Галерея миров

Макарова Ольга
Галерея миров
Трилогия "Галерея миров"
Третья Мировая война закончилась, и теперь немногие выжившие населяют мир ядерной
зимы, мир без солнца и надежды, и все еще воюют между собой за осколки прошлого
богатства Земли. Само существование человечества находится под вопросом, уже
появились новые существа, внешне похожие на людей, но ориентированные на новую
среду обитания и готовые сменить прежних хозяев планеты. И именно это непростое
время верховный Бог выбирает для того, чтобы вновь спуститься на Землю. У него есть и
личные причины для возвращения, которые он не собирается никому объяснять. На этот
раз он придет к людям не как пророк и спаситель, а как солдат. Он будет жить, сражаться
и любить как простой смертный, даже не подозревая, насколько опасным для него, при
всем его могуществе, станет это последнее путешествие...
Сюжет книги развивается сразу в двух параллельных мирах, один из которых прошел
через Третью Мировую, а другой - миновал ее. Можно сказать, вопрос выбора центральная идея книги. В обоих мирах мы можем встретить одних и тех же людей,
похожих даже внешне, но с совершенно разными судьбами.
Наш мир, говорится в "Галерее", с его техногенным прогрессом и покорением природы, огромное уродливое здание, стоящее на одной тонкой колонне: знании людей о самих
себе. Это еще большой вопрос, кому приходится труднее: жителям постъядерного мира,
творящим новое на развалинах прежней жизни, или жителям мира с иной судьбой,
отчаянно пытающимся "достроить" перекошенное, громоздкое здание "снизу", пока еще
не поздно.
(все три части книги под одной обложкой)
Где купить / скачать: http://mildegard.ru/buygallery.html
Спасаясь от войны, или Закрытые небеса
Это мир встает на колени,
Это в небо взлетает пепел…
Готовься к великой смене
Городов на снежные степи.
Не пытайся вернуть ушедших –
Ты не сможешь пробить всех стен.
У судьбы теперь хватка, как клещи, Так не стой на пути перемен…
Это сад, где цветут орхидеи;
Распускаются на небосклоне,
Когда пепел, как в день Помпеи,
Чью-то душу в себе хоронит.
Идешь, как робот; в глазах все плывет; уши вот-вот лопнут от тишины… И вдруг твое
искромсанное лицо поднимается к небу, к небу тянутся твои руки, уже мало
напоминающие человеческие, они тянутся к серому задымленному куполу в последней
надежде. Бог тебя не защитит, нет: сегодня он зажмурил глаза…
Ты делаешь шаг, и из груди вырывается хрипящий и булькающий стон. Это крик твоей
Души, потому что Разум… где он… Крик улетел ввысь, повторился гулким эхом,
отраженным, наверное, от закрытых небес…
Еще один шаг… нога упирается во что-то мягкое, ты спотыкаешься и падаешь целую
вечность. Руки, вопреки инстинкту, не тянутся к земле, чтобы смягчить падение — они
все так же, глупо и безнадежно обращены к равнодушному небу.
Земля с размаху ударяет по лицу… хруст… кажется, ты сломал нос, но боли нет — ее итак
слишком много в разодранном и переломанном теле…
Ты плачешь… зачем? Слезы просто впитываются в горелый грунт, растворяют сухую
кровавую грязь на щеках. Небо не стоит твоих слез, солдат.
Этот мир такой пустой и огромный, что даже секунда бездействия ужасна. Ты медленно
подтягиваешь непослушные ноги, руки и встаешь. То, обо что ты споткнулся, тихонько
поскуливает на земле. Это человек, девушка, и изранена она еще сильнее, чем ты…
Берешь ее на руки и идешь в никуда по этой земле, ровной, как бильярдный стол.
