улицы делили его на правильные квадраты и прямоугольники, дома были одинаковой высоты и архитектуры – из камня или кирпича, с островерхими серыми крышами с крутыми скатами и слуховыми оконцами. Эти оконца были необходимы на случай осады: съестные припасы, главным образом зерно, хранили на чердаках, и благодаря отверстиям в крыше они могли проветриваться и не плесневеть. Время-то неспокойное. Кроме того, город обнесли валом длиной в два с половиной километра. Ришелье сильно отличался от других французских городов того времени, его называли «самым красивым местечком Франции». Замок тоже рос и хорошел, внутри его украшали великолепные произведения искусства, но кардиналу так и не удалось увидеть его во всей красе: он умер в 1642 году. Его внучатый племянник Арман-Эмманюэль эмигрировал во время Великой французской революции, его имущество было конфисковано, а произведения искусства из замка Ришелье распроданы или переданы в музеи. В 1805 году поместье выкупил торговец Александр Бонтрон; он разрушил замок и распродал его на стройматериалы. От всего былого великолепия уцелели только церковь, оранжерея, погреба и монументальные ворота. Кардинал старался находиться поближе к королю; когда Людовик уезжал в Фонтенбло, Ришелье жил там же или неподалеку, во Флери, а в 1633 году он приобрел замок в Рюэйе, и этот небольшой поселок понемногу превратился в курортное местечко. В роскошный замок приезжали все важные лица того времени: король, Гастон Орлеанский, Анна Австрийская. Впоследствии он отошел по наследству к племяннице кардинала, герцогине д'Эгильон. Кардинал Ришелье, который в общераспространенном представлении более известен не как строитель, а как разрушитель (многие оборонительные сооружения протестантских городов при нем были стерты с лица земли, и Франция лишилась памятников средневековой архитектуры)<a type="note" l:href="#n_6">[6]</a>, способствовал возникновению новых поселений не только на территории Франции, но и далеко от нее – в Акадии (ныне территория Канады). Одно из первых французских поселений было основано в мае 1604 года на острове Сент-Круа и получило название Пор-Рояль (сегодня это Новая Шотландия). Первый блин вышел комом: суровые климатические условия и эпидемии вызвали гибель трех десятков из восьмидесяти колонистов. Однако баскские, бретонские и нормандские рыбаки продолжали исследовать акадийские берега: прибрежные воды были богаты рыбой. Большой вклад в освоение Новой Франции внес Самюэль де Шамплен (1567—1635) – протестант из Бруажа. В мае 1603 года он впервые отправился к американским берегам. Вместе со своим непосредственным начальником де Шастом он высадился в 80 лье от устья реки Святого Лаврентия при ее слиянии с Сагенэ; французы оставили там корабли и поднялись по реке до водопада Святого Людовика (там в свое время остановился первопроходец Жак Картье) и исследовали близлежащие территории. Шамплен составил карту местности и подробный отчет о путешествии. Свои исследования он продолжал несколько лет, получив должность королевского географа и капитана королевского флота, а в 1608 году заложил в 130 лье от устья реки Святого Лаврентия город, назвав его Квебек: на языке туземцев это означало «сужение реки». Шамплен активно вмешивался в жизнь местного населения: он оказал помощь алгонкинам против ирокезов, обеспечил им победу и назвал своим именем озеро, на берегу которого произошло решающее сражение. Два года спустя, под влиянием открытий, совершенных англичанином Гудзоном, Шамплен решил искать путь в Китай через север и запад Америки. Первая экспедиция по реке Оттава закончилась безрезультатно. Требования момента были иными: Шамплен вернулся во Францию, чтобы набрать колонистов, и привез с собой монахов-францисканцев, которые помогали ему распространять христианскую веру среди туземцев. Но от своих планов он не отступился: снова поднялся по Оттаве, где по воде, где по суше, добрался до озера Гурон, пересек равнины и озеро Онтарио… Подружившись с гуронами, он и им помогал сражаться с воинственными ирокезами, а зиму 1615 года провел среди алгонкинов, изучая их обычаи и язык. Тем временем во Франции к власти пришел Людовик XIII, но, занятый войной со своей матерью и поддерживавшими ее вельможами, он мало думал о заморских колониях и не оказывал им поддержки. В 1624 году Шамплен приехал на родину, чтобы добиться аудиенции и лично просить о средствах, в которых ему отказывали. Ришелье, вставший у кормила власти, предоставил ему эти средства. Шамплен принялся активно укреплять Квебек, а реку Святого Лаврентия назвал именем кардинала. Ришелье придал новый импульс колониальной политике, создав в 1627 году Компанию ста товарищей в Новой Франции и Акадии. Развитие торговли требовало создания поселений на новых территориях: французы, проживавшие на побережье Атлантики, отплывали к берегам залива Святого Лаврентия из Ла-Рошели, Руана, Дьеппа, Нанта, Бордо, надеясь на лучшую жизнь в Новом Свете. Среди них были и католики, и протестанты, правда, последние составляли всего 7—8 процентов от населения Новой Франции и Акадии. В основном это были неженатые мужчины около 25 лет, поступавшие на службу к колонисту, купцу, религиозной общине или подразделению военно-морского флота на три года, пять или семь лет. Переезд был делом непростым и опасным: в 1628 году Англия объявила Франции войну, и в Атлантике курсировали английские пиратские суда, которые перехватывали французские корабли. Шесть военных кораблей под командованием Дэвида Керка (уроженца Дьеппа, попросившего убежища в Англии) осадили Квебек. Население города тогда составляло всего двести душ, но Шамплен гордо отказался капитулировать. Керк отступил, но в городе начался голод: к весне единственным видом пропитания были коренья, которые люди находили в лесу. Керк возобновил свое предложение, и городу пришлось капитулировать; Шамплен уехал во Францию. В 1629—1631 годах Квебек находился в руках англичан, но в следующем году, после подписания мирного договора, Франция вновь вступила во владение Канадой, а Шамплен стал ее губернатором. Характерно, что в непродолжительный период английского господства индейцы отказывались сотрудничать с «оккупантами», а с возвращением французов снова начали оказывать им помощь. (Это, пожалуй, единственный пример добрососедских отношений французов с туземцами: коренное население Мадагаскара, например, их попросту возненавидело.) Шамплен оказался умелым администратором, Квебек понемногу становился процветающим городом, и его основатель умер в нем в 1635 году, окруженный всеобщим уважением и почетом. Процесс освоения Канады не прекратился: в Новую Францию уезжали семьями, а еще туда отправлялись девушки-сироты. Вербовщик оплачивал переезд, который занимал от двух до трех месяцев. Контракт о найме составлялся нотариусом или вербовщиком, в нем оговаривались условия переезда, характер выполняемой работы, права и обязанности нанятого и условия его возвращения на родину. Кое-кто оплачивал переезд самостоятельно – это были «вольные пассажиры», не связанные никакими обязательствами. Наемная рабочая сила состояла из крестьян, булочников, слуг, подмастерьев, учеников, плотников («обычных» и корабельных), матросов, солдат, землепашцев, подёнщиков. Последние валили лес, строили дома, работали топором и пилой. Под «солдатами» порой понимались каменщики, аркебузиры, оружейники, слесари. В списках Вольного морского товарищества после каждого наименования «солдат» нередко указано ремесло. Некоторые профессии ценились больше других; крестьян, нанимаемых в первые годы колонизации, впоследствии сменили ремесленники. Из Ла-Рошели корабли отплывали в Новую Францию и Акадию, из Нанта большинство направлялось на Антильские острова. В то время как голландцы осваивали Манхэттен, а англичане – восточное побережье Атлантики, сажали табак и завозили из Африки чернокожих рабов, французы продвигались на север и запад, торговали пушниной с гуронами, пытались ужиться с воинственными ирокезами, изучали обычаи оттавов и иллинойсов: миссионеры надеялись обратить их в истинную веру. Если в 1635 году в Квебеке проживало 132 колониста, то в 1641 году их было уже 300, а вскоре общее количество поселенцев стало исчисляться тысячами. На сегодняшний день в Канаде проживает около полутора миллионов потомков тех, кто когда-то пересек океан в поисках лучшей доли. </section><section><title>3. Стиль Людовика XIII <emphasis>Внутреннее убранство: французское барокко. – Парадные спальни и простые опочивальни. – Гостиные. – Мебель Луи-Трез. – Посуда: металл и керамика. – Буфетные и зверинцы. – Кареты и фиакры</emphasis> </title>Стиль Людовика XIII, по сути, зародился уже в начале правления его отца, Генриха IV (1589), и продержался до 1661 года. Сначала он вдохновлялся эстетикой эпохи Возрождения, потом вобрал в себя элементы иностранной культуры – фламандской, итальянской и испанской: Мария Медичи была родом из Тосканы, Анна Австрийская выросла в Мадриде. Они тоже повлияли на «модные тенденции», равно как и Ришелье, знавший толк в роскоши. Сам же Людовик, корольсолдат, в повседневной жизни довольствовался малым; пожалуй, главная черта его стиля, распространяющаяся и на убранство жилых помещений, и на одежду, и на кулинарию, – строгость и неприхотливость. Мы уже говорили об основных чертах городской архитектуры; внутреннее же убранство дворцов и особняков было выдержано в несколько тяжеловатом стиле барокко. Плафоны и стены были разделены на широкие картуши, расписанные аллегорическими сценами; рамы из искусственного мрамора с золоченым рельефом заключали в себе картины в технике гризайль, написанные одним цветом, но разных оттенков. Основным мотивом орнаментов был рог изобилия, поддерживаемый пухленькими ангелочками, из которого сыпались цветы и фрукты; популярны были также мифологические сцены. В резиденциях вельмож можно было увидеть бюсты короля или его портрет работы придворного художника Филиппа де Шампеня, не говоря уже о галереях с портретами предков. Итальянский стиль барокко (что значит странный, вычурный), для которого было характерно противопоставление земной реальности и фантазии, духовного и телесного, изысканного и грубого, во Франции постепенно слился с зародившимся в ней классицизмом, придававшим логическую четкость идеалам красоты. В результате яркость приобрела ясность, а оригинальность не должна была выходить за рамки целесообразности. Гостей принимали в парадной спальне, поэтому неотъемлемым атрибутом парадной комнаты была большая высокая кровать под балдахином на витых столбиках; на ней полулежала хозяйка, а рядом, в проходе, огороженном балюстрадой из низких белых столбиков, ставили стулья и табуреты для посетителей. Спальня подходила не только для светских визитов: Ришелье, не отличавшийся крепким здоровьем, принимал лежа послов, министров и членов городской управы. Чтобы не доставлять ему лишних затруднений, заседания Совета часто проводились у постели больного. В комнате кардинала даже была специально приготовлена кушетка на случай, если придет король: по этикету ни один придворный не мог сидеть, а тем более лежать в присутствии монарха, но если король лежит сам, это не возбранялось. Анна Австрийская принесла в свои апартаменты обычаи Эскуриала: до изгнания из Франции испанских фрейлин на половине королевы сидели на полу на подушках. Перины, подушки, на которых сидели на полу и которые подкладывали под спину, валики, сиденья карет набивали гусиным пухом (от взрослых гусей и птенцов), зачастую смешивая его с перьями диких и домашних уток. Гусиные перья использовали также для письма, причем перья голландских гусей ценились выше французских (из Гиени, Нормандии и Нивернуа), а самым нежным пухом считался немецкий. Простые люди набивали перины куриными и голубиными перьями. В качестве письменных принадлежностей и ручек для кистей использовали и перья лебедей, их белая ворсистая кожа была ходовым товаром, а из их нежного пуха, хорошо хранившего тепло, делали пуховки, подкладки для наперников и верхней одежды, набивали ими подушки, валики и перины. Помимо парадной спальни существовала и обыкновенная опочивальня, где спали, а не устраивали приемы. Там кровати были попроще, не под балдахином, а просто с откидывающимся пологом. За двадцать лет, прожитых во Франции, Анна Австрийская так и не смогла привыкнуть к французскому обычаю класть подушки на валик: ей было неудобно, а поутру болела шея. Так что она спала без валика. Когда супруг удостаивал ее своего посещения, то приказывал приготовить валик: это означало, что он проведет ночь с женой; Людовик от своих привычек не отказывался даже на одну ночь. В личных покоях короля, его брата и обеих королев по утрам и вечерам толпились придворные, присутствовавшие при церемонии их пробуждения и отхода ко сну (церемония туалета королевыматери, к которой допускались особо приближенные, начиналась в половине двенадцатого); в домах многих знатных вельмож были заведены такие же порядки. Общаться с равными себе предпочитали не в спальнях, а в гостиных: в те времена уже начали собираться салоны. Самым известным из них был салон госпожи де Рамбуйе. Она была первой, кто решился оформить гостиную оттенками голубого, а не коричневого или золотистого цвета (стены обычно затягивали материей или раскрашенной и позолоченной гофрированной кожей, импортируемой из Испании). В апартаментах известной куртизанки Марион Делорм на Пляс-Рояль было целых три гостиных, обитых темно-красным, синим и коричневым шелком с золотым цветочным узором. В гостиной полагалась подобающая мебель, в частности кресла – высокие или низкие стулья с подлокотниками, с прямыми жесткими спинками разной высоты, с витыми или точеными ножками, соединенными поперечинами. На конце подлокотников, прямых или изогнутых, были шар, завиток или изображение головы человека или животного. Такие кресла располагали к беседам. Благодаря строгости и простоте формы их было легко переносить с места на место, а на мягком, набитом конским волосом сиденье было удобно сидеть. Кресла, стулья и табуреты обтягивали парчой, бархатом или шелком с вышитым узором, в котором преобладали растительные мотивы: крупные листья цвета охры на сине-зеленом фоне, цветы, деревья, арабески желтого, красного, коричневого цвета – как правило, переплетающиеся друг с другом. Узор на мебели в спальне должен был перекликаться с орнаментом на балдахине кровати. Яркие и сочные цвета, рисунок, полностью покрывающий поверхность, придают обивке нарядный вид, благодаря чему мебель в стиле ЛуиТрез (Людовика XIII) прекрасно вписывается даже в современные интерьеры. Предметом исключительной роскоши были «турецкие» ковры, которые на самом деле изготовлялись в Париже Дюпоном и Симоном Лурде, в бывшей мастерской по производству мыла, откуда ее название – Савонри<a type="note" l:href="#n_7">[7]</a>. А вот зеркала (тоже безумно дорогие) сплошь были импортными; их привозили из Венеции, с острова Мурано, и они были довольно небольшими: в них нельзя было увидеть себя в полный рост. Полы стали выстилать паркетом, а не плиткой, как век назад; Шарль Перро (1628—1703) подчеркивает эту деталь, описывая дом Золушки. Массивная мебель – шкафы (платяные и книжные), серванты – в начале XVII века выглядела скромнее, чем в эпоху Возрождения: дерево дорогих пород было уже не по карману обедневшей знати; мебель делали по большей части из каштана, легко поддающегося обработке, прочного и по цвету напоминающего дуб. Да и настоящих мастеров было мало – одни ремесленники. Впрочем, высокопоставленным придворным и королевским чиновникам было грех жаловаться. Еще одной мебельной новинкой стало бюро – большой письменный стол с двумя тумбами, украшенный резьбой или инкрустацией; без него не обходился рабочий кабинет. Кстати, «кабинетом» называли шкафчик из редких пород дерева со множеством ящичков, в которых хранились драгоценности. В королевских резиденциях непременно существовала буфетная, занимавшая, как правило, две смежные комнаты. В одной стоял стол, за который садился король, в другой располагался буфет с блюдами, которые ему подавали, там же находились придворные, присутствовавшие при королевской трапезе. Публичная трапеза сопровождалась напыщенными церемониалами, порой существенно затруднявшими сам процесс. Однажды, в 1619 году за королевским обедом разгорелся скандал из-за того, кто именно из принцев крови должен подавать королю салфетку. За это право спорили принц Конде и граф де Суассон. Суассоны состояли в родстве с Бурбонами, восседавшими на троне, Конде же сам мог претендовать на французский престол. В конце концов Людовик велел подать салфетку своему младшему брату Гастону герцогу Анжуйскому. В тот же день граф де Суассон вместе с матерью и еще несколькими вельможами покинул Париж, чтобы примкнуть к сторонникам Марии Медичи, находившимся в оппозиции. Еще принято было обедать на золотой и серебряной посуде, хотя она чаще появлялась на столе по торжественным случаям, а в обычное время украшала серванты (серебряные деньги называли «карманной посудой»). В большой моде были блюда, вазы и сосуды из олова, обработанного специальным образом; «оловянные горшечники» являлись настоящими художниками, а то и ювелирами. О том, что посуда по большей части была металлической, свидетельствует выражение «переплавить чью-либо посуду», то есть «разорить кого-либо». Но тарелки, блюда, кувшины делали также из керамики. В богатых домах можно было увидеть безделушки, бутылочки, солонки, кубки и кувшины для воды из «фаянса Генриха II и Дианы де Пуатье»: такие делал в 1539—1589 годах художник-самородок Бернар Палисси, унесший свой секрет в могилу. Слово «фаянс» происходит от названия итальянского города Фаэнца; производимые в нем изделия из тонкой керамики, покрытые влагонепроницаемой глазурью, завезли во Францию, в Лион, в 1555 году. Впоследствии один дворянин из Савоны по имени Контад поступил на службу к герцогу Неверскому и основал в 1608 году в Не вере мануфактуру итальянской керамики, став, таким образом, родоначальником школы французского фаянса. Фаянсовые изделия покрывали вензелями вельможных владельцев, изображениями их гербов; некоторые кубки или кувшины были рельефными и воспроизводили декоративные орнаменты, маски, головы животных, свойственные стилю барокко. Ручки столовых приборов гравировали и покрывали узором, а то и украшали драгоценными камнями. Вилка (у нее было только два зубца) еще не получила широкого распространения, но зато расширила сферу своего применения: если раньше ее использовали только для фруктов и сыра, то теперь и для мяса. В резиденциях знатных особ следовало предусмотреть и место для зверинца: например, Мария Медичи держала в своем доме собак, мартышек, белок и макаку; у Людовика была целая свора охотничьих собак – борзых, спаниелей, догов, волкодавов, вольер для ловчих птиц – соколов, ястребов, кобчиков, сорокопутов, а также кролик, обезьянки, мартышки, хамелеон, ученая коза, приобретенная за двадцать шесть золотых экю, и даже верблюд, подарок герцога де Не вера; Анна Австрийская любила левреток. Разумеется, при особняках и постоялых дворах были конюшни, а перед некоторыми домами и лавками – коновязь: лошади были самым распространенным средством передвижения. Генрих <emphasis>TV </emphasis>часто ездил верхом. Один раз на Новом мосту на него набросился некий Жан де Л'Иль и хотел его убить; король пришпорил коня и ускакал. Во время торжественных церемоний лейтенанты гражданской и уголовной полиции, а также королевский прокурор ехали на мулах; мул также считался подходящим верховым животным для священников (но Ришелье предпочитал коня); женщины ездили верхом на кобылах. Первые кареты появились в столице только после Религиозных войн; одной из первых владелиц такого экипажа стала дочка богатого аптекаря Фавро с улицы Сент-Антуан: кузов кареты был подвешен на ремнях или канатах, в нее забирались по железной подножке. В первое время позади такой «невидали» бежали мальчишки и зеваки из простонародья и улюлюкали. При езде по городу в карету запрягали пару лошадей, при выезде за город – четверку. С «добрым королем Генрихом» и тут случился конфуз: однажды он отправился с супругой в Сен-Жермен, но непоеные лошади утащили карету в воду у моста в Нейи. С тех пор экипаж запрягали шестериком, а на одну из передних лошадей сажали форейтора во избежание подобных казусов. На охоту знатные дамы и господа выезжали в каретах, в которые помещалось по шесть —восемь человек. Рассказывали, что стареющий герцог де Шеврез велел изготовить для себя пятнадцать карет, чтобы потом сравнить, какая мягче. Путешествие в карете было весьма утомительным: экипажи были лишены рессор, а дороги пестрели выбоинами. Существовал даже определенный риск для жизни: однажды у кареты благочинного Винсента де Поля сломался пас, и семидесятисемилетний старец вывалился из нее, сильно ударившись головой о мостовую, после чего три недели не вставал с постели. Тем не менее в Париже уже тогда возникали пробки, и ругань кучеров висела над перекрестками черным облаком. По городу передвигались пешком или верхом. В начале века самым распространенным видом транспорта были носилки, изначально предназначенные для инвалидов или больных, но постепенно облюбованные знатными дамами и всеми прочими. Носилки несли слуги или мулы, иногда лошади. Кардинал Ришелье, испытывая, особенно под конец жизни, сильные проблемы со здоровьем, старался путешествовать водным путем или в носилках, хотя такой способ перемещения и отнимал больше времени: на дорогу из Лиона в Париж у него ушло больше трех недель. С 1625 года было установлено регулярное транспортное сообщение по воде между Парижем и Туром, но с 1630 года водные перевозчики уступили первенство сухопутным, проиграв в конкурентной борьбе. В длительные путешествия отправлялись в собственных каретах или в рыдванах – многоместных экипажах, перемещавшихся между почтовыми станциями. Около 1617 года Никола Соваж, служивший на Амьенской почте, придумал первые наемные кареты, запряженные одной лошадью, заменившие собой носилки. Прокатиться в такой карете стоило пять су с человека, однако это удовольствие было под запретом для пажей, солдат, лакеев и мастеровых. К 1640 году на улице Сен-Мартен в Париже находился каретный сарай с двумя десятками экипажей. Напротив помещалась гостиница Святого Фиакра, поэтому новые кареты стали называть фиакрами. </section><section><title>4. Парижская мода <emphasis>Борьба с роскошью и ее последствия. – Одежда простонародья. – Военный стиль. – Мужской придворный костюм. – Наряд знатной дамы. – Нижнее белье. – Аксессуары. – Украшения. – Подвески королевы. – Рубины кардинала. – Фальшивый жемчуг. – Блондинки и косметика</emphasis> </title>Генрих IV издал множество эдиктов и ордонансов, накладывающих ограничения на предметы роскоши. Деньги, добытые кровавым потом народа и бездумно потраченные вельможами на «баловство», можно было бы использовать более рационально: страна еще не оправилась от Религиозных войн. В частности, запрещалось носить одежду из златотканых и сребротканых материй, украшать ее вышивками, шнуром, золотой нитью, одеваться в бархат, атлас или тафту с золотым шитьем. Но, как это обычно бывает, запреты вызвали прямо противоположную реакцию, способствуя контрабанде и играя на руку иностранным производителям. Людовик XIII повел дело иначе: своими эдиктами он запретил использование кружев и безделушек заграничного производства, чтобы поощрять развитие отечественной индустрии роскоши. Шелк ткали в Лионе, кружева изготовляли в Санлисе, тонкие ткани – в Руане. Главным предназначением одежды тогда считалась защита от холода, ее лучшим качеством – удобство. Сам Людовик вполне разделял эти взгляды и одевался просто и неброско. Тем не менее одежда была наиболее ярким и точным указателем на социальную принадлежность его владельца. Крестьяне, как правило, носили одежду темных цветов – дешевую и немаркую, а на ногах – деревянные сабо или обувь из грубой кожи на деревянной подошве. Мужчины облачались в сорочки, штаны до колен, чулки и башмаки, дополняя этот наряд при выходе из дома курткой и шляпой; женщины носили юбки и корсажи (реже – платья) с передниками, покрывая голову чепцом. Дети чаще всего донашивали одежду, доставшуюся им от взрослых. Мальчиков лет до пяти-шести наряжали в платьица, как девочек, а по достижении этого возраста они начинали одеваться, как взрослые мужчины. По костюму можно было довольно точно определить провинцию, откуда был родом его владелец; одежду обновляли редко. Костюм горожан-ремесленников не слишком отличался от крестьянского; буржуа тоже не гнались за модой, предпочитая практичную одежду темных расцветок из недорогого материала – сукна, шерсти, льна. Выходя на улицу, надевали накидку с капюшоном – <emphasis>chaperon; </emphasis>на гравюрах Жака Калло этот предмет одежды присутствует довольно часто. К началу XVII века она уже вышла из моды у знати, а у простонародья была довольно популярна. Именно такую накидку красного цвета сшила одна деревенская бабушка своей обожаемой внучке, но в переводе она стала называться «красной шапочкой» <emphasis>(Le Petit Chaperon Rouge).</emphasis> Главным лозунгом придворной моды во времена Людовика XIII были «удобство и элегантность». Сам король ввел своего рода «стиль милитари», поскольку настоящий мужчина прежде всего должен быть воином. Между прочим, в XVII веке в Европе еще не было единой военной формы: солдаты носили кирасу и одевались в куртки и штаны, как крестьяне. Начиная с Тридцатилетней войны (1618—1648), в некоторых полках ввели мундиры в целях укрепления дисциплины. При Людовике XIII лишь королевские мушкетеры должны были носить одинаковые голубые плащи с серебряным крестом, а гвардейцы кардинала – красные. Короткий мушкетерский плащ можно было превращать в одежду с длинными рукавами при помощи многочисленных застежек (до 150 пуговиц и петель). Мужской костюм состоял из сорочки, чулок, колета или камзола, штанов (завязывавшихся шнурками), куртки, накидки или плаща, сапог и шляпы. В повседневной одежде преобладало сочетание желтого и коричневого цветов, более нарядным было сочетание синего и красного. Белый цвет был прерогативой короля; протестанты с ног до головы одевались в черное. Колет не стеснял движения, сверху застегивался на несколько пуговиц, спускался до пояса, где его полы расходились, и был снабжен прорезями на рукавах, сквозь которые проглядывала сорочка. Ворот был прямым, с отложным воротником или брыжами с неравными складками. Плащ носили поверх длинной или короткой куртки, к зимним плащам приспособили капюшон. Панталоны спускались ниже колен, уходя в сапоги, парадные штаны были просторнее и короче, открывая красные чулки. Зимой надевали несколько пар шелковых чулок, одни поверх других, – для тепла. Сапоги были высокие, на каблуке, с отворотами и накладками в области подъема в виде кожаных язычков или перемычек, шпоры зачастую не снимали и во дворце. Раструбы парадных сапог были отделаны изнутри кружевами, они раскрывались, подобно вазам. Людовик XIII предпочитал сапоги с голенищами, облегающими ногу (он изображен в таких на парадном портрете). Наверняка они были удобнее для верховой езды, но как-то раз король во время охоты свалился с коня в реку, намокшие кожаные сапоги было невозможно снять, пришлось разрезать голенища ножом. На бал полагалось являться в туфлях с пряжками (те, кто мог себе это позволить, украшали их бриллиантами), бантами или розетками. Передвигаясь по парижским улицам, не отличавшимся чистотой, поверх туфель надевали грубые кожаные башмаки без задника на деревянной подошве – прообраз калош. Дома ходили в шлепанцах. Шляпы – мягкие и широкополые или с небольшими полями, но с высокой тульей – непременно украшали пышными страусиными перьями, которые нужно было уметь правильно завивать. Элегантным аксессуаром являлась широкая расшитая перевязь через плечо. Мужчины носили длинные волосы, спадавшие до плеч, усы и бородку – «эспаньолку» или «каденетку» (последняя была названа в честь брата первого королевского фаворита де Люиня – Кадене, герцога де Шона, славившегося своей элегантностью). Кардинал Ришелье стригся короче, оставляя уши открытыми, и Марион Делорм (о ней мы еще поговорим) это казалось забавным. Под конец царствования «кавалерственный» наряд вошел в моду и у придворных дам: например, темно-синяя атласная юбка колоколом и красный корсаж с накрахмаленным отложным воротником и с рукавами, доходящими до локтя и отороченными пышными кружевами; желтая кружевная косынка заколота на груди драгоценной брошью; на голове широкополая синяя шляпа с красным пером. Обычный наряд аристократок состоял из нижнего платья «котт» (лиф или корсаж и юбка) и верхнего, распашного платья «роб» со шлейфом, застегивавшегося на петлицы и пуговицы и открывавшего весь перед нижнего платья. Поверх всего этого надевали накидку или плащ. Корсаж был натянут на костяной корсет (иногда для корсета использовались тонкие ивовые прутики). Идеалом фигуры были тонкая талия, крутые бедра и покатые плечи, подчеркиваемые пышными рукавами. Юбка должна была сочетаться с корсажем: быть из той же материи, того же цвета и рисунка. Воронкообразный металлический каркас «вертюгаден» (буквально: хранитель добродетели) остался в прошлом веке, теперь пышность нижней части платья придавали накрахмаленные юбки. «Роб» был с укороченными рукавами и завышенной линией талии, он должен был контрастировать по цвету с «коттом» и был, как правило, черным или другого темного цвета. Рукава часто перевязывали лентами и снабжали кружевными манжетами. Фасон «роба» варьировался в зависимости от случая, по которому его надевали: для дома, для верховой езды, для поездки в карете, для официальных церемоний, для бала, для мессы… Зимой его подбивали мехом. Форма воротника со временем менялась: Мария Медичи предпочитала высокие стоячие воротники («воротник Медичи», названный так в честь ее двоюродной бабки Екатерины), в начале века носили также брыжи, в 1630-е годы – широкие отложные воротники, заимствованные из Голландии, накрахмаленные и отороченные кружевами, на смену которым пришли косынки из легких прозрачных тканей. Чересчур откровенное декольте не поощрялось: целомудренный Людовик XIII этого не любил. Рассказывают, что однажды, во время банкета с участием короля, напротив него уселась молодая бойкая барышня в платье с открытыми плечами и грудью. Людовик старался не смотреть в ее сторону, надвинул шляпу глубоко на лоб, но под конец не выдержал и, в последний раз отхлебнув вина из кубка, плюнул ей прямо в декольте. Днем раньше одна дама просила капитана гвардейцев пропустить ее к королю; тот уже было согласился, но, заметив, что у нее чересчур открытое платье, сказал: «Сударыня, прикройтесь или уйдите. Королю это не понравится». Туфли должны были гармонировать по цвету с шелковыми чулками – чаще всего красными, голубыми или светло-зелеными. Женскую обувь шили из цветной кожи, парчи, бархата, атласа, украшали бантами, пряжками и розетками. Остроносые туфли имели высокий изогнутый каблук или покоились на высокой платформе: такой фасон предпочитала Анна Австрийская, которая была небольшого роста. Дамские шляпы только начинали входить в моду. Волосы расчесывали на прямой пробор, завивали локонами и распускали по плечам или подбирали «шапочкой», дамы не первой молодости носили кружевные чепцы с украшениями. Карманы не были предусмотрены; кошельки (небольшие мешочки, стягиваемые вверху шнурком) и мужчины, и женщины носили на шнурке на поясе; дамы прикрепляли к поясу небольшие зеркальца в дорогой оправе. Повседневная одежда мужчин была сшита из сукна и холста; король, привыкший на всем экономить в собственном быту, особенно в военное время, когда денег не хватало, не раз пенял своему фавориту Сен-Мару за то, что тот в будний день ходит в парчовом колете с воротником из тонких кружев, покрывающим плечи, и расшитых золотом штанах. Но щеголеватый «господин Главный» (так называли Сен-Мара по его должности главного распорядителя королевского гардероба) никогда не изменял себе: даже на эшафот он отправился в красивом костюме коричневого сукна с золотыми кружевами в два пальца шириной и в черной шляпе с фазаньим пером. Справедливости ради надо сказать, что и кардинал ни в чем себе не отказывал; как лицо духовное, он носил шелковую пурпурную сутану, а как главный министр – атласный костюм, сапоги и шляпу с перьями; особый вид вышивки, которой украшали края воротников и манжет, получил название «вышивки Ришелье». Наряды придворных дам в основном шили из атласа, бархата, тафты и узорчатого шелка, нижние рубашки были из хлопка, холста или бумазеи, панталоны – из камчатного полотна. Мужчины не обременяли себя нижним бельем; ложась спать, они надевали длинную ночную сорочку и ночной колпак: в спальнях было нежарко, особенно зимой, а волосы, особенно редеющие, плохо хранят тепло. Утонченная маркиза де Рамбуйе находила, что нет ничего смешнее, чем мужчина в постели; ее дочь также не жалела едких слов, чтобы высмеять ночной колпак. В результате влюбленный в нее муж, герцог де Монтозье, спал без колпака, несмотря на уговоры жены его надеть. Выходя вечером из спальни (например, чтобы направиться в спальню жены), мужчина набрасывал сверху стеганый халат и надевал войлочные туфли. Женщины спали в чепцах. Быть элегантной значило не быть, как все, но при этом выказывать хороший вкус. Чтобы подчеркнуть свою индивидуальность, использовали многочисленные аксессуары: маски и полумаски (Мария Медичи носила их почти постоянно), мушки самых разнообразных форм, кружевные носовые платки с золотой нитью, складные веера, кружевные воротники, наколки из гипюра, перчатки, пояса с золотой бахромой, белый или цветной переднике кружевами, рюшами или вышивкой. Одежду украшали лентами, галуном, шнуром, позументом из золотых и серебряных нитей; наконец, рисунок ткани представлял собой самые причудливые орнаменты из завитков, розеток, плодов, листьев, корон, ваз, корзин и т. д. Украшения делали в основном из жемчуга и бриллиантов. Они ценились дорого, и даже самые знатные дамы не брезговали при случае блеснуть драгоценностями «с чужого плеча». После казни Леоноры Галигаи, бывшей фаворитки Марии Медичи и вдовы временщика Кончино Кончини, Людовик передал все ее бриллианты, жемчуга и другие украшения Анне Австрийской. Когда младший брат короля Гастон женился на мадемуазель де Монпансье, невеста пошла к алтарю в жемчугах, одолженных обеими королевами. Впоследствии Анна Австрийская «дала поносить» свои жемчужные украшения Марии де Гонзаг во время ее бракосочетания с польским королем. Вот как описывал «Меркюр франсе» церемонию крещения дофина и двух его сестер в Фонтенбло 14 сентября 1606 года: «Погода стояла ясная, но плащи, шапочки, пуговицы и шпаги принцев и вельмож, украшенные драгоценными камнями, затмевали сияние дня: одна только гарда шпаги герцога д'Эпернона стоила более тридцати тысяч экю, уборы принцесс и придворных дам были великолепны… но в особенности платье королевы, усыпанное тридцатью двумя тысячами жемчужин и тремя тысячами бриллиантов». Мария Медичи обожала драгоценности и никогда не расставалась со своими шкатулками: даже во время ночного побега из Блуа в 1619 году она держала их в руках (и одну потеряла, ее потом подобрала горничная). Мужчины не отставали от женщин. Например, герцог де Шеврез, состоявший в дальнем родстве со Стюартами, а потому представлявший английского короля на его заочном бракосочетании с Генриеттой-Марией, младшей сестрой Людовика XIII, явился на эту церемонию в черном костюме с полосами из бриллиантов и с подвесками, блистающими драгоценными камнями. На Генриетте-Марии было платье из серебряной и золотой парчи с вышитыми жемчугом лилиями. На церемонию венчания (11 мая 1625 года) герцог де Шеврез пришел в костюме из черного полотна, с перевязью, усыпанной бриллиантами, и в черной бархатной шапочке с бриллиантовой пряжкой. Но ни один французский вельможа не мог сравниться по богатству украшений с герцогом Бекингемом, явившимся во Францию, чтобы сопровождать в Лондон супругу английского короля. В первый раз он предстал перед Людовиком, королевой-матерью и Ришелье в бархатном колете, расшитом бриллиантами, и в берете с белыми перьями, которые были прикреплены солитерами стоимостью в пятьсот тысяч ливров каждый. На одном из балов Бекингем поразил весь двор своей невероятной щедростью: он появился в роскошном костюме, к которому на тонких ниточках были пришиты крупные жемчужины. Задетые жесткими юбками дам, жемчужины неизменно отрывались, и когда сконфуженные красавицы бросались их подбирать, чтобы вернуть владельцу, герцог останавливал их жестом: «Полно, мадам, оставьте себе на память!» Раз уж мы заговорили о Бекингеме, нельзя не упомянуть о знаменитой истории с алмазными подвесками Анны Австрийской, подаренными герцогу Бекингему, а потом с большим трудом возвращенными во Францию. Она известна исключительно из мемуаров герцога де Ларошфуко, который в царствование Людовика XIII был принцем Марсильяком и поклонником королевы. Никакими другими источниками она не подтверждается, но Александра Дюма подобное никогда не смущало. Что же, собственно говоря, представляло собой это украшение, которое могли носить как женщины, так и мужчины? В Средние века края одежды соединялись шнурками и застежками; частично этот обычай сохранился и в рассматриваемую нами эпоху. Подвески – это наконечники шнурков, изготовлявшиеся из золота и серебра и покрывавшиеся эмалью. Часто их украшали мелкими жемчужинами или драгоценными камнями. В зависимости от того, завязывали шнурки бантом или продевали в дырочки, подвески были тройными, двойными или одинарными. Наибольшее распространение получила форма веретена. Когда герцог приехал в Париж в 1625 году, он уже был влюблен во французскую королеву. Людовик плохо себя чувствовал и на балах не бывал; герцог же напропалую ухаживал за его супругой, и, похоже, ей это не было неприятно. Анна пренебрегла советом остаться в Париже вместе с мужем и поехала провожать золовку в дальний путь. Возможно, после одного из балов в Амьене в честь Генриетты-Марии, отплывающей в Англию, Анна Австрийская и передала Бекингему через герцогиню де Шеврез скромное украшение – голубой бант с алмазными подвесками, который был на ее груди во время первого приема, оказанного герцогу в Париже. Эти подвески ранее принадлежали Леоноре Галигаи. Для Бекингема они были ценны тем, что лента, которую они украшали, в куртуазной традиции считалась залогом любви. В Лондоне на одном из балов леди Карлейль (супруга английского посла во Франции, которую Ришелье сумел завербовать себе в агенты, и бывшая любовница Бекингема; она послужила прообразом Миледи) заметила на рукаве герцога голубой бант с алмазными подвесками, незаметно срезала два из них и послала Ришелье. Обнаружив пропажу, Бекингем велел закрыть все порты страны, немедленно приказал изготовить «дубликат» и отправил обратно Анне. Неизвестно, получил ли кардинал посылку от леди Карлейль. Во всяком случае, он никому о ней не рассказал. Тем не менее Людовик, которому донесли о непростительных вольностях Бекингема в Амьене, запретил герцогу въезд во Францию, что побудило того поддержать мятежных гугенотов из ЛаРошели. В каюте флагманского корабля, на котором он плыл к французским берегам, была устроена часовня: Бекингем молился, глядя на миниатюрный портрет Анны Австрийской, перед которым теплилась лампада… По признанию самой королевы, всю жизнь хранившей верность своему супругу, герцог Бекингем был единственным мужчиной, способным пробудить ее любовь. Однако у нее было множество поклонников, и в их число входил герцог Анри де Монморанси. Когда он, невольно втянутый в очередной заговор Гастоном Орлеанским, был тяжело ранен и пленен под Кастельнодари, при нем нашли бриллиантовый браслет, в который был вделан миниатюрный портрет Анны Австрийской. Злые языки говорили, что именно это обстоятельство склонило Людовика XIII в пользу смертного приговора герцогу, за которого заступались все, кто его знал. Знатоки драгоценных камней приобретали не только алмазы. Коллекции рубинов кардинала Ришелье и Марии Медичи в свое время славились на всю Европу. Рубин – камень жизни; считалось, что он служит защитой от дьявола и от чумы; слабому здоровьем кардиналу он подходил по всем статьям, поэтому Ришелье не расставался с перстнем, в который был вделан этот самоцвет. Между прочим, полагают, что рубин вызывает у своих владельцев влечение к великому: судите сами, насколько это соответствует истине. Самоцветы поступали в Европу с Востока, из Индии и Бенгалии, но и во Франции, в Кантале, было месторождение сапфиров, от которого теперь осталось одно воспоминание. Белый природный жемчуг безупречной формы, символ чистоты, ценился даже выше, чем драгоценные камни; самые красивые жемчужины добывали на юге Индии и на побережье Персидского залива. Украшения всегда использовались как залоги и доказательства любви, но ведь не каждое заигрывание и ухаживание – настоящее и сильное чувство. То же и с ювелирными изделиями: в то время как большинство из них были изготовлены из драгоценных камней и металлов, существовали и фальшивые драгоценности. Итальянские купцы покупали на Востоке настоящие драгоценные камни и жемчуг, а затем продавали их по всей Европе. Большим спросом пользовались качественные имитации из стекла, которыми (порой намеренно) украшали траурные королевские наряды. Из них делали также украшения для детей. Венецианцы умели изготовлять не только «стразы», но и искусственный жемчуг. Рецепт его создания известен с 1300 года: для этой цели использовали стеклянный порошок, смешанный с альбумином (яичный белок) и слизью улитки. В 1630-е годы для украшения одежды использовалось огромное количество жемчуга. Жакен де Пари изобрел метод изготовления фальшивок: он покрывал полые стеклянные шарики, для крепости заполненные воском, лаком, смешанным с переливчатой рыбьей чешуей. Благодаря этому методу Париж более чем на двести лет стал главным центром изготовления фальшивого жемчуга. Самым важным украшением в XVII веке были серьги. Женщина носила серьги вне зависимости от того, как была одета. Днем в уши вставляли жемчужные серьги, к вечеру приберегали бриллианты, украшая ими также суживающийся книзу перед корсажа. На рукава или юбки прикрепляли небольшие брошки. Высоко ценились жемчужные ожерелья, розетки, браслеты, диадемы: на любом портрете знатной дамы модель изображена с жемчужным колье на шее и с жемчужными же серьгами (иногда каплевидной формы). Модным и элегантным аксессуаром были также часы, которые тогда уже научились делать миниатюрными, хотя и неточными. Женщины носили их на поясе, на шнурке или цепочке, с ключиком; мужчины – в особом кармашке. Большим любителем часов был Гастон Орлеанский, он составил себе целую коллекцию. Рассказывают, что однажды, во время церемонии его пробуждения, когда в покои принца набилось множество придворных, он вдруг хватился своих любимых золотых часов с боем, которые неизвестно куда исчезли. Один из его фаворитов предложил запереть двери и всех обыскать, но принц, напротив, велел всем выйти, и поскорее, пока часы своим боем не выдали похитителя и не поставили его в неловкое положение. С 1630 года часы стали украшать росписью по эмали, используя стекловидные краски; для увеличения поверхности под роспись форму часов изменили с овальной на круглую и выпуклую. В первой половине XVII века французский двор был царством блондинок; тон задавали Анна Австрийская, ее подруга герцогиня де Шеврез и фрейлина Мария де Отфор. Разумеется, и в лице приветствовалась благородная бледность. Природную удавалось сохранить не всегда из-за обильного питания: пряная пища вызывала покраснение кожи, на лице выступали красные прожилки и т. д. Приходилось пользоваться косметикой, которую некоторые знатные дамы, особенно посетительницы утонченного салона маркизы де Рамбуйе, зачастую делали сами, сообразуясь со своими представлениями о химии: в дело шли природные компоненты белого цвета. Дамы обтирались водой, выпаренной из лилий, кувшинок, цветков фасоли, а также соком виноградной лозы, лимонным соком, дистиллированным на водной бане, выпаренным овечьим жиром; белились тальком и оксидом свинца (что оздоровлению кожи не способствовало и вызывало цепную реакцию: белила – прыщи – двойной слой белил). Наконец, во время прогулок носили маску из тонкой ткани, закрывавшую все лицо; чтобы она не взлетала от ветерка, ее удерживали за пуговицу зубами. Это мешало разговору, зато предупреждало нежелательный загар. </section></section><section><title>Часть вторая Будни и праздники </title><section><title>1. О хлебе насущном <emphasis>Французский поселок. – Сельский дом. – Зимние посиделки. – Фермеры, землепашцы и подёнщики. – Меры площади. – Огород. – Злаки. – Скот. – Сезонные работы</emphasis> </title>Горожане составляли лишь небольшую часть населения Франции, большинство проживало в деревнях и поселках, занимаясь сельским трудом. Сельское хозяйство было экстенсивным, земля дорогой. О том, что такое простор, знали только господа; жилища простых селян лепились друг к другу; в альпийских деревушках у двух разных домов могла быть одна общая стена. Через село проходила одна большая улица, на которую выбирались несколько узких переулков. В крупных поселках было девяносто, сто, а то и более домов, в небольших хуторах – десять-пятнадцать. Из-за большой скученности села часто выгорали, но, тем не менее, после пожара дома восстанавливали на прежнем месте. Почему? Во-первых, традиции не так-то легко искоренить. В Средние века большинство поселков огораживали стеной с воротами, чтобы защитить население от набегов разбойников, иноземных захватчиков и т. д. Когда эти стены уже не были нужны и постепенно разрушались сами или с помощью местных жителей, крестьяне все же не решались выйти за очерченные ими пределы, продолжая жить в домах своих предков. Кроме того, ограничивая себя в жизненном пространстве, они сохраняли в прежнем объеме обрабатываемые земли. Деревенская жизнь во многом определялась климатическими особенностями того или иного района Франции. В предгорьях Альп зимой выпадало много снега, и поэтому, если дома расположены близко друг к другу, легче расчищать между ними тропинки. Зачастую вся деревня обогревалась одной общей печью, экономя дрова. Дома, как правило, были двухэтажные, хотя второй этаж больше походил на большой чердак. На первом этаже размещались кухня с печью, жилая комната (то есть собственно «дом»), служившая столовой, спальней и гостиной, чулан и конюшня или хлев. Довольно часто кухню и хлев разделял небольшой двор, откуда можно было выйти на улицу через ворота. В небогатых домах кухня и хлев сообщались между собой, в разделявшей их перегородке имелась небольшая дверка, однако из обоих помещений можно было выйти на улицу через отдельную дверь. Замки на дверях были самыми примитивными. Помните: «дерни за веревочку – дверь и откроется»? Круглая деревянная задвижка замка входила в углубление в дверном косяке; к ней привязывали веревку, другой конец которой сквозь специальное отверстие просовывали на улицу; потянув за веревочку, задвижку вынимали, и замок падал. В некоторых домах имелась прихожая, откуда можно было подняться на второй этаж – каменный или деревянный. Второй этаж обычно делили на две половины: в одной обмолачивали зерно, в другой устраивали сеновал. Если прихожей не было, на сеновал попадали по приставной лестнице. Второй этаж был лишен потолка и прямо переходил в чердак. Вместо перекрытия были потолочные брусья в несколько рядов, на которых сушились снопы, солома и другой урожай. В чулане запасали дрова, которые приносили из леса еще сырыми и сушили дома. Под собственно проживание отводилась только треть дома. Если зима была суровой, люди спали в хлеву, отогреваясь под боком у животных, или устраивали ночные «посиделки». Почти вся деревня собиралась вечером в доме, где был самый большой хлев. Зажигали небольшую масляную лампу; женщины усаживались вокруг нее на низких скамеечках и болтали или рукодельничали; мужчины мостились на яслях для овец, молодежь устраивалась на соломе, брошенной на земляной пол. Когда стоял трескучий мороз, в хлеву проводили даже часть дня, топя печку опавшими листьями, которые специально для этой цели собирали осенью; в равнинных местностях, где мало лесов, печи топили соломой. В каждом доме жила только одна семья, состоявшая из пяти-шести человек. Правда, бывали семьи и по двенадцать-пятнадцать человек. Случалось, что наемные рабочие жили в доме хозяина, тогда под одной крышей собиралось несколько семей. В комнате стояла одна деревянная кровать или две, обычно на ней спали несколько человек. Если дети были разнополыми, их раскладывали по разным кроватям, приспосабливая порой под спальню чулан. Грубый стол, скамьи или табуретки, шкаф для белья и для посуды, ларь для хранения хлеба, муки и одежды или сундук, на котором, при необходимости, можно было спать, дополняли собой меблировку. В деревнях была своя социальная иерархия. На вершине общественной лестницы стояли купцы или купцы-землепашцы, к которым полагалось обращаться «почтенный» или «мэтр». Они были работодателями, своего рода деревенской знатью. Ниже следовали фермеры, землепашцы и подёнщики. Фермеров называли «деревенскими петухами», их было немного, один на деревню. Землепашцем считался крестьянин, обладающий орудиями труда (плугом, бороной), скотом и неким капиталом. Подёнщики не имели ничего, кроме собственных рук. Владелец земель, которые он обрабатывал сам или с помощью наемной силы, фермерземлепашец или купец-землепашец становился почтенным гражданином и даже мог посвататься к дворянской дочери. Он приобретал земельные участки, давал деньги взаймы. В его доме жила прислуга, а плюс к этому он давал возможность заработать сезонным рабочим в горячую страду. В книге «Новый сельский дом, или Общее управление сельским имуществом», вышедшей в свет в конце века и выдержавшей одиннадцать переизданий (настоящий бестселлер), сказано, как хозяева должны обращаться со своими слугами: «Правьте вашими слугами, как вашими детьми, а не как рабами; тем вы снищете любовь, а сия любовь бесценна в ваших же собственных интересах. Следите, чтобы они всегда были заняты, даже по воскресеньям и в праздники, после богослужения, чтением поучительных книг либо же рукоделием, и не допускайте, чтобы они отлынивали от работы». Наживать деньги, пускать их в оборот – дело рискованное; состояние фермера в основном заключалось в недвижимости, а также стадах и урожае; он не был защищен от последствий природных бедствий – недорода, нашествия саранчи, засухи или наводнения. Женитьба на «благородной» обеспечила бы ему надежный тыл: в случае форсмажорных обстоятельств легче будет занять денег, чтобы поправить дела. Среднестатистические землепашцы в Нормандии владели упряжкой рабочих лошадей, плугом, повозкой, коровами, свиньями и участком земли площадью шесть-пятнадцать гектаров. Впрочем, точные размеры владений крестьян XVII века теперь определить нелегко: в системе мер царила полная анархия, в каждом приходе была своя. Даже в словаре того времени указано, что величина нормандского акра варьируется в зависимости от каждого конкретного места. Самой распространенной мерой площади был морг <emphasis>(journal): </emphasis>количество земли, которое можно вспахать одним плугом (или луг, который может скосить один человек) за один день. Парижский морг составлял 32,86 ара, бордоский – 31,93 ара. Землю измеряли также в арпанах (от галльского <emphasis>агерепп – </emphasis>расстояние полета стрелы). Парижский арпан составлял сто першей (квадрат со стороной 18 футов), или 34,19 ара, или 3417 м2; королевский арпан – 51,07 ара; средний арпан – 42,21 ара, то есть 4221 м2; водные и лесные угодья измеряли арпанами из расчета, что сторона перша составляет 22 фута, и площадь арпана была уже 5104 м2. Два арпана составляли один акр. Кроме того, площадь определяли из расчета того, какое количество пашни можно засеять зерном, составляющим обычную поклажу одного осла (вnйe=7 арпанов), содержимое решета, мино, сетье или буасо. Буасо (производное от галльского <emphasis>bosta – </emphasis>«горсть») был самой распространенной мерой сыпучих (зерна, соли, древесного угля); парижский буасо составлял около 13 литров, бордоский – 78,8 литра, в Сен-Брие (Бретань) – 33,86 литра. Двенадцать буасо (152 литра) составляли сетье; двенадцать сетье – мюи (1872 литра для сыпучих, но 274 литра для жидкостей, причем бургундский мюи равнялся 268 литрам). Один мино соответствовал шести буасо овса или каменного угля, четырем буасо соли, трем буасо хлебного зерна и двум буасо древесного угля. Землю надо было подготовить к запашке (выкорчевать пни, убрать камни, выкопать дренажные канавы), затем вспахать, заборонить<a type="note" l:href="#n_8">[8]</a>, удобрить<a type="note" l:href="#n_9">[9]</a>, засеять, прополоть, собрать урожай, а главное – сохранить его. Много забот было и со скотом, хотя держать его было прибыльно, особенно шерстных овец. Овцы ягнились каждый год, так что поголовье ежегодно вырастало вдвое. Баранов, овец или ягнят стригли по два, а то и по три раза в год, шерсть продавали сукноделам и чулочникам, сами делали одеяла, попоны, чулки или грубую ткань, в которую одевались слуги и бедные крестьяне. Мясо ягненка ценилось очень высоко, туша шла в дело вся без остатка, включая потроха; баранье сало считалось самым лучшим. Из овечьего молока делали сыр; из овечьей кожи изготовляли пергамен, веера и женские перчатки, а также подбивали ей юбки и куртки; из кишок делали веревки. Надежным вложением денег были голуби: голубиное мясо питательно, к тому же обладает лечебным воздействием: «оно подтягивает живот, укрепляет, стимулирует мочеотделение, очищает почки и изгоняет грубые манеры». Голубиный помет – хорошее органическое удобрение, содержащее много кальция. Правом строить голубятни обладали только феодалы, владевшие как минимум пятьюдесятью арпанами плодородной земли. Прочие землевладельцы, благородного происхождения или разночинцы, использовали вольеры или небольшие голубятни на столбах. Голубей кормили викой, гречей, зерном, плевелами, горохом, бобами, дроблеными желудями, но этого им было мало: вылетая размяться, голуби склевывали зерно, которым засевали поля, чем регулярно вызывали возмущение крестьян. Важное значение имело пчеловодство: до XVIII века мед был единственным источником сахарозы; сахар был доступен только богатым и использовался в медицинских целях. Сладким получался также сироп из вареных паданцев груш. Крестьяне-подёнщики владели только парой рук да простейшими деревянными инструментами, иногда обитыми железом (лопата, вилы, серп, редко – коса). У них не было рабочего и вьючного скота и уж тем более лошадей: слишком дорого (молодая здоровая лошадь стоила больше 50 ливров). Редко кто из них обладал собственным домом, большинство проживало в скромном обиталище, снимая его у богатых крестьян. Такой дом обычно состоял из одной-двух комнат, двора, нескольких сарайчиков, чердака для хранения зерна и огорода. Ни гумна, ни конюшни, ни хлева. На огороде выращивали горох и бобы для похлебки (это было основной пищей), капусту, репу, лук-порей, лиственную свеклу, кое-какие фрукты, иногда сажали виноград и коноплю. Порой крестьяне выращивали овощи на свой страх и риск – на полях, оставленных под паром, или самовольно отрезав небольшой участок от общинных земель. (Виноградарям случалось сажать горох, бобы, фасоль между рядами лоз.) Морковь, редис, свекла, пастернак считались ценным пищевым продуктом, зажиточные крестьяне отводили под эти овощи целые поля. Ботва этих растений была лучшей пищей для скота, чем сено, а чтобы корова давала больше молока, ей добавляли в корм и сами корнеплоды, порубленные на мелкие кусочки. Лучшим фуражом считалась вика: ею кормили лошадей, быков, коров и овец, а также голубей; на зиму для скота запасали люцерну, завезенную из Пьемонта, клевер и овес. Если удавалось взять напрокат волов или хотя бы мулов или ослов, можно было вспахать свой небольшой участок земли и посеять «злаки для бедных» – рожь и суржу. Кукуруза, которую называли «турецким хлебом», была завезена на юго-восток Франции в XVI веке, и область ее распространения долгое время ограничивалась местностями к югу от Луары. Полента (из проса) и мамалыга на свином сале составляли основу питания крестьян, проживавших в юго-западных областях. Овес, напротив, выращивали в основном на севере Франции, он шел на прокорм лошадям или свиньям. Когда овес перекочевывал из яслей на обеденный стол, это считалось признаком голода. Ячмень тоже шел на корм скоту, и только в Провансе и Лангедоке ели ячменный хлеб. Гречей кормили поросят, голубей и фазанов, однако кое-где из нее варили кашу и пекли хлеб – черный и горький, если не добавить другой муки, к тому же совершенно не сытный. Если хлеба не было, питались каштанами: сушили их в решете и мололи в муку; такой «хлеб» получался тяжелым и плохо усваивался. Он был широко распространен в Лимузене и Виварэ, где каштан называли «хлебным деревом». В Бретани, в Перигоре и в Пиренеях каштаны позволяли людям выжить; из них варили кашу на молоке, а иногда жарили. Поголовье скота состояло из пары овец или коз, пасшихся вдоль дороги или на полях под паром. Ягнят продавали на рынке в ближайшем городе. Крестьяне могли также держать несколько черных поросят<a type="note" l:href="#n_10">[10]</a>, кур, петуха<a type="note" l:href="#n_11">[11]</a>, редко – корову (кроликов стали выращивать в домашних условиях много позже). Но этого не хватало, чтобы прокормить семью. Часто приходилось брать скот внаем у богатых односельчан, чтобы в доме водились молоко, масло, сыр. Существенным дополнением к крестьянскому рациону были грибы, которые ели сырыми или жареными: сморчки собирали уже в апреле. В лес ходили также за орехами. Из грецких орехов выжимали масло для готовки, для заправки масляных ламп и для разведения красок. Крестьяне приправляли им суп, а в Мирбо из орехового жмыха делали свечи. Из ореховой скорлупы добывали краситель для окраски тканей в черный или рыжий цвет. А если отварить зеленую скорлупу орехов и выплеснуть эту воду на землю, оттуда выползет множество червей, подходящих для рыбалки. С мая по октябрь, на период сенокоса, жатвы, обмолота или сбора винограда, крестьяне становились сезонными рабочими, трудясь от зари до зари за 5—10 су в день, за небольшую долю от урожая натурой, а чаще всего – в счет погашения долга. Работа была тяжелой: например, во время весеннего сева один человек должен был засевать по пять гектаров в день, разбрасывая вручную целую тонну (!) семян. Жнецов рачительные хозяева нанимали еще в апреле, чтобы с началом страды они не могли претендовать на более высокую плату. Сезонные рабочие из Бургундии заслужили репутацию скандалистов в том, что касалось расчетов, но и с ними старались расплатиться деньгами, а не натурой – так выходило дешевле. Особо ушлые работники, которых нанимали обмолачивать зерно, пускались на самое настоящее воровство: сознательно оставляли часть зерен в снопах, которые потом уносили с собой, или даже делали подкопы под гумно, чтобы потихоньку таскать хлеб. Что поделаешь – голод не тетка. В остальное время года, особенно в феврале, работу найти было трудно, и тогда приходилось заниматься браконьерством, прясть шерсть или коноплю во время ночных посиделок, делать домотканые холсты на примитивных станках, изготовлять гвозди или иголки, вывозить навоз на поля, полоть сорняки, вязать снопы, истреблять кротов, чистить рвы и русла рек, покрывать крыши соломой (черепица была роскошью), становиться каменщиками, резчиками, конюхами, дровосеками или угольщиками. Прополкой зерновых обычно занимались женщины и дети. Все вырванные сорняки, за исключением чертополоха, годились в пишу лошадям и коровам, как свежие, так и высушенные; их сушили на солнце и использовали как сено. Поэтому бедняки охотно вызывались полоть хлеба, а под этим предлогом вырывали не только сорняки, но и злаки, особенно когда зима была долгой (на прополку выходили в марте). Также уносили с собой птичьи гнезда. Весной, во время полива лугов, принимались за истребление кротов: люди выходили на луг на рассвете и, завидев зверьков, выбравшихся на поверхность из своих залитых нор, убивали их. Некоторые отыскивали свежие норы и, заметив, что земля шевелится, всаживали в это место лопату или мотыгу, выворачивая землю вместе с кротом. Но самым надежным, быстрым и дешевым способом, практиковавшимся в Нормандии, было нанять специалиста за одну-две пистоли. Такие люди, зарабатывавшие на жизнь избиением кротов, разработали свой метод: втыкали в землю палочки с бумажкой на конце вдоль свежих кротовых ходов, затем, прохаживаясь по лугу, примечали, в каком месте палочки упали; в несколько дней с кротами будет покончено. В других областях жители обращались к священнику или епископу, чтобы изгнать грызунов или вредных насекомых (такой крестный ход описывает Р. Роллан в «Кола Брюньоне»). Болезнь или увечье главы семьи, не говоря уж про его смерть, могли ввергнуть в нищету все семейство, так как запасов не было никаких. Овдовев, женщина торопилась поскорее снова выйти замуж. Падеж скота тоже был настоящей катастрофой, так как на приобретение нового не было денег. А уж рост цен на муку и на хлеб в связи с неурожаем или засухой обрекал семью на голодную смерть. Вспомните «Мальчика-с-пальчик» Шарля Перро: эта сказка навеяна страшным голодом 1639 года. Родители заводят своих семерых детей в лес, потому что их нечем кормить. Ко всему прочему, подёнщики должны были еще и платить налоги, доходившие в среднем до десяти ливров в год (один ливр равнялся двадцати су), что в сумме составляло одну пятую, а то и целую четверть французского бюджета. Наконец, родиться бедным крестьянином было равносильно приговору: подняться на ступеньку выше было практически невозможно, разве что посчастливится жениться на вдове землепашца или уйти в город и наняться в услужение. </section><section><title>2. Хлеб да соль <emphasis>Есть, чтобы жить. – Пряности и специи: опала шафрана и популярность перца. – Соусы. – Курица короля Генриха. – Рыба. – Овощные блюда. – Фрукты. – Хлеб. – Сласти. – Сыр. – Вино для бедных и для богатых. – Королевское меню</emphasis> </title>Французы начала XVII века были не слишком избалованы жизнью, чтобы делать из еды культ и предаваться разным гастрономическим изыскам и излишествам. Ели для того, чтобы жить. Разумеется, социальное расслоение было заметно и на кухне; еда четко делилась на «господскую» и «холопскую», и на то порой существовали объективные причины. Например, охота была уделом короля и вельмож, поэтому простой крестьянин не имел никакой возможности узнать вкус оленины или кабаньего мяса, разве что незаконно, рискуя головой. Но главным мерилом, как обычно, были деньги: вкусно, а главное, красиво поесть никогда не стоило дешево. «Резкие звуки охотничьего рога оборвали нежное пение скрипок. Гости, только что оживленно беседовавшие за огромным столом, удивленно замолчали и принялись вертеть головами. Вновь затрубил рог, и с высокого потолка прямо на стол опустилось подобие облака, на котором стоял… настоящий красавец-олень с ветвистыми рогами! Минутное замешательство сменилось восторгом, гости бурно зааплодировали. Милорд Бекингем, сидевший во главе стола, улыбался в усы, довольный произведенным впечатлением. Слуги, облаченные в костюмы мифологических героев, быстро разобрали на части оленя, оказавшегося уже изжаренным; облако вновь взмыло ввысь. Исполняя балетные па, слуги принялись обносить гостей». Это описание пира в Йорк-Хаусе, пышной резиденции фаворита английского короля. У Франсуа де Бассомпьера, посла французского монарха, все это великолепие могло вызвать только раздражение и гнев: король Франции не мог себе позволить столь нелепо сорить деньгами. Людовик XIII, как мы уже отмечали, вообще был неприхотлив. Его любимым развлечением была охота; гоняясь по лесам за дичью, он питался хлебом и водой, которую черпал из ручья и пил прямо из шляпы. Его спутники тоже обходились без разносолов. В те времена сплошных «чрезвычайных ситуаций» аристократам часто приходилось жертвовать комфортом во имя принципов или ради спасения своей жизни. Во время осады Ла-Рошели в крепости находились мать и сестра герцога де Рогана, предводителя протестантов; они терпели голод наравне со всеми, питаясь отваром из морских ракушек и водорослей. Интриганка герцогиня де Шеврез в 1637 году бежала из Франции в Испанию, спасаясь от ареста; в пути она выдавала себя за старшего сына принца Конде, герцога Энгьенского. Утром после ночевки на одном постоялом дворе служанка принесла «герцогу» – кстати, заночевавшему на сеновале, – завтрак: четыре свежих яйца. Путешественница их выпила и осталась довольна. Вкусы французов резко отличались от пристрастий их европейских соседей. Об этом можно судить по дневниковым записям путешественников и реляциям послов. Например, некий сицилиец по имени Мемарана писал: «Французы всегда стараются выделиться, а потому говорят, что пряности (каждый знает, что они великолепны на вкус) не вкусны». На самом деле французы были совершенно искренни в своем неприятии специй. В 1645 году принцесса Мантуанская Мария-Луиза де Гонзаг, став супругой польского короля, отправилась в свое новое отечество через Ольденбург, Бремен, Гамбург и Данциг. Во время каждой остановки голодные французы жадно набрасывались на еду, но вдруг переставали есть, поскольку всё было сплошь усыпано специями и шафраном. Зато польские послы, сопровождавшие свою новую королеву, уплетали за обе щеки, нахваливая пряности и соль. Они-то клали в пишу специй еще больше, чем немцы. А бедной королеве пришлось довольствоваться яйцом вкрутую и куропаткой, изжаренной по-французски… К югу от Франции была та же история. Графиня д'Онуа отправилась в Испанию. Когда она прибыла в Сан-Себастьян, умирая от голода, галантные испанцы угостили ее обильным обедом. Но графиня испытывала танталовы муки, глядя на это количество еды, из которой она не могла проглотить ни кусочка, настолько щедро всё было сдобрено чесноком, перцем и шафраном. Но ведь и во Франции раньше, в Средние века, широко использовали специи. Получается, что в XVII веке произошла некая революция во вкусах, существенно изменившая представления о том, что вкусно и что полезно. Например, отношение к шафрану (а ведь его выращивали во Франции в этом самом XVII веке) стало резко отрицательным. Рассказывали, например, что мул, нагруженный шафраном, упал и умер. Кроме того, знахарки использовали шафран как абортивное средство, а сложившаяся на тот момент демографическая ситуация не позволяла злоупотреблять им. Интересно, что, когда Людовик XIII был совсем мал, он отказывался ложиться спать рядом со своей кормилицей, потому что «от нее воняет»: женщина душилась (!) шафраном. Постепенно из кулинарных рецептов напрочь исчезли калган, кардамон, стручковый перец. Корица использовалась только в сладких блюдах и выпечке, а имбирь, который был самой распространенной пряностью в средневековой Франции, в XVII веке использовался очень ограниченно, только для добавления в колбасные изделия. Разумеется, специи не были выведены из рациона совершенно, но их число сократилось практически до трех: в XVII веке использовали в основном перец, гвоздику и мускатный орех. Перец, если так можно сказать, переживал второе рождение: веком раньше он вышел из моды, а теперь снова приобрел популярность. Черный перец считался самой острой из пряностей, а потому опасной, однако научный прогресс не стоял на месте и внес в эти представления свои коррективы. Бытовало твердое убеждение в том, что перец способствует пищеварению, поэтому перчили что угодно, даже дыни.