Н.Ю.Грякалова Коломенские эпизоды в литературной

Н. Ю.Грякалова
Коломенские эпизоды в литературной биографии Владимира Княжнина
Имя Владимира Николаевича Княжнина (наст. фамилия Ивойлов, 1883–1942) мало
известно широкому кругу читателей. Правда, любители поэзии могли обратить внимание
на оригинальные строфы «Стихов о Петрограде» – цикла, неизменно включавшегося в
поэтические антологии, посвященные городу на Неве. Основные вехи творческой
биографии Княжнина постепенно реконструируются на основе архивных и
источниковедческих разысканий.1 Коренной петербуржец, воспевший красоту старого
Петербурга в строках неоклассических стихов и внесший свою лепту в создание
«петербургского текста»; историк литературы, наделенный неподдельной страстью к
архивному документу, первооткрыватель творчества Аполлона Григорьева, составитель и
редактор объемного свода биографических материалов об этом «последнем романтике»2;
«добрый приятель» Александра Блока и один из первых его биографов3; собиратель
старинных раритетов, энтузиаст развивающейся фотографии... По обстоятельствам ли
исторического времени или по авторскому разумению, но готовившийся к выпуску и
анонсировавшийся начиная с 1918 г. в издательстве «Алконост» поэтический сборник,
предисловие к которому намеревался писать Александр Блок,4 так и не вышел в свет, и до
сих пор стихи, прозаические этюды, историко-литературные и критические эссе
Княжнина, разбросанные по страницам многочисленных периодических изданий начала
XX века, не собраны в отдельное издание. Обремененность интеллигентским чувством
«высокого долга» и тоской по «большому человеку»», темперамент полемиста и
спорщика, щепетильность и вместе с тем житейская хитроватость – таким вырисовывается
облик этого человек и в его собственных письмах к тем адресатам, с которыми он был в
дружески-доверительных отношениях (к Блоку, Чулковым, Вс. Мейерхольду), и в
мемуарных и эпистолярных свидетельствах современников – Вл. Пяста, Алексея
Ремизова, Н. Павлович...
Княжнин не был коломенским жителем. Детские годы его прошли на
Фонтанке: «Дом сорок третий (детство в нем)…» – это между Аничковым и Чернышевым
мостом (стихотворение «Фонтанка» из цикла «Стихи о Петрограде»). 5 В 1902 г. окончил
Шестую Санкт-Петербургскую гимназию, располагавшуюся там же, «у Чернышева
1
См.: Лавров А. В. Княжнин Владимир Николаевич // Русские писатели. 1800-1917. Биографический
словарь. М., 1992. Т. 2. С. 569-570. См. также: Пяст Вл. Встречи / Вступит. ст., подгот. текста и комм. Р.
Тименчика. М., 1997 (по указ.). Из работ последних лет: Суздальцева Т. Н. 1) Книги из собрания В. Н.
Княжнина-Ивойлова в Российской национальной библиотеке // Книжная культура Петербурга: сб. науч. тр.:
по материалам 13-х Смирдинских чтений. СПб., 2004. С. 254―264; 2) В. Н. Княжнин-Ивойлов и театр: по
материалам личного книжного собрания // Библиофилы России. Альманах. Т. II. М., 2005. С. 73―92;
Грякалова Н. Ю. В. Н. Княжнин (Ивойлов) – историограф символистского движения (по архивным
материалам) // «Башня» Вячеслава Иванова и культура Серебряного века. СПб., 2 006. С. 335344.
2
Аполлон Александрович Григорьев: Материалы для биографии / Под ред. Влад. Княжнина. Изд.
Пушкинского Дома при Академии наук. Пг., 1917.
3
Княжнин В. Н. Александр Александрович Блок. Пб.: Колос, 1922; Письма Александра Блока. Л.: Колос,
1925. С. 195-219.
4
19 июля 1918 г. Блок отметил в записной книжке: «В 7 часов – Княжнин (предисловие к сборнику его
стихов)» (Блок А. Записные книжки. М., 1965. С. 417).
5
Согласно адресной книге «Весь Петербург», в 1900 г. жена отставного подпоручика Ирина Ивановна
Ивойлова проживала по набережной р. Фонтанки, д. 43.
моста». 6 Затем – учеба на юридическом факультете университета (1902-1911), с 1907 г.
параллельно посещал занятия на историко-филологическом… Довольно рано ощутил в
себе страсть к сочинительству, о чем свидетельствуют сохранившиеся в личном архиве
литератора «пробы пера» – опыты в стихах и прозе.7 «От гимназических еще дней
получил жадное устремление к книге», – отметит Княжнин позже в кратком написанном
по случаю curriculum vitae.8 Первое литературное знакомство – с Георгием Чулковым,
секретарем символистского журнала «Новый путь», состоялось в 1904 г. Но
целенаправленно в круг писателей-символистов Княжнин входит только в 1909 г., о чем
десятилетия спустя вспоминал в письме к Н. Г. Чулковой от 22 марта 1940 г.: «…я
возобновил прервавшиеся сношения в январе 1909 года, когда был у вас дважды или
трижды на ул. Глинки, вход с Екатерининского, против Никольского собора. Квартира
принадлежала Лансере, Е. Е. Здесь Георгий Иванович писал мне рекомендательные
письма Блоку и Вячеславу Ивановичу (Иванову. – Н.Г.). Были сильные морозы. Я ужинал
с Вами и Георгием Ивановичем, познакомили вы меня и с Лансере». 9 Речь идет о
знаменитом «доме Бенуа» (ул. Глинки (б. Никольская), д. 15), принадлежавшем семье
Бенуа – Кавос – Лансере,10 ставшем для Княжнина отправным пунктом в траектории его
литературного пути.
В упомянутом выше рекомендательном письме к Вяч. Иванову от 18 января 1909 г.
Чулков так представлял начинающего поэта: «Пожалуйста, обратите внимание на
Владимира Николаевича Ивойлова. Он жаждет мэтра. Вас любит и ценит Вас. Его стихи
достойны Вашего внимания».11 С этого времени Княжнин – среди постоянных
посетителей «башни», активный участник Общества ревнителей художественного слова, а
в июле 1909 г. уже сам «мэтр» рекомендует своего «молодого приятеля» в самых
похвальных выражениях («человек вполне достойный уважения и сочувствия»,
«даровитый поэт», «образованный, деятельный и трудолюбивый») С. А. Венгерову,
определив тем самым его профессиональную судьбу.12 Теперь он – личный секретарь
историка литературы Е. В. Аничкова, его помощник в работе над архивом Н. А.