Девушка на твоих руках худенькая, маленькая, совсем еще ребенок, а тебе тяжело,
смертельно тяжело ее нести. Ты уже не тот, что раньше…
Но бросить ее — значит снова остаться одному в этой пустоте, а ведь даже умирать
одному страшно… тогда ты плюешь на геройство и нежности и закидываешь ее на плечо,
как мешок. Идти, идти, не останавливаясь, пока держат ноги…
А ведь ты несешь врага своего, солдат. Она снайпер, на ее винтовке сорок девять зарубок,
и ты запросто мог стать пятидесятой. Тебе все равно, да? Это хорошо. Уходи, спасайся от
войны… если кто-то и должен выжить, так это ты и она…
Я искал это убежище долго и, наконец, нашел…
Уже не помню, сколько прошло времени с тех пор, как я, бросив оружие, и, по-детски
закрыв ладонями уши, бежал с поля боя. «Предатель! — орали мне. — Вернись, падла!
Убью своими руками!!!», а кто-то даже пустил мне вслед пулеметную очередь. Тогда я
упал и безвольно покатился по склону горы, и река понесла меня плавно и бережно, как
мертвеца…
Пусть они воюют, а я не должен умирать только за то, что кто-то где-то не поделил нефть,
пытался я найти себе оправдание, но это было не то. Я сам не знаю, что заставило меня
бежать, черпая силу в страхе большем, чем страх смерти. Те, кто действительно хотел
войны.. они никогда не воюют, а воюют за них миллионы мирных людей, и если бы
каждый из тех, кто войны не хотел, бросил оружие, как я, то наступил бы мир… но
почему, почему они не могут этого сделать? Они боятся, что лучший друг крикнет в
спину: «Предатель!» и пустит пулеметную очередь вслед, как мне?
Велика ли честь остаться на поле боя и драться до смерти? Или она фальшива и
придумана теми, кто отправляет нас воевать?
Не знаю… Не знаю! НЕ ЗНАЮ!!!
Я продолжаю искать себе оправдание, даже сейчас, когда стою на пороге убежища….
Боже мой! Убежище! Здесь беззаботно играют дети, здесь ходят парами влюбленные,
здесь мир! Самый настоящий. Здесь над входной дверью висит флаг цвета неба, с
рассветной полосой, и лежат на полу вместо коврика для ног растоптанные флаги
враждующих наций. Хороший коврик, подумал я, и с наслаждением вытер ноги о
собственный флаг…
Меня встретили объятиями и радостью, хотя я, трус и предатель, этого не заслуживал.
Мне дали собственную комнату и накормили вкуснейшей в мире едой… Комната была
пуста, но соседи принесли мне и кровать, и одеяла, и теплый костюм вместо моей военной
формы. Будто бы я их брат, маленький брат, нуждающийся в помощи и поддержке.
На следующий день меня рано разбудили завтракать, потом какой-то паренек показал мне
все убежище и перезнакомил с половиной жителей. После обеда меня попросили помочь
перетащить несколько ящиков, и я помог с радостью. А после ужина вместе со всеми
отправился к Гришему. У него был старый магнитофон и горы кассет с классической
музыкой. В тот день я впервые понял эту музыку и прочувствовал всей душой. От счастья
я заплакал, но никто не стал смеяться надо мной, ведь многие другие плакали тоже. Я
нашел рай…
Через пару месяцев я перестал быть для всех «маленьким братом» и уже ничем не
отличался от остальных жителей. Свободно ориентировался в закоулках убежища, знал
всех по именам, нашел себе работу. Хотя это, пожалуй, неверное определение. Каждый
делал в убежище что-то сам по себе, но иногда просил помощи других. Так я вообще был
учителем (четвертым в убежище), но всегда мог помочь перетащить что-нибудь,
отремонтировать, позаботиться о новоприбывшем, да просто помыть посуду на общей
кухне… все дело в дружбе, взаимоотношениях.
Став «своим», я еще и погрузился дальше красивой оболочки, которая встретила меня в
первый день. В убежище была куча проблем, без них мир и невозможен. Были больные,
были сторонящиеся всех «одинокие волки», были трудные дети, естественно. Так что
когда узнали, что я до войны окончил один курс института психологии, я стал еще и
местным психологом. Ко мне приходили, чтобы выговориться, спросить совета. Сначала
мне пришлось тяжело, но потом привык, и сознание того, что этим обожженным войной
душам становится легче от разговоров со мной, доставляло мне радость.