<a type="note" l:href="#n_12">[12]</a> Нельзя не упомянуть и о том, что перец был по карману далеко не каждому. В современном французском языке сохранилось выражение «дорог, как перец», и одно время он действительно ценился на вес золота, порой становясь даже единицей финансовых расчетов и платежным средством. Что же касается гвоздики и мускатного ореха, то ими теперь сдабривали блюда не так обильно. Например, в XV веке для приготовления «бланманже» из четырех цыплят туда добавляли целую унцию гвоздики, то есть тридцать граммов. Два века спустя это количество сократилось в десять раз. Соль была, пожалуй, самой распространенной приправой; простых людей даже заставляли ее покупать ради уплаты соляного налога. И всё же в Бретани, например, соли тратили мало. Свиное мясо ели свежим или соленым; солонина считалась более полезной для здоровья. Однако длительное употребление солонины может вызвать цингу, поэтому соленое мясо рекомендовали сдабривать горчицей – проверенным антицинготным средством. Обед без соли в просторечье называли «пиром дьявола»: по народным поверьям, вся нечисть боится соли – символа вечности, поскольку соль хранится бесконечно и помогает сохранять продукты. Диетология и труды о «вкусной и здоровой пище» – не изобретение Новейшего времени, такие трактаты были в ходу уже в XVI и XVII веках. В них, например, говорилось о том, что жители Бордо и Тулузы очень любят употреблять чесночный соус, чего им, впрочем, не следует делать, поскольку они живут в жарком климате, а чесночный соус распаляет. Кстати, о соусах: в те времена их в основном делали на основе жира. Например, смешивали жир, стекавший с каплуна в поддон под вертелом, с соком незрелого винограда в соотношении один к четырем и использовали в качестве подливки к этому самому каплуну. Как ни странно, масло считалось приправой, а не полноценным продуктом; в высших слоях общества избегали употреблять его в пишу. Масличные культуры были редки, за исключением разве что орехов. В словаре 1604 года сказано, что в древности только варвары ели животное масло, и преимущественно их вожди, чем простой люд, теперь же это пища крестьян. Одно и то же блюдо, например куриное рагу, для аристократа, буржуа и крестьянина готовили по-разному, и разница заключалась именно в соусе. Рагу для аристократа приправляли миндальным молоком с зернышками граната, артишоками, кусочками гусиной печени и т. д. Горожане делали соус, взбивая яичные желтки с кислым вином, и поливали им рагу непосредственно перед тем, как подать на стол. Нормандские крестьяне заливали рагу сливками. После всего, что мы говорили о бедности подавляющего большинства населения, казалось бы: не о соусах надо думать. Как говорится, не до жиру, быть бы живу… Но мы не зря привели в пример каплуна и курицу: это было аристократическое блюдо. Мясо четвероногих, особенно говядина, считалось предназначенным для простонародья, поскольку оно грубое, тяжело усваивается, просто создано для луженых желудков крестьян. Правда, если его удается переварить, оно очень питательно, но люди утонченные – духовенство, вельможи, купцы – могут есть только птицу. Парадоксальным образом, презрение к мясу четвероногих не распространялось на их потроха, которые считались изысканной пищей. В то же время со стола постепенно исчезло жаркое из крупных птиц – бакланов, аистов, цапель, павлинов и лебедей. Анне Австрийской очень не хватало «олья» – рагу из мяса с овощами, к которому она привыкла на родине. Людовик XIII, хоть и не любил все испанское, «распробовал» <emphasis>olla podrida </emphasis>(олья из разных сортов мяса и птицы) и готовил это блюдо сам. «Добрый король Генрих» снискал народную любовь своей знаменитой фразой: «Я хочу, чтобы у самого бедного крестьянина в моем королевстве была по воскресеньям курица в супе». Кур во французских деревнях начали разводить именно с XVII века и употребляли их в пищу чаще всего именно в овощном супе, ведь куриный бульон очень наваристый и питательный. Но вообще-то король, который был родом из Беарна, говорил не о «курице в горшке», а о «курице в горшочке» <emphasis>(poule aupof), </emphasis>ведь это исконное гасконское блюдо. Его рецепт дошел до наших дней: надо выбрать упитанную курицу, ощипать, выпотрошить, сделать аккуратный надрез, чтобы нафаршировать. Для фарша следует смешать в миске три яйца, пять зубчиков мелко нарубленного чеснока и раскрошенный хлеб. Наполнить этим фаршем курицу и зашить, перевернуть вверх ногами, положить в горшочек и тушить на медленном огне с морковью, тремя большими луковицами или двумя пучками лука-порея. В Средние века доступ овощам на господский стол был закрыт, за исключением гороха и еще разве что шпината, который был обязан этой высокой честью своему арабскому (то есть заграничному) происхождению. Капуста, морковь, репа, брюква – все это было крестьянской едой. А как же польза? Дело в том, что в те времена существовала особая идеология, увязывающая социальную иерархию с иерархией четырех природных стихий. Выше всех стоял огонь, за ним шел воздух, затем вода и лишь в последнюю очередь земля. Таким образом, «белой кости» полагалось питаться птицами и фруктами (они растут в воздухе, хоть плодовые деревья и уходят корнями в землю), а «черной кости» – водоплавающими (гусями, утками, вальдшнепами), животными, живущими на земле, а также корнеплодами. Конечно, нельзя исключать из рациона рыбу. С мая по октябрь рыбаки-баски выходили в море на гребных и парусных шлюпках, чтобы ловить тунца; бретонцы, нормандцы и марсельцы охотились за окунем, барабулькой, камбалой, султанкой, калканом, на средиземноморских рыбных рынках торговали дорадами, муренами, мерлузами, мерланами, морскими угрями и морскими ежами. Рыбу ловили и в реках, например, в Нормандии, где водились форель и лосось, и в Пикардии, где было много лещей, усачей и уклеек, а также в Луаре, Соне и их притоках; на реках устраивали рыбные запруды. По осени в естественные и искусственные пруды запускали мальков; даже малым детям было известно, что лучшая рыба для пруда – карп. Огромные столетние карпы до сих пор плавают в прудах при замках Фонтенбло или Шантильи. Рыбу ели свежей, а также вялили и сушили впрок. Трудно сказать, какое место она занимала на столе аристократов. Это уже в правление Людовика XIV знаменитый кулинар Ватель покончил с собой, когда понял, что рыбаки не успеют доставить ему с Ла-Манша свежую рыбу, а он – угостить ею высоких гостей принца Конде. Во времена Людовика XIII таких крайностей не случалось. Нам также точно неизвестно, подавали ли французской знати лангустов, омаров, креветок и крабов, которых ловили близ скалистых берегов Атлантики и Средиземного моря, а также мидий и устриц, которыми был богат остров Олерон. Возможно, этими моллюсками питались только местные жители, но вот гребешки до сих пор считаются дорогим и изысканным деликатесом. Однако вернемся к плодам земли. В XVII веке до демократизации было далеко, но в отношении к продуктам питания произошла революция: на господском столе появились овощи. Правда, это были ранее невиданные плоды (артишоки, огурцы, фасоль, завезенная из Америки), а также уже известный шпинат и коренья (козлобородник, козелец, сахарный корень). Салат-латук – сочный, прохладный – завоевывал все большую популярность, тем более что обнаружились его свойства анафродизиака (он снимал сексуальное возбуждение). Это было особенно важно в пост. Из фруктов крестьянам были известны яблоки, из которых в основном делали сидр, и множество сортов груш, которые шли на пюре или варенье: груши варили в сладком виноградном вине, так что не надо было добавлять сахара – немаловажная деталь. (Сахар стоил очень дорого, он считался лекарством и продавался в аптеках.) Если удавалось собрать большой урожай винограда сорта шасла, его сушили в печи, после того как вынут хлеб. В господских домах угощались заморскими фруктами: в сказке Шарля Перро принц угостил Золушку апельсинами и лимонами, которыми добрая девушка щедро поделилась с сестрами (съесть лимон в присутствии принца было бы настоящим подвигом во имя любви). Между прочим, во французских трактатах по диетологии настоятельно рекомендуется не есть фруктов без хлеба. Во Франции в тесто клали много дрожжей, поэтому хлеб получался кислый; иностранцы, воспитанные на «опресноках», были к нему непривычны. В сочинениях по медицине советовали при обмороке дать пациенту понюхать свежего хлеба. Богатые люди ели пшеничный хлеб, большинство довольствовалось грубым хлебом из суржи и ржи или ячменным – тяжелым и плохо усваиваемым, хотя ячменную муку старательно просеивали. Рожь – более неприхотливое растение, и в засушливые годы ржи собирали больше, чем пшеницы. Тогда и господа ели ржаной хлеб, добавляя туда пшеничную муку для большей мягкости, и чтобы хлеб дольше не черствел. Из ржаной муки также делали компрессы для снятия воспаления и мышечного напряжения; поджаристой корочкой ржаного хлеба чистили зубы. Экономные хозяйки использовали остаточное тепло печи после выпечки хлеба для приготовления лепешек: тонкое тесто быстрее пропекается. В Эльзасе по этому принципу готовят одно из национальных блюд – <emphasis>tarte flambйe </emphasis>(тонко раскатанное тесто с луком и копченостями сверху). Именно лепешки – «побочный продукт» (а не пирожки) должна была отнести бабушке Красная Шапочка. В современном французском языке завершающая стадия обеда, когда основные блюда уже съели, а десерт еще не принесли, до сих пор называется «между грушей и сыром». В XVI веке сладкие закуски (в основном это были сочные фрукты) подавали перед обедом, но постепенно сладкое сместилось к концу трапезы и стало служить десертом. Одновременно отошел в прошлое обычай, по которому пишу полагалось либо солить, либо подслащивать: в средневековой Франции ели сладкими мясо, рыбу, птицу… С XVII века сладкими остались только пироги, пирожные и варенья. Надо сказать, что первую книгу о сластях написал врач Мишель Нострадамус, а король Людовик XIII, отменный кулинар, был еще и хорошим кондитером. Он любил хорошо поесть и, судя по всему, был сладкоежкой: ему очень нравился гипокрас – сладкое вино с добавлением корицы, миндаля, мускуса и амбры, которое он готовил по собственному рецепту. Его прабабка Екатерина Медичи привезла во Францию секрет приготовления итальянского шербета – мороженого из малины, апельсинов и лимонов. Этот секрет вошел в приданое Генриетты-Марии: в свите английского короля появился личный дворцовый кондитер по мороженому Геральди Тиссайн, головой отвечавший за сохранность «государственной тайны». Анна Австрийская, со своей стороны, ввела в употребление во Франции горячий шоколад – ее любимый напиток, к которому она привыкла с детства и без которого потом очень скучала, выйдя замуж. Благодаря ей же в напитки стали добавлять и «снеговую воду» для их охлаждения. Простой народ на праздник лакомился вафлями. Что же касается сыра, то он был аристократическим десертом. Когда Генрих IV посетил «с официальным визитом» Тулузу, капитулы поднесли ему в качестве дара рокфор. При дворе Людовика XIII к столу подавали сыр, напоминающий итальянский пармезан. Крестьяне в основном ели нежирный творог и пили кислое молоко. В тех провинциях, где выращивали овец, коз, коров (например, в Нормандии), основой крестьянской пищи был сушеный сыр. Его брали с собой в поле, долго жевали, заедая хлебом и запивая сидром или вином из виноградных выжимок. Вообще в XVII веке во Франции, славной своими винами, самым распространенным напитком была… вода, причем не всегда хорошего качества. «Вином бедных» называли можжевёловый напиток, изготовляемый на основе лесных ягод (ежевики, мушмулы) и ягод можжевельника, которые месяц вымачивали в воде с добавлением трех-четырех горстей полыни. В Нормандии, где много яблоневых садов, непременно делали сидр: собирали яблоки, складывали в кучу на несколько дней, пока не начнут источать влагу, потом пускали под пресс и давали соку перебродить. Если у сидра появлялся неприятный вкус, в небольшом количестве напитка разводили несколько растолченных в порошок зерен горчицы и выливали в бочку. Некоторые крестьяне делали «домашний сидр» по тому же способу, что и «домашнее вино»: промывали водой выжимки, извлеченные из пресса, которые затем отжимали снова. Иногда настоящий сидр пропускали через виноградные выжимки, тогда он приобретал красивый цвет и еще более приятный вкус, так что им не брезговали даже господа. Крестьяне, не имевшие виноградников, покупали простое вино и на треть разбавляли его водой. Людовику XIII вино подавали с младых ногтей, но разбавляя его особым образом: настоем щавеля и пырея, что, несомненно, не делало этот напиток вкуснее. Французские вина были преимущественно сухими; отправляясь, например, в Италию, французы жаловались, что там нечем утолить жажду: итальянские вина слишком сладкие, в них нет кислинки, острого вкуса. С другой стороны, когда председатель парижского Парламента де Бросс находился в Венеции, то венецианки, увидев, как он выпил большой бокал шампанского, рассмеялись: разве это можно пить? Еще один путешественник отмечал в своих записках: «Вопреки тому, что говорят французы, итальянское вино очень вкусное. Разумеется, мне понадобился год или два, чтобы к нему привыкнуть, но привыкши, я уже не мог пить французского вина: на мой вкус, бургундские и шампанские вина были просто кислятиной». В Провансе тоже делали терпкое вино, которое прекрасно дополняло собой местную кухню с преобладанием сладкого и соленого. «Сладкоежками» были не только итальянцы: в Англии пили эль – ячменное пиво без добавления хмеля, который привносит горчинку в этот напиток, имеющий, скорее, сладкий вкус. В общем, французы сознательно и по доброй воле отказывались от сладкой жизни. Для большей конкретики, приведем обычное меню Людовика XIII в бытность его еще дофином, то есть до десяти лет (он отдавал предпочтение этим блюдам и в зрелом возрасте). Завтрак, подаваемый на серебряной посуде: бульон, яйца всмятку и фрукты – печеные яблоки или вишни. Завтрак завершался в половине десятого. Обед наступал уже в полдень или в час дня: суп-пюре, вареный каплун в перетертом виде или телятина (Людовик обожал мозг, который сам извлекал из кости); молодой кролик, вареный цыпленок или жареный каплун. Дофин очень любил салат из цветков фиалки и анхузы, сдобренный растительным маслом, сахаром и уксусом, и был готов есть его каждый день. Между обедом и полдником проходило не более часа: уже в половине третьего дофину подавали вишни и печеные груши с хлебом и марципаном. Ужин был в шесть – половине седьмого: хлебная похлебка, вареный цыпленок или каплун, засахаренные вишни и марципан. Перед сном (около восьми часов) мальчик мог побаловать себя розовым вареньем. Первым именитым кулинаром интересующей нас эпохи стал Ла-Варенн, поступивший около 1640 года на службу к маршалу Франции Шалону дю Бледу Он написал две книги: «Французский повар» и «Французский кондитер», которые имели большой успех и неоднократно переиздавались, но умер в бедности в семьдесят лет, не получив никаких дивидендов со своих произведений. </section><section><title>3. Все работы хороши <emphasis>Король на все руки. – Ремесленные цехи. – Мясники и булочники. – Аптекари и бакалейщики. – Хирурги и брадобреи. – Вольные каменщики. – Оружейники и аркебузиры. – Снуровщики, шорники, вышивальщики. – Женские цехи. – Лен, шерсть и шелк – Крой, вышивка и кружево. – Веревки и черепица. – Угольщики и сплавщики. – Цехи: защита и притеснение</emphasis> </title>Людовик XIII был уникальным королем в истории Франции. Он любил все делать сам – и не только заправлять постель или разрезать мясо на своей тарелке. Он использовал любую возможность приобрести новые практические навыки: например, один из государственных секретарей, Сюбле де Нуайе, научил его делать оконные рамы. В свободное от государственных дел, войны и охоты время король плавил железо и ковал его в кузнице, делал небольшие пушки, чинил оружие; работал на верстаке; вытачивал фигурки из слоновой кости; плел корзины; делал сети и клетки для птиц; печатал книги на ручном прессе, а также чеканил монету (в 1640 году он ввел в обращение луидор); шил одежду для своей обезьянки Робера (правда, с помощью своего портного Аршамбо); руководил изготовлением декораций для придворных балетов; делал фейерверки и духи<a type="note" l:href="#n_13">[13]</a>; был неплохим каретником и кучером. Его страстью была кулинария, он хорошо усвоил уроки своего главного повара Жоржа и стал настоящим профессионалом. Уже в десять лет он приготовил молочный суп для герцогини де Гиз, а впоследствии из его умелых рук выходили варенья, оладьи, марципаны, пироги с яблоками и с айвой. В искусстве изготовления омлета он прослыл настоящим виртуозом; однажды, заплутав во время охоты, он очутился на захудалом постоялом дворе, тотчас встал к плите и приготовил омлет, который съел сам со своей свитой. Но даже ему не удалось овладеть всеми существовавшими тогда профессиями: одних ремесленных цехов было шестьдесят. Каждый цех или община имели свой устав, утверждаемый королем, и свое руководство в лице присяжных или старшин, которые назначали время собраний (и сами их возглавляли), подсчитывали голоса, принимали учеников, явившихся представить свои «шедевры», чтобы получить звание мастера, посещали лавки или склады, изымали плохо выполненные или запрещенные изделия, распоряжались цеховой общей кассой, следили за соблюдением уставов, – в общем, заправляли жизнью своего цеха и оберегали его интересы. Каждый цех имел свою символику и своего святого покровителя. Не все ремесленные цехи управлялись присяжными; те, что поменьше, входили в более крупные корпорации и не имели собственных старшин. Да и некоторые цехи со старшинским корпусом не играли большой роли, например бондари, токари, плетельщики стульев. Изготовление «шедевра» было необходимо только для токарей, ремеслу которых учились четыре года. Одним из самых древних и значительных цехов были мясники. Согласно их уставу, мастером можно было стать, проучившись три года, затем еще три года занимаясь куплей-продажей мяса. Сыновья мастеров могли претендовать на звание мастера не ранее восемнадцати лет, а все прочие – не ранее двадцати четырех. Разделывать туши действительно было целым искусством: быков, коров, баранов, свиней разрубали на разные части в разном порядке; все это было подробно описано в специальных справочниках. Отдельной специализацией был «кабошёр»: он специальным резаком раскалывал бараньи головы, чтобы извлечь оттуда язык и мозги. Мастеров, обрабатывающих кишки, было мало, поэтому их цех, охватывавший Париж и его предместья, не имел своего устава. Колбасники обладали исключительным правом приготовлять свинину; впрочем, существовали также сосисочники и мясники, освоившие оба эти ремесла. Парижские булочники долгое время пользовались особой привилегией: обладали собственным судом, независимым от Шатле; он состоял из генерального наместника, королевского прокурора, судебного пристава и судебных исполнителей, а главой и покровителем его был главный королевский хлебодар. Именно этот суд утверждал цеховой устав, принимал в ученики и в мастера, ему приносили присягу; но он был отменен в 1611 году. В учениках ходили пять лет подряд, зачем еще четыре года служили подручными, пока не получали право создать «шедевр» – пшеничный каравай и ситный. Аптекари и бакалейщики составляли одну общину, живущую по общим законам, но лишь в том, что касалось торговли. Аптекарь для начала должен был стать мастером-бакалейщиком, а затем пройти четырехгодичное обучение в Париже, послужить подручным у одного или нескольких мастеров и предоставить определенные доказательства своей «профпригодности», чтобы претендовать на звание мастера. Соискатель предъявлял особые грамоты, подтверждающие его соответствие высоким требованиям; эти грамоты изучало общее собрание всех мастероваптекарей, и если все было в порядке и никто не сомневался в порядочности и благонравии кандидата в мастера, его имя вносили в реестр, созывали новое собрание всех мастеров, на котором по жребию выбирали пятерых экзаменаторов, а старшины назначали еще пятерых. Кандидат являлся к каждому из аптекарей, приглашал их на экзамен, который должен был состояться через три дня в присутствии декана медицинского факультета и двух врачей, профессоров фармакологии. Кандидата экзаменовали врачи, старшины и мастера, по результатам устраивали голосование. Если вердикт был положительным, один из врачей объявлял кандидату, что тот допускается к экзамену по свойствам лекарственных растений (сыновья мастеров были от него освобождены); затем ему еще предстояло изготовить «шедевр» и принести присягу лейтенанту полиции. Вдовы аптекарей могли продолжать торговлю и держать открытую лавку при условии, что возьмут к себе приказчика, проэкзаменованного мастерами и старшинами; учеников они брать не могли. От бакалейщиков отделился отдельный цех свечных мастеров. Престижным ремеслом было занятие цирюльника, но лишь для тех, кто хотел всегда быть в курсе всех новостей: брадобреи узнавали их от одних клиентов и передавали другим. Должность королевского брадобрея была очень завидной: ведь он ежедневно лицезрел государя и мог между делом замолвить за кого-нибудь словечко или выведать что-нибудь важное. Правда, Людовик XIII сам неплохо владел бритвой и помазком и нередко брил своих слуг. Ремесла парикмахера как такового тогда не существовало: знатные дамы делали себе прическу сами или с помощью служанок, мужчины носили длинные волосы; деревенские жители и бедные горожане стриглись без затей с помощью цирюльника или банщика. Стрижкой и бритьем обязанности цирюльника не ограничивались: доктора медицины считали ниже своего достоинства собственноручно делать кровопускание, которое назначали больным, и предоставляли осуществлять эту операцию хирургам, а те, в свою очередь, – брадобреям, привыкшим обращаться с острыми предметами. В XVI веке в крупных французских городах сложились цехи брадобреев, которые называли себя хирургами-цирюльниками. Парижский прево запретил это название, и его поддержал Парламент; цирюльники имели право называть себя мастерами брадобреями-хирургами; их эмблемой стал белый таз (в отличие от желтого, как у хирургов). В королевской свите состояло восемь титулованных цирюльников: они причесывали короля утром и вечером, брили его и вытирали после водных процедур и игры в мяч. Еще одним ремеслом, граничащим с наукой, было ремесло каменщика. Во Франции существовали две корпорации: «вольные каменщики», продолжавшие традиции средневековых строителей соборов, и «просто каменщики», работавшие для широкой публики. Первая корпорация была элитарной; чтобы поступить в ученики к «вольным каменщикам», требовалась рекомендация двух членов цеха; кандидат проходил посвящение и клялся не разглашать тайны братства; масоны были хранителями древнего знания, которое передавали посвященным (в XVIII веке их доктрина приняла умозрительный, теологический и философский характер). Их эмблемой были перекрещенные циркуль и угол. У обычных каменщиков, образовавших свой цех в XV веке под покровительством святого Блэза, тоже были ученики, подмастерья и мастера – зодчие, собственно каменщики, каменотесы, каменоломы и об-жигатели гипса. По уставу мастер мог иметь только одного ученика, которого был обязан учить не менее шести лет, иначе на него налагали штраф – двадцать парижских су в виде пожертвования в часовню Святого Блэза; это правило не распространялось на его собственных сыновей от законного брака. Брать ученика на больший срок не возбранялось; второй юноша мог поступить в обучение, когда первый отучится пять лет. Цеховой старшина, занимавшийся ремеслом каменолома и обжигателя гипса с дозволения короля, мог иметь одновременно двух учеников и даже больше. Мастера приносили присягу перед парижским прево. Каменщики заработали себе стойкую репутацию бонвиванов, и в пересмотренном уставе, утвержденном Людовиком XIII, уточнялось, что за неучтивость, проявленную к клиентам – горожанам или замковладельцам, – полагается штраф в шесть денье. Лучшими каменщиками, зодчими, каменотесами, мостильщиками и кровельщиками считались мастера из Лимузена; каждый год более двадцати тысяч мастеровых покидали родные места, отправляясь на заработки. Самая разнообразная специализация была также у кузнецов: слесарное дело, механика, ковка лошадей и изготовление ажурных деталей для интерьера и оград; зачастую один и тот же мастер занимался разными видами работ. Оружейники делали доспехи, нагрудные латы, шлемы, наручи и т. д. Покровителем их цеха был святой Георгий. Отдельно существовал цех аркебузиров, управляемый четырьмя присяжными, которых избирали каждый год. Они изготовляли и продавали трости, дубинки, копья, пики, огнестрельное оружие. У каждого мастера было свое клеймо, и медная табличка с его отпечатком хранилась в Шатле. Обучение продолжалось четыре года (это правило распространялось и на сыновей мастеров), после чего надо было еще четыре года отработать подмастерьем. У мастера мог быть только один ученик и не более двух подмастерьев, иначе он подвергался штрафу. Любое оружие, поступавшее в Париж на продажу, допускалось к ней только после осмотра и клеймения цехом аркебузиров. Мастерам запрещалось паять пушки или выставлять паяные пушки на продажу. Снуровщики образовали свой цех в 1599 году; согласно своему уставу они делали наконечники для шнурков, шила, а также резцы, напильники, шорные иглы и прочие мелкие орудия труда, которыми пользовались ювелиры, сапожники, шорники и т. д. Мастером мог стать человек не моложе двадцати лет, пять лет находившийся в ученичестве, а затем три года прослуживший подмастерьем и изготовивший «шедевр»; исключение составляли сыновья мастеров, которых принимали в цех после испытания. У каждого мастера было свое особое клеймо, отпечаток которого хранился у королевского прокурора в Шатле. На шорников надо было учиться пять лет, после чего еще два года ходить в подмастерьях. Впрочем, если дочь мастера выходила замуж за ученика, то тем самым освобождала его от необходимости быть подмастерьем. Пуговичные мастера составляли внушительную корпорацию, члены которой изготовляли не только пуговицы, но и позументы, тканевую бахрому и прочие украшения. Ученичество длилось четыре года, столько же – работа подмастерьем; кандидаты в мастера должны были изготовить «шедевр». А вот вышивальщики, особенно специализирующиеся на церковных ризах, учились своему ремеслу шесть лет, причем каждый ученик был сыном либо мастера, либо подмастерья, а кандидат в мастера должен был три года прослужить у мастеров по окончании учения и только затем испросить для себя право изготовить «шедевр»; оно не предоставлялось тем, кому меньше двадцати лет. Их святым покровителем был святой Клер. Для поясников «шедевр» представлял собой бархатный пояс с двумя концами и с железной пряжкой-застежкой, отполированной и с ажурными прорезями. До сих пор мы говорили только о мужских профессиях, но были и цехи, состоявшие целиком из женщин: например, пряхи, обрабатывавшие коноплю (этому ремеслу учились шесть лет, а затем нужно было создать «шедевр»); швеи, подразделявшиеся на четыре категории: пошив верхней одежды, детской, белья и изготовление украшений (учились три года, прежде чем создать «шедевр»); белошвейки (четыре года обучения и два года службы на посылках). Отдельный цех составляли повитухи; женщина, желающая в него вступить, должна была непременно быть католичкой и отучиться три года. Старшинами в этих корпорациях тоже были женщины, мужчинам даже строжайше запрещалось исполнять эти должности. В цехи фруктовщиков, зеленщиков и торговцев семенами входили как мужчины, так и женщины. Мы перечислили лишь малую толику цехов. А ведь были еще щеточники, чесальщики, жестянщики, гвоздари, канатчики, бочары, корзинщики, ножовщики; кузнецы, плотники, кровельщики, столяры, плиточники, стекольщики, слесари; стеклодувы, горшечники; литейщики, полировщики; перчаточники, шляпники, мастера плюмажа, изготовители шахмат, вееров, гребней, шкатулок, режущих инструментов, торговцы лентами и тесьмой; часовщики, гранильщики, зеркальщики; старьевщики; каретники, кожевенники, плетельщики циновок, садовники, рыбаки, птицеловы, пергаментщики, бумажники, золотильщики, писцы, печатники; повара, кондитеры, винокуры; мастера по инвентарю для игры в мяч, художники, скульпторы, граверы, лютнисты; сапожники, портные, ткачи, красильщики; золотари… Ткачи, например, делились на сукноделов, изготовителей шелковых тканей и бумазеи. На севере Франции, в Лилле, Армантье, Рубэ изготовляли предпочтительно ткани из льна и конопли, которые шли на постельное белье, полотенца, домашние рубашки, мешки, рабочие штаны, лямки и утварь. В Камбре и Валансьене ткали тонкий батист. В Нормандии, помимо грубых льняных тканей, делали шерстяное сукно, там же освоили обработку хлопка. Хлопчатобумажные ткани традиционно изготавливались во Фландрии, где их секрет узнали от венецианцев; уже из Антверпена их завезли во Францию. Ткани из хлопка называли бархатом нищих. Из шерсти и хлопка делали также атлас. Наконец, лионские ткачи производили шелковые ткани: бархат, парчу, атлас. К середине XVII века в этом городе работало от девяти до двенадцати тысяч ткацких станков. В Сен-Море под Парижем, следуя антиконтрабандной политике Людовика XIII, стали изготавливать узорчатый бархат. Современная улица Фран-Буржуа (Вольных горожан) в Париже раньше называлась улицей Блоков, поскольку на ней находилось множество ткацких мастерских. (Блоки использовали для сушки, стрижки и натягивания сукна.) Добротность тканей во многом зависела от качества исходного материала: пряжи. Пряли всё еще по старинке, используя прялку и веретено. Обычно крестьяне приносили ткачам льняные или конопляные нити, которые сделали сами. Конопля была грубее льна, ее не удавалось как следует очистить, на нитях оставались органические вещества, со временем разрушавшие ткань, и при частой стирке или намокании появлялись дыры. По этой причине во второй половине XVII века отказались от изготовления конопляных парусов и перешли на лен, но в первой половине гнались за дешевизной… Пряжу делали даже из крапивы. Шерстяные ткани тоже оставляли желать лучшего, хотя их даже экспортировали на Ближний Восток и в Северную Африку. Шерстяное сукно, изготовляемое на юге Франции, в частности, близ Каркассона, Безье, Кастра, продаваемое на ярмарках в Пезена и Монтаньяке и вывозимое за рубеж из Марселя, находило сбыт среди непритязательных покупателей. В XVII веке из Италии стали завозить квасцы для протравы тканей, удаления жира и закрепления краски. Качество сукна улучшилось, но оно все же не было конкурентоспособно в международном плане. Шелковую нить, идущую на изготовление ткани, для крепости скручивали, получая мулине; для этого использовалась целая система веретен, которые изначально вращали лошади… или женщины. Этот процесс удалось механизировать при помощи мельниц, ветряных или водяных. Ткацкие станки появились в начале XVII века; они были ручные, довольно примитивные, с горизонтально натянутой основой. Прежде чем приступить непосредственно к изготовлению ткани, ткачу предстояло проделать большую подготовительную работу: намотать нити на бобины, навить основу, расправить ее, намазать клеем, чтобы нить стала прочной и скользкой (для шерсти использовался клей на основе животного жира, для льна и хлопка – растительный), подготовить уток, наладить станок… Чтобы получить один квадратный дециметр ткани, нужно было раз сорок пропустить челнок сквозь основу. Если предполагалось нанести на ткань рисунок, процесс многократно усложнялся. Впрочем, существовала техника набивного рисунка для простенького ситца. Затем ткань попадала в руки портных. Мастер-закройщик (работавший в основном с сукном) делал главную работу: кроил одежду, сообразуясь с велениями моды и личными параметрами заказчика; остальное доделывали подмастерья, они же занимались починкой платья. Работу, не требующую творческого подхода, отдавали на дом швеям, которым платили сдельно. Швеи получали мало, но, как могли, боролись с засильем портных. Их борьба увенчалась относительным успехом лишь в 1675 году уже при Людовике XIV, который учредил их собственный цех со своим уставом. Дополнением и украшением нарядов из дорогих тканей была вышивка, а также кружева. Французская вышивка стоила дешевле изделий венецианских, генуэзских или миланских мастеров, но тоже была добротной и качественной. Мастерицы – монахини и простолюдинки – вышивали по сукну или шелку золотой и серебряной нитью, цветной шерстью и шелком, порой украшая свою работу жемчугом, перламутром, драгоценными камнями и перьями. Особая техника вышивания применялась для украшения мебельной обивки, создавая эффект гобелена. Мастер был своего рода художником: он подбирал узор и материал, размечал его – и предоставлял завершать дело вышивальщицам. Более того, поставщики королевского двора имели право забирать хороших мастериц у своих собратьев. Кружева импортировали из Фландрии, где их производство прочно встало на ноги в конце XVI века: сначала в моде были шитые кружева с геометрическим узором, затем – плетеные на коклюшках. Особенно славились тонкие плетеные кружева «бенш», «валансьен», «малин» (названные так по городам, в которых они производились), с орнаментом, образованным плотным переплетением нитей, на фоне из узорных сеток. Во Франции изготовление кружев наладилось с середины XVII века. Шитый гипюр с изящным узором (мелкие растительные побеги, фигурки людей, амуров и др.) изготовлялся в Алансоне, Аржантане, Седане. Мастерицы из Кана, Шантийи, Байё, Ле-Пюи делали и плетеные тюлевые кружева типа «блонды» (из золотистого и черного несученого шелка) и «шантийи» (из белого и черного крученого шелка). Обычно для плетеных кружев использовалась хлопковая или льняная нить, но в них иногда вплетали и золотую канитель. Кружевами украшали одежду, в том числе облачение священников, женские чепчики, нижнее белье и аксессуары; мужчины прикрепляли кружевные розетки к штанам у колен. Те, кто мог себе это позволить, использовали их также для отделки мебели. Кружево было дорого не только из-за стоимости исходных материалов, к которой прибавлялись таможенные пошлины, но и из-за самой работы, которая была долгой и кропотливой. Один из придворных Людовика XIII приобрел брыжи, равные по своей стоимости двадцати пяти арпанам прекрасных виноградников! Носовой платок, который знатная дама держала в руке, стоил двести дукатов (то есть 700 граммов золота). Воротники из плетеного кружева можно было распустить и переделать по новой моде. Зато кружева, украшавшие детские наряды для крещения и фату, бережно сохраняли, передавая из поколения в поколение. Если изначально знатные дамы, занимаясь рукоделием, сами изготовляли кружево для своих парадных нарядов (Екатерина Медичи, например, обучила «волшебству с иголкой» свою невестку Марию Стюарт), то в XVII веке, в связи с увеличением спроса на это украшение и повышенными требованиями к его качеству, плетением кружев занялись профессионально. Эту работу выполняли монахини с помощью сирот и других бедных девушек, а также надомницы. Девочек приучали к работе с семи, а то и с пяти лет; для них специально делали маленькие подушечки (опору для работы) и миниатюрные утюжки. Вознаграждение кружевниц зависело от многих факторов: насколько быстро они умели приспособиться к новой моде, насколько оригинальной и сложной была работа, наконец, насколько ловким оказывался торговец, сбывавший их товар. Порой жесткая конкуренция заставляла сбивать цену. Мастерицам платили наличными, и работодатель сам оценивал конечный продукт; стоимость исходных материалов вычитали из жалованья кружевниц. В отличие от ткачей и вышивальщиков, кружевницы, которых было полтора десятка тысяч, не объединялись в цех, и потому жизнь их зачастую была тяжелой. В каждом городе у кружевниц был свой святой покровитель: в Лилле – святой Николай, в Аррасе – святой Людовик, в Брюгге – святая Анна. За работой мастерицы пели песни в их честь, и под эти песнопения дружнее звенели коклюшки. Но положение кружевниц можно считать завидным по сравнению с канатчиками. Эти мастеровые покупали у крестьян коноплю, трепали, чесали и вили из нее веревки, крутя специальные колеса с крючками. Из нити длиной 110 метров получалась 80-метровая веревка. Для этого дела требовался простор, поэтому канатчики обычно располагались вдоль дорог. Чем им плохо жилось? Дело в том, что с XV века витьем веревок обычно занимались прокаженные, которые были обязаны жить отдельно от здоровых людей, в лепрозориях-лазаретах (их покровителем был святой Лазарь) под юрисдикцией церквей и монастырей. Почему людям, больным заразной болезнью, доверили изготовление веревок (а также деревянных маслобоек), остается непонятным: веревки не только передают из рук в руки, но и мочат в колодце. По счастью, с проказой во Франции было покончено к концу XVI века, однако традиция сохранилась. В XVII веке канатчики оставались подданными епископа и были обязаны поставлять ему конопляный недоуздок для коня, веревки для колоколов приходской церкви, а также для повешения преступников. Но их по-прежнему хоронили на особом кладбище, отведенном для прокаженных, а их детей записывали в конце приходской книги, «задом наперед», как незаконнорожденных. Возможно, это людская зависть приняла такое уродливое выражение: потомки прокаженных обладали монополией на витье веревок – ходового товара, пользовавшегося большим спросом, – что приносило им определенные барыши. Однако канатчики больше дорожили своим социальным статусом, чем материальным положением: во время учиненных ими беспорядков в Бретани им предложили в одном поселке уравнять их в правах с остальным населением, если они откажутся от своего права не платить налоги. Канатчики с легкостью согласились на это условие. Большим спросом пользовалась также черепица. Изготовлявшие ее мастеровые сначала запасались глиной в карьере, затем дробили ее, разминали ногами, при необходимости просеивали через решето и разводили водой до получения однородной массы. Глину помещали в специальные деревянные формы, а потом разглаживали их лицевую сторону руками. Говорят, что некоторые кустари придавали черепице нужную форму, используя в качестве основы собственное бедро (или бедро жены), но это уже больше похоже на легенду. Вынув из формы, глину раскладывали сушиться на солнце, а затем располагали вертикально в печи, в несколько рядов. Огонь поддерживали постоянно два-три дня, затем постепенно уменьшали и гасили совсем; из-за резкого охлаждения черепица могла растрескаться. Через несколько дней черепицу извлекали из печи; штуки, находившиеся ниже всех, зачастую были лучшего качества. Брака было много: иногда черепицы склеивались друг с другом или деформировались. На конечном продукте мастеровой ставил свое имя – или изображал птичку, рыбку, змею или другой рисунок, поскольку в большинстве своем гончары были неграмотными. Металлургия находилась практически в зачаточном состоянии. Франция была небогата рудными месторождениями (в Бретани и Центральном массиве добывали олово, медь, цинк), так что производство черных металлов в соседних странах – Германии и Голландии – было налажено гораздо лучше. Печи для изготовления кирпичей или черепицы, для плавки железной руды и стекла, кузнечные горны жадно поглощали дрова (их стали заменять каменным углем только в XVIII веке). Кроме того, в лесу стучали топоры дровосеков, запасавших строительный материал, а на опушках дымились печи угольщиков (древесный уголь, между прочим, входил в состав пороха наряду с серой и селитрой). Древесный уголь получали из ветвей дуба, акации, граба и каштана. Береза и ель не котировались, поскольку давали меньше жара. Плакучую иву рубили на дрова и продавали деревенской бедноте; брусками из этого дерева также точили косы и прочие острые орудия труда. Смешивать деревья разных пород было нельзя. Процесс обработки занимал несколько дней; при этом нужно было постоянно находиться рядом с медленно сгорающей кучей дров, так что угольщик круглый год жил в лесу в деревянной хижине или землянке, спал на топчане из папоротника, соломы и листьев. Нередко в такой хибарке ютилась вся его семья, помогавшая ему по мере сил. Ничего удивительного, что леса понемногу исчезали. В Париже уже в начале XVI века остро ощущалась нехватка дров: вокруг столицы оставались только королевские леса, порубка которых была запрещена. По инициативе одного парижского купца с 1547 года лес стали сплавлять из Морвана по Сене и Йонне. Лес, срубленный в начале зимы, лежал целый год, а после деревянной ярмарки в Шато-Шиноне на День Всех Святых бревна маркировали, делали запруды в верховьях рек, а затем внезапно спускали воду, которая и уносила с собой плоты. Плотогоны, взгромоздившиеся на бревна, и сплавщики, следовавшие за ними по берегу, проводили плоты через препятствия, подталкивая специальными крючьями. Второй этап сплава проходил весной; бревна вылавливали, сортировали согласно маркировке и складывали в штабеля. Летом никакой работы не велось, и сплавщики устраивали состязания, чтобы избрать себе на год «короля». К концу лета, когда вода снова прибывала, составлялись «поезда» из плотов, и с новым спуском воды из шлюза они устремлялись к Парижу, тратя на дорогу две недели. Впереди на плоту стоял главный плотогон с шестом, сзади – ученик. «Поезд» не останавливался ни днем ни ночью, так что это путешествие было довольно изнурительным. В конце пути плоты порой тянули лошадьми, а плотогон пешком отправлялся к себе в Морван, куда добирался за четыре дня. Мастеровые стремились объединиться в цехи, поскольку участь кустарей-одиночек была незавидной. Корпорации обладали достаточно большим весом и играли свою роль в общественной жизни; в 16 36 году, когда враг в буквальном смысле стоял у ворот, Людовик XIII объявил повальную мобилизацию, но ему бы не удалось ее провести без согласия цеховых старшин. Поэтому король принял в Большой галерее Лувра делегатов от всех ремесленных цехов столицы – башмачников, портных, булочников, мукомолов, – каждого обнял и для каждого нашел нужные слова. Тем не менее и общины имели свои недостатки. С одной стороны, смыслом существования цехов был контроль за качеством продукции и защита интересов мастеровых, но, с другой стороны, в цехах процветал жесточайший деспотизм. Чтобы жениться, полагалось стать мастером, а чтобы стать мастером, надо было сдать экзамен своим будущим конкурентам. Мастер мог заниматься только своим ремеслом: если холодный сапожник перейдет дорогу башмачнику, его подвергнут штрафу. В XVII веке с прежними городскими вольностями было практически покончено, кровавые войны разорили города и обрекли на нищету и прозябание обширные территории. Мужество горожан было сломлено, они уже не находили в себе сил и энергии, чтобы как-то противостоять давлению со стороны властей. Средний класс находился в зависимости от вельмож и двора, поскольку их тяга к роскоши обеспечивала мастеровых работой, но постепенно заражался от них безнравственностью: в городском обществе царил дух наживы; собственнические, эгоистические инстинкты брали верх, и спасение виделось в абсурдных запретах, не подпускавших к цехам способных и инициативных людей. Чтобы исключить всякую конкуренцию, придумывали всевозможные строгости; в жилище мастерового-надомника могли ворваться силой, перевернуть все вверх дном, отыскивая плоды его труда, забрать их вместе с инструментами и обречь всю семью на нищету. </section><section><title>4. Торг уместен <emphasis>Купеческий старшина – градоправитель. – Купеческие гильдии. – «Чрево Парижа». – Женская солидарность. – Ярмарки. – Внешняя торговля: товарищества на паях</emphasis> </title>Мало изготовить товар: его еще нужно продать. Некоторые мастера сами сбывали свои изделия; их мастерская соседствовала с лавкой, представлявшей собой скорее темный и прокопченный склад. Но торговля – дело хлопотное; ремесленники, особенно кустари, предпочитали не искать клиентов, а продавать плоды своего труда, пусть и за бесценок, купцам«оптовикам». Торговля была делом почетным; честные купцы пользовались уважением. «Между купцами – одно рукобитье»: эта старая поговорка означала, что купеческое слово не требует документального, письменного подтверждения. Купеческий старшина фактически являлся городским головой, обладая определенной властью над горожанами; он устанавливал цены на товары и величину взимаемых с них налогов, вершил суд в торговых делах, а также осуществлял надзор за состоянием оборонительных сооружений и водных источников, охраной мостов. Такие должности впервые появились в Париже и Лионе. В Марселе существовала Торговая палата; в Тулузе городской жизнью заправляли капитулы, по большей части тоже происходившие из купцов. До конца XV века купеческого старшину избирали горожане, однако короли, напуганные восстанием под руководством Этьена Марселя в XIV веке, прилагали все силы, чтобы сузить круг его полномочий, а его избрание сделать чистой проформой. Теперь купеческого старшину избирали нотабли, причем его кандидатуру заранее указывал король; срок его полномочий составлял два года, но, как правило, городской голова оставался на своем посту по три срока подряд. После «выборов» в Ратуше устраивали банкет, и все оставались довольны. На два года избирались и эшевены – магистраты, следившие за порядком и состоянием дел в городских коммунах. Здесь роль случая тоже была сведена к минимуму: слагая с себя полномочия, эшевены сами же избирали себе преемников, и лишь кое-где в Лангедоке действующие эшевены представляли народу две-три кандидатуры на вакантное место, оставляя окончательный выбор за ним. Естественно, при такой системе махровым цветом расцвело взяточничество. Во время торжественных церемоний купеческий старшина и эшевены облачались в средневековые костюмы, состоявшие из двух половин разного цвета, например из красного и фиолетового бархата. Купеческий старшина не принадлежал к благородному сословию, но постепенно у этих людей стали появляться аристократические замашки. Например, Франсуа Мирон, избранный (или назначенный?) городским головой в столице в 1604 году, отговорил Генриха IV от планов снизить государственную ренту и советовал поддерживать в Париже высокую плату за жилье и высокие цены на продукты, чтобы изгнать из города голытьбу. По его мнению, городом, купающимся в роскоши и населенном людьми искусства, легче управлять, чем городом работяг. С этой целью он занимался украшением столицы: ему Париж обязан своими набережными, несколькими площадями и новым фасадом Ратуши; одна из улиц, которая к ней прилегает, теперь носит имя Франсуа Мирона. Его брат Робер сменил его на этом посту в 1614 году Главных купеческих гильдий было шесть: первую по значению составляли торговцы сукнами, вторую – бакалейщики, третью – галантерейщики, четвертую – меховщики, пятую – чулочники, шестую – ювелиры. Эти шесть гильдий обладали привилегией: нести балдахин над королями, королевами и принцами во время их торжественного вступления в Париж. По таким случаям у заставы перед Сент-Антуан-скими воротами устанавливали трон; мастера и старшины гильдии суконщиков несли балдахин первыми, а затем, по ходу шествия, передавали его представителям других гильдий по старшинству; таким образом, в Лувр балдахин вносили ювелиры. Эмблемой шести первых гильдий был сидящий человек с пучком прутьев в руках, который он пытался переломить об колено. Надпись на эмблеме гласила: <emphasis>Vincit concordia fratrum </emphasis>(«Братское согласие победит»). Это означало, что пока все шесть гильдий едины, их торговля будет процветать, а привилегии – сохраняться. Помимо этих цехов существовали еще цех книготорговцев-печатников, стоявший наравне с другими, и гильдия виноторговцев, претендовавшая на те же права и привилегии, что и шесть первых гильдий. Когда Мария Медичи настояла на своей коронации в 1610 году, ей предстояло совершить торжественный въезд в Сен-Дени. Купеческий старшина и эшевены известили об этом купеческие гильдии, чтобы те были готовы нести балдахин; виноторговцам было велено явиться, как и всем прочим, в мантиях из синего бархата и шелковых одеждах. Шесть первых гильдий возмутились, дело дошло до Королевского совета. В результате добрый король Генрих издал указ, предписывающий виноторговцам, не имеющим жалованных грамот на право нести балдахин над королевскими особами, не принимать участия в церемонии, однако разрешил им при ней присутствовать в вышеозначенных нарядах. Вынужденные подчиниться, виноторговцы все же не отказались от своих притязаний. Борьба оказалась долгой: только в 1647 году они добились вожделенных жалованных грамот; но король Людовик XIV был тогда несовершеннолетним, и передать грамоты на утверждение в Парламент удалось только в 1686 году – там они и остались. Гильдия суконщиков обладала монопольным правом торговать всяким суконным товаром из шерсти и шелка; она также могла продавать, конкурируя с ремесленными цехами, саржу, баракан и другие ткани. Своим главенствующим положением гильдия была обязана курьезу. Раньше первенство принадлежало гильдии меховщиков, но во время одной из торжественных церемоний ее представителей почему-то не оказалось на месте. Когда уже пора было трогаться в путь, купеческий старшина приказал суконщикам идти первыми, и с тех пор это право осталось за ними. Во главе гильдии стояли шесть мастеров и старшин, следивших за сохранением привилегий и соблюдением устава. Каждый год, в первый четверг после Богоявления, проходили выборы трех новых старшин, которые должны были принести присягу; за этим наблюдали королевский прокурор и судебный пристав. Старшины носили мантии из черного сукна со стоячим воротом и с широкими рукавами, отороченными черным бархатом. Чтобы вступить в гильдию, требовалось пройти трехлетнее обучение и еще два года отработать приказчиком. После этого можно было получить соответствующую грамоту за 300 ливров; звание мастера стоило две с половиной тысячи ливров. Гербом суконщиков был серебряный кораблик со знаменем Франции на лазурном поле, над которым был изображен глаз и гордый девиз: <emphasis>Ut caetera dirigat </emphasis>(«Дабы направлял других»). Покровителем суконщиков был святой Николай. Гильдия бакалейщиков состояла из москательщиков, кондитеров и конфетчиков. Их устав неоднократно изменялся, в том числе Генрихом IV и Людовиком XIII. Гильдия тоже управлялась шестью мастерами и старшинами, три из которых были аптекарями-москательщиками, а три – бакалейщиками; двое из них переизбирались ежегодно, после праздника святого Николая – покровителя цеха; они приносили присягу в присутствии начальника полиции. Чтобы вступить в гильдию бакалейщиков, требовалось пройти трехлетнее обучение и три года прослужить приказчиком; аптекари учились четыре года и служили шесть, после чего должны были создать «шедевр» – продемонстрировать свое мастерство. Грамота об обучении стоила 100 ливров, грамота о мастерстве – 850 ливров. Прерогативой бакалейщиков было право проверять гири и весы во всех домах, лавках и складах всех парижских купцов и мастеровых, продававших свой товар на вес. Парижские бакалейщики с незапамятных времен являлись хранителями королевского эталона веса. На их гербе была изображена серебряная рука на лазурном фоне, держащая золотые весы, а девизом было <emphasis>Lances et pondйra servant </emphasis>(«Подают пики и весы»). Гильдия галантерейщиков была настолько велика, что подразделялась на двадцать классов по разным профессиям. Они пользовались большим почетом, ибо еще при Карле Великом существовал король галантерейщиков, выдававший грамоты об обучении и о мастерстве; у него были наместники в главных городах Франции, исполнявшие его приказы и распоряжения. Генрих IV окончательно упразднил эту параллельную «королевскую» власть; во главе гильдии встали семь старшин и мастеров, которые назначались каждый год. Для вступления в гильдию требовалось быть французом, отучиться три года и четыре проработать «на подхвате». Грамота о мастерстве стоила тысячу ливров. Двадцать шесть придворных галантерейщиков, проживавших в Париже, в гильдию не входили: им и так неплохо жилось. Только старшины галантерейщиков обладали правом носить консульские мантии во время важных государственных церемоний. Их покровителем был святой Людовик. Ранее их эмблемой был сам святой, творящий правосудие, на лазурном фоне, усыпанном золотыми лилиями. Но к наступлению интересующей нас эпохи герб изменился и принял форму трех корабликов с золотыми мачтами на серебряном поле: один впереди, два позади, и с девизом: <emphasis>Те toto orbe sequemur, </emphasis>то есть «Мы последуем за тобой по всему свету». На меховщика надо было учиться четыре года, а затем еще четыре ходить в подмастерьях, прежде чем замахнуться на свой «шедевр». Грамота об обучении стоила 60 ливров, о мастерстве – 600. Эмблемой меховщиков был серебряный агнец на лазурном фоне, со знаменем Франции и герцогской короной сверху (в XIV веке покровителем меховщиков был герцог де Бурбон, он-то и «завещал» им свою корону). Ими управляли шесть мастеров и старшин, двое из которых переизбирались ежегодно. Чулочники получили свой устав от Генриха IV в 1608 году; в жалованных грамотах их именовали колпачниками-перчаточниками, потому что именно они раньше торговали дорожными накидками и колпаками, а также рукавицами. На их гербе были изображены пять серебряных кораблей: три впереди, два сзади. Ими тоже руководили шесть мастеров и старшин, ежегодно обновлявшие свой состав на треть. Их возвышение произошло в 1514 году: на свадьбе Людовика XII с Марией Английской обедневшие менялы, не имея возможности одеться соответствующим образом, отказались нести балдахин, и эта честь была предоставлена чулочникам, которые, таким образом, «обскакали» ювелиров. Часовня при цеховой церкви в Париже была самой красивой из всех шести гильдий: фриз украшали скульптурные изображения колпаков разных форм и фасонов; витражи были расписаны прежней эмблемой чулочников: раскрытые ножницы и под ними четыре ворсовальные шишки. Пять серебряных корабликов с золотой звездой впереди пришли им на смену в 1629 году, по воле купеческого старшины, но чулочники потом звезду убрали, заменив ее серебряным руном. Покровителем чулочников был святой Фиакр: по легенде, он был сыном шотландского короля, а именно в Шотландии начали вязать чулки. Вступить в гильдию мог человек не моложе двадцати пяти лет, прослуживший пять лет учеником и пять подручным. Грамота об обучении стоила 75 ливров, о мастерстве – 1700. Ювелиры шли на последнем месте, однако они выделялись в ряду обычных торговцев: их ремесло считалось искусством. Их покровителем был святой Элой, первый золотых дел мастер в Париже. Герб был поделен золотым крестом на четыре части: в первой и четвертой был изображен золотой кубок, во второй и третьей – золотая корона, по всему полю были рассыпаны бессчетные лилии (знак королевской милости), а девиз гласил: <emphasis>In sacra, inque coronas – </emphasis>в том смысле, что искусство ювелиров было в основном посвящено прославлению Бога и королевского величия. Канцелярия ювелиров находилась на улице, носившей их название. Там, под несколькими замками и под охраной старшин, хранилось парижское клеймо. Сюда полагалось приносить все изделия из золота и серебра, изготовленные в Париже и его окрестностях, чтобы, после испытания пробирной чашечкой и азотной кислотой, на них была проставлена проба. Помимо золота и серебра ювелиры торговали бриллиантами и жемчугом. Старшины приносили присягу на Монетном дворе; они не могли «брать самоотвод», иначе должны были распроститься с профессией. Обучение продолжалось восемь лет, но сыновья мастера от него освобождались; затем нужно было три года прослужить подмастерьем. Изготовление «шедевра» было обязательно для всех, так же как и залог в тысячу ливров, который должен был внести новоиспеченный мастер. Грамота об обучении стоила 130 ливров, о мастерстве – 1200. Гильдия виноделов была самой молодой: ее учредили лишь при Генрихе III, а до того оптовая или розничная торговля вином велась практически свободно: чтобы заняться ею, достаточно было получить разрешение у парижского полицейского ведомства или у сеньора, полновластного в своем округе. Мастером можно было стать после четырехлетнего обучения; это правило не распространялось на сыновей уже признанных мастеров. Мастерам запрещалось торговать вином или выступать посредниками, пока они принадлежали к гильдии. Помимо членов цеха в Париже было двенадцать придворных поставщиков вина и двадцать пять кабатчиков. Как и практически во всех других городах, в Париже лавочники проживали компактно, согласно своей специализации. Торговцы сластями селились на улице Ломбардов, чулочники – на улице СенДени, торговцы иголками – на одноименной улице Эгюийри. Париж был знаменит и немолчной песней своих зазывал, старьевщиков и торговцев вразнос: они громко и наперебой предлагали прохожим купить апельсины, лимоны, гранаты, горячие каштаны или пирожки, молоко, масло, водку, устриц, корзины, старые подковы, или наоборот, сами скупали поношенную одежду и обувь. На правом берегу Сены, неподалеку от церкви Святого Евстахия и бедняцкого кладбища, находился знаменитый Парижский рынок, который позднее назовут «чревом Парижа» (он существует до сих пор). На рынке были свои уникальные профессии: например, красиво разложить рыбу на прилавке было целым искусством, для этого нанимали специалиста; «смотритель» просматривал на свет яйца, чтобы выявить несвежие. Впрочем, здесь, как нигде, действовал вечный закон: не обманешь – не продашь. В рядах, торговавших птицей, служили умельцы, расплющивавшие палкой грудную кость у уток, чтобы те казались жирнее. Другие собирали по помойкам кости от свиных окороков, а потом продавали их мясникам, способным изготовить такой окорок из чего угодно, была бы кость. У бродячих торговок супом большой популярностью пользовался изготовитель глазков на бульоне: он набирал в рот ложку рыбьего жира и распылял его над котелком, придавая постному вареву вид наваристого мясного бульона. Самыми знаменитыми были рыбные ряды; понятие «рыбная торговка» даже превратилось в имя нарицательное, настолько эти тетки были грубыми и крикливыми. Тем не менее они пользовались особой привилегией: по случаю праздников – Нового года, военных побед, королевских свадеб или рождения наследников – они могли преподнести королю или королеве букет и записку с поздравлением. В 1608 году одну из торговок, мамашу Ламуретт, оштрафовали и лишили прилавка за то, что она публично осуждала любовные похождения Генриха IV (о которых все были наслышаны). Воспользовавшись своим правом и подвернувшимся случаем, она послала Марии Медичи букет, сопроводив его таким письмом: «Государыня королева, настоящим сообщаю Вам, что я торгую на парижском рынке, и со времен короля Людовика Святого мы ведем торговлю от матери к дочери, что у меня четверо детей, которыми я обязана своему мужу. Язык мой острый, но не лживый. Я сказала, что государь король, в глубине души хороший человек, уж чересчур гоняется за юбками, которые не Вам принадлежат, и что грех ему, имея такую аппетитную женушку, настоящую королеву, одарившую его маленькими принцами<a type="note" l:href="#n_14">[14]</a>, увиваться вокруг кокеток и плодить байстрюков на пару с какими-нибудь знатными и незнатными сеньорами. Я женщина не злая, государыня королева, но если вдруг Бофорша забредет к нам на рынок, я уж задам ей перцу из любви к Вам. Нашей сестре всегда приходится терпеть от мужчин, которые порхают себе, как мотыльки. Меня на месяц отстранили от торговли, Вы королева и можете снять с меня наказание. Окажите мне эту услугу, а я уж в долгу не останусь. Ваша верная подданная и слуга, жена Ламуретт». Получив это послание, королева много смеялась, но просьбу удовлетворила: женская солидарность восторжествовала. Мощным двигателем внутренней торговли были ярмарки, которые проводились практически каждый месяц в разных городах и длились от нескольких дней до нескольких недель. Так, в январе, после Богоявления, неделю шумела вольная ярмарка в Кале, где торговали лошадьми и домашним скотом. Лошадиный рынок в Mo открывался в первую субботу каждого месяца. 23 июля открывалась большая ярмарка баранов в Монтаржи, туда съезжались за 30 лье в округе. С 25 июля и до 30 сентября проходила ярмарка святого Лаврентия в Париже, 1 октября эстафету принимала ярмарка в Реймсе (она продолжалась три дня) и в Кале, но на целую неделю, 10-го – в Сен-Дени (18 дней), 17-го —в Бурже (неделю), 18-го – в Руане (10 дней). Если внутренняя торговля велась довольно активно, о внешней этого сказать было нельзя. Кардинал-министр прекрасно сознавал ее необходимость и сделал ее частью своей внешней политики, хотя международная обстановка (Тридцатилетняя война, конфликт с Англией) не способствовала развитию торговых связей<a type="note" l:href="#n_15">[15]</a>. К тому же непостоянные, легкомысленные и не очень-то трудолюбивые французы не чувствовали в себе склонности к большим заморским предприятиям и не имели способностей к масштабной коммерции. Удача чаще была на стороне флегматичных и бережливых голландцев или дерзких и упорных англичан. Товарищества на паях были известны во Франции с давних пор. В Средние века дворяне не могли торговать, не лишившись своего статуса, поэтому они передавали капитал торговцам, если могли довериться их порядочности и благоразумию. В 1604 году Генрих IV наделил торговыми привилегиями товарищество, созданное для торговли с Ост-Индией, но невежественные и жадные торговцы не желали ничего предпринимать для пользы дела. Новое товарищество, образованное в 1616—1619 годах нормандскими купцами, устроило экспедицию на остров Ява, но это предприятие оказалось недостаточно прибыльным, чтобы продолжать в том же духе. Торговцы из Дьеппа высадились на Мадагаскаре, и Ришелье основал Ост-Индскую компанию, чтобы учредить факторию на этом острове. Однако колонисты не ужились с местным населением, поскольку вели себя грубо, заносчиво и коварно. Компанию постигло разорение; маршал Ламейре попытался было возродить ее на собственные средства, но потерпел неудачу. Но, как гласит французская пословица, «тот не купец, кто всегда в барыше». Взор Ришелье обратился к другим горизонтам. В октябре 16 26 года была учреждена Компания Сент-Кристофа. Соответствующий королевский декрет гласил: «Де Намбюк и дю Россей завладеют островами СентКристоф и прочими, дабы торговать там деньгами и товарами, кои можно будет собрать на оных островах и в близлежащих местах». Король должен был получать десятину от всех доходов с островов в течение двадцати лет. Фондовый капитал Компании составил 45 тысяч ливров, к этому добавлялись два оснащенных корабля. Ришелье тоже вошел в товарищество, его доля составляла десять тысяч ливров. Компания вступала во владение всеми землями, на которых вела свою деятельность, и получала монопольное право на торговлю в этих местах. Взамен она обязалась принимать на службу только коренных французов и католиков, содержать в каждом населенном пункте по три священника, а при каждой смене царствования приносить присягу и дарить золотую корону. В 1635 году де Намбюк, губернатор Сент-Кристо-фа, завладел Мартиникой от имени Компании и поручил своему наместнику д'Оливу занять Гваделупу. Сообщение между Францией и Антильскими островами было крайне ненадежным и рискованным: вокруг находились испанские и португальские владения, Карибское море кишело пиратами; суда нередко разбивались или вынужденно приставали к чужим берегам, и их пассажиры попадали в плен. Кроме того, привилегия монопольной торговли вышла боком: редкие иноземные корабли, дерзнувшие нарушить эту монополию, в буквальном смысле слова спасали французских колонистов, живших впроголодь и в беспрестанном страхе перед стрелами караибов. За десять лет разорилась не только Компания Сент-Кристофа, но и две ее преемницы. В 1649 году Гваделупу удалось продать маркизу де Буассере за 60 тысяч ливров, но потом он, опомнившись, захотел расторгнуть эту сделку, поняв ее невыгодность. Воодушевленный успехами Самюэля де Шамплена в Канаде, Ришелье в 1627 году учредил Компанию ста товарищей для колонизации Новой Франции, куда входили сам Шамплен и герцог де Вантадур (с титулом вице-короля). Расходы на строительство поселений пытались покрыть доходами от торговли пушниной и рыбой. Компания обладала монополией на торговлю в Канаде при условии, что каждый год будет перевозить туда определенное число поселенцев, устраивать их, снабжать всем необходимым – скотом, орудиями труда и т. д. Однако война с Англией парализовала ее деятельность. «Нужно стремиться поддерживать отношения как с ближними, так и с отдаленными государствами», – говорил дальновидный министр. Он собирался наладить торговлю с Персией через Россию: по Волге, Москве-реке и через Балтийское море – во Францию; посольство для ведения переговоров об этом было готово отправиться в путь уже в 1625 году но тут навалились всякие другие дела, и эти планы пришлось отложить. Однако три года спустя французские купцы подали кардиналу пространную записку предлагая основать компанию для торговли с Московией. Этот проект преследовал также политические цели: укрепление престижа Франции на Севере Европы, союз с Россией для нейтрализации Польши, которая поддерживала австрийских Габсбургов… Летом 1629 года в Москву отправилась торговая миссия во главе с бароном Деэ де Курмененом, который вступил в переговоры с Боярской думой. В ноябре началась работа над Договором о союзе и торговле между Людовиком XIII, королем Франции, и Михаилом Федоровичем, царем Московии. Французы получили право торговать на выгодных условиях в трех городах: Москве, Архангельске и Новгороде, однако бояре отказались предоставить французским купцам свободный транзит по российской территории и разрешить им отправлять католическое богослужение. </section><section><title>5. Служить бы рад… <emphasis>Королевская свита. – Лакейство. – Товарищи по несчастью. – Государева служба. – «Адресное бюро»</emphasis> </title>«Король – единственный человек при дворе, который не является слугой» – это Шарль Лемель написал в XVIII веке, однако его замечание справедливо и для рассматриваемой нами эпохи. Слугами короля были знатные вельможи (вспомните ссору графа де Суассона с принцем Конде из-за права подать королю салфетку), у которых тоже были слуги из благородных (Монтиньи, губернатор Пон-де-л'Арш, был слугой герцога де Лонгвиля), а у тех – уже слуги попроще. Королевская свита окончательно сложилась именно в XVII веке; она подразделялась на личный штат короля («гражданский дом») и военную свиту. В «гражданский дом» входили придворное духовенство, придворные повара, придворные камердинеры, квартирмейстеры, конюшие, почтмейстеры, ловчие, егермейстеры, церемониймейстеры и постельничие. Церковный штат состоял из <emphasis>grand aumфnier de France </emphasis>(высшее духовное лицо при особе короля, державшее под своим контролем все, что относилось к области культа); главного духовника короля и исповедника. Духовники, служившие посменно, должны были присутствовать при пробуждении короля и при его отходе ко сну, а также при всех службах, где он бывал; они подавали ему святую воду, а во время божественной службы держали его перчатки и шляпу; перед королевской трапезой они читали молитвы. Помимо этого были еще капелланы, клирики, причетники королевской часовни, ризничий и большое число военных капелланов. К королевской кухне было прикреплено целых семь придворных служб: там были чашники, кравчие, виночерпии; королевские повара; стольники; хлебодары; дворцовые повара; старшины дровяного двора; распорядители хранилища фруктов. В каждой службе были высшие чиновники и подчиненные. К первым относились дворецкие, главный хлебодар, главный виночерпий, главный стольник, постельничие и т. д. В их задачу, среди прочего, входило закупать товары со скидкой у придворных поставщиков. По понедельникам, четвергам и субботам они проводили собрания, на которых подсчитывали дневные расходы. Среди камергеров существовала своя иерархия; им подчинялись пажи и слуги обоего пола. К приемной короля были приставлены три привратника; при спальне служили камердинеры и камерлакеи. Распорядитель королевского гардероба имел в своем подчинении нескольких старшин, слуг, носильщиков, а также купцов и ремесленников, обеспечивавших короля одеждой. Помимо этого, короля обслуживали цирюльники, брадобреи, личные врачи, хирурги, аптекари; особый дворянин выносил королевский ночной горшок. При кабинете состояли секретари, курьеры, библиотекари, печатник, переплетчик, хранитель планов, карт и чертежей, чтецы и переводчики. На королевской службе находились мебельщики, обойщики, часовщики, полотеры, грузчики, переносившие мебель во время переездов, носильщики, погонщики и разнорабочие. Особые должности были предусмотрены для присмотра за королевскими животными, комнатными собачками и птицами; для выездов на охоту существовали ловчие, сокольничие, псари, доезжачие, конюшие – огромный штат слуг с четкой специализацией: охота на косуль, кабанов, волков, зайцев, цапель, ворон, куропаток, уток… Всем королевским двором распоряжался главный церемониймейстер; для торжественных случаев были также предусмотрены герольдмейстер, герольды, конные и пешие пажи, оруженосцы и придворные музыканты. Организацией переездов и путешествий занимались квартирмейстеры, фурьеры, вестовые, капитан проводников и его подчиненные. В военную свиту входили четыре роты личной охраны, «сто швейцарцев» (парадная гвардейская рота), дворцовая стража, жандармы, легкая кавалерия, королевские мушкетеры, конные гренадеры, французские гвардейцы и швейцарские гвардейцы. 