Добролюбова и изданием собрания его сочинений. Ее итог – совместная статья «Дела и
дни Н. А. Добролюбова», опубликованная в юбилейном «добролюбовском» номере
журнала «Современник» (1911. № 11), и ряд других публикаций, в частности
См.: Список лиц, окончивших курс Санкт-Петербургской Шестой гимназии (1867-1911 гг.) // Историческая
записка, изданная ко дню 50-летия Санкт-Петербургской Шестой гимназии. 1867 17/IV 1912 / Сост.
преподаватели: К. Ф. Буткевич и Л. П. Николаев. СПб., 1912. С. 85. В том же году окончил гимназию с
золотой медалью С. Городецкий. См. также юбилейный сборник: Шестой гимназии – ее ученики. 17 апреля
1862 – 17 апреля 1912 г. Стихотворения В. Бестужева, Вас. Гиппиуса, Серг. Городецкого, Ал. Добролюбова,
М. Долинова, Вл. Княжнина, Е. Овсянникова, проф. Д.К. Петрова, Ал. Попова и Вл. Чернявского. СПб.,
1912. О духе гимназии и высоком уровне преподавания в ней дают представление воспоминания ее
выпускника композитора Н. Н. Черепнина «Шестая петербургская гимназия моего времени (1883-1891)»
(см.: Черепнин Н. Воспоминания музыканта. Л., 1976. С. 104-109).
7
РНБ. Ф. 353. Ед. хр. 1-8.
8
«Воспоминания об Ал. Блоке» Н. А. Павлович / / Блоковский сборник. [Вып. 1]. Тарту, 1964. С. 471. Ср.
замечание мемуариста: «Княжнин любил и занимался “книгой” с отрочества, с детства любил и понимал
вообще красоту» (Пяст Вл. Встречи. С. 127).
9
РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед.хр. 461.
10
Ср. в мемуарах А. Н. Бенуа: «Самый адрес нашего обиталища тогда, когда действовал старомодный
обычай давать адреса в несколько описательной форме, – звучал так: “Дом Бенуа, что у Николы Морского”»
(Бенуа А. Мои воспоминания: В 5 кн. М., 1990. Кн. I-III. С. 14-15).
11 Цит. по: Пяст Вл. Встречи. С. 329 (примеч.).
12
Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 год. СПб., 1993. С. 94.
6
подготовленное начинающим филологом описание данного архива.13 «…направление
деятельности Княжнина в сторону “текстологии” определилось с той поры», – замечал
впоследствии его ближайший приятель из литературного круга Вл. Пяст.14
Поселяется Княжнин на Васильевском острове, Малый пр., д. 7, кв. 8. 15 Коломна
отмечена посещением летом 1911 г. декорационных мастерских Мариинского театра –
«башни Головина» (по имени художника А. Я. Головина – главного декоратора
Императорских театров), где проходили обсуждения проектировавшегося Вс.
Мейерхольдом вместе с В. Я. Степановым, Вл. Пястом и Б. С. Мосоловым издания
«театральных листков» (замысел не осуществился). 16 В мемуарах Вл. Пяста дан
выразительный портрет нашего героя: «…глядевший исподлобья, завешенный сбитой и
выбившейся копною черных волос Вл. Н. Княжнин, – которого я непременно притягивал
ко всякому литературному начинанию, предчувствуя безошибочность его вкуса…». 17 С
Мейерхольдом Княжнин был не просто знаком, но уже участвовал в одном из его
сценических предприятий: весной 1910 г. в спектакле «Поклонение Кресту» по пьесе
Кальдерона в «Башенном театре» (на «башне» Вяч. Иванова) он исполнял буффонную
роль простодушного крестьянина Хиля, чей наивный здравый смысл подрывает веру в
иллюзорное благочестие.18 Этим именем Княжнин подпишется под письмом, обращенном
к Рехидору Башенного театра – под таким прозвищем (от испан. regidor – управитель,
руководитель) режиссер был выведен в шутливом коллективном послании участников
спектакля. 19 Письмо, датированное 11 декабря 1910 г., – первое в корпусе писем
Княжнина к Мейерхольду (их 15), отложившихся в фонде Мейерхольда в РГАЛИ. Не
застав хозяина дома (семья Мейерхольда жила в это время по адресу: Театральная пл., д.
Архив Н. А. Добролюбова. Описание бумаг Добролюбова, принадлежащих Пушкинскому Дому при
Императорской Академии Наук / Сост. Влад. Княжнин // Временник Пушкинского Дома. 1913. Вып. 1.
[1914]. С. 1-77 (паг. 2-я). Экземпляр из библиотеки А. А. Блока в ИРЛИ РАН (шифр 94 4/1) содержит
дарственную надпись: «Александру Александровичу / Блоку / – составитель./ 20. III. 1914./ СПб.» (с. 1).
Книга попала к адресату только 19 марта 1921 г., во время визита в Пушкинский Дом для записи в альбом
стихотворения «Пушкинскому Дому». Инскрипт на обороте обложки: «Певцу Пушкинского Дома /
Александру Блоку. / Нестор Котляревский / Е. Казанович / Март 1921 г.» (см.: А. А. Блок. Полн. собр. соч. и
писем: В 20 т. М., 1999. Т. 5. С. 495-496). Инскрипт Княжнина публикуется впервые.
14
Пяст Вл. Встречи. С. 127.
15
В дальнейшем он жил на Петроградской стороне: Карповка, д. 5, кв. 29, затем Газовая ул., д.1а, кв. 14.
Это последний адрес: Княжнин погиб в первую блокадную зиму. Обстоятельства трагического момента
уточняются благодаря записям Н. Г. Чулковой на комплекте писем ее корреспондента: «Владимир
Николаевич Княжнин-Ивойлов литературовед. Был близким приятелем Александра Блока, Вячеслава
Иванова и других символистов. Умер от голода при осаде немцами Ленинграда» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед.