Скоро я забыл обо всем, что произошло в моей жизни до убежища. Здесь я был любим и
счастлив, здесь меня ценили и уважали, а вокруг были только друзья…
Да, я забыл. Но тогда произошло то, что заставило меня вспомнить все и вновь начать
бессознательные поиски оправдания…
В тот вечер у меня было немного посетителей, так что большую часть времени я посвятил
проверке каракуль моих учеников. Правда, потом ко мне привели Ефима. Это древний
старик с разумом трехлетнего малыша, совершенно несчастное создание. Ко мне он попал
по той причине, что украл у поварихи Софьи серебряную зажигалку: ему понравилась, как
она блестит. Я говорил с ним где-то полчаса, объясняя, почему брать чужое нехорошо, а
он все это время смотрел на меня преданными детскими глазами и внимательно слушал. Я
его, конечно, не стыдил, не ругал, но бедняга все же расплакался, что задело меня за самое
сердце. Я с трудом его успокоил и подарил на прощанье свои часы. Они, конечно, не шли,
но блестели, правда, очень красиво. Ефим был на седьмом небе от счастья, а я понял, что
воровать он больше не станет…
Проводив старика, я думал снова заняться детскими каракулями, но заметил, что в
коридоре, обхватив руками колени, сидит женщина. Она была еще не старая, но уже
совсем седая. Странно, что я не мог припомнить ее имени, хотя примерно 99% жителей
(как мне казалось) уже знал.
Не сиди на полу, сестрица, сказал я ей, здесь холодно, и ты запросто простудишься.
Я протянул ей руку и помог встать. Она спросила, тот ли я психолог, которого она ищет.
А я как обычно в своем ответе упомянул, что окончил только первый курс… Она
ответила, что это ей все равно, и я — ее последняя надежда.
Эту странную женщину звали Магдалена. Но можно просто Лена, сказала она.
Лена совсем замерзла. Я налил ей горячий кофе, который еще остался в моем термосе, и
принес из комнаты одеяло.
На вопрос, почему же она не зашла сразу, Лена не знала, что ответить. Наверное, она была
в таком состоянии, когда человек настолько уходит в себя, что совершает странные
поступки. Думаю, закончи я и второй курс, я бы знал, как это состояние называется и что
с ним делать…
У меня есть дочь, сказала Лена. Моя мама просила назвать ее в свою честь, и я назвала ее
Генриеттой. Она ненавидит это имя и требует, чтобы ее звали не иначе как Генри, даже
документы пришлось исправить… я здесь из-за моей Генри… сейчас ей четырнадцать лет
и десять месяцев, и она покинет убежище, когда ей исполнится пятнадцатый год, так
решила... ты должен остановить ее, брат! Она — дитя неразумное — должна жить, а там, в
реальном мире ее уничтожат в первый же день! Генри умнее всех детей убежища вместе
взятых. Если бы только она не была так зациклена на войне… Но она даже в школу не
ходит, а изучает только то, что может ей понадобиться в реальном мире. Все время или на
стрельбище, или на тренировках охранников, или за старыми книгами... Она прочитала
все книги по психологии, которые смогла найти, чтобы «уметь предугадывать поведение
врага»; в истории ее интересуют только битвы и их схемы; все языки враждующих наций
она выучила играючи; а химию и физику Генри стала изучать только для того, чтобы
делать взрывчатку… и она ее делает! Я все время молюсь, чтобы ей не оторвало руки… А
сейчас Генри собирает вещи и готовится уходить. И она уйдет, убежит, даже если ее
цепями приковать! Брат, останови ее! Хотя бы поговори с ней!..
Слушая ее, я чувствовал, как меня захватывает страх, забытый и, вроде бы,
беспричинный. Лена глядела на меня, как на Бога, как на Спасителя, и я ничего не мог
сделать, кроме как согласиться завтра поговорить с Генри…
Я плохо спал той ночью. Все пытался представить, как выглядит этот ребенок,
мечтающий воевать, жаждущий крови и знающий явно больше, чем я. И все думал: что я
ей скажу?..