14 сентября 1606 года в Фонтенбло состоялась торжественная церемония крещения дофина Людовика и его сестер Елизаветы и Кристины (по обычаю, она должна была проводиться в Соборе Парижской Богоматери, но в столице тогда свирепствовала чума). Дофин встал в восемь утра, позавтракал, а затем его, как и его сестер, развели по парадным спальням и положили на высокие кровати, к которым вели ступеньки, с балдахином и горностаевым покрывалом. Этикет был соблюден: сначала церемония пробуждения, затем раздевание и распределение между присутствующими и слугами королевских детей кувшинов, тазов, подушек, свечей и священных даров. В четыре часа (!) кортеж выступил в путь, сообразуясь с указаниями главного церемониймейстера: «Впереди шли швейцарские гвардейцы с факелами в руках. За ними следовали сто придворных дворян. Позади шли флейтисты, барабанщики, гобоисты, трубачи и девять герольдов, потом великий прево двора, рыцари ордена Святого Духа и, наконец, три виновника торжества… Господин принц де Конде держал за руку господина дофина, которого господин де Сувре (гувернер. – <emphasis>Е. </emphasis>Г.) нес на руках вместо него (!). Герцог де Гиз нес шлейф горностаевой мантии, за ним выступали двадцать вельмож, освещающих дорогу факелами. Следом шли господин кардинал де Жуаёз – легат, представляющий крестного: папу Павла V, – и госпожа герцогиня Мантуанская – крестная. Принцессы крови, присутствовавшие на церемонии пробуждения, замыкали шествие». Если добавить к «королевскому дому» свиту обеих королев (правящей и королевы-матери), кормилиц, гувернанток, горничных, лакеев, «дядек» и пр., состоящих при малолетних принцах, а также штат прислуги других особ королевской крови – получится население небольшого городка. Неслучайно, когда сестра Людовика XIII Генриетта-Мария вышла замуж за английского короля Карла I, Мария Медичи и Анна Австрийская поехали ее провожать разными путями и встретились только в Амьене: чтобы не разорить города, в которых они останавливались по дороге (ведь города были обязаны бесплатно оказывать им гостеприимство). Генриетту-Марию сопровождал герцог Бекингем, и его свита не уступала королевской: восемь титулованных аристократов и шесть нетитулованных дворян, двадцать четыре рыцаря, у каждого из которых было по шесть пажей и шесть лакеев. К личным услугам милорда были двадцать йоменов, которых, в свою очередь, обслуживали семьдесят грумов, а также тридцать горничных, два шеф-повара, двадцать пять поварят, четырнадцать служанок, пятьдесят чернорабочих, двадцать четыре пеших слуги и двадцать конных, шесть доезжачих, восемнадцать гонцов – всего 800 человек. Инфанта Анна Австрийская приехала во Францию, чтобы стать супругой Людовика XIII, захватив с собой свиту из более чем шестидесяти дам и сотни придворных (свита Елизаветы Французской, отправлявшейся в Испанию, была вдвое меньше, и это сразу же вызвало трения между двумя дворами). Через три года при дворе французской королевы состояло уже пятьсот человек: к испанцам примкнули французы. Обер-гофмейстериной двора и главой Совета Анны Австрийской была Мария де Роган, супруга Альбера де Люиня. Эта важная и почетная должность должна была принадлежать по праву вдове коннетабля де Монморанси, статс-даме Анны Австрийской, но та была вынуждена уступить свои прерогативы жене всесильного фаворита и удалилась от двора. Когда Люинь умер, она заявила о своих правах и потребовала отстранить от должности вдову королевского любимца. Дело затянулось до 1623 года, Мария де Роган уже успела выйти замуж за герцога де Шевреза. Людовик XIII устроил по поводу этой тяжбы совещание с юристами и даже специально созвал заседание Совета. Двор заключал пари: одни ставили на обаяние молодости, другие – на почтение к старости. Мария Медичи, неожиданно для всех, приняла сторону герцогини де Шеврез. Король, как это часто бывало, выбрал золотую середину: Шевреза назначил оберкамергером, а должность обер-гофмейстерины отменил вообще. Любой вельможа содержал целый штат слуг, включая домашнюю прислугу, конюхов, кучеров, псарей, доезжачих, поваров, кухарок, поварят, камердинеров, горничных, лакеев, буфетчиков и обязательно выездных лакеев, стоявших на запятках кареты и носивших ливрею с гербом хозяина. Слуга – это не только род занятий или общественное положение, это еще и особая психология. В Париже было множество приживалов, сотрапезников и прихлебателей, которые ходили по богатым домам, где держали открытый стол, и питались там «на халяву». Какая там дворянская честь! Один дворянин-гасконец, принадлежавший к племени прихлебателей, как-то за обедом потянулся к блюду с фруктами, ткнул в яблоко ножом и случайно разбил блюдо. Возмущенный хозяин заметил ему на это: «Сударь, блюда можно лизать, но не разбивать же!» Надо отметить, что прижимистый Людовик XIII вообще не видел смысла в содержании двора, который поглощал огромные суммы денег, но – «положение обязывает»… Ришелье сам был обер-гофмейстером двора Марии Медичи и главой ее Совета; пользуясь своим положением, он пристроил во фрейлины королевы-матери своих племянниц и других родственниц. С 1624 года он совмещал эту должность с исполнением обязанностей главного королевского министра, пока, наконец, не разразился кризис 1630 года – «День одураченных». Королева-мать дала кардиналу отставку и прогнала всех его родственниц, зато положение Ришелье при короле упрочилось. Еще неизвестно, какое направление приняли бы события в тот злосчастный и знаменательный день, если бы Ришелье не сумел внезапно появиться в покоях Марии Медичи во время ее бурного объяснения с сыном. А удалось это потому, что горничная королевы-матери, которой кардинал исправно платил, постаралась раздобыть ключ от потайной двери. На неофициальной службе у королевского министра состояла госпожа де Ланнуа, статс-дама Анны Австрийской, исправно доносившая ему обо всех встречах и разговорах своей госпожи. В конце 16 30-х годов Ришелье приставил к королеве чету де Брассаков: муж был назначен гофмейстером ее двора, жена – статсдамой. Анна нимало не заблуждалась относительно истинной роли этих людей и даже в минуту слабости умоляла госпожу де Брассак замолвить за нее словечко перед кардиналом. «Прислуга в России – вьючное животное; в Германии – раб; во Франции – слуга; в Италии – товарищ по несчастью». Этот афоризм тоже принадлежит более поздней эпохе, а в начале XVII века слуга во Франции был именно товарищем по несчастью: даже в тюрьму господин отправлялся вместе со своим слугой, который, как правило, следовал за ним добровольно. Между слугами и господами складывались особые, почти родственные отношения. Нередко дети слуг продолжали служить детям господ, хотя ничто не мешало им поискать себе новых хозяев; бывало, что они не покидали службы, даже если не получали жалованья; слуги повсюду следовали за своими господами, разделяя их горести и радости. Так, когда епископ Люсонский Ришелье, направляясь в ноябре 1622 года в Лион, получил по дороге долгожданное послание от папы, уведомляющее о возведении его в сан кардинала, его верный камердинер Дебурне выскочил из дома, вопя на весь поселок: «Мы кардинал! Мы кардинал!» У Людовика XIII не было друзей среди слуг; все его фавориты старались извлечь материальные выгоды из своего положения. Впрочем, полюбить короля, верно, было непросто, и его «несносный характер», на который жаловался Сен-Map, нельзя сбрасывать со счетов. Король отказывал своим слугам в праве на личную жизнь (если только сам не брался ее устроить); любое проявление собственной воли с их стороны удивляло его так же, как если бы оловянные солдатики отказались подчиниться приказу. А вот Анне Австрийской служили «не за страх, а за совесть»: даже фрейлина Мария де Отфор, фаворитка короля (!), стала ее лучшей подругой. Ее паж Пьер де Лапорт (официально его должность состояла в том, чтобы нести шлейф королевы во время торжественных церемоний) рисковал свободой, передавая шифрованные письма герцогине де Шеврез и иноземным государям. Однажды его взяли с поличным и посадили в Бастилию, но даже вид орудий пытки не заставил его признаться в чем-либо, что могло бы бросить тень на королеву. Личной преданностью своих слуг могла похвастаться и герцогиня де Шеврез: когда она в 1637 году бежала в Испанию, опасаясь Бастилии, бывший слуга-баск по имени Поте, знававший ее еще госпожой де Люинь, и поверенный герцога де Ларошфуко Мальбати проводили ее за Пиренеи и отказались взять деньги, а когда их потом вызвали на допрос, не выдали ее ни словечком. Но вернемся к слугам государства. Исторически главных придворных должностей было пять: королевский казначей, коннетабль, главный сенешаль, великий адмирал и управляющий винным погребом и виноградниками. Должность королевского казначея, управлявшего всеми торговцами и ремесленниками в королевстве, отмерла в 1545 году вместе с последним ее исполнителем – Карлом Французским, герцогом Орлеанским. Должность коннетабля, главнокомандующего вооруженными силами, отменил Людовик XIII после смерти герцога де Ледигьера в 1626 году. (На нее претендовал герцог Анри де Монморанси, среди предков которого были коннетабли; Ришелье обещал ему содействие, но решение короля было твердо; невыполненное обещание оттолкнуло Монморанси от кардинала и побудило поддержать мятеж принцев крови во главе с Гастоном Орлеанским.) Должность главного сенешаля отменил еще Филипп Август в XII веке. Полномочиями великого адмирала был наделен Ришелье, практически создавший французский флот. Тем не менее при Бурбонах количество придворных чинов разрослось неимоверно, причем должности можно было купить и продать; некоторые из них передавались по наследству. Наделение придворной должностью было одним из видов поощрения: ведь должность приносила средства к существованию. Люди, бывшие в фаворе, совмещали несколько должностей; так, поэт Вуатюр, один из первых членов Французской академии, занимал должности королевского дворецкого и камергера, переводчика иностранных послов при королеве, а также первого заместителя генерального инспектора финансов, что в совокупности приносило ему неплохой доход в 18 тысяч ливров в год. Найти себе применение можно было не только при дворе: существовали должности государственных секретарей, канцлера, губернаторов, военачальников разных уровней, финансовых инспекторов, смотрителей водных, лесных и земельных угодий, послов, сенешалей, прево, судей, менял, муниципальных советников, их секретарей и заместителей и т. д. Графу де Суассону должности губернатора Шампани и Дофине приносили доход в 150 тысяч ливров, еще 40 тысяч он получал с аббатств. Со времен Франциска I должности продавались; а чтобы получать доходы от торговли ими, приходилось придумывать новые. Для буржуа должность открывала дорогу к почестям и богатству; купив должность, можно было обеспечить занятость и доходы не только самому себе, но и своим детям: благодаря полетте<a type="note" l:href="#n_16">[16]</a> должности стали передаваться по наследству. Не менее высоко ценились церковные должности и бенефиции. Их раздачей заведовал кардинал Ришелье, великий капеллан Франции, но и здесь ему иногда приходилось считаться с королевской волей. Например, Ришелье наделил младшего брата маркиза де Сен-Мара, аббата д'Эффиа, скромным аббатством, приносившим небольшой доход; королевский фаворит нажаловался Людовику XIII, тот рассердился и приказал отдать «малому кардиналу» лучшее аббатство. Ришелье-министр отыгрался на самом Сен-Маре: тот хотел быть губернатором Вердена и командующим войсками под Аррасом, но получил под свое командование только легкую кавалерию. Из-за обладания должностями порой разыгрывались целые трагедии. Так, после первого примирения Марии Медичи с Людовиком XIII, в котором заметную роль сыграл епископ Люсонский, его брат Анри де Ришелье был назначен военным губернатором Анжера. Однако на эту должность претендовал маркиз де Темин, капитан гвардейцев королевы-матери. Между ними состоялась дуэль, маркиз де Ришелье был убит, не оставив прямых наследников. Но и Темин не добился своего: военным губернатором Анжера королева назначила Амадора де Ла-Пор-та, дядю Ришелье по матери. Феодальные традиции еще не изжили себя: даже исполняя государственные должности, офицеры и чиновники продолжали служить «своему господину», а не государству. Ришелье прилагал все силы к тому, чтобы господин остался один – сам король, но увы, в этих целях он мог использовать только один доступный ему способ, а именно: отдавать ключевые посты своим ставленникам, преданным ему лично. При дворе даже ходили слухи, будто молодой граф де Шавиньи, исполнявший должность государственного секретаря, был сыном не Леона де Бутилье, верно служившего кардиналу, а самого Ришелье. В феврале 1631 года Мария Медичи сбежала из Компьена, где находилась «под домашним арестом», и сама себя отправила в изгнание. Она держала путь в крепостцу Капель, где ей обещал дать прибежище молодой маркиз де Вард – сын губернатора, ненавидевший Ришелье. Мария не знала, что несколькими часами раньше по этой же дороге, беспрестанно пришпоривая коня, проскакал сам губернатор де Вард. Заметив отсутствие его сына при дворе, Людовик заподозрил неладное и велел отцу взять командование крепостью на себя. Понимая, чем грозит промедление, старик отказался от кареты и пустился в путь верхом, прихватив с собой двух офицеров. Ровно в полночь они прибыли в городок и остановились перед крепостью. Подъемный мост был поднят. Часовой на стене потребовал назвать пароль, отказываясь верить губернатору на слово. Тот отправился в церковь, разбудил звонаря и велел бить в набат. Вскоре площадь перед крепостью заполнилась перепуганными спросонья горожанами, а на стене появились солдаты гарнизона. Де Вард-старший потребовал, чтобы сын немедленно открыл ворота. «Простите, батюшка, но надо мной теперь не ваша воля!» – дерзко отвечал тот. «Солдаты! – закричал тогда губернатор. – Я ваш командир, поставленный над вами королем, и если вы воспротивитесь королевской воле, вас всех повесят!» Солдаты раскрыли ворота, подняли решетку и выстроились во дворе; капитан подошел к губернатору и сказал, что гарнизон в его распоряжении и ждет его приказаний. Мятежный сын упал перед отцом на колени. Не глядя на него, де Вард велел ему уезжать, пообещав донести королю, будто не застал сына в крепости. До сих пор мы говорили о придворных и высших государственных должностях, о господских слугах. Но ведь была еще прислуга в лавках, трактирах, кабаках, гостиницах, на постоялых дворах, батраки на фермах – целая армия! В 1630 году врач Теофраст Ренодо основал «Адресное бюро» – по сути говоря, контору по трудоустройству, куда могли обращаться люди в поисках работы и работодатели. Затем ему пришло в голову выпускать еженедельник с «рекламными объявлениями» – вестник этой конторы. Первый номер «Газеты» вышел в свет 30 мая 1631 года. Ришелье заставил издателя переосмыслить концепцию этого печатного органа, и еженедельник, выходивший на четырех полосах, превратился из рекламного издания в информационно-аналитическое: он оповещал читателей о новостях зарубежной и придворной жизни, делая акцент на политике и дипломатии. Главными корреспондентами «Газеты» были кардинал-министр и сам король. </section><section><title>6. О пище духовной <emphasis>Цветочные игры. – Друзья Валентина Конрара. – Французская академия. – Салон маркизы де Рамбуйе. – Злоключения Теофиля де Вио. – Придворные живописцы</emphasis> </title>Самая старинная Академия в Европе была основана в 1323 году в Тулузе семью богатыми горожанами – семью трубадурами, членами «Братства веселой науки», которые призвали всех труверов и менестрелей Лангедока принять участие в состязании поэтов. Состязание назначили на 1 мая, а вручение приза победителю (золотой фиалки) должно было состояться 3 мая следующего года. Так и повелось из века в век. Впоследствии к золотой фиалке добавились еще два приза: серебряный ноготок и золотой цветок шиповника. Эти призы учредили тулузские капитулы, поощрявшие искусства в Лангедоке и сочинение стихов на своеобразном южном диалекте. С 1515 года «Братство веселой науки» изменило свое название на «Общество цветочных игр». Тогда же заговорили о Клементине Изор (1450—1500), уроженке Тулузы, давшей обет безбрачия из любви к рыцарю, павшему в бою, и неоднократно побеждавшей на поэтических состязаниях. Она стала музой «Цветочных игр», спасла их от забвения и сама вручала призы победителям. После смерти она завещала городу все свое состояние, при условии, что капитулы будут содержать «Общество цветочных игр». Многие сомневались в существовании Клементины, хотя имя ее отца, Луи Изора, было вписано в городской реестр. Чтобы развеять сомнения, капитулы заказали в 1627 году статую благодетельницы. Трудно понять причину, но статую собрали из фрагментов: голову взяли от одного надгробия из церкви Аураты, а тело (кроме одной руки) – от другого надгробия, из семейного склепа Изальгье. На протяжении XVII века популярность «Цветочных игр» сошла на нет. Литературной и художественной столицей стал Париж: туда теперь стремились поэты, художники, музыканты. Там была основана Французская академия, которую Вольтер считал главной заслугой Ришелье. Однако она была создана не вдруг и не на пустом месте: гениальный королевский министр лишь направил события в нужное русло и придал стихийным литературным собраниям упорядоченную форму. Предтечей Академии стал кружок «друзей Валентина Конрара» (1603—1675). Этот человек, коренной парижанин, происходил из буржуазной кальвинистской семьи; отец предназначал его к занятиям финансами, а потому не дал сыну никакого образования. Только после смерти отца Конрар смог удовлетворить свою природную склонность к занятиям изящной словесностью. Он изучил испанский и итальянский, но вот латынь и греческий ему не дались. Подобно ростановскому Рагно из пьесы «Сирано де Бержерак», Конрар привечал у себя литераторов, которым старался подражать, кормил их и ссужал деньгами. В его доме на улице Сен-Мартен, в центре Парижа, собирались Годо, Гомбо, Шаплен, Жири, Абер де Серизи (комиссар артиллерии), его брат аббат Серизи, Мальвиль и Монмар. В 1632 году в этот узкий кружок проникли королевский советник Жан Демаре и кардинальский любимец Франсуа де Буаробер: первый – чтобы прочесть первый том своего романа «Ариадна», а второй – поскольку человек его положения вхож везде. Впрочем, он тоже был литератором: сочинял трагедии, комедии и трагикомедии; впоследствии Мольер позаимствовал две сцены из его пьесы «Прекрасная жалобщица» для своего «Скупого». Франсуа Ле Метель де Буаробер (1592—1662) был записным шутником и остроумцем; в 1630 году он отправился в Рим, и папа Урбан VIII, покоренный его шутками, подарил ему приорство в Бретани. Буаробер принял сан, стал каноником в Руане, но по-прежнему вел развеселую жизнь. Когда его, как положено, представили Ришелье, тот тоже подпал под его обаяние. Веселый аббат передавал кардиналу придворные сплетни, шутил, острил. Однажды Ришелье серьезно заболел, и его личный врач сказал: «Монсеньор, мы сделаем все, что в наших силах, но все наши снадобья бесполезны, если не добавить к ним одну-две драхмы Буаробера». Средство подействовало, и Буаробер стал королевским духовником, государственным советником и получил дворянство для всей семьи. Он-то и донес кардиналу о «тайном обществе», собирающемся на квартире у Конрара. Ришелье, главной заботой которого было укрепление престижа Франции на мировой арене, тотчас пожелал придать этим литературным собраниям законную основу и характер государственного учреждения. Но некоторые из «друзей Конрара» восприняли эту идею без восторга: Серизи, не издававшийся автор, был интендантом герцога де Ларошфуко, который отсидел неделю в Бастилии по милости кардинала; Мальвиль был секретарем Франсуа де Бассомпьера, который из Бастилии еще не вышел, а потому всей душой ненавидел Ришелье. Они призывали товарищей сохранять независимость, но Буаробер запугал Шаплена гневом кардинала, ярко живописав все опасности борьбы с главным министром короля (благо, за примерами далеко ходить было не надо).<a type="note" l:href="#n_17">[17]</a> Второго января 1635 года Ришелье получил жалованные грамоты на учреждение Французской академии за подписью короля. Парижский Парламент из мелкой мести не регистрировал их целых два года. Главный королевский министр мыслил себе Академию как некий интеллектуальный олимп, объединяющий все великие умы своего времени, поэтому, помимо литераторов, ее членами стали дипломаты Ботрю и Сервьен, математик Баше, врач Лашамбр. И все же главной целью этого учреждения было очистить и упорядочить французский язык путем издания Словаря, Поэтики и Грамматики (за все время существования Академии ее члены справились только с первой задачей). Конрар стал ее первым постоянным секретарем и успешно исполнял эту должность целых сорок лет. Поскольку Конрар женился, то, чтобы его не стеснять, собрания перенесли к Демаре, на улицу Клошперс, оттуда – к Шаплену, на улицу Сенк-Диаман, потом к Монмару на улицу Сент-Алуа. Так и переезжали по кругу, пока окончательно не обосновались у аббата де Серизи, приживала канцлера Сегье, в особняке на улице Гренель-Сент-Оноре. Канцлера тоже сделали членом Академии, а постоянную прописку Академия получила только через пятнадцать лет. Академиков было сорок; они избирались пожизненно и сохраняли за собой этот титул навеки, а потому получили прозвание «Бессмертных» (все тонкости, связанные с ритуалом избрания и вступления в члены Академии, сложились позже). Первыми академиками стали «друзья Конрара», а также Вожла, Коллете, Сент-Аман, Ракан, Гез де Бальзак и Вуатюр – завсегдатаи салона маркизы де Рамбуйе. Итальянка Катарина де Вивонн (1588—1665) в 1600 году вышла замуж за маркиза де Рамбуйе, которому потом родила семерых детей. При этом она не могла похвастаться крепким здоровьем; поездки ко двору ее утомляли, и она сумела привлечь в собственный дом на улице Сен-Тома-дюЛувр изысканное общество и вести такую же блестящую жизнь, как у себя на родине – в Италии. «Несравненная Артеника» (эту анаграмму ее имени придумал поэт Малерб), красивая, добродетельная, но не ханжа, образованная, но не «синий чулок», сделала свой «голубой салон» «средоточием хорошего вкуса и благопристойности». В отличие от других парижских салонов здесь главенствовали женщины; маркиза специально привлекала в свой особняк молодых, образованных и умных девушек. Занимать гостей ей со временем начали помогать дочери – Жюли и Анжелика. В 1620—1625 годах среди гостей очаровательной маркизы были епископ Люсонский (будущий кардинал Ришелье), принцесса де Конти (подруга Марии Медичи, вошедшая после ее изгнания в ближний круг Анны Австрийской), писатели Малерб, дез Ивето, Ракан, Вожла и другие. С 1625 по 1648 год им на смену пришли знатные вельможи: герцог Энгьенский, будущий Великий Конде, и его сестра мадемуазель де Бурбон, герцог де Ларошфуко, герцог де Монтозье, который потом женился на Жюли, а также писатели новой волны: Вуатюр, Жорж и Мадлен де Скюдери, Бенсерад, Скаррон; время от времени Пьер Корнель читал там свои новые пьесы. Но после замужества Жюли и смерти Вуатюра популярность салона постепенно сошла на нет, он уступил пальму первенства другим, более оживленным кружкам – в том числе салону мадемуазель де Скюдери. Винсент Вуатюр (1598—1648) с детства писал латинские стихи и стансы. Он умел польстить кому надо; пленившись его стихами, Гастон Орлеанский осыпал его благодеяниями и дал ему должность: представлять послов. Сохранив верность Гастону и вместе с ним покинув Францию, Вуатюр конечно же навлек на себя немилость Ришелье, но сумел покорить и его, прислав восторженно хвалебное письмо на взятие французами Корби (1638). Он как никто другой олицетворял собой дух эпохи: живой, изобретательный, льстивый, манерный и утонченный; он ввел в обиход романсы на испанский манер, что не могло не понравиться Анне Австрийской. Образованный и остроумный, автор веселых куплетов и непревзойденный мастер каламбуров, он был кумиром публики и душою общества. В салоне Рамбуйе он постоянно затевал всякие проказы. Однажды, когда ему не удалось развеселить маленькую мадемуазель де Бурбон, которая была больна, шуточный «суд» приговорил его к подкидыванию на одеяле к потолку. Он же придумал игры, в которые играли в этом кружке, например, «похищенное сердце» (нужно было отыскать похитительницу), «охота на любовь» (найти того, кто таится в глазах какой-либо дамы), «корзиночка» («Я люблю того-то или ту-то за такие-то достоинства или такие-то недостатки»), игра в буквы (все ответы должны начинаться с условленной буквы). Не все проделки Вуатюра были утонченными: однажды он притащил с улицы двух поводырей медведей, и маркиза чуть не умерла от страха, неожиданно увидев возле самого своего лица медвежью морду. Благородная дама отомстила шутнику гораздо изящнее: велела аккуратно вклеить в старую книгу сонетов новое произведение Вуатюра и оставила ее раскрытой на столе; сбитый с толку поэт в конце концов решил, что действительно скопировал этот сонет.<a type="note" l:href="#n_18">[18]</a> Посетители салона много читали и, вдохновившись «Астреей»<a type="note" l:href="#n_19">[19]</a> Оноре д'Юрфе (1567—1625), взяли себе прозвища из романа: госпожа де Рамбуйе стала Артеникой, Жюли – Меланидой, Монтозье – Меналидусом, Вуатюр – Валером, а аббат Годо – «карликом Жюли». Они со знанием дела участвовали в литературных спорах, вращавшихся вокруг тонкостей грамматики и стиля, и стояли у истоков «прециозности»<a type="note" l:href="#n_20">[20]</a> – особой, чересчур возвышенной манеры выражаться, впоследствии высмеянной Мольером в комедии «Смешные жеманницы». Больше всего в этом отношении усердствовал Клод Фавр де Вожла (1585—1650) – член-учредитель Французской академии, руководивший составлением академического словаря: он изъяснялся исключительно «высоким стилем», который был уместен разве что в античных трагедиях. Впрочем, он действительно переводил Квинта Курция. Вслед за Малербом Вожла стремился «облагородить» французский язык, выводя литературную норму из «установившегося обычая» в придворном обществе и между известными писателями. Его авторитет был высок, и Корнель исправлял по нему свои трагедии. Что касается самого Франсуа де Малерба (1555—1628), то он потратил всю свою жизнь на то, чтобы очистить и упорядочить французский язык, изгнав из поэзии барочный маньеризм стихотворцев минувшего века. Первый теоретик искусства классицизма, он заслужил прозвище «Законодателя с Парнаса», а его мелодичная лирика долго считалась образцом для подражания. Учеником и другом Малерба был Онора де Бюэй, маркиз де Ракан (1589—1670). Он рано осиротел, был от природы робким и неловким, к тому же картавил и заикался. Но его неловкость не помешала ему сражаться на войне, в частности, принять участие в осаде Ла-Рошели, а непопулярность у женщин – писать нежные элегии и стансы. Главным занятием в салоне была утонченная беседа, а главной ее темой – любовь. Психологические споры велись, например, на такие темы: «Необходима ли красота, чтобы зародить любовь?», «Совместимы ли брак и любовь?», «Замешательство, в котором оказывается человек, когда сердце подсказывает ему одно, а разум – другое». Салон Рамбуйе был не только литературным, но и музыкальным. Там пела мадемуазель Поле, там устраивали маскарады. Бывало, что завсегдатаи кружка уезжали за город, в замок Рамбуйе, чтобы устроить там «завтрак на траве». Как во времена Екатерины Медичи, девушки наряжались нимфами, и все танцевали под звуки скрипок, спрятанных в кустах. По счастью, «прециозный» стиль был не единственным, существовавшим тогда во французской литературе. Марк-Антуан Жирар де Сент-Аман (1594—1661) стал родоначальником бурлеска. Он был родом из семьи протестантов; его отец двадцать два года командовал эскадрой английской королевы Елизаветы и три года провел в плену в Константинополе. Два его брата погибли в сражениях с турками. Сам Сент-Аман много колесил по белу свету, посетил несколько стран Европы, Северную Америку, Сенегал и Индию. Он говорил на нескольких языках, увлекался музыкой, живописью, наукой. В восемнадцать лет он пришел в Париж и познакомился с некоторыми придворными Людовика XIII, став сотрапезником герцога де Реца. Его ода «Об одиночестве», написанная в 1619 году, имела большой успех; ее перевели на несколько языков, ей подражали. Все произведения Сент-Амана резко отличались от академической традиции, хотя он стал членом Французской академии с самого ее основания. Автор «Комического Рима» (издатель этого произведения чуть не угодил на костер) взял на себя составление «комической» части Словаря. Он отказывался подчиниться правилам, предписываемым Малербом, и уже во второй половине XVII века о нем забыли – чтобы вспомнить в XIX и назвать одним из самых оригинальных и «прогрессивных» литераторов своего времени. «Оду об одиночестве» часто приписывали Теофилю де Вио (1590—1626). Этот талантливый поэт прославился в легком жанре, писал эпиграммы, сатиры, эротические оды, которые ходили в списках, либретто балетов и маскарадов («Пирам и Фисба»). В двадцать лет он явился из своей провинции Аженэ в Париж и заручился покровительством герцога де Монморанси, который потом не раз его выручал, когда у Вио возникали проблемы из-за пасквилей на короля и его фаворита Люиня. Впрочем, Вио не был принципиален: эпиграммы он сочинял за деньги, но и сам нередко платил за богатых придворных на пирушках, стараясь заручиться их благорасположением. Жизнь он вел далеко не праведную, и когда в 1622 году разразился скандал с изданием стихотворного сборника «Сатирический Парнас» (чистая порнография), Вио называли одним из авторов, хотя, вероятно, он не имел к этой книге никакого отношения. Как бы то ни было, суд приговорил его к сожжению; одного из уличенных авторов, Бартело, – к повешению его изображения, Коллете – к изгнанию на девять лет. Приговор в отношении Вио привели в исполнение на его изображении, а самого поэта спрятали друзья. Он бежал на север, добрался до Сен-Кантена, но там его настигли напавшие на его след шпионы и привезли в Париж. Толпа сбежалась посмотреть, как его ведут в Консьержери; в тюрьме его посадили в камеру Равальяка (убийцы Генриха IV). Целых полгода Вио не вызывали на допрос, но это время не прошло впустую: он начал читать Платона, Блаженного Августина и писать добротную прозу. А тем временем религиозный фанатик-иезуит Франсуа Гарасс и ученик иезуитов Гез де Бальзак вели против него клеветническую кампанию. Жан Луи Гез де Бальзак (1594—1654) некогда был другом Теофиля де Вио; они вместе ездили в Голландию, но там рассорились: Вио потом назвал его завистливым, вспыльчивым, мстительным, трусливым и лукавым. В Голландии Бальзак издал «Политическое рассуждение французского дворянина», пропагандировавшее свободу и Реформацию; одновременно он вместе с Вио вел распутную жизнь, которая подорвала его здоровье. Вернувшись во Францию, Бальзак нашел себе покровителя – кардинала де Лавалетта, и вместе с ним побывал в Риме. Его излюбленным литературным жанром был эпистолярный, причем Бальзак сам себя расхваливал. Он бывал в салоне маркизы де Рамбуйе, но затем, недовольный, что ему не дают большой должности (Ришелье, не любивший просителей-хвастунов, сделал его лишь придворным историографом), удалился в родовое поместье, снискав прозвище «затворника из Шаранты». Он вел переписку с Вуатюром, принимал гостей, писал свои «Письма», проповедуя очищение французского языка от эллинизмов и латинизмов. Но вернемся к судьбе Вио: процесс над ним начался 1 сентября 1625 года и стал одним из самых громких для своей эпохи. Поэта приговорили к вечному изгнанию с конфискацией имущества и дали ему две недели на то, чтобы покинуть Францию. Вио схитрил: потребовал себе денег на дорогу и экипаж, а пока его просьба рассматривалась и отвергалась, укрылся у Монморанси в Шантильи. Там он жил, переделывал старые произведения, писал новые; потом, когда страсти улеглись, вернулся в Париж, но умер от скоротечной болезни. Чтобы не быть голословными, говоря о французской поэзии начала XVII века, мы приведем здесь один из сонетов Теофиля де Вио, посвященный Монморанси: спустя много лет творчество поэта заинтересовало переводчицу М. Квятковскую: <poem><stanza><v>Я вас поцеловал в неверном сновиденье,</v><v>И пусть Амур еще огня не угасил,</v><v>А все же поостыл мой неуемный пыл</v><v>И распаленных чувств утихло возбужденье.</v><v>Теперь моей душе, похитив наслажденье,</v><v>Вольно его презреть? Я от плода вкусил</v><v>Полуутешенный, отказы вам простил</v><v>И вновь уверовал в свое выздоровленье.</v><v>И чувства, наконец, узнали мирный сон,</v><v>И после двух ночей утих мой жалкий стон,</v><v>Ваш призрак отлетел и дал очам свободу.</v><v>Что сон бесчувственен, я слыхивал не раз;</v><v>Но, сжалясь надо мной, он изменил природу:</v><v>Он сострадательней и человечней вас.</v></stanza></poem>Далеко не всем поэтам удавалось пристроиться при дворе или занять церковную должность, как «аббату» Буароберу Ришелье и в этой области выступил новатором, учредив пенсии для литераторов. После смерти кардинала король все их отменил, заявив: «Нас это больше не касается». Поэтому поэт Исаак Бенсерад так отозвался на смерть своего покровителя: <poem><stanza><v>Тут спит великий кардинал.</v><v>Как много мир наш потерял!</v><v>Но громче всех рыдаю я:</v><v>Лежит с ним пенсия моя.<a type="note" l:href="#n_21">[21]</a></v></stanza></poem>Людовик XIII поэзию не любил. Он предпочитал книги о войне, об охоте и об истории, непременно с иллюстрациями. Вместе с тем король тонко чувствовал прекрасное и изящное: он был известным конхиофилом, то есть собирателем морских раковин, и обладал обширной их коллекцией. Благодаря ему конхиофилия вошла в моду при дворе и среди аристократии, это увлечение указывало на утонченность вкуса. Людовику были близки музыка и живопись: он сам сочинил «Мерлезонский балет» и неплохо рисовал, делая забавные шаржи пером на своих придворных. Одно время король брал уроки пастели у своего придворного художника Симона Вуэ. Симон Вуэ (1590—1649) родился в Париже. Как и его брат Обен, он стал учеником своего отца, посредственного живописца. Однако мальчик рано обнаружил свое дарование: он писал неплохие портреты и уже в четырнадцать лет получил приглашение поработать в Англии. В 1611 году он вместе с французским послом побывал в Константинополе и, один раз увидев султана Ахмета I, написал очень похожий его портрет. Он побывал в Италии, и Веронезе и Караваджо стали для него образцами для подражания. Папа Урбан VIII заметил талантливого юношу и поручил ему роспись церквей Святого Петра и Святого Лаврентия. После этого молва о французском живописце дошла и до его родины; Людовик XIII вызвал его в Париж и сделал своим придворным художником с приличным пенсионом. На Вуэ посыпались заказы: росписи для церквей, особняков, замков (художник хорошо знал архитектуру и был умелым декоратором). Король заказал ему плафоны и панно для Лувра, Люксембургского дворца, замка Сен-Жермен-ан-Лэ; Ришелье в 1632 году – росписи для ПалеКардиналь и замка Рюэй; вельможи выстраивались к нему в очередь; среди прочих, Вуэ работал над галереей в замке Шилли маршала д'Эффиа – отца королевского фаворита Сен-Мара. Количество загубило качество: подобно художнику из гоголевского «Портрета», Вуэ стал работать шаблонно, небрежно, наспех; рисовал профили на одно лицо, свел цветовую гамму к трем основным тонам: красному, серому и зеленому, не выписывал детали. Зачастую он делал лишь наброски на картоне, а саму роспись поручал своим ученикам. Конечно, нет худа без добра: Вуэ стал основателем первой французской художественной школы, из которой вышли Лебрен, Дюфренуа, Лесюёр, Миньяр и пр. Большая часть его работ погибла во время Великой французской революции; в Лувре сохранились лишь несколько картин, в том числе портрет Людовика XIII, «Христос на кресте», «Христос в могиле», «Аллегория Богатства» и др. До Симона Вуэ в Европе существовали две признанные художественные школы: итальянская и фламандская. Филипп де Шампень (1602—1674), родившийся в Брюсселе, с двенадцати лет учился азам мастерства у местного живописца Жана Буйона. По рождению он был французом, его семья была из Реймса, и отец готовил сына совсем к другой карьере, но был вынужден уступить, поняв, что любовь сына к рисованию – не прихоть, а призвание. Шампень поучился у миниатюриста, затем у знаменитого пейзажиста Фукьера. Ему очень хотелось бы поступить в мастерскую к Рубенсу в Антверпене, но уроки там стоили слишком дорого, родителям Филиппа они были не по карману. Тогда он решил заняться самообразованием и отправиться в Италию – через Париж. В Париже он застрял и начал работать сам, чтобы разжиться деньгами. По счастливому стечению обстоятельств в одном доме с ним поселился Никола Пуссен, недавно вернувшийся из Флоренции. Никола Пуссен (1594—1665) был родом из Андели в Нормандии. Религиозные войны XVI века окончательно разорили его семью, так что мальчик смог получить только начальное образование и узнать азы латыни. У него был художественный дар, но уроки рисунка, живописи, гравюры он смог брать только с восемнадцати лет. Через год он отправился в Париж – без денег, пешком, зарабатывая по дороге малеванием вывесок. К счастью, в столице на него обратил внимание один дворянин из Пуату, помог деньгами, пристроил в мастерскую фламандского мастера, познакомил с придворным математиком Куртуа, у которого были гравюры с работ Рафаэля и Джулио Романе, а также оригинальные рисунки итальянских мастеров. Эти два художника стали учителями для молодого Пуссена. Он отправился в Италию, думая, что сможет зарабатывать на жизнь, продавая по дороге свои картины. Но дойти он сумел только до Флоренции: юноша почувствовал, насколько его мастерство еще несовершенно; до Рима ему не добраться. Однако и пребывание во Флоренции не пропало даром: изучая работы Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля, Пуссен понял, что их мастерство основано на глубоких научных знаниях. Вернувшись в Париж и познакомившись с Шампенем, Пуссен вместе с новым другом взялся за изучение естественных наук, необходимых художнику: анатомии, оптики, перспективы. Им обоим удалось попасть в число художников, занимавшихся росписью нового Люксембургского дворца, после чего жизненные пути друзей разошлись. Шампень влюбился в дочь руководителя работ Дюшена, но тот, казалось, был раздосадован чрезмерными похвалами в адрес молодого живописца, оставлявшими в тени его самого. Чтобы «не дразнить гусей», Шампень уехал в Брюссель, и там его настигло известие: Дюшен умер, а он сам назначен на его место с пенсионом в 1200 ливров и проживанием в Люксембургском дворце. Он тотчас вернулся в Париж и женился на любимой. Ему тогда было двадцать шесть лет. А Пуссен, заработав немного денег, решил снова отправиться в Италию, но в Лионе заболел и был вынужден вернуться в Париж. В 1623 году иезуиты праздновали канонизацию основателя своего ордена Игнатия Лойолы и объявили по этому случаю конкурс картин. Пуссен наспех набросал шесть произведений, которые, однако, затмили собой все другие работы, представленные на конкурс. Они привлекли внимание и модного итальянского поэта Марино, которого пригласили к французскому двору. Поэт познакомился с живописцем, представил его при дворе и занялся его классическим образованием: пока Пуссен рисовал, Марино читал ему своего рода лекции по философии, древней истории и истории искусства. Через год он взял своего протеже с собой в Рим, но вынужден был оставить его там и отправиться по делам в Неаполь, где и умер. Пуссен снова остался один, без средств и без связей, вынужденный работать за гроши. Удача все же не отвернулась от него: незадолго до отъезда Марино успел представить Пуссена кардиналу Барберини, и тот открыл французу двери своей картинной галереи, а потом составил протекцию перед папой. Пуссен проработал в Италии шестнадцать лет. Тем временем Шампень писал картины на религиозные темы для кармелиток из Валь-де-Грас; затем Людовик XIII заказал ему большую картину: он, коленопреклоненный, перед Христом – в память об обете, который он принес, когда был при смерти в Лионе, в 1630 году. Ришелье тоже сделал ему несколько заказов для своего дворца, в том числе портреты себя самого и короля, росписи плафона и одной стены в галерее (противоположную стену расписывал Вуэ), а также роспись купола новой часовни при Сорбонне. (Кардинал был знатоком живописи и большим любителем прекрасного: только в Пале-Кардиналь находились двести пятьдесят картин кисти Леонардо да Винчи, Рафаэля, Тициана, Караваджо, Рубенса, а также Пуссена и Клода Лоррена.) Выполняя все эти заказы, Шампень, однако, оставался штатным художником королевы-матери и не мог ничего делать без ее разрешения. Ришелье предложил ему перейти к нему на службу, но Шампень отказался. Кардинал затаил обиду, и первым придворным художником был назначен Пуссен, которого король вызвал в Париж из Рима. Пуссен приехал в 1641 году и занялся украшением галереи Лувра, но ему было тяжело дышать в атмосфере подлых интриг и клеветнических наветов; он отказался от должности и уехал обратно в Италию, хотя Шампень всеми силами пытался его удержать. Когда в 1648 году была основана Академия художеств, Филипп де Шампень стал одним из ее первых членов. </section><section><title>7. Игры и забавы <emphasis>Париж кабацкий. – Охота пуще неволи. – Игра: ставки высоки. – Куртизанки</emphasis> </title>Не следует думать, что французская интеллектуальная элита того времени коротала свой досуг исключительно за сочинением стихов и беседами о литературе и театре. Членов Французской академии гораздо чаще можно было найти в каком-нибудь кабаке, чем в литературном салоне. А злачных мест в Париже всегда хватало. Названия современных улиц Эшарп и Паради в квартале Марэ происходят от некогда находившихся на них кабаре (тех же кабаков) «Эшарп бланш» («Белый шарф») и «Паради о Марэ» («Рай в Марэ»). Громкой славой пользовалось кабаре «Сосновая шишка», находившееся на улице Жюиври неподалеку от Собора Парижской Богоматери, напротив церкви Святой Магдалины. Его посещал еще Франсуа Вийон, а Франсуа Рабле писал там своего «Гаргантюа». Теперь среди его завсегдатаев были Теофиль де Вио и Гильом Коллете (1598—1659) – адвокат парижского Парламента, один из первых членов Французской академии и один из пяти поэтов, версифицировавших произведения Ришелье. За поэму «Священные роды Пресвятой Девы» епископ Руанский Франсуа де Арлэ преподнес ему серебряную статуэтку Аполлона, но Коллете благополучно ее пропил, и Аполлон стал украшением «Сосновой шишки». Острые на язык собратья по перу не преминули уточнить, что Коллете пропил Аполлона и свою Музу, но оказалось, что они поторопились с выводами. Коллете женился на своей служанке Клодин Ленэн и в оправдание своего поступка уверил всех друзей в том, что его жена – замечательная поэтесса. Та действительно читала им неплохие стихи, и все гости дома пели хозяйке дифирамбы. Однако после смерти Коллете талант его жены неожиданно угас, хотя в последней ее поэме, написанной незадолго до смерти мужа, предусмотрительно говорилось, что она собирается оставить служение Музе. Мистификация раскрылась очень поздно: автором всех произведений Клодин был ее любящий муж. Граф д'Аркур, герцог де Рец, Пюилоран (фаворит Гастона Орлеанского), Сент-Аман, историк Фаре, Буаробер, Коллете, Вуатюр, Таллеман де Рео и примкнувший к ним Мольер образовали «общество обжор» и кочевали из «Кормье» на улице Фоссе-Сен-Жермен-Осеруа в «Пти Мор», из «Львиной ямы» на улице Па-де-ла-Мюль, где торговали «безумием в бутылках», в «Королевский меч». Весной они отправлялись по берегу Сены в Сен-Клу, где были свои питейные заведения. Во время веселых попоек поэты читали свои стихи, отнюдь не благочестивого содержания. Брат Буаробера Антуан Ле Метель, инженер-землемер, оставивший свое ремесло ради сочинения комедий в стихах, составил также сборник «Сказок» – «одно из тех произведений, которые хороший вкус и нравственность должны подвергнуть вечному порицанию», как впоследствии отозвался о них Андре Леб-ретон, имевший честь печатать «Энциклопедию» Дидро и Д'Аламбера. Сент-Аман чаще посещал «Королевский меч» или «Львиную яму», чем заседания Французской академии. Там он сочинил некоторые свои творения, например «Ода сыру» и «Дыня». В 1638 году он получил привилегию на владение стекольной фабрикой в Руане и в оде «Сидр» воспел свои грядущие промышленные свершения. Однако этим грандиозным планам не суждено было сбыться: Сент-Аман бросил фабрику и вернулся в кабак. Иногда, «когда он был болен от выпивки», как он говорил о себе сам, Сент-Аман уезжал в БельИль, уединялся там в пещере и сочинял стихи. Но чаще они с маршалом Бель-Илем устраивали попойки, продолжавшиеся целыми сутками, под конец которых кувшины, стаканы, стулья и сами выпивохи валились на пол. Своими стихами о попойках Сент-Аман создал репутацию пьяницы своему приятелю Никола Фаре (1600—1647), ведь «Фаре» хорошо рифмовалось с «кабаре». Но Фаре вовсе не был пропащим пропойцей: он уже в двадцать один год прославился своими переводами трудов по римской истории и собственной «Хронологической историей оттоманов». Малерб, собрат по Французской академии, советовал ему написать историю Франции, но Фаре так и не последовал его совету. Правда, в 1630 году он выступил в другом жанре: написал памфлет «Честный человек, или Искусство понравиться при дворе». Через Буаробера Фаре познакомился с графом д'Аркуром – этот падший представитель Лотарингского дома, как обычно, сидел в кабаре со стаканом в руке. Фаре, Сент-Аман и д'Аркур стали веселой троицей, называвшей друг друга прозвищами: Старик, Толстяк и Питух. Но Фаре хотел вытащить д'Аркура из этого болота: он с большим трудом добился, чтобы графа принял Ришелье (поначалу кардинал и слышать об этом не хотел). Наконец аудиенция состоялась. Ришелье огорошил д'Аркура такими словами: «Господин граф, король желает, чтобы вы покинули королевство». Тот ответил, что готов повиноваться, и тогда министр продолжил: «Но вы покинете его, приняв командование над военным флотом». Д'Аркур отправился сражаться с испанцами, захватив с собой Фаре в качестве штабного секретаря и Сент-Амана, который в шутливых и серьезных стихах воспевал его ратные подвиги. Граф в полной мере проявил свои военные таланты, овладев островами Сент-Онора и СентМаргерит в Средиземном море, а затем проведя осаду Казале и Туниса (1640). Ришелье писал своему протеже Мазарини о «храбрости графа д'Аркура, прославившей его в Италии и во всем христианском мире». Когда граф вернулся в Париж, Фаре стал интендантом его дома, а затем королевским советником и секретарем министерства финансов… Кабаки, где продавали вино и закуску, были весьма демократичными заведениями, там можно было встретить представителей всех сословий, – разумеется, если они были в состоянии расплатиться. Так, однажды в «Королевском мече» за соседним столиком с нашими «обжорами» оказался столяр по имени Адам Бийо (в переводе его фамилия означает «плаха»). Усмотрев дурное предзнаменование в сочетании названия кабака и фамилии его посетителя, гуляки предпочли ретироваться. К вину французы привыкали с ранних лет. Так, однажды восьмилетний Людовик зашел вечером к своей любимой сестре Елизавете и увидел, что ей наливают в кубок вино. Дофин возмутился: «Сестра, вы слишком молоды, чтобы пить вино; я пью его в этот час, но я на целый год старше!» и велел виночерпию более не подавать принцессе вина к ужину. Когда его младшему брату Гастону исполнилось шестнадцать, тот создал со своими приятелями «Совет шалопаев» и пустился во все тяжкие, посещая кабаки, игорные притоны и публичных девок. Гастон был полной противоположностью своему благочестивому и целомудренному брату. Людовик находил отдушину в охоте, которая была своего рода экстремальным видом спорта. Этой страстью он заболел с детства: с шести лет он со знанием дела рассуждал о псовой охоте, поражая знатоков. Маргарита Валуа (первая жена Генриха IV) в 1603—1606 годах построила себе особняк на левом берегу Сены, с большим садом и просторным парком, и юный король травил там собаками зайцев; в галерее Фонтенбло его любимые Пато, Патло и Гризетта гонялись за лисятами. 22 мая 1607 года, едва расставшись с детским платьицем, дофин впервые участвовал в королевской охоте на оленя и тогда же получил в подарок от принца Уэльского ручной мушкет и двух спаниелей. Всем премудростям псовой охоты его обучил флорентиец Франческо де ла Шиорина. Затем главный королевский дворецкий принес ему книгу, озаглавленную «Псовая и соколиная охота». Впрочем, к тому времени шестилетний дофин уже свободно оперировал охотничьими терминами, многое знал о ловчих птицах и ловко спускал с перчатки сорокопутов, охотясь на воробьев. Его первый фаворит Шарль Альбер де Люинь приобрел вес в глазах короля-подростка тем, что вынашивал для него сорокопутов; он получил особую придворную должность – главного «птичьего» ловчего. Среди королевских ловчих птиц были соколы, с которыми охотились на диких уток, кречеты, ястребы, соколы-балабаны, уже упомянутые сорокопуты-жуланы. Любимой птицей короля был кобчик: маленький, но поражающий добычу крупнее себя (с ним охотились на перепелов, куропаток и даже фазанов), повинующийся голосу хозяина. В отличие от соколов или ястребов, на которых нужно надевать колпачки, кобчика можно было носить в открытую на перчатке. Обычно Людовик охотился в сопровождении трех-четырех слуг, изредка брал с собой других дворян – например графа де Суассона, бывавшего с ним в Версале. В период его запоздалого «медового месяца», в 1619 году, карета короля нередко встречала на равнинах Ле-Бурже карету королевы: ловкий Люинь специально выносил для Анны Австрийской кречета, с которым можно было охотиться на цапель. Вообще приглашение на королевскую охоту было высокой честью. Людовик был также неплохим стрелком и поддерживал себя в форме военными упражнениями. В парке слуги стучали по кустам палками, чтобы выгнать из них птичек, и король стрелял по ним из арбалета. Он был настолько одержим охотой, что, когда не мог покинуть дворец по состоянию здоровья, стрелял в саду Тюильри по воробьям. Рассказывают, что однажды несколько дробинок угодили в прическу Анны Австрийской, которая прогуливалась там со своими фрейлинами. По диким гусям и воронам Людовик палил из аркебузы или маленькой пушечки (он был отличным артиллеристом). Охотился он и на крупную дичь – оленей, кабанов. Однажды на охоте, проводившейся в присутствии Анны Австрийской, Гастона и его юной дочери, удалось поймать целых пять волков и одного лиса. Бывало, что погоня, начавшись в сумерки, продолжалась при лунном свете, и тогда королева и весь двор терялись в догадках о том, что случилось с монархом. А случиться могло всякое: Людовик падал с коня, вывихивал ноги, бывал укушен собаками; в двадцать три года он научился плавать – после того как чуть не утонул. Как-то в апреле 1624 года он гнался за зайцем, который прыгнул в реку и поплыл; один из спутников короля свалился в воду, Людовик бросился его вытаскивать. Слегка обсохнув, он вернулся в Париж, переоделся и пошел на Совет. Крестьяне тоже охотились, добывая себе пропитание: они расставляли силки на птиц или специально откармливали хорьков, чтобы добывать с их помощью диких кроликов. Хорьков держали в бочке на соломенной подстилке, меняя солому каждые три-четыре дня. Кормили их парным молоком, давая по стакану дважды в день, утром и вечером, или заменяли молоко взбитым сырым яйцом. Натаскивая хорька, ему позволяли съесть глаз у первого убитого кролика. Хорьков использовали и в гористой местности, чтобы доставать со скал птичьи гнезда. Из всех игр французский король предпочитал игру в мяч (прообраз большого тенниса), кегли и бильярд; в шахматы и реверси он играл неохотно, поскольку чаще проигрывал, а из карт только строил домики. Бережливый Людовик считал азартные игры неразумной и преступной тратой денег. Игра в кости была под запретом; если чиновники, следившие за исполнением этого положения, застигали кого-либо за игрой в запрещенные игры, ставки изымались в пользу бедных. В Париже закрыли сорок семь игорных домов. В 1629 году Людовик издал ордонанс против игры, содержавший полторы сотни статей. Там, в частности, говорилось следующее: «Мы запрещаем всем нашим подданным принимать в своих домах собрания игроков, <emphasis>которые называют академиями, </emphasis>а также сдавать или предоставлять свои дома для этой цели. Сим объявляем всех, кто ослушается и станет предаваться сему пагубному занятию, недостойными людьми, неспособными исполнять королевскую службу; предписываем всем нашим судьям навсегда изгонять их из городов, где они будут уличены в нарушении настоящего уложения. Желаем также, чтобы оные дома были отъяты у их владельцев, ежели будет доказано, что оные занятия проходили в них шесть месяцев кряду, если только они сами не донесут на таких жильцов. Объявляем все долги, сделанные в игре, недействительными, а все обязательства и обещания, сделанные ради игры, какими бы замаскированными они ни были, пустыми и недействительными, не влекущими никаких обязательств, гражданских или природных. Позволяем отцам, матерям, бабкам и дедам и опекунам возвращать себе все суммы, проигранные их детьми или несовершеннолетними, отымая их у тех, кто их выиграл». Этот ордонанс был подтвержден постановлением Парламента, выдержанным в том же духе. Ришелье, со своей стороны, ввел налоги на карты и на игру вообще. Но тут и возникла дилемма: если игра – источник налоговых поступлений, то зачем ее запрещать? К тому же это было практически невозможно. В Париже по-прежнему играли не только в карты и кости, но и в «наперсток» (используя три небольших стаканчика). Фавориты Гастона Орлеанского, дю Фаржи и дю Кудрэ, несколько удивились, когда кардинал пригласил их в дом канцлера Сегье, чтобы сыграть партию в пикет, однако приняли приглашение и даже согласились доиграть за Ришелье, когда того якобы срочно вызвали в Лувр. Пока они увлеченно резались в карты, двор дома заняли солдаты, фаворитов арестовали и увезли в Бастилию. Академик Вуатюр тратил на игру практически все свои деньги, которые получал в качестве пенсиона за исполнение нескольких должностей (напомним: 18 тысяч ливров), а потому каждый день обедал у маркизы де Рамбуйе. Среди салонных игр были распространены шашки, шахматы, бильярд. Выезжая на природу, аристократы играли в кегли, кольца, шары (род крокета) и волан (прообраз бадминтона). Понятие «разврат», как правило, определяется триадой «вино, карты и женщины». Разумеется, в Париже были «веселые дома» на любой вкус и любой кошелек. Проституток самого низкого разбора называли «девицами с Нового моста»: именно там они находили клиентов и порой под тем же мостом их обслуживали. Публичные дома назывались также «лавками чести»: в том смысле, что честью здесь торговали. Благодаря Таллеману де Рео мы имеем некоторое представление о ценах на нее: так, однажды поэт Ракан обратился к сводне, чтобы та привела ему «барышню». Сторговались за один пистоль (эта золотая монета равнялась десяти ливрам). Однако, когда Ракан увидел, кого ему привели, сводня получила на руки лишь монету в четверть пистоля, поскольку «барышня» на поверку оказалась «горничной». Для сравнения: узники тюрем платили один пистоль в месяц, чтобы обеспечить себе сносное содержание и пропитание. Кардинал Ришелье, несмотря на свой духовный сан, тоже не чурался женщин. Известная куртизанка Марион Делорм (1611—1650) одно время была его соседкой по Пляс-Рояль; говорят, что она трижды приходила к кардиналу, переодевшись в мужское платье. Обычно Делорм брала плату «натурой» – дорогими нарядами, украшениями и т. п.; за три визита она получила от его преосвященства кошелек с сотней пистолей – и со смехом выбросила его в окно. Она могла себе позволить такую роскошь: хотя Мари де Лон (это ее настоящее имя) происходила из буржуазной семьи, она была довольно образованна и представляла собой редкое сочетание красоты и ума. Говорят, ей оказал честь своим вниманием сам герцог Бекингем, когда был в Париже. Среди ее любовников были поэт Дебарро и фаворит короля маркиз де Сен-Map, за которого она даже собиралась замуж. (Скрывая свою связь от короля, Сен-Map вечером скакал из Сен-Жермена в Париж, утром возвращался и ложился спать одетым. Однако долго так продолжаться не могло: Людовик вставал рано, и отсутствие на церемонии его пробуждения фаворита, который спал до полудня, сильно его удивляло.) Марион Делорм была настоящей гетерой, так же как и ее младшая подруга Нинон де Ланкло (оставившая свой след во французской литературе). Поклонником последней был Буаробер: про «веселого аббата» говорили, что его ряса сшита из нижней юбки Нинон. Впрочем, благородные дамы отличались от них только одним: они не брали денег за любовь<a type="note" l:href="#n_22">[22]</a>. Однажды герцог де Шеврез заявил в присутствии гостей, что, по его мнению, рогоносцев следует топить в реке. Его супруга тотчас осведомилась, умеет ли он плавать. Таллеман де Рео даже утверждает, что герцогиня однажды переоделась в крестьянское платье и начала строить глазки какому-то пастуху, но тот вовсе не был похож на Селадона и сразу перешел к решительным действиям. Впрочем, герцогиню это только позабавило. Когда Франсуа де Бассомпьера (считавшегося настоящим рыцарем, образцом французского дворянина) предупредили о грядущем аресте, он всю ночь жег шесть тысяч писем, которые могли скомпрометировать знатных дам, а поутру с чистой совестью отправился в Бастилию. </section><section><title>8. О зрелищах <emphasis>Церковные праздники и языческие забавы. – Чествование святых покровителей. – Рождение дофина – повод выпить. – Турниры и карусели. – Бродячие актеры. – Корнелъ и кардинал-драматург</emphasis> </title>«Хлеба и зрелищ!» – простой люд требовал этого от правителей со времен Римской империи. С хлебом во Франции XVII века постоянно возникали перебои, зато в зрелищах недостатка не было. Церковь щедро снабжала верующих поводами для празднования, веселья и разгула. У католиков было пятьдесят праздников в году; протестанты отмечали только те из них, которые были связаны с Христом (Рождество, Страстную пятницу, Пасху, Вознесение, Троицу), предоставляя католикам праздновать события, связанные с жизнью Богородицы (о которых ничего не сказано в Писании), например Непорочное зачатие, Успение, а также День Всех Святых. Не соблюдали гугеноты и Великий пост.<a type="note" l:href="#n_23">[23]</a> Пройдемся вкратце по основным событиям праздничного календаря. На Рождество служили три мессы: в полночь, на рассвете и поутру. Новый год отмечали дома, сообразуясь со своим достатком. Первого января служили мессу кавалеров ордена Святого Духа; 3го парижане чествовали свою покровительницу святую Женевьеву: по улицам носили ковчег с ее мощами, и король следовал за процессией с непокрытой головой. Шестого января отмечали Богоявление, выясняя, кто на сей раз станет Бобовым королем: в лепешку запекали «боб» и делили ее между гостями; того, кому попадется «боб», провозглашали королем, надевали ему на голову бумажную корону. «Король» выбирал себе «королеву», и каждый раз, когда он поднимал свой кубок, все присутствующие восклицали: «Король пьет!» До XVII века в разных городах Франции в этот день справляли Праздник Дураков – шумный, пьяный, распутный, прямой потомок римских Сатурналий. Все переворачивали с ног на голову; бывало, что прямо в церкви играли в кости; кое-где избирали дурацкого папу или епископа, поили его допьяна, сажали на осла задом наперед и возили по городу. В Гаме избирали князя дураков. Устраивали шутовские процессии, распевали непристойные песни; в Дижоне в этот день маршировала «дурацкая рота»; бывало, что дворяне в масках бросали в толпу яйцами и мукой (но к описываемой нами эпохе это прекратилось, потому что их быстро распознавали в толпе). ЛюдовикXIII не поощрял этого бесстыдства и кощунства и не терпел карнавалов (в отличие от его отца, лично участвовавшего в «ведьмацких маскарадах»), а Ришелье, со своей стороны, принял меры к запрещению дурацких шествий; очень скоро они прекратились по всей стране. Но в Париже до середины 1620-х годов существовало несколько трупп актеров, именовавшихся «Дети Сан-Суси» или «Дети Города», которые участвовали в шутовских представлениях во время карнавалов; их привлекали даже для участия в королевских балетах («Балет о Любви нашего времени», 1620). На Сретение (2 февраля) пекли блины и подбрасывали их на сковородке. Если удастся одновременно подбросить блин, чтобы он перевернулся в воздухе и упал на сковороду другим бочком, а другой рукой подбросить и поймать монетку, деньги не переведутся во весь год. Блины пекли и на «жирный вторник» – последний перед Великим постом; тогда же можно было забить быка, чтобы после целых сорок дней не есть мяса. Королевская канцелярия вела отсчет нового года с Пасхи, которую праздновали в первое воскресенье после полнолуния, следующего за весенним равноденствием. На сороковой день после Пасхи отмечали Вознесение, еще через десять дней – Троицу. В четверг после Троицы наставал католический праздник Тела Господня. В Париже в этот день устраивали пышную процессию с участием всех ремесленных цехов, а также студентов Сорбонны; она отправлялась от королевской приходской церкви Сен-Жермен-л'Осеруа к обновленному Лувру. Впереди с песнопениями несли Святые Дары, за ними шли король с непокрытой головой, принцы крови и весь двор; народ стоял на коленях вдоль пути следования кортежа и подпевал, а потом шел пьянствовать. В воскресенье после Троицы гугеноты отмечали день поминовения усопших, отправляясь на могилки родных и близких; они не молились за спасение души покойных и не считали этот день праздником, в отличие от католиков, пышно справлявших День Всех Святых 1 ноября. А 20 июня католики отмечали праздник всех святых епископов и святых покровителей: сначала отправлялись в церковь к мессе, а затем – веселиться. День летнего солнцестояния официально именовался Днем святого Иоанна, но во Франции, как, впрочем, и везде в мире, Иванов день был в большей степени языческим праздником, чем церковным: люди радовались наступлению лета. В Париже его отмечали очень пышно. Вечером 23 июня к отлогому песчаному берегу Сены у Гревской площади приставали лодки, привозившие с островов бревна, вязанки хвороста и соломы. Их складывали у двадцатиаршинного столба – «Иванова дерева», готовя гигантский костер. Вокруг костра возвышались сколоченные деревянные трибуны. Билеты продавали неподалеку, у позорного столба: Гревская площадь в обычные дни была местом казни преступников. Все, кто не был в состоянии выложить помощнику палача два денье за клочок бумажки с королевской лилией, приходили пораньше и обступали трибуны плотной толпой. Сорванцы-мальчишки пытались взобраться на виселицы, чтобы лучше видеть. В семь часов вечера трубы возвещали прибытие короля со свитой. Пушки на берегу приветствовали его троекратным салютом; люди в толпе бросали в воздух шапки и кричали: «Да здравствует король!» Людовик, в белом атласном костюме, расшитом жемчугом, в белых же чулках и туфлях с золотыми пряжками, в черной шляпе с красным пером, подходил к костру, держа в руках факел из белого воска, и зажигал огонь. «Дерево», специально обвитое просмоленной паклей, вспыхивало под восторженный рев толпы. Из разгоревшегося костра начинали с шумом вылетать шутихи, рассыпаясь золотыми искрами в темнеющем небе. До 1619 года на костре все еще сжигали кошек, подвешивая их в корзине к вершине «дерева», хотя Людовик еще в пятилетнем возрасте умолил отца, Генриха IV, отменить этот варварский обычай<a type="note" l:href="#n_24">[24]</a>. По окончании фейерверка люди бросались к угасшему костру, чтобы растащить головешки на счастье. Король со свитой покидали площадь, а прямо на кострище начинались танцы. Вино лилось рекой. По Сене плыли освещенные фонариками лодки; пьяные голоса горланили песни. С 1613 года 25 августа, в День Святого Людовика, в Париже устраивали фейерверк. Поперек Сены между Лувром и Нельской башней выстраивались лодки: с них и с набережных запускали шутихи. Оба берега реки были черны от народа; каждый залп приветствовали бурными криками и радостными воплями; где-то нестройно пиликали скрипки, парижане пели и танцевали – веселились. Обычно король лично участвовал в празднике: подобно канониру, он стоял на берегу с зажженным фитилем в руке перед батареей из шутих, многие из которых сделал собственноручно. 15 августа отмечали Успение Богородицы. (С тех пор как Людовик XIII в 1638 году принес обет, вверив свое королевство под покровительство Пресвятой Девы, все праздники, связанные с культом Девы Марии, приобрели первостепенное значение.) Однако, как мы уже говорили, гугеноты не отмечали его по идеологическим причинам, а в деревнях он в большей степени был связан с сельским хозяйством – завершением жатвы. Осенью праздновали окончание сбора винограда, упиваясь молодым вином. Кроме того, в каждом городе устраивали праздники в честь своих святых покровителей. В Париже чествовали святых Дени, Жермена, Марселя, Серана, Лодри, парижского монаха Северена, королев Клотильду, Радогонду Изабеллу. У каждого цеха был свой святой. С 1629 года парижский Университет стал отмечать праздник Карла Великого, назвав его своим покровителем. В Тарасконе (Прованс) в понедельник после Пасхи избирали «рыцарей Тараска» из числа нотаблей; городской голова утверждал их в этом качестве (Тараском звался дракон, побежденный в I веке святой Мартой). Рыцари, в свою очередь, назначали своего Великого магистра, который становился распорядителем «игр Тараска», проводившихся на Троицу, следил за порядком и за тем, чтобы с гостями города обращались учтиво. В день праздника рыцари облачались в костюмы, придуманные для них еще королем Рене в XV веке: белые батистовые сорочки с розовыми кружевными воротниками, пластронами и манжетами, розовые шелковые штаны до колен, белые шелковые чулки в обтяжку, белые туфли на красном каблуке, серая фетровая шляпа с широкими полями, приподнятыми с одного бока, и украшенная розовым пером, красная шелковая лента через плечо с серебряной пряжкой с изображением Тараска, две красные кокарды: на приподнятом краю шляпы и на груди у сердца, белые перчатки и изящная тросточка. В Дуэ (Пикардия) 16 июня устраивали праздник в честь святого Морана, благодаря заступничеству которого в этот день 1479 года жителям города удалось отбиться от осадивших его французов. Впрочем, в 15 29 году конфликт с Францией был урегулирован, но это лишь придало празднику пышности. Каждый цех должен был участвовать в процессии, богато украсив свою повозку; цех плетельщиков изготовил куклу-великана, которую назвали Гайяном («великан» на пикардийском диалекте). Идея понравилась, и уже на следующий год корпорация зеленщиков преподнесла Гайяну женушку, не уступавшую ему по росту. С тех пор чета великанов из Дуэ регулярно принимала участие в городских праздниках. Помимо постоянных праздников были еще королевские свадьбы, рождение наследников, победы в сражениях и т. д. Это был лишний случай поглазеть на августейших особ, на разряженных герцогинь, за которыми шли пажи, неся шлейфы длинных платьев. В такие дни на всех перекрестках зажигали праздничные огни, на Гревской площади палили из пушек, а народ танцевал и пил. В сентябре 1638 года, когда у короля наконец родился долгожданный наследник, во всех городах палили пушки. Губернатор Парижа и купеческий старшина приказали закрыть все лавки и зажечь праздничные огни. В богатых домах устраивали фонтаны из вина, из которых могли пить все желающие. В Соборе Парижской Богоматери отслужили молебен, на Гревской площади 6 сентября устроили фейерверк, во всех церквях была иллюминация, повсюду салютовали из пушек и ружей. Если сегодня толпы туристов специально приезжают, чтобы увидеть парадный выезд английской королевы в открытой карете и знаменитых королевских гвардейцев, можно себе представить чувства парижской черни, лишенной иных развлечений, при виде, например, переезда двора из Сен-Жермена в Лувр после смерти Людовика XIII (15 мая 1643 года). Мебель и все необходимое отправили вперед. Анна Австрийская с сыновьями, Гастон Орлеанский и принц Конде уселись в карету. Впереди маршировали французские и швейцарские гвардейцы, трусили верхом королевские мушкетеры де Тревиля и легкая кавалерия, печатали шаг оруженосцы королевы, привратная стража, французские солдаты и рота Ста швейцарцев. Позади выступали жандармы короля, фрейлины, шотландские гвардейцы и снова французы и швейцарцы, окружавшие пустую карету покойного короля, которую везли его любимые лошади. В хвосте кортежа брела толпа слуг, в которую уже замешались проститутки; тут же сновали карманники. Таким же бесплатным развлечением были казни, но о них мы поговорим отдельно. Аристократы устраивали свои празднества: балы, балеты, карусели. Карусель была «военноспортивным» праздником, пришедшим на смену рыцарским турнирам: от последних пришлось отказаться после нескольких произошедших на них трагедий, в том числе гибели короля Генриха П. Одной из каруселей ознаменовали открытие Пляс-Рояль (Королевской площади) в 1612 году. Праздник был приурочен к заключению договора о будущем бракосочетании Людовика XIII с Анной Австрийской и его сестры Елизаветы Французской с наследником испанского престола, будущим Филиппом IV. На площади выстроили замок Счастья, который защищали рыцари Славы под командованием герцогов де Гиза и де Невера. Осаждали замок десять отрядов, которые вели в бой принц Конти, братья Вандомы (сводные братья короля) и другие вельможи. Судьями выступали коннетабль, четыре маршала Франции, принцы и герцоги. Малерб написал стихи в честь королевы-регентши, которые пропели сивиллы. Парад участников, в котором каждый старался затмить другого богатством и пышностью нарядов и разукрашенных повозок, закончился с наступлением сумерек, и тогда начался штурм. Конные состязания продолжались еще два дня, завершившись конным балетом во дворе Лувра при свете факелов. 17 мая 1620 года натомже месте состоялся другой турнир, «королевой» которого была Анна Австрийская: она должна была вручить победителю перстень с бриллиантом. Так вышло, что победителем стал сам король: Людовику удалось снять на всем скаку три кольца кончиком копья<a type="note" l:href="#n_25">[25]</a>. Он подошел было к своему учителю Плювинелю, чтобы его поблагодарить (тот держал в Париже прославленную школу, где обучали верховой езде, фехтованию и военному делу; в свое время в ней учился и маркиз де Шиллу – будущий епископ Люсонский). Но Плювинель повернул его за плечи и направил к королеве; под восхищенные возгласы и рукоплескания придворных супруги, переживавшие тогда настоящий «медовый месяц», обменялись поцелуем – все это было выдержано в истинных традициях рыцарских турниров. Турниры проводились и в закрытых помещениях. Так, в 1627 году, в канун Великого поста, в большом зале герцогского дворца в Нанси устроили праздник в честь герцогини де Шеврез (она была родственницей герцога Карла Лотарингского по мужу). Напротив входа соорудили помост, покрытый драгоценными тканями. На нем в креслах восседали придворные дамы. Затрубили рога, двери зала широко распахнулись, и в них въехал на колеснице Карл Лотарингский, окруженный трубачами, лютнистами и факельщиками. На нем была античная туника и сандалии. Позади следовали принцы и вельможи, наряженные богами. Сделав круг почета по залу, Карл сошел на землю. Поприветствовав зрителей, он затрубил в рог, висевший у него на поясе. Ему откликнулся соперник в маске. Поединщики вышли на середину круга и встали друг против друга. По знаку герольда они схватились врукопашную, силясь повалить друг друга на землю. Карл ловкой подсечкой сбил противника с ног, навалился и прижал его плечи к земле, после чего встал и помог ему подняться. Снова приложил рог к губам. После третьего боя желающих больше не нашлось, и герцог был признан абсолютным победителем турнира. Под рукоплескания собравшихся он поднялся по ступеням помоста и опустился на одно колено перед герцогиней де Шеврез, которая торжественно вручила ему награду – осыпанную драгоценными камнями шпагу. Праздник продолжался: рыцари состязались в точности метания кинжалов. Подробности этого турнира дошли до нас благодаря придворному художнику Жаку Калло (1592—1635), который делал быстрые наброски с натуры, а затем изготовил гравюры, иллюстрирующие это великолепное зрелище. Праздником для народа были также ярмарки, на которых непременно выступали бродячие актеры, акробаты, певцы и пр. В начале XVII века бродячий актер Табарен заставил говорить о себе весь Париж и его окрестности. Вместе со своим собратом Мондором, бродячим лекарем-шарлатаном, он устраивал театральные представления на ярмарках в Сен-Жермене и Сен-Лоране, а также в Париже, на площади Дофина и на Новом мосту. Их фарсы, пантомимы и сатирические диалоги быстро снискали им известность; на Новом мосту собирались толпы зрителей, в числе которых был Мольер, а также придворные (впоследствии Мольер использовал некоторые находки и шутки Табарена в своих пьесах «Проделки Скапена» и «Мнимый больной»). Но с 1626 года их слава померкла, поскольку в моду вошли другие актерские труппы. В начале XVII века актеры обычно переходили из города в город, играя на импровизированных подмостках или выступая в дворянских усадьбах, чаще всего в залах для игры в мяч (о жизни бродячих комедиантов того времени красочно и проникновенно рассказал Теофиль Готье в романе «Капитан Фракасс»). Это были комедии масок – французский список с итальянской комедии дель арте. Наибольшей известностью пользовались труппа Флоридора (с 1638 года выступавшая постоянно в «Театре Марэ») и труппа Мольера. Мария Медичи обожала театр; приглашаемые для нее актеры чаще всего выступали в галерее Лувра, где устанавливали кресла для восьми десятков зрителей. Хотя королева-флорентийка отдавала должное французским актерам, она все же предпочитала итальянскую комедию; будучи регентшей, она от своего собственного имени и от имени своего сына пригласила из Италии Арлекина с его труппой. Пожилой актер исполнил просьбу, больше напоминавшую приказ, и летом и осенью 1613 года давал представления в Париже (в Лувре и в Отель де Бургонь) и в Фонтенбло. Успех был таков, что юный король и его сестра Елизавета стали крестными актерского сына, Мария Медичи тоже пожелала стать его крестной матерью, и Арлекин запросто называл короля своим кумом, а королеву – кумой. В 1621 году король попросил герцога Мантуанского прислать ему своих актеров «по обмену». В Париже имелся и постоянный театр – «Театр де Бургонь». Бывшая резиденция герцогов Бургундских, где когда-то останавливался Иоанн Бесстрашный, впоследствии перешла в собственность одного городского общества – «Собратьев Страстей и Воскрешения Господа нашего Иисуса Христа». Они начали ставить в особняке свои мистерии, и хотя их потом запретили, сохранили монополию на театральные представления в Париже, сдавая зал небольшим бродячим труппам и даже подвергая их штрафу, если те отправлялись выступать в другом помещении. С 1628 года в Отель де Бургон, по приказу Людовика XIII, обосновалась труппа Валлерана-Леконта, которая стала называться «королевской». Директором театра стал Гро-Гильом, он же исполнял главные роли в фарсах вместе с Тюрлюпеном и Готье-Гарги-лем. В трагедиях были задействованы знаменитые актеры Монфлери (помните сцену из первого акта «Сирано де Бержерака» Эдмона Ростана?), Шаммеле и Флор ид ор (он ушел из «Театра Марэ» и с 1647 года возглавил «Театр де Бургонь»). С легкой руки Ришелье, поклонника Мельпомены, театральные труппы стали получать государственные субсидии в шесть – двенадцать тысяч ливров в год. Большим поклонником «Театр де Бургонь», особенно актера Мондори, был Буаробер; он даже получил прозвище «аббат Мондори». Однажды, пока он был в театре, у него угнали карету; Буаробер пожаловался одному знакомому, и тот воскликнул: «Как? Прямо у ворот вашего храма?» Людовик XIII редко ходил в театр, и во время таких «культпоходов» ему случалось заснуть на представлении, устав после охоты. Чтобы прославиться, нужно было заслужить одобрение Парижа. Так произошло, например, с молодым Пьером Корнелем. Он родился в 1606 году в Руане, в семье адвоката, был старшим из семерых детей и сам стал адвокатом – не по призванию, а чтобы не перечить отцу. Пьер был с детства влюблен в одну знатную даму – госпожу дю Пон, которая была супругой члена Счетной палаты. Неразделенная любовь заставила его начать писать стихи, а потом и сочинить пьесу «Мелита», в которой двадцатитрехлетний драматург поверил бумаге свои чувства. В 1629 году он принес свое творение актеру Мондори, возглавлявшему руанскую театральную труппу. Пьеса актерам понравилась, и они решили устроить премьеру в Париже. Спектакль имел успех, и Корнеля заметили при дворе. Через три года он напечатал свою вторую пьесу – трагикомедию «Клитандр», которая, равно как и третья – «Вдова, или Изменник», имела большой сценический успех и обеспечила автору известность. Комедии хорошо ему удавались; удачным приемом было использовать в качестве заглавий названия хорошо известных мест, например «Королевская площадь», – это очень нравилось публике. В 1634 году архиепископ Руанский попросил Пьера Корнеля написать хвалебные стихи в честь Людовика XIII и кардинала Ришелье, которые должны были приехать в Руан. Ришелье оценил похвалы молодого поэта и попросил его присоединиться к четырем драматургам (Буароберу, Коллете, де Лэтуалю и Ротру), чтобы писать пьесы по его заказу, ибо кардинал обожал театр. Эти произведения назвали «Пьесами пяти авторов». Для Корнеля, испытывавшего финансовые затруднения, предложение кардинала стало спасением. Пьесы по высочайшему заказу представляли перед королем и всем двором. Первое представление комедии «Тюильри» состоялось уже 4 марта 1635 года в Арсенале в присутствии Анны Австрийской. Корнель взял на себя смелость изменить в ней третий акт; Ришелье это не понравилось, и он указал молодому автору на его место. Получив в итоге меньшую плату, чем остальные авторы, Корнель вышел из их числа и уехал к себе в Руан. Его новая трагедия «Медея», поставленная в том же году, встретила холодный прием. Корнель уже хотел отказаться от литературных опытов, но, по счастью, повстречался в Руане с господином де Шалоном, бывшим секретарем королевы-матери. Тот посоветовал ему заняться переводом и переработкой испанских пьес. Так родилось величайшее произведение Корнеля – трагедия «Сид», получившая горячее одобрение короля и королевы. Испанка Анна Австрийская так растрогалась, что даже попросила Ришелье возвести отца Корнеля в дворянское достоинство, что и было сделано в январе 1637 года. «Сида» трижды сыграли в Лувре. Не желая перечить королю, Ришелье устроил два представления пьесы в своем новом дворце, где как раз было закончено сооружение великолепного зрительного зала. Однако он ревновал к успеху драматурга, затмившего «четырех авторов», которые подправляли его собственные пьесы, а потому объединился со Скюдери, завидовавшим Корнелю черной завистью, и стал подвергать его нападкам и клевете. Корнель решил быть выше завистников и интриганов и продолжал писать пьесы. Однако «война авторов» разрасталась и достигла такого накала, что сам кардинал решил положить ей конец с помощью недавно созданной Французской академии. Правда, Ришелье и Скюдери хотели заставить академию осудить «Сида» и Корнеля, но та, напротив, оценила пьесу положительно, упрочив репутацию автора. Тем временем отец Корнеля умер, и ему теперь приходилось заботиться о своих сестрах и братьях, самый юный из которых был младше его на двадцать три года. В 1640 году Пьер пылко влюбился в Марию де Ламперьер, дочь генерального наместника в Андели. Думая, что не сможет на ней жениться, он глубоко страдал. Непредсказуемый Ришелье, узнав о причине его тоски, велел отцу девушки немедленно явиться в Париж. Такому свату нельзя было отказать: свадьбу отпраздновали в том же году. Более того, брат Пьера, Тома Корнель (кстати, тоже драматург), без памяти влюбился в сестру Марии Маргариту, и их отцу пришлось дать разрешение и на второй брак. В этом же году вышла трагедия «Гораций» – с посвящением Ришелье. После смерти кардинала Корнель написал четверостишие, в котором отразил их непростые отношения: <poem><stanza><v>Пусть всяко говорят о кардинале легендарном;</v><v>И проза, и стихи мои хранят о нем молчанье.