хр. 461. Л. I); «Владимир Николаевич Ивойлов, приятель А. Блока (один из немногих) умер в Ленинграде во
время осады: замерз на улице, идя пешком из больницы» (Там же. Л. III). В дневниковых записях
сотрудницы Публичной библиотеки отмечено: «29 апреля 1943 г. <…> Грузили две большие библиотеки
Русанова и Ивойлова на Петроградской стороне. <…> Вторая библиотека спускалась с 5-го этажа,
организовали конвейер, нагрузили две машины <…>» (Машкова М. В. Из блокадных записей // Публичная
библиотека в годы войны 1941 – 1945. Дневники¸ письма, воспоминания. СПб., 2005. С. 90). Библиотека
Княжнина насчитывала 4521 единицу (Архив РНБ. Ф. 2. Оп. 26. Ед. хр. 18. Л. 12 об., 13). См.: Материалы о
приобретении Государственной публичной библиотекой бесхозных библиотек и архивов, 1942 – 1943 гг. /
Вступ. ст., публ., комм., биограф. справки о владельцах библиотек и архивов Т. Н. Суздальцевой //
Публичная библиотека в годы войны 1941 – 1945. С. 346-347.
16
См.: Волков Н. Мейерхольд. Т. II. 1908-1917. М.-Л., 1929. С. 186.
17 Пяст Вл. Встречи. С. 136.
18 Там же. С. 119, 124-125; Иванова Лидия. Воспоминания: Книга об отце. М., 1992. С. 41-42.
19
Стихотворное послание было подписано Ю. Верховским, В. Ивановой-Шварсалон, Вяч. Ивановым, В.
Княжниным, Н. Крамлей, М. Кузминым, В. Лачиновым, Б. Мосоловым и Вл. Пястом. Текст приведен в кн.:
Волков Н. Указ. соч. С. 100-101.
13
2, кв. 18), Княжнин оставил записку, содержащую интересующую адресата информацию.
Амплуа Княжнина-эрудита, знатока книжных редкостей здесь проявляется в полной мере,
а шуточная стилизация станет характерным игровым приемом и в других его
эпистолярных обращениях к Мейерхольду (и не только к нему). Приводим данное
послание полностью.
11 XII 1910 СПб.
Дон Рехидор гишпанский,
Всеволод Эмильевич!
Наказывал нам Алексей Михайлович (Ремизов. – Н. Г.) рассказать Вам, господину
Рехидору, про игру в «хлюста» (неправильно названную Вами хлёсты). Для сего приходил
к Вам, но дома Вас не оказалось.
Если еще пригодится, прочтите далее писанное, хотя – прямо это скажу – словами
устными передать мог бы легче…
Игра в «хлюста» есть игра простонародная и до сего дня очень
распространенная.
Один держит банк. Скажем, кладет пятачек.
Сдают по три карты.
Есть и козыри.
У кого карты одной масти, или козыри одни, или фаля есть (осьмерка особая – дает
преимущество вдвойне при счете очков), тот, карт не открывая, заявляет: «прошел» и
ставит в банке двойную стоимость имеющейся в банке наличности, т.е. если в банке –
пятак, так гривенник.
То же и другой, и третий, и т.д.
А иные отказываются – соображая по картам.
Кто «проходит» - раскрывает карты.
Козыри дают преимущество.
У кого больше оказалось очков – тот берет весь банк.
И игра снова заводится.
Стало быть, игра эта – азартная.
Хлюстом еще на воровском жаргоне наз<ывают> валета (в картах).
(См. Бодуэна).
См. Словарь рус. ж. яз. Даля.
См. Энциклоп<едический> словарь Павленкова. Изд. 1905 г. 3 р.
В них, правда, не найдете того, что я написал Вам. Но кое-какие данные есть.
Засим прощения просим.
Хиль.20
Театральная пл., дом 2 – это еще и один из ранних адресов редакции журнала
Доктора Дапертутто «Любовь к трем апельсинам» (1914–1916). Эстетическая платформа
20
РГАЛИ. Ф. 998. Оп. 1. Ед. хр. 1723. Л. 1-2 об.
издания выражала театральные пристрастия режиссера (и издателя), в поисках нового
театрального языка обратившегося к итальянской commedia del’arte, драматургии Карло
Гоцци и переживавшего период увлечения трагическим гротеском Э. Т. А. Гофмана.
Избранный псевдоним был демонстративной аллюзией: он отсылал к фантасмагорическиинфернальной новелле немецкого романтика «Приключение в ночь под Новый год», в
которой маг и чудодей доктор Дапертутто похищает у добропорядочного бюргера его
зеркальное отражение, обрекая тем самым на судьбу вечного изгоя. «Псевдоним
Мейерхольду — режиссеру императорских театров — придумал в 1910 году М. А. Кузмин
для сокрытия его приватной сценической практики. Он был очень удачен, так как убивал
сразу двух зайцев — служил указанной цели (dappertuttо — итал. везде, повсюду)
и символизировал любовь к Гофману…».21 В журнале был предусмотрен специальный
раздел под названием «Hoffmaniana», призванный осветить судьбу творчества немецкого
романтика на русской почве. На роль автора и ведущего рубрики как нельзя более кстати
подходил Княжнин с его склонностью к источниковедческим штудиям и любовью к
историческим казусам. Здесь он опубликовал несколько историко-литературных
экскурсов по данной теме (1914. Кн. 1, 2 и 3; 1915. Кн. 4-5-6-7), а также под псевдонимом
Зерефер заметку «Бабушка “Вампуки – Невесты Африканской”» (1916. Кн. 2-3). Он же
состоял членом редакционной коллегии журнала с момента его основания и до
прекращения выпуска из-за отсутствия финансовых средств в неблагоприятной для
издательского дела обстановке военного времени (в 1916 г. последним вышел сдвоенный
номер 2-3).
Именно на страницах журнала «Любовь к трем апельсинам» увидели свет лучшие
образцы поэтического творчества Княжнина – «Стихи о Петербурге. 6-ое января» (1914.
Кн. 2) и цикл из пяти стихотворений под названием «Стихи о Петрограде» (1914. Кн. 6-7).