Но что меня поразило, когда я увидел Генри, так это то, что она оказалась самым
обычным ребенком. Все подростки в убежище такие — жилистые и поджарые, словно
гончие псы, и от остальных девчонок Генри тоже ничем не отличалась: все та же плоская
фигурка, юная доверчивая мордашка, бледная кожа, много лет не знавшая солнца… А
взгляд… В книгах необычные люди всегда имеют особенный взгляд — то «горящий
огнем», то «просвечивающий насквозь»… во взгляде Генри ничего этого не я не заметил,
а глаза у нее были очень красивые, совсем как у Магдалены…
Первым, на что пал взгляд этих глаз, была моя военная форма, которую я давно не носил и
повесил на стену, чтобы закрыть дыру.
Продай, попросила Генри. На что будешь менять? У меня есть взрывчатка с детонатором,
порох… надо сказать, она внимательно следила за моей реакцией на ее слова и
подбиралась к цели, не спеша… ящик лучшей бумаги, галлон самодельных чернил, книги
по психологии за все курсы университета… на этом Генри решила остановиться…
меняешь? Я их все прочитала, а тебе они очень нужны. Я слышала, у тебя талант к
психологии, но не хватает знаний. Давай меняться, тебе ведь ни к чему теперь эта форма.
Такого дружелюбного тона я не ожидал. Я уже настроился на наглого и самоуверенного
подростка, считающего убежище сборищем предателей и трусов, я готов был
защищаться… А теперь оружие из рук у меня было выбито. Эти книги… о них я просто
мечтал. А когда Генри вытащила их из рюкзака и сложила в аккуратную стопочку у себя
на коленях, я сдался… и обменял-таки на них свою форму.
Ну вот и все, я проиграл. Теперь уже не я разговаривал с Генри, а она со мной. Это был
монолог человека с полностью сформированной системой ценностей и представлений, но
уж никак не неразумного кровожадного существа. Генри говорила спокойно, иногда давая
мне высказать свою точку зрения и даже соглашаясь с ней в некоторой степени. Она не
навязывала мне своих идей, ее тон был доброжелателен, но, чем дольше я слушал, тем
сильнее проникался философией этого ребенка и все больше осознавал себя предателем и
ничтожеством, хотя Генри ничего этого не говорила…
Следующей ее победой стало то, что я рассказал ей, как бежал с поля боя, как
притворился мертвым, чтобы остаться в живых… я даже признался, что до сих пор не
могу успокоиться, потому что предал своих друзей, свою страну и свою нацию… Ты их не
предавал, мягко сказала Генри, ты предал только себя…
До сих пор эти слова громом звучат в моей голове. А я уже час стою один посередине
своей холодной, нетопленой комнаты, держа в руках пистолет… дулом к себе…
Боже! Как не хочется умирать!
Сейчас у меня рука дрогнет, я нажму на курок, и что? Пуля разворотит мне лицо, а
мертвое тело скрючится и закоченеет на полу. Найдет его, наверно, Магдалена, она же
обещала зайти… вот он, ее Бог и Спаситель, не сумевший ничего для нее сделать…
Для нее и для всего убежища это будет шок на долгое время… меня ведь здесь очень
уважают как человека, как учителя и как психолога… еще по одной ране на несчастных
душах…
А я сам… мне ведь только двадцать шесть. Я хочу жить, завести семью, детей. Почему я
должен умирать, повинуясь мимолетной слабости? Для того ли я выжил в совершенно
невозможных условиях, для того ли бежал, спасаясь от войны, чтобы умереть вот так,
найдя рай?
Я уже осознавал всю фальшивость этого внутреннего голоса, всю его склизкую
всеоправдывающую натуру. Но я дал ему волю уже тогда, когда бежал от взрывов и
выстрелов, закрывая ладонями уши… все смелое и решительное во мне давно испарилось.
И теперь всю жизнь я буду бежать, спасаясь: от войны и от собственной совести...
Пистолет я бросил, и он, брякая, запрыгал по полу, а в голове кто-то истерически
рассмеялся: «Ты предал только себя! Только себя!! Себя! СЕБЯ!!!»
***
Моя жизнь в последнее время — сплошная юморина, причем юмор преимущественно
черный. И началось это все после того, как дезертировал один наш… гад, уж не буду
нецензурно выражаться.