</v><v>Он слишком добрым был ко мне – как быть неблагодарным? — </v><v>Но столь жесток, что не найти и слова в оправданье.<a type="note" l:href="#n_26">[26]</a></v></stanza></poem>Кардинал-министр сам не чурался сочинительства, но, с одной стороны, был вынужден смирять свое авторское тщеславие и никогда не указывал своего имени на титульном листе (за исключением богословских трудов), а с другой – трезво оценивал свои возможности. Так, если политические памфлеты он писал сам до последней строчки<a type="note" l:href="#n_27">[27]</a>, то для пьес («Большая пастораль», «Смирнский слепой») только разрабатывал сюжет и делал черновые наброски текста, который затем отдавал зарифмовать Жану Демаре, завсегдатаю салона Рамбуйе и первому канцлеру Французской академии. Жан Демаре де Сен-Сорлен (1595—1676) был советником Людовика XIII, главным инспектором чрезвычайных военных расходов и генеральным секретарем Левантийского военного флота. Но в истории он остался как талантливый поэт и прозаик. Ришелье побуждал своего протеже сочинять трагедии, но Демаре гораздо лучше удавались комедии, например «Фантазёрки» (1637) – забавная пьеса, легко читающаяся и по сей день, в персонажах которой нетрудно узнать маркизу де Рамбуйе и ее подруг. 21 сентября 1640 года Анна Австрийская произвела на свет второго сына – Филиппа, получившего титул герцога Анжуйского. По этому случаю Ришелье пригласил королевских супругов в свой дворец на представление новой пьесы «Мирама», автором которой значился Демаре. Старый зал для увеселений показался главному министру недостаточно велик, и он велел выстроить новый, с большой сценой и хитроумными машинами, приводившими ее в движение. Зал и предстоящий спектакль обошлись ему ни много ни мало в 300 тысяч экю. В центре, напротив сцены, стояли три кресла – для короля, королевы и хозяина дома, чуть сзади приготовили места для принцесс и принцев крови, знатная публика расположилась на стульях, выстроенных полукругом; прочие устроились на балконе. Занавес поднялся, и публика ахнула. На сцене был чудесный сад с гротами, статуями и фонтанами; цветники уступами спускались к морю, на котором ходили волны; вдали проплыли две вереницы кораблей. Понемногу, незаметно для глаза, яркий свет угас, сумрак сгустился – на сад и на море спустилась ночь, и в небе появилась луна. Мирама, дочь короля Вифинии, была влюблена в принца враждебной державы и разрывалась между своей страстью и любовью к родине. Принцесса бродила по берегу моря, выискивая взглядом флот своего возлюбленного, и в то же время кляла себя за преступную любовь к чужеземцу, который ради ее благосклонности был готов ввергнуть ее страну в пучину бед. Намек на Анну Австрийскую и Бекингема был настолько очевиден, что публика затаила дыхание, предчувствуя скандал. Однако скандала не последовало. Только король уехал сразу же после спектакля, сославшись на какой-то предлог. А королева если и была оскорблена, то никак этого не показала. По окончании пьесы с потолка спустилось облако плотной ткани, совершенно скрывшей сцену. Сбоку вышли тридцать два пажа и поднесли королеве и дамам освежающие напитки и закуски. Вдруг из-под занавеса появились два павлина и распустили свои хвосты. В то же время оттуда выкатилась позолоченная ковровая дорожка, развернувшись у ног королевы. Анна встала, и занавес тут же взметнулся ввысь. Там, где только что была сцена с декорациями, теперь открывался огромный, великолепно украшенный зал, освещенный шестнадцатью канделябрами, в глубине которого возвышался трон для королевы. Кардинал предложил Анне свою руку и проводил ее к трону; принцессы уселись рядом; прочие дамы расположились на серебристо-серых креслах, стоявших по обе стороны зала. Не успели все рассесться, как заиграла музыка. Анна Австрийская с Гастоном Орлеанским открыли бал. Прислонившись к стене, на это зрелище хмуро взирали пленные испанские военачальники и командиры немецких наемников: их специально привезли из Венсенского замка. В сентябре 1642 года, сразу после казни Сен-Мара и де Ту, Ришелье выехал из Лиона в Париж. Во время пути сильно расхворавшийся кардинал за три недели продиктовал пьесу «Европа»: красавица Европа терзается сомнениями: кому из поклонников отдать предпочтение – благородному и мужественному Франсиону или тщеславному и амбициозному Иберию. Разумеется, ее выбор пал на Франсиона. Так в иносказательной форме главный министр короля разъяснил суть международной обстановки и текущий момент Тридцатилетней войны, а заодно высмеял испанцев. Стихотворную форму пьесе снова придал Демаре. 15 ноября она была показана на парижской сцене и, в отличие от «Мирамы», имела успех. </section><section><title>9. Музыка и танцы <emphasis>Бал, бал, бал! – Королевский балет. – Лютни, скрипки и гобой</emphasis> </title>«Упражнением в танцах можно не только искоренить дурное воздействие небрежного питания, но и придать себе осанку и грацию, кои мы именуем умением себя держать и кои я называю благосостоянием, – сие необходимо любому, кто желает производить благоприятное впечатление в свете», – писал в 1623 году Ф. Де Лоз в «Апологии танца и прекрасного метода обучать оным как кавалеров, так и дам». В начале XVII века танцы еще не приобрели устоявшейся формы. Они состояли из двух-трех частей с повторами, порой на протяжении танца менялся ритм. Самым распространенным был равномерный двудольный. «Бранль» стало обобщающим названием для нескольких танцев, поскольку свои варианты бранля имелись в Бургундии, Пуату, Шампани, Пикардии, Лотарингии, Бретани. Его разновидности объединяли в сюиты и выстраивали в следующем порядке: бранль двойной, бранль простой, бранль веселый, монтиранде и гавот; впрочем, этот порядок мог меняться, но гавот (хороводный танец) всегда шел в конце. Кстати, название этого танца происходит от <emphasis>«gavoto»: </emphasis>так в Провансе называли жителей провинции Овернь. Из Оверни же пришел бурре, исполнявшийся в быстром темпе, в противовес степенной, медленной паване. Анна Австрийская очень любила танцевать; с 12 по 27 февраля 1618 года придворные почти каждый день веселились на балах – то у королевы, то у Люиней. Людовик XIII рано проявил способности и любовь к музыке. Малыш внимательно слушал пение и игру на лютне; при юном дофине состояли лютнист Эндре и скрипач Буало, которые играли, пока он кушал, а также «чтобы его убаюкать». Сам дофин научился играть на баскском барабане, затем на лютне и скрипке, на гитаре; он также неплохо пел. Хотя танцы привлекали его меньше, он все же выучил модные тогда при дворе павану бранль, сарабанду (танцевал ее с кастаньетами), бурре, гальярду, гавот, а также деревенские свадебные пляски, например бергамаску. Уже в 1608 году, в семилетнем возрасте, он принял участие в Балете господина де Вандома, а через несколько дней после того – в Балете господина дофина (8 марта, в замке Сен-Жермен). В 1615 году король вышел на сцену в образе бога Солнца, предвосхитив тем самым определяющую балетную роль своего будущего сына – Людовика XIV, Короля-Солнце. С 1616 года и до самой своей смерти в 1643 году король занимался организацией балетов, которым он придал красочности и торжественности, стараясь, чтобы в них не было ничего от бесстыдного буйства карнавалов. Он сам выбирал сюжеты для балетов, например «Освобождение Ринальдо» (1617). Либретто к нему написал Этьен Дюран<a type="note" l:href="#n_28">[28]</a> по мотивам «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо. Сам Людовик изображал в нем демона огня, а в конце предстал в образе Годфруа де Бульона, освободителя Иерусалима, и Ринальдо, пленника волшебницы Армиды, роль которого исполнял его фаворит де Люинь. Этот балет был исполнен глубокого значения: юный монарх утверждал таким образом свое желание избавиться от опеки своей матери и ее советников. Через три месяца после представления произошел апрельский переворот, за которым последовало изгнание Марии Медичи в Блуа. Придворный балет был королевским и аристократическим развлечением, в котором сочетались пение, театральное действие и танец. Мифологические, аллегорические или романические сюжеты вбирали в себя элементы гротеска, как в итальянской опере, а также буколические мотивы. Иногда балеты не имели четкого сюжета («Балет королевы», 1620; «Балет Монсеньера, брата короля», 1627; «Балет, данный королю и королевам кардиналом де Ришелье», 1629) и устраивались просто так или по какому-либо торжественному случаю («Балет на бракосочетание Генриетты-Марии Французской», 1624). Но гораздо чаще это были представления на какой-либо сюжет из античной мифологии или средневековых легенд, по мотивам произведений Ариосто, Тассо или «Дон Кихота» Сервантеса, или сочетали в себе элементы фантастики и гротеска: «Балет пьяниц» (1620), «Балет воров» (1624), «Балет о свадьбах без отвращения и без наставления рогов» (1638)<a type="note" l:href="#n_29">[29]</a>. Людовик XIII предпочитал исполнять именно комические роли: охотник в «Неистовом Роланде» (1618), главарь разбойников в «Приключениях Танкреда» (1619), мавр в «Феях Сен-Жерменского леса» (1625), фермер в «Мерлезонском балете». Он даже выходил на сцену, переодевшись женщиной («Драма и комедия», 1625; торговка силками из «Балета Торжеств», 1635). Костюмы были порождением чистейшей фантазии: пастухи могли носить парчовые камзолы в лентах, античная богиня – платье, сшитое по последней моде; американский индеец представал в ореоле из перьев, житель востока – в тюрбане и с длинной бородой; благородные танцоры, изображавшие обитателей «Двора чудес», появлялись в самых немыслимых лохмотьях. В начале каждого акта шли речитатив, декламация стихов, диалоги, хоры, затем были танцевальные антре или пантомимы, а завершал все большой балет в исполнении вельмож в масках и нескольких профессиональных танцоров; король лично участвовал в балете не реже раза в год. Важную роль играли пиротехника и театральные машины, как правило, выписываемые из Италии. Королевские балеты были прежде всего зрелищем, настоящим «шоу»: по сцене носились черти, с неба спускались ангелы. Во втором акте балета «Танкред в заколдованном лесу» (1619) из- под сцены появились Плутон и Прозерпина с факелами в руках. Плутон поджег венец Прозерпины, и всем последующим волшебным существам, возникавшим по трое, она передавала свой адский огонь. В нарастающем ритме танца языки пламени вспыхивали то тут, то там, пока весь лес не запылал, рассыпая искры. После этого огонь благополучно погас, и действие продолжалось еще два акта. В «Балете Вакханалий» (1623), который устраивал король (большой любитель «спецэффектов»), было всё: хитрые итальянские машины, карлики, акробаты и экзотические животные. Через десять дней Анна Австрийская давала свой балет, «Праздники Юноны», в котором должна была предстать в облике богини. Она делала ставку на роскошные костюмы и звучные стихи. Над созданием каждого балета трудились поэт, композиторы, сочинявшие певческие арии и инструментальную музыку, хореограф и инженер для сценических машин. Задолго до назначенного срока Людовик ставил задачи перед литераторами, художниками, авторами костюмов, музыкантами, певцами и акробатами (иногда для участия в представлении нанимали ярмарочных жонглеров и циркачей), а также перед своей «труппой» благородных танцоров. Он выбирал сюжет и делил действие на акты, составлял сценический план. Участвовал ли он сам в балете или нет, он руководил всеми репетициями. Не будучи сведущ в поэзии, он доверял профессионалам: Малербу, Теофилю де Вио, Буароберу; Пьер Корнель написал пролог к фантастическому «Балету замка Бисетр» (1632); либретто к нескольким балетам сочинил Гильом Коллете. Музыку писали Никола Дюга, Жак де Монморанси де Бельвиль, Жак Кордье, Пьер Бошан. Король тоже занимался сочинительством. Свою любовь к охоте он выразил в сочиненном им целиком и полностью «Мерлезонском балете», исполненном в замке Шантильи 15 марта 1635 года.<a type="note" l:href="#n_30">[30]</a> Балеты устраивались чаще всего в январе-феврале, до наступления Великого поста, реже – в декабре или марте, и уж совсем редко – в мае и августе. Главными «сценическими площадками» были Лувр и Малый Бурбонский дворец, изредка представления устраивали вне Парижа: так, балет «Аврора и Кефал» (1622) исполнили в Лионе. В день представления большой зал Лувра был освещен двумя сотнями факелов, стены увешаны прекрасными гобеленами. Сцена, покрытая восточным ковром, располагалась в глубине, примыкая к приемной королевских апартаментов. Под ней размещались музыканты. Задник менялся при каждой картине; благодаря игре света, на сцене были день, солнце, полумрак. Обычно Людовик рассылал больше приглашений, чем было мест, полагая, что придут не все, однако королевские балеты давались не столь часто, поэтому ни один билет не пропал. Вся лестница, ведущая на второй этаж, и коридор были запружены людьми. Парижане просачивались сквозь охрану, устраивая в дверях страшную давку. Однажды король с трудом продирался сквозь толпу к своему месту напротив сцены. Вдруг он почувствовал, что его схватили сзади. Он гневно обернулся и увидел какую-то девушку, уцепившуюся за его штаны. «Если вы пройдете, то и я смогу», – объяснила она свое поведение. Король расхохотался и стал пробираться дальше. Одним из первых балетов, который был сыгран не при дворе, стал «Балет Гармонии», исполненный 14 декабря 1632 года в Зале для игры в мяч при Малом Лувре. Либретто к нему написал Коллете, а постановку взял на себя Орас Морель – пиротехник, в свое время трудившийся над «Танкредом в заколдованном лесу». Вход был платный. Затем Морель поставил целую серию таких балетов – «Балет явлений Природы», «Балет пяти чувств», «Сила любви» – и совершенно разорился. Карусели обычно сопровождались конными балетами с участием специально выдрессированных лошадей под звуки труб, литавров и барабанов. Придворные балеты исполнял королевский камерный оркестр из двадцати четырех скрипок. Они подразделялись на пять «голосов»: дисканты, альтино, альты, тенора и басы. Во время некоторых торжественных церемоний – таких, например, как коронация, въезды в города, бракосочетания, – к скрипкам присоединялся оркестр Большой Конюшни, включавший трубы, гобои, корнеты, флейты и барабаны, а также волынку. Из этого оркестра вычленялись двенадцать больших гобоев, которые принимали участие в самых выдающихся церемониях вместе с двадцатью четырьмя скрипками. В состав оркестра также входили рожки разных тембров – сопрано, альт, тенор и бас. Лютня, известная с давних пор, приняла свою окончательную форму в XV веке: ее корпус стал меньше и легче, количество струн ограничилось шестью парами и одной одиночной; от медиатора отказались, и струн касались непосредственно подушечками пальцев, что облегчало игру. На лютне исполняли сложные полифонические произведения; некоторые виртуозы заставляли ее петь не только на два, но и на три и даже на четыре голоса. В начале XVII века искусство лютнистов достигло своего расцвета во Франции, которая стала в этом плане образцом для всей Европы. Обучение игре на лютне было частью хорошего воспитания; знатные семьи даже интриговали, чтобы заполучить в учителя известного лютниста; виртуозы игры на этом инструменте ревниво оберегали свои профессиональные секреты, особенно тайны нотной записи: для непосвященных она все еще оставалась «китайской грамотой». Играли по большей части на слух, подражая другим. Самыми известными лютнистами были Антуан Франсиск и ЖанБатист Безар. Балет «Освобождение Ринальдо» сопровождали два оркестра из двадцати восьми «виола да гамба» (прообраз виолончели) и четырнадцати лютней; в финальной впечатляющей сцене пел хор из 92 человек. Благодаря балетам музыка для лютни из томной, лирической стала более яркой, театральной. Это «новое искусство» нашло своего мастера в лице Эннемонта Готье, или Готьестаршего, обучавшего игре на лютне весь двор, от Марии Медичи до кардинала Ришелье. Свои произведения он отказался издавать наотрез. За ним пришла блестящая плеяда лютнистов: Франсуа Дюфо, братья Дюбю, Дени Голье, Шарль Мутон. Но лютня чаще использовалась для аккомпанирования голосу, отступая, таким образом, на второй план. Постепенно она стала сдавать свои позиции теорбе – разновидности лютни с удлиненным грифом (до полутора метров), что позволяло использовать дополнительный регистр басовых струн (на октаву ниже, чем у лютни), лучше подходивших для аккомпанемента. В буржуазной среде более широкое распространение получила цистра, имевшая 4—6 (5—12) пар струн: на ней было легче играть, чем на лютне. Любители музыки усердно упражнялись в игре на этом инструменте, и в их распоряжении были многочисленные сборники пьес. Однако к середине века цистру постигло забвение – без всяких видимых причин. Та же участь ждала и лютню, не выдержавшую конкуренции с клавесином, который все чаще использовался для аккомпанирования певцам. «Любители» отдали предпочтение мандоре (прообразу мандолины), имевшей всего четыре-пять пар струн, а затем гитаре, пришедшей из Испании. Те же мастера, что изготавливали лютни, делали и скрипки. «Барочная скрипка», использовавшаяся в те времена, сильно отличается от современных инструментов. Более того, не существовало единых правил настройки скрипок. Размеры их были самыми разными; учитель музыки или танцев, руководитель оркестра всегда имел под рукой маленькую скрипочку, чтобы в нужный момент наиграть на ней мотив и показать, чего он хочет добиться. Самым знаменитым гобоистом времен Людовика XIII стал Мишель Даникан. Он пришел в Париж из Дофине; ему повезло: игру молодого музыканта услышал король. За несколько лет до того при дворе играл итальянский гобоист Филидори из Сиенны; его умелая и проникновенная игра произвела на слушателей неизгладимое впечатление. Теперь же, услышав Даникана, Людовик воскликнул: «Я нашел второго Филидори!» С тех пор за новым придворным музыкантом закрепилась вторая фамилия – Филидор, которую он передал своим детям и внукам – тоже музыкантам и композиторам. Его правнук Андре Даникан, прозванный Филидором-старшим (чтобы отличаться от своего брата Жака), стал библиотекарем Людовика XIV и по крупицам собрал партитуры некоторых танцев и музыкальных фрагментов из балетов времен Людовика XIII. Наконец, Франсуа Андре Филидор, живший в XVIII веке, стал одним из родоначальников французской оперетты и… знаменитым шахматистом. </section></section><section><title>Часть третья Тело и дух </title><section><title>1. Медицина и гигиена <emphasis>Доктора и хирурги. – Зубодеры. – Святые заступники. – Король-целитель. – Болезни детские и взрослые. – Король и кардинал: больные-труженики. – Фитотерапия. – О пользе и вреде табака. – Чума. – Богадельни и святой Винсент де Поль. – Знаменитые безумцы и долгожители</emphasis> </title>Больными занимались две категории врачей: доктора, обучавшиеся в университетах и имеющие ученую степень (их было мало, и их клиентуру составляли богатые горожане), и хирурги, усвоившие свое ремесло опытным путем: они состояли в ремесленных цехах и лечили от всех болезней. Профессия хирурга считалась ремеслом, а не искусством, и была непрестижной, особенно с религиозной точки зрения, поскольку была связана с пролитием крови; самолюбие хирургов страдало от их уподобления цирюльникам. Медицинские факультеты существовали при университетах двух десятков городов, особенно славились Нанси, Монпелье и Лион. Но преподавание в них велось на латыни по древним текстам и было оторвано от жизни; будущие врачи не имели никакой практики, о строении человеческого тела судили по трудам Галена, восходившим к трактатам Гиппократа. По сути, обучение в университете приносило лишь докторскую степень, а не знания, и этот прискорбный факт нашел свое отражение в поговорке: «Не всяк врач, кто носит мантию». Университет Монпелье был единственным во Франции, признававшим алхимическую медицину, родоначальником которой веком раньше стал Парацельс. Там пользовался большим авторитетом, например, аптекарь Лоран Кателан, автор трактатов «О происхождении, достоинствах, свойствах и употреблении безоара» и «Об истории природы, ловле, достоинствах, свойствах и употреблении единорога». Интересно, что коллеги аптекаря отнюдь не восторгались его трудами, а достоинства безоарового камня и рога единорога как противоядия были раскритикованы еще Амбруазом Паре<a type="note" l:href="#n_31">[31]</a>. Самыми распространенными и универсальными средствами, к которым впоследствии прибегали ученые-лекари, были кровопускание и промывание желудка. Отцом французской хирургии считается Амбруаз Паре, живший в XVI веке и изобретший метод перевязывания артерий при ампутациях, благодаря чему некоторым пациентам удавалось сохранить жизнь. Ампутация была единственной операцией, практиковавшейся на полях сражений. В XVI веке между хирургами разгорелся спор: одни утверждали, что следует резать по уже пораженным гангреной тканям – это не столь болезненно, и крови теряется меньше; другие рекомендовали резать «по живому», то есть здоровому участку, останавливая кровотечение наложением жгутов (это средство считалось более эффективным, чем прижигание каленым железом или едкими веществами). Но к XVII веку полученный горький опыт, когда ампутация гангренозных членов нередко приводила к смерти пациента, убедил хирургов проводить эту операцию до появления воспаления. Используя такую «профилактику», они, как ни печально, зачастую вгоняли пациента в гроб, решительно отнимая руку или ногу, которую еще можно было спасти. Впрочем, ампутацией нельзя было решить все проблемы. Так, герцога де Монтозье (жениха дочери маркизы де Рамбуйе) во время сражения ранило в голову камнем. Ему предложили сделать трепанацию черепа, но герцог, не ожидавший благоприятного исхода подобной операции, отказался, заявив: на свете и без меня много дураков. Он умер, и Жюли вышла замуж за его брата. И врачи, и их пациенты были фаталистами: среди первых бытовало мнение, что заживление ран – естественный процесс, и врачебное искусство состоит лишь в том, чтобы создать для него благоприятные условия. Такими условиями, по инициативе швейцарского хирурга Ф. Вюртца, были признаны промывание раны чистой холодной водой и перевязка. Хирург считался лишь помощником «высшего врача», единственно способного исцелить. В пользу этого мнения свидетельствовали многочисленные примеры из жизни. Задира Сирано де Бержерак в девятнадцать лет был ранен мушкетной пулей в бок, несколько месяцев пролежал в постели, но поправился и тотчас отправился на осаду Арраса, где были его друзья-гасконцы. Во время штурма испанская шпага пронзила ему горло, и Сирано пришлось завершить военную карьеру, посвятив себя литературе и наукам. Зубных врачей как таковых не существовало: это была побочная деятельность, не пользующаяся уважением. Лечением зубов (которое в большинстве случаев сводилось к их удалению) занимались ярмарочные шарлатаны, продававшие эликсиры здоровья и альманахи, а также сводившие мозоли и вправлявшие вывихи. Некоторые из таких лекарей практиковали на почтовых станциях, но чаще врачевание происходило на ярмарках. Это было целое представление на специально выстроенных подмостках: пациента усаживали прямо на пол, на край «сцены», или иногда на скамью; зубодер становился у него за спиной; на специальном столике или козлах находилась шкатулка с опиатами, продажа которых и приносила знахарям основной доход. Тем не менее в начале XVII века несколько ярких личностей снискали себе определенную известность своим ремеслом, например, некий Большой Тома славился тем, что рвал зубы безболезненно. Среди придворных хирургов был один зубной, по фамилии Дюпон, лечивший зубы короля под присмотром главного хирурга. Если бы современный стоматолог взялся действительно лечить какого-нибудь аристократа, то схватился бы за голову: имея свои представления об эффективных средствах для отбеливания зубов, вельможи чистили зубы коралловым порошком или измельченными устричными раковинами, смешанными с белым вином. Стоматология была не единственной областью медицины, не получившей тогда должного развития. Проблемы со зрением были практически нерешаемыми. Очки существовали только для близоруких, да и то подбирались произвольно. Кстати, Мария Медичи носила очки, но ее сын Людовик, тоже близорукий, предпочитал обходиться без них. Жан-Пьер Петер, один из крупнейших специалистов по истории здравоохранения, изучил документы XVII века и выявил 420 названий болезней, 128 из которых представляют собой разновидности «лихорадки»: когда было непонятно, от чего больной умер, проще всего было назвать это лихорадкой. Лихорадка могла быть злокачественной, изнуряющей, стреляющей, гнойной, «пурпурной», горячкой… Например, фаворит короля Людовика Альбер де Люинь умер от «пурпурной лихорадки», но современные врачи не могут сказать наверняка, была ли это корь или скарлатина. Крестьяне часто называли болезни именем святого, который их якобы исцелял: так, болезнь святого Элоя (или Богородицы) – это цинга, болезнь святого Фирмина – рожа, болезнь святого Максенция – зубная боль, болезнь святого Лазаря – проказа, болезнь святого Иоанна – хорея, болезнь святого Мэна – чесотка, болезнь святого Назария – безумие, болезнь святого Квентина – водянка, болезнь святого Авертина – головокружение, болезнь святого Лея – падучая, болезнь святого Евтропия – паралич, болезнь святого Фиакра – геморрой, болезнь святого Рокко – чума. Главное дело – поставить диагноз, а уж затем оставалось лишь отправиться в паломничество к соответствующему святому или хотя бы молиться ему и курить ладан. В 1638 году, в разгар самой страшной эпидемии чумы во Франции, эшевены Понтуаза созвали горожан в Ратушу, чтобы утвердить решение об обете, по которому муниципалитет преподнесет церкви Богородицы серебряную статую и поместит изображение Пресвятой Девы у трех главных городских ворот. Текст соответствующего заявления, с перечислением имен всех городских чиновников и нотаблей, выгравировали на доске из черного мрамора, укрепленной на церковной стене. Возможно, вера в заступничество святых была крепче доверия к медицине даже в привилегированных кругах. Когда 15 ноября 1611 года десятилетнему королю Людовику сообщили о болезни его маленького брата Никола, которая могла оказаться смертельной, тот спросил, что следует предпринять для спасения принца. Гувернер посоветовал вверить больного под защиту Богородицы из Лоретты. «Я готов; что нужно делать? Где мой духовник?» – отвечал король. Духовник сообщил, что нужно изготовить серебряное изображение Богородицы в рост больного. «Пошлите немедленно в Париж, скорее, скорее!» – торопил Людовик, а потом стал жарко молиться со слезами на глазах. Не помогло. За французскими монархами признавалась способность к излечению золотушных наложением рук – знак особого Божьего расположения к христианнейшим королям, – но только золотушных. Перед началом церемонии страждущих осматривали врачи и отсеивали всех, кто страдал иными заболеваниями. Впервые Людовик совершил этот обряд в десять лет, едва став королем, в монастыре Сен-Маркуль неподалеку от Лана, коснувшись язв более девятисот человек. На следующий год, в монастыре августинцев в Париже, перед ним прошли сто пятьдесят больных; было так душно, что короля пришлось приводить в чувство, омыв ему руки вином. В 1613 году он «принял» тысячу семьдесят больных на Пасху и четыреста семь на Троицу. Впоследствии Людовик исполнял эту обязанность по большим праздникам и на Новый год, в Лувре. Длинная вереница увечных, одетых в лохмотья людей, выставлявших напоказ свои сочащиеся или покрытые струпьями язвы, тянулась через двор в большую залу на первом этаже, где в другие дни устраивали балы. Людовик дотрагивался до их язв, произнося при этом: «Король коснулся тебя, Бог тебя исцелит». Он искренне верил в то, что делал, а потому совершенно не тяготился этой процедурой, не испытывал брезгливости и даже отказывался окунать руки в воду, где плавала кожура лимона. Современные специалисты полагают, что, судя по описанию симптомов, сохранившихся в документах, самыми распространенными инфекционными заболеваниями того времени были туберкулез, дифтерия и дизентерия. Людовик XIII с детства страдал от хронического энтерита; расстройство вегетативной системы в конце концов сказалось на его характере: из подвижного, веселого ребенка он превратился в меланхоличного юношу, склонного к ипохондрии, а став взрослым – в хмурого и мелочного брюзгу. В 1630 году в Лионе он был близок к смерти, даже соборовался и простился с родными. Когда те вышли из комнаты умирающего, к королю подошли архиепископ Лионский и врач. Один поднес к его губам большой серебряный крест, другой взял его израненную правую руку и в очередной раз ткнул в вену скальпелем. Черная кровь брызнула в подставленную чашку, и в тот же миг зловонная жижа со сгустками крови исторглась через задний проход: у короля вскрылся абсцесс. Тогда он остался жив, но болезнь его не отпускала: из-за хронического энтерита король, сильный и закаленный мужчина, превратился в ходячий скелет, а умер, судя по всему, от туберкулеза – одновременно легочного и кишечного. Дети погибали по большей части от заболеваний органов пищеварения: пищевые отравления вызывали несварение желудка, спазмы и колики, особенно летом. Летние энтероколиты частично объяснялись тем, что голодные дети набрасывались на еще незрелые фрукты или пили застойную, гниющую воду – источник аскарид, вызывавших десятую долю смертей. Второй по значению причиной смертности были заболевания кровеносной и нервной системы, менингиты, гнойная лихорадка, оспа. Каждый четвертый ребенок не доживал до года, а из преодолевших этот роковой рубеж до двадцати доживала только половина – суровый естественный отбор. Взрослые страдали в основном легочными заболеваниями в холодное время года, умирая от плевритов и чахотки. Во время военных походов и осад людей выкашивали дизентерия и паразитозы. Дожившие до преклонных лет мучились от водянки и подагры (приступы подагры донимали, в частности, Генриха IV). Ришелье тоже не отличался крепким здоровьем. С молодости он страдал от мигрени и «лихорадок», сопровождаемых невралгическими болями, лишавшими его сна и отдыха. В начале 1619 года, находясь в ссылке в Авиньоне, он даже составил завещание, поскольку был при смерти, но неожиданное (хоть и долгожданное) письмо от короля быстро поставило его на ноги. С тридцати шести лет его тело покрывали язвы, нарывы, гнойные раны, он мучился от геморроя, ревматизма, а в 1632 году задержка мочи поставила его жизнь под угрозу. Через десять лет, когда Сен-Map составил заговор против кардинала, тот тоже был сильно болен: его правая рука так распухла, что он даже не мог подписать свое завещание. Ришелье прибыл в Лион, где должен был состояться суд над заговорщиками, водным путем. Кардинала отнесли в носилках к его временной резиденции, и городские зеваки смотрели, разинув рот, как в первом этаже выставляют окно, чтобы занести внутрь нового жильца. И при таком самочувствии главный королевский министр должен был исполнять свои многочисленные обязанности, принимать послов, показываться на публике, присутствовать при придворных увеселениях, участвовать в военных походах.. В книге «Медицина и хирургия для бедных», выдержавшей несколько переизданий в XVII и XVIII веках, приводятся такие лекарства от мигрени: выпить три больших стакана воды и пойти прогуляться (доступно и недорого). Полезно налить в ладонь водки и вдохнуть ее в себя через ноздри. Для тех, кто побогаче: взять горсть измельченного стебля английского шпината, вскипятить в двух пинтах воды; когда половина выпарится, остальную процедить сквозь полотно и пить настой. Рекомендовалось также тщательно взбить три яичных белка с малой толикой шафрана, смочить ими ткань и приложить компресс ко лбу. Компресс можно было сделать и из молотого перца, смешанного с водкой. Почти все снадобья, применявшиеся тогда в медицине, имели растительную основу, причем рецепты передавались из поколения в поколения, и «бабушкины средства» ценились выше заморских лекарств. Древесину тополя сжигали и использовали в виде порошка или пастилок от боли в желудке и запоров, а его почки – как отхаркивающее средство. Травы, собранные в ночь на Иванов день, считались наделенными особенной силой. В 1626 году личные врачи Людовика XIII Жан Эроар и Ги де ла Бросс купили в парижском предместье Сен-Виктор (за счет короля) земельный участок под «королевский огород лечебных растений». Бросс впоследствии учредил на его основе Школу естественных наук и фармакологии (настоящий медицинский факультет). На «огороде» произрастало две с половиной тысячи видов растений; с 1650 года он был преобразован в Ботанический сад и открыт для публики. Грань между научными знаниями и предрассудками тогда была очень тонкой. В 1559 году французский посланник в Португалии Жан Нико привез из Лиссабона табак в подарок великому приору и Екатерине Медичи. Он рекомендовал королеве нюхательный табак как средство от мигрени. Это растение во Франции стали называть никотином, посольской травкой и травой Медичи. Привычка нюхать табак быстро распространилась по всей Франции. Впоследствии его ввозили из Голландии, а также стали выращивать и в самой стране: в Нормандии, Артуа и на юге. Табак считался лечебным растением и использовался в медицине в виде отвара – как рвотное или слабительное; в виде компресса – для заживления ран и язв, лечения опухолей и болей в подреберье; как водный экстракт – для промываний и клизм, при лечении запоров, апоплексии, лихорадки; в виде ингаляции: табачный дым вдували в легкие, чтобы стимулировать их при астме и водянке; а также в качестве диуретика. Из зеленых листьев табака делали компрессы, леча таким образом чесотку, лишаи, паршу, струпья от золотухи, а также изводя вшей. Они должны были также помочь от невралгии, подагры, ревматизма и зубной боли. Эскулапов, уверовавших в целебные свойства табака, не останавливало даже то, что при наружном его применении часто возникали воспаления тканей, а при попадании в кровь никотин оказывал наркотическое воздействие на мозг: на больного находил столбняк, или же по его телу пробегала крупная, неуемная дрожь, после чего наступала смерть. Употребление табака в Европе – как курительного, так и нюхательного – приняло широчайшее распространение. Сент-Аман уверял, что курение пробуждает в нем образное мышление, и, сочиняя стихи, не расставался со своей трубкой. Вместе с тем монархи и правители, спохватившись, повели запоздалую борьбу с табакокурением: английский король Яков I Стюарт повесил Роули, который ввел в употребление трубку, и грозился перевешать всех курильщиков – но если бы сдержал свою угрозу, его страна бы обезлюдела. В России Михаил Федорович велел курильщиков бить батогами и казнить (он принял такое суровое решение после разрушительного пожара, вызванного угольком от трубки). Папа Урбан VIII в 1626 году объявил, что курильщики будут отлучены от Церкви. Во Франции к этой напасти отнеслись легкомысленно: рассказывают, как один епископ читал проповедь прихожанам о вреде табака, время от времени беря понюшку из своей табакерки. Кстати, сам король пристрастился к нюхательному табаку, а потому снял на него все запреты. Мудрый кардинал Ришелье поступил как хороший психолог: он стал насаждать употребление табака, понимая, что приказ, исходящий от него, вызовет прямо противоположную реакцию. Никакая «лихорадка», «сухота» или иная немочь не могли сравниться со страшной болезнью, именуемой кратким словом «чума». Чума довлела над Францией дамокловым мечом на протяжении трех веков – XVI, XVII и XVIII. Кризис разражался каждые пятнадцать лет, а то и чаще. Самой страшной стала эпидемия 1629 года. В 1628—1631 годах чума свирепствовала в Тулузе, выкосив пятую часть жителей (десять тысяч из пятидесяти). Вся городская элита, включая врачей, бежала из города, и капитулам пришлось выписать четырех хирургов из Каора для принятия нужных мер. То же самое происходило почти по всей Франции. Для борьбы с заболеванием принимали самые жесткие меры; нищие, переносящие заразу, оказались вне закона; всех заболевших помещали в больницы для зачумленных, где они и умирали. В эпоху Возрождения чума считалась Божьей карой, а причину ее распространения видели в последствиях кровопролитных сражений, когда множество тел оставались не захороненными должным образом и разлагались на солнце. Жером Фракастор (1483—1553) первым выдвинул гипотезу о том, что чума – заразная болезнь, распространяемая паразитами (кишечными червями, блохами, вшами, мухами, комарами), а также крысами при контакте с больными и через предметы. Народ винил в распространении болезни чертей и прочих чудищ, а также прокаженных, протестантов и цыган. Иногда нападкам подвергались могильщики, которых обвиняли в том, что они обирают трупы и таким образом распространяют инфекцию. Но на самом деле таким гонителям следовало бы уделить больше внимания соблюдению правил элементарной гигиены. В те времена во французских городах помои выливали прямо в окно, предварительно трижды прокричав: «Берегись воды!» Мостовые имели вогнутую форму: все нечистоты текли посередине улицы. Богатые люди ходили по краям, чтобы не запачкать одежду, и прижимали к носу надушенные платки, а по центру, заляпанные грязью по пояс, брели бедняки и студенты. Раз в день по улицам проезжала телега золотаря с колокольчиком; хозяйки выходили из домов и вываливали в нее мусор и содержимое ночных горшков. Генрих II специально выстроил в Париже бани для своей семьи, которые регулярно посещал. В XVI веке существовал цех банщиков-цирюльников; с раннего утра они ходили по городским улицам, сообщая о том, что уже «взгрели котлы». В банях существовал строгий регламент: мужчины мылись по вторникам и четвергам, женщины – по понедельникам и средам; попариться стоило два денье, помыться – еще четыре. В воскресные и праздничные дни греть котлы запрещалось, также нельзя было пускать в бани заразных больных и прокаженных. Однако к началу XVII века моральные нормы были попраны, и бани утратили свое гигиеническое значение, превратившись фактически в дома свиданий. Священники с кафедр запрещали своим прихожанкам их посещать. «Омовение» аристократов сводилось к обтиранию надушенным полотенцем, бедняки изредка купались в речке, прямо в одежде. Генрих IV тоже купался в речке со своим старшим сыном, но совершенно голым. Впрочем, обычно он подолгу не мылся и источал сильный запах пота; Людовик ему не уступал, чем и гордился. Между тем еще в Древнем Египте врачи считали мытье трижды в день залогом здоровья и долголетия. Симптомами чумы были жар, бубоны, язвы, резь в желудке, учащенное сердцебиение, усталость, ступор или тревожное состояние, затрудненное дыхание, частая рвота, кровотечения, потеря аппетита, сухой и горячий язык, блуждающий взгляд, бледность, дрожь во всем теле и зловонные экскременты – так их описывал еще Амбруаз Паре. Сложнее было выявить легочную форму этой болезни, быстро вызывавшую смерть, так что врачи даже не успевали осмотреть больных. С 1617 по 1642 год чума пришла в восемьсот французских городов, унеся на тот свет около двух миллионов человек. Ее по-прежнему называли «народной болезнью», потому что эпидемии всегда начинались в злачных кварталах, неподалеку от боен и рыбных рынков, среди ремесленников-текстильщиков. Очень скоро целый город превращался в гетто, и деятельность всех жителей сводилась к захоронению умерших. Те, кто мог, старались следовать старой мудрости: «Уходи дальше, возвращайся позже». Но такая возможность была только у богатых, имевших загородные дома, так что чума ярко высвечивала социальное неравенство (в 1606 году, когда в Париже свирепствовала чума, двор перебрался в Фонтенбло). Как только появлялась угроза чумы, городские власти торопились делать запас продовольствия, так как следовало опасаться скорой нехватки рабочих рук на полях. Городам приходилось влезать в долги, чтобы покрывать расходы, вызванные борьбой с эпидемией (строительство лазаретов<a type="note" l:href="#n_32">[32]</a>, найм персонала для ухода за больными, плата врачам), а на доходы рассчитывать не приходилось. Чума неизбежно порождала голод… Предупреждением эпидемии и борьбой с нею занимались власти, врачи и церковники. Эшевены назначали комиссии из врачей и хирургов и наделяли их чрезвычайными полномочиями. Городские ворота запирали, вблизи города устанавливали санитарный кордон из вооруженных солдат. Заболевших тотчас изолировали, а их дома помечали крестом, дезинфекцию проводили огнем, дома и улицы окуривали ладаном, трупы хоронили по ночам в общих могилах, пересыпая известью, за перемещением товаров и почты устанавливали жесткий контроль. Дезинфицированные продукты помечали особым тавром; письма клали в специальный ящичек, напоминающий дырявую вафельницу, под которой постоянно курились ладан, мирра, розмарин, алоэ, сосна, лавр, вереск и т. д. Сера, известь, табак и уксус слыли хорошими защитными средствами. На лицо надевали маску, закрывающую рот и пропитанную уксусом «четырех воров»: помимо уксуса в состав этой жидкости входила настойка полыни, вереска, майорана, шалфея, гвоздики, розмарина и камфары. Во избежание заразы лучше было не селиться рядом с церквями (местом многолюдных собраний), кладбищами, бойнями, рыбными рядами, клоаками и прочими «злачными местами» и избегать контактов с теми, кто ухаживал за больными. Могильщики обязаны были носить колокольчики, чтобы предупреждать о появлении своих тележек. Тех, кто собирал, вывозил и закапывал трупы, а также занимался дезинфекцией постельного белья, окуриванием домов и улиц, белил известью дома зачумленных, нанимали на добровольной основе (тогда им полагалось платить) или принуждали к этому занятию силой (например, приговоренных к смерти). Как правило, они тоже заражались и умирали. Лечебницы по возможности старались размещать вне городских стен и вблизи воды. В разгар эпидемии мест в таких заведениях не хватало, больных клали вповалку, по несколько человек на одну кровать, строили для них наспех шалаши и бараки. В 16 24 году городские власти Понтуаза выиграли процесс против монахинь из городской богадельни (королевского учреждения), которые, несмотря на письменный запрет кардинала де Ларошфуко, пустили в эту больницу зачумленных. Монахинь приговорили выплатить штраф в тысячу ливров. В 1633 году, во время новой вспышки заболевания, монахини разместили страждущих в своем монастыре, находившемся за городской чертой. В лечении больных участвовали доктора, хирурги, аптекари и их подручные. Доктора медицины занимали верхнюю ступеньку иерархии; они составляли особую корпорацию, очень ревниво относящуюся к своим познаниям и навыкам. Многие врачи писали ученые трактаты о чуме и о ее лечении, например: Жозеф Дюшен «Чума, распознанная и побежденная самыми отменными и сильнодействующими снадобьями» (Париж, 1608); Пьер Жан Фабр «Трактат о чуме согласно доктрине врачей-алхимиков» (Тулуза, 1629). Один из них, Шарль де Лорм, лейб-медик Людовика XIII, изобрел знаменитый защитный костюм: маска в полфута длиной (16 см) в виде клюва, наполненного благовониями, с двумя отверстиями, соответствующими ноздрям. Под мантией носили сапожки из сафьяна, кожаные штаны, прикрепленные к этим сапожкам, и кожаную же рубашку, заправленную в штаны, шляпа и перчатки тоже были кожаными; глаза закрывали очками. Судя по всему, кожаный костюм должен был защитить от блох. Хирурги тоже носили этот костюм. Во время эпидемий главное бремя забот падало на них. Было достаточно одного врача, чтобы распознать признаки болезни и назначить лечение, а вот хирургов вечно не хватало: именно они вскрывали или прижигали воспаленные лимфатические узлы, зачастую используя для этого щипцы с длинными рукоятками, чтобы держаться подальше от больного. Они тоже издавали труды о методах лечения чумы на материале своих наблюдений (Эманюэль Лабадье «Трактат о чуме, подразделяющийся на диагноз, прогноз и врачевание. С важными примечаниями». Тулуза, 1620). В силу срочной необходимости врачебные комиссии мобилизовали многочисленных цирюльников, обещая им в дальнейшем звание мастера хирургии, что позволило бы им стать ровней хирургам и аптекарям. Аптекари тоже сбивались с ног. Обычно за людьми этой профессии был установлен строгий надзор; на каждом горшочке со снадобьем полагалось проставлять дату изготовления, состав и т. д. С возникновением эпидемии подручных аптекарей срочно бросали на сбор лекарственных трав, которые затем нужно было высушить, растолочь, перемешать, сообразуясь с указаниями мэтра. Разумеется, у каждого уважающего себя аптекаря существовали запасы на подобный случай, но они быстро подходили к концу, а в основе всякого медикаментозного лечения в те времена была фитотерапия. Для лечения зачумленных использовали по большей части потогонные средства, полагая, что с потом выйдет болезнь. Врачевание основывалось на ученых трудах греков, римлян или арабов, например Авиценны. Лекарства имели минеральную, растительную или животную основу. Металлы, а также «безоаровый камень» (твердые отложения в желудке некоторых жвачных животных, главным образом безоаровых козлов) исполняли роль профилактического и лечебного средства. Во избежание заболевания носили амулеты<a type="note" l:href="#n_33">[33]</a>, наполненные ртутью («живым серебром») или истолченным в порошок «рогом единорога», а также драгоценные камни, из которых выше всего ценился алмаз. На детей из благородных семейств надевали коралловые ожерелья в качестве оберега. В состав всех лечебных зелий входили кровь гадюки и слюна жабы. Самым главным снадобьем считалось универсальное противоядие – сложная смесь из шести десятков ингредиентов, состав которой держался в тайне. Один раз в год ее приготовляли принародно; по всей видимости, ее основой был опиум, а многочисленные растительные компоненты воздействовали только на органы обоняния. Кое-кому удавалось уцелеть и излечиться от чумы. Один из таких счастливцев, дядюшка Грийо из Лиона, записал в 1629 году в дневнике, как, заметив у себя первые признаки болезни, стал питаться исключительно травяными настоями. На шестнадцатый день из его ноги вышли два маленьких червячка, и это явление, вкупе со рвотой, жаром и головной болью, вызвало у него сильнейшее отвращение. Но уже на следующий день, после обильного носового кровотечения, он почувствовал себя лучше, а вскоре язвы рассосались сами собой. После каждой эпидемии чумы люди с удвоенной силой начинали радоваться жизни: по свидетельству приходских книг, за каждой вспышкой заболевания шло рекордное число свадеб, в несколько раз большее, чем в годы, предшествовавшие чуме, так что население городов довольно быстро восстанавливалось. Чумой и холерой напасти не ограничивались. В голодные годы (как правило, следовавшие за эпидемиями) были нередки случаи отравления спорыньей, вызывавшей конвульсии и гангрену конечностей. Даже перспектива смерти в страшных судорогах не могла остановить бедных крестьян, измученных голодом, от употребления в пишу заведомо губительного зерна. Впрочем, сама бедность уподоблялась болезни; ее называли «недугом святого Франциска», намекая на нищенствующий орден францисканцев. Бедняки могли получить кров и кусок хлеба в госпиталях-богадельнях: Отель-Дьё в Париже и Лионе, Сен-Жак-де-Компостель и др., в которых существовали отделения для мужчин, женщин и детей. Эти богоугодные заведения существовали на пожертвования; некоторые благодетели завещали им все свое состояние. Госпитали, изначально бывшие в большей степени странноприимными домами и управлявшиеся монахами соответствующих орденов, с XVI века были секуляризированы, чтобы пресечь процветавшие в них финансовые злоупотребления. Отныне ими могли руководить только простые горожане, купцы и землепашцы, но не церковники, дворяне или их доверенные лица. И все же обслуживающим персоналом в таких заведениях по-прежнему оставались монахи, чаще всего братья из ордена Святого Иоанна. Большую роль в развитии больниц сыграл впоследствии канонизированный Винсент де Поль. Скромный сельский священник Винсент де Поль (1581—1660) в 1610 году стал придворным духовником королевы Марго, а в 1614-м поступил в дом Эммануэля де Гонди, управляющего французскими галерами. Госпожа де Гонди сделала его своим исповедником. Все это семейство занималось благотворительностью, посещало больных и раздавало милостыню. Впоследствии Винсент де Поль сумел привлечь к этой деятельности цвет французской аристократии и буржуазии. Так, вдова председателя Счетной палаты Гуссо стала первой председательницей общества дамблаготворительниц; мадемуазель де Фей (она была очень высокого происхождения, но страдала от физического изъяна: одна ее нога была раздута от водянки) все силы и средства отдавала служению бедным и Богу; племянница кардинала Ришелье, герцогиня д'Эгильон, тратила на благотворительность огромные суммы денег; наконец, и королева Анна Австрийская не отказывала в помощи Винсенту де Полю, поскольку тот был рядом с ее мужем в его смертный час. В 1617 году Винсент де Поль решил посвятить всю свою жизнь служению бедным и создал первое Братство Милосердия, в которое входили женщины скромного происхождения, ухаживавшие за больными и работавшие на благо бедных в приходе Шатильон-де-Домб. В 1625 году госпожа де Гонди предоставила в его распоряжение средства для основания конгрегации миссионеров, чтобы осуществлять благотворительную деятельность среди крестьян в ее владениях. Когда конгрегация получила представительство в бывшем монастыре Святого Лазаря<a type="note" l:href="#n_34">[34]</a> в Париже (1632), ее члены стали называться лазаристами. Помимо этого, Винсент де Поль руководил орденом Визитации Святой Марии и создал несколько других благотворительных организаций. Управление Братством Святого Николая было поручено им Маргарите Назо де Сюрен, которой помогали молодые девушки, вышедшие, как и она, из сельской среды. Луиза де Марильяк, благочестивая женщина, преданная своему делу, помогла ему основать в 1634 году Институт девиц Милосердия (Сестер святого Винсента де Поля), чтобы помогать бедным и больным. Институт, находившийся в Париже, состоял из благородных дам и богатых горожанок, посвятивших себя благотворительности по примеру будущего святого. В скором времени вся Франция покрылась широкой сетью больниц «Шарите» – от Сен-Жермена до глухих деревушек. Благодаря де Полю, были созданы больница Бисетр для умалишенных, приюты для бедных – «Сострадание» и Сальпетриер – и для подкидышей (с 1638 года), а позже, в 1654 году – больница Святого Имени Христова в Париже, для стариков. Надо отметить, что в первой половине XVII века Франция пережила целое нашествие нищих (парижане почему-то называли их «ирландцами»). Нищенство превратилось в организованную индустрию со своими цехами и привилегиями, и с ним не так-то легко было бороться. Во время регентства Марии Медичи в столице насчитывалось более тридцати тысяч побирушек. К ним относились уже не как к несчастным, а как к бездельникам, повинным в лени – одном из смертных грехов. Для потенциальных преступников предусмотрели специальные учреждения наподобие работных домов, которые стали открывать с 1612 года, но принятые меры имели половинчатый успех. Не только нищие вызывали негодование со стороны добропорядочных горожан. В XVII веке в общественном сознании произошел своего рода переворот, выразившийся в изменении отношения к безумцам. Веком раньше тихих умалишенных жалели, а юродивых слушали и почитали как пророков. Во времена Генриха IV в Париже появился странный человек. Он не умел ни читать, ни писать, но именно ему было поручено выдавать издателям разрешение на публикацию тех или иных книг. Его называли дурачком, но на парижских улицах продавались его произведения. Это был Бернар де Блюэ, родившийся в 1566 году на небольшом хуторке Арбер в двадцати километрах от Женевы, в горах на границе между Швейцарией и Францией. Он пас овец, но вскоре его начали посещать апокалиптические видения. Были ли то «озарения» или просто бред сумасшедшего? Как бы то ни было, они прославили пастуха на всю деревню. Став из пастуха каретником, затем пушкарем, Блюэ продолжал видеть «божественные послания» и начал пророчествовать. Если бы он удалился в монастырь, то наверняка в тот «век святых» прослыл бы «божьим человеком» и, возможно, создал бы собственный культ. Но он провозгласил себя графом Пермисьоном («графом Дозволенности»), привлек к себе внимание весельчаков из окружения доброго короля Генриха и стал шутом поневоле. На него «находил стих», и благородные шутники записывали за ним его рассказы (Блюэ писать не умел, но в самой своей неграмотности видел доказательство божественного вдохновения) – смесь автобиографических эпизодов с видениями, изложение иного восприятия действительности, своего рода дневник параноика. Сборник его «произведений» был издан в 1600 году. Но для простых людей такой «пророк» обычно был не забавой, а обузой: его приходилось кормить, а взять с него было нечего. Безумцы, «дураки» считались прежде всего лодырями, антиобщественными элементами. Их стали помещать в больницы и работные дома наравне с бродягами, нищими и проститутками. Психиатрия как наука тогда еще не сложилась, но потребность в ней существовала уже давно. Некоторые представители знатных и древних родов страдали психическими заболеваниями, о чем можно судить по историческим документам. За примерами далеко ходить не надо, достаточно взять семейство Ришелье. Сестра кардинала, Николь дю Плесси, была сумасшедшей – у современников это не вызывало сомнения. Это не помешало ей выйти замуж за маршала де Майе-Брезе и родить ему дочь, Клер Клеманс. У девочки были явные признаки безумия: у нее все время мерзло небольшое место на руке повыше запястья, и она капала на него смолой. Кроме того, Клер боялась садиться, полагая, что ее зад стеклянный. Когда ей было тринадцать лет, Ришелье устроил ее брак с сыном принца Конде, герцогом Энгьенским, из-за чего род Конде пресекся. Брат Ришелье Альфонс тоже был немного не в себе: именно из-за него Арману пришлось стать священнослужителем, ведь Альфонс отказался от уготованного ему места епископа Люсонского, чтобы постричься в монахи под именем брата Ансельма, а доход от епископства был жизненно нужен семье. Наконец, сам Ришелье мог с конским ржанием бегать на четвереньках вокруг стола, воображая себя лошадью, а иногда, в минуты сильного эмоционального возбуждения, издавал резкие звуки, напоминающие собачий лай. Суровая жизнь не способствовала душевному здоровью, однако любые формы помешательства считались происками нечистой силы – или действием Провидения. Даже истерика рассматривалась как одержимость. Известен случай массового психоза – одержимости бесами монахинь-урсулинок. Эта напасть приключилась с ними в 1633 году, и монахини обвинили Урбана Грандье (которому было отказано в руководстве монастырем) в том, что он навел на них порчу, околдовав при посредстве лавровой ветви, брошенной на территорию монастыря. Грандье сожгли на костре, а урсулинкам потребовалось еще много сеансов экзорцизма, молитв и постов, чтобы наконец «изгнать из них бесов». Истерики нередко случались и со знатными дамами: поводов для депрессии у них было предостаточно. Анна Австрийская как-то упала во время прогулки и поранила себе лицо; после у нее случился выкидыш. Злопыхатели стали распускать слухи, что королева страдает падучей. У Людовика XIII бывали затяжные приступы ипохондрии, когда он становился просто невыносим; кроме того, он с детства заикался. Войны, моровые поветрия, бедность, порождающая болезни, – все это не способствовало долголетию. Ришелье скончался пятидесяти семи лет от роду, Людовик XIII не дожил до сорока двух… Впрочем, нельзя сказать, что дожить до старости было такой уж редкостью. Герцог де Ла Форс (Жак-Номпар де Комон), маршал Франции, имевший восьмерых сыновей, повторно женился в девяносто лет (правда, вскоре после того умер). Его старший сын Арман де Комон, тоже ставший маршалом и участвовавший во множестве сражений, прожил девяносто пять лет, а его брат АнриНомпар де Комон, маркиз де Кастельно, – девяносто шесть. Герцог Эркюль де Монбазон (1568— 1654), отец герцогини де Шеврез, женился на восемнадцатилетней Мари д'Авогур, когда ему было шестьдесят, и у них родились еще трое детей. Обретя полноту власти, Людовик XIII заявил, что будет править с помощью «бородачей» – советников, служивших его отцу, и вызвал в Лувр семидесятипятилетнего Виллеруа (он вскоре скончался), его ровесников Жаннена, дю Вэра и канцлера де Силлери (1544—1624). Последний коннетабль Франции Франсуа де Бонн де Ледигьер, талантливый военачальник, умелый дипломат, которого Генрих IV называл «хитрой лисой», прожил восемьдесят три года. Несмотря на все невзгоды, люди не теряли жизнелюбия, и только благодаря этому Франция не обезлюдела. </section><section><title>2. Дела семейные <emphasis>Свадебные обряды. – Браки закон. – Деторождение и бесплодие. – Народные приметы. – Роды и гигиена. – Детская смертность. – Крестины. – Кормилицы. – От младенца к ребенку</emphasis> </title>Зимние месяцы перед началом Великого поста (январь-февраль) были временем свадеб – люди веселились, чтобы забыть о голоде и холоде. Согласно народным поверьям, праздновать свадьбу в мае не к добру («В мае жениться – век маяться»), не подходили для этой цели также июль, сентябрь и ноябрь – время сенокоса, сбора урожая и винограда. Само собой, в Рождественский и Великий посты свадеб не играли. Хорошими днями для вступления в брак были вторник, четверг и суббота, а вот в понедельник и пятницу от этого было лучше воздержаться. Два брата или две сестры предпочитали не идти под венец в один день: это предвещало несчастье. Число «9» считалось несчастливым, поэтому на 9-е, 19-е и 29-е свадьбу не назначали. Невесты тогда еще не носили белых платьев, а облачались в праздничный национальный костюм. Фаты тоже не было. Цвет подвенечного платья мог быть каким угодно: от синего и коричневого до черного, как у уроженок Арля или Эльзаса, зато его украшали вышивкой, лентами и т. д. Хотя, как правило, девушка должна была сама приготовить себе приданое, сшить своими руками подвенечное платье было нельзя, иначе быть беде. Лучше всего, если платье, изготовленное на заказ, принесут в дом невесты в самое утро свадьбы. Даже если церковь находилась в нескольких километрах от дома, туда полагалось отправляться пешком или в повозках со скамьями по бокам. Впереди шли деревенские музыканты; скрипки увивали лентами. Венчание всегда происходило до полудня. Когда новобрачные опускались на колени перед священником, все примечали: если жених наступит коленом на платье невесты, то хозяином в доме будет он. Но на этот случай у девушек была своя хитрость: если невеста не собиралась оставаться на вторых ролях, то должна была согнуть палец, когда жених станет надевать на него кольцо. Выход из церкви сопровождался разными ритуалами: молодожены должны были пройти под руку под аркой из цветов или перешагнуть через ленту, что символизировало их вступление в новую жизнь; новобрачной вручали сноп колосьев, которыми она должна была осыпать родственников своего супруга, дав тем самым понять, что собирается принести процветание в свою новую семью; в городах муж вручал жене ключ от их дома (если у них был свой дом), и она прицепляла ключ к своему поясу, и т. д. В Бретани на свадьбу старались пригласить как можно больше народа: точно так же, как сельские работы выполняли сообща, обращаясь за помощью к соседям, на свадьбу собирались всей деревней. Праздник длился несколько дней, начинаясь в родной деревне невесты, куда гости отправлялись торжественным шествием под звуки волынок и взрывы петард. У входа в деревню через дорогу натягивали веревку, и за право прохода следовало уплатить несколько су. За пиршественным столом мужчины сидели отдельно от женщин и детей. Хозяйки трудились у плиты несколько дней, чтобы наготовить на всю эту ораву. Каждый приходил со своим ножом, а иногда и со своим стаканчиком. Хлеб был всему голова, а в конце пира подавали бретонский десерт – крем-брюле. Нищих за стол не пускали, но выносили им угощение. До поздней ночи гости отплясывали во дворе, а на следующий день возвращались, чтобы продолжить пир. В центральных провинциях во время свадебного пира молодожены должны были есть суп из одной миски. Затем новобрачной вручали три хлебца; два она отдавала своим родным, а третий – друзьям, что означало, что она будет в первую очередь кормить свою семью, но и друзей тоже не забудет. Если жених был старшим сыном в семье, устраивали особую игру: высоко подвешивали горшок, в котором были засахаренные фрукты, а может быть, мука или вода, а то и живой котенок или цыпленок, и жених, вооружившись шестом, разбивал его над головой у гостей. В первую брачную ночь и жених, и невеста облачались в длинные ночные сорочки с прорезями на причинных местах – последняя дань целомудрию, хотя стыдливостью в те времена не отличался ни простой люд, ни аристократия. Каноническое право определяло брачный возраст двенадцатью годами, однако далеко не все французы шли к алтарю сразу по его достижении. Людовику XIII и Анне Австрийской не было и пятнадцати лет, когда их назвали мужем и женой, но по-настоящему они стали супругами лишь через четыре года. Переселенцы в Новую Францию женились рано, в их семьях рождалось и по двенадцать, и по тринадцать детей, что способствовало заселению колоний. Крестьяне вступали в брак довольно поздно: невестам было по 23—25 лет, женихам – по 27—30. Незамужние девушки во время церковных праздников наряжали статую святой Екатерины, в частности, надевая на нее головной убор. В Париже они торжественно шли по улице к статуе, находившейся на одном из домов, после чего одна из девушек поднималась по приставной лестнице, которую они приносили с собой, и водружала на голову Екатерине венок. Выражение «покрывать голову святой Екатерине» получило смысл «засидеться в девках», получив уточнение: «первую шпильку в шляпку» вставляли в 25 лет, вторую – в 30, а в 35 убор был завершен. Гражданские и церковные законы – дело одно, а в крестьянской среде были свои представления о нравственности. Так, если вдова или вдовец вступали в брак с особой моложе себя, если невеста была беременна или не блюла себя до свадьбы, если у жениха имелся ребенок на стороне, наконец, если брак был неравным по возрасту или по материальному положению новобрачных, деревенские весельчаки целый месяц по вечерам устраивали тарарам вблизи их дома; порой этот дикий шум и грохот было слышно за несколько километров. Жених и невеста должны были вступать в брак по добровольному согласию, но обязательно в присутствии священника и с занесением соответствующей записи в приходскую книгу. (Одной из причин, по которой Генрих IV смог добиться расторжения брака со своей первой женой Маргаритой Валуа, стал тот факт, что Маргариту выдали за него по принуждению.) Кроме того, если им еще не исполнилось тридцати лет, они должны были обязательно получить родительское согласие, без которого брак превращался в похищение, а за это преступление полагалась смертная казнь. В этом плане все любовные увлечения брата короля Гастона Орлеанского – «с серьезными намерениями» – оборачивались авантюрными романами. В 1626 году принца женили на Марии де Бурбон, герцогине де Монпансье, которая родила ему дочь и скончалась родами. Затем Гастон влюбился в Марию де Гонзаг, дочь герцога Карла де Невера. Людовик XIII ничего не имел против их брака, но вот королева-мать не могла простить Карлу де Неверу что он принял сторону мятежных вельмож во время ее регентства. Гастон уже хотел похитить Марию и бежать с ней, но Мария Медичи его упредила и упрятала девушку вместе с ее теткой герцогиней де Лонгвиль в Венсенский замок. Оттуда их вскоре выпустили, но влюбленным пришлось проститься. (Впоследствии Мария де Гонзаг вышла замуж за польского короля.) Прошло еще немного времени, и Гастон бежал из Франции в Лотарингию, где влюбился в пятнадцатилетнюю Маргариту, сестру герцога Карла Лотарингского. В начале января 1632 года они сочетались тайным браком, причем Карл скрыл этот факт от Людовика (по закону, король был своему брату вместо отца, и без его согласия брак заключать было нельзя). К тому времени Мария Медичи уже находилась в изгнании в Испанских Нидерландах; Гастон приехал к ней в Брюссель, а в августе 1633 года Людовик выступил в военный поход на Лотарингию и осадил Нанси. Карл Лотарингский капитулировал, а его сестра Маргарита, переодевшись в мужское платье, бежала к любимому в Нидерланды, где они подтвердили свой брак. Людовик его так и не признал, и когда Гастон, испросив себе прощение, вернулся во Францию, Маргарита осталась в Брюсселе дожидаться решения своей судьбы. (Ее супруг спокойно жил себе в Блуа с любовницей из мещанок, Луизон Роже.) Только на смертном одре Людовик, чтобы покончить со всеми нерешенными делами, велел Гастону вызвать «мадам» в Париж, чтобы «освятить их брак по христианскому обряду» – уже в третий раз. В юридическом плане жена находилась в полной зависимости от мужа, так что для нее брак превращался в рабство. В аристократической семье женщины были менее зависимы, поскольку могли повлиять на супруга с помощью своих знатных родственников. Брак редко свершался по любви; основным понятием был долг. Чаще всего это была сделка, способ поправить свое материальное положение или приобрести нужные связи. Ришелье выдал свою любимую племянницу, Мари-Мадлен дю Пон де Курле, за племянника Альбера де Люиня, господина де Комбале, хотя девушка была помолвлена с другим. Через два года Комбале погиб на войне, а его вдова больше не вышла замуж. Дядюшка сделал ее герцогиней д'Эгильон, но так и не смог избавиться от чувства вины за ее незаладившуюся жизнь. Вдова самого Люиня, которую король собирался удалить от двора, первая сделала предложение своему любовнику герцогу де Шеврезу Она заявила ему прямо: «Я предлагаю вам сделку: вы женитесь на мне и распоряжаетесь моим состоянием, я остаюсь при дворе и распоряжаюсь своей жизнью. Во всем остальном – полная свобода для вас и для меня». Впоследствии Шеврез немало натерпелся из-за непрекращающихся интриг своей супруги, а та, в свою очередь, пыталась добиться раздела имущества, чтобы не остаться совсем без гроша из-за его непомерных расходов. В простой среде вдовы старались поскорее выйти замуж, чтобы не остаться без кормильца и вырастить своих детей. Рождение первенца происходило в среднем через два года после свадьбы. Затем, с тем же интервалом (два года), появлялись другие дети, пока женщина не достигала сорокалетнего возраста, или пока один из супругов не умирал. Таким образом, за два десятка лет супружеской жизни семья обзаводилась восемью-девятью детьми, однако до зрелого возраста доживали лишь трое-четверо; двое-трое умирали в первый же месяц жизни, столько же – в раннем детстве и отрочестве. Если учесть, что примерно шесть процентов супружеских пар оказывались бездетными, понятно, что рождению детей придавали большое значение. Бесплодие, причины которого оставались людям неясны, воспринималось как великое горе. Наследование имущества оказывалось под угрозой, соседи ехидствовали, а на семью ложилось пятно позора. Бездетность чаще всего считалась результатом сглаза, наведенной порчи. Чтобы избавиться от этого проклятия, женщины совершали различные ритуалы: например, терлись пупком о священные камни или о статую святого заступника. Рекомендовалось обернуться поясом Пресвятой Девы, целовать штаны святого Франциска, снимать передник со святого Арно, пить воду из черепа святого Геноле. В области Бурбоннэ и Марш женщины ложились, распростершись, на изображение святого Грелюшона, в Перигоре приносили обет святому Фаустину, в городе Льес – звонили в колокола на колокольне при церкви Богоматери. В Турени взывали к святому Генитуру, в Домбе – к святому Гигнефорту, в Берри – к святому Футину, в Бретани – к святому Мирли или святой Анне. В Провансе почти в каждом городке был свой святой, который мог поспособствовать зачатию. Чаще всего обращались к Пресвятой Деве, святой Анне, святой Марте, святой Россолине, святой Магдалине и святому Гонорию. Нередко родившегося затем ребенка называли именем милостивого святого. Супруга Людовика Святого в свое время вверила себя покровительству святого Тибальда. Людовик XIII и Анна Австрийская, двадцать лет не имевшие детей, ездили, по совету врача Бувара, на воды в Форж (Нормандия): тамошний железосодержащий источник излечивал от анемии. Благодаря королю это местечко превратилось в курорт: Людовик поручил итальянцу Франчини обустроить источник, и тот сделал три ответвления: «Короля», «Королевы» и «Кардинала» (Ришелье приезжал к царственным супругам, пока они там были). Кроме того, в 1633 году Анна совершила паломничество в небольшую деревеньку в области Бри, чтобы посидеть на могиле святого Фиакра (что несколько странно, ведь он излечивал от геморроя), а Людовик принес обет, вверив всю Францию под покровительство Богородицы. Разочаровавшись в силе святого Фиакра, Анна обратилась к святому Норберту. Этот кёльнский каноник был дружен со святым Бернаром; говорили, что до своего обращения к вере он прославился как «сексуальный гигант» и имел много побочных детей. Женщины, желавшие обзавестись детьми, молили его о заступничестве. Святой оправдал свою репутацию: в красивой церкви аббатства Сен-Мишель-де-Фриголе находятся двенадцать картин, приписываемых кисти Миньяра, которые Анна Австрийская, по традиции, принесла в дар святому Норберту за то, что он помог ей родить сына после ее паломничества в этот монастырь. В Провансе не пренебрегали и языческими ритуалами, сочетая их с церковными. Так, бездетным супругам советовали совершить на Троицу паломничество в Сент-Бом, к пещере МарииМагдалины. По дороге делали остановку, во время которой складывали небольшую кучку из камней – «замок», символизирующий эрекцию, – а потом муж прикреплял ветку омелы к поясу жены. В Эксан-Провансе супруги отправлялись к священному оливковому дереву в Туэсс и водили вокруг него хоровод, во время которого должны были трижды стукнуться о его ствол своим задом. В Коллобриере женщины карабкались на корень старого каштана на Дороге влюбленных: дерево с давних пор считалось фаллическим символом. Среди католиков, почитавших Пресвятую Деву, бездетность априори считалась женским изъяном. Мысль о том, что в ней может быть повинен мужчина, даже не возникала. Развод был почти небывалым делом (Церковь могла признать брак недействительным, если он «не был свершен», и продавала подтверждающие это документы зажиточным парам, проведя постыдное и не всегда честное расследование). Единственная надежда бездетной пары заключалась в усыновлении сироты. Иначе оставалось ждать смерти одного из супругов, чтобы вдовец или вдова попытались обрести счастье в новом браке. Даже забеременев, женщина продолжала исполнять свои обязанности по хозяйству: работала в доме, в огороде, ухаживала за скотиной, жала, ворошила сено, собирала виноград… Порой тяжелый физический труд вызывал выкидыши. Впрочем, это несчастье могло случиться и с аристократкой: так, беременность Анны Австрийской четырежды обрывалась до срока. Во второй раз это случилось, когда королева, возвращаясь ночью вместе с герцогиней де Шеврез и сводной сестрой короля Габриэль де Верней в свои покои в Лувре, вздумала пробежаться через темный, как печь, тронный зал и упала, наткнувшись на трон. Людовик страшно разгневался на всех трех; его нежной любви к Анне пришел конец, и отныне он делил с ней постель только из чувства долга. В хороших семьях беременная могла опереться на поддержку других женщин: своей матери, сестры, подруг, старых соседок, щедрых на советы о том, чем следует питаться и как себя вести. По народным поверьям считалось, что, если отказать беременной женщине в ее просьбе, на глазу вскочит ячмень. В городском уставе Тулона значилось, что любая беременная женщина может набрать в чужом саду полную пригоршню фруктов или столько же съесть, но если унесет больше пригоршни, должна уплатить пять су. Молитвы, реликвии и талисманы и тут приходили на помощь. Когда Анна Австрийская наконец забеременела в 1638 году, ей принесли пояс Богородицы из Пюи – его носила каждая французская королева. В помощь грамотным горожанкам издавали альманахи и книжицы из «синей библиотеки», содержавшие описания народных традиций и верные способы определить пол будущего ребенка. Мальчик был жизненной необходимостью; вся Франция издревле жила по салическому закону: отцовское достояние наследовал сын. Народные приметы сводились к следующему: если беременная женщина найдет булавку, у нее родится сын, если иголку – дочь. Если выпить остатки вина из бутылки, тоже родится дочь. В Провансе будущей матери давали ключицу съеденной курицы, которую надо было бросить наземь. Если раздвоенная косточка упадет «ногами кверху», родится девочка. Нетерпеливые мужья подбрасывали монетку, которую предварительно надо было пропустить между рубашкой и телом беременной жены: «орел» – мальчик, «решка» – девочка. А если вдруг на платье будущей матери помочится собака, тогда точно жди сына. Момент родов был крайне важным – и опасным; всем, что с этим связано, занимались исключительно женщины. Роженица избавлялась от бремени всегда у себя дома, в главной комнате, в окружении матери, сестер или соседок. Ими руководила повитуха или самая опытная в таких делах женщина деревни. Зачастую повитуху приглашали по рекомендации кюре, который должен был поручиться за ее «моральный облик», а главное – в том, что она сумеет дать малое крещение ребенку, если тот родится хилым. Церковь запрещала делать кесарево сечение живой женщине и призывала спасать душу новорожденного, а не тело его матери (по бытовавшим тогда представлениям, женщина, умершая родами, попадает в рай). Кроме того, из-за невежества сельских повитух близнецы и их мать были почти всегда заранее обречены. Женщина рожала сидя, не раздеваясь. Никаких санитарных норм не соблюдалось, даже повитуха не утруждала себя тем, чтобы предварительно вымыть руки и вычистить грязь из-под ногтей. Уровень смертности среди женщин в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет заметно превышал тот же показатель у мужчин. Бывало, что деревенские знахарки, бормоча молитвы и заклинания, заворачивали новорожденного в специально приготовленные пеленки, в которые были накиданы паутина, листья целебных растений, а то и сушеные насекомые или даже экскременты животных, сообщает историк Пьер Губер. Обрезав пуповину, ее прикладывали к голове ребенка, чтобы обеспечить ему долгую жизнь. Но, разумеется, шансов выжить было больше у детей, появившихся на свет в зажиточных семьях. Дети бедняков, родившиеся с врожденными физическими недостатками, были обречены на верную смерть. Кстати, процент новорожденных с различными изъянами был выше, чем в наши дни, что неудивительно, с учетом того, в каких условиях женщинам приходилось рожать. Страшно подумать, в какой зависимости находилась зарождающаяся жизнь от всякого рода условностей. Когда родился будущий Людовик XIII, повитуха Луиза Буржуа (впоследствии оставившая «Подлинное повествование о рождении французских принцев и принцесс», изданное в 1609 году) не сразу перерезала пуповину, из страха поранить ребенка. Тот пострадал от ее промедления и был крайне слаб. Тогда повитуха попросила одного из камер-лакеев короля принести вина и ложку и сказала Генриху IV, который при сем присутствовал: «Сир, если бы это был другой ребенок, я набрала бы в рот вина и впрыснула ему, чтобы привести в чувство». Король тотчас вставил горлышко бутылки ей в рот и сказал: «Поступайте, как с другими». Испытанное реанимационное средство подействовало. Личный врач Людовика XIII Жан Эроар, наблюдавший за ним с самого рождения, вел дневник, содержащий много любопытных подробностей. Там есть, в частности, такие записи: «Одиннадцатого ноября 1601 года (Людовик родился 27 сентября. – <emphasis>Е. </emphasis>Г.) ему впервые натерли голову. 