Общая для них тема – красота старого Петербурга, не так давно возвращенная в поле
актуального восприятия художниками, группировавшихся вокруг журнала «Мир
искусства» и называвшими себя «ретроспективными мечтателями». Начало этому
настроению и культурному движению положила статья А. Н. Бенуа «Живописный
Петербург» с ее пафосом «возрождения художественного отношения к заброшенному
Петербургу». Она появилась в первом номере журнала «Мир искусства» за 1902 г.,
вышедшем в преддверии 200-летия Петербурга и ему посвященном. Богатый
иллюстративный материал – фотографии, гравюры А. П. Остроумовой, акварели А. Н.
Бенуа, Е. Е. Лансере, О. Э. Браза – зримо подтверждал мнение об уникальности
архитектурных ансамблей города, построенного Петром.22
В эту линию художественного ретроспективизма вписываются и литературные
ведуты Княжнина (ведута – топографически точное изображение городского пейзажа).
Узнаваемыми топосами отмечена на них Коломна. В стихотворении «Утренник» (первое в
цикле «Стихи о Петрограде») это Екатерининский канал, Николо-Богоявленский
Морской собор (1753–1762, арх. С. И. Чевакинский) – памятник «петровского барокко»,
Никольский рынок (1789) – располагавшиеся на противоположной стороне по Садовой ул.
торговые ряды, Поцелуев мост через р. Мойку.
<…>
Титова Г. В. Э. Мейерхольд и поведенческие модели модерна // Петербургский театральный журнал.
2003. № 3 (33) (цит. по электрон. ресурсу: http://ptj.spb.ru/archive/33).
22
Подробнее см.: Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. «Печальну повесть сохранить…». М., 1985, а также: Берар
Ева. Из Парижа в живописный Петербург: мирискусники и городская культура // Звезда. 2005. № 6.
21
Уж за воротами канал
Блеснул решеткою чугунной.
Свежее утренника нет!
Морозный воздух к сердцу хлынул…
А от саней и от карет
Пустынный снова след застынул.
На золотые купола
(Никольский рынок, Сам Никола!),
Чтоб не держать на сердце зла,
Крещусь, чтоб вышел день веселый.
Бегу чрез Поцелуев мост,
Спешат знакомые шинели.
Март голубой. Не все мороз,
Не все декабрьские метели!
В четвертом стихотворении цикла – «Фонтанка» – воссоздана панорама
набережной, предстающая взору одинокого мечтателя-фланера. Он движется вверх по
течению реки, от ее устья к истоку – от Большого Калинкина моста к Летнему саду. В
своей ведуте, не противореча ее установке, с одной стороны, на «живописание»
ландшафта, включая «физиологию» городской жизни, с другой – на лирикоимпрессионистическое восприятие городского «пленэра», поэт дает отчет о
романтической прогулке, в котором читатель найдет бытовые жанровые зарисовки,
упоминания о знаменитых архитектурных памятниках и культурных урочищах –
классических и современных (последнее потребовало авторского примечания), где
отведено место и автобиографической реплике, речевые гротески («кони “КЛОТА”»),
замечания о хроматических качествах воды и рассветного неба, звуковые и
ольфакторные характеристики описываемого локуса. Коломна представлена в первой
строфе социально-этнической пестротой населения ее юго-западной оконечности и
современными реалиями ее «морской» части, выходящей к Большой Неве (эллинги,
«дымком пахнувший пароход»). Вторая строфа, также отмеченная приметами городской
цивилизации («последний мчащийся трамвай»), содержит вполне ожидаемую в данном
контексте реминисценцию – отсылку к литературному клише – бедному петербургскому
чиновнику, склонному к уединенным мечтательным прогулкам. В этой фигуре, ведущей
свою родословную от пушкинского Евгения («Медный всадник»),23 персонажей Гоголя и
Достоевского, но уже рифмующейся с мандельштамовским Евгением, 24 можно не без
основания увидеть alter ego субъекта лирического повествования.
Фонтанка
Влекут гранитные изгибы
И живорыбные садки,
23
Ср.: «…Наш герой / Живет в Коломне; где-то служит, / Дичится знатных и не тужит / Ни о почиющей
родне, / Ни о забытой старине».
24
Ср.: «Летит в туман моторов вереница. / Самолюбивый, скромный пешеход, / Чудак Евгений бедности
стыдится, / Бензин вдыхает и судьбу клянет!» («Петербургские строфы», 1913).
Под вечер с барок диатрибы,
Олонецкие мужики,
И миловидная эстляндка,
Калинкин мост, простой народ,
И эллинги (бьет третья склянка),
Дымком пахнувший пароход;
И мирно спящая Коломна,
В полу-холодный, светлый май,
И переулок полу-темный,
Последний мчащийся трамвай,
И одинокий друг-прохожий,
Чиновник – старый холостяк
В мечтах (на набережной тоже)
О жизни прожитой кой-как;
Старинный дом, где жил Державин,
И синий Троицкий собор,
Огонь, яснеющий сквозь ставен,
Сквозь сень зеленоватых штор;
Заснувший рынок и больница,
И в переулке – Бурков дом*,
И – жизни прошлая страница –
Дом сорок третий (детство в нем);
Аничков мост, где кони «КЛОТА»,
Реки веселый поворот,
Вон дева, ждущая кого-то,
И дворник спящий у ворот.
Стук дрожек… окрик… цирк пузатый,
И замок Павловых времен;
Покой реки зеленоватый,
Вновь сумрак, тишь садов, и сон…
Грустя, бреду, один, влюбленный,
Как, ночь-врага легко тесня,
Домов старинные колонны
Внезапно вспыхнут от огня.
Цвет золотистый, цвет шафранный,
Мечту ты гонишь от меня!
И милый сон реки Фонтанной
Прости! Потонет в громе дня.
Литературный архетип образа обедневшего дворянина, самостоятельно
зарабатывающего на жизнь обитателя демократических кварталов столицы, постепенно
утрачивающего сословную идентичность, был символически востребован поколением
интеллигентов рубежа XIX – XX веков, выходцев из бедных дворянских семей, с юности
вынужденных добывать средства к существованию. К этому социальному слою,
характерному для стремительно модернизирующегося общества, принадлежал и
Княжнин. Сын дворянина, подпоручика, он воспитывался матерью, учебу в университете
вынужден был совмещать со службой в разного рода учреждениях, связанных с
составлением библиотек, каталогов, закупкой книг, был библиотекарем, младшим
служащим в книгоиздательстве «Школьное и библиотечное дело», подрабатывал
писанием статей и рецензий.25 И впоследствии на него легли заботы о большой семье,
груз материальных проблем, жизненные неурядицы. Его idée fixe была мечта о получении
некоторого стабильного финансового обеспечения для себя и семьи, чтобы можно было
на относительно продолжительное время заняться осуществлением ряда историколитературных и творческих замыслов. «По социальному положению – вечный
пролетарий»,26 – так определил он свою социально-культурную идентичность в 1920 г.