Да, гад ты, сволочь! Я ж тебя любила больше жизни! Ты не имел права бросать меня вот
так! Ты мой!
Даже когда ты драпал от нас так, что только пятки сверкали, нормальные люди взяли свои
пушки да выпустили пару очередей в твою сторону. А мне стоило всего лишь хорошенько
прицелиться и уложить тебя из снайперки за один выстрел. Да нет же! Сидела и смотрела
на тебя, как дура, думала все — ты вернешься…
А ведь до сих пор люблю тебя, слизняк! Но, когда найду, придушу своими руками, уши
отрежу на трофеи и всем буду показывать, как дезертирские уши выглядят!..
…или взорвать его, чтоб не мучался?..а? Кто как думает?
Не хватает мне этого урода, чесслово! Все кувырком пошло, когда он сбежал.
Дали нам вместо него парнишку лет семнадцати. Дите совсем — нафиг он нужен? Ох уж
мне эти добровольцы!
Помню, чья-то светлая голова (знать бы чья) догадалась этому сопляку гранату дать (ну,
когда мы рыбу глушили — кушать-то хочется!). Дали ему, значит, гранату, а ручонки-то
кривоногие, не из того места растущие. Пацан только размахнулся, а она взяла да
выскользнула из руки и полетела… догадайся куда… в нас!
Но мы ребята бывалые — не лохи какие-нибудь! Реакция у нас хорошая. Успели
разбежаться и на землю попадать. Правда, кой-кого задело, но все живы остались. Браверу
просто град осколков по спине прошелся (и хана бы ему, если бы не бронежилет),
Проныре по уху шаркнуло, а мне один дрянной кусок в ногу впился...
Поднялись мы с земли жууутко злые. Кто-то предложил сопляка замочить (правда не
уточнив, до смерти или нет). Лично я была не против…
Подходим мы к нему, значит, с самыми немирными намерениями. Держу пари, Бравер в
это время уже отчет о геройской смерти пацана сочинял. А нам с Пронырой не до мыслей
было как-то. Я иду — хромаю, как старая кляча, а он рычит от боли и за ухо держится. Да
уж, ухо у него было порвано ну просто на британский флаг! Теперь все спрашивают, у
кого это он в плену побывал… приходится новую историю придумывать на ходу. Позор
же сказать, что это работа одного сопливого пацана…
Бравер к пацану первый подошел (ха! На здоровых ногах-то!). Поглядел на него и такую
порцию мата выдал, что даже мне впору покраснеть…
…ага, и пришлось нам тащить сопляка до госпиталя на своем хребте. Ну не бросать же!
Одно дело набить гаденышу морду, другое — раненого умирать оставить. Но одно
хорошо — сплавили мы его в госпиталь и не паримся больше. А он, наверно, подлечился
да отправился домой к маменьке: куда ему воевать дальше-то, инвалиду…
Что до меня, так я лучше еще пяток лет повоюю, чем родичей своих лицезреть. Бравер и
Проныра — вот моя настоящая семья (дезертирский гад туда уже не относится). Мы даже
мечтали как-то отвоеваться, вернуться домой, купить ферму и жить в свое удовольствие,
от всех подальше. Разводили бы овечек, или, там, кукурузу сажали… они мне, как братья,
Бравер с Пронырой. И я им, как сестра, они зовут меня Пайк, или ласково — Пайки. И я
не хочу помнить ни свое настоящее имя, ни фамилию. Я просто Пайк, Щука…
«Пайки Щука и Братья» — лучшая кукуруза в мире!»…
Гляжу на новичка. Сидит от Бравера с Пронырой в сторонке, опасливо руки над костром
греет. Вроде, солдат бывалый, не сопляк какой-нибудь (слава богу! Не хватало нам еще
одного малолетнего добровольца)… Странный он какой-то, тихий. Мы тут с ребятами
веселимся вовсю, байки травим… сейчас радоваться надо, а то, когда пошлют разведывать
чень-ть, к черту на рога, ни костра, ни жратвы нормальной, ни баек тебе не будет…
Эй, Пайк, расскажи, как ты своего дезертира ловила, подначивает Бравер и со смеху
давится. Вспоминает, наверно, как тогда челюсть мне вправлял… кулаком.