17 ноября 1601 года ему натерли лоб и лицо свежим сливочным маслом и миндальным молочком, поскольку там появилась грязь. 4 июля 1602 года его впервые причесали, ему это нравилось, и он поворачивался головой там, где у него чесалось. 3 октября 1606 года ему омыли ноги теплой водой… в первый раз. 2 августа 1608 года впервые искупали». Надо полагать, крестьянские дети были лишены даже таких процедур. В XVII веке зачатие до брака было нечастым явлением (в среднем каждая двадцатая беременность), но крайне нежелательным. Во избежание детоубийства королевский эдикт от 1585 года обязал незамужних девиц и вдов, ожидающих ребенка, заявить о своей беременности гражданским или церковным властям (такие заявления заносились в приходские книги). Те же женщины, которые отваживались на искусственное прерывание беременности, рисковали жизнью. Впрочем, как правило, смертные приговоры в исполнение не приводили, согрешившие отделывались поркой, клеймением и ссылкой. Церковь и общественность, особенно женская, доносили на девиц, подозреваемых в детоубийстве. В аристократической среде рождение детей «на стороне» было обычным явлением. В отличие от других стран во Франции положение бастарда было не унизительным, а вполне достойным, если не почетным. Генрих IV признавал всех своих детей – и от жены, и от любовниц; все они жили вместе в Сен-Жермен-ан-Лэ, и, приезжая туда, король прогуливался во главе своего многочисленного семейства (например, 17 июня 1604 года он гулял по саду в сопровождении двух детей от Марии Медичи, трех – от покойной Габриэль д'Эстре и двух – от здравствующей маркизы де Верней). Но малолетний Людовик очень быстро понял, что он с сестрой не ровня внебрачным королевским детям, восставал против одинакового обращения короля со своими детьми и отказывался признавать детей последующих любовниц отца своими братьями и сестрами. Сам Людовик, будучи крайне благочестив, оставался верен своей жене; его немногочисленные романы были чисто платоническими. В те времена такое поведение короля было достойно осмеяния, но впоследствии Людовик XIV с лихвой наверстал упущенное своим отцом, заполонив двор бастардами. Бывали случаи, когда и рождение законных детей оказывалось нежелательным: однажды в Бретани два монаха застигли мужей, бивших своих жен ногами в живот, чтобы спровоцировать выкидыш. Власти принимали меры, чтобы решить проблему отказа от нежеланных детей, плода «беззаботности или насилия»: их сдавали в приюты, причем не только бедные родители, но и зажиточные. Святой Винсент де Поль создал больницу-приют для брошенных детей, подобные заведения открылись и в провинции. Количество мертворожденных детей было велико; каждый четвертый ребенок умирал через несколько недель, а то и дней или даже часов после рождения. В разное время и в разных провинциях до года не доживали от двадцати до сорока процентов новорожденных! Новорожденный сын маркиза Анри де Ришелье, старшего брата кардинала, скончался через месяц после рождения (его мать умерла родами), и прямой род Ришелье пресекся. Причинами смертей были и врожденные пороки, и родовые травмы, и отсутствие гигиены, и недосмотр со стороны родителей; болезни, в частности, энтероколит или гастроэнтерит в летнее время, с июля по сентябрь; тепловой удар, если ребенка чересчур укутывали<a type="note" l:href="#n_35">[35]</a>, или переохлаждение зимой, поскольку новорожденного полагалось крестить в течение суток после рождения, а церковь, расположенная порой довольно далеко от дома, не отапливалась; мать могла «заспать» младенца, которого родители клали в кровать рядом с собой. Днем и отец, и мать работали в поле или занимались иным трудом; мать могла уделить внимание ребенку лишь в полдень и вечером. В остальное время он мог заходиться криком от голода или от того, что лежал в мокрых пеленках, – это никого не касалось. Родители относились к таким утратам философски: «Малые дети – малое горе», и в том смысле, что «Бог дал – Бог взял». Какое разительное противоречие между отношением к уже рожденному ребенку и той торжественностью, с какой обставляли его появление на свет! Крестных ребенку подбирали заранее, чуть ли не до свадьбы. Отказаться от этой чести было нельзя: это принесет несчастье ребенку, но если кто-то сам испросит ее для себя, то новорожденный окажется в смертельной опасности. В крестьянской среде крестных обычно выбирали из числа близких родственников. Крестным отцом первенца становился дед с отцовской стороны, а крестной матерью – бабка по материнской линии (конечно, если они были еще живы). Для второго ребенка – наоборот: дед по линии матери и бабка по линии отца. Затем обращались к старшим братьям, сестрам и кузенам. Разумеется, из этого правила было множество исключений. Иногда крестной матери предоставлялось право самой выбрать крестного отца. Зато крестным никогда не смог бы стать увечный, иначе его изъян перейдет к его крестнику. Кривые, заики, горбуны, хромые отметались сразу. Зато высокий и статный мужчина был наилучшей кандидатурой в крестные. Крестная мать не должна была быть беременной, иначе жизнь ее крестника будет коротка. Крестная должна была подарить ребенку кружевное платьице для церемонии крещения, а крестный – золотую цепочку с изображением святого. Повитуха тоже получала подарок. Сына королевского фаворита де Люиня из купели приняли Людовик XIII и Анна Австрийская; младенца нарекли Луи-Шарлем. Умирая, Люинь просил короля об одном: не оставить его сына. И тот исполнил все свои обязанности, дав мальчику лучшее образование и достойное место в жизни, хотя всей душой ненавидел его мать. Если крестного отца не оказывалось на месте на момент рождения ребенка, ему подбирали заместителя. Иногда ребенка крестили не в тот же день, а через неделю после рождения. Мать не участвовала в церемонии: вплоть до «очищения от кровей» она считалась «нечистой».<a type="note" l:href="#n_36">[36]</a> Крестины королевских детей были событием политическим. Людовик XIII был торжественно крещен в четыре года, вместе со своими сестрами. Его собственный сын получил при рождении только малое крещение; в крестные к нему позвали папу Урбана VIII, тот подарки прислал, но сам не приехал. Когда дофину исполнилось четыре года, его отец был при смерти, а потому будущего Людовика XIV решили окрестить по всем правилам. Папа по-прежнему тянул со своим согласием, и кардинал Мазарини стал крестным будущего христианнейшего короля не как представитель Его Святейшества, а как частное лицо – неслыханная честь, о которой не мог мечтать даже покойный Ришелье. Впрочем, кого бы ни крестили, торжественности этой церемонии было не занимать. На церковной колокольне звонили в колокол, оповещая жителей деревни о предстоящем событии. Звон колоколов должен был отпугнуть нечистую силу и возвестить о появлении нового христианина. В Сен-Реми в колокола звонили лишь при рождении мальчика; в Арле его рождение возвещали долгим звоном, тогда как для девочки ограничивались тремя ударами в колокол. В других селениях разницы не делали. Церемония крещения проводилась по строго обозначенному ритуалу. Если от него отклонялись хоть немного – пропускали слово в молитве, делали неверное движение рукой, – лучше было все начать сначала, чтобы не навлечь несчастье на ребенка. Бывало, что обряд возобновляли тридцать раз подряд. Имя новорожденного надо было вписать в приходскую книгу без всяких помарок. Обычно мальчик получал имя крестного, а девочка – крестной. В сельской местности старший сын часто получал имя отца. В приходских книгах нередки записи: «Жан такой-то, сын Жана, сына Жана…» Кстати, самыми распространенными мужскими именами были Жан, Пьер и Гильом, а женским, разумеется, Мария. (Интересно, что когда дофина Людовика (будущего Людовика XIII) спросили перед крещением, какое имя он хотел бы получить, тот ответил: «Генрих. Так зовут папу, я не хочу называться Людовиком». Впоследствии его собственный старший сын унаследовал его имя.) На выходе из церкви процессию встречали мальчишки, которым полагалось бросить несколько монеток или хотя бы конфет. Если крестный отказывался это сделать, то мог выслушать много обидных эпитетов и замечаний. Бедные женщины сами кормили грудью своих детей; богатые родители отдавали их кормилице. В Париже были целые конторы по найму кормилиц; кандидатки приходили в Париж, когда их собственному ребенку исполнялось семь месяцев, и возвращались обратно с детьми; за ними должен был присматривать кюре. Существовало строгое правило: не брать больше одного ребенка, но и он часто умирал в дороге или в деревне, куда его приносили и где не могли создать ему хорошие условия для жизни. У дофина Людовика сменились четыре кормилицы: одна не понравилась королеве-матери, другую отверг врач, потому что она была неряхой. К четвертой кормилице мальчик очень привязался и звал ее мамой Дундун; она рассказывала ему сказки о братце Лисе и научила его читать. Но это было много позже, а поначалу у младенца возникли трудности: он не мог как следует сосать. Вызванный хирург обследовал его ротик и заявил, что всему виной уздечка, которую следует удалить. Эту операцию бедному малышу проделали три раза. У молодых матерей была еще не слишком развита грудь, и на этот случай существовала уникальная, не дожившая до наших дней профессия «сосуна»: это был мужчина, который должен был отсасывать молоко из женской груди, чтобы появился сосок или лучше шло молоко. После отлучения ребенка от груди (обычно это происходило на шестнадцатый месяц) этот же человек должен был отсасывать излишки молока. По понятным причинам многие женщины не желали прибегать к его услугам, тогда для этой же цели использовали маленькую собачку или обращались к женщине. В Эльзасе отлучение от груди происходило на третьем-четвертом месяце жизни, и это подвергало младенцев риску пищевого отравления из-за чересчур резкого перехода от материнского молока, поддерживающего иммунитет, к взрослой пище на основе злаков. Родные с нетерпением ждали, когда ребенок произнесет первое слово. В Провансе полагали, что если этим словом будет «папа», то следующий ребенок будет мужского пола, а если «мама» – то женского. Первый прорезавшийся зуб тоже был целым событием: ребенок получал подарок от крестного или крестной. То же случалось, когда первый молочный зуб выпадал. Ногти ребенку старались не стричь как можно дольше: считалось, что длинные ногти оберегают от болезней или не дадут ребенку стать вором. Когда малыш делал первые шаги, он превращался из младенца в ребенка. Зачастую его детство кончалось, когда с него снимали платьице и слюнявчик и наряжали во взрослую одежду. </section><section><title>3. Воспитание <emphasis>Маленький человек. – Игрушки и игры. – Воспитание дофина. – Порка. – Нравственность. – Приобщение к ремеслу</emphasis> </title>К ребенку не относились как к полноценному человеку, пока он не войдет в «разумный возраст», то есть не достигнет семи лет. После этого ребенок, как правило, воспитывался эмпирически, без всяких особых психологических подходов. Он присутствовал при всех выдающихся событиях в жизни своей семьи или города: кончинах, свадьбах, рождении детей; праздниках, торжественных шествиях. Никому бы и в голову не пришло, что вид публичной казни или драки в кабаке может пагубно отразиться на неокрепшей детской психике. Рене Декарт (1596—1650) первым поднял вопрос о сущности ребенка. В его представлении ребенок, находящийся в полной зависимости от своих влечений и наставников, – зверек, порождение своих инстинктов и привитых ему навыков, он не способен к независимому мышлению. Дети не привлекали тогда внимания литераторов, только художники изредка запечатлевали сценки с участием детей. Нам было бы совершенно невозможно представить, как протекала жизнь ребенка в те времена, если бы не дневник Жана Эроара (1551—1628), повествующий во всех подробностях о детских годах Людовика XIII. Личная жизнь короля с самого начала была публичной. При родах королевы присутствовали принцы крови: во время рождения Людовика Генрих IV велел принцу де Конти, графу де Суассону и герцогу де Монпансье подойти к повитухе, чтобы посмотреть на ребенка, еще не разделенного с плацентой, после чего открыл двери королевской спальни, и туда ринулась толпа из двухсот человек, до сих пор дожидавшихся в передней и кабинете. В спальне едва можно было повернуться, чтобы перенести королеву с родильного кресла на постель. Повитуха было возмутилась, но король похлопал ее по плечу и сказал: «Молчи, молчи, не сердись, этот ребенок принадлежит всем, все должны ему радоваться». Подросший Людовик как-то крикнул своему гувернеру: «Надеюсь, что однажды я буду принадлежать себе», но этому не суждено было сбыться. С утра, едва проснувшись, Людовик принимался играть со своими игрушками: набором серебряной посуды, миниатюрной галерой с картонными гребцами, мраморным оленем, лягушкой на шарнирах и свистком из слоновой кости. Днем, если возникало желание, он катался по дворцу в зеленой комнатной карете на собачьей тяге или терзал куклу-Купидона. Нередко он отправлялся на ярмарку, проходившую в Сен-Жермене, и тогда Маргарита Валуа, первая жена Генриха IV, которую дофин называл «мама-дочь моя», покупала ему все, что он просил, в том числе деревянные игрушки – например, «жену, которая бьет мужа молотком по голове». Надо полагать, именно такими игрушками, а также лошадками на колесиках, маленькими мельницами и тележками забавлялись дети крестьян и простых горожан, когда выходили из «погремушечного» возраста. Распространенной игрушкой был волчок, которого подкручивали хлыстиком. Собравшись вместе, дети устраивали и «ролевые игры», подражая событиям и церемониям, увиденным ими в реальной жизни; выражение «играть в церковь» даже стало поговоркой, означающей «заниматься с серьезным видом всякой ерундой». Людовик был прирожденным военным и с детских лет упражнялся во владении оружием – занимался стрельбой из лука и аркебузы, маневрами с пикой, а также был отличным барабанщиком и выучил все сигналы. В своих детских играх он сначала использовал вместо солдатиков большие соломинки, выуженные из матраса, но очень скоро создал «потешный полк» из дворянских детей, составлявших его окружение, а после стал играть с настоящими солдатами из роты охраны, которые выполняли различные перестроения по его команде. Дофину хотелось одновременно быть рядовым мушкетером и командовать<a type="note" l:href="#n_37">[37]</a>. Любимцем короля был гвардеец Деклюзо. Когда Людовику уже исполнилось пятнадцать, он по- прежнему продолжал «играть в солдатиков»: однажды, «стоя на часах», он лег на соломенную подстилку и уснул; Деклюзо, бывший капралом, разбудил его, стянул за ноги с подстилки и отправил на гауптвахту – то есть спать. Вместе с тем в отношениях Деклюзо и «капитана Людовика» не было никакой фамильярности: каждый помнил о том, где его место. «Строевой подготовкой» начальное военное образование дофина не ограничилось. Он рано привык к виду крови, поскольку уже с шести лет выезжал на охоту. В 1606 году, когда дофину только-только сровнялось пять лет, он присутствовал в Фонтенбло при зрелище, достойном Древнего Рима: схватке догов с быком и с медведями. Тогда подобные «игры» были распространены и пользовались успехом. Став королем, то есть в возрасте десяти лет, Людовик бросил льву, привязанному к дереву, собачку, которую тот сразу разорвал на куски. В следующем году он наблюдал в окно дворца Тюильри за сражением человека со львом. Первым воспитателем дофина стал поэт Воклен дез Ивето, ранее приставленный Генрихом IV к Сезару де Вандому старшему сыну его любовницы Габриэль д'Эстре. Семилетнему Людовику велели читать «Историю иудейской войны» Иосифа Флавия; это чтение явно было ему не по возрасту, и на вопрос учителя, следует ли призывать священнослужителей в Королевский совет, мальчик честно ответил: «Не знаю». (Впрочем, король Генрих в это время уже начал брать его с собой на заседания Совета, приучая к государственным делам.) В 1611 году Мария Медичи заменила Ивето, которого считала бездарным, на пожилого философа Никола Ле Февра, скончавшегося год спустя. Его преемником стал господин де Флеранс – священник, учивший короля катехизису. Людовик тосковал на чересчур длинных уроках и прямо спросил Флеранса: «Если я дам вам епископство, вы сократите уроки?» – «Нет, сир», – отвечал тот. В двенадцать лет король перестал учить латынь, неохотно занимался геометрией и математикой, но вот историю любил. В четырнадцать лет он еще кое-как учился, но являлся на занятия в доспехах и шлеме. Уроки закончились, когда Флеранс умер в 1616 году – так и не став епископом. По старинному обычаю, дофина приучали прислуживать королю и королеве. Едва отлучив от кормилицы, Людовика привели на королевский ужин, чтобы он подал королю салфетку. В трехлетнем возрасте мальчик должен был прислуживать отцу за ужином и пробовать все мясные блюда. Когда Генрих сказал: «Я господин, а вы мой слуга», гордый дофин рассердился, но все же успокоился и на заданный вскоре после того вопрос: «Кто вы?» отвечал: «Папин слуга». Прислуживать приходилось не только за столом, но и в спальне: дофин должен был исполнять роль лакея и раздевать короля. Вместе с тем Генрих не хотел, чтобы дети называли его «сударь», предпочитая теплое и родственное «папа». В первый раз дофина высекли, когда ему исполнилось два года. Эту неприятную обязанность приходилось исполнять его гувернантке, баронессе де Монгла, которую мальчик, не избалованный материнской любовью, ласково звал «Маманга» по аналогии со словом «мама». Та разрывалась между жалостью к ребенку и обязанностью повиноваться королю, который отчитывал ее в одном письме: «Я недоволен вами за то, что вы не сообщили, выпороли ли вы моего сына. Я желаю и приказываю вам пороть его всякий раз, когда он упрямится или делает что-либо дурное, зная по собственному опыту, что нет ничего полезнее. Меня самого в его возрасте здорово пороли, и мне это пошло на пользу, поэтому я желаю, чтобы вы это делали и довели до него мои слова». Даже став королем, Людовику не удавалось избегнуть порки. Причины наказания были разными: ударил ракеткой лакея во время игры в мяч; бросил шахматную фигуру в голову своему партнеру, сделавшему ему замечание по поводу неверного хода… Теперь порка стала обязанностью гувернера, господина де Сувре, который выполнял экзекуцию только по принуждению со стороны королевы-матери. После одного такого наказания Людовик пришел к матери, и та присела перед ним в глубоком реверансе, как полагалось по этикету. «Я бы предпочел, чтобы мне не делали реверансов и не оказывали столько почестей, а больше не пороли», – с обидой сказал король. Бедный мальчик даже просыпался по ночам в страхе, что его снова за что-нибудь высекут. Людовик рос без материнской ласки; Мария Медичи держала себя с ним холодно, сухо и строго (ее любимцем был Гастон). Анна Австрийская, поздно вкусившая радости материнства (своего первенца она родила в тридцать восемь лет, а второго сына, Филиппа, двумя годами позже), была ей полной противоположностью: весь свой досуг она посвящала детям. Ее муж, напротив, не мог уделять им много внимания. К тому же он был неискушен в вопросах психологии, а потому, когда его старший сын начинал плакать при виде отца – практически незнакомого, сурового и неприятно пахнущего мужчины, – винил в таком поведении королеву, якобы «настраивавшую» дофина против него. Анна жила в постоянном страхе, что ее разлучат с детьми. После очередного скандала конфликт был улажен с помощью епископа Лизье, который провел «мирные переговоры» между королем и его двухлетним сыном. О нравственности королевского сына заботились разве что его духовники. Все остальное окружение вовсе не старалось оберегать его от того, чего «детям не следует знать». Генрих IV любил класть Людовика голеньким с собой в постель; он мог показать пятилетнему сыну на свою очередную любовницу со словами: «Я сделал этой красивой даме ребенка, он будет вашим братом». Когда Людовику было шесть, он как-то принялся рисовать, изобразив сначала птичку, а потом свою кормилицу во всех анатомических подробностях. Правда, ему не разрешили присутствовать при родах его матери, когда она разрешилась от бремени его младшим братом Гастоном (Людовику тогда было восемь лет). Но в четырнадцать лет юный король уже оказался женат (на своей ровеснице Анне Австрийской), и браку нужно было «дать свершиться». Свадебный обряд состоялся 25 ноября 1615 года. Вечером того же дня король отправился в спальню супруги, «подбодренный» скабрезными историями молодых вельмож, которые специально собрались у него для этой цели. Королевская брачная ночь проходила при свидетелях, которые должны были подтвердить, что «брак свершился»; единственной поблажкой стыдливости было то, что полог кровати опустили. В архиве Национальной библиотеки хранится манускрипт, озаглавленный «Что произошло во время свершения королевского брака» и содержащий подробный рассказ об этом событии. Заботами королевы-матери, сыгравшей главную побудительную роль в заключении брачного союза, с этим документом были ознакомлены все члены дипломатического корпуса, дабы ни у кого не возникло сомнений в действительности брака. Но весьма вероятно, что первая брачная ночь лишь нанесла глубокую психологическую травму королю-подростку: в течение следующих четырех лет он относился к своей жене как к сестре. В конце концов, на него начали оказывать давление, чтобы он изменил характер их отношений (особенно усердствовал папский нунций Бентивольо): французскому престолу требовался наследник. 23 января 1619 года отпраздновали свадьбу сводной сестры короля мадемуазель де Вандом с герцогом д'Эльбёфом; на 6 февраля было назначено бракосочетание его родной сестры, принцессы Кристины, с герцогом Савойским. Если бы Кристина родила сына раньше, чем Анна Австрийская, это стало бы позором для короля. Вечером 23 января Людовик отправился в спальню сводной сестры и, сидя на постели (!), присутствовал при ее любовных утехах с мужем, набираясь практического опыта. Причем молодожены нимало не были этим смущены, а напротив, призывали короля последовать их примеру. Через день Людовик отправился к Анне, и с той ночи у них начался настоящий «медовый месяц». Надо полагать, что крестьянские дети, жившие в страшной тесноте, тоже не пребывали в неведении относительно того, каким образом они появились на свет. Людовика с ранних лет воспитывали как будущего короля, заставляя исполнять обряды, подтверждающие божественное происхождение французской монархии (омовение ног бедным в Чистый четверг, «лечение» золотушных); с восьми лет он присутствовал на заседаниях Королевского совета и самостоятельно принимал зарубежных послов от имени своего отца. Десяти лет он неожиданно стал королем, и с тех пор моменты, когда он «ребячился» (то есть попросту играл в свои игры, свойственные его возрасту), вызывали у придворных тревогу относительно способностей монарха к исполнению своих обязанностей. Впрочем, эти опасения были совершенно лишены основания: даже в столь юном возрасте король ответственно относился к своей роли; не раз он отказывался повторять, точно попугай, слова, которые его заставляли затвердить (обращенные к иноземным посланникам или представителям гугенотов), если был с ними не согласен. По сути, Людовик XIII оказался лишен детства, но в этом плане он не был исключением из правила. В те времена детство заканчивалось рано, и, едва войдя в разумный возраст или получив начальное образование, дети начинали помогать родителям по хозяйству, ходили с ними на работу в поле, пасли стада или поступали в обучение ремеслу. </section><section><title>4. Образование и наука <emphasis>Просвещение протестантское и католическое. – «Синяя библиотека». – Крестьянинакадемик – Коллежи и университеты. – Иезуитские коллегии. – Декарт, Мерсенн, Паскаль, Ферма. – Кунсткамеры. – Семинария</emphasis> </title>Создание образовательной системы в национальном масштабе во Франции началось в XVII веке. Религиозные войны завершились, и Церковь повела мощное мирное наступление на Реформацию. Протестанты утверждали, что верующий человек должен самостоятельно читать Священное Писание, для чего требовалось обучиться грамоте. Гугеноты поощряли сельское население учиться читать, и это привлекало к ним новых сторонников. «Гугенотский папа» Филипп Дюплесси-Морней основал в 1599 году «Протестантскую академию», прославившуюся на всю Францию, да и на всю Европу, и привлекавшую многочисленных студентов, местных и иностранных. Протестант Соломон де Кос (1576—1626), талантливый инженер и ученый, был вынужден эмигрировать из страны в 1612 году и поступить на службу к английскому королю, а затем к курфюрсту Пфаль-ца. Он стал пионером в практическом применении движущей силы пара, создав гидравлические и паровые машины. В 1621 году он вернулся во Францию и стал придворным инженером и архитектором. Сознавая опасность, католические епископы бросились просвещать свою паству при помощи приходских кюре и добились в этом определенного успеха – но далеко не сразу. К концу XVIII века только четверть мужского населения умела читать и писать. В рассматриваемую нами эпоху подавляющее большинство деревенских жителей было неспособно даже расписаться. В приходских книгах XVII века существует множество тому доказательств. Под брачными договорами обычно помечали, что супруги на просьбу поставить свои подписи ссылались на свое неумение писать. Под просвещением народа обычно понимали разъяснение ему Святого Писания. Иезуиты были уверены, что светское чтиво – измышление дьявола и молодежь надо от него оберегать. Сам кардинал Ришелье, считавший, что «образованность – лучшее украшение любого государства», вместе с тем был уверен, что «не всякого следует обучать». «Точно так же, как безобразным стало бы человеческое тело, снабженное глазами на всех его частях, так и государство обезобразилось бы, если б все жители стали образованны, ибо вместо послушания они преисполнились бы гордостью и тщеславием, – писал он в своем „Политическом завещании“. – Увлечение науками пошло бы во вред торговле, обогащающей государство, погубило бы земледелие, кормящее народ, в короткий срок опустошило бы армию, которой благотворно, скорее, суровое невежество, нежели мягкость книжного чтения; наконец, Франция заполнилась бы возмутителями народного спокойствия. Всеобщее образование привело бы к тому, что число сеющих сомнения намного превысило бы число способных их разрешить». Примечательно, что ту же мысль веком позже повторил Вольтер. К счастью, во Франции и тогда были просветители. Уроженец города Труа Никола Удо ввел в обращение тоненькие дешевые книжечки, по два су штука, которые быстро снискали большую популярность в городах на северо-западе Франции, в частности в Руане и Кане (Нормандия), а затем в других крупных культурных центрах – Париже, Труа, Лионе. Тоненькие книжечки в синей обложке (их прозвали «синей библиотекой») представляли собой популярное изложение трудов известных авторов, ориентированное на вкусы и запросы простых горожан и грамотных крестьян – богатых фермеров, мелких приходских нотаблей, иногда землепашцев. Сочинители своих имен не проставляли или скрывались под псевдонимами. В сельской среде книги были редкостью, поэтому «голубые книжицы» зачитывали до дыр во время зимних «бдений», неграмотные заучивали их наизусть, а грамотные иногда переписывали от руки. Сюжеты этих книжек часто имели научную основу и должны были способствовать народному просвещению, а также развлечению. Среди них можно было найти сборники пророчеств, описания астрономических явлений, чудес – рукотворных и божественных, лекарственных растений, врачебные советы («Медицина для бедных»), кулинарные рецепты («Французский повар»). Отдельные книжицы были посвящены новомодным товарам (например, табаку и кофе), правилам поведения, любовным секретам. Были среди них и «юмористические» произведения («Искусство пускать ветры»), сказки, рыцарские романы, жития святых и т. д. Общая направленность этой литературы была религиозной: католическая церковь стремилась осуществлять своего рода миссионерскую деятельность среди населения, сформировать «моральный облик» христианина, внушить ему строгую веру, ориентированную на пример людей, известных своей святостью. Образцовый христианин должен быть верен семье и религии, честен перед супругой и друзьями, смиренен перед Богом и королем. С другой стороны, развлекательное чтиво должно было отвлечь от тягостных мыслей о трудной жизни, бедности, налогах и т. д. Нельзя сказать, что социальное положение было безапелляционным приговором. Как говорится, талант всегда пробьет себе дорогу, и во французской глубинке рождались свои Ломоносовы. Жиль Персон (Персонье) (1602—1675), сын бедных крестьян из деревушки Роберваль близ Бове, которого мать родила прямо в поле во время жатвы, единственный из своих братьев и сестер смог получить образование благодаря кюре из соседнего прихода. Священник, бывший духовником Марии Медичи, обратил внимание на смышленого паренька и с четырнадцати лет стал учить его латыни, греческому и математике. Много позже, в 1666 году, его ученик станет одним из основателей Академии наук, а в историю войдет как создатель «весов Роберваля» (с пониженным коромыслом), великий математик и физик. Жиль покинул родную деревню и отправился странствовать по Франции, чтобы пополнить свои знания. Средства на жизнь он добывал частными уроками. В Бордо он познакомился со своим ровесником Пьером Ферма, который к тому времени уже был известным математиком. В 1627 году он присутствовал при осаде Ла-Рошели, сделав для себя много полезных наблюдений из области баллистики и фортификации, а на следующий год приехал в Париж, где свел знакомство с крупными учеными – Мерсенном, Паскалем, Декартом. Ученый-простолюдин получил позволение от господина своей деревни присовокупить ее название к своему имени и стал называться Жиль Персон де Роберваль. В 1631 году он возглавил кафедру философии в коллеже, а вскоре после того выдержал конкурс в престижный Королевский коллеж и получил там кафедру математики. Его лекции пользовались большим успехом, на них порой приходило более сотни учеников, хотя преподаватель и внушал им страх своим властным и непростым характером. Впоследствии он получил там и третью кафедру и стал преподавать арифметику, геометрию, астрономию, оптику, механику и даже музыку. Помимо этого, он читал лекции для государственных секретарей, советников Парламента и чиновников Счетной палаты. Преподавательский состав в Королевском коллеже обновлялся каждые три года, и Роберваль участвовал в конкурсе 41 год подряд, то есть до самой смерти. Чтобы сохранить преимущество перед конкурентами, он всю жизнь замалчивал результаты своих научных исследований, публикуя их лишь изредка. Он активно участвовал в научных диспутах, давая волю своему буйному темпераменту. Но этот самый темперамент, вкупе с его более чем скромным происхождением, деревенской неотесанностью и недостатком красноречия, часто ставил его в невыигрышную позицию. Зато он мог внятно изложить свои мысли на языке, доступном рабочим и мастеровым, даже ученикам и подмастерьям, и написал специально для них «Трактат о механике и особливо об отводе и подъеме вод». Представители привилегированных слоев общества могли получить среднее образование в коллегиях (коллежах), которые основывали монашеские ордены иезуитов и ораторианцев, а также церковные деятели в своих епархиях. Иезуиты обучали юношей; воспитание девушек было доверено монашескому ордену Святой Урсулы, начавшему основывать свои монастыри во Франции с конца XVI века. В коллежах преподавали латынь, грамматику, риторику, философию, математику (механику, оптику, навигацию). Французским нововведением, распространившимся затем по Европе, были «хозяйственные коллежи» (где обучали, например, межеванию) – аналог современных ПТУ. Доктор богословия Ришелье (получивший это звание, как мы увидим ниже, не от хорошей жизни) отдавал предпочтение «полезным» знаниям перед «бесполезными» – гуманитарными, считая, что слишком много молодых людей тратят время, изучая право, философию и литературу, вместо того, чтобы готовить себя к занятиям торговлей. «В хорошо устроенном государстве, – писал он, – наставники технических дисциплин должны преобладать над учителями свободных профессий». Но силу инерции преодолеть было сложно, к тому же занятие торговлей не представлялось дворянам почтенным. Винсент де Поль, бывший одним из шести детей в скромной гасконской семье и пасший в детстве семейное стадо, получил хорошее образование в коллеже кордельеров в Даксе, а шестнадцати лет поступил в Тулузский университет, где в течение семи лет изучал богословие, после чего был рукоположен в священники. Уже упоминавшийся нами Королевский коллеж был основан еще в 15 30 году по инициативе Гильома Бюде и назывался Коллежем королевских лекторов. В нем преподавали дисциплины, отсутствовавшие в программе Сорбонны: греческий и древнееврейский язык, а также математику; его девизом было <emphasis>Docet omnia </emphasis>(«учит всему»). Ныне это Коллеж де Франс – одно из престижнейших образовательных учреждений в мире. Кстати, сама Сорбонна изначально была одним из коллежей – наряду с Кальви и Наваррским. Высшее образование и ученую степень бакалавра, лиценциата, магистра и доктора наук можно было получить в университетах, где преподавали богословие, медицину и право – гражданское и каноническое. В университетах, имевшихся в двух десятках французских городов, было самоуправление, королевская власть на них практически не распространялась, и ученые доктора даже позволяли себе «уходить в оппозицию». Например, доктор богословия и синдик парижского Университета Эдмон Рише (1 Завхоз 1) заявил в одной из своих работ, что у недостойных государей власть можно отнять. В 1611 году он опубликовал сочинение «De ecclesiastica et politica potestate» (О власти церковной и политической), в котором излагал доктрину старой парижской школы о вольностях галликанской церкви. За это он подвергся преследованиям и даже был похищен по приказу герцога д'Эпернона, сторонника иезуитов, и заключен в тюрьму Сен-Виктор, откуда его вызволил парижский Парламент. Но вернемся к коллежам. Арман дю Плесси девяти лет поступил в знаменитый Наваррский коллеж, где в свое время учились Генрих III и Генрих IV. Там изучали грамматику и искусства (в общей сложности четыре года) и философию, курс которой включал логику и основы естественных наук (еще два года). Воспитанники овладевали основами стихосложения и прозы, развивали способности к полемике и ученому спору. В 1638 году бывший выпускник, теперь уже кардинал Ришелье, открыл в Наваррском коллеже кафедру теологических диспутов. К моменту окончания коллежа Арман блестяще владел латынью, прилично говорил по-итальянски и по-испански, во всех деталях знал античную историю, а также сформировал свой характер, подчинив себя строгой внутренней дисциплине. В пятнадцать лет он получил титул маркиза де Шиллу и поступил в академию Антуана дю Плювинеля, готовя себя к военной карьере. Плювинель, дворянин из Дофине, бывший военный, непревзойденный наездник и прекрасный фехтовальщик, открыл свою академию, чтобы готовить кавалерийских офицеров для королевской армии. Король доверил ему военное воспитание дофина – будущего Людовика XIII. Королевская казна выделяла от 800 до 1000 экю на каждого студента в год. В академии обучали не только военному делу: Плювинель, талантливый рассказчик, говорил со слушателями о событиях из недавней истории Франции, воспитывая в них патриотизм, а также занимался их светским воспитанием, прививая им хороший вкус. Но в 17 лет жизнь Армана круто изменилась: его брат Альфонс отказался от епископской митры и постригся в монахи; мать уговорила Армана избрать карьеру священника, чтобы семья не лишилась доходов от епископства Люсонского. Маркиз де Шиллу вернулся в Наваррский коллеж и стал аббатом де Ришелье. Параллельно с занятиями в коллеже он брал уроки богословия у Жака Эннекена, преподававшего в коллеже Кальви. В двадцать лет он получил первую ученую степень – магистра богословия, а через год, добившись разрешения на досрочное завершение учебы, защитил в Сорбонне диссертацию на степень доктора богословия. Диссертация называлась «Вопросы теологии» и была посвящена Генриху IV. Два дня спустя епископ Люсонский был официально принят в сообщество докторов Сорбонны, завершив полный курс обучения на четыре года раньше установленного срока. Франсуа Леклерк дю Трамбле (1577—1638), более известный как «серый кардинал» отец Жозеф, был настоящим вундеркиндом. В четыре года он уже знал латынь, а затем быстро овладел древнегреческим. Восьми лет мальчика, получившего титул барона де Мафлиера, отдали в один из лучших парижских коллежей, где он сразу же стал первым учеником. По окончании коллежа он тоже прошел полный курс в академии Плювинеля, а затем отправился путешествовать по Италии и Германии. Вернувшись в Париж, он был приближен ко двору (фаворитка Генриха IV Габриэль д'Эстре называла его «французским Цицероном») и выполнил дипломатическую миссию в Лондоне, после чего вдруг решил постричься в монахи, причем остановил свой выбор на ордене капуцинов. За два года он одолел четырехлетний курс обучения в семинарии капуцинов в Руане, а также в учебных заведениях Орлеана и Парижа. С 1603 года отец Жозеф уже сам преподавал богословие и философию монахам в монастыре Сент-Оноре в Париже, а затем в Медоне и Бурже. Таким образом, мы видим, что у желающих получить образование был широкий выбор. И все же на протяжении двух веков безусловное лидерство в этой области захватили иезуиты. Управление учебными заведениями ордена иезуитов осуществлялось независимо от государства. В иезуитских коллегиях могли учиться представители всех сословий – дети дворян, горожан и крестьян. Программа обучения подразделялась на две части: среднее образование и университетский курс. Сначала следовало пройти обучение в трех грамматических классах. В первом преподавали основные правила латинского синтаксиса на основе самых легких писем Цицерона. Ученики учились читать и писать, постигали начала греческого языка и катехизиса (древнегреческий язык вошел в моду благодаря популярным литераторам – Бюде, Рамю и Ронсару). Во втором классе штудировали латинскую грамматику на основе работ Цицерона и Овидия. В третьем изучение латинской и греческой грамматики заканчивалось: к Цицерону и Овидию добавлялись Катулл, Проперций, Вергилий, Иоанн Златоуст и Эзоп. В классе филологии преподавали иностранные языки и правила риторики, греческий синтаксис, чтение и письмо. В классе риторики – красноречие, ораторское искусство, поэзию, историю, законы риторики на материале произведений Цицерона, Аристотеля, Демосфена, Платона, Фукидида и Гомера, а также основы христианского вероучения. В первом высшем классе, рассчитанном на три года – философском, изучали философию Аристотеля, логику, физику и метафизику, нравственную философию по «Этике» Аристотеля, курс метафизики по Евклиду и географию. Во втором высшем классе – богословском, четырехлетнем – штудировали Святое Писание, древнееврейский язык, схоластическое богословие, основанное на учении Фомы Аквинского, казуистику, греческий, халдейский, сирийский, арабский, индийский языки. Наиболее талантливые ученики учились еще два года, после чего, с разрешения генерала ордена, могли стать учителями или получить докторскую степень. На высших курсах все лекции читали на латыни. Переход из класса в класс осуществлялся на основании экзаменов. Ученики подразделялись на три категории: схоластики, готовившиеся ко вступлению в орден, жили в коллегиях вместе с учителями; дети богатых горожан и аристократов проживали в пансионах, внося умеренную плату; были и приходящие ученики. Учеба продолжалась 190 дней в году. Ученикам запрещалось заниматься больше двух часов без перерыва, а также во время, предназначенное для отдыха и сна. «Работая умеренно, с соблюдением равновесия сил, человек будет в состоянии трудиться более долгое время во славу Божик», – утверждали наставники. Каникулы воспитанники проводили на принадлежащих ордену «дачах», где занимались фехтованием, верховой ездой, музыкой, плаванием, катанием в санях и на коньках, игрой на бильярде (любимой игрой основателя ордена иезуитов Игнатия Лойолы). Карты и кости были строжайше запрещены. «Наука преподается людям для того, чтобы научить их любви к Творцу и Спасителю», – твердили ученикам учителя, побуждая их к частой исповеди, причастию и регулярному присутствию на мессе, внушая отвращение к пороку и любовь к добродетели. Диспуты и театральные представления поощрялись: это было полезно для воспитанников, многие из которых готовили себя к политической карьере. Монахи занимались не только преподавательской, но и научной деятельностью. В 1616 году было официально утверждено общество мавриниан, основанное ученым монахом Дидье де Ванном (святой Мавр был одним из учеников святого Бенедикта). Новиции, вступавшие в конгрегацию, должны были пять лет изучать богословие и философию, затем поступали в одну из академий ордена в качестве преподавателей или для кабинетных ученых работ, по назначению приора. Часто применялся принцип разделения труда: один собирал материал, другой систематизировал, третий обрабатывал, четвертый готовил к печати, пятый наблюдал за печатанием и корректировал издание. На первых порах конгрегация занялась историей ордена бенедиктинцев, его монастырей и великих деятелей, затем расширила круг своих интересов и внесла большой вклад в историю и археологию, собирая и издавая рукописи по древней литературе, в особенности христианской. Кропотливую работу, связанную с собирательством научных знаний, во Франции стали называть «трудом бенедиктинцев». Мавриниане часто были вынуждены вступать в полемику с траппистами, считавшими научные занятия несовместимыми с монашеским званием, и иезуитами, которые видели в издании памятников внецерковной литературы опасность для церкви и «шаг к безусловной свободе разума». В иезуитских коллегиях получили образование принц Конде, герцоги Бульонский, де Роган и де Монморанси, а также Декарт и многие другие. Герцог Энгьенский, будущий Великий Конде (1621— 1686), получил образование в иезуитской коллегии Святой Марии в Бурже. В одиннадцать лет он свободно говорил на латыни, через два года освоил философию и естественные науки (в существовавших тогда пределах), после чего обучался праву и истории (чтобы возвыситься над окружавшими его молодыми дворянами), попутно занимаясь игрой в мяч, фехтованием и верховой ездой. В пятнадцать лет он поступил в Военную академию в Париже, на улице Тампль, а завсегдатаи светского салона его матери Шарлотты де Монморанси (Корнель, Вуатюр, мадемуазель де Скюдери и маркиза де Рамбуйе) довершили его образование. Рене Декарт восьми лет поступил в коллегию «Ла Флеш», где преподавали иезуиты, и проучился там десять лет. Мальчик был болезненным, но чрезвычайно способным, а потому пользовался некоторыми послаблениями, например, ему позволяли все утро заниматься, лежа в постели. Он обучился латыни, греческому, риторике, схоластической философии, но последняя не заключала в себе никаких неоспоримых истин, утверждая, напротив, что «нет такой вещи, которую нельзя было бы оспорить». Для максималиста Декарта любое вероятное утверждение было ложным. Поэтому он остался невысокого мнения о полученном образовании, и лишь изучение математики имело какой-то смысл в его глазах. В двадцать лет он стал бакалавром, а потом лиценциатом права в университете Пуатье. Он продолжил научные изыскания, обращаясь уже не к книгам, а к жизненному опыту и собственным размышлениям. Для начала он отправился в Бреду (Голландия) и записался в армию протестанта Морица Нассауского, а по сути, стал вольным слушателем Военной академии Бреды. Странный офицер не получал жалованья, сам себя содержал и располагал множеством свободного времени, занимался математикой с Исааком Бекманом и написал небольшой трактат о музыке. В следующем, 1619 году Декарт поступил в войско католика Максимилиана Баварского, но не принимал участия в Тридцатилетней войне. Армия расположилась на зимние квартиры на берегах Дуная; ничто не мешало Декарту предаваться размышлениям. Он понял, что предназначен соединить все знания в новую, изобретенную им науку. Он был обеспеченным человеком, располагая шестью тысячами ливров ренты (в двадцать раз больше, чем жалованье сельского кюре), и, по его словам, «не чувствовал себя, благодарение Богу, обязанным заниматься ремеслом ученого для облегчения собственной участи». Декарт приехал в Париж, где познакомился с Марином Мерсенном. Отец Мерсенн (1588—1648), монах из ордена минимов, преподававший богословие и философию в Невере и Париже, был увлечен науками и философией и превратил свою келью в монастыре рядом с Пляс-Рояль в один из центров европейского просвещения. Мерсенн публиковал произведения Евклида, Архимеда и других греческих математиков, а также «Диалоги» Галилея и на протяжении двадцати лет переписывался на латыни со всей ученой Европой, включая Гюйгенса, Гоббса, Галилея и Торичелли, способствуя обмену научными знаниями. (После его смерти в его келье нашли письма от 78 разных корреспондентов.) В те времена, когда научных журналов не существовало, эту его деятельность трудно переоценить. Известность ученому монаху принесла работа о «простых числах Мерсенна», однако он писал и на другие темы: опубликовал «Трактат о движении» (1633), «Универсальную гармонию» (1636), «Трактат об универсальной гармонии» (1627) – обширный труд о музыке, музыкальных инструментах и акустике. Мерсенн развил несколько идей Галилея в области акустики, чем подвигнул итальянского ученого на новые открытия; предложил Гюйгенсу использовать маятник для измерения времени, вдохновив того на создание первых часов с балансиром. Он изучал свойства телескопа с параболическим зеркалом, скорость звука, создал чертежи первой подводной лодки, которая так и не была построена, и всеми силами боролся с алхимией и астрологией, считая их лженауками. Летом 1628 года Декарт присутствовал на одном из научных собраний, устроенных Мерсенном, и разгромил там утверждения алхимика (вернее, шарлатана) Шанду (через четыре года его повесили за изготовление фальшивых денег). Кардинал Пьер де Берюль, основатель ордена ораторианцев, распознал гений Декарта и стал побуждать его изучать философию. Для ученых занятий Декарт искал уединения, а потому уехал в Голландию. В Амстердаме он поселился в квартале мясников, что позволяло ему заниматься препарированием, и изучал анатомию. В 1629 году он засел за «Трактат о метафизике» и теорию о создании вечных истин. При этом он продолжал заниматься математикой, в частности, пытался реформировать систему обозначений и ввел в использование буквы латинского алфавита: последние – для обозначения неизвестных, а первые – для обозначения переменных. В 1631 году он открыл принципы аналитической геометрии, применив к этой науке алгебраические методы. Параллельно он изучал астрономию (метеоры), оптику и открыл законы отражения. В его представлении, движение планет вызвано вихревыми потоками эфира, которые увлекают их и удерживают на траекториях. Французские ученые придерживались этой теории и в начале XVIII века. Декарт хотел дать объяснение всем природным явлениям, однако воздержался от публикации своего «Трактата о мире», поскольку труды Галилея о вращении Земли были осуждены папской цензурой в 1633 году В истории Декарт остался как автор «Рассуждения о методе»: в метод он превратил теорию рационализма (противостоящую эмпиризму). «Я мыслю, следовательно, я существую» – этот знаменитый тезис Декарта означает, что человеческое сознание есть данность. Сознание есть мышление и обладает рядом атрибутов: воображением, чувствованием, желанием (волей). Исходное содержание сознания – несколько «врожденных идей»: идея Бога как существа всесовершенного, идея числа, идея фигуры, а также некоторые общие истины. В качестве отправной точки своих философских рассуждений ему требовалось найти нечто незыблемое, непререкаемое, и такой первоосновой всего сущего для него стал Бог. Рассуждение Декарта начиналось с идеи бесконечности, присущей человеку с рождения, и выстраивалось из нескольких аксиом: «Поскольку у каждого следствия есть причина, а причина не менее реальна, чем следствие, необходимо, чтобы идея о бесконечности была порождена неким совершенным существом; следовательно, Бог существует». Поскольку Бог существует, а благодаря врожденным идеям я участвую в его совершенстве, значит, ошибка – не результат вмешательства «лукавого» и не проявление изначальной невозможности всякого познания, а лишь следствие ограниченности моих способностей. Декарт ввел Бога в теорию познания, понимая под природой божественное установление. Даже принцип инерции, объяснение которому он приводит в своей механистической теории движения, звучит следующим образом: Бог сохраняет движение по прямой. Декарт не допускал, что между атомами существуют пустоты, поскольку невозможность деления тела, каким бы малым оно ни было, противоречит всемогуществу Бога. Он отошел от воззрений Аристотеля, утверждавшего единство души и тела, и провозгласил принцип дуализма, по которому душа представляет собой мыслящую субстанцию, а материя – протяженную. Согласно Декарту, наука состоит в том, чтобы конструировать непротиворечивые системы идей относительно «протяженной субстанции». Он и начал создавать модели воображаемого мира, в котором из заданных свойств происходят следствия, наблюдаемые в реальном мире. У Декарта были оппоненты. Например, философ и ученый Пьер Гассенди (1592—1655), одно время преподававший математику в Королевском коллеже в Париже, придерживался атомической и корпускулярной теории Демокрита. Он вступил в спор с Декартом по поводу природы материи. Антуан Арно противопоставлял дуализму Декарта некое монистическое положение, связанное с идеей Бога, – «иерархию сущностей», и не принимал положение о том, что у животных души нет, это «живые механизмы». Согласно Арно, душа у животных есть, только она смертная. Как отмечал впоследствии Лейбниц, Декарт «грубо обходился с гг. Ферма, Гоббсом и Гассенди, хотя они, со своей стороны, были с ним весьма вежливы, потому что его задевал их способ философствования; напротив, он весьма учтиво отнесся к г. Арно, потому что видел, что между ними нет соперничества». Молодой Блез Паскаль (1623—1662), тогда еще не подверженный мистицизму, заметил, что в основе картезианской логики лежит принцип каузальности (причинно-следственной связи), и задался вопросом: действительно ли Декарту был нужен Бог, чтобы основать свою науку. Паскаля можно назвать талантливым самоучкой. В детстве он не имел наставника, а читать и писать выучился благодаря гувернантке; отец сам воспитывал сына и двух дочерей. Он начал учить Блеза латыни, когда мальчику было уже двенадцать лет. По тем временам это было довольно поздно, но отец поступил так намеренно: он хотел, чтобы мальчик уже достаточно созрел в умственном плане, чтобы усваивать знания сознательно. Этьен Паскаль сам был высокообразованным человеком, и его сын получил от отца самые разносторонние знания, от действия пороха до теории звука. В 1635 году семейство Паскалей поселилось в аристократическом предместье Сен-Жермен неподалеку от Люксембургского дворца, что способствовало поддержанию связей с высшим парижским светом. Отец Паскаля был завсегдатаем салона госпожи де Сенк-то – красивой и образованной женщины, сестры поэта Д'Алибре и бывшей любовницы Вуатюра. Там он встретился со своим старым другом Жаком Ле-Пайе-ром – крупным математиком, а также с поэтами СентАманом и Бенсерадом. В том же году отец Мерсенн учредил научное общество, и одними из первых его членов стали Этьен Паскаль, Дезарг и Роберваль. Кружок Мерсенна установил связь с Декартом, проживавшим в Голландии, а также с Ферма – советником тулузского парламента. (В 1636—1637 годах Этьен Паскаль и Роберваль выступили с критикой научных трудов, дополнявших «Рассуждение о методе», приняв сторону Ферма в его споре с Декартом.) Блез Паскаль рано проявил интерес к математике, но начал изучать ее тайком от отца. Пользуясь собственными схемами, он пришел к некоторым геометрическим выводам и пытался построить доказательство 32-й теоремы первой книги Евклида: сумма углов треугольника равна сумме двух прямых углов. Узнав об этом, отец разрешил ему читать Евклида и стал брать с собой на заседания научного кружка. Мальчик на равных обсуждал научные проблемы с крупными учеными. Уже в 1640 году семнадцатилетний Блез написал «Опыт о конических сечениях», основываясь на идеях Дезарга, но выдвинув новую «теорему мистического шестивершинника» (теперь ее называют теоремой Паскаля). С девятнадцати лет Блез стал помогать отцу, назначенному интендантом и «уполномоченным Его Величества в Нормандии для взимания налогов». Подсчеты, связанные со сбором налогов, занимали много времени, и Паскаль создал первую счетную машину для выполнения сложения и вычитания, помещавшуюся в небольшом ящичке и простую в использовании. Он представил ее на суд публики в 1645 году посвятив свое изобретение канцлеру Сегье (Этьен Паскаль вместе с ним участвовал в кровавом подавлении беспорядков в Нормандии, вызванных повышением налогов). Изобретение не принесло ему больших денег, но снискало широкую известность. Сконструировав впоследствии 50 образцов арифметической машины (на четыре и шесть разрядов, для денежных единиц), Блез в 1649 году получил королевскую привилегию на свое изобретение – «Паскалево колесо». Математика и юриста Пьера де Ферма (1601—1665) называли «королем любителей». Его отец был богатым купцом, торговавшим кожей и другими товарами, и стал городским консулом. Пьер получил домашнее образование у своей матери, хорошо разбиравшейся в математике. Впоследствии он изучал право в Тулузе, Бордо и Орлеане. В тридцать лет он купил должность королевского советника в палате исков тулузского парламента и стал быстро взбираться по служебной лестнице, заслужив дворянство и прибавив к своей фамилии частицу «де». Помимо работы в суде он продолжал заниматься математикой (он стал родоначальником дифференциального исчисления), предлагая своим друзьям – Декарту, Паскалю, Робервалю, Торичелли, Гюйгенсу, Мерсенну – доказать выдвигаемые им теории, что вызывало только гнев с их стороны. Кстати, знаменитая теорема Ферма, сформулированная им около 1640 года, была доказана только в 1994 году Э. Уайлсом. Занимался Ферма и физикой, сформулировав «принцип Ферма» в оптике; наряду с Декартом он применил алгебру к геометрии и одновременно с Паскалем заложил основы теории вероятностей. В то время как величайшие умы задумывались об устройстве мира, обычные люди создавали себе представление о вселенной на основе разного рода фантастических трактатов, а также посещая «кунсткамеры». Упоминавшийся нами ранее аптекарь из Монпелье Лоран Кателан обладал «кабинетом диковинок», в котором имелось «бумажное небо с привешенными к нему четырьмя стеклянными шарами и землей, изображавшими четыре стихии. Там были два младенца без ног и один с тремя ногами, хамелеон, менявший цвет, крокодил с червями в зубах и маленькая птичка, прилетавшая без опаски их выклевывать… Небольшой кубок из рога носорога, лампа, которая, если поставить ее перед свечой, освещает вас за пятьдесят шагов, фонтан с одним единственным отверстием для воды, а если повернуть кран, струя брызжет на высоту до трех футов», а также редчайший безоаровый камень величиной с куриное яйцо (хотя обычно они не больше боба) и цельный рог единорога, привезенный из Эфиопии и полностью отвечающий описанию, данному Плинием. Кателан имел честь показать свою коллекцию знатнейшим особам Франции и самым ученым и любознательным людям королевства, священникам и магистратам; когда в Монпелье торжественно вступил король, он тоже хотел посетить этот музей, но врачи его отговорили, опасаясь, что сильный запах от содержащихся там заморских растений, кож и курительниц может повредить его здоровью. В XVII веке такие «кабинеты диковинок» не были редкостью: тот же Кателан в 1609 году подарил Полю Контану ботанику и коллекционеру из Пуату, великолепную редкую птицу – «феникоптерикса». Но все эти «театры природы» походили друг на друга, и в коллекции Пьера Бореля (1620—1689), врача из Кастра, были примерно такие же диковинки, как и у Кателана или его земляка Лорана Жубера, в частности рог единорога и безоар. Некоторым выдающимся личностям удавалось подняться до вершин познания, но основная масса населения пребывала во мраке невежества. Даже священники, которые, по идее, должны были нести прихожанам свет знаний, зачастую были неграмотными. Инспектируя свою епархию, молодой епископ Люсонский Ришелье обнаружил, что приходские священники не знают латыни, обрядов и молитв. Многие из них занимались мирскими делами: сельским хозяйством, торговлей. Молодые кюре одевались по моде и даже носили оружие. Ришелье обязал сельских священников посещать по воскресеньям занятия по катехизису, проводимые монахами-доминиканцами, и задумал открыть в своей епархии духовную семинарию. В 1609 году он приобрел на собственные средства дом неподалеку от кафедрального собора, а спустя два или три года, при содействии кардинала де Берюля, открыл там духовную семинарию, пригласив в качестве преподавателей теологии, философии и естественных наук отцовораторианцев и отвергнув услуги иезуитов. Он часто присутствовал на занятиях и даже руководил ими. Жан Эд (1601—1680), канонизированный в 1925 году, посвятил более пятидесяти лет своей жизни подготовке священников. Он был членом ордена ораторианцев, но чтобы достичь своих целей, основал в 1643 году Конгрегацию Иисуса и Марии (эдистов), которая и осуществляла руководство крупными семинариями. Простой народ передавал знания из уст в уста, сводя их к форме примет, пословиц и поговорок. Подданные христианнейшего короля и просвещенного кардинала присутствовали при сожжении еретиков и верили в «серого монаха», то бишь домового. </section><section><title>5. Религия <emphasis>Вера и лицемерие. – Кардинал дю Перрон: логика власти. – Обряды. – Подвижники. Франсуа де Саль, Пьер де Берюлъ, аббат Ранее. – Францисканцы. – Иезуиты. – Янсенисты. ПорРоялъ. – Священники-жуиры, полководцы и дипломаты. – «Дело Грандъе». Классификация бесов. – Суд инквизиции. – Колдуны-наркоманы</emphasis> </title>Мы уже говорили о роли Церкви в общественной и культурной жизни; речь о ее роли в политике и администрации еще впереди. Но какое место отводилось религии? Была ли она господствующей идеологией? Силой, цементирующей общество? Кардинал-министр Ришелье последовательно утверждал концепцию централизованного национального государства, первым начав оперировать понятием «родина». Между католиками и гугенотами не проводилось различия, если они были добрыми подданными короля; в войне с католической Испанией можно было заключить союз с протестантскими государствами. Религия должна была поддерживать нравственное здоровье нации; все остальное – чистая политика. Напрасно было ожидать от неграмотных крестьян, чтобы они разбирались в вопросах веры и тонкостях церковных догматов. Им была присуща наивная, простая вера, не требовавшая лишних вопросов, – «вера угольщика». Это выражение обязано своим происхождением сказке об угольщике и дьяволе. Дьявол, пытаясь смутить простого угольщика, спросил, во что тот верит. «Я верю в то, во что верит Церковь», – отвечал угольщик не задумываясь. «А во что верит Церковь?» – не отступал искуситель. «Она верит в то, во что верю я», – последовал ответ, который заставил смутиться самого черта. Вера была чем-то привычным, окружавшим человека с самого детства, одной из традиций, о происхождении которых не принято задумываться. Поклонение языческим богам плавно переросло в культ многочисленных святых, к которым относились очень прагматично: «Святому честь по чудесам его». Им приносили жертвы, как в свое время идолам; после сбора урожая оставляли в поле одну несжатую полоску (славяне говорили – «Волосу на бородку», французы приносили ее самому Богу). Бога – всевидящего и всезнающего – наивно пытались провести: например, пожертвовать ему не сноп из колосьев, а охапку соломы. Христианские символы стали своего рода ориентирами, условными обозначениями в системе ценностей. На кресте приносили клятву, и крестное целование должно было подтвердить ее нерушимость. Но в тот век, насквозь пропитанный лицемерием, никаким клятвам верить было нельзя. Карл Лотарингский, принося клятву в покорности французскому королю, предварительно позаботился о том, чтобы зарегистрировать у нотариуса свой протест, согласно которому эта клятва недействительна, поскольку «вырвана у него под принуждением». Аналогичным образом поступила впоследствии Анна Австрийская, ставя подпись под документом, определяющим порядок регентства после смерти Людовика XIII. «Крест деревянный, крест железный; если солгу – гореть мне в аду!» – эта детская клятва вызывала у взрослых только ироническую улыбку. Сами