Обращаясь по старой дружбе к Мейерхольду в письме от 21/8 сентября 1920 г., он
умоляет о содействии в устройстве своих профессиональных дел – в переводе на «работу
научного характера», подчеркивая при этом: «Нуждался же я всегда больше всех <…> –
весь свой век коротал “пролетарием”, а теперь архи-пролетарий».27
Еще один важнейший параметр социально-культурной идентичности для Княжнина
– статус коренного петербуржца. По его мнению, это залог глубинного понимания «души
города» и адекватного прочтения символичной для каждого петербуржца поэмы Пушкина
«Медный всадник». Откликаясь на вышедшее в 1922 г. ее отдельное издание с
иллюстрациями А. Н. Бенуа, Княжнин устраняется от критического анализа артефакта,
ограничиваясь лишь поверхностными замечаниями. Это отнюдь не рецензия, а
лирическое эссе – признание в любви к родному городу с характерными для Княжнина
нотами недоверия к «чужим». В постижении «души Петербурга» знанию приезжих
пушкинистов он противопоставляет собственное переживание, присущее ему по праву
кровного родства с городом.
«Я не пушкинист и ученого о Пушкине ничего не берусь сказать. Но, смею думать,
люблю “Медного Всадника” не менее, чем почтенное сословие пушкинистов. Доброго им
здоровья и в трудах благого поспешенья! Однако, большая часть из них прибыла в
С<анкт->П<етер>б<ург> из Полтавы, Одессы, Воронежа и т.д. и т.д. Я же, чувствую это,
связан с “Медным Всадником” и кровно, и душевно, так как кровно и душевно связан с
С.-Петербургом, ибо коренной Питерский человек, до 21 года не знавший иной
обстановки, иного окружения, кроме этого города и его окрестностей. А Россия – все-таки
совсем иное. Я знаю этот город и помню его еще с тех пор, когда имел честь состоять в
числе петербургских ушкуйников – в уличных мальчишках. Наводнения, январские и
майские парады, рождественский и вербный торг в Гостином, балаганы, похороны,
* См. повесть А. М. Ремизова «Крестовые сестры». (Примеч. В. Н. Княжнина. – Н. Г.).
Эти сведения Княжнин приводит в анкете, сохранившейся в записной книжке Н. Павлович 1920 г. См.:
«Воспоминания об Ал. Блоке» Н. А. Павлович. С. 471-472. Заметим, что именно Княжнин познакомил юную
поэтессу с Блоком в Москве в мае 1920 г. – этот факт она зафиксировала впоследствии в поэме
«Воспоминания об Александре Блоке»: «Меня к нему подвел тогда Княжнин, / Его приятель старый…».
Посылая в 1940 г. Княжнину фрагменты поэмы, она неоднократно сопровождала их словами глубокой
признательности за это знаменательное событие ее жизни: «Дорогому Владимиру Николаевичу Княжнину с
благодарностью за 1920 год»; «Благодарю Вас, дорогой мой друг Владимир Николаевич, за то, что Вы дали
ему (Блоку. – Н. Г.) прочесть мои стихи и за то, что нас познакомили» (ИРЛИ. Ф. 94. Ед. хр. 57).
26
«Воспоминания об Ал. Блоке» Н. А. Павлович. С. 472.
27
РГАЛИ. Ф. 998. Оп. 1. Ед. хр. 1723. Л. 10 об.
25
свадьбы, катки, игры в скверах, воинственные набеги на соседние дворы, драки, уличные
происшествия, ловля плывущих по Фонтанке дров “пикалкой” (короткое полено на
веревке со всаженным острым гвоздем), акафисты в Троицком подворье, осенняя
заготовка капусты в сараях и варка варенья, архитектура Росси на Театральной улице и
Невский, и зеленовато-алые вечера и рассветы, и ветер с моря, и долгие прогулки позже с
фотографическим аппаратом, альбомом и записными книжками, в те времена, когда
существовал только Пыляев и едва начинался “Мир Искусства”, не ведомый еще
совершенно, - какая бесконечная во всем этом прелесть! И, перебирая весь этот опыт,
разве нельзя сказать, что он развивает такое чутье к городу, какого одни изучения, от ума,
не дают и не дадут? Многое собрано об этом реальнейшем и, стало быть,
фантастичнейшем городе. Художники сделали более всего. Но из поэтов – только Пушкин
и Гоголь. <…> Мудрой любви исполнена пушкинская повесть, и тысячи воспоминаний и
переживаний о родном городе слетают на меня в момент чтения».28
Однако восстановим прерванную хронологию. С осени 1912 г. Княжнин частый
гость в семье Александра Блока, переехавшего 24 июля 1912 г. в дом № 53 по Офицерской
ул. (ныне – ул. Декабристов). Это последний адрес поэта и, пожалуй, самое знаменитое
место литературной Коломны. 9 ноября Блок зафиксировал в дневнике среди событий
предыдущего дня наиболее спорные моменты состоявшейся беседы с приятелем:
«…Княжнин. Интеллигентская “совесть”. “Да, я эгоист”. <…> Затравлен, запуган. Глаза –
косят, злые. Тревожит меня – и хорошо и плохо».29 Принципиальный разговор,
касающийся мировоззренческих и жизненных установок его участников, перерос в
дискуссию и потребовал продолжения. В тот же день Блок пишет Княжнину письмо, в
котором называет психологическое состояние и умонастроение своего друга и
собеседника «полным скептицизмом» – феномен, хорошо ему знакомый, периодически
преодолеваемый как крайняя степень эгоизма, «”интеллигентство” в отрицательном
смысле». «Вам кажется, что жизнь остановилась, литературная жизнь, в частности,
беспросветна, людей нет, все более или менее трусливы, или подлы, или сыты, или
корыстны, все быстро пропитывается хамством и самодовольством. <…> мне самому
такое состояние глубоко знакомо, я не раз в жизни месяцами думал так; но – возненавидел
это в себе и определил для себя вкратце это состояние – “эгоизм”».30 Блок проницательно
усмотрел в агрессивной позиции своего собеседника «голос “личной обиды”» и
«озлобление», препятствующие «приятию мира» и достижению той «цельности», которая
всегда была для него непременным условием полноценной творческой самореализации.