Да, давай, подхватывает Проныра, Развеселим новичка.
Я снова смотрю на новичка. Улыбается. Симпатичный парень. Не красавец, но
симпатичный. Ух, не люблю я эту байку, но для него расскажу. Пусть знает, что он здесь
свой…
Только дай бог памяти, когда это было. Год, два назад? Ладно, пусть будет полтора.
И бедняга Пайки все еще оплакивала своего дезертира, влез Бравер и чуть не получил от
меня по уху.
Старина Бравер пострадал за правду, констатировал Проныра, однако добавил: все, молчу.
Больше меня никто не прерывал. И слава богу. Не хватало нам еще передраться. Ну не
люблю, когда при мне кто-то так нашего дезертирского гада упоминает. Не люблю — и
все! А случай-то тот я помню… только все с самого начала придется начинать.
Раньше наш лагерь вон в тех горах находился. Рванул он, пока мы с ребятами на разведке
были, на Кудыкиной горе (ты что, гору такую не знаешь? О, это самый халявный участок
для разведки. Там даже растяжек нет почти, и мин тоже. Только забираться туда тяжело)
А чего мы там были? Да вид оттуда красивый открывается… понимаешь, к чему клоню?
Вот-вот…
Возвращаемся, а на месте нашего лагеря — кратер. Как хочешь, так и понимай…
Новичок любопытствует, не ракетой ли по лагерю нашему зарядили.
Да ну... Кто стал бы тратить на нас ракету, которой (по размеру кратера судя) город
выпилить можно? Могу предположить, что какой-то придурок из салаг-добровольцев
закурил в оружейном складе (им что: курево запрещено, мысли все – о том, где бы
укромное местечко найти и подымить всласть, а ежели в башке – одни опилки то за такое
местечко и оружейный склад сойдет), а может рванула дурная ржавая мина — их там
много валялось… или еще что. В общем, никто авианалет (или по-нашему — авианаезд)
на нас не совершал. Склад рванул — не иначе. Он у нас был большой… и подземный…
Вот так и остались мы без родного лагеря. Сидим на краю кратера, как дураки, и курим.
Потом еще Соло (разведчик-одиночка был. Мир его праху!) с разведки вернулся. И опять
сидим и курим, только вчетвером уже… Ну и куда, думаем, податься? Не в убежище же
(староваты мы для таких сказок)! Сдаваться тоже как-то не тянет. Тогда народ и говорит:
хватит, отвоевались! Давайте сваливать отсюда. В конце концов, мы никого не предаем и
не удираем. Мы для всех умерли и уходим…
Ну и пошли, куда глаза глядят. Соло даже размечтался, что вот пару границ перейдем да и
найдем где-нибудь мирную страну. А там и ферма, и кукуруза… «Пайки Щука и
Братья»…
Зря мечтал. Весь мир воюет. Никуда не денешься. Ха! На Марс разве только.
И даже до первой границы мы не дочапали. Это на карте все так красиво, а на самом деле
тысячи километров получаются.
Через пару месяцев нам было ниче уже не надо. Шли и шли. А потом беспредел этот
чертов в мире начался. Армии все поразваливались, и каждый сам за себя. Раньше в войне
хоть какой-то смысл был. Типа, родину защищаем, зло искореняем… а теперь… А, ладно.
Махнем рукой на все это.
Верно, черт с ним, со смыслом! Нам все тогда пофиг было. Просто раньше все заняты
были друг другом, и нас четверых никто не трогал. А теперь, вишь, поделились на кланы.
Помнишь, Бравер? Проныра? Кивают — без слов понимаем друг друга. Вот, и я помню.
Встречаем как-то отряд. Форма русская, базарят тоже по-русски. Ну мы к ним — привет,
братаны! Радуемся, как не знай кто. А они нас раз — и на мушку! Ну, мы сначала думали,
что не узнают нас они. Видок у нас был еще тот: четыре лешака, сто лет не мывшись и
нормально не жрамши, морды грязные да еще и загорелые — одни глаза видны, так что
издалека за негров принять можно. Мы им — братаны, да мы ж свои! Русские. Из
разведческого лагеря на тридцать пятой горе. А они нам — какой клан?