они придумали добавлять к обязательству слова «соломенный крест», заранее предупреждая о том, что могут отказаться от данного слова, если обстоятельства изменятся. Весьма показательна в этом плане история Жака Дави дю Перрона (1556—1618), которого кардинал Ришелье считал своим учителем и благодетелем. Его отец был протестантским священником и вместе с малолетним сыном бежал от преследований в Швейцарию. Жак был самоучкой, однако к двадцати годам стал одним из ученейших людей своего времени. Он отправился в Париж, где, подобно Генриху Наваррскому, отрекся от протестантства, но не для спасения своей жизни, а для того, чтобы получить должность королевского чтеца. Затем он принял сан священника и стал придворным проповедником. Всеми его поступками руководило честолюбие. О гибкости его убеждений свидетельствует такой факт. Однажды дю Перрон произнес перед Генрихом III красноречивую проповедь против атеизма, приведя убедительные доказательства бытия Божия. Король осыпал его похвалами. Из тщеславия проповедник тут же произнес новую речь, не менее убедительно доказав, что Бога нет. Король прогнал его с глаз долой, но должности не лишил. После убийства Генриха III дю Перрон привязался к кардиналу де Бурбону и выдавал его секреты Генриху Наваррскому Тот сделал его в 1591 году епископом Эврё и включил в число прелатов, готовивших его к принятию католичества, – это была чистая комедия, преследующая ясные политические цели. Затем дю Перрон отправился в Рим и ценой многих унижений добился отмены интердикта, наложенного на французское королевство. В 1600 году он стал кардиналом, архиепископом Санса, великим капелланом и командором ордена Святого Духа. Он участвовал во всех богословских спорах, неизменно нападая на протестантов. Именно он оказал первую протекцию молодому епископу Л юсонскому, разглядев в нем острый ум, политическое чутье и деловую хватку. Лицемерие удачно скрывали за яркой ширмой обрядов, чем широко пользовалась католическая церковь. На какое-то время можно было действительно создать впечатление, что верующие живут по заповедям Христовым. На Страстной неделе, в Чистый четверг, король омывал ноги бедным, символизировавшим Двенадцать Апостолов, и прислуживал им за трапезой, символизировавшей Тайную вечерю, подавая хлеб и разрезая мясо. Генрих IV заставил своего старшего сына впервые участвовать в этой церемонии, когда тому не исполнилось и шести лет, и в первый раз малыш не смог преодолеть отвращения, обряд исполнили в его присутствии священники, состоявшие при его особе. На следующий год король сам выполнил обряд, а дофин ему помогал, но уже с 1610 года Людовик постоянно исполнял эту королевскую обязанность. С другой стороны, XVII век породил настоящих подвижников, занимавшихся проповедованием истинных духовных ценностей и просвещением народа. Это была эпоха кипучего религиозного обновления, эпоха Франсуа де Саля (канонизирован в 1665 году) и Жанны де Шанталь (канонизирована в 1767 году), Винсента де Поля (признан святым в 1737 году) и основателей французской духовной школы – Пьера де Берюля, Жан-Жака Олье, Жана Эда. Благодаря им возникли новые религиозные конгрегации (орден ораторианцев, эдисты, орден Визитации, лазаристы), а уже существующие монашеские ордены активизировали свою миссионерскую и просветительскую деятельность. Франсуа де Саль (1567—1622) происходил из мелкопоместных дворян, изучал право в Париже и Падуе, стал адвокатом в Шамбери, но, получив божественное откровение, решил сделаться священником. Он был талантливым проповедником, вел аскетическую жизнь, чем и покорил жителей Савойи, а затем и парижан. Кроме того, Франсуа де Саль обладал замечательным чувством слога и первым перешел на современный французский язык, чтобы быть понятнее читателям. В 1607 году, вместе с савойским юристом Антуаном Фавром, он основал Флоримонтанскую академию, в которую вошла местная интеллектуальная и художественная элита, – за двадцать восемь лет до создания Французской академии. Отказавшись от дворянского звания, он вместе с баронессой Жанной де Шанталь основал в 1610 году орден Визитации, посвященный созерцанию. В период своего расцвета орден насчитывал 87 монастырей по всей Европе (при жизни Жанна руководила тринадцатью из них). Франсуа де Саль не проповедовал уход от мира, его духовное учение было приспособлено для мирян всех сословий, желавших служить ближнему. Ему неоднократно доверяли дипломатические миссии, он был уважаемым и общепризнанным послом мира. Во время одной из таких поездок он и скончался. «Если нужно убедить еретиков, приводите их ко мне, – говорил кардинал дю Перрон, – если нужно обратить их в истинную веру, отправляйте их к Франсуа де Салю, но если вы хотите и убедить, и обратить их одновременно, обращайтесь к г-ну де Берюлю». Пьер де Берюль (1575—1629) был сыном советника парижского Парламента, его мать принадлежала к семье, давшей Франции множество добродетельных и просвещенных магистратов. Получив хорошее образование у иезуитов, Пьер захотел посвятить себя служению Богу. Он отправился к монахам ордена святого Бруно, к капуцинам, к иезуитам, но везде получил отказ, потому что настоятели монастырей боялись прогневить могущественное семейство, желавшее, чтобы его отпрыск сделал светскую карьеру. Тогда молодой человек стал священником, намереваясь посвятить себя обращению еретиков в истинную веру. Он общался со сторонниками реформирования католической церкви, большинство из которых были благочестивыми мирянами (духовенство и так было всем довольно). Берюль обратил на себя внимание кардинала Дю Перрона скромностью своих речей, убедительной мягкостью. Пьер де Берюль мог бы достичь высших ступеней церковной иерархии, но из христианского смирения предпочел быть простым священником, напутствуя правоверных и обращая еретиков. Его мысли по-прежнему обращались к монастырям, и он с горечью видел, что в большинство из них проникла светская распущенность. Он решил подготовить реформу, казавшуюся ему необходимой. Тогда много говорили о конгрегациях кармелиток, утвердившихся в Испании под покровительством святой Терезы и ведших жизнь, полную лишений; Берюль решил поехать в Испанию, убедиться в осуществимости задуманной им реформы и перенести на французскую почву эти образцы монашеского подвига. Преодолев многочисленные препятствия, он добился открытия в Париже монастыря кармелиток святой Терезы. Берюль был не единственным, кто хотел вернуть монахов к скромной жизни, лишенной излишеств. В 16 36 году аббат Ранее из цистерцианского монастыря Ла-Трапп основал монашеский орден траппистов и ввел для своих последователей строгие правила аскетизма. Трапписты были обязаны 11 часов в сутки проводить в молитве, а остальное время посвящать тяжелым полевым работам; вечером они несколько минут работали над сооружением для себя могилы, а спали в гробу на соломе. Вместо приветствия они произносили: <emphasis>«Memento mort» </emphasis>(«Помни о смерти»). Если не считать молитв и песнопений, они должны были хранить глубокое молчание. Их пища состояла из овощей, плодов и воды, одеяние – из деревянных башмаков, рясы с капюшоном и веревки. Трапписты подразделялись на мирских братьев и посвященных, некоторые вступали в орден на время, в виде покаяния. Воодушевленный успехом, Берюль решил заняться «белым» (не монашествующим) духовенством. Многие священники вели светскую жизнь, весело тратя доходы от своих бенефициев, пренебрегая своими обязанностями. Чтобы изменить положение, Берюль решил сформировать корпус священников, которые жили и молились бы вместе, делили тяготы своей работы и взаимно поддерживали друг друга советом или деятельной помощью. В этом его поддержали Франсуа де Саль, несколько французских епископов и других благочестивых людей. Святой Филипп де Нери уже основал в Италии конгрегацию такого рода, назвав его орденом Оратории; аббат де Берюль решил основать такой же во Франции. Ему пришлось бороться с интригами иезуитов, которые ревниво отнеслись к этому новообразованию, разглядев в нем соперника, но папа Павел V одобрил основание новой Оратории буллой от 1613 года, и ораторианцы вскоре появились в большинстве французских епархий. Пьер де Берюль лично участвовал в сооружении первой ораторианской часовни, освященной в Париже. Дар убеждения пригодился Берюлю еще не раз: он способствовал примирению Марии Медичи с Людовиком во время первой «войны матери и сына», чем настроил против себя Ришелье, который хотел, чтобы этот мир стал полностью его заслугой. Когда возник план бракосочетания Генриетты Французской с принцем Уэльским, который был протестантом, потребовалось разрешение папы, и Берюль, проявив одновременно твердость и почтительность, в два месяца совершил то, на что у другого ушел бы целый год. В 1627 году папа Урбан VIII, по просьбе благочестивого Людовика XIII, прислал Берюлю кардинальскую шляпу, строго приказав принять ее и выказать тем самым послушание и покорность. Но набожный кардинал стал жить среди своих учеников, исполняя те же обязанности, что и простые священники, и даже иногда мыл посуду после скромных общих трапез. Под старость лет святой отец ударился в мистицизм: Провидение с завидным постоянством посылало ему всякого рода знамения и указания, чаще в форме снов и видений, твердя о необходимости мира с Испанией и отказа от военных действий. Ришелье, не получавший советов свыше и полагавшийся на собственный разум, серьезно опасался нового конфликта, когда вдруг Господь забрал Берюля к себе прямо во время мессы, которую тот служил. Сразу заговорили об отравлении и о причастности к этому Ришелье, но эти слухи были явно беспочвенными, поскольку здоровье прелата в последнее время сильно ухудшилось. Жан-ЖакОлье (1608—1657) тоже остался в истории как один из главных деятелей реформы католической церкви во Франции – «обновления христианства». Он проповедовал «миссионерскую» деятельность во французской провинции, а в Париже основал семинарию и Общество святого Сульпиция. Миссионерская деятельность осуществлялась в основном францисканцами – одним из четырех «нищенствующих орденов», присутствовавших во Франции (наряду с доминиканцами, августинцами и кармелитами). Девять французских францисканцев начали проповедовать христианство в Северной Америке; память о них осталась в названии городов Санта Фе и СанФранциско. В 1632 году они понесли слово Божие в Канаду, в 1636-м – на Антильские острова. В XVII веке численность францисканцев в самой Франции составляла 115 тысяч монахов и 28 тысяч монахинь, проживавших в восьми тысячах монастырей. Двести из них принадлежали клариссам, которые делились на два течения: одни жили по уставу святой Клары, а другие – в городах, получая ренту и занимаясь образованием девушек. В 1619 году отделившийся от «младших братьев» орден капуцинов – нищих проповедников – получил полную независимость, а также равные права с другими францисканскими орденами. Одежду их составляли бурого цвета власяница с пришитым к ней капюшоном (отсюда и происходит их прозвище) и веревочный пояс с веревкой для бичевания (отсюда другое прозвище – «кордельеры»); они носили длинные бороды и сандалии на босу ногу. Бродячие проповедники составили целую армию «серого кардинала» отца Жозефа, выполняя самые разнообразные поручения: от поддержания порядка в войсках до сбора разведданных и проведения дознаний. Нельзя сказать, что «святые отцы» пользовались особой любовью населения; недаром возникло выражение «совесть, как рукав кордельера» – то есть широкая, без нравственных границ. Разные ордены относились друг к другу не как к соратникам, а как к конкурентам. Особенно сложно складывались отношения с иезуитами. «Общество Иисуса» было основано в 1534 году в Париже испанцем Игнатием Лойолой для защиты интересов папства, борьбы с ересями и миссионерской деятельности. Однако уже в 1554 году ученые доктора из Сорбонны выступили с заявлением: «Это Общество кажется опасным в делах религии, грозным для внутреннего мира церкви и для монашеских учреждений, вообще оно скорее создано для разрушения, чем для созидания». Тем не менее в Париже была основана Клермонская коллегия ордена, профессора которой, по свидетельству современников, затмевали своей известностью всех остальных профессоров французской столицы. Через два года коллегий было уже три. С 1594 по 1603 год иезуиты были изгнаны из Франции, но Генрих IV, издавший в 1598 году Нантский эдикт в пользу протестантов, сделал жест доброй воли и в отношении католиков, вернув во Францию иезуитов. Духовником Генриха IV и Людовика XIII был иезуит Коттон, которого сменил отец Арну тоже иезуит. Члены ордена рекрутировались по принципу физического и умственного здоровья, они должны были быть по возможности хорошего происхождения и с приличным состоянием. Бывших еретиков и женщин в орден не принимали. Новиций проходил двухлетний испытательный искус, после чего становился либо светским коадъютором (сотрудником), либо учеником. В последнем случае он поступал в особую школу, где в течение десяти лет изучал философию, богословие, проходил учительскую практику, после чего становился священником, а затем, дав обеты бедности, целомудрия и послушания – духовным коадъютором. Только после принесения присяги на безусловную верность папе он становился действительным членом ордена – профессом. Орден был построен на принципах единоначалия и строгого централизма, безусловного повиновения воле старшего и железной дисциплины. К началу XVII века иезуиты стали использовать девиз <emphasis>«Ad maiorem Dei gloriam» – </emphasis>«К вящей славе Божьей»; орден достиг расцвета своего могущества и богатства, владея богатыми поместьями и множеством мануфактур. Франсуа Равальяк – бедный, очень набожный человек, не лишенный образования (он сам был учителем), сначала хотел поступить в орден фельянов (живших по строгому уставу святого Бернарда), но не выдержал короткого испытательного срока, поскольку ему являлись «видения». Тогда он решил пойти к иезуитам. В 1609 году ему было видение с требованием убедить Генриха IV обратить гугенотов в католичество. Побеседовать с королем ему не удалось, а тут еще Генрих задумал идти войной в Испанские Нидерланды. Расценив это как начало войны против папы, Равальяк решил его убить. 14 мая 1610 года он украл на постоялом дворе нож, спрятался на улице Ферронри в Париже, дождался появления короля в открытой карете и нанес ему два роковых удара. Ришелье не любил иезуитов, считая их агентами Рима; кроме того, духовники Людовика XIII имели сильное влияние на короля. В противовес им кардинал завербовал среди иезуитов собственных шпионов. В 1637 году отец Коссен, долго «обрабатывавший» короля, явился к кардиналу и заявил, что король намерен в корне пересмотреть свою политику, дабы прекратить неправую войну, восстановить мир внутри страны и вернуть ко двору свою горячо любимую матушку. Ришелье, осведомленному о содержании их разговора, потребовалось несколько минут наедине с Людовиком, чтобы разбить в пух и прах все доводы духовника. Когда отца Коссена позвали к королю, Людовик велел ему отправляться в Сен-Жермен и ждать там его дальнейших распоряжений. Через несколько дней король приехал туда сам. – Его высокопреосвященство был настолько добр, что посоветовал мне оставить вас моим духовником, – сообщил он. – Но с одним условием: вы не станете выступать против моей политики. Это условие оказалось неприемлемым, и в тот же день отца Коссена отправили под арестом в ссылку. В 1580-х годах иезуит Луис де Молина опубликовал в Испании богословский труд, в котором говорил о естественном и сверхъестественном порядке, о предопределении к благодати и к славе, о благодати, о предведении и предопределении свыше. Книга тотчас подверглась нападкам со стороны доминиканцев, и в конечном счете папа запретил публичные диспуты на эту тему. Однако в 1613 году генерал ордена иезуитов велел преподавать молинизм в учебных заведениях ордена, а французский иезуит Гарасс (мракобес и «охотник на ведьм») опубликовал свою книгу на ту же тему. Это побудило обратиться к вопросу о предопределении голландского теолога Корнелия Янсения (1585—1638), епископа Ипра, который вместе с французом Жаном Дювержье изучал в Байонне труды блаженного Августина. Вернувшись к учению святого Августина о Спасении, Благодати и свободе человеческой воли, Янсений и Дювержье решили реформировать теологию, связав ее с морально-религиозной практикой раннего христианства. В своем труде «Августин» Янсений развязал дискуссию с папой и иезуитами, суммировав свои взгляды о Спасении, грехе и отпущении грехов. Суть их заключалась в том, что спасется лишь тот, кто предопределен Богом к Спасению; первородный грех делает человека неспособным к добру. Таким образом, янсенизм привносил в католицизм отдельные положения протестантизма. Более того, Янсений сомневался в непогрешимости папства и полагал, что епископы должны обладать равными с папой правами. Правоверных католиков особенно шокировали следующие тезисы Янсения: некоторые заповеди Бога невозможны для выполнения верующими, слабыми людьми, какие бы усилия воли они ни прилагали, поэтому Благодать их минует; Иисус Христос принял смерть на кресте не за всех людей, а только за избранных. Богослов не решился издать свою книгу при жизни, понимая, чем рискует; друзья сделали это после его смерти, в 1640 году. Годом позже иезуиты добились ее запрещения, а в 1642 году папа Урбан VIII официально осудил янсенизм. Французский король тоже не оказал ему поддержки: Янсения считали автором памфлета против Людовика XIII, осуждавшего его за союз с протестантскими странами против католической Испании. Голландия была в их числе, но именно в этой стране оказалось больше всего последователей Янсения. Во Франции у него тоже нашлись сторонники среди образованных дворян и буржуа, в частности, среди обитателей Пор-Рояля. Это женское аббатство, основанное в начале XIII века, к концу XVI пришло в полный упадок. В 1609 году аббатисой стала одиннадцатилетняя девочка из семейства Арно – Жаклин-Мари-Анжелика. Через десять лет мать Анжелика провела реформу монастыря, установив там образцовый порядок. К 1625 году в Пор-Рояле было около восьмидесяти монахинь, которые часто болели, потому что монастырь стоял в овраге среди болот. Мать Анжелика купила в Париже большой дом в предместье Сен-Жак. В парижский Пор-Рояль потекли пожертвования, и монастырь стал процветать; с 1627 года он находился под прямым управлением архиепископа Парижского. А «Пор-Рояль, что в полях», отремонтировали, отвели сточные воды, и с 1636 года его духовным руководителем стал духовник матери Анжелики, аббат де Сен-Сиран, единомышленник Янсения. Монастырь стал приютом ученых, среди которых были братья матери Анжелики — Антуан Арно и Арно д'Андильи, ее племянник Лемэтр де Саси и два его брата, а впоследствии Блез Паскаль, сестра которого стала монахиней. Они проводили время в молитвах, труде – физическом и научном, а также основали при монастыре школу для детей и юношества в противовес иезуитским коллегиям. «Отшельники» из Пор-Рояля объединили янсенистское богословие с картезианскими научными методами и выработали превосходную методику обучения языкам, как древним, так и современным. Они первыми внесли ясность в учебники грамматики (напомним, что Французской академии создать грамматику французского языка так и не удалось). Среди их учеников был юный Жан Расин. В 1638 году аббат де Сен-Сиран был заключен в Венсенский замок, как и некоторые другие янсенисты. Два года спустя, на представлении «Мирамы» во дворце кардинала, один гостьиностранец сказал, заметив среди публики много епископов: «Веселая страна: епископы сидят в театре, а святые – в тюрьме». Аббатами и епископами становились не по призванию, а по необходимости, и пример Ришелье – яркое тому подтверждение. Существовали придворные священники, годами не бывавшие в своих приходах. «Как хорошо быть архиепископом Реймса, если бы только не надо было служить мессу», – вздыхал архиепископ Реймсский, монсеньор де Валансэ. (На том самом представлении «Мирамы» он, в костюме церемониймейстера, распоряжался раздачей прохладительных напитков.) Церковные должности приносили неплохой доход, а найти применение своим талантам священник мог в любой области, от дипломатии до войны. Хотя церковные каноны запрещали священнослужителям принимать участие в боевых действиях, чтобы не проливать кровь, всегда можно было найти лазейку и обойти это правило. Архиепископ Бордоский и епископ Нантский были талантливыми флотоводцами, кардинал де Лавалетт командовал войсками на суше, а «великий кардинал» де Ришелье совмещал должность адмирала с обязанностями военного министра. Кардинал-министр мог всегда обратиться за советом к монаху-дипломату отцу Жозефу, проводившему, например, переговоры о заключении Регенсбургского мира в 1630 году, по которому герцогом Мантуи и Монферрато был признан Карл де Невер, находившийся под покровительством Людовика XIII. Рассказывают, как однажды Ришелье и «серый кардинал», склонившись над картой, планировали очередную военную операцию. Отец Жозеф увлеченно чертил линии через реки и горы, не задумываясь о том, есть ли там мосты и переправы, но Ришелье его остановил: «Не так скоро, отец Жозеф. Где пройдут эти войска?» Когда Франсуа дю Трамбле умирал, Ришелье скрасил ему последние минуты жизни, преждевременно объявив о взятии Брейзаха – «ключа к Эльзасу». «Я не знаю ни одного министра в Европе, который годился бы в брадобреи этому капуцину», – говорил кардинал-герцог о скромном монахе, отказавшемся от епископской митры, чтобы сохранить себе свободу действий. Но не следует думать, что сутана священника была броней, а наперсный крест – охранной грамотой. В тридцатые годы XVII века Франция была взбудоражена «делом Грандье», или «Историей одержимых из Лудена». Споры о том, что же все-таки произошло в Лудене и за что был казнен Урбан Грандье, не утихают до сих пор; историк Ролан Вильнев написал целую книгу на эту тему, в которой по-прежнему больше вопросов, чем ответов («Загадочное дело Грандье»). Итак, Урбан Грандье (1590—1634), сын королевского нотариуса, получивший блестящее образование у иезуитов в Бордо, принял сан и стал кюре церкви Святого Петра в Лудене и каноником церкви Святого Креста. Уже совмещение двух этих должностей вызывало к нему зависть. Грандье был красивым мужчиной и талантливым оратором, он делал успехи и как проповедник, и как дамский любимец, очаровывая в том числе паломниц из высшего общества. Он делал то, что ему нравилось, и говорил то, что думал; терпимо относился к протестантам, насмехался над монашескими орденами, написал трактат о безбрачии священников (которого, разумеется, не приветствовал) и памфлет против Ришелье «Башмачница из Лудена». В 1626 году он хотел стать духовным руководителем монастыря урсулинок, но ему предпочли другого – некоего Миньона, обвинив Грандье в неподобающих намерениях. (Его поведение давало основания для подобных обвинений. В 1630 году Грандье даже отлучили от церкви за превышение полномочий и присвоение прав епископа, но он добился отпущения грехов и совершил триумфальный въезд в Луден. Разумеется, все это у многих вызывало раздражение.) Но Грандье не желал меняться. Он не придумал ничего лучшего, как обрюхатить молодую девушку, родственницу того самого Миньона. Оскорбленный Миньон, захватив с собой королевского адвоката и двух свидетелей, обвинил Грандье в том, что он запятнал репутацию Церкви, причем в ее же лоне. История наделала много шуму, поползли слухи о том, что Грандье сожительствовал со многими монашками. Монастырь урсулинок был суровым местом; мужчин туда не допускали. С другой стороны, Луден, где находился монастырь, был маленьким городком, и такая яркая личность, как Грандье, была известна всем и каждому. Вскоре он начал сниться юным урсулинкам, и эти сны доводили их до истерики. Грандье никогда не бывал в монастыре, и все же монахини не могли о нем не думать. Сестра Жанна заявила, что Грандье их околдовал, перебросив лавровую ветку через монастырскую ограду. Семя сомнения упало на благодатную почву: жители Лудена не любили Грандье за чересчур большие притязания; капуцины точили на него зуб за памфлет против Ришелье. По стечению обстоятельств, в 1633 году в город приехал государственный советник Жак де Лобардемон, чтобы проследить по приказу кардинала за разрушением городских укреплений. Грандье резко этому воспротивился; на его несчастье, настоятельница монастыря урсулинок была родственницей Лобардемона. Тот заинтересовался истериками монахинь, которые вопили, богохульствовали и выкрикивали непристойности. Вернувшись в Париж, Лобардемон доложил обо всем королю и кардиналу, которые велели ему расследовать это дело и наделили самыми широкими полномочиями. Как только советник вернулся в Луден, Грандье был арестован. В его доме произвели обыск, но ничего крамольного не нашли. Весь январь 1634 года Лобардемон собирал свидетельские показания и обвинения. Грандье допрашивали, но он отвергал обвинения в колдовстве, потом совсем отказался отвечать на вопросы. Из монахинь около года изгоняли бесов; делалось это прилюдно, и истерики одержимых из Лудена производили самое тягостное впечатление на присутствующих. Лобардемону пришлось издать следующее распоряжение: «Строго воспрещается всякому, к какому бы сословию он ни принадлежал, злословить и вообще упоминать о монахинях и других особах из Лудена, одержимых лукавым духом, их заклинателях, а также их помощниках, как в местах, где их подвергают экзорцизму, так и в других, каким бы образом это ни происходило, под страхом штрафа в десять тысяч ливров и большей суммы, и телесного наказания, если потребуется; дабы никто не мог сослаться на неведение, настоящее распоряжение будет зачитано». Экзорцизм к тому времени превратился в своего рода «науку». Существовала строгая классификация демонов, соответствующая ангельским чинам: власти, троны, господства, силы, серафимы, херувимы, начала, архангелы. Асмодей относился к тронам: это был демон сладострастия, который сеял раздор и соблазнял красивых девушек; у него было три головы, змеиный хвост, и он дышал огнем; являлся он, сидя на драконе. К тронам относился также Бегемот – гордый, неуклюжий, похотливый, падкий до женщин; его изображали в виде гиппопотама. Левиафан был серафимом; это князь лжи, который меняет свое обличье, представая в образе то чудища морского, то морского змея. Изгнать его очень трудно. Когда демон овладевает человеком, то входит в его тело через определенное место. Это место он указывает сам во время сеанса экзорцизма – или пытки с помощью стилета. Им тыкали в тело человека, чтобы определить чувствительность; если тот или иной участок бесчувствен к боли, значит, именно там поселился дьявол. С той же целью использовали буравчик, который вводили в тело, вращая ручку. Перед сеансом с тела одержимого сбривали все волосы, а потом начинали тщательно изучать каждую часть тела, родинки, родимые пятна, глаза, гениталии… В настоятельницу монастыря урсулинок, мать Жанну Дезанж, вселились целых семь бесов, трех из которых удалось изгнать 20 мая 1634 года: это были Асмодей (трон), Аман (власть) и Грезил (трон). О их изгнании свидетельствовали три отверстия в правом боку. Но четыре других остались: Левиафан, помещавшийся во лбу, Бегемот, засевший в желудке, Валаам, застрявший под вторым правым ребром, и Исаакарон – под последним правым ребром. Чтобы изгнать Валаама, надо было написать его имя на правой руке девушки, причем так, чтобы оно осталось на всю жизнь, а чтобы изгнать Исаакарона – разрезать ей левую руку, содрав ноготь. (Вероятно, на это не отважились, и Исаакарон оставался в теле настоятельницы и после смерти Грандье.) Другая монахиня, сестра Агнесса, была одержима четырьмя бесами: Асмодеем, сидевшим под сердцем, Берифом (в желудке), Ахаосом (в левом виске) и Ахапом (посреди лба). Чтобы изгнать Асмодея, экзорцист прижал к левой руке девушки клеймо с цветком лилии. Исход Берифа ознаменовался тем, что с господина де Лобардемона сорвало шапочку и приподняло в воздух, где она провисела ровно столько, сколько нужно времени, чтобы прочесть <emphasis>Miserere.</emphasis> Бесов изгоняли сначала из всех монахинь сразу, но понемногу перешли к индивидуальным сеансам по просьбе Грандье, который прекрасно понимал, что весь этот маскарад приведет к его погибели. Сестра Клара, терзаясь угрызениями совести, созналась, что «порча» – напраслина, однако, по мнению судей и врагов Грандье, эти слова ей внушил дьявол. Лобардемон велел устроить очную ставку между Грандье и урсулинками. Грандье знал, что монахини никогда его не видели, и попросил, чтобы на опознание сестрам представили четырех одинаково одетых священников, но его просьбу отвергли. Грандье написал последнее отчаянное письмо королю: «Сир! Я попытаюсь изложить Вашему Величеству два пункта, настолько ясно, насколько только может человек, семь месяцев пребывающий во мраке. Во-первых, я утверждаю, что у сих дев нет ни одного из признаков, которые, согласно Церкви, свидетельствуют об одержимости, на основании чего я заключаю, что они не одержимы. Первый состоит в том, чтобы говорить на разных языках или, по меньшей мере, понимать их. Эти демоны не делают ни того, ни другого. Поначалу они, правда, говорили на латыни, но с такими грубыми ошибками, что самые просвещенные умы сочли, что не избыток знаний был причиной их погибели. Причетники решили говорить с ними на нашем языке, потому что на нем они говорили лучше всего, и он был им способнее; демоны любят Францию, поскольку хотят говорить пофранцузски. Но чтобы извинить молчание этих немых дьяволов, когда им задают вопросы по-гречески или на хорошей чистой латыни, какой не все владеют, они объясняют это тем, что я заключил с ними договор. Второй признак одержимости – поднимать одержимых на воздух, чего эти дьяволы не делают и не сделают никогда, как бы им ни приказывали. Не сделают они и третьего, а именно не откроют тайных, скрытых вещей, недоступных человеческому разумению. Они умеют только строить рожи, падать наземь, ходить раком и делать другие глупости, о которых мне стыдно говорить Вашему Величеству. Впрочем, не верить в притворство этой одержимости значит впасть в ересь. Что же до второго пункта, он состоит в том, что даже если эти девы одержимы, не я тому причиной. Вот доказательство: это можно утверждать лишь по свидетельству дьявола, которое я отвергаю как ложное; поелику лживые люди, признанные лжецами, не могут выступать свидетелями, то отец лжи, находящий удовольствие в возведении вины на невинного – тем более… Заклинатели из Лудена поставили себе задачей вырвать по приказу свидетельство этого заклятого врага рода человеческого против меня. И, что нелепее всего, они часто прибегают к молитвам и притчам, ласковым словам, называя его великодушным, ученым, другом, и что взамен они уменьшат наказание за его мятеж, – еще немного, и они пообещают освободить его из того места, куда божественное правосудие ввергло его навеки веков. Но позвольте мне, сир, открыть Вашему Величеству все их приемы, и Вы тогда узнаете, что они были нехороши и сильно возмутили еретиков из этого города, поскольку дьяволам позволили произносить самые похотливые слова, самые отвратительные кощунства против Бога и Пресвятой Девы. Я лишь прошу Ваше Величество прислать двух докторов из Сорбонны, чтобы судить об истинности одержимости, и хороших судей, чтобы зрело изучить мое дело. Если я виновен, прошу лишь о смерти на колесе и самых жестоких муках. Если я невиновен, разумно заявить о моей невиновности. Умру ли я или останусь жить, я вечно останусь вашим смиренным, покорным, верным и несчастным слугой и подданным». Процесс над Грандье начался 8 июля. Поскольку тот отказался сознаться в сношениях с дьяволом, к нему применили пытку. В глазах судей шрам на большом пальце руки был убедительным доказательством заключенного договора с нечистым: именно так он был подписан! Были представлены многочисленные документы – «договоры с дьяволом», – служившие уликами. Все их сфабриковали подручные Лобардемона. Свидетели обвиняли Грандье в святотатстве, гордыне, непристойном поведении. 18 августа, в пять часов утра, суд приговорил его к сожжению на костре по обвинению в колдовстве и наведении порчи: его привяжут к столбу, удушат бечевкой и сожгут. Но прежде его подвергнут пытке, в частности, «испанским сапогом» – этим занимались капуцины в Лудене. Ноги несчастного зажимали между двумя досками, а затем молотками забивали клинья, которые дробили кости. Грандье забили на два клина больше, чем самым опасным преступникам! Но он ни в чем не сознался, кроме того, что прелюбодействовал. Его проволокли через весь город, бросили на землю перед монастырем Святой Урсулы, а потом отвели на костер. Он хотел исповедаться монаху-августинцу, но ему было в этом отказано; три часа ему приказывали подписать признание, но безрезультатно. Он хотел обратиться к народу, но ему выплеснули в лицо ведро святой воды, помешав что-либо сказать. Какой-то монах хотел дать ему поцелуй прощения, но Грандье воскликнул: «Поцелуй Иуды!», и его ударили в лицо железным распятием. Отец Лактанс, распоряжавшийся казнью, должен был, как полагается, приказать его удавить, однако он прежде поджег костер; Грандье сгорел заживо. Его последними словами были: «На небе есть судия, я велю тебе предстать перед ним через месяц!» Капуцин в самом деле умер через месяц после казни Грандье. Его сожжение не исцелило урсулинок; их истерики продолжались еще много лет после того. В результате настоятельницу монастыря мать Жанну Дезанж стали называть уже не одержимой, а «избранной и прорицательницей». Обвинить кого-либо в колдовстве было легче легкого. Великий демонолог Анри Боге (1550— 1619), бывший судьей инквизиции в графстве Бургундском, написал книгу «Рассуждение о колдунах», в которой детская доверчивость сочетается с чрезмерным рвением в искоренении колдовства. В книге содержались инструкции для судьи, занимающегося подобными вопросами. По сути, это была компиляция материалов судебных процессов, на которых председательствовал автор. Там, в частности, содержится история Луизы Майа, в которую вселились пять демонов, когда ей было восемь лет, а также подробное описание бесчинств, которые творятся на шабаше. Об атмосфере того времени вообще и инквизиционных процессов в частности можно судить по следующим будничным замечаниям: «Судья должен избегать пыток для заключенного под стражу, поскольку они бесполезны с колдунами; однако они допустимы, даже в праздничный день. Если обвиняемый вымазан жиром, если молва обвиняет его в колдовстве, он колдун. Второстепенные указания на это – сбивчивость в ответах, взгляд, устремленный в землю, или бегающий. Важное указание – рождение; например, если задержанный – сын колдуна, если он меченый, если богохульствует. Сын может свидетельствовать против отца. Ни один свидетель не подлежит отводу. Детей также следует выслушать. Изменение показаний свидетеля не может быть воспринято в пользу невиновности обвиняемого, если все обвиняют его в колдовстве. Колдунов казнят на костре: сначала их следует удушить, а затем сжечь. Оборотней следует сжечь живьем. Если осуждение основано на предположении и вероятности, тогда костер заменяют виселицей». Оборотни вовсе не были сказочными персонажами; тот же Боге рассказывает историю о том, как в горах Оверни на одного охотника напал огромный волк, которому он, защищаясь, отрубил правую лапу. Волк убежал, а охотник отправился в соседний замок просить о приюте дворянина, который там жил. Тот спросил, удачной ли была охота. Охотник полез в сумку за отрубленной волчьей лапой, но, к своему удивлению, обнаружил там женскую руку с перстнем, в котором хозяин узнал перстень своей жены. У той, действительно, оказалась отрублена правая рука; она во всем созналась; муж предал ее суду, и ее сожгли. По уверениям Коллена де Планси, автора «Адского словаря», оборотни в большом количестве встречались и в Пуату. Примечательно, что, например, в XV веке гонения на ведьм и колдунов не были столь ожесточенными. Как отмечал ученый Аристид Дей, опубликовавший в 1861 году «Историю колдовства в графстве Бургундском», «пока религиозная община была сильна, она была милосердна; ослабев, она стала суровой… она видела ересь повсюду и преследовала ее даже в области колдовства. Впрочем, именно под влиянием самых уважаемых властей все уверовали в колдунов». В протоколах, ведшихся во время бесчисленных судебных процессов, сказано, что шабаши не оставляют никаких зримых следов на земле. Однако было одно исключение. Во время суда над Гильеметтой Жобар в 1607 году, сожженной в Доле по обвинению в колдовстве, два свидетеля заявили, что видели в лесу на снегу круг, к которому не вели никакие следы, но внутри которого находились многочисленные следы людей, детей и животных, на полпальца вдавленные в снег (хотя свидетели проваливались по пояс), а также желтой мочи, и пресловутый Боге не сомневался, что в этом круге происходил шабаш, а его участников доставил туда дьявол… Итак, доказательств обычно не предъявляли никаких. Более того, ни одного из участников «шабашей» не удалось застичь на месте преступления. Впрочем, никому и в голову бы не пришло это сделать или подстеречь дьявольское сборище. С другой стороны, нередко встречались «галлюцинирующие колдуны», как их называет Дей. Многие задержанные обоего пола похвалялись тем, что могут отправиться на шабаш, если им позволят натереться различными веществами, покрытыми жиром. К таким веществам относились мак, аконит, болиголов, белена, а главное – дурман, «транспортное средство» шабаша. Это растение тогда распространилось по всей Франции, заполоняя пепелища и развалины замков. В народе его прозвали колдовской травой и яблоком дьявола. Ни один судья не задумался, был ли полет на шабаш реальным или только мнимым, всего лишь ошущением полета под действием наркотических средств, хотя это должно было бы стать первым движением души разумного человека. Математик и философ Пьер Гассенди однажды спас от смерти пастуха, которого односельчане обвиняли в колдовстве и собирались отдать в руки инквизиции. Пастух сам ему сказал, что стал колдуном три года назад и с тех пор ежедневно отправляется на шабаш при помощи снадобья, которое дал ему один друг. Гассенди выразил пожелание отправиться туда вместе с ним, и «колдун» поделился с ним своим зельем, скатанным в пилюлю. Пастух проглотил снадобье, Гассенди свое спрятал; оба улеглись рядом, как было условлено. Через несколько минут «колдун» стал словно пьяный, потом заснул. Гассенди не отходил от него ни на минуту и внимательно наблюдал. Человек беспрерывно говорил во сне какую-то чушь, беседовал с демонами и со своими товарищами-колдунами. Проснувшись, он поздравил Гассенди с тем, что Козел (сатана) оказал ему достойный прием в первый же день. Философу удалось вывести несчастного из заблуждения. Инквизиция во Франции прекратила свое существование только в XVIII веке. </section></section><section><title>Часть четвертая Дела государства </title><section><title>1. Государственная машина <emphasis>Дворянская иерархия. – Правительство. – Реформа государственного аппарата. Интенданты. – Церковная администрация. – Приход. – Городская администрация. – Налоги и подати. – Денежная реформа. – Крестьянские восстания. Кроканы и «босоногие»</emphasis> </title>Французский король возглавлял государство, но считал себя лишь первым из дворян. У него были вассалы, приносившие ему клятву в покорности и верности. Людовик XIII относился к этой клятве серьезно; вассалы же соблюдали ее лишь до тех пор, пока она не вступала в противоречие с их интересами. Твердое намерение главного министра Ришелье показать им, «кто в доме хозяин», вызывало обиду и непонимание. Изначально иерархии дворянских титулов не существовало, за исключением виконта, стоявшего ниже графа. Градация «по старшинству» появилась только в конце XVI века. Выше всех стояли принцы крови, то есть члены королевской семьи, за ними шли герцоги, маркизы, графы, видамы (наместники епископа по юридической или военной части), виконты, бароны, шевалье (кавалеры) и простые дворяне. Кроме того, существовало различие между титулом, относившимся к земельным владениям, и рангом (принц, шевалье, дворянин), связанным с отдельным человеком. Таким образом, чтобы стать графом, дворянин должен был обладать поместьем, возведенным в ранг графства; продав его, он лишался графского титула. Но получить титул, связанный с поместьем, могли только люди благородного происхождения, а разночинцы, сумевшие приобрести баронство, виконтство, графство или маркграфство, становились не баронами, виконтами, графами или маркизами, а всего лишь «господином баронства такого-то» и т. д. Королевство состояло из тридцати двух губернаторств, большая часть которых соответствовала провинциям: Бретань, Нормандия, Гиень, Лангедок, Прованс, Дофине, Бургундия, Шампань, Пикардия, Иль-де-Франс и т. д.; семь городов составляли собственное губернаторство. Губернаторами король назначал знатных дворян. Людовик XIII управлял страной с помощью Совета, обсуждая в нем все важные вопросы, но оставляя окончательное решение за собой. Высшая административная власть находилась в руках государственных секретарей. Первый государственный секретарь был «министром двора», второй – «министром иностранных дел», третий – «военным министром» (после отмены должности коннетабля), а четвертый – «министром военного флота». Система правосудия пребывала в ведении канцлера, который обнародовал законы, вел важные судебные процессы, осуществлял цензуру и зачастую исполнял обязанности хранителя печатей. Финансовые вопросы решал сюринтендант финансов. После смерти Альбера де Люиня в 1621 году вся власть в стране сосредоточилась в руках старого канцлера Силлери и его сына Пюизье, ведавшего иностранными делами. Новый сюринтендант финансов Ла Вьевиль плясал под их дудку, они диктовали свою волю коннетаблю. Ришелье, которого Людовик тогда ни за что не хотел видеть за столом Совета, использовал все доступные ему средства, чтобы привлечь внимание короля к злоупотреблениям со стороны канцлера. 1 января 1624 года Людовик потребовал у Силлери королевские печати. Тот принес ларчик, однако среди печатей не хватало трех – Франции, Наварры и Дофине, которыми скреплялись государственные договоры. Слушая путаные объяснения канцлера и представляя себе, сколько денег он присвоил на заключении важных сделок, король пришел в бешенство. На следующий же день Силлери со всеми своими родственниками покинул Париж, а Людовик заявил, что отныне сам будет входить во все дела. Мария Медичи тотчас предложила ему помощника (Ришелье), в чьей честности, бескорыстии и преданности интересам государства нет никаких сомнений, но и на этот раз ее ходатайство не увенчалось успехом. Место Силлери занял маркиз де Ла Вьевиль, не слишком отличавшийся от своего предшественника. Под нажимом королевыматери кардинал все же был введен в Совет. Ла Вьевиля сделали первым министром главным образом потому, что он был богат, а значит, как наивно рассудил король, не имел необходимости воровать. Это значило плохо разбираться в психологии. Маркиз решил сэкономить на других и сократил число раздаваемых королем пенсий, чем восстановил против себя придворных. К тому же, привыкнув к свободе, какую дает богатство, он позволял себе произвольно трактовать решения Совета и весьма вольно высказываться по поводу Людовика и Марии Медичи. Всё это не должно было укрыться от короля: на Новом мосту стали продавать язвительные памфлеты политического содержания, написанные Ришелье (разумеется, без подписи). Наконец в середине августа Людовик вызвал министра к себе в СенЖер-мен и сурово отчитал. Как только побледневший Ла Вьевиль вышел из королевского кабинета, капитан гвардейцев арестовал его и в тот же вечер доставил под охраной в замок Амбуаз. Оттуда к Ришелье полетели умоляющие письма, но он не счел нужным на них отвечать. Как-то так получилось, что именно он стал исполнять обязанности первого министра. Кардинал посоветовал королю рубить зло под корень и создать палату по расследованию финансовых злоупотреблений. Через палату прошло полсотни богачей, в том числе тесть Ла Вьевиля Бомарше. В сухом остатке получилось десять миллионов ливров, звонко ссыпавшихся в пустые сундуки государственной казны. Людовик подумал, что, пожалуй, не прогадал, сделав Ришелье членом своего Совета. Фактически исполняя обязанности главного министра, он был официально утвержден в этой должности 21 ноября 1629 года, а в 1631 году стал герцогом и пэром. В 1637 году Ришелье создал должности интендантов – полиции, юстиции и финансов, которые должны были играть основную роль в административном аппарате. Поначалу к ним относились плохо, поскольку интенданты должны были утверждать королевскую власть на местах. Интендантов выбирали из буржуа или незнатных дворян по принципу личной преданности королю и кардиналу; они присылали донесения о положении дел в своей провинции, получали приказы от короля и должны были следить за их исполнением. В их обязанности входило знать обо всех нарушениях королевских ордонансов и фактах притеснения подданных короля со стороны коррумпированных судей, доносить о «халатности», небрежности, подкупе среди магистратов; предупреждать и подавлять все беспорядки, следить за снабжением подконтрольных территорий и за состоянием тюрем. По поручению Королевского совета они могли вершить суд и выносить безапелляционные смертные приговоры. Генеральные прокуроры доносили им обо всех злоупотреблениях, совершаемых в провинции. Интенданты также устраивали смотры войскам, следили за их снабжением и судили военных. Дороги, каналы, шахты, а также все вопросы, касающиеся налогов, тоже находились в их ведении. Для того чтобы занимать столь ответственный пост, требовалось обладать соответствующими качествами и способностями. Происхождение и возраст были здесь ни при чем; так, Жан Талон стал интендантом Эно в тридцать лет. Менялы тоже стали королевскими чиновниками. Они должны были принимать в разных городах королевства старинные, дефектные, иностранные или вышедшие из употребления монеты, платить за них установленную цену и свозить на Монетный двор. В их обязанности также входило следить за качеством денег, находящихся в обращении, и за тем, чтобы их обменом не занимались частные лица. Эта ответственная должность передавалась по наследству. На важные должности Ришелье старался назначать верных людей, а таковыми были только его родственники и самые преданные доверенные люди. На всю страну их не хватало, и это сдерживало проведение административной реформы. Наряду со светской существовала церковная администрация. Страна была поделена на восемнадцать церковных провинций; вся Бургундия, например, была лишь частью Лионской провинции. В архиепископство Парижское входило пять епархий. Главой церковной провинции был архиепископ, ведавший не только церковными, но и гражданскими делами. Он утверждал назначение епископов и посвящал их в сан, следил за соблюдением церковных канонов и устава провинции, созывал, с дозволения короля, заседания синода и председательствовал на провинциальных советах и ассамблеях, назначал депутатов на генеральные ассамблеи духовенства. Епископ считался вторым человеком после губернатора. Он не только учреждал бенефиции и раздавал церковные должности, ведал вопросами церковного образования и народного просвещения, но и порой вершил правосудие. В 1614 году между епископом Пуатье, монсеньором де Шатенье, и наместником в Пуату г-ном де Рошфором (фаворитом принца Конде) разгорелся спор о том, кто будет избран новым мэром Пуатье. Конде, находившийся тогда в оппозиции к власти, хотел, чтобы им стал Рошфор, но епископ помешал принцу вступить в город. Мэром был избран человек, верный королеве-регентше. В бытность свою епископом Люсонским Ришелье имел право носить титул барона де Люсона. Под его началом были 420 приходов, 48 приорств (настоятельских церквей), 13 аббатств (монастырей), 7 капитулов (коллегий священников, состоящих при епископе), 357 часовен и 10 богаделен. При этом Люсонская епархия была одной из самых незначительных и бедных во французском королевстве; ее ежегодный доход не превышал 15—16 тысяч ливров (в короткий срок новый епископ увеличил его до 18 тысяч). Базовой ячейкой административного деления был приход. Он мог включать как одно большое селение, так и несколько деревень, хуторов и населенных пунктов. Приход обладал движимым и недвижимым имуществом: церковью, кладбищем, домом священника с садиком, иногда школой. Приходская церковь называлась именем святого покровителя, порой в ней хранились связанные с ним реликвии, предметы культа. Церкви принадлежали также земли, ренты или дома, завещанные или подаренные прихожанами, «убоявшимися ада», в обмен на то, чтобы в определенные дни постоянно служили мессу. Всем имуществом церкви управляло собрание прихожан – церковный совет. Его члены занимались ремонтом построек, поддержанием в хорошем состоянии церковного убранства, сдачей земель в аренду, взиманием ренты, помощью нуждающимся; они же выплачивали кюре деньги за отправление некоторых видов служб (это обстоятельство порой делало их отношения натянутыми). Кюре чаще всего назначался «покровителем коммуны» – влиятельным лицом, дальним потомком «основателя» прихода. В таком случае епископ лишь утверждал его выбор. В рамках своего прихода кюре был в центре важнейших событий в жизни людей, занося в приходскую книгу записи обо всех крестинах, свадьбах и соборованиях. Находясь в курсе всех дел и личной жизни своих прихожан (благодаря исповеди), кюре также принимал участие в собраниях жителей – на них приглашали бальи, мастеровых и зажиточных землепашцев. Обычно общину представлял синдик – чаще всего это был крестьянин, облеченный доверием «коллектива». Собрания проходили в церкви или в часовне, как правило, по окончании мессы, или на площади, а то и на мельнице или даже в кабаке. Там решались административные вопросы: назначали школьного учителя (ему платили из «общего котла») и повитуху, выбирали пастухов, сторожей виноградников, членов церковного совета, представителей перед сеньором; обсуждали приходской бюджет, тяжбы; распределяли посевные площади и выпасы; устанавливали время сбора винограда и жатвы; выделяли скот для пахоты или перевозки грузов. Бывало, что участники собрания совместно молились о дожде или о прекращении града. Заходила речь и о налогах, в частности, выбирали помощников сборщиков податей – десятины с поля (то есть со сжатого, но еще не вывезенного хлеба), оброка натурой сеньору мукой или вином, а также деньгами. Десятина на самом деле составляла от 3 до 12% урожая и шла на прокорм священникам, на помощь бедным, а отчасти и в карман господ. Луга и леса, рабочий скот и плодовые деревья ею не облагались. Подати, выплачиваемые сеньору, были самыми разными – полевыми и денежными, причем в парижском бассейне и на юге Франции они были не слишком высоки, а на западе, в центре, на востоке и севере – довольно внушительны. Королевский налог за тридцать лет (с 1610 по 1640 год) утроился; к нему добавился налог на соль с обязательством покупать по семь килограммов соли в год на каждого жителя старше восьми лет. В целом на налоги уходило от 12 до 40% доходов крестьян, что лишало их свободных денег и побуждало всячески ловчить. Кроме того, прихожане должны были содержать, ремонтировать и украшать церковь и относящиеся к ней постройки. По всем этим вопросам часто возникали ожесточенные споры и ссоры. Подати нередко загоняли приход в долги, а сборщики десятины часто отказывались вносить свою долю. С другой стороны, приход обеспечивал крестьянам необходимую оборону. На колокольне почти постоянно сидел дозорный, наблюдавший за дорогами, и в случае появления опасности – разбойников, солдат, мародеров – принимался бить в набат. Тогда все остальные, прихватив с собой пожитки и кое-какой скот, запирались в церкви. Прихожане сплачивались и по случаю больших праздников – крестных ходов, пиршеств по окончании жатвы или сбора винограда, чествования святого покровителя, – и тогда разные приходы соперничали друг с другом в пышности и красоте нарядов и праздничных повозок. Городская администрация включала в себя бальи или его генерального наместника, городского прево, прево замка и муниципалитет. Тот, в свою очередь, состоял из синдика, двух эшевенов и собрания из городских старшин. Синдик и эшевены избирались на три года общим собранием горожан, однако королевская власть все упорнее вмешивалась в процесс выборов, навязывая свои кандидатуры. Назначить одного из эшевенов мог и сеньор. Собрания старшин проводились по инициативе синдика и эшевенов, устанавливавших повестку дня. Были частные собрания, на которых заседали знатные горожане – пэры и городские советники, и общие собрания, в которых принимали участие бывшие пэры и советники. Синдик и эшевены несли материальную ответственность за управление городом; городской казначей собирал налоги и часто должен был предоставлять средства на покрытие расходов. Тулузой управляли восемь капитулов – магистратов, исполнявших обязанности эшевенов. Соответственно, город был поделен на восемь кварталов. Капитулами могли стать только люди благородного происхождения. Три из них назначались пожизненно, а пять остальных переизбирались ежегодно. Бывшие капитулы получали титул граждан города, их приглашали на все собрания генерального совета и вывешивали в Ратуше их портрет в полный рост. В принципе, муниципалитет заправлял всеми делами коммуны, но на самом деле высший контроль осуществлял бальи, или королевский судья по гражданским и уголовным делам. В присутствии городского прево, королевских адвоката и прокурора он председательствовал на всех заседаниях муниципального совета, давал свое дозволение на принятие оговоренных на собрании мер и зачастую один подписывал протокол. Главной головной болью городских советников были финансовые проблемы. Город должен был организовать сбор обычных и чрезвычайных налогов, назначить сборщиков податей, предоставлять займы, размещать на постой и содержать королевских солдат. К этим проблемам добавлялись многочисленные просьбы об уменьшении податей или об освобождении от налогов. О последнем просили все подряд, и дело тут было не только в материальной выгоде: освобождение от налогов было честью и признаком высокого положения в обществе<a type="note" l:href="#n_38">[38]</a>. Некоторые присваивали себе эту привилегию, и тогда городская община преследовала таких узурпаторов по суду. Если в городе проходил судебный процесс, он тоже требовал больших издержек, тяжелым бременем ложившихся на городские власти. Магистратам приходилось обращаться за помощью к горожанам путем займов, которые резко когда удавалось покрыть. В XVII веке города еще сохраняли некоторые из своих вольностей: муниципалитет управлял полицией, недвижимостью, принадлежащей общине (богадельнями, коллежами, работными домами для бедных и нищих), принимал соответствующие меры в случае эпидемий и организовывал празднества. Зато королевская власть требовала от него «добровольных» приношений и займов. Например, в январе 1637 года эшевены Понтуаза получили приказ уплатить королю в виде займа 35 тысяч ливров, которые им обещали возместить с февраля, производя выплаты каждые два месяца. Эту сумму надо было распределить по всем жителям города и пригородов, включая священников, дворян и привилегированных лиц, освобожденных от уплаты налогов. Синдик с казначеем объездили соседние города, чтобы посмотреть, как там поступают в подобных случаях. В результате эшевены, заслушав синдика, постановили, что, поскольку город и так задавлен податями, дополнительные расходы вызовут разорение и исход его жителей, поэтому, по примеру некоторых других городов королевства, следует обратиться к его величеству с просьбой позволить вместо займа обложить налогом вино и другие напитки, употребляемые в Понтуазе и его пригородах. Государство остро нуждалось в деньгах. Война велась почти беспрерывно, порождая все новые и новые траты и долги. Средств, поступавших от налогов, не хватало. Приходилось прибегать к займам у финансистов (в 1627—1629 годах они составляли около 18 миллионов ливров ежегодно, то есть 40% всех доходов, и шли на содержание армии). Постепенно города утрачивали право самим устанавливать налоги. Король лично давал дозволение на сбор налогов, уточняя их предназначение. С 1647 года установленные королем подати поступали непосредственно в казну, а затем половина из них выплачивалась обратно для покрытия расходов города. Должность непосредственного сборщика податей была нежеланной, очень тяжелой и даже опасной. Городские старшины считали ее для себя наказанием. В 1634 году в городской совет города Понтуаза обратились врачи, прося взимать с них минимальную сумму налогов и не назначать сборщиками податей, поскольку они каждый день оказывают услуги бедным и населению. Бумажных денег и безналичных расчетов не существовало, оплата производилась звонкой монетой. Деньги чеканили молотом, у монет не было среза, они имели лишь приблизительно круглую форму. Ловчили все, даже финансовые чиновники: они выплачивали требуемые суммы в казну урезанными монетами, а с налогоплательщиков требовали полновесных денег. Достаточно было обработать золотые монеты царской водкой, чтобы уменьшить их вес при сохранении изображения, поэтому с 1639 года деньги принимали только на вес; уличенным мошенникам отрубали голову в назидание остальным. Интендант Корнюэль убедил Совет, что будет выгоднее принимать в торговле монеты по номиналу, не взвешивая. Результат был катастрофическим. Полновесные монеты оказались вывезены из страны, а в казну попали обесцененные деньги, стоившие вдвое меньше номинала. По настоянию сюринтенданта финансов Клода де Бюльона король вмешался и издал эдикт от 31 марта 1640 года, по которому частные лица должны были в течение трех месяцев снести на монетные дворы облегченные деньги, а там их обменяют на монеты, вес которых отныне меняться не будет. Так родился луидор, весивший 6,75 г золота в 22 карата и равнявшийся десяти ливрам. На аверсе был изображен в профиль Людовик XIII в лавровом венке, на реверсе – щит с гербом Франции. Луидор находился в обращении до 1789 года, а слово «луи» до 1915 года означало золотую монету в 20 франков. Его чеканили по усовершенствованной технологии, с применением балансира, и простым подданным это было запрещено. В 1641 году был выпущен «серебряный луи» – экю весом 27,45 г серебра 917-й пробы, равнявшийся трем ливрам или шестидесяти су. Годом позже в обращении появились монеты в половину экю, в четверть экю и в одну двенадцатую экю. На чеканку медной монеты Ришелье объявил тендер. В 1630—1633 годах был неурожай, во многих областях начался голод. Из населения продолжали выколачивать налоги, поскольку деньги требовались на войну. По нескольким французским провинциям прокатилась волна крестьянских восстаний. В Перигоре и Ангумуа толпы крестьян, предводительствуемых сельскими кюре, набросились на сборщиков налога на соль и вино. Они также требовали, чтобы десятина шла непосредственно сельским священникам, а не высшему духовенству, роскошествовавшему в столице. Король установил налог в размере одного соля с ливра<a type="note" l:href="#n_39">[39]</a> на все товары. В винодельческих областях внедрили налог в один экю с каждой распитой бочки вина, который должны были платить корчмари. Странным образом, именно новый налог на винные бочки вызвал взрыв в Гиени. В мае-июне 1635 года вспыхнули мятежи в Бордо. Ришелье пришлось приостановить исполнение указа. Налог в один соль вызвал в Амьене безработицу, в Париже – спекуляцию, а хуже всего было повсеместное снижение цен, за которым последовала девальвация ливра. Застой в торговле и растущая безработица сократили налоговые поступления. В июле 1636 года началось восстание в Сентонже, Они, Пуату и Лимузене. Восставших называли кроканами<a type="note" l:href="#n_40">[40]</a>. Зимой восстание пошло на убыль, но по весне разгорелось с новой силой, охватив огнем пятнадцать провинций. В Перигоре кроканы создали настоящую армию, во главе которой встал местный дворянин Антуан де Ламот де Лафоре – опытный военачальник, участвовавший во многих сражениях. «Генерал кроканов» организовал десятитысячную армию, наводившую ужас на местные власти и подчинявшуюся строгой дисциплине: грабежи и мародерство были запрещены. Обосновавшись в Бержераке, Ламот отменил все «незаконные» налоги и призвал все города Перигора последовать его примеру. Ришелье отозвал с испанского фронта войска численностью три тысячи человек для карательной экспедиции. Командовавший ими герцог де Лавалетт оценил обстановку и начал тайные переговоры с «генералом кроканов», обещая ему прощение в случае сдачи. Среди вождей кроканов начались разногласия, которые переросли в вооруженные стычки. 1 июня 1637 года сторонники Ламота и его противники, возглавляемые ремесленником Маго, сошлись с оружием в руках. Ламота поддержала буржуазия Бержерака; Маго был убит в сражении, как и еще тысяча кроканов, его сторонники сложили оружие и получили прощение. Власть короля в Перигоре была восстановлена, а Лавалетт предложил Ришелье послать «обстрелянных» кроканов на фронт биться с испанцами. Один из буржуа писал в своем дневнике от 9 января 1637 года: «Устанавливают новые налоги на всё, что можно, в частности, на соль, вино и дрова; боюсь, как бы не обложили им нищих, греющихся на солнышке, и тех, кто станет мочиться на улице, как в свое время сделал Веспасиан. Здесь говорят, что в Марселе был бунт, разграбили несколько домов… Поговаривают и о займе, который король хочет получить со всех верных городов Франции, и что Париж обложат суммой в двенадцать сотен тысяч ливров, а другие города поменьше, каждый по возможности; но мне сдается, что таких денег не найдется ни у кого, что в дальних городах, что в самом Париже, какими бы они ни казались богатыми: просто ужас, какие кругом бедность и нищета. Господи, сделай так, чтобы король узнал от порядочного человека о несчастьях своего народа; он непременно отдаст тогда иное распоряжение». Во всех бедах обвиняли Ришелье, который на самом деле был против займов и повышения налогов, что приводило к дороговизне, упадку внутренней торговли, сокращению экспорта и земельной ренты, просто он не знал других способов раздобыть денег. Два года спустя против налогов восстала богатая Нормандия: власти вознамерились обложить соляным налогом полуостров Котантен и часть области Бокаж, обладавших правом использовать соль, добытую выпариванием из песков в бухте Мон-Сен-Мишель. 16 июля 1639 года в Авранше вспыхнул мятеж, который распространился по всему побережью и вглубь провинции. Мятежников, называвших себя «босоногими», сначала было около четырех тысяч человек, но к осени их число увеличилось до двадцати тысяч. Они дали себе и другое имя: «армия страдания»; во главе их встал сельский кюре Жан Морель по прозвище Мондрен, именовавший себя также «Жан Босоногий». Он объявил об отмене всех налогов, а сборщиков податей велел предавать смертной казни. Восставшие пытались установить связь с собратьями в Бретани и Пуату. Их постигла та же участь, что и бунтовщиков из Перигора. С фронта были отозваны отборные войска под командованием маршала Гассиона, укомплектованные иностранными наемниками, не проявлявшими никакой жалости к местному населению. К началу 1640 года с мятежом было покончено; 2 января пал последний бастион повстанцев – Руан. Канцлер Пьер Сегье лично судил, вернее, казнил вместе с государственными советниками триста захваченных мятежников. Он запретил парламенту Руана исполнять свои обязанности и отменил все городские вольности нормандской столицы. Все налоги были восстановлены, а население еще и обязали содержать расквартированные в Нормандии войска. Руан был должен выплатить в казну более миллиона ливров штрафа, другие города – Авранш, Кан, Байе – несколько меньшие суммы. На юго-западе, в Гаскони, крестьяне исхитрились почти не платить податей с 1638 по 1645 год. Несколько тысяч крестьян устроили собрания в Миранде в июле 1639 года и в Плезансе в июне 1642 года. По примеру гасконских кроканов взбунтовались жители Руэрга. Перед лицом такой угрозы интендант Верхней Гиени издал приказ о снижении податей. Примечательно, что в Руэрге вожаками мятежников тоже выступали мелкопоместные дворяне. В 1640 году беспорядки, вызванные протестами против налогов, начались в Бургундии, в Ренне, Анже, Мулене. Поступления в бюджет составляли 43 миллиона, расходы – 116. Помимо торговли должностями финансовые чиновники увеличили налоги на напитки, табак, карты, игру; ввели налог на богатых – вынужденный заем у буржуа, обладающих имуществом, выявляли ложных дворян и взимали налог на дворянские поместья, если их не эксплуатировал непосредственный владелец. Сюринтендант финансов Клод де Бюльон ввел пошлину в размере один соль с ливра на сделки и различные доходы – предтечу подоходного налога, который вызвал такую бурю возмущения, в особенности в Оверни, что от него пришлось отказаться. Суть своей «социальной политики» кардинал-министр резюмировал в «Политическом завещании»: «Ежели народ будет пребывать в чрезмерном достатке, то станет невозможно заставить его соблюдать свои обязанности… Его можно сравнить с мулом, привычным к поклаже. От продолжительного отдыха он портится больше, чем от работы. Но работа эта должна быть соразмерна силе животного. Также следует поступать и с народом…» </section><section><title>2. Самоуправление <emphasis>Генеральные штаты. – Провинциальные штаты: лояльность и оппозиция. – Ассамблеи нотаблей. – Кодекс Мишо</emphasis> </title>Все французские провинции делились на <emphasis>pays d'Etats, </emphasis>где было самоуправление и вопрос об установлении и распределении налогов решали депутаты на заседании Провинциальных штатов (Лангедок, Бретань, Прованс, Дофине, Бургундия, графство По), и <emphasis>pays d'йlection, </emphasis>где налоги устанавливались королем и распределялись выборными лицами. Чтобы узнать мнение своих подданных о положении в стране или утвердить особо важное решение, чаще всего относительно налогов, король созывал Генеральные штаты, состоявшие из представителей трех сословий – дворянства, духовенства и разночинцев. Депутаты избирались своим сословием в провинциях и в Париже. Каждое сословие обладало одним голосом, что существенно повышало влияние дворянства и духовенства, представлявших едва ли 2—4 процента населения страны. Существовали также окружные штаты, заседавшие отдельно от Провинциальных штатов. Генеральные штаты созывались двадцать два раза за 487 лет —с 1302 года по 1789 год. В 1614 году мятежные принцы, противостоящие королеве-регентше и возглавляемые Конде, потребовали созыва Генеральных штатов. Изначально они должны были собраться в городе Сане, но в конце концов их перенесли в Париж. Торжественное открытие состоялось 27 октября 1614 года, после трехдневного публичного поста и торжественной процессии, взывающей о «помощи свыше». Палата духовенства состояла из 150 человек, в том числе пяти кардиналов, семи архиепископов и сорока семи епископов (включая епископа Люсонского). Дворян было 132, депутатов от третьего сословия – 182, в основном это были судейские чиновники и представители финансовых кругов. Утром 27 октября все депутаты собрались во дворе монастыря августинцев. Перед главным входом в часовню установили кресла под балдахином для Людовика XIII и Марии Медичи. Депутаты прошли перед их величествами. На набережной Августинцев, от Нового моста до самого Собора Парижской Богоматери на острове Сите, выстроились в две шеренги солдаты гвардейского полка в оранжево-фиолетовых костюмах, в черных и зеленых шляпах, близлежащие улицы перегородили цепями. Парижская чернь толпилась на улицах, выглядывала в окна, даже взгромоздилась на крыши домов. К полудню из монастыря вышла длинная процессия, во главе которой ковыляли нищие и калеки, выпущенные по такому случаю из богаделен. За ними шли представители нищенствующих монашеских орденов, затем – духовенство различных приходов, ремесленные цехи со своими отличительными знаками, городские магистраты. Проехал верхом главный прево со своими помощниками, за ним – сто дворян из свиты короля, священники Сент-Шапель и Собора Парижской Богоматери, регенты Сорбонны, ректор и доктора четырех факультетов. Следом шла делегация третьего сословия: все депутаты были одеты в черное и держали в руке зажженную восковую свечу. За ними шествовали разодетые дворяне в шляпах с перьями и при шпагах, потом – духовенство: рядовое – по четыре человека в ряд, архиепископы и епископы в лиловых сутанах – по двое, затем кардиналы в широкополых красных шляпах и пурпурных сутанах; архиепископ Парижский кардинал дю Перрон нес Святые Дары с помощью четырех принцев крови. Позади шел сам Людовик, весь в белом, вместе с королевой-матерью, по-вдовьи одетой в черное, сестрой Елизаветой, Маргаритой Валуа, принцессами крови, маршалами Франции и кавалерами ордена Святого Духа. Замыкали шествие городские магистраты во главе с первым президентом парижского Парламента. Торжественная церемония завершилась мессой в Соборе Парижской Богоматери. Первое заседание прошло в Лувре, в большом зале Бурбонского дворца, украшенном бархатом с золотыми лилиями. Справа от тринадцатилетнего короля, совсем недавно провозглашенного совершеннолетним, сидела королева-мать, а также принцесса Елизавета. Несмотря на то, что главный церемониймейстер предусмотрел для всех места, при рассаживании возник беспорядок. Скамьи для депутатов стояли напротив трона, а перпендикулярно им, между депутатскими местами и возвышением с королевскими креслами, располагались скамьи для государственных советников. Два первых сословия запротестовали, и королю пришлось решать вопрос о старшинстве. После совещания было решено, что по обе стороны от трона поставят по скамье для депутатов, а государственные советники разместятся позади. Священники расселись справа, дворяне – слева от трона, а депутаты от третьего сословия – позади них. Все эти перестановки сопровождались таким шумом и гамом, что один из депутатов от третьего сословия, Флоримон Рапин, с досадой сказал: «Франция неспособна к порядку». Король произнес краткую речь, суть которой сводилась к тому, что его цель – именно навести порядок в стране для облегчения жизни народа с помощью советов, которые он получит от уважаемого собрания. После выступлений канцлера и представителей двух первых сословий, кадивших фимиам королеве-регентше, настал черед Робера Мирона – парижского купеческого старшины, депутата от третьего сословия. Свою речь он произносил, стоя на коленях (правда, подложив под них подушку). Ему хватило смелости обличить существующее положение дел, «нарушение божественных и людских законов, бесчестие и безнаказанность». На этом заседание, продолжавшееся пять часов подряд, завершилось в таком же беспорядке, как и началось. По решению короля представители духовенства должны были заседать в монастыре августинцев, дворяне – в монастыре кордельеров, депутаты от третьего сословия – в парижской Ратуше. Однако дворяне и разночинцы попросили позволения присоединиться к депутатам от духовенства, чтобы все три сословия проводили совместные обсуждения; разрешение им было дано. Второе заседание состоялось 4 ноября. Духовенство требовало опубликования решений Тридентского собора, дворянство – отмены полетты (налога, установленного на наследование должностей), третье сословие – сокращения податей и уменьшения числа пенсий для дворян. Два первых сословия также просили реформировать университеты и допустить иезуитов в парижский Университет при условии соблюдения ими его устава. Но эта просьба не была удовлетворена, поскольку иезуиты отказались соблюдать устав. С другой стороны, Генеральные штаты дали согласие на брак короля с испанской инфантой, а его сестры – с наследником испанского престола (чему противилась партия Конде). Закрытие Генеральных штатов состоялось 23 февраля 1615 года. От духовенства выступал епископ Люсонский. В своей речи он, в частности, высказался в том смысле, что представители духовенства должны играть важную роль в управлении государственными делами, к гугенотам следует относиться лояльно, а систему налогообложения – усовершенствовать. От дворян выступал барон де Сенесей, речь которого была ничем не примечательна, от третьего сословия – снова Робер Мирон, который твердо обличил злоупотребления духовенства и дворянства, в частности пенсии и дуэли. Он изложил требования своего сословия: регулярно (не реже чем раз в десять лет) созывать Генеральные штаты, контролировать распределение финансов и государственных должностей, соблюдать равенство всех перед законом, отменить чрезвычайные трибуналы и внутренние таможенные барьеры, ввести политику протектората в торговле и т. д. Два последних оратора передали королю тетради с «наказами» своих сословий, которые Людовик принял, обнажив голову в знак уважения, и передал канцлеру. Он пообещал дать ответ на все предложения и сделать так, «чтобы все были довольны». Тем все и кончилось. Духовенство не добилось полного утверждения решений Тридентского собора и запрета протестантизма. Ему пришлось дать задний ход по вопросу о независимости светской власти от Святого престола. Дворянство не добилось отмены полетты, а третье сословие – пенсий для дворян. Следующие Генеральные штаты созвали только в 1789 году Провинциальные штаты играли роль промежуточного звена между окружными и Генеральными. Отправляя делегатов на заседание Генеральных штатов, Провинциальные штаты разрабатывали свой «наказ», который их депутат должен был постараться «озвучить». С другой стороны, решения Провинциальных штатов были обязательны к исполнению на окружном уровне. Например: штаты Бургундии установили размер «дара» королю; штаты Маконнэ (области, входившей в эту провинцию) должны были обеспечить сбор двенадцатой части от этой суммы. Роль Провинциальных штатов на деле сводилась к простому утверждению налогов; этот вопрос, как правило, решался с учетом пожеланий короля, но штаты непременно сопровождали свое согласие «жалобами», направляемыми лично монарху или его советникам. Их едва выраженная политическая роль сводилась к нескольким прерогативам административного порядка. Наибольший вес Провинциальные штаты имели в Бретани, Провансе и Лангедоке; местная аристократия активно участвовала в их работе. В штатах Бретани имели право заседать все дворяне провинции, а третье сословие могло быть представлено только 40 депутатами. В Лангедоке, наоборот, у дворян было 23 депутатских места, а у третьего сословия – 68. Мелкопоместные дворяне Бретани поддержали Ришелье в его борьбе с губернатором провинции, герцогом де Вандомом – сводным братом короля Сезаром де Бурбоном. В 1614 году он участвовал в мятеже принцев против королевы-регентши, но хотя штаты Бретани настойчиво просили сместить его с поста губернатора, Мария Медичи сохранила за ним все прерогативы. Вандом не успокоился и в 1626 году участвовал в «заговоре Шале», имевшем целью свержение (и убийство) Ришелье. В том же году органы самоуправления Бретани выразили покорность главному министру; Вандома посадили в Венсенский замок. Позже он купил себе свободу отказом от должности губернатора и уехал в Голландию. Иначе разворачивались события на юге. В 1628 году Ришелье добился роспуска штатов Дофине без права их нового созыва, поскольку они воспротивились его налоговой политике. В 1631 году, в связи с недородом, налоговая политика главного королевского министра вызвала волнения в Париже, Орлеане, Бордо, Пуатье, Марселе и Эксан-Провансе. Ришелье дошел до того, что прислал в Лангедок своих уполномоченных для взимания податей. В конце июля в Пезена собрались штаты Лангедока и обратились за помощью к герцогу де Монморанси (Лангедок издавна был вотчиной его рода). Тот, оказавшись между двух огней (он был лоялен к кардиналу, но обещал поддержать Гастона Орлеанского, выступившего против Ришелье), отменил свое согласие на замену выборных лиц уполномоченными. Как и ожидалось, королевские депутаты не приняли этого решения, и тогда герцог велел арестовать их, а также епископа Нарбоннского – председателя штатов, верного королю и кардиналу. 