Ответ Княжнина сумбурен, многословен, однако очевидно искреннее желание автора
письма разобраться в сложных перипетиях литературных взаимоотношений, оно
свидетельствует также о глубоко переживаемом комплексе «неудачника» и отчасти
маргинала в среде интеллигентской элиты. Как выстроить собственную стратегию
поведения («политику жизни») в соответствии с кодексом интеллигентского «высокого
долга», «жертвенности», «служения», входящего в противоречие с реалиями
современного «литературного быта», – лейтмотив эпистолярного послания. Письмо
писалось несколько дней, в течение которых состоялся телефонный разговор. 15 ноября
Блок отметил в дневнике: «Долго говорил по телефону Ивойлов, которого я, верно,
Жизнь искусства. 1923. № 19. 15 мая. С. 20.
Блок А. Дневник / Подгот. текста, вступит. статья и прим. А. Л. Гришунина. М., 1989. С. 150.
30
Письма [А. Блока] к В. Н. Княжнину // Письма Александра Блока. С. 198 (см. примеч. адресата и
публикатора на с. 211).
28
29
действительно, не понял тогда. Сквозь чужое и трудное для меня, я слышу все-таки его
высокую ноту».31 Приводим в сокращении этот яркий «человеческий документ» как
образец умонастроения, характерного для части интеллигенции той эпохи.
21 XI 1912 г. СПб.
14го Ноября начал Вам писать ответ на Ваше письмо, Александр Александрович.
Потом говорил с Вами по телефону, кое-что будто выяснилось. Перечитал свое письмо –
не нравится: грубо и бестолково написано. Начинаю, поэтому, снова.
Корень Ваших упреков мне в том, что я нигилист – все презираю, всем брезгую, ко
всему отношусь высокомерно. А дела не делаю. Мелочи томят и изводят меня, но от них
нужно «отмахнуться», и самолюбие свое страшное спрятать и уметь «умаляться» по
необходимости.
Я уже говорил Вам, что я не пессимист. Наводить на все критическую проверку – не
значит быть пессимистом еще.
Человек, который хочет жить, должен ежедневно бороться – делать политику жизни.
И с этой т<очки> зрения, по моему убеждению, не существует «мелочей», о которых Вы
так презрительно отзываетесь. Как ежедневные упражнения скрипача, ежедневная работа
(борьба) укрепляет только мускулы, делает сильным, способным, а главное, вселяет в
душу сознание, что вот что-то человек сделал.
Из мелочей складывается крупное, как из повседневного вырастает жизнь,
которую будут «весить и мерить» (если только будут).
Политика жизни есть воспитание… Кто бережет себя, тот, по-моему,
никогда ничего, никакого подвига не совершит, п<отому> ч<то> надо дать (уметь,
конечно) волю сердцу.
Конечно, полководец не должен рисковать под пулями, но если у него нет
его военных обязанностей и он не захочет помочь ломовой лошади, избавив ее от
кнута и озверевшего и измучившегося извозчика – он не настоящий!..
Оттого, я пойму человека, который «умалится», войдет в сношения с
врагами, будет работать у них (не для предательства), будет дружен даже с ними,
он все же будет большим человеком.
А другой будет хвастаться, кричать на всех перекрестках о себе,
вкрадется в чужое доверие, обманет, облестит – но будет он слуга антихристов, из
дьявольского рода.
Примером первого настоящего, человека служит для меня образ (не сам он,
самого его я мало слишком знал, хотя чувствую – это была прекрасная душа)
Иннокентия Федоровича Анненского. Его неподкупность, его ученость, его любовь
и к родине и к литературе. Он не брезговал служить инспектором округа и
директором гимназии, и писать рецензии на разные дурацкие учебные книжки, и в
то же время быть декадентом.
М<ежду> прочим, Ал<ександр> Ал<ександрович>, для меня
декадентство, декадентствующая литература, современная литература не
тождественна вовсе с людьми, ее представляющими. Я не виню литературу – виню
только отдельных людей. И в старые времена: Дружинин, Писемский –
пьянствовали и устраивали оргии в банях. Что ж! Всегда, всяко, бывало!
31
Блок А. Дневник. С. 152.
…Быть декадентом, т. е. носителем нового, иного, такого прекрасного, родного
вечному искусству, славным памятникам прошлого...
«Служенье муз не терпит суеты…»
Вот против этой-то суеты я и готов всегда восстать. Соображения – самые
позитивные, самые простые.
- Ты мне дело говори, кажет любой мужик, попробуйте с ним
побалаганить в ту минуту, к<огда> он ждет от Вас серьезной беседы. А
Мережковский… смеется. Да нет, хуже. Поймите же, Александр Алекс<андрович>,
уверен, что все знает, что опыта у него несть числа. А сам… Да, вот прочтите. Это о
Вас было писано, так кстати подвернулась цитата.
«Кому не кажется нынче свобода “картонной невестою”? Кто не плюет на
потухающий жертвенник? Чье ослиное копыто не лягает мертвого льва? И не видят
они, что если в душе у них “сорвалось”, кончилось “балаганом”, то в России
продолжается трагедия, и что надо быть черной сотнею, чтобы считать
человеческую кровь за клюквенный сок».
(Статья в «Р<усском> Слове» 1910 – «Балаган и
трагедия»)
Это мне случайно подвернулось, Ал<ександр> Ал<андрович>. Так ли надо
Вас понимать?
Допустим – не так. Но тогда можно ли так играть образами Вашими только
потому, что они попали под руку, это удобно? Ведь это тот же смех всезнайства и
разгильдяйства, которыми страдает «Троица» (из них Гиппиус меньше всех). И кому
это сыграно в руку? – в руку улице, «обозной сволочи»…
<…> Поймите же! С получившего 2 таланта – 2 таланта и спросится. Я не
возвеличиваю среднего за счет крупного и талантливого, Ал<ександр>
Ал<андрович>. Но хоть бы таланты лишь честно поступали мало-мальски, когда
сами называют себя гражданами. Вот отчего я говорю, что у шестидесятников (у
радикальных, разумеется) такой гражданственности больше (особенно у женщин),
чем у некоторых наших.