А мы и не в курсе были, что беспредел-то начался. Не врубились, че им от нас надо.
Стоим, значит, как стадо баранов, и переглядываемся.
Ну, они тоже с минуту так постояли, потом оружие поотбирали у нас и повели куда-то.
Мы минут десять шли, наверно. По дороге все вдолбить им пытались, что свои мы…
Проныра обиженно добавляет: вы, мол, пытались, а я виноватый оказался, как всегда!
Прикладом по уху съездили, гады, по моему многострадальному уху. Да от души! Искры
из глаз посыпались. Чуть на месте всех не замочил — даром что свои!
Подмигиваю Браверу: Проныра всегда крайний. Со школы еще... Ага, отвечает, но детство
уж потом как-нибудь вспомним. Ты, это, конкретнее рассказывай. Уснет а то новичок
скоро…
Новичок улыбается, головой мотает. Мол, не усну, мне очень даже интересно.
Но все равно ближе к делу, а то совсем не про то рассказываю уже…
В общем, подержали нас недельку в тюремной яме, а потом поверили, что мы правда
ничего про кланы не знаем. А почему поверили? Да нужно кому больно к ним шпионов
посылать. «Ворюги» их клан называется. Верное название: не армия у них, а сброд всякий.
Добровольцы-малолетки, стариканы, до чужих трофеев жадные, да калек куча. Чего
только стоит бомбардир ихний — однорукий НАТОвец! Ух, зараза! Всю душу вынул,
пока учил взрывчатку делать. (Интересно, где он руку потерял?:) Небось бабахнуло ченьть в лаборатории, в процессе химизма. Словечко-то какое! Химизм! А к однорукому ну
просто как имя подходит!
Ладно, хватит уже про этот тупой клан, на трофеях чокнутый. Они ж нас выучили да
продали. «Чайкам» за всякое барахло и десять бочек бензина, явно какой-то дрянью
разбавленного. Правильно, зачем им солдаты? Трофеи с поля боя и старичье с малышней
собрать могут… Мы, честно говоря, и рады были, что нас «Чайкам» продали. У них армия
небольшая, но в ней все как на подбор. Чуешь себя в своей тарелке.
У «Чаек» мы инструктаж проходили пару недель. Надо ж было им увериться, что мы,
купленные-то, теперь заодно с ними и не драпанем в первой же разведке. Ну так мы и без
них смекнули, что, если от клана слиняем и будем бродить, как раньше, нас кто-нибудь
замочит на второй же день. А клан — наша защита.
Проинструктировали, значит, — и отправили. Сначала Соло должен был идти, а потом
мы, когда он вернется. Он всегда был первопроходец. И шансов на засаду напороться или
на мину у него больше было, чем у нас. Первопроходцы всегда плохо кончают.
Вот и он так же. Просто не вернулся — и все. Нас (ну мы ж лучше его знали) послали
выяснить, че с ним случилось. Мы сутки по окрестностям шатались, все кругом
перевернули, уже надеялись, что живой он — просто в плен угодил, а значит, можно его
обратно выменять. А назад возвращались — так его и нашли. Его убили дня три-четыре
назад. Вернее, просто подстрелили и умирать оставили, потом жрачку, снайперку,
пистоль, патроны... все ценное, в общем забрали — и бежать. А он в то время был еще
живой… видно же: с тропы отполз да и умер сидя, а не вниз лицом... Гады, сссуки! Вот
так человека из-за жратвы и патронов… да еще и подло — в спину! И, небось, те, кому он
доверял. Как будто шли по тропинке друг за другом. И еще мирно разговаривали,
наверно… в честном бою его б никто не победил.
А вот тут самый прикол начинается, намекает Проныра. Бравер подхватывает, нас она
домой отправила, а сама сбежала. Взяла след!
Ну все, я злобно хлопаю кулаком по ладони, щас что-то будет…
И это был ваш… дезертир, предполагает новичок, явно пытаясь предотвратить дружескую
драку.