22 июля штаты попросили у Монморанси взять Лангедок под военную защиту, хотя парламент Тулузы остался верен королю. В итоге Монморанси был разбит при Кастельнодари королевскими войсками и казнен по обвинению в государственной измене. После мятежа Монморанси Лангедок и Дофине лишились большей части прежних свобод. Штатам Бургундии и Прованса, где были сильны позиции крупных феодалов, с большим трудом удалось сохранить остатки внутренней автономии. Время от времени королевская власть созывала ассамблеи нотаблей – узкого круга видных представителей трех сословий – для одобрения того или иного правительственного плана. Это было проще, чем созывать Генеральные штаты. Так, в 1617 году ассамблея собралась в Руане; там было 13 делегатов от духовенства, 16 – от дворянства и 25 – от третьего сословия. Ассамблея работала три месяца и передала Людовику XIII свои наказы, предусматривающие реорганизацию Королевского совета, отмену полетты, сокращение числа и размеров пенсий. Результат был тот же, что и два года назад: король пообещал внимательно изучить предложения и дать на них благосклонный ответ; тем все и ограничилось. Когда Ришелье наконец пришел к власти и задумал масштабные реформы, он тоже созвал ассамблею нотаблей, которая открылась в Париже в декабре 1626 года и работала до конца февраля 1627 года. Главным девизом ее была экономия. Канцлер Мишель де Марильяк в своей речи говорил о превышении государственных расходов (36—40 миллионов ливров в год) над доходами (16 миллионов ливров). Доходы состояли из налоговых поступлений, расходы были вызваны затянувшейся гражданской войной и необходимостью содержать военные гарнизоны для поддержания порядка. Он призывал экономить деньги за счет сокращения лишних должностей (упразднение должности коннетабля после смерти герцога де Ледигьера принесло казне ежегодную экономию в 400 тысяч ливров; должность адмирала стоила столько же), расходов на содержание двора и военных гарнизонов. Государственный секретарь по военным делам маршал де Шомберг высказался в пользу сокращения армии до 30 тысяч человек, обеспечив внешнюю безопасность за счет укрепления пограничных крепостей. Все были согласны с тем, что налоги более увеличивать нельзя; остается совершенствовать систему налогообложения, поощрять внешнюю и внутреннюю торговлю и т. д. Ришелье изложил предложения правительства, сведя их к тринадцати пунктам. Его программа была одобрена лишь частично: нотабли согласились с планами морского строительства и создания торговых компаний, с необходимостью реорганизации армии и образования, но отказались поддержать финансовый проект о выкупе королевского домена, чтобы сбалансировать бюджетный дефицит. Расходы на выплату пенсий были снижены с шести-семи до двух миллионов ливров; список укреплений внутри королевства, которые предстояло снести, был составлен без труда. Хотя Ришелье предложил смягчить наказание государственным преступникам, ассамблея отвергла его предложение и просила короля придерживаться в их отношении прежней суровости: смертная казнь и конфискация имущества. Всякое сношение с послами иностранных держав без специального разрешения короля было запрещено. Поскольку это решение коснулось и папского нунция, прелаты, участвовавшие в ассамблее, отказались его подписать. 24 февраля ассамблея закончила свою работу; в следующий раз ее созвали только в 1787 году. В январе 1629 года был принят так называемый «Кодекс Мишо» – первый свод законов во Франции (Людовик XIII настоял на его утверждении, проведя заседание в Парламенте со своим участием). Он получил свое название по имени составителя, канцлера Мишеля де Марильяка, и представлял собой систематизированное собрание правил и установлений, принятых в разное время Генеральными штатами и ассамблеями нотаблей. Весь кодекс был построен на идее королевской власти как единственной и неоспоримой. Государство имело суверенные права в области финансов, внутренней и внешней политики. Губернаторы, вельможи и провинциальные чиновники не могли по собственной инициативе повышать существующие налоги или вводить новые, рекрутировать солдат, копить оружие и порох, укреплять крепости и замки, созывать открытые и тайные ассамблеи. В кодексе содержалось важное новшество, дорогое сердцу Ришелье: дворянство могло участвовать в торговых компаниях и становиться судовладельцами, не лишаясь своего статуса; с другой стороны, представители третьего сословия, ведущие оптовую торговлю или довольно долгое время снаряжающие крупнотоннажные суда, могли получить дворянство. Таким образом, труд в буквальном смысле слова мог возвысить человека. Но на деле молодые буржуа, сыновья судовладельцев и купцов, бросали «бизнес» ради дворянского титула или должности магистрата и вкладывали деньги не в торговлю, а в приобретение земли или откупа. Менее двух лет спустя Мишель де Марильяк был арестован, и Парламент воспользовался этим, чтобы фактически отменить действие кодекса. </section><section><title>3. Королевское правосудие <emphasis>Судьи кто? – Парламент и король. – Счетная палата. – Суды первой инстанции. – Пытки. – Казни. Шале, Монморанси, Сен-Мар, Равалъяк – Тюрьмы. Венсенский замок, Консъержери, Бастилия. – Людовик Справедливый. – Эдикт против дуэлей</emphasis> </title>Французские короли уполномочили вершить правосудие назначаемых судей, оставив за собой право иметь свое мнение по поводу рассматриваемых дел, самим завершать уже начатый процесс или передавать его на рассмотрение в другую инстанцию. Магистраты, государственные советники, носили королевские одежды – алого цвета: пурпурные мантии и круглые бархатные шапочки, напоминающие своей формой корону. Судьи руководствовались обычным правом корпоративного типа: каждая область и каждый ремесленный цех имели свой свод законов. Влияние римского и канонического права, а также королевские ордонансы, способствовавшие объединению страны, еще не покончили с феодальной раздробленностью на судебном уровне. В общем и целом, на севере применяли обычное право, на юге – римское. Созданные на протяжении веков многочисленные судебные инстанции (королевский, феодальный, церковный, военный суды, суды бальяжей и сенешальств, чрезвычайные суды и парламенты) порой оспаривали полномочия друг друга и право вести тот или иной процесс. Парламент был органом королевского правосудия и регистрационной палатой, утверждавшей королевские эдикты и ордонансы. Свои парламенты имели девять французских городов: Париж, Тулуза, Гренобль, Бордо, Дижон, Руан, Экс, По и Ренн. В 1633 году, по инициативе Ришелье, был создан парламент в Меце, чтобы прочнее привязать Лотарингию к Франции. При Генрихе IV Парламент достиг апогея своего могущества и популярности, он был «наставником королей» и «отцом государства», его права были священны и неоспоримы. Должность советника Парламента передавалась по наследству, что в глазах народа выглядело надежней, чем временные полномочия штатов. В 1615 году после роспуска Генеральных штатов, палаты парижского Парламента провели общее заседание и вынесли постановление: все принцы, герцоги, пэры и чиновники должны обсуждать вместе с ними меры для блага государства и облегчения жизни его жителей. Это было неслыханно: Парламент слишком далеко зашел, принимая подобные решения без поручения короля. Королева-мать усмотрела в этом покушение на ее власть и запретила собрание. Парламент обратился к юному королю Людовику XIII, умоляя его проводить внутреннюю и внешнюю политику его отца, чтобы заграничное влияние (прозрачный намек на супругов Кончини, итальянцев, «околдовавших» королеву) не сказывалось на делах государства. Парламент дерзко осуждал политику королевы, мотовство двора, препоны, чинимые правосудию, ненасытность чиновников и алчность министров. Короля призывали покончить со злоупотреблениями, не издавать эдиктов без проверки и регистрации в Парламенте, а последнему предоставить право созывать пэров и принцев, когда сочтет нужным. Можно представить себе возмущение Марии Медичи, которая, разумеется, прочла этот документ. Королевский совет постановил вымарать эти выговоры из протокола, запретить Парламенту вмешиваться в дела государства без дозволения короля. В аудиенции советникам было отказано. А тут еще принцы (те самые, которых вызывали на совещание в Парламент: Конде, Вандомы, герцоги Бульонский, Майенский и де Лонгвиль) подняли восстание в своих провинциях и стали набирать солдат от имени короля. Мятеж был подавлен, Конде заключен в тюрьму; вскоре произошел апрельский переворот 1617 года, когда Людовик обрел реальную власть, но его отношения с Парламентом не улучшились. Ришелье был с Парламентом «на ножах» и подавлял всякое поползновение к неповиновению. Такую позицию он занял после ассамблеи нотаблей 1626—1627 годов., на которой представители городов и парламентов не оказали ему поддержки, воспротивившись укреплению королевской власти. Когда Парламент отказался зарегистрировать ордонанс против герцога Орлеанского, покинувшего королевство, Людовик вызвал магистратов в Лувр, и те были вынуждены (согласно этикету) стоять на коленях во время всей аудиенции. Их постановление разорвали у них на глазах, а в реестр внесли осуждение их дерзости. Парламент позволял себе мелкую месть: например, полтора года отказывался зарегистрировать жалованные грамоты об учреждении Французской академии. В 1631 году, отправив саму себя в изгнание, королева подала жалобу в Парламент, требуя начать процесс против Ришелье. Она обещала помиловать кардинала и сохранить ему жизнь, но только после того, как ему вынесут приговор. Узнав об этом, Людовик немедленно отправился в Парламент, отозвал жалобу матери, объявив ее клеветой, обвинил советников королевы в оскорблении величия и запретил иметь с ними сношения, а также потребовал арестовать все доходы Марии Медичи. Об отношениях между королевской властью и Парламентом красноречиво свидетельствует такой эпизод: королевский адвокат Сервен однажды попытался протестовать и произнес пылкую речь в защиту того, что он считал правами народа и справедливостью, после чего упал без чувств к ногам короля. Той же ночью он умер, не приходя в сознание. Советник Бугье отозвался на его кончину латинским двустишием: <poem><stanza><v>В один день Сервен говорил во имя свободы</v><v>И умер ради свободы утраченной.</v></stanza></poem>В 1641 году король запретил парламентам вмешиваться в дела государственной администрации. «Мы считаем необходимым упорядочить систему правосудия и показать нашим парламентам, как законно пользоваться властью, которой их наделили прежние короли, – говорилось в королевской декларации, – и мы озабочены тем, чтобы задуманное на благо народа не привело к противоположным результатам, как может случиться, если чиновники, вместо того чтобы удовольствоваться властью, позволяющей им держать в своих руках жизнь людей и имущество наших подданных, захотят заняться управлением государством, что составляет исключительную компетенцию государя». Впрочем, и в судебных делах последнее слово часто оставалось за исполнительной властью. Для рассмотрения особо важных дел устраивали <emphasis>lit de justice – </emphasis>заседание Парламента с участием короля. Как правило, вопрос решался согласно воле последнего. В марте 1632 года палата парижского Парламента, которая судила маршала Луи де Марильяка, заседала в Рюэйе, в доме «господина кардинала», а председателем был хранитель печатей Шатонёф, ставленник Ришелье. 8 мая шестидесятилетний Марильяк, все преступление которого состояло в том, что он был родным братом опального министра Мишеля де Марильяка, был приговорен к смертной казни тринадцатью голосами против десяти. В том же году Шатонёф председательствовал и на заседании тулузского парламента, судившего герцога де Монморанси по обвинению в оскорблении величия – тягчайшем преступлении. Отец Шатонёфа когда-то служил отцу Монморанси, и теперь в Лангедоке его считали предателем. Всем было ясно, что смертного приговора не избежать, но герцога все так любили, что у судей сердце обливалось кровью. Старейшина парламента не нашел в себе силы произнести роковые слова вслух и прислал запечатанную записку: «Я, Ж. Н., крестник коннетабля де Монморанси, согласен с тем, чтобы герцог Анри де Монморанси был обезглавлен». Менее десяти лет спустя, когда граф де Суассон поднял мятеж против засилья Ришелье, он написал королю письмо: «Я совершенно уверен в своей невиновности в этом деле и во всех прочих, я ничего не боюсь. Прошу передать мое дело на рассмотрение парижского Парламента, самого сурового из всех судов королевства». – Что ж, – сказал кардинал, ознакомившись с этой бумагой, – если граф хочет погибнуть, то он на верном пути. После смерти Людовика XIII его вдова хотела задобрить Парламент, чтобы опротестовать завещание короля, согласно которому вместе с ней регентом назначались Гастон Орлеанский и принц Конде. Обратившись к членам Парламента, Анна Австрийская просила не оставить ее и сына мудрым советом. Эти слова очень понравились магистратам, натерпевшимся унижений от Ришелье. Председатель Парламента произнес цветистую речь, заявив, что после многих лет невзгод период регентства откроет для народов Франции эру мира и процветания. На этом он не остановился и принялся клеймить ненавистную тиранию, оставшуюся в прошлом – в том времени, когда Парламенту затыкали рот… Тогда Анна смолчала, но, добившись своего (безраздельного правления), придерживалась той же линии поведения, что и раньше. Помимо парламентов пять вспомогательных судов вели процессы между частными лицами и уполномоченными короля, а одиннадцать Счетных палат проверяли счета королевских служащих. Взять деньги из Королевской казны можно было только с позволения Счетной палаты. Когда в 1610 году Марии Медичи потребовалась немалая сумма на поездку двора в Гиень, Счетная палата трижды отказала ей в разрешении. В результате обошлись без него: приехали и вывезли сорок повозок по тридцать тысяч ливров в каждой, оставив в казне только четыреста тысяч экю. Систему правосудия невозможно себе представить без такого важного человека, как прево. Великий прево был магистратом, разбиравшим в первой инстанции все гражданские тяжбы между придворными, а также все уголовные дела повсюду, где находился двор. Королевский прево был главным королевским судьей. Дворец правосудия, где рассматривались гражданские и уголовные дела в первой инстанции, помещался в Шатле: здания с таким названием имелись в Париже (ГранШатле; Пти-Шатле был тюрьмой), Орлеане, Монпелье и нескольких других городах. В Париже суд Шатле возглавлял парижский прево, вершивший правосудие в столице, а заодно и взимавший налоги. У него были заместители – судьи по гражданским и по уголовным делам. Кроме того, существовал маршальский суд, судивший военных – армейских и моряков; возглавлявший его офицер должен был также обеспечивать безопасность на крупных дорогах. Наконец, «монетный прево» преследовал фальшивомонетчиков. Парижский прево, офицер полевой жандармерии и Парламент разбирали конфликтные ситуации в Париже и его окрестностях. В провинциях, кроме того, существовали сенешальства и бальяжи (пережиток феодальной системы), где судебные и административные функции исполняли сенешали и бальи. В городах полицейские функции возлагались на нотаблей, избираемых в каждом квартале; они же были судом в первой инстанции. Осужденные могли подать апелляцию; для их рассмотрения в Ратуше каждую неделю собирались прево или его заместители, королевский прокурор и эшевены. Священники, имевшие всю полноту власти в своих приходах или епархиях, тоже могли сказать свое слово. Правда, не без определенного риска: однажды архиепископ Бордоский де Сурди своим решением помиловал приговоренного к смерти, после чего предпочел не являться на глаза королю, и обряд венчания Людовика XIII и Анны Австрийской совершил епископ Сента. На допросах применялись пытки (они были запрещены только в 1788 году). Даже если человек был в результате оправдан, он мог на всю жизнь остаться калекой, не говоря уж о том, что многие погибали. В принципе, допрос «с пристрастием» нельзя было применять к людям знатного происхождения, но и это правило можно было обойти, если король давал на то специальное разрешение. Сначала человеку показывали орудия пытки – «испанский сапог», клещи, жаровни, скамью с гвоздями, дыбу, – а затем применяли к нему все эти приспособления. Выражение «повиснуть на дыбе» до сих пор означает во французском языке «предстать перед судом». Разумеется, при таком подходе к делу можно было обвинить кого угодно в чем угодно. Жак Лобардемон (1590—1653), о котором мы уже говорили в связи с «делом Грандье», сыграл не менее мрачную роль в следствии по делу маркиза де Сен-Мара, вдохновителя последнего заговора против Ришелье. Если против самого Сен-Мара улик было достаточно, то его другу де Ту невозможно было предъявить никаких обвинений. Но Ришелье непременно хотел, чтобы де Ту был осужден. Припугнув Сен-Мара пыткой и сказав ему, будто де Ту уже во всем сознался, Лобардемон вытянул из него нужные письменные признания: на эшафот поднялись оба. «Покажите мне самую безобидную линию на руке человека, и я найду, за что его повесить», – цинично говорил Лобардемон. Любопытно, что его сын был убит в составе воровской шайки. В гражданских делах пытки не допускались, но в уголовных применялись широко. Пытка была элементом судебной процедуры; даже если обвиняемый сознавался в своем преступлении (убийстве, поджоге, изнасиловании, измене, грабеже и т. д.), его все равно подвергали пытке. При допросе присутствовали королевский судья по уголовным делам, еще один судья и секретарь суда. Допрос проводился в три этапа: до пытки, во время ее и после – на подстилке, куда клали несчастного, чтобы он пришел в себя. Обвиняемого подвергали первому допросу, потом, если его вина подтверждалась, – второму, чтобы вырвать у него имена сообщников. Секретарь заносил в протокол все подробности, включая крики пытаемого, его судороги и обмороки. По закону пытка должна была продолжаться не больше часа, но на деле она могла длиться и два часа, а то и больше. Практически в каждом городе были свои особенности в применении орудий пытки или собственные «изобретения». Так, в Нанси пытаемого растягивали между первой и последней ступенькой лестницы, и палач еще вливал ему насильно в рот воду и вбивал клинья в его вывихнутые суставы; в Витриле-Франсуа несчастного распинали на столе, подвешивая грузы к четырем конечностям; в Монтаржи вздергивали на дыбу, связывая руки за спиной… Пытали огнем, раскаленным железом, кипящей водой и свинцом; дробили тисками пальцы на руках и на ногах. Специальные щипцы, которыми стискивали колено, предназначались только для женщин; этой пытке их подвергали три раза. После допроса обвиняемых, признанных виновными, подвергали наказанию: битью кнутом, дыбе, отрезанию ушей (для воров), вырыванию зубов, ослеплению на один или оба глаза (глаз выкалывали холодным или раскаленным железом или вырывали – это была участь поджигателей и тех, кто покусился на имущество церкви). Богохульникам отрезали или вырывали язык. Приговоренных к каторге клеймили каленым железом, навеки оставляя у них на плече изображение лилии<a type="note" l:href="#n_41">[41]</a>. В армии проштрафившихся солдат подвергали телесным наказаниям – порке или битью палками. За мелкие преступления подвергали позорящим наказаниям, главным из которых было выставление у позорного столба. Осужденного вели пешком, связав руки спереди и привязав их к повозке палача. Позорный столб устанавливали в центре главной городской площади (в Париже – на Гревской площади). К столбу была прикреплена цепь, с которой свисал железный ошейник шириной в три пальца; его защелкивали на шее осужденного и навешивали замок. Иногда на грудь провинившемуся вешали табличку с указанием, в чем состояло его преступление: ростовщик, должник и т. д. У позорного столба оставляли на несколько часов, а то и на несколько дней. Это наказание было отменено только в 1832 году. Казнь обычно осуществлялась в день вынесения приговора. Обезглавливание было привилегией дворянства, однако за существенные преступления дворянина могли и повесить, как простого злодея. Правда, палач мог ускорить его смерть, уцепившись руками за перекладину виселицы и надавив ногами на связанные руки осужденного. Одежда казненного и находившиеся при нем ценные вещи доставались палачу, если против этого не было отдано специальных распоряжений. В случае вынесения заочного приговора казнь совершали над изображением преступника. За оскорбление величия полагалась казнь через усекновение головы. Во Франции головы рубили чаще не топором, а прямым и широким мечом, называемым «меч правосудия». Опытные палачи использовали это оружие очень ловко, почти не причиняя страданий осужденному. Так, маршал де Бирон, казненный при Генрихе IV, стоял на ногах и что-то говорил народу, оживленно жестикулируя, когда палач вдруг снес ему голову одним ударом. Луи де Марильяк тоже не мучился. Они оба попали в руки профессионалов. Но вот казнь графа де Шале, обвиненного в заговоре против короля и кардинала, была долгой и мучительной. Шале, по сути, оказался «стрелочником»: его казнили, чтобы не наказывать истинных виновных (в деле были замешаны принц Гастон, Анна Австрийская и герцогиня де Шеврез). На графа донес его бывший друг Лувиньи, который рассказал, что Шале участвовал в заговоре с целью помешать браку Гастона, вел переписку с герцогом де Лавалеттом и графом де Суассоном, которые должны были поднять мятеж, более того, именно Шале поручили устранение Людовика XIII, и для того чтобы обеспечить себе успех, он якшался с астрологами, хиромантами и гадалками. Утром 19 августа 1626 года Шале вызвали в зал суда и велели встать на колени. Хранитель печатей Мишель де Марильяк зачитал ему приговор: виновный в оскорблении величия, он должен быть обезглавлен и четвертован. Части его тела будут выставлены для всеобщего обозрения на городских воротах, наследники лишены дворянства, а имущество конфисковано. В тот же день в половине шестого Шале сообщили о королевской милости: ему просто отрубят голову. Легкомысленный Гастон, которому Шале был другом, решил спасти его оригинальным образом: профессионального палача, спешившего в Нант, по дороге напоили вусмерть, и он оказался неспособен исполнять свои обязанности. Правосудие это не остановило: в тюрьме нашли висельника, который согласился купить себе жизнь ценой грязной работы. Когда Шале поднялся на эшафот, щуплый палач в красном колпаке с прорезями для глаз неловко обрезал ему волосы и пышные усы и завязал глаза. – Не затягивай, дружок, – произнес Шале ритуальную фразу и сам положил голову на плаху. Палач замахнулся мечом и обрушил его на шею казнимого. Тупой меч, который никто и не подумал наточить, отскочил; Шале вскрикнул и свалился на помост. Палач-недотепа бросился к нему и стал тюкать мечом по шее, пытаясь ее перерубить. – Да положи ты его на плаху! – вскрикнул священник. Толпа роптала. Крики казнимого пробудили жалость и возмущение даже в гвардейцах охраны. – Эй, держи! – стоявший в первом ряду зрителей бочар бросил палачу долото. – Может, хоть этим доконаешь! Только после тридцать четвертого удара голова страдальца наконец отделилась от туловища. До двадцать девятого он всё еще кричал. Во избежание подобного несчастья герцога де Монморанси (тоже пострадавшего из-за поднявшего мятеж Гастона) решили казнить с помощью итальянской машины (прообраза гильотины), представлявшей собой острый топор, зажатый меж двух деревянных стояков. Монморанси отвели целый день на то, чтобы исповедаться и причаститься. Это была неслыханная милость: обычно между оглашением приговора и казнью проходило не более двух часов. Герцог сам завязал себе глаза и лег на плаху. Палач дернул за веревку, топор упал, и голова отделилась от тела. Маркиз де Сен-Map не удостоился такой чести; правда, к месту казни его и де Ту привезли в карете, а не на позорной телеге. Плаха представляла собой широкий столб, возвышавшийся на три фута над помостом; перед ним стояла низенькая скамеечка для колен. Приговоренному пришлось встать на скамеечку, обхватив руками плаху. С первого удара палач голову не отрубил; неторопливо зашел справа, ухватил голову за волосы и стал перепиливать горло. Двумя фонтанами брызнула ярко-алая кровь; голова отскочила и упала на землю; какой-то мастеровой, стоявший в первом ряду, забросил ее обратно на эшафот. После Сен-Мара настала очередь де Ту. Он, по обычаю, обнял палача, стараясь не смотреть на помост, залитый свежей кровью, и, чтобы придать себе храбрости, громко запел псалом. Палач коекак остриг ему волосы и завязал глаза. Первый удар пришелся по лбу. Несчастный вскрикнул и завалился на левый бок, инстинктивно схватившись рукой за рану. Палач уже занес топор и отрубил бы ему руку, но его удержал священник. Второй удар сбросил казнимого на помост. Толпа завопила, засвистела. Палач, точно мясник в лавке, продолжал рубить. После пятого удара голова отделилась от тела… Четвертование было исключительной казнью, применявшейся к тем, кто посягнул на особу короля, или государственным изменникам. Такая участь постигла Франсуа Равальяка, убийцу Генриха IV. На допросах его подвергли пытке «испанским сапогом», но он упорно утверждал, что действовал в одиночку. 27 мая 1610 года его привели на Гревскую площадь. На глазах у ревущей толпы его правую руку (которой он сразил короля) сожгли горящей серой. Затем вырвали щипцами груди, мясо с рук и ног. Раны залили кипящим свинцом и маслом. После этого его разорвали на части четырьмя лошадьми. Не менее жестокой казнью было колесование. Приговоренного привязывали к двум доскам, расположенным в виде Андреевского креста, палач перебивал ему железным ломом руки, ноги и грудину, потом клал его на обычное тележное колесо, поднятое на столбе. Преступник умирал, глядя в небо, а его переломанные члены свисали вниз. Этой казни подвергали за отцеубийство, разбой на большой дороге и некоторые иные преступления. Кроме того, отцеубийце перед казнью палач отрубал правую руку. Фальшивомонетчиков окунали головой в кипящее масло или заливали им в глотку расплавленный свинец; правда, к 1630-м годам стали ограничиваться отрубанием головы или повешением. Ведьм и колдунов сжигали, предварительно удушив. Вдову убитого временщика Кончини, Леонору Галигаи, хотели обвинить в колдовстве – иначе каким образом она приобрела такую власть над королевой Марией Медичи, которая ни в чем не могла ей отказать? Леонора отрицала свою вину, заявляя, что она добрая католичка и не зналась ни с какими колдунами. На вопрос, как она сумела подчинить себе королеву, она ответила: «Той властью, какую имеет умная и решительная женщина над тупицей». Оставить Леонору в живых значило признать, что все нелепые и пагубные для государства поступки Мария Медичи совершила по собственной воле. Галигаи казнили как ведьму, но палач прежде отрубил ей голову, а затем бросил тело в огонь. Жаку Калло принадлежит гравюра «Казни». На большой площади, окруженной домами и заполненной зеваками, казнят или подвергают пыткам нескольких преступников. Повсюду костры, решетки (на них волочили преступников для публичного поношения), плахи, бичи, раскаленные щипцы, дыбы, позорный столб, кресты, колеса, мечи, топоры и виселицы. Нескольким людям одновременно отрубают головы, вешают, пытают на дыбе, четвертуют… Сейчас от одного вида этой гравюры волосы шевелятся на голове, а по телу бегут мурашки, но в те времена люди сбегались посмотреть на подобные зрелища, женщины и дети стояли в первых рядах. После казни Равальяка чернь разорвала на куски его останки, вонзая в них зубы; убитого Кончини выкопали из могилы, поволокли на Новый мост, подвесили за ноги на специально установленную виселицу, развели костер и устроили вокруг дикую, жестокую пляску. Власть была легка на расправу; разговор с преступниками (если они не принадлежали к королевской семье) был короткий; тюрьмы, в которые переоборудовали средневековые замки, предназначались в основном для «политических заключенных». Леонору Галигаи после ареста заперли в башне Лувра; сводные братья короля Вандомы и опальный министр де ла Вьевиль побывали в Амбуазе; Мишеля де Марильяка под конвоем отправили в Кан; изменившего кардиналу Шатонёфа – в Ангулем; не пустовали узилища Бордо, Дижона и Лиона; мрачной тюрьмой стал Пинероль. Недоброй славой пользовался Венсенский замок, расположенный к северу от Парижа. Его окружали светлые стены с высокими квадратными башнями по углам и широкий ров в сорок футов глубиной, через который были перекинуты подвесные мосты. Главный вход, ведший через приземистую Лесную башню, находился со стороны Венсенского леса и выходил в королевский двор; там стоял небольшой двухэтажный домик, где иногда останавливался король. Налево была старая крепость с донжоном и рвами, облицованными камнем, поверху проходила открытая галерея с бойницами. По правую руку помещались часовня (с витражами по рисункам Рафаэля), зловещая башня Дьявола и казематы. Заключенный туда маршал д'Орнано, воспитатель младшего брата короля Гастона и организатор первого заговора против Ришелье, скоропостижно скончался; кардинала негласно обвиняли в отравлении, но на самом деле воздух в замке был ничуть не лучше мышьяка. Парижская Консьержери была дворцовой тюрьмой; там же находилась резиденция Парламента. Туда препроводили Равальяка, схваченного на месте преступления, чтобы возмущенная толпа не разорвала его сразу; Теофиль де Вио провел в ней около года. Здесь допрашивали Леонору Галигаи (когда ее переводили в Консьержери из другой тюрьмы, она предложила капитану охраны взятку в двести тысяч дукатов, если он поможет ей бежать, однако тот не соблазнился). Но, разумеется, самым знаменитым узилищем, благодаря стараниям Ришелье, стала Бастилия. Эта старинная крепость, быстро утратившая свое военное значение, представляла собой четырехугольник длиной <emphasis>66 </emphasis>метров и шириной 34 метра, с восемью башнями в 24 метра высотой: Угловой, Часовенной, Казенной, Графской, Бертодьер, Базиньер, Колодезной и Свободы. Ее окружал ров глубиной восемь метров. Мощные высокие ворота были увенчаны тремя скульптурами. За ними также находился ров, через который можно было перейти по подъемному мосту; затем через темные низкие ворота попадали во двор. Его обступали почти глухие стены из темного камня, скрывавшие под собой страшные подземелья, откуда никто не выходил. Снова ворота, за ними другой двор, побольше. В глубине возвышалось довольно элегантное здание, украшенное знаменитыми часами: их держали два человека, мужчина в расцвете лет и дряхлый старик, прикованные за шею, ноги и талию, концы их оков обвивали циферблат и сплетались спереди в огромный узел. В коридорах, потрескивая, горели факелы. Когда по ним проводили узника, караульный кричал: «К стене!», и все стражники тотчас отворачивались лицом к стенке. Об узниках Бастилии можно написать не один приключенческий роман. Например, среди них был шевалье де Жар, приговоренный к смерти за намерение переправить в Англию Гастона Орлеанского и королеву-мать. Он уже собирался положить голову на плаху, когда его помиловали, заменив казнь пожизненным заключением. В 1637 году в Бастилию доставили пажа Анны Австрийской Пьера де Лапорта, у которого обнаружили шифрованные письма к испанскому посланнику. На королеву пало подозрение в государственной измене; Ришелье помог ей выпутаться из трудной ситуации, но теперь было нужно, чтобы показания Лапорта совпадали с ее собственными. Как его предупредить? Фрейлина королевы Мария де Отфор отправилась в Бастилию под видом служанки знатной дамы, возлюбленной де Жара, и попросила его помочь королеве. Шевалье совершил чудо. Он сумел разузнать, что камера Лапорта находится под его собственной, но только двумя этажами ниже. Во время прогулки в тюремном дворе он сговорился с узниками с промежуточных этажей. Ночью каждый из них разобрал пол в своей камере, и Лапорту спустили драгоценное письмо с инструкциями королевы, привязав его к нитке, выдранной из рубашки. В 1616 году в Бастилию заключили принца Конде. Арестовавший его Темин получил за этот подвиг маршальский жезл, но он хотел большего: стать комендантом Бастилии. (Комендант мог неплохо нажиться на содержании узников, присваивая часть денег, выделяемых на них из казны, или устанавливая свои цены на услуги для обеспеченных заключенных.) Темин заперся в крепости, несмотря на все приказы Марии Медичи, но лейтенант гарнизона впустил в Бастилию отряд Бассомпьера, который и выгнал оттуда самозванца. Через пятнадцать лет Франсуа де Бассомпьер, дипломат и военачальник, снова оказался в Бастилии, но уже в камере. «Вереду 26-го числа (1631 года. <emphasis>— Е.Г.</emphasis>)<emphasis>,– </emphasis>вспоминал впоследствии сам Бассомпьер в своих мемуарах, – Трамбле<a type="note" l:href="#n_42">[42]</a> посетил меня и сказал мне от имени короля, что Его Величество приказал арестовать меня не за какую-либо вину, так как считает меня своим верным слугой, но из опасения, чтобы меня не побудили совершить что-нибудь дурное, и что король приказал уверить меня, что я ненадолго останусь в Бастилии». Бассомпьер провел в Бастилии двенадцать лет. Его выпустили в 1643 году, после смерти кардинала. На вопрос короля, сколько ему лет, Бассомпьер ответил: «Пятьдесят; те десять лет, что я не мог служить Вашему Величеству, я не считаю». Заключение не подорвало здоровья маршала, он даже пополнел. Еще бы: в его распоряжении были два лакея и повар; известный сердцеед даже в тюрьме крутил романы: он сумел добиться любви Мари д'Этурнель, заключенной в Бастилию по подозрению в участии в заговоре. При коменданте Трамбле впервые был составлен список заключенных в Бастилию с указанием их вины. Среди них были графы де Русси и де Сюз, поддерживавшие связи с гугенотами; аббат де Фуа и братья Ланглуа, выступавшие против осады Ла-Рошели; шевалье Гольмен, Варикур и Крамай, сохранившие верность Марии Медичи, и ее личный врач Вотье; принц де Марсильяк (ставший впоследствии герцогом де Ларошфуко и оставивший свои «Мемуары»): он помог герцогине де Шеврез бежать в Испанию и провел в камере всего неделю; английский шпион Монтегю. Согласно примечанию, маркиз д'Ассинье был заключен в тюрьму «для охранения интересов семейства кардинала». Этьен Паскаль (отец Блеза) чуть было не попал в Бастилию в 1638 году, осмелившись протестовать против задержек выплаты государственной ренты. Он сумел избежать заключения, уехав в Овернь. Людовика XIII прозвали «Справедливым», потому что он не позволял эмоциям одерживать верх над законом. Казнь Монморанси – тому подтверждение. Пока шел суд, под стенами дворца архиепископа Тулузского день-деньской толпился народ. Когда король проезжал во дворец, толпа опускалась на колени, крича: «Пощады! Пощады!» Эти крики пробивались сквозь толстые стены из розового камня. Все придворные, королева и знатные родственницы Монморанси ежедневно просили короля о помиловании, но он заявил: «Пощады не будет, пусть умрет. Нет греха в том, чтобы предать смерти человека, который это заслужил. Я могу лишь пожалеть о нем, раз он по своей вине попал в беду». Единственная милость, оказанная герцогу, состояла в том, что его не связали, а палачу запретили к нему прикасаться. После казни духовник короля отец Арну сказал Людовику: «Сир, смертью герцога де Монморанси Ваше Величество преподало большой урок на земле, но Господь в милости своей сделал его великим святым на небесах». – «Ах, отец мой, – отозвался Людовик голосом, в котором звучали слезы, – я бы хотел способствовать его спасению более мягким способом…» В 1641 году, когда военное счастье было на стороне французов, несколько крепостей в Артуа, удерживаемых испанцами, сдались королю и Ришелье. В Бапоме испанский гарнизон был отпущен с военными почестями, но по дороге на него напал господин де Сен-Прей, новый губернатор Арраса, который не знал, что вражеские войска в данном случае находятся под защитой французского короля. За несоблюдение законов войны Сен-Прея приговорили к смерти и казнили 9 ноября 1641 года, хотя он был «креатурой» Ришелье. Не менее принципиальную позицию король занял и в вопросе о поединках. Со второй половины XVI века французские монархи только и делали, что издавали ордонансы о запрещении дуэлей. Понять их было легко: Франция постоянно вела войны то с внешним врагом, то с внутренним, и убивать друг друга почем зря, вместо того чтобы отдать жизнь за короля, было просто предательством (в среднем за год на дуэлях погибали 220 дворян). Но угрозы не помогали: никто не верил, что правительство и в самом деле пойдет на крайние меры. При этом с рыцарским поведением на дуэлях было давно покончено. Фаворит Людовика XIII Шарль Альбер де Люинь имел многочисленных врагов, однако не отваживался встречаться с ними в честном бою, поручая защищать свою честь своим братьям Кадене и Бранту, лучше владевшим шпагой. Его опасения были обоснованны: далеко не все забияки вели себя по-мужски. Знаменитый дуэлянт Франсуа де Монморанси-Бут-виль, успевший к 25 годам сразиться на двадцати поединках, предложил одному своему сопернику снять шпоры, а когда тот нагнулся, проткнул его шпагой. Другой молодой повеса, Анри де Талейран де Перигор, граф де Шале, был оскорблен куплетами, задевавшими честь его жены. Встретив в Париже на Новом мосту своего обидчика – графа де Понжибо, чье имя упоминалось в куплетах, – Шале вызвал его и, не откладывая дела в долгий ящик, тут же убил. В июле 1619 года капитан гвардейцев королевы-матери де Темин вызвал на дуэль маркиза Анри де Ришелье (старшего брата епископа Люсонского), считая, что должность военного губернатора Анжера досталась тому незаслуженно. Темина подбил к этому проходимец Руччелаи, одно время оказывавший влияние на Марию Медичи, но потерявший ее доверие после возвращения Ришелье из ссылки. Противники нашли укромное место за городской чертой, обнажили шпаги и встали в позицию. Анри де Ришелье тотчас начал нападать, тесня врага, Темин отступал и после трех-четырех выпадов соперника вдруг бросился бежать. Анри погнался за ним, Темин укрылся за своим конем и, когда Анри подскочил ближе, ловким ударом поразил врага прямо в сердце. Когда епископу Люсонскому принесли записку, извещавшую его о смерти брата, он рухнул на пол, как подкошенный. Три дня и три ночи он лежал лицом к стене, не произнося ни слова, не прикасаясь к еде. Наконец на третьи сутки поднялся и отправился к королеве-матери. В тот же день Руччелаи прогнали с глаз долой, а военным губернатором Анжера стал дядя Ришелье по матери, Амадор де Ла-Порт. Но несчастье было непоправимым: со смертью маркиза род Ришелье по прямой линии пресекся. Подобную драму пережил не только епископ Люсонский: единственный сын Франсуа де Малерба был убит на дуэли, и престарелый поэт умер от горя. Людовик XIII решил, что положение становится нетерпимым, и издал новый эдикт против дуэлей. Ришелье к тому времени уже стал кардиналом. Несмотря на свою личную трагедию, он советовал королю не карать дуэлянтов смертью, а ограничиться «административным взысканием»: лишать должностей и материальных благ, пожалованных короной, и только в случае смерти одного из участников поединка отдавать второго под суд. Он считал, что подобные меры окажутся более действенными, и имел на то основания. До сих пор казнили только изображения преступников, и тот же Франсуа де Монморанси-Бутвиль, приговоренный к повешению, нагло явился с друзьями на место казни, сломал виселицу, разбил свой портрет и удрал. Тем не менее парижский Парламент, на рассмотрение которому был отдан декрет, потребовал смертной казни для всех дуэлянтов. В таком виде эдикт и был принят в марте 1626 года. Случай его применить представился очень скоро. В том же году уже упомянутый Бутвиль убил на дуэли графа де Ториньи, после чего уехал во Фландрию со своим другом и родственником графом де Шапелем. Однако друг Ториньи маркиз де Беврон поклялся отомстить и погнался за ними вдогонку вместе со своим оруженосцем Бюке. Людовик попросил эрцгерцогиню Изабеллу, правительницу Испанских Нидерландов, примирить противников. Те для виду обнялись и обещали забыть ссору, однако сразу же после этой сцены Беврон заявил своим врагам, что вызов остается в силе. Со своей стороны, король, не обманывавшийся относительно истинных намерений дуэлянтов, запретил Бутвилю появляться в Париже и при дворе. Тогда тот из принципа назначил Беврону время и место: два часа дня, Пляс-Рояль (практически под окнами дома, в котором одно время проживал Ришелье). По обычаю каждому дуэлянту полагалось иметь двух секундантов. В те времена их обязанностью было не следить за соблюдением правил (которых не было), а драться самим. Секундантами Бутвиля стали де Шапель и Ла-Берт, а Беврон мог рассчитывать на Бюке и маркиза де Бюсси д'Амбуаза. Правда, оказалось, что маркиз серьезно болен: у него была горячка, и ему трижды пускали кровь из руки, а в самый день дуэли – еще и из ноги. Беврону совесть не позволяла отправлять на верную смерть хорошего друга, и он просил Бюсси отказаться от участия в дуэли, однако тот заявил: «Простите, сударь, даже если смерть возьмет меня за горло, я хочу драться». Поединок начался. Обменявшись несколькими ударами, Бутвиль и Беврон выбили друг у друга шпаги и схватились врукопашную. У них были кинжалы, однако противники не пускали их в ход, поскольку им было важно сразиться, а не убить друг друга. И всё бы кончилось хорошо, но де Шапель сразил де Бюсси, едва державшегося на ногах, а Бюке тяжело ранил Ла-Берта. Беврон с Бюке тотчас уехали в Англию, а Бутвиль и де Шапель, узнав, что король в Париже, немедленно бежали в Лотарингию, которая тогда была заграницей. Они остановились переночевать на постоялом дворе, но поутру их арестовали именем короля и под конвоем отправили в Париж. Бутвиль сразу во всем сознался, а де Шапель запирался и даже утверждал, будто не знает, где находится Пляс-Рояль. Беременная жена Бутвиля валялась в ногах у Людовика, принц Конде и герцог де Монморанси просили о заступничестве Ришелье, но тот сказал, что ничего не может поделать, поскольку сам принимал участие в разработке декрета о дуэлях. 21 июня 1627 года обоим дуэлянтам отрубили голову на Гревской площади. Охране был дан приказ: если кто-нибудь в толпе крикнет: «Пощады!» – немедленно арестовать крикуна. Дуэль 1626 года отнюдь не стала последней. Миросозерцатель Рене Декарт неоднократно участвовал в поединках; о «подвигах» Сирано де Бержерака, который в 1620 году только появился на свет, известно всем. Каждый такой случай рассматривался властями с учетом конкретных обстоятельств. В 1631 году герцог де Шеврез вызвал герцога Анри де Монморанси (велевшего опубликовать против него обидные стихи) прямо во дворе Лувра; противников разняли гвардейцы; до убийства не дошло. В виде наказания Шевреза на две недели выслали в Дампьер – поместье недалеко от Парижа. Историки любят повторять приписываемую Ришелье фразу о том, что на его красной сутане кровь не видна. Его часто обвиняли в том, что он сводил личные счеты, используя государственную карательную машину. Однако, когда исповедник призвал умирающего Ришелье простить своим врагам, тот ответил: «У меня не было других врагов, кроме врагов государства». </section><section><title>4. Шпионы и соглядатаи <emphasis>Реформа разведслужбы. – Резидентура в Испании. – Контрразведка. – Королевашпионка. – Лорд Монтегю, английский «Джеймс Бонд». – Герцогиня де Шеврез. – Наушники и соглядатаи. – Королевские фавориты. – Политическая провокация</emphasis> </title>«Шпионы – глаза и уши властей предержащих», – писал современник Ришелье, итальянский историк Фамиен Страда. Кардинал-министр знал это, как никто другой. Еще в 1617 году, в бытность свою государственным секретарем и ведя военную кампанию против мятежных принцев, Ришелье содержал тайных осведомителей во всех королевских армиях. Он направлял секретные письма, имея свой личный шифр. В результате, когда герцог де Гиз почему-то промедлил с сообщением в Париж о взятии крепости Ришекур, то получил, к своему удивлению, суровую отповедь от короля (составленную Ришелье). Вернувшись во власть после опалы, он в 1626—1628 годах начал реформу французской разведслужбы, выстраивая ее по испанскому образцу. К 1633 году Европу накрыла невидимая паутина, все нити которой тянулись в Париж – в руки Ришелье, которому помогали отец и сын Бутилье (государственные советники) и отец Жозеф. Эффективная и централизованная разведывательная служба успешно осваивала новые технические приемы, в особенности шифрование и тайнопись. Французский посол в Испании, по сути, был «резидентом», который вел разведывательную деятельность путем вербовки «кротов». В Испании главой разведки был граф де Барро, который передавал Бутилье важнейшие сведения. Ему даже удалось раздобыть не только копии, но и оригиналы протоколов с заседаний Государственного совета в Мадриде, подкупив одного государственного советника. В июле 1633 года он вовремя предупредил о готовящемся внезапном нападении на Марсель, потом – о планах высадки десанта в Бресте, а в 1634 году – о наступлении на Байонну. Граф также смог защитить от репрессий маркиза д'Айтона, правителя Испанских Нидерландов, и французскую разведгруппу, действовавшую в этой провинции, заставив проговориться одного из высших чиновников. Возможно, он тайным образом обращался за поддержкой и к королеве Елизавете Французской, сестре Людовика XIII, но во время открытой войны с Испанией Людовик, соблюдая кодекс чести, не вел переписку с сестрой. Опергруппу, действующую на испанской территории, составляли французы, каждый из которых выполнял определенное и единственное поручение; постоянным звеном сети Барро был только губернатор Байонны, господин де л а Саль. С 1634 года группа оказалась под угрозой со стороны испанской контрразведки; положение удалось спасти, когда от испанцев отделились генуэзцы и перешли на сторону французов. «Нервом» разведывательной сети были деньги, и Барро сворачивался из кулька в рогожку, чтобы платить информаторам. Послу помогал его секретарь Пени, настоящий гений разведки. Наблюдательный и проницательный, он доставлял сведения, вербовал недовольных, проверял на надежность предлагающих свои услуги; правда, в конце концов испанцы заподозрили в дипломатах тайных агентов кардинала. В Испании, в особенности в Барселоне, проживало много французов, охотно оказывавших услуги Барро и Пени; кроме того, разведчики не пренебрегали поддержкой богатых маранов и морисков, а также двойных агентов. Одной из особенностей деятельности французской разведки было проникновение в монастыри на Пиренейском полуострове, как в испанские, так и в португальские, пользуясь симпатией к французам папы Урбана VIII (который, кстати, поднял на невиданную высоту римскую шпионскую службу). Особую ценность для вербовщиков представляли люди благородного происхождения, главным достоинством которых были образованность и познания в «инженерных делах». Им давали специфические поручения: передавать устные или письменные послания, описывать укрепления и оборонительные сооружения. Дельцы, негоцианты и торговцы владели иностранными языками и совершали частые поездки внутри страны и за ее пределами; это превращало их в первоклассных наблюдателей, и под прикрытием векселей и деловых бумаг передавалось множество секретных посланий. Секретные агенты скрывались под ложными именами, имели несколько паспортов и меняли внешний вид, чаще всего наряжаясь монахами – театинцами или капуцинами, надев рясу поверх богатого костюма и пряча под ней оружие. Впрочем, и сами монахи успешно занимались шпионажем, из-за чего в некоторых странах странствующие монахи нищенствующих орденов сразу попадали под подозрение. Капуцины отца Жозефа занимались не только сбором сведений и передачей информации, но даже устраивали покушения – например, на вождя ларошельских гугенотов Жана Гитона. И французы, и испанцы часто прибегали к услугам солдат пограничных гарнизонов, но при этом выказывали к ним явное презрение. Гораздо выше котировались моряки, хорошо знавшие портовое общество, владевшие языками и изучившие побережье. Художники привлекались к делу исключительно испанской разведкой: Питер Пауэл Рубенс, Веласкес, Антонис Ван Дейк, Балтазар Жербье, Никола Ланнье или Даниель Нис осуществляли связь между разведывательными сетями в Испании, Англии и Италии. Отсутствие Франции на европейском рынке искусства сказывалось на ее тайной дипломатии. Все тайные агенты рисковали жизнью: в случае провала их ждали жестокие пытки с целью вырвать у них признание и имена сообщников, а затем казнь. Шпион был презираемым человеком, поскольку, в глазах общественности, совершал святотатство, изменяя своей вере и ставя под угрозу общественный порядок. Если внедрение агентов на вражеской территории подразумевало немалый риск, то гораздо безопаснее было отслеживать в своей стране деятельность иностранных шпионов, заставляя уже их выдавать свои секреты. В 1630—1635 годах окончательно сложилась французская служба контрразведки. Этому способствовали реформа почтовой службы (эдикты от января 1630 года и мая 1632 года) и введение должности интенданта, исполняющего полицейские функции в приграничных провинциях. В результате реформы был частично обновлен чиновничий аппарат и усилен контроль за почтовыми отправлениями, вверенный в руки сюринтенданта. Пост сюринтенданта (Никола де Муа) включал в себя три должности. Парижский почтамт он отдал в откуп Соньяку, Риллену Бюрену и Ришару Ленэ. Ленэ, а также еще два почтовых чиновника – Ферран и Трюбер – были главными парижскими агентами сети Барро и Пени. Однако испанская разведка активно занималась подкупом иностранных почтовых курьеров. Вербовка и передача секретной корреспонденции происходили в основном на постоялых дворах и почтовых станциях, находившихся вне городов (городские привратники заносили в особый реестр всех въезжающих и выезжающих из города). По мере работы контрразведки такие места становились известны. Зримую сторону деятельности контрразведчиков составляли аресты курьеров и испанских агентов – этим чаще всего занимался капитан парижской патрульной службы Лоран Тестю, который перлюстрировал иностранную корреспонденцию. Доносы были малоэффективны, но внедрение интендантов в приграничных областях круто изменило положение дел. Под руководством канцлера Пьера Сегье интенданты стали надежными агентами центральной власти, следя за перемещениями людей, почты и слухов. Интендант Лаффема, курсировавший между Фландрией, Бургундией и Лотарингией, сообщал Сегье, Бутилье и Ришелье о многочисленных арестах испанских агентов. Он же заподозрил существование разведывательной сети, управляемой монахами-минимами из Брюсселя и поддерживаемой францисканцами в Миланской области, находившейся под контролем Испании. Другой важной задачей контрразведки было препятствовать испанской пропаганде и дезинформации. Французам удалось подкупить и организовать в единую сеть книготорговцев в Испанских Нидерландах, а в Париже ловкая клеветническая политика подрывала устои испанской монархии. С 1598 по 1633 год дипломатическая неприкосновенность постоянных и чрезвычайных послов ни разу не нарушалась, но первый инцидент был вызван в большей степени французами, а не испанским правительством. В 1633 году чрезвычайному послу в Испании Ботрю намеренно долго не выдавали паспорт, а пока он был его лишен, арестовали, обыскали и конфисковали его имущество на таможне. Никакого возмещения ущерба добиться не удалось, несмотря на настойчивые требования Людовика XIII. Такие меры были приняты в отместку за демарш Парижа, в одностороннем порядке введшем в 1630 году обязательные паспорта, а также как репрессии за вывоз денег: под прикрытием дипломатической почты Ботрю вывозил из Испании во Францию целые состояния. После того как французы в союзе с голландцами одержали несколько побед, испанцы стали обвинять всех эмигрантов в шпионаже. В домах иностранцев проводили обыски. Королеваизгнанница Мария Медичи, проживавшая в Брюсселе, попросила избавить ее от этого оскорбления, однако те времена, когда она могла приказывать, давно прошли. Ее дом обыскали от погреба до чердака, все перевернули вверх дном, даже разобрали поленницу дров, чтобы посмотреть, нет ли там оружия. Если королева выезжала прогуляться за город, за ней устанавливали слежку. Ее принудили расстаться с частью французской прислуги и, что самое унизительное, задерживали выплату содержания. Со своей стороны, испанцы нашли очень ценного агента в лице Анны Австрийской, которая передавала в тайной переписке через бывшего испанского посла Мирабеля сведения, носящие характер военной и государственной тайны. В 1637 году разразилось так называемое «дело об испанских письмах»: пажа королевы Лапорта арестовали и при обыске нашли в сапоге письмо к герцогине де Шеврез, между строк которого было вписано симпатическими чернилами другое, предназначавшееся Мирабелю. Король отправил Сегье, чтобы провести обыск у королевы; ее выслали в замок Шантильи. Ришелье приехал к ней туда для беседы; при первом же упоминании о письмах Анна сразу созналась, что писала брату во Фландрию и Мирабелю, желая расстроить союз между Людовиком XIII и Карлом Лотарингским. Благодаря заступничеству кардинала король простил свою легкомысленную супругу; герцогиня де Шеврез бежала в Испанию. В 1642 году Анна Австрийская вернула долг Ришелье, прислав копию секретного договора с Испанией, заключенного Гастононом Орлеанским при посредничестве маркиза де Сен-Мара (аналогичные письма кардинал получил от маршала де Брезе и от барона де Пюжоля – двойного агента, действовавшего в Испании). Война разведок велась не только между Францией и Испанией. Ришелье имел своих осведомителей в Англии, к числу которых принадлежала упоминавшаяся выше леди Карлейль, бывшая любовница лорда Бекингема. Со своей стороны Бекингем доверял самые конфиденциальные поручения лорду Монтегю, настоящему Джеймсу Бонду своего времени. Этот элегантный, образованный, утонченный англичанин был вместе с тем смелым, даже отчаянным, вездесущим и неуловимым. Герцогиня де Шеврез познакомила его с Карлом Лотарингским и не раз прибегала к его услугам почтальона. Накануне войны 1627 года, когда Англия поддержала французских гугенотов, неутомимый милорд был в постоянных разъездах, носясь из Савойи в Голландию, из Швейцарии в Венецию и Турин. Но нашла коса на камень: Монтегю выследили два баска, агенты Ришелье, и захватили его прямо в карете. Монтегю сначала принял их за грабителей и невозмутимо предложил забрать кошелек, висевший у него на поясе. Его обыскали, отобрали у слуги несессер и оружие, потом один «налетчик» уселся напротив англичанина, держа его под прицелом пистолета, а второй взобрался на козлы и стал нахлестывать лошадей. Они ехали по малознакомым дорогам, вдали от городов, ночевали на каких-то сомнительных постоялых дворах. На ночь один из похитителей оставался сторожить, а другой ложился спать, привязав милорда за ногу к своей руке. Ему они не сказали ни слова, между собой говорили по-баскски, так что ничего нельзя было понять. В Париже Монтегю заключили в Бастилию, но вскоре выпустили, не принеся извинений и забрав все бывшие при нем бумаги, включая письма Карла I и герцогини де Шеврез. После капитуляции Ла-Рошели он явился к Людовику XIII в качестве посла вести переговоры о мире от имени английского короля. В дальнейшем Англия доставила кардиналу еще немало хлопот. Мнительный Ришелье даже в восстании «босоногих» пытался найти «руку Лондона», но энергичные и суровые меры, предпринятые Сегье в этом направлении, не увенчались успехом. Кроме того, Ришелье внимательно следил через своих шпионов за тем, что затевается в Брюсселе и в Нанси (Лотарингия). Сам по себе Карл Лотарингский ничего не представлял, однако за его спиной стоял император Священной Римской империи. В отношениях с Лотарингией роковую роль вновь сыграла интриганка герцогиня де Шеврез. Она околдовала хранителя печатей Шатонёфа – ставленника Ришелье, изменившего своему покровителю, и узнавала через него, о чем шла речь на заседаниях Королевского совета. Герцогиня принимала гонцов из Англии и предупредила Карла Лотарингского о готовящемся военном походе на Нанси (1630). Король выслал ее в Дампьер, а Шатонёфа препроводили под стражей в Ангулем. Его место занял суровый и циничный Пьер Сегье, безраздельно преданный кардиналу. Мы уже не раз упоминали о герцогине де Шеврез (вдове Шарля Альбера де Люиня, женившей затем на себе обер-камергера Людовика XIII). Эта женщина, которую Людовик называл не иначе как Дьяволом, была душой почти всех заговоров во Франции, от «дела Шале» до «испанских писем», она «свела» Анну Австрийскую с Бекингемом и, несомненно, оказала поддержку маркизу де Сен-Мару, поскольку была знакома с его другом Франсуа де Ту. Что ею руководило? По мнению ее биографа Дени Тиллинака (кстати, весьма сочувственно относящегося к своей героине), герцогиня хотела всего лишь блистать при дворе, быть в самом центре событий и захватывающих приключений. Это так романтично: писать шифрованные письма, переодеваться в мужское платье, скакать куда-то под покровом ночи, чувствовать холодок страха от близкой опасности… Атмосфера праздности при многолюдном дворе способствовала составлению интриг, ведь, по сути, это было единственным развлечением: балы, балеты и прочие увеселения в правление Людовика XIII устраивали редко. Однако интриги эти были далеко не невинными, ведь на кону оказывались человеческие жизни. При дворе процветали подозрительность, наушничество и доносительство. Ришелье приходилось содержать соглядатаев, чтобы вовремя принимать необходимые предосторожности. Он предусмотрительно пристроил своих родственниц в свиту королевы-матери (откуда они потом были изгнаны как шпионки). Напомним, что горничная, вовремя передавшая ему ключ от потайной двери в покои Марии Медичи, помогла кардиналу выйти победителем из непростой ситуации в День одураченных. Позже, когда мать короля уже жила в Брюсселе, шпионы его высокопреосвященства перехватили письмо королевы-матери к ее дочери Кристине, герцогине Савойской: Мария Медичи подробно описывала колдовские приемы, к которым прибегала, чтобы свести кардинала в могилу, и сообщала, что станет делать после его скорой кончины. Перехваченное письмо чудесным образом вернуло кардинала к жизни, когда тот, действительно, лежал при смерти. Ришелье приставил своих людей и к Анне Австрийской, чтобы «удержать ее от неверного шага» и быть в курсе планов ее опасной подруги – герцогини де Шеврез. В 1620-е годы за королевой «присматривала» статс-дама госпожа де Ланнуа, после 1637 года опеку над ней возложили на чету Брассаков. Порой «вычислить» шпиона не составляло труда: однажды Анна Австрийская писала письмо у себя в кабинете и заметила, что одна из новых фрейлин скосила глаза, заглядывая ей через плечо. При этом девушка делала вид, будто читает книгу, но держала ее вверх ногами. Возможно, приставляя к королеве столь неловких соглядатаев, Ришелье действовал с умыслом: зная, что за ней постоянно следят, Анна будет вести себя осмотрительнее. Своих шпионов кардинал приставлял и к королю: его судьба целиком и полностью зависела от его величества, который расставался с утратившими его доверие раз и навсегда, не выслушивая апелляций. Поэтому было важно знать, что нашептывают королю недруги кардинала и согласен ли он с ними, и вовремя выступить с опровержением. Ришелье пытался сделать своими осведомителями королевских фаворитов обоего пола. С Клодом де Сен-Симоном ему это удалось; но впоследствии через него произошла утечка информации, позволившая скрыться родственнику фаворита, которому грозил военный трибунал, и Сен-Симона «сослали» на фронт. Анри д'Эффиа, маркиз де Сен-Map, тоже вошел в ближнее окружение короля с легкой руки кардинала, имевшего на него свои виды. Однако здесь Ришелье просчитался: Сен-Map возомнил себя вторым Люинем и стал настраивать короля против кардинала. Печальный финал этой истории нам известен. Последний фаворит, де Тревиль, вообще когда-то намеревался лично лишить кардинала жизни. Вообще, если говорить о фаворитах, Сен-Симон составил исключение из общего правила. Среди женщин у целомудренного Людовика были две привязанности: фрейлины Анны Австрийской Мария де Отфор и Луиза Анжелика де Лафайет. Странным образом Отфор стала не соперницей королевы, а подругой, и даже рисковала своей репутацией, передавая шевалье де Жару в Бастилию письмо с инструкциями для Лапорта. Луиза де Лафайет чисто и искренне любила короля, а потому с гневом отвергла предложение кардинала. Она имела на Людовика большое влияние, и не в пользу Ришелье. Луиза обличала войну с католической Испанией, увеличение налогового бремени, разрыв короля с матерью, который, по ее мнению, произошел по вине кардинала. Андре де Буасонваль, камер-лакей короля, напрягал слух до звона в ушах, подслушивая у дверей, чтобы потом пересказать эти разговоры кардиналу. Он оказался не столь щепетилен и согласился за звонкую монету доносить Ришелье на свою благодетельницу – ведь именно Луизе он был обязан своей должностью. Кардинал сумел рассорить девушку с ее лучшей подругой, отказавшейся за ней шпионить, и приставил к ней своих соглядатаев в юбках. Луиза невыносимо страдала и поверяла свои обиды духовнику – отцу Карре, не зная, что тот, настоятель монастыря Святого Доминика, каждый год приносил клятву верности Ришелье. В результате девушку вынудили уйти в монастырь. Поддерживавший ее морально отец Коссен (духовник короля) был вовремя «обезврежен» кардиналом и отправился в ссылку. Разумеется, не остался без присмотра и брат Людовика XIII, Гастон Орлеанский – «его податливое высочество», как называл его кардинал. Любовь принца к приключениям стоила жизни графу де Шале и герцогу де Монморанси. Более того, он тайно женился на сестре герцога Лотарингского, занимавшего враждебную позицию по отношению к Франции, после чего бежал в Испанские Нидерланды и сражался с оружием в руках против Соединенных провинций – союзника Франции. Уже прощенный (в который раз!) своим братом, он в 1641 году ввязался в новую авантюру, подписав очередной тайный договор с Испанией. Гастон требовал под свое начало двенадцать тысяч пехоты и шесть тысяч конницы, а к этому – четыреста тысяч экю на уплату жалованья армии и гарнизону в Седане, обещая взамен подписать мир от имени Франции, вернуть захваченные города и отказаться от военного союза со Швецией и германскими государствами. Заговор был раскрыт, но глаз с принца спускать было нельзя. Ришелье устроил ему проверку – чистой воды провокацию. К Гастону в Блуа явился шевалье де Восель, якобы гонец от герцога де Гиза. Накануне принц получил предупреждение от Ришелье о том, что его попытаются вовлечь в новый заговор против короля. В письме, переданном Воселем, Гиз призывал его примкнуть к мятежу, для которого уже собираются войска. Гастон велел арестовать гонца, однако его поместили в камеру с незарешеченным окошком, и Воселю с легкостью удалось бежать. Письмо от Гиза принц, разумеется, переслал в Париж, сообщив, что собирался провести расследование, однако заговорщик сбежал. Восель прибыл прямо в столицу, где его тут же арестовали гвардейцы кардинала и отвели в Бастилию. В тот же день кардинал лично допросил Воселя в своем дворце. Тот поведал всё без утайки, раскаялся в своем преступлении и на коленях молил о пощаде. После допроса капитан гвардейцев отвел Воселя… к казначею, который выдал ему кошелек со звонкими экю, – свое задание он выполнил. Разговор кардинала с «лазутчиком» от начала до конца слышал король, скрывавшийся за ширмой. Это небольшое представление помогло Ришелье сохранить доверие Людовика к себе и недоверие к брату. Разумеется, доносительство процветало не только при дворе, но и «на местах», и жертвами доносов становились не только изменники и иностранные шпионы. Иначе как было выявлять еретиков для отправки на галеры и «недовольных», сеящих мятежи? </section><section><title>5. Католики и гугеноты <emphasis>Символ веры. – Имущественные притязания. – Гугенотские вольности. – Валътелина. – Военные походы против гугенотов. – Мир в Монпелъе. – Англия вступает в войну. – Осада Ла-Рошели. – Мир в Ane: конец противостояния</emphasis> </title>Проблема взаимоотношений между католиками и протестантами во Франции начала XVII века носила не столько идеологический, сколько политический характер. Решения Тридентского собора, завершившегося в 1563 году, предписывали всем служителям католической церкви активизировать борьбу с протестантской ересью на основе неприкосновенности средневековых догматов католицизма. Однако эти решения в течение полувека не признавались французской католической (галликанской) церковью, несмотря на давление Рима. Только опасно усилившееся влияние протестантизма побудило князей французской церкви навести порядок. Гугеноты утверждали: «Блажен, кто верует», то есть веры достаточно для спасения. Католики заявляли: «Вера без добрых дел мертва». Протестанты ставили превыше всего Священное Писание; они считали Христа единственным посредником между верующими и Богом, отказывая в этом статусе Деве Марии и святым. У католиков культ святых и святых мощей был подтвержден Тридентским собором. В отличие от католических священников протестантские могли вступать в брак. Гугеноты признавали только два таинства: крещение и причастие – в память о Тайной вечере. Принимающего крещение не обливали водой, а окропляли; причащающимся раздавали хлеб и вино (у католиков миряне причащались только хлебом). Для католиков таинств было семь: крещение, евхаристия (причастие), покаяние (исповедь), конфирмация, священство, брак и соборование. Протестанты праздновали Рождество, Пасху, Вознесение, Троицу и праздник Реформации (в воскресенье, ближайшее к 31 октября, в память о начале деятельности Мартина Лютера) и не соблюдали постов. Католических праздников в год выходило пятьдесят, и верующие были обязаны соблюдать Рождественский и Великий посты. Гугеноты придерживались простоты в обрядах: «Короткая молитва поднимается прямо к небу»; они одевались в черное и осуждали ненужную роскошь. Католики устраивали пышные процессии и наряжали статуи святых; порой приходилось «раздевать святого Петра, чтобы одеть святого Павла». Нельзя однозначно охарактеризовать отношения между католиками и гугенотами. Пока они не притесняли друг друга, они оставались «друзьями вплоть до алтаря». И хотя о чем-то сомнительном, нечестном говорили: «это не по-католически», те же самые люди утверждали: «Не так черен черт, как его малюют». В 1598 году Генрих IV издал Нантский эдикт о веротерпимости; в 1610 году король был убит монахом-иезуитом. Через год друг покойного короля, в свое время ведший переговоры о Нантском эдикте, Филипп Дюплесси-Морней, опубликовал в Сомюре, губернатором которого являлся, «Таинство несправедливости», в котором обличил папство, придя к выводу, что папа – Антихрист. Эта книга была осуждена Сорбонной и вызвала большую полемику, но, поскольку ДюплессиМорней держал протестантов под контролем и не давал возникнуть беспорядкам, он был нужен королевской власти, и его не тронули. Кстати, отцом «гугенотского папы» был убежденный католик Жак Морней, а матерью – пламенная гугенотка. Его жена была дочерью протестанта и католички. Через десять лет после выхода скандальной книги, когда начались волнения гугенотов и король выступил против них в поход, Дюплесси-Морнею предлагали уехать в Канаду, соблазняли высокими должностями в Голландии или Англии, но он предпочел остаться и служить своему королю, сославшись на «национальное сознание». Во время поездки юного Людовика XIII по стране в 1614 году гугеноты явились выразить ему уверения в своей верности и «вверить в его руки свою жизнь и имущество». Герцог де Роган и другие вожди протестантов даже пригласили короля в Ла-Рошель, чтобы вручить ему ключи от своего главного города. Но очень скоро положение изменилось. Юго-запад Франции находился под влиянием протестантов. Прежняя властительница этих краев, суровая Жанна д'Альбре (мать Генриха Наваррского и бабка Людовика XIII), была убежденной гугеноткой; в свое время она запретила отправление католического культа в своих землях и передала имущество католической церкви протестантским пасторам. Ее сын, став французским королем, решил восстановить католический культ и вернуть католическому духовенству его имущество, выплатив пасторам компенсации. Однако те отказались подчиниться. Людовик вознамерился положить этому конец: 25 июня 1617 года он приказал конфисковать церковное имущество и вернуть его прежним, законным владельцам. Кальвинисты из Беарна не собирались подчиняться; их поддерживали братья по вере из Лангедока. Собравшись в 1619 году в Сомюре, они отказались предложить королю шесть кандидатур, из которых он выберет двух депутатов, уполномоченных представлять интересы реформатской церкви перед французской короной, пока король не удовлетворит их разнообразные требования. Собравшись в очередной раз в Лудене в 1620 году, гугеноты потребовали отменить постановление о возвращении имущества духовенству. Лишь после вмешательства влиятельных протестантов, лояльных к королю – герцога де Ледигьера, маркиза де Шатильона и герцога Дюплесси-Морнея, – собрание представило список кандидатур и разошлось, настояв на сохранении статуса-кво. Людовик отреагировал просто: «Нужно идти на них». В сентябре 1620 года он совершил блиц-поход в Беарн, произвел там «кадровые перестановки», обещал соблюдать привилегии гугенотов и получил взамен клятву в верности. Государственные советы По и Наварры прекратили свое существование и были заменены парламентом графства По. Католический культ был восстановлен. Король запретил своим подданным-протестантам устраивать собрания, а губернаторам, мэрам и эшевенам городов своего королевства – принимать такие собрания, объявив нарушителей этого приказа виновными в оскорблении величия. Несмотря на запрет, гугеноты решили собраться 24 декабря 1620 года в Ла-Рошели и обратились за поддержкой к английскому королю. Гугеноты распространили свободу вероисповедания на административную область: они издавали собственные законы в местах своего «компактного проживания», чеканили свою монету, вводили налоги, собирали ополчение, строили укрепления. В начале 1621 года они захватили город Прива. Посредником между протестантами и королем выступил маршал Ледигьер, но переговоры ничего не давали: гугеноты создали практически государство в государстве, чего король потерпеть не мог. Глава Королевского совета де Люинь предложил сделать Ледигьера коннетаблем, что фактически было равнозначно объявлению войны, однако старый солдат отказался. По правде говоря, он предпочел бы сейчас сражаться в Вальтелине на стороне протестантов гризонов, которых убивали местные католики при поддержке испанцев, оккупировавших эту альпийскую долину. В итоге Люинь добился, чтобы коннетаблем сделали его самого. «Дело Вальтелины» заслуживает упоминания в данной главе: этот военно-дипломатический конфликт уже тогда ясно показал, что для Франции вопросы веры отступают на второй план перед политическими интересами; она способна заключать договоры с протестантами против католиков, если ей это выгодно. Вальтелина лежала на кратчайшем пути из Вены в Милан и находилась под протекторатом швейцарцев-гризонов. После вторжения туда испанцев Людовик XIII, обеспокоенный соединением двух монархов из Габсбургской династии, отправил в Мадрид Бассомпьера с ультиматумом: освобождение Вальтелины или война. Прошло больше полугода, однако не свершилось ни того ни другого. Послы герцогства Миланского и Венеции каждый день являлись в приемную французского короля, пытаясь добиться, чтобы он исполнил свою угрозу. Но король был связан по рукам и ногам мятежом гугенотов. Он раздарил своих ловчих соколов и собак, заявив, что отныне будет охотиться не на зверя, а на армии и крепости. Он усердно изучал математику и фортификацию, проводил учебные стрельбы с артиллеристами и аркебузирами. 