Зачем же «умаляться», т.е. молчать, пропускать то, о чем надо сказать
громко, о как громко. Все равно, враг останется врагом, подлый не переменится к
Вам, если снисходить к нему.
Так не лучше ли биться?.. Я знаю, как тяжела битва. Знаю, что если до
конца идти, то возможно только одно – жертва собою. Иного не будет. Жертву
принести трудно, неохота, трусость и сомнения одолевают… Но все же надо бы
быть готовым и к ней!..
Вы правы, Александр Александрович: нападая на меня, Вы нападали и на
себя. Вы презираете в себе «интеллигентничество» и «шестидесятничество». Мое же
мнение – что эти качества до сих пор самое лучшее в России, п<отому> ч<то> это
все же и все же часть общечеловеческой культуры. Я разумею не еврейскосоциалистически-христианскую культуру (элементы ее, разумеется, привходят), а
иную, не определимую еще словами, где можно и адвокату с прокурором
встретиться и в министерстве нар<одного> просвещения с пользою служить.
<…> При всех книжках может вместо человека оказаться нуль. Я боюсь
теперь этого до смерти.
Письмо написал. Перечитывать не стану. Исправлять тоже. Сказал не так,
как бы надо было: огненно, с большою любовью…
Неясен вопрос: почему же, почему не надо бороться против зла и негодовать
на него? Ницше говорит, негодуют бессильные по бессилию своему. Это правда. Но
если негодование свое превращать в дело, тогда станешь сильным. А высшее
напряжение сил – жертва, опять же как сознание исполненного дела.
Эгоизм?
Да, странный во вс<яком> случае…
Как бы там ни было – мое презрение только спокойствию, бездеятельности
и чванству дьявольскому, не всему на свете.
Кстати, вот и еще факт. Книжки Вы мне прислали, Ал<ександр>
Ал<ександрович>, не говоря ни слова. А если бы Вы знали, как встретили меня в
аналогичн<ом> же случае Аничков и Вяч. Иванов? Пусть всегда им будет стыдно,
хотеть бы этого. Но этого не случится. – Это Вы верите, что кара есть. Нет. Только
мы сами, здесь, в силах покарать.
В. Ивойлов.32
Поистине звездным часом для Княжнина как историка литературы стали годы,
проведенные «под знаком» Аполлона Григорьева. Он поглощен архивной работой:
собирает материалы к биографии поэта, готовит их отдельное издание. В это же время и
Блок, получив предложение от издательства К. Ф. Некрасова, занят подготовкой полного
собрания его стихотворений. Оба переживают увлеченность личностью и творчеством
поэта, ставшего для них обоих символом «органической культуры», «почвы»,
актуальность наследия которого ощущалась ими на волне растущей неприязни к
идеологии либеральной интеллигенции.33 25 сентября 1914 г. в день 50-летия смерти
поэта они вместе посещают его могилу на Митрофаньевском кладбище в Петербурге.
Найденная Княжниным емкая формула «наш современник» (его статья «О нашем
современнике – Аполлоне Александровиче Григорьеве» была опубликована в журнале
«Любовь к трем апельсинам» в 1914 г.) подхватывается Блоком. На вышедшем в конце
1915 г. собрании стихотворений Григорьева он напишет: «Владимиру Княжнину в год
страдный и памятный, на память о том, как мы вместе учились любить А. А. Григорьева,
“нашего современника”. Александр Блок. Рождество 1915 года». 34 Ровно через два года
Княжнин в дарственной надписи на книге «Аполлон Александрович Григорьев:
Материалы для биографии» вновь напомнит о прошлом: «Александру Александровичу
Блоку по общей и былой (былой ли только?!) любви к Григорьеву – редактор. 19.XII. 1917
г. Петроград».35 А редакторское предисловие закончит словами признательности: «С
поэтом А. А. Блоком “в год страдный и памятный” мы вместе учились любить А. А.
Григорьева, “нашего современника”, и ему, А. А. Блоку, и матери его – А. А. КублицкойПиоттух мое последнее слово любви, памяти и благодарности».36
32
РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед.хр. 274.
Ср.: Княжнин В. Н. Александр Александрович Блок. С. 114-115.
34
Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. М., 1982. С. 85. На подготовленное Блоком издание Княжнин
откликнулся рецензией (Русская мысль. 1916. № 5. С. 17-23 (паг. 2-я)).
35
Библиотека ИРЛИ РАН, шифр 94 5/97.
36
Аполлон Александрович Григорьев: Материалы для биографии. С. IX.
33
Публикацию свода документальных материалов об Аполлоне Григорьеве Княжнин
предварил формулировкой своего научного credo – принципов историко-литературного
исследования, основанного на архивных и источниковедческих разысканиях. «Всякая
научно-поставленная историко-литературная работа естественно распадается: 1) на
собрание, в наивозможной для данного исторического момента полноте, самых
разнообразных сведений о писателе, 2) на научную разработку собранного. Все равно,
идет ли речь о жизнеописании, или об изучении творчества. Разница будет только та, что
вопросы биографические должны быть решены прежде обозрения деятельности
творческой, самым тесным образом связанной с житейскою судьбою и объяснимой лишь
при условии строго-фактического установления этих житейских отношений. Так обстоит
дело с прошлым, ибо сколько-нибудь всесторонняя оценка применима к деятельности
человека, который, так или иначе, но закончил свое писательское или земное поприще». 37
В скором времени ему будет суждено применить свои филологические принципы и
профессиональные навыки при написании биографии Блока.
В августе 1922 года под маркой кооперативного издательства «Колос» в серии
«Биографическая библиотека» вышел в свет очерк Княжнина «Александр Александрович
Блок» – первая биография поэта, написанная историком литературы, с опорой на
имевшиеся к тому времени документальные материалы и свидетельства. В приложении
впервые представлена составленная автором очерка генеалогическая таблица –
«Идиологическое дерево А. А. Блока». Издание было приурочено к годовщине смерти
поэта. 21 августа (8-м по старому стилю) датирована дарственная надпись на авантитуле
книги: «Всем Блокам, Бекетовым,/ Кублицким-Пиоттух и Менделеевым, / живущим на
Офицерской / Сочинитель / 8/21 VIII 1922 / Петроград».38 Инскрипт, обыгрывающий
семейное родословие, обращен к ближайшим членам семьи поэта, проживавшим в то
время по данному адресу. Их трое: вдова поэта Л. Д. Блок (урожд. Менделеева), мать – А.