25 апреля Бассомпьер сумел-таки заключить в Мадриде договор, по которому Испания обязалась вывести свои войска из Вальтелины, и пару дней спустя король выступил из Фонтенбло, держа путь в долину Луары. В Сомюре, который сдался без боя, Людовик, в сопровождении всех принцев и вельмож, совершил паломничество по святым местам и так истово молился и причащался, будто отправлялся в новый крестовый поход. Вождю гугенотов Субизу было отправлено грозное предупреждение: раз он не подчиняется королевской воле, король сам явится приветствовать его залпом из двадцати пушек, и первый же выстрел развеет последнюю надежду на примирение. Пройдя через Пуату, королевские войска осадили крепость Сен-Жан-д'Анжели, где укрылся Субиз, отказавшийся сдаться. Первый яростный приступ захлебнулся в крови: осажденные пустили в ход артиллерию и пробили широкую брешь в рядах осаждавших. Людовик велел привести подкрепления и осадные орудия. Тридцать восемь пушек нацелили свои жерла на щербатые стены. Посол Англии попытался было вступиться за единоверцев своего короля, однако Людовик вежливо, но твердо отклонил его ходатайство. Крепость продержалась пять недель, после чего капитулировала. Король очень холодно принял Субиза, явившегося с белым флагом, Люинь же отпустил его в Ла-Рошель, дабы тот поведал о силе королевского оружия. После падения Сен-Жан-д'Анжели королю сдалось еще несколько мелких крепостей; дорога на Ла-Рошель была открыта. Людовик поручил д'Эпернону осадить ее с суши и с моря, однако коннетабль де Люинь выделил герцогу для этой цели совершенно незначительные силы, которые не могли бы справиться с поставленной задачей. Основная же королевская армия повернула на Беарн, поскольку другой гугенотский военачальник, Ла Форс, занял оборону в Монтобане. Осада города не давала результатов. Защитниками Монтобана были ополченцы из горожан, но сражались они не хуже обученных солдат. Бассомпьер попробовал вести огонь не по укреплениям, а по домам, но тоже без особого успеха. Наконец, спустя месяц после начала осады, произошло то, чего опасался Ледигьер: ночью в Монтобан пришло подкрепление, прорвавшись на слабо охраняемом участке. В королевской армии начались болезни и дезертирство. В довершение всего герцог дю Мэн был сражен пулей из мушкета, что привело в отчаяние любивших его солдат. В Париже на смерть герцога откликнулись погромом гугенотов; Людовик был вынужден срочно выехать в столицу, чтобы навести там порядок. В отчаянии Люинь решился на рискованный шаг – встретиться с Анри де Роганом, старшим братом Субиза и предводителем гугенотов. Роган на встречу согласился. Трудно было себе представить двух более разных людей, чем лукавый царедворец и прямодушный воин, привыкший рубить сплеча. Когда Роган выставил конкретные условия, Люинь начал вилять: он не предупредил короля о встрече, понадеявшись, что все как-нибудь уладится, и не был уполномочен заключать какие-либо соглашения. Поняв, что зря теряет время, Роган рассердился и решил для себя не идти ни на какие уступки. Той же ночью осажденные устроили отчаянную вылазку, захватив передовые траншеи и взорвав пороховые запасы осаждавших. Узнав о тайных переговорах с главой гугенотов, Людовик пришел в ярость. Больше всего его возмутило то, что Люинь действовал за его спиной, позволяя думать, будто король Франции может вести двойную игру. Он приказал снять осаду Монтобана. Люинь решил дать себе еще один шанс и окружил небольшую крепость Монёр, лежавшую у него на пути, но во время осады умер от скарлатины. Походы возобновились на следующий год. Они отличались крайней жестокостью: например, после сражения на острове Рие, когда предводитель протестантов Субиз бежал, спасшись вплавь, а его войска капитулировали, на помощь Людовику неожиданно пришли местные феодалы, чтобы отомстить гугенотам, обложившим их налогами. Ярость вновь прибывших передалась и солдатам короля: началась жуткая резня. Королевские военачальники пытались ее остановить, но приказов никто не слушал. Уцелевшие гугеноты сбились в кучу, ожидая решения своей участи. Вглядевшись в их лица, Людовик узнал нескольких офицеров, бывших при Сен-Жан-д'Анжели и давших клятву более не обращать оружия против короля. Поколебавшись, Людовик приказал считать офицеров военнопленными, а солдат выкупил у собственного войска и у местного ополчения. Горстку из них повесили, а остальных отправили на каторгу: «Пусть лучше отправляются на галеры, чем в ад». Продвигаясь дальше в Лангедок, королевские войска разграбили Негрепелис и перебили его население. Оправданием им служило то, что в прошлом году жители города вероломно убили пятьсот человек оставленного здесь королевского гарнизона. Захватив несколько небольших крепостей в Лангедоке, Людовик изолировал Монпелье – опорный пункт герцога де Рогана, однако предводитель гугенотов был слишком умен, чтобы запереться в осажденном городе. Со своим летучим отрядом он наносил королевской армии неожиданные удары и исчезал. Армия огрызалась, словно большой неповоротливый зверь, но оставалась на месте. Тем временем отдельные протестантские военачальники стали переходить в стан короля – правда, не бесплатно. Герцог де Ла Форс открыл Людовику ворота города Сент-Фуа, получив взамен двести тысяч экю и маршальский жезл. Герцог де Шатильон тоже сдался и стал маршалом. Жак-Номпар де Комон, герцог де Ла Форс (1558—1652), чудом выжил во время Варфоломеевской ночи, притворившись убитым; вся его семья погибла. Затем он служил Генриху Наваррскому Один из его восьми сыновей, Анри-Номпар де Комон, маркиз де Кастельно, был крестником Генриха IV. В 1621 году он вместе с отцом оборонял Монтобан и убил герцога Майенского, но затем примирился с королем и следовал за отцом во всех походах. Его старший брат Жан де Комон де Ла Форс, маркиз де Монпульян, в свое время состоял в окружении дофина Людовика и пал жертвой интриг братьев Люиней, вынудивших его примкнуть к бунту протестантов. Он тоже сражался при Монтобане и умер от ран. Наконец 18 октября 1622 года в Монпелье, взятом с большими потерями, был заключен мир. Людовик XIII подтвердил Нантский эдикт. Кроме того, мятежники получили амнистию и право посылать своих депутатов в парламенты. Взамен они должны были разрушить недавно построенные укрепления, лишившись, таким образом, восьмидесяти крепостей и сохранив за собой лишь Ла-Рошель и Монтобан. Со своей стороны король тоже обязался разрушить форт Луи под Ла-Рошелью, однако не торопился исполнять обещание. Формально католики и гугеноты были уравнены в правах, но, например, герцог де Ледигьер стал коннетаблем лишь после того, как перешел в католичество. Анри де Роган не оставлял своих замыслов – создать при поддержке Англии и Испании гугенотскую республику во Франции, возглавить которую собирался сам. Гугенотов во Франции было около миллиона, то есть двенадцатая часть населения. В начале 1625 года Роган направил королю жалобу по поводу нарушения некоторых статей договора Монпелье, но Людовик отверг ее. Через год брат Рогана Субиз захватил острова Ре и Олерон перед входом в бухту Ла-Рошели, но они вскоре были возвращены под власть короля: голландский адмирал Олтен (протестант!) нанес поражение Субизу вынужденному бежать в Англию. 5 февраля 1626 года при посредничестве английского короля был заключен новый мир с гугенотами: Людовик не передал им форт Луи, а на островах Ре и Олерон разместил усиленные гарнизоны. Ларошельцы должны были принять постоянного королевского комиссара, не препятствовать исповеданию католицизма и разрушить форт Тадон, оборонявший Ла-Рошель с суши. Фаворит английского короля герцог Бекингем жаждал войны с Францией – в том числе по личным мотивам, о которых мы уже говорили. 27 июня 1627 года он вывел из Портсмута эскадру в составе 90 кораблей и с экспедиционным корпусом в 10 тысяч человек. Через месяц он высадился на острове Ре; бой принял маршал де Туара. …Герцог Ангулемский, командующий королевскими войсками под Ла-Рошелью, с удивлением смотрел на истощенного человека в одной рубашке, который едва держался на ногах. Это был Пьер Ланье – один из трех солдат из гарнизона Туара, которому удалось добраться вплавь до «большой земли» (второй утонул, третьего убили англичане). Он снял с шеи шнурок, на котором болтался жестяной патрон от мушкета, отковырял воск, вынул изнутри маленькую, скатанную в трубочку бумажку и протянул герцогу. Это было шифрованное письмо от Туара: «Если вы хотите удержать форт, пришлите лодки не позднее 8 октября, ибо 8-го вечером мы все умрем с голоду». Ришелье послал в форт Сен-Мартен тридцать пять плоскодонок с провизией и одеждой. Англичане их окружили, но двадцать пять лодок все-таки прорвались. В начале ноября французы выбили англичан с острова; Бекингем вернулся домой. Пьер Ланье получил от короля пожизненную пенсию в сто экю. Открыв огонь из пушек по королевским войскам, ларошельцы поставили себя в положение врагов Франции и союзников англичан. Было решено начать правильную осаду города, но для этого надлежало блокировать его и с суши, и с моря. Королевская армия насчитывала девять полков, то есть около двенадцати тысяч человек. С флотом дело обстояло хуже: испанцы обещали семьдесят кораблей, и те в самом деле подошли к бретонским берегам, но не двигались дальше под различными предлогами. Ришелье ожидал около двадцати кораблей из Нидерландов. Еще в первую, неудачную осаду 1621 года итальянец Помпео Таргоне предложил преградить доступ в порт плавающими батареями, установленными на связанных цепью понтонах. Теперь он снова вернулся к этому плану, с жаром расхваливая его достоинства. Ришелье весьма скептически отнесся к этой идее; герцог Ангулемский, не желавший делить власть с кардиналом, тотчас поддержал итальянца. Таргоне утверждал, что сооружение его преграды обойдется в 40 тысяч ливров. Ришелье был обеспокоен непомерными расходами на осаду: только на море приходилось тратить по двести двадцать пять тысяч ливров в месяц. А еще жалованье солдатам и офицерам, бесплатный хлеб, закупка теплой одежды и обуви в преддверии зимы… Обирать местное население солдатам было строжайше запрещено. Кардинал занял миллион ливров под свою личную ответственность на военные нужды. Баррикаду Таргоне в щепки разнесло приливом. Но на столе у Ришелье лежал чертеж дамбы по проекту инженеров Метезо и Тирио: от мыса Корей до форта Луи вбить длинные опорные столбы, соединить их наискось бревнами такого же размера, а промежутки завалить большими камнями, скрепленными илом. В середине оставить небольшое отверстие, чтобы проходила вода во время приливов и отливов, перед ним затопить набитые камнями корабли. Это было грандиозное сооружение: ширина канала составляла полторы тысячи аршин, в своем основании дамба была шириной в шестнадцать аршин, в верхней части – в восемь. Все расходы инженеры взяли на себя; в качестве рабочей силы использовали солдат. Строительство началось 30 ноября 1627 года. Несколько раз недостроенную дамбу разметало приливом. Ларошельцы, взобравшись на крепостную стену, осыпали строителей насмешками. Впрочем, и сами осаждавшие не были уверены в успехе. «Вот увидите, мы окажемся достаточно безумны, чтобы взять Ла-Рошель», – говорил маршал Бассомпьер. Зимой дороги раскисли, обозы застревали в пути, жалованье и провиант не доставляли вовремя. Ларошельцы отваживались на вылазки, и застигнутые врасплох солдаты несли потери. К тому же, несмотря на строжайшее соблюдение правил гигиены, за которым следили капуцины отца Жозефа, войска стали косить болезни. И все же дамба возводилась; удалось перехватить несколько легких судов с провизией для осажденных. На насыпи разместились 11 фортов и 18 редутов, а на пушках кардинал приказал выгравировать надпись <emphasis>«Ultima ratio regis» – </emphasis>«последний довод королей». Ришелье убеждал короля, что осаду нельзя снимать ни в коем случае. Взяв Ла-Рошель, можно будет перенести войну в Англию; в противном случае англичане объединятся с гугенотами, Лотарингией, Савойей и Священной Римской империей против Франции. Ларошельцы не сдавались. В марте они выбрали своим мэром и главнокомандующим Жана Гитона – бывалого моряка, адмирала ларошельского флота. Собрав городскую знать в Ратуше, он показал всем длинный и острый кинжал и заявил, что пронзит им любого, кто заговорит о сдаче, и велел убить им себя самого, если он хотя бы заикнется о капитуляции. Агенты отца Жозефа устроили несколько покушений на Гитона, но ему удалось избежать их. Попытка Луи де Марильяка проникнуть в город через сточные канавы также окончилась неудачей. В мае к Ла-Рошели подошла английская флотилия из 53 кораблей под командованием лорда Денбига. Развернувшись бортами к дамбе, англичане попытались разрушить ее из пушек, но французские батареи вели ответный огонь. Прибытие англичан возродило надежды осажденных и наполнило тревогой сердца осаждавших. Пока Людовик лично руководил пушкарями, обучая их более точной стрельбе, Ришелье тайком подослал к Денбигу своих агентов, предложив золото в обмен на невмешательство. Неизвестно, какой аргумент оказался более убедительным, но вместе они возымели свое действие: через неделю, не дав боя и не доставив провизию ларошельцам, флотилия распустила паруса и растаяла в предрассветном тумане. Лето 1628 года выдалось очень жарким, засушливым. Возле бочек водовозов стояли длинные очереди из королевских солдат, набиравших воду прямо в шляпы. Когда ветер дул с берега, то доносил сладковатый трупный запах из осажденного города: жители Ла-Рошели умирали от голода. Уже несколько недель они питались только водорослями и ракушками; мать и сестра герцога де Рогана, одного из вождей гугенотов, страдали так же, как все. Жан Гитон каждый день выходил на улицу, чтобы поддержать дух защитников крепости. Людовик неоднократно посылал к городу парламентеров с предложением сдаться, однако ворота оставались заперты. В Ла-Рошели ждали англичан. 23 августа герцог Бекингем прибыл в Портсмут, где готовилась к отплытию очередная эскадра, но был убит лейтенантом Фелтоном. Вместо него отправили адмирала Линдсея. Встав на рейде близ Ла-Рошели, он послал к французскому королю парламентеров, предложил закончить дело миром и попросил о снисхождении к защитникам Ла-Рошели. Людовик сказал, что осада Ла-Рошели – внутреннее дело Франции и англичан оно не касается. Через два дня английская эскадра скрылась за горизонтом. Ларошельцы, встречавшие ее колокольным звоном, теперь провожали ее понурыми взглядами. Выбора не оставалось: город послал депутацию к французскому королю. Кардинал поставил ультиматум: только безоговорочная капитуляция в обмен на прощение. 29 октября 1628 года, более чем через год после начала осады, Ришелье торжественно въехал в Ла-Ро-шель, восседая на коне, в сутане поверх доспехов. По краям пустынных улиц лежали ссохшиеся трупы, сквозь булыжники мостовой пробивалась трава. Через два дня в город вступил сам король. Ришелье отслужил мессу в соборе Святой Маргариты: Людовик распорядился восстановить в Ла-Рошели отправление католического культа. Сдача Ла-Рошели не сопровождалась грабежами и насилием: это заслуга отца Жозефа и его капуцинов, проводивших «воспитательную работу» среди королевских войск. Король приказал доставить хлеб для населения города (Ришелье считал, что милосердие – не менее действенный инструмент власти, чем устрашение). Никто из защитников города не был предан суду или наказан. Только Жана Гитона и пятерых самых непримиримых членов муниципалитета выслали за пределы города, разрешив им, однако, время от времени туда приезжать. В 16 36 году Гитон станет офицером королевского флота и не раз отличится в сражениях с испанцами. Король ликвидировал прежние органы городского самоуправления; все городские укрепления со стороны суши были разрушены, все замки и укрепления вблизи города – срыты. Ришелье занялся реконструкцией порта. Падение Ла-Рошели стало началом конца организованных выступлений гугенотов. Большинство из них, как бывший мэр Гитон, решили, что «лучше иметь своим государем короля, который сумел взять Ла-Рошель, чем того, кто не сумел ее отстоять». Но герцог де Роган продолжал сопротивляться: 3 мая 1629 года он заключил договор с Испанией, обещавшей мятежникам военную помощь. Католическая Испания оказывает помощь протестантам! Нарушение ею мирного договора было вызвано военной операцией Франции в Северной Италии (Людовик XIII поддержал герцога де Невера, претендовавшего на Мантуанский престол, против герцога Савойского). Мятеж в Лангедоке, как в свое время в Ла-Рошели, вышел за рамки внутреннего конфликта, и король принял самые решительные меры. Он оставил Ришелье в Италии, а сам с основными силами совершил бросок на юг. В полтора месяца с мятежом было покончено: король захватил Прива, а через две недели – считавшийся неприступным Але. Теперь уже армия получила полную свободу грабить имущество мятежников. Роган запросил о мире, и для переговоров срочно вызвали Ришелье. Мирное соглашение было подписано 28 июня 1629 года, но уже не включало политических уступок. Всем офицерам-гугенотам, пожелавшим перейти на королевскую службу, была предоставлена такая возможность без принуждения сменить веру. Среди таких офицеров был и сам Роган, впоследствии не раз отличившийся на полях сражений Тридцатилетней войны. Летом 1635 года он успешно оборонял Вальтелину отбиваясь от испанцев на юге и австрийцев на северо-востоке. Испанский генерал направил к нему французского дворянина с предложением перейти на его сторону. Герцог велел повесить изменника на виду у всех – французов и испанцев. Ущерб, понесенный гугенотами за время военных действий, возмещать никто не собирался, да никому и не пришло в голову об этом просить. Крестьянам даровали прощение, а Анри де Рогану – еще и сто тысяч экю «на восстановление имущества». 20 августа Ришелье торжественно въехал в Монтобан – последнюю цитадель протестантизма – и отрапортовал королю: «Теперь с полным убеждением можно сказать, что источники ереси и бунта иссякли.. Все склоняются перед Вашим именем». Дальнейшие события подтвердили его правоту: ни граф де Суассон, ни маркиз де Сен-Map, пытавшиеся вновь взбунтовать гугенотов, чтобы покончить с властью кардинала, успеха не добились. Впоследствии кардинал писал в своих «Мемуарах»: «С тех пор религиозные различия никогда не мешали мне оказывать всевозможные добрые услуги гугенотам, я различал французов только по степени их верности». </section><section><title>6. Армия и флот <emphasis>Армия: воровство, беспорядок, некомпетентность. – Перевооружение по шведскому образцу. – Аркебуз, мушкет и штык – Конница. – Артиллерия. – Флот: галеры и бригантины. – Пираты. – Адмирал Ришелье. – Война: тотальная мобилизация. – Через поражения к победам</emphasis> </title>«Нет другого народа в мире, столь мало способного к войне, как наш. Легкомыслие и нетерпение, которые он проявляет в малейших трудах, суть два принципа, кои, к моему великому сожалению, лишь подтверждают это предположение, – писал Ришелье в своем „Политическом завещании“. – Упорство в труде и невзгодах – качества, необходимые на войне, – встречаются среди французов крайне редко». Французы, почти сплошь крестьяне, действительно, не имели склонности воевать. Для этого нужно быть легким на подъем авантюристом, а не земледельцем-домоседом. Но если враг грозил его дому, крестьянин брался за оружие. В мирное время ядро королевской армии составляли швейцарские наемники, гвардейские подразделения, несколько старых полков и крепостные гарнизоны. Ни о каком «патриотизме» не было и речи: в армии служили люди разных национальностей, вероисповеданий и социальных кругов. В те времена армия была отдельным обществом, главным правилом которого было жить по своим законам и за счет гражданских. Король продавал капитанские и полковничьи чины. Перед очередной военной кампанией монарх вручал офицерам, назначенным на командные посты, предписания, наделявшие их правом вербовать солдат для пополнения вверенных им подразделений – рот и полков. На эти цели каждому офицеру выдавали определенную сумму денег, которую полагалось потратить на вербовку, экипировку и выплату жалованья в течение года, в несколько приемов. Контроля за расходованием этих средств не было, чем офицеры бессовестно пользовались. Они записывали в роты и полки «мертвые души», получая от короля больше денег, чем тратили в действительности. Во время смотров (деньги выдавали только по «предъявлении» рекрутов) капитаны пополняли ряды солдат «статистами». Дезертирство было им только на руку, позволяя присваивать жалованье. А дезертирство принимало повальный характер, тем более что капитаны зачастую не знали своих солдат в лицо, а у тех вместо имен были только прозвища. Предписания выдавались и губернаторам провинций; могло случиться, что мятежник, переметнувшийся на сторону врага, еще и получит деньги из казны на свое вооружение. Кстати, офицеры, как низшего звена, так и высшего, тоже были неважными воинами. Капитаны больше думали о том, чтобы не остаться внакладе, интересы службы были отодвинуты на второй план. Их нельзя было упрекнуть в трусости, но вот дисциплины в войсках не было. Во время войны с Испанией маршал де Шатильон был вынужден снять осаду Сент-Омера, потому что маршал де Брезе (между прочим, родственник Ришелье) бросил войска и уехал домой. Он страдал мочекаменной болезнью и с легким сердцем покинул армию, потому что в его поместье созрели дыни – лучшее, на его взгляд, лекарство от его недуга. Маршала отстранили от командования, а Ришелье пришлось самому ехать в Пикардию, чтобы навести там порядок. Стратеги среди командующих тоже были наперечет. Ледигьер умер; Ла Форс к началу активных военных действий с Испанией был уже стар. Шатильон долгое время провел в Голландии, обучаясь искусству вести осаду, и Людовик XIII сделал его маршалом после взятия Корби в 16 36 году, заявив, что «маршал де Шатильон понимает в осадах больше любого другого человека во Франции». В войсках не существовало интендантской службы и санитарных рот. Чтобы поставлять солдатам хлеб, а лошадям фураж, король заключал сделку со «снабженцами», которые его обворовывали и не соблюдали условий договора. Солдаты часто голодали и ходили в лохмотьях. Раненым некому было оказывать помощь; первый военный госпиталь был основан только в 1639 году. Военные действия велись шесть месяцев в году на остальные полгода армия располагалась на зимних квартирах. Большинство солдат и офицеров на это время распускали, или они разбредались сами. Но во время Тридцатилетней войны (мир со Священной Римской империей был заключен в 1648 году а с Испанией – в 1659-м) было необходимо держать войска поблизости от мест возможных сражений, а то и на вражеской территории. Чтобы облегчить участь населения, вынужденного принимать солдат на постой, контингент распыляли по большой территории. Так, в 1639 году армия маршала де Шатильона была расквартирована на зиму в Пикардии, Нормандии, Мэне и Перш. Это было меньшим из зол, потому что ничто так не подрывало дисциплину в войсках и не разоряло население, как мародерство (бывало, что вояки убивали и мирных жителей). Ришелье не видел другого способа ему воспрепятствовать, кроме как запереть солдат на зиму в казармах. Вельможи воспринимали войну как развлечение и способ отличиться. Если король лично возглавлял войска, за ним на фронт тянулся весь двор. Когда в 1620 году королевские войска осадили Монтобан, Анна Австрийская, по просьбе мужа, приехала к нему на войну. Она поселилась в аббатстве Муассак, отстоявшем на пять лье от замка Пикекос, где помещалась ставка короля. В три часа дня Людовик верхом отправлялся в Муассак и через два часа уже был у жены. Они вместе ужинали и проводили ночь, после чего король в пять утра садился в седло и скакал обратно. Там он собирал военный совет, принимал донесения о ходе осады, Анна же тем временем, позавтракав, садилась в карету и ехала в Пикекос. После обеда она не спеша отправлялась восвояси, и у самых ворот аббатства ее нагонял супруг. Впрочем, такая кочевая жизнь ей скоро надоела, и она вернулась в Париж. Людовик XIII, прирожденный военный, занялся перевооружением и переформированием армии, во многом равняясь на шведского короля-воина Густава Адольфа, стремившегося сделать свои войска лучше оснащенными и более подвижными. В те времена главным огнестрельным оружием был аркебуз с фитильным замком; длина его ствола составляла полтора метра, диаметр – 17 миллиметров, а вес – 10—12 килограммов. Чтобы зарядить аркебуз, требовалось произвести 43 операции; опытные стрелки выполняли двадцать выстрелов за сорок минут, но если учесть, что за две минуты конница могла приблизиться на восемьсот метров, понятно, что им нужно было торопиться. Пуля весом в унцию (30 г), выпущенная из аркебуза с двухсот шагов, пробивала латника навылет, а с расстояния в шестьсот шагов наносила ему серьезные раны. Мушкет весил шесть – восемь килограммов, пуля к нему – две унции. При выстреле мушкет давал сильную отдачу, и поэтому мушкетеры носили на плече специальные кожаные подушки. Шведы были вооружены мушкетами, облегченными до пяти килограммов. Густав Адольф запретил применение сошки, принял на вооружение патронные сумки и патрон с фиксированным, тщательно отмеренным пороховым зарядом и присоединенной к нему пулей (он был разработан в Испании), что значительно упростило заряжение мушкетов. Правда, в те времена патрон сильно отличался от современного: он представлял собой гильзу из непромокаемой бумаги, в которую укладывали порох и пулю. Такие боеприпасы снаряжали сами стрелки. Перед выстрелом нижний край гильзы следовало надкусить (офицер командовал: «Скуси патрон!»), отсыпать немного пороха на затравочную полку, а остальной – в ствол. Бумажная гильза использовалась в качестве пыжа. Скорость стрельбы составляла пять-шесть выстрелов в минуту. Кроме того, мушкеты стали снабжать колесцовыми замками, изобретенными в первой четверти XVI века в Германии или Австрии, вместо фитильного замка. Поддерживать постоянно тление фитиля пехотинцы могли только в сухую безветренную погоду или в помещении. Для кавалериста это было весьма проблематично. В ночное время огонь на фитиле демаскировал стрелка. Не говоря уж о том, что фитиль вообще мог сгореть. Колесцовый замок состоял из вращающегося стального колесца с насечками и куска кремня, зажатого в курке. При нажатии на спуск освобождалась заранее взведенная ключом пластинчатая пружина, и колесцо, вращаясь, терлось о кремень. Искры попадали на пороховую затравку и воспламеняли ее. Вслед за изобретением колесцового замка пришлось изобрести предохранитель, чтобы оружие не выстрелило случайно. Мушкеты с колесцовым замком стоили дорого, поскольку точный механизм следовало изготавливать из качественных материалов. Таким оружием снабжали только «элитные подразделения». Да и с заводным ключом приходилось повозиться. В начале XVII века колесцовый замок был вытеснен замком оружейника Марена де Бурже, объединившего скользящую крышку полки с огнивом. Этот узел назвали батареей, а сам замок – батарейным, или французским. Кроме того, Бурже сделал шептало (спусковой крючок) перемещающимся не горизонтально, а вертикально, что облегчило спуск. Этот наиболее совершенный тип кремневого замка просуществовал на огнестрельном оружии более двух с половиной веков, хотя и он не был идеальным: часто давал осечки. Помимо этого, мушкет снабдили ложем с уплощенным прикладом, гребнем для опоры щеки и вытянутой шейкой, удобной для охвата рукой. Он тоже получил название французского и стал наиболее популярным. Одновременно появились кавалерийские короткоствольные карабины. К середине XVII века на частичную замену копьям пришел штык, вставлявшийся в ствол. Он получил название багинета, или байонета, по названию города Байонна в стране басков, где в 1641 году изготовили специальные ружейные копья. Попав в армию, байонеты быстро распространились по Европе. Сами же копья использовались конницей; у пехоты были специальные копья с крючьями, вроде багров, которыми они стаскивали всадников с коней, чтобы затем прикончить на земле. К началу Тридцатилетней войны рейтары как тип кавалерии остались только в шведской армии. Они составляли некую прослойку между тяжелой и легкой конницей, а сражаться в пешем строю, как драгуны, не обучались и не имели соответствующего оружия. В связи с тенденцией к облегчению вооружения конницы и отменой жандармских рот, замененных кирасирами, в кавалерию стали набирать солдат из любых социальных слоев населения. От обыкновенного конника уже не требовалось отточенного мастерства во владении копьем; индивидуальная выучка не имела былого значения: после нескольких месяцев тренировок любой крестьянин получал минимальные навыки ведения боя. Солдат требовалось много, а времени на обучение было мало. Крестьяне и горожане, в отличие от дворян, привыкли подчиняться приказам, а на войне это было важнее всего. Конный полк состоял в среднем из десяти рот, хотя бывало и меньше. Кирасирская рота насчитывала 100—120 человек. Если командир считал нужным оставить своим воинам копья, то ими обычно вооружались кирасиры первой шеренги и фланговые ряды. Кроме копья, они имели по одному-два пистолета, шпагу или палаш. Все солдаты имели право на дополнительные средства защиты и нападения: топорики, кинжалы и т. д. Конская броня вышла из употребления, доспехи надевал только всадник. Кирасиры из задних шеренг были вооружены легче, имея пистолет, карабин или аркебуз. В их задачу входило прикрывать тяжеловооруженных. Роты аркебузиров (или карабинеров) были чуть меньше: 60—100 коней. Солдаты из первой шеренги иногда надевали каски и кирасы, а пожеланию командира – брали копья. В этом случае сами аркебузы или карабины им были не нужны. Сзади стоящие конники не нуждались в доспехах и зачастую сражались в шляпах и куртках (колет из буйволовой кожи был достаточно надежной защитой: при осаде Эдена он сохранил жизнь будущему маршалу де Ламейре, задержав мушкетную пулю). Их основным оружием были карабины или аркебузы и пистолеты. Качество и количество вооружения зависело от уровня снабжения. При наличии пикинеров, которых всегда старались оставлять в тесном строю, их использовали в качестве прикрытия, а все остальные всадники шли в атаку рассыпным строем. Часто применялся метод караколирования: выстрелив из карабина, конник разряжал пистолеты и уходил из зоны боя для перезарядки, а его место занимал другой. Преимущество легкой конницы было в быстроте, а тяжелой – в надежности вооружения. Драгунская рота состояла из 100—120 пикинеров и 100—160 мушкетеров. Их снабжали самыми никудышными лошадками и использовали для пешего боя. Вооружение и снаряжение драгун были идентичны пехотным, пистолетов им не давали. Глубина строя была разной, но не менее трех и не более десяти шеренг. В 1621 году Людовик XIII сформировал отдельный карабинерный корпус из шестнадцати рот. Изначально каждой роте легковооруженных конников (шевалежеров) придавалось отделение карабинеров, но аркебузиры, опробовав более легкие карабины, стали избавляться от тяжелых аркебуз и приобретать новое вооружение. В 1622 году рота королевских карабинеров была преобразована в роту конных мушкетеров под командованием капитана де Монтале. В октябре 1634 года Монтале был отправлен в отставку, и капитаном стал сам Людовик XIII, а его заместителем – де Тревиль. Кроме регулярной конницы, широко использовали наемников из природных всадников. Имперцы набирали их из поляков, казаков и татар, французы и испанцы – из венгров, албанцев, сербов, валахов. Шведы получили подкрепление из запорожских казаков. Преимущество регулярной армии над «сборной» проявилось, например, в сражении при Кастельнодари (1 сентября 1632 года), в которой примкнувший к мятежу Гастона Орлеанского герцог де Монморанси противостоял королевским войскам. Это была не столько битва, сколько стычка, больше напоминавшая собой рыцарский турнир. У мятежников было три тысячи всадников и две тысячи пехотинцев, в большинстве своем иностранных наемников. У маршала Шомберга имелось всего тысяча двести человек конницы и тысяча пехоты, но его маленькая армия была лучше обучена и управляема. Герцог де Монморанси бился, как настоящий рыцарь, врубаясь вглубь строя королевских солдат. Он получил десять ран, когда его лошадь упала, придавив его собой. Королевские офицеры немного подождали, дав солдатам герцога возможность забрать его. Но те и не подумали это сделать, пришлось взять герцога в плен. Около 1600 года в артиллерии были введены картузы из холщовых мешков, содержавших установленное количество пороха, что значительно сократило время заряжания орудия и обеспечило большую точность огня благодаря большему однообразию зарядов. Тогда же изобрели вязаную картечь и простую картечь. Но картузы применяли только для крепостных орудий; на поле сражения пушку заряжали рассыпным порохом, который засыпали лопаткой, после чего забивали пыж и снаряд. Порох всыпали также в запал, и на весь этот процесс уходило очень много времени. В начале XVII века все еще применялись калибры всех размеров, начиная от 48-фунтовых орудий и до фальконетов с дулом для полуфунтовых пуль. Малые калибры были подвижны, но производили ничтожное действие; крупные калибры давали достаточный эффект, но были малоподвижны. Поэтому разные орудия объединяли, и в каждой батарее был представлен весь ассортимент. Угол возвышения устанавливался подъемным клином. Лафеты были неуклюжими, для каждого калибра требовалась особая модель; на поле сражения было почти невозможно захватить запасные колеса и лафеты. В разных французских провинциях в мастерских изготовляли орудия, разные по конструкции. Пушкари не считались регулярными солдатами, они составляли гильдию, пополняясь учениками, и приносили присягу не разглашать тайн своего ремесла. В военное время каждый из пушкарей или бомбардиров получал под командование одну пушку, имел в своем распоряжении верховую лошадь, ученика и нужное количество помощников-профессионалов, не считая определенного числа людей для передвижения тяжелых орудий. Платили им в четыре раза больше, чем солдатам. Артиллерийские лошади поступали от подрядчиков, которые поставляли также упряжь и ездовых. Во время сражения орудия размещали в ряд, впереди линии; их снимали с передков, а лошадей отпрягали. Пушки небольших калибров солдаты перетаскивали на руках. Порох и снаряды возили на отдельных повозках. Маневрирование, заряжание, затравка, прицеливание и сама стрельба производились крайне медленно. Густав Адольф произвел революцию и в артиллерийском деле: упразднил чрезмерно мелкие калибры, заменив их сначала «кожаными пушками» – легкими коваными железными трубами, обтянутыми кожей. Они предназначались для стрельбы вязаной картечью, которая впервые была введена в полевую войну. Он же ввел и патроны для полевой артиллерии. Кожаные пушки, оказавшиеся недостаточно прочными, заменили легкими чугунными орудиями, которые вместе с повозкой весили шесть центнеров и перевозились двумя лошадьми. Каждый пехотный полк был снабжен двумя такими орудиями. Так возникла полковая артиллерия. Тяжелые орудия, стрелявшие ядрами, держали отдельно и формировали в сильные батареи, занимавшие выгодную позицию на флангах или впереди центра армии. В 1635 году когда Франция вступила в Тридцатилетнюю войну, у нее было шесть армий, которые вели бои на четырех фронтах. Но Испанию нельзя было победить, не имея флота. Ришелье придавал большое значение превращению Франции в морскую державу, обладавшую военным и торговым флотом, морскими портами и базами. «Нет другого королевства, которое было бы расположено столь удачно, как Франция, и столь богато необходимыми средствами для того, чтобы стать хозяином на море», – говорил он. Однако к моменту его прихода к власти Франция не имела ни одного военного корабля в Атлантике и Ла-Манше; в Средиземном море она располагала лишь десятью галерами. Вдоль Атлантического побережья бесчинствовали английские, голландские и испанские корсары; на Средиземноморье беспрепятственно хозяйничали берберские пираты. Пираты делали ставку на быстроходные и хорошо оснащенные суда. Их сила была в скорости и численном превосходстве, тогда как христиане больше рассчитывали на огневую мощь. На пиратских галерах было до 250 гребцов; такие суда могли быстро атаковать и скрыться. Пираты также широко использовали бригантины на веслах; команда таких судов была вооружена мушкетонами, и в случае нападения половина гребцов сражалась, а остальные гребли. В 1605 году Винсент де Поль отправился в Марсель, чтобы получить небольшое наследство. На обратном пути, плывя в Нарбонн, он был захвачен пиратами. Его привезли в Тунис и продали в рабство. По счастью, его последним хозяином был вероотступник из Ниццы, который раскаялся и бежал вместе с Винсентом. В июне 1607 года они прибыли в Эг-Морт и отправились оттуда в Авиньон. Впоследствии орден лазаристов, основанный Винсентом де Полем, занимался выкупом узников, наравне с орденом тринитариев. Среди пиратов было много вероотступников, принявших ислам. Причин, побудивших их к этому, было много: в мусульманском обществе не придавали значения знатности рождения; захваченный в рабство мог улучшить свою участь, став правоверным; уйдя в пираты, можно было сбежать от долгов и прежних обязательств. Алжирские пираты специализировались на получении выкупа за пленников. Священники, специально приезжавшие в Алжир, чтобы выкупить рабов, лишь взвинчивали на них цену. Больше всего ценились молодые люди и опытные моряки, в том числе рыцари Мальтийского ордена и ордена Святого Стефана. Грамотных могли сделать счетоводами или управляющими в доме хозяина. Не ограничиваясь набегами на Италию, Сицилию, Сардинию, Корсику и французские берега, берберы в 1627 году добрались до Рейкьявика, захватив там 800 пленников, а в 1631 году высадились в Англии. Французские власти принимали превентивные меры: строили дозорные вышки за счет местного населения. На деле средиземноморские порты часто служили перевалочными базами для контрабанды. Рыцари Мальтийского ордена занимались перехватом пиратских судов, но добыча часто от них ускользала. Европейские государства воевали между собой и не могли дать достойного отпора пиратам. Клич «Мавры у берегов!» сеял панику среди населения приморских городов даже в середине XVIII века. По счастью, среди родственников кардинала были моряки. В 16 26 году, в преддверии осады Ла-Роше-ли, Ришелье создал и возглавил Морской совет, который занимался этими вопросами. Своим землякам, уроженцам Пуату братьям де Разильи главный королевский министр поручил строительство военных кораблей. Исаак Разильи заявлял, что «владеющий морем всевластен на суше». Развернув бурную деятельность, Ришелье столкнулся с безразличием общественности и враждебностью номинальных руководителей флота, которого на самом деле не существовало. Губернатор Бретани не собирался выпускать из своих рук управление морскими делами, а Провинциальные штаты и Парламент были на его стороне. Тогда кардинал выкупил у герцога де Монморанси должность адмирала Франции и принудил герцога де Гиза, губернатора Прованса, уступить ему должность адмирала Левантийских морей. В октябре 1626 года король назначил его главным сюринтендантом навигации и коммерции Франции. В то же время кардинал был назначен губернатором Бретани, и особое адмиралтейство этой провинции прекратило свое существование. Герцог д'Эпернон стал губернатором Гиени, только отказавшись от своих прерогатив в отношении морской торговли. Была проведена модернизация портов Тулона, Гавра и Бреста. К 1635 году французский флот насчитывал три эскадры, базировавшихся вдоль северо-западного побережья (Нормандия, Бретань, Гиень) – в общей сложности, около сорока судов, а также одну эскадру и два десятка галер на Средиземноморье. Суда были трех типов: «драконы» (корабли береговой охраны), «ласточки» (сторожевые суда) и линейные корабли, закупленные в Голландии. Их портами приписки стали Гавр, Брест и Бруаж. Военные корабли имели до трех палуб и могли взять на борт от 80 до 120 пушек, сгрупированных в три-четыре батареи; однопалубные двухмачтовые бригантины с большим трапециевидным парусом использовались как посыльные суда. Галеры имели от одной до трех мачт с треугольными парусами и по 25—26 весел с каждого борта. Длина одного весла достигала шестнадцати метров, его держали сразу несколько человек. На носу ставили пушку большого калибра, а справа и слева от нее – орудия поменьше. Над гребцами укрепляли съемный навес из досок, связанных веревками; капитан находился на корме, защищенной деревянной стенкой с бойницами. Управление галерами у берегов Прованса находилось в руках могущественного семейства Гонди. Филипп-Эмманюэль де Гонди только в 1635 году согласился уступить свою должность племяннику кардинала Рене де Виньеро, маркизу дю Пон де Курле. Новый управляющий, хороший моряк, правда, вспыльчивый и неуживчивый, получил под свое начало около тридцати галер, но гребцов удалось набрать только на двадцать две. Кроме того, на побережье Прованса не хватало укрепленных фортов, оснащенных артиллерией, и берберы продолжали свои набеги. Ощущался недостаток и в кадровых офицерах: хотя главным «поставщиком» капитанов был Мальтийский орден, Ришелье доверял корабли только тем членам ордена, в чьей доблести и способностях был уверен. В Атлантике сначала пришлось прибегнуть к помощи союзников-голландце в. Летом 1639 года молодой адмирал Мартин Тромп, располагая всего тридцатью кораблями, запер испанский флот из 70 кораблей с десятитысячным десантом в бухте Дувра, а в конце октября нанес по нему сокрушительный удар. Только десятая часть испанских судов смогла прорвать блокаду и укрыться в Дюнкерке, весь десант оказался на дне морском. В один день Испания перестала быть хозяйкой в Атлантике. Французский флот возглавил племянник кардинала, Жан-Арман де Брезе. Он разбил испанцев под Кадисом и закончил свою карьеру в морском сражении против испанцев у тосканских берегов 16 июня 1646 года. У Франции появились даже свои флибустьеры (так называли корсаров, нападавших на испанские суда у Антильских островов). Их базой стал знаменитый остров Тортуга. Первым отличившимся там французом стал Пьер Легран, уроженец Дьеппа. В 1602 году он захватил у Эспаньолы (Гаити) флагман испанского флота, вооруженный восемью пушками и с командой из восьмидесяти человек. Суденышко флибустьеров (их было всего двадцать восемь) тихо подошло на веслах в темноте, затем они вскарабкались на борт, захватили пороховой трюм и капитана, игравшего с вице-адмиралом в карты. Испанцев высадили на Эспаньоле, а Легран возвратился во Францию на захваченном корабле. Но вернемся к сражениям на суше. Самым тяжелым для Франции выдался 1636 год. Маршал Креки, как мог, удерживал от прорыва итальянскую границу; на испанской пришлось сдать Сен-Жан-де-Люс; герцог де Шон рапортовал из Нормандии, что у него нет ни солдат, ни денег; граф де Суассон в Пикардии, прикрывавшей собой столицу, тоже жаловался на отсутствие войск. Ришелье послал ему на подмогу своего племянника, маршала де Врезе, но ситуация все равно была критической. 9 июля пала Капель; дорога на Суассон и Реймс была открыта. Через две недели испанцы захватили Ле-Катле. Возмущению Людовика не было предела: крепость сдалась всего через два дня осады! Ришелье на Совете потребовал арестовать комендантов обеих крепостей – барона дю Бека и маркиза де Сен-Леже – и предать их суду. Предложение было принято без обсуждения, однако Сен-Леже успел покинуть страну до приезда курьера с приказом о его аресте. Процесс устроили заочно. Военный совет признал обоих комендантов изменниками и приговорил к четвертованию лошадьми, поражению в правах, лишению дворянства их потомков, разрушению их домов и конфискации имущества. Казнь совершили над их изображениями на Гревской площади. 16 августа 1636 года г-н де Суайекур сдал Томасу Савойскому городок Корби, открыв дорогу на Париж. В городе были гарнизон из 1800 человек, запасы еды и боеприпасы, но он пал после недельной осады, без борьбы, даже не подвергнувшись штурму! Суайекур капитулировал взамен на позволение уехать в Амьен. На следующий день шевалье де Сен-Прей переплыл Сомму, проник в Корби и стал заклинать Суайекура отказаться от капитуляции, но тщетно: Суайекур бежал из страны; ему был вынесен такой же приговор, как и двум первым изменникам. В начале августа армия под командованием Суассона была вынуждена отойти за Сомму. Отход прикрывал шевалье де Монтеклан, засевший на мельнице с тридцатью солдатами. В мельницу угодило 1800 ядер. Суассону, имевшему под своим началом всего десять тысяч пехоты и артиллерию без пороха и фитилей, противостояли тридцать семь тысяч немецких наемников и сорок пушек. Немцы сжигали дома и церкви, убивали священников. В Париже началась паника: люди бежали в Шартр, Орлеан и Тур. Требовалось собрать армию в тридцать тысяч человек, а это было непростой задачей. На наемников не хватало денег, а тут еще природа словно вступила в заговор с врагом: солнце палило немилосердно, мелкие речушки пересохли, а в остальных вода стала гнилой. Люди умирали от дизентерии сотнями тысяч. Людовик издавал ордонанс за ордонансом. Все дворяне должны были отправляться на войну, а горожане – выставить конных воинов в полном вооружении. В случае отказа грозили повысить налоги. В столице все дворяне и бывшие военные должны были лично явиться на сборный пункт. Всех лакеев и слуг, способных носить оружие, учеников и подмастерьев, а также бродяг Людовик посылал в Ратушу к маршалу Ла Форсу, записываться в ополчение. Беженцы, ставшие рекрутами, в качестве поощрения освобождались от податей на три года. Новых солдат наскоро обучали и отправляли на фронт. Король приказал закрыть мастерские, за исключением тех, что работали на армию. Впрочем, мастера могли оставить у себя одного подмастерья или ученика. Вельмож, обладавших собственным выездом, обязали сдать каждую третью лошадь на нужды армии. Лошадей оставили также землепашцам и извозчикам, снабжавшим города. Король отозвал эдикты, изданные после окончания гражданских войн, о государственной монополии на производство и продажу пороха. Тотчас порох хлынул в Париж со всех концов страны и даже из-за границы. Оружейники из Парижа, Лиона и Арденн поставляли необходимое оружие в Арсенал или в особняк Ришелье. Со всей округи в Париж свозили зерно на случай осады, на Сене строили мельницы. Одновременно ремонтировали заградительные валы, чистили рвы, укрепляли пятнадцать городских ворот. В конце августа Гастон собрал в Орлеане около семи тысяч всадников и тоже выступил в поход. Людовик передал армию, занимавшую оборону на Уазе, под совместное командование своего брата и Суассона, дав им в наставники старика Ла Форса. Уже в сентябре французы отбросили испано-германские войска за Сомму и осадили Корби. Суассон, Ла Форс и Шатильон хотели штурмовать крепость; Людовик сомневался. В октябре зарядили дожди, в армии началась эпидемия какой-то болезни, которую солдаты называли «чумой»; даже в ставке короля умерло пять человек. Гастон тоже высказался за штурм. Людовик предоставил им действовать, велев Ришелье снабжать осаждающих всем необходимым. 9 ноября французы, по колено в воде, пошли в атаку под градом вражеских пуль. Крепость капитулировала! На следующий день гарнизон покинул ее, оставив все пушки и продовольствие. «Это рука Провидения!» – в экстазе воскликнул Ришелье. «Это моя старая гвардия, – пожал плечами Людовик. – Молодые бы разбежались». Военное счастье стало улыбаться французам с 1640 года. К этому времени Ришелье ввел новую систему комплектования армии: теперь все города Франции были обязаны поставлять по разнарядке определенное число новобранцев, которые, помимо обычного жалованья, получали прибавку в размере 12 ливров – немалая сумма. Кроме того, Ришелье сократил срок службы, что облегчало задачу рекрутирования. Старослужащим, соглашавшимся остаться на «сверхсрочку», предоставляли льготы. В условиях массовой нищеты солдатская жизнь, несмотря на смертельный риск, многим крестьянам представлялась сытой и обеспеченной. Постепенно подросла и плеяда молодых военачальников: Шомберг-млад-ший, д'Аркур, Ламейре (родственник кардинала), Тюренн и другие. Взятие Арраса ознаменовало собой перелом в войне, открыв французам дорогу в Испанские Нидерланды. Неожиданный подарок Франции сделала Каталония: ее жители подняли мятеж против испанцев, а в феврале 1641 года предложили Людовику XIII принять титул графа Барселонского, то есть, по сути, распространить французский суверенитет на Каталонию. Предложение было принято, Руссильон завоеван. Умирая (в декабре 1642 года), кардинал сказал королю, склонившемуся у его смертного одра: «Я рад, что покидаю ваше величество на гребне славы, в то время как все ваши враги повержены и унижены». К несчастью, смерть самого Людовика отсрочила конец европейского пожара: вельможи снова начали драться между собой, забыв об интересах государства. Да, решительно, французы не созданы для войны… <subtitle>* * *</subtitle>Так уж устроены люди: всегда недовольны тем, что имеют, утверждают, что «раньше было лучше», и ждут счастья от будущего. Французам это свойственно, пожалуй, в наибольшей степени. Очень может быть, что, встречая в столице кортеж пятилетнего Людовика XIV, парижане ликовали, думая: «Вот теперь-то, наконец, заживем!.. Как при добром короле Генрихе!» Во французской литературной традиции принято с ностальгией вспоминать веселого греховодника Генриха IV, проклинать тирана Ришелье и превозносить «Великий век КороляСолнце». Хотя народ, потом и кровью которого политы лужайки Версаля, наверняка не раз вспомнил добрым словом бережливого Людовика XIII, а чиновники и торговцы, выбившиеся в люди благодаря своим способностям и энергии, благословляли порядки, заведенные великим кардиналом. Аристократия, мнившая, что отстояла свою свободу, еще не знала, что с нею станется при абсолютизме, а вышедшие на волю узники Бастилии даже представить себе не могли, что ордерами на арест будут торговать и расплачиваться с любовницами. Войны, эпидемии, голод, вспышки народного недовольства – увы, такое случалось во все времена, и в этом отношении эпоха Людовика Справедливого не лучше и не хуже прочих. Как жилось тогда людям, читатель теперь может судить сам. Ясно одно: Франция, вступавшая в новый «век», представляла собой не выжженную пустыню, покрытую развалинами, а вспаханное поле, на котором уже кое-где зеленели ростки будущего сада. </section></section><section><title>Краткая библиография </title><emphasis>Chevalier Pierre. </emphasis>Louis XIII, roi cornйlien. Paris, Fayard, 1979 — <emphasis>Tallйmant des Rйaux. </emphasis>Historiettes. Paris, йd. Albert Guillot, 1850. Grand dictionnaire universel du XIXиme siиcle en 15 volumes, par Pierre Larousse. Paris, 1870. <emphasis>Liger Louis. </emphasis>La Nouvelle maison rustique. Paris, 1790. <emphasis>Villeneuve Rolland. </emphasis>La mystйrieuse affaire Grandier. Le Diable а Loudun. Paris, Payol, 1986. Guide de Paris mystйrieux. Paris, Presse Pocket, 1966. <emphasis>Bertiиre Simone. </emphasis>Les reines de France au temps des Bourbons. Les deux rйgentes. Paris, йd. De Fallois, 1996. <emphasis>Tillinac Denis. </emphasis>LAnge du dйsordre. Paris, Patrice Laffont, 1997. <emphasis>Conte Arthur. </emphasis>Soldats de France. Paris, editions de la Seine, 2001. Histoire du franc. Trйsor du patrimoine, 2003. Paris, Le Guide Vert. Editions Michelin des Voyages, 2003. <emphasis>Черкасов П. П. </emphasis>Кардинал Ришелье. Портрет государственного деятеля. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. <emphasis>Цветков С. Э. </emphasis>Узники Бастилии. М.: Армада-Пресс, 2001. <emphasis>Андреев А. Р. </emphasis>Монашеские ордена. М.: Евролинц-Кучково поле, 2002. <emphasis>Наумов М. Н. </emphasis>Оружие воина. М.: Росмэн, 2001. <emphasis>Тараторин В. Р. </emphasis>Конница на войне. Минск: Харвест, 1999 — Для работы над книгой также использованы материалы интернет-сайтов <a l:href="http://www.histoire-genealogie.com/">www.histoire-genealogie.com</a>: <a l:href="http://17emesiecle.free.fr/">http://17emesiecle.free.fr </a>и других. </section></body><body name="notes"><title>Примечания </title><section id="n_1"><title>1 </title>7 мая 1608 года в Фонтенбло давали придворный балет. Сводный брат дофина, г-н де Вандом, сказал ему: «Сударь, займите ваше место!», на что семилетний Людовик ответил: «Мое место везде!» </section><section id="n_2"><title>2 </title>Впоследствии отец Жозеф не раз помогал Ришелье словом и делом, стал ближайшим советником кардинала-министра и снискал прозвище «серого кардинала». </section><section id="n_3"><title>3 </title>Письмо Людовика XIII Ришелье от 9 июня 1626 года. </section><section id="n_4"><title>4 </title>Бронзовый конь для статуи короля был отлит в Италии и преподнесен в подарок великим герцогом Тосканским. Главный придворный скульптор Франквиль исполнил барельефы на пьедестале. </section><section id="n_5"><title>5 </title>На протяжении XVI века кузнечное искусство во Франции превратилось в ремесло. Изящные дверные украшения, затейливые замки, ажурные решетки – все это осталось в прошлом. В правление Людовика XIII некоторые мастера еще изготавливали кованые миниатюры (ключи, замки и т. д.) по старинным книгам и образцам, но своего нового расцвета их искусство достигло лишь при Людовике XIV. </section><section id="n_6"><title>6 </title>Обычно это было продиктовано военной необходимостью. Кроме того, решение о сносе стен Ла-Рошели после успешного завершения осады было принято вопреки воле Ришелье лично королем. </section><section id="n_7"><title>7 </title>Генрих IV разместил ковровые мастерские в галерее Лувра, но Людовик XIII выслал их к подножию холма Шайо. </section><section id="n_8"><title>8 </title>На юге Франции борона была неизвестна, вместо нее использовалась соха. </section><section id="n_9"><title>9 </title>Поголовье скота было не слишком большим, чтобы предоставить достаточное количество органических удобрений, поэтому поля зачастую удобряли путем коллективного выгона на них домашних животных. </section><section id="n_10"><title>10 </title>Свиноводство не имело широкого распространения, однако свиньи водились в каждой деревне, поскольку их было легко содержать, пользуясь правом на сбор желудей. Булочники и владельцы постоялых дворов откармливали одного-двух поросят отрубями, чтобы съесть самим или продать на рынке. Мясо у поросят, выращенных в доме, было нежнее, чем у тех, которых гоняли кормиться в лес, а сало – тверже. Практически вся свиная туша шла в пищу: мясо, сало, поросячьи языки коптили или фаршировали; свиные ноги, кишки, внутренности готовили разными способами; свиные уши считались деликатесом. </section><section id="n_11"><title>11 </title>Домашнюю птицу называли «скотом бедняков», ценились в основном яйца и цыплята. Чтобы цыплят выводилось больше, хозяйки сажали на куриные яйца индюшек, опоив их вином или усыпив: для этого надо было засунуть им голову под крыло. Кое-где удавалось выводить цыплят, укладывая яйца на унавоженные грядки, но искусственные методы не прижились. </section><section id="n_12"><title>12 </title>Дыня считалась самым опасным из плодов, хотя, возможно, опасность таилась в том, что эти плоды поедали незрелыми. Генрих IV был большим любителем дынь; однажды от неумеренной любви к ним у него сильно разболелся живот. Ушлый придворный врач подал на дыню в суд, обвинив ее в покушении на жизнь короля, и выиграл дело: дыню публично заклеймили позором и предали вечному проклятию. </section><section id="n_13"><title>13 </title>Этому искусству он научился от матери. Вероятнее всего, король использовал простейший способ получения ароматных масел из цедры цитрусовых плодов, которую соскабливали и отжимали. Во Франции кое-какие навыки парфюмерного дела имелись только у кожевенников из Грасса (Прованс): вместо измельченной дубовой коры они использовали в качестве дубильного вещества мастиковое дерево и мирт. Мирт окрашивал кожи в зеленый цвет и придавал им приятный запах. Некоторые мастера специализировались на изготовлении перчаток, которые они отдушивали ароматическими маслами. Их называли «перчаточникамипарфюмерами». </section><section id="n_14"><title>14 </title>К 1608 году Мария Медичи имела пятерых детей: Людовика, Елизавету, Кристину, Никола (он скончался в 1611 году) и Гастона, годом позже родилась Генриетта-Мария; у Генриха было еще восемь внебрачных детей от разных любовниц. Габриэль д'Эстре, родившую ему Сезара и Александра Вандомов, он сделал графиней де Бофор. Мы все же приводим здесь это забавное письмо, хотя сомневаемся в его подлинности: графиня де Бофор умерла в 1599 году. </section><section id="n_15"><title>15 </title>В заслугу Ришелье следует поставить изобретение ордерного простого векселя, во многом упростившего торговые сделки. </section><section id="n_16"><title>16 </title>«Полеттой» (от имени камер-секретаря Шарля Поле – Paulet) называли ежегодный налог, установленный 12 декабря 1604 года и утверждавший передачу должностей в собственность. Поле подал идею этого налога, а затем взял его в откуп. Судебные и финансовые чиновники были обязаны ежегодно выплачивать королю шестидесятую часть от доходов, которые приносила их должность, получив взамен право передавать должность по наследству. Наследники могли, по своему усмотрению, сохранить должность за собой или продать. </section><section id="n_17"><title>17 </title>В 1642 году Буаробера самого постигла опала: он позволил себе привести во дворец кардинала на премьеру «Мирамы» двух «сомнительных» женщин. Все академики за него заступались, но тщетно. Однако Ришелье вновь был опасно болен, и врач Ситуа выписал рецепт из одного слова: «Буаробер». </section><section id="n_18"><title>18 </title>Истории о завсегдатаях «голубого салона» публике поведал Гедеон Таллеман де Рео (1619—1692), женатый на Элизабет де Рамбуйе. Его «Забавные истории» являются любопытным свидетельством о нравах той эпохи и передают пикантные эпизоды из жизни высшего общества, двора и даже членов королевской семьи. </section><section id="n_19"><title>19 </title>По мнению современников, этот роман-пастораль отображал любовные интриги при дворе Генриха Наваррского, а в образе нимфы Галатеи была выведена его первая жена Маргарита Валуа («королева Марго»). Пастухи и пастушки (главные герои – Селадон и Астрея) были невероятно утонченными; переплетения любовных сюжетных линий – запутанными; уже два века спустя роман считался невероятно скучным. </section><section id="n_20"><title>20 </title>Посетительницы салона Рамбуйе обращались к друг к другу «моя драгоценная» – «ma prйcieuse». Красавица Роксана из «Сирано де Бержерака», любительница изящной словесности, тоже была «драгоценной». </section><section id="n_21"><title>21 </title>Перевод В. Левицкого и М. Рязановой. </section><section id="n_22"><title>22 </title>Мужчины не могли похвастаться такой щепетильностью. Тот же герцог де Шеврез в свое время пообещал жениться на старой маршалыпе де Фервак; та оплачивала все его долги, а под конец жизни сделала своим наследником. Так и не женившись, герцог получил 200 тысяч экю, а бренное тело своей благодетельницы отправил с нарочным на кладбище, без лишних церемоний. </section><section id="n_23"><title>23 </title>До отмены Нантского эдикта Людовиком XIV несоблюдение поста не могло навлечь на них наказания. Даже некоторые католики поддавались соблазну. Так, один священник хотел отказать Буароберу в последнем причастии из-за того, что тот ел мясо в пост. «Хорошо бы мне так же поладить с Господом Богом, как с кардиналом Ришелье», – вздохнул тот. </section><section id="n_24"><title>24 </title>Кардинал Ришелье тоже любил кошек; они во множестве бродили по его дворцу. В истории сохранились даже имена некоторых из них: Фенимор, Газетт, Рюби, Люцифер, Тимьян, Лоденская (ее прислали из Польши), Фисба, Пирам… </section><section id="n_25"><title>25 </title>Основными видами состязаний на каруселях были кольца, «дупло» (туда надо было попасть копьем) и бой с чучелом: если всадник не попадал копьем точно в середину чучела, оно поворачивалось на своей оси и лупило незадачливого рыцаря мешком по спине. </section><section id="n_26"><title>26 </title>Перевод Н. Александровой. </section><section id="n_27"><title>27 </title>Например, «Приветственная речь и впечатление об умирающей Франции. Заклинание, обращенное к королю, и призыв ко всем добрым французам» (1620). В этом сочинении он поднял из могилы доброго короля Генриха, чтобы тот заклеймил позором Люиня – дерзкого и наглого временщика, опутавшего своими сетями его сына. Этот и все предыдущие памфлеты расходились неплохо: Ришелье «подкармливал» книгонош, торговавших на набережных и на Новом мосту, чтобы те больше усердствовали. </section><section id="n_28"><title>28 </title>Он плохо кончил: его казнили на Гревской площади за памфлет против Люиня. </section><section id="n_29"><title>29 </title>На премьере этого балета, 10 февраля, был такой беспорядок, что спектакль пришлось сыграть заново 22 марта. </section><section id="n_30"><title>30 </title>Название балета происходит от слова <emphasis>«merle» </emphasis>– «дрозд». Людовик XIII также положил на музыку четыре Псалма Давида в переложении Антуана Годо. Эти пьесы не дошли до наших дней, как и партитура «Мерлезонского балета». Псалмы пели на четыре голоса под аккомпанемент лютни. Перед смертью Людовик захотел их послушать и призвал к себе трех певцов (Камбефора, де Ниера и Фердинанда), а сам вел партию баса вместе с маршалом де Шомбергом. </section><section id="n_31"><title>31 </title>Повар Карла IX, приговоренный к смерти за кражу серебряных блюд, согласился принять яд вместо того, чтобы быть повешенным, когда ему пообещали дать после яда несколько крупинок безоара. Он умер в страшных мучениях, и король приказал бросить «испанский камень» в огонь. </section><section id="n_32"><title>32 </title>Лазареты сооружали в средиземноморских городах, например в Марселе. </section><section id="n_33"><title>33 </title>Ришелье, которому «по долгу службы» приходилось искоренять ересь, ведовство и предрассудки, в амулеты верил безгранично. В моменты обострения болезни он носил под рубашкой ладанку якобы персидского происхождения, содержавшую порошок из истолченных человеческих костей. </section><section id="n_34"><title>34 </title>Вернее, это был старинный лепрозорий, стоявший на дороге из Парижа в Сен-Дени, у края болотистой местности, где в XII веке пролегало русло Сены. </section><section id="n_35"><title>35 </title>Младенца обычно туго пеленали, стягивая ноги свивальником, «чтобы росли пряменькими», и привязывая его к доске. Этой участи было не избежать ни крестьянскому, ни королевскому сыну. </section><section id="n_36"><title>36 </title>Через сорок дней после родов мать с ребенком и повитухой, а также все женщины в доме отправлялись в церковь, чтобы получить благословение после родов. Эта церемония должна была состояться непременно, даже если роженица умирала родами. </section><section id="n_37"><title>37 </title>В 1622 году рота королевских карабинеров была преобразована в роту конных мушкетеров под командованием капитана де Монтале. В октябре 1634 года Монтале был отправлен в отставку, и капитаном стал сам Людовик XIII, а его заместителем – де Тревиль. </section><section id="n_38"><title>38 </title>Впрочем, не всегда. В Париже есть улица Фран-Буржуа, то есть «Вольных горожан», получившая свое название благодаря особому дому, выстроенному там в XIV веке для проживания бедных горожан, освобожденных от налогов. </section><section id="n_39"><title>39 </title>1 соль (су) = 12 денье, 1 ливр = 20 су, 1 серебряный экю = 60 су = =3 ливра, 1 золотой экю = 3 ливра (существовали <emphasis>1/г, 1/4, 1/и </emphasis>экю); 1 пистоль = 10 ливров. </section><section id="n_40"><title>40 </title>Это название появилось еще во время первых народных бунтов, в конце XVI века. «Кроканами» (croquant, от глагола «croquer» – «грызть») крестьяне называли дворян, намекая на то, что те «грызут» народ. Дворяне же стали называть «грызунами» самих крестьян. Поскольку прозвище было обидным, повстанцы предпочитали называть себя «охотниками на воров». </section><section id="n_41"><title>41 </title>Каторга, то есть служба на галерах, была равносильна смертному приговору, настолько тяжелы были условия жизни гребцов. Для пополнения команды Ришелье предписывал отправлять на галеры еретиков, коих и выискивали со всем старанием. На галеры перестали ссылать в 1748 году. </section><section id="n_42"><title>42 </title>Ришелье назначил комендантом Бастилии Леклерка дю Трамбле, брата отца Жозефа.

Повседневная жизнь во Франции в эпоху Ришелье и

Добавить этот документ в коллекции

Добавить этот документ в сохраненные

Предложите, как улучшить StudyLib