А. Кублицкая-Пиоттух (урожд. Бекетова, в первом браке Блок)39 и тетка М. А. Бекетова.
С коломенским топосом связано еще одно произведение Княжнина –поэма
«Похищение. (Петербургские октавы)». Работа над ней, начатая еще в 1911 г., была
окончена, согласно авторской датировке, в воскресный день 11 декабря (28 ноября по ст.
ст.) 1921 г. Вероятно, тогда же она была передана близким Блока, скорее всего, его матери
А. А. Кублицкой-Пиоттух: рукопись поэмы в виде сброшюрованных тетрадных листов
сохранилась в «семейной части» архива поэта в Рукописном отделе Пушкинского Дома. 40
«Петербургские октавы» Княжнина переносят читателя в Коломну рубежа XVIII
– XIX веков, в дом на Пряжке, где живет семья отставного бригадира, героя русскотурецкой войны.
I.
На Пряжке (в доме, где теперь трактир
Найдешь внизу и мелочную лавку)
Там же. С. V.
Библиотека Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, шифр 94 13/24. Публикуется
впервые.
39
Отчим Блока Ф. Ф. Кублицкий-Пиоттух скончался в 1920 г.
40
ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 3. Ед. хр. 79. 1-я, 2-я и 5-я октавы (с разночтениями) были вписаны Княжниным в
альбом С. М. Алянского 21 октября 1920 г. См.: Альбомы из архива С. М. Алянского // Шахматовский
вестник. 1996. № 6. С. 59-60.
37
38
С большой семьей жил старый бригадир.
По памяти выходит так на справку:
В Галаце, в девяносто первом, мир
Был заключен, и вышел он в отставку.
Привез жену, детей, построил дом
И лет спокойно тридцать прожил в нем.
II.
Дом, правда, был весьма не авантажный.
Без плана строен – русским мужиком,
Но каменный и прочный, двухэтажный.
Вверху семья, а низ ходил в наем:
Жил немец мастер Юнг, мастак портняжный,
Да дворянин, возившийся с судом.
А во дворе, ведя свои досуги,
Кой-как ютились крепостные слуги.
III.
На вышке стоя, утром турманов
Гонял шестом здесь мальчик с голубятни…
Из синебархатных сиял шелков
Храм Покрова. Как рукожатье братне,
В сем уголке, для добрых простецов,
Казалось, летний полдень благодатней,
Чем где-то за морем! И верный сын
Отечества любил свой мезонин.
IV.
В рядах, под осень, кольская морошка,
И птица, и сребристый осетер…
И темным вечерком мерцает плошка,
У булочной досужий разговор.
Зимою там – замерзшее окошко,
В три цвета будка, средь ледяных гор,
Где будошник под алебардой сонной
И крендель, вовсе снегом заметенный.
Глава семейства имеет дочь Зою, девицу на выданье. Смольнянка, поклонница
«Новой Элоизы» Руссо, она не вписывается в размеренный быт мещанской окраины
столицы и является возмутителем спокойствия. Основную интригу составляет
эротическое приключение Зои: встреча с байроническим героем – шведским морским
офицером, мезальянс с престарелым адмиралом и, наконец, – побег из дома «навстречу
чудесам морским заката»…
Поэма Княжнина – запоздалая литературная реплика на «ирои-комическую» поэму
Пушкина «Домик в Коломне» (1830), написанную, как известно, октавами. Октава –
особый вид строфы, состоящей из восьми строк, с чередованием мужских и женских рифм
по определенной схеме, при этом первые три нечетные строки рифмуются между собой
точно так же, как и первые три четные, а последние две дают парную рифму. Характерная
особенность данной строфической формы – соблюдение правила альтернанса, то есть
смены мужских и женских рифм на границе строф. За почти двухвековую литературную
историю октава приобрела особый семантический ореол. Байрон («Беппо», «Дон-Жуан»)
и вслед за ним Пушкин («Домик в Коломне») создали бурлескные пародии на жанр
эпической поэмы, одной из примет которой являлась форма октавы. «Оба автора
“выворачивают наизнанку” условную поэтическую мифологию, погружают ее в быт,
соединяя канонизированные поэтизмы с “прозаической” лексикой и фразеологией». 41 На
уровне сюжета пародируется традиционная эпическая тематика (война, приключения,
любовь), которая трансформируется в бурлескные мотивы нарушения обыденного
порядка: адюльтера, переодевания, побега или похищения. На уровне лексики поэтизмы и
славянизмы вытесняются просторечием, а определенный ритмико-интонационный строй
поддерживает иллюзию непринужденного разговора. Для «высоких» образцов жанра
характерна такая черта, как метаость – рассуждения на темы верификации, намеки на
литературную полемику, автопародия. Заключительная октава содержит финальное
«нравоученье», сохраняющее общую для данного типа повествования ироническую
двойственность, направленную в том числе и на самого автора.
В поэме Княжнина металитературный план практически отсутствует, однако тот
факт, что версификационный эксперимент был все же завершен – поэма в тридцати
октавах написана, свидетельствует об овладении автором сложнейшей строфической
формой. Завершающая октава содержит locus communis жанра – фигуру авторского
самоумаления. Однако сам автор прекрасно осознавал свою поэтическую победу. И
поэтому финальные строки выдержаны в мажорной тональности, хотя риторическое
вопрошание подразумевало недавние утраты и прежде всего – смерть Блока.
Остановись перо, вздохни минутку:
Октавы кончены чрез десять лет!
К кому идти читать по первопутку,
Когда «одни далече, тех уж нет»?
Кому нужны вы, писанные в шутку,
Когда Григорьев, Пушкин есть и Фет?
Когда на Жизнь не смотришь с небреженьем
И слово Ей звучит благословеньем!
41
Шапир М. И. Семантические лейтомотивы ирои-комической октавы (Байрон – Пушкин – Тимур Кибиров)
// Philologica. 2003/ 2005. Т. 8. № 19/20 (цит. по электрон. ресурсу:
http://www.rvb.ru/philologica/08rus_shapir.htm).