Верно, верно.
След?
След, говорю я, и в моей руке щелкает раскладной ножик. Правда, немного нужно, чтобы
узнать человека? Этот ножик я ему подарила, когда мы еще добровольцами на войну
уходили. Романтики мы тогда были, а проще сказать — дураки… он в грязи валялся,
рядом с Соло. Вот и весь след… А потом я бежала без остановки двадцать кило по Полям
Коммуниздия (лесок такой, где на старую мину нарваться — за нефиг делать), как
сумасшедшая… Ты же у нас из клана этих… «Берсерков»… кивает… ну, вот любой
берсерк бы позавидовал… ярость… это не то слово… ха, думаю, совсем гад наглость
потерял. По таким следам его и слепой бы нашел…
Я умудрилась ни на одну мину не наступить, а нагнала его на второй день. Он там лагерь
разбил, палатка, значит, костерчик. Сидит ко мне спиной, греется… весь в комок сжался,
капюшон на голове… и дрожит, как будто мерзнет, когда жара под тридцать… форма на
нем евоная, нестандартная, за сто метров видно…
Подкрадываюсь, короче, думаю, зарежу гада! Медленно, глядя ему в глаза. Ножик этот в
одной руке, пистоль — в другой… Ну, я пистоль ему в спину. Попался, говорю,
предатель! Поворачивайся, посмотреть на тебя хочу!..
…бросаю косой взгляд на Бравера. Руки потирает, предчувствует веселый ржач…
Поворачивается он, короче, смотрю — это пацан, лет тринадцати на вид или помладше.
Дрожит, как в лихорадке, глаза сумасшедшие и… туманные, как у нарка.
Я обалдела просто, стою, как столб… а пацан, не будь дурак, с размаху долбанул меня в
челюсть (да сильно не по годам!) — и бежать. Точно, думаю, псих… я ж его пристрелить
могла, инстинктивно чисто…
Каароче, приковыливает Пайк к вечеру… Проныра перехватывает мой рассказ… челюсть
набок… полудохлого «пацана» за шкирку тащит…
А пацан… влезает Бравер… при ближайшем рассмотрении оказался девчонкой… ой,
сдохну ща… хе-хе-хе…
И молчит, как партизанка, чесслово!.. новенький, на общее веселье глядючи, тоже
начинает улыбаться…
При виде аптечки разговорилась малость… говорю я… Видать, совсем хреново было…
Ранили ее… пулю, видно, сама выковыривала… без навыка совсем. Рану прижгла и
замазала какой-то дрянью… ну вот все и загнило. Я детей люблю… мне ее жалко стало. В
общем, рану промыли, антибиотиком посыпали… ну, перевязали как могли… У нас дней
свободных еще два было, так шо решили заночевать прям там. Наутро партизанка наша в
мир живых вернулась. Как зовут, говорю. Генри. Америкашка што-ль? Нет. А кто?
Русская, грьт… короче не добились, почему она Генри, да и кому какое дело? Откуда, не
говорит. Лет, сказала, шестнадцать (а выглядит дитем совсем). Форму (нестандартную, ту
самую) у дезертира нашего, говорит, купила за какие-то книжки. Ты, спрашиваю, Соло
пристрелила? Нет, грьт. Типа оружия у нее не было, только пневматичка и ножик
(дезертирский этот, в форме в кармане был), так что убить нечем. Говорит, он уже
мертвый был, она только пушку и патроны забрала. Ее кто подстрелил, тоже не
признается. Партизанка, одним словом… партизанка… Хотели мы ее с собой в клан
забрать, надо ж ей место в жизни и все такое… только она на следующее утро смоталась.
Аптечки наши прихватила, жрачку, патроны почти все… нам оставила пяток обойм — и
на том спасибо. Маленькая воришка.
Вот такая вот байка про дезертира… добавляю устало, на костер поглядываю, ножик на
ладони подбрасываю…
Выбросить хочешь? Спрашивает новичок, как будто мысли прочитал. Да, грю, а он просит
ножик ему отдать, а мне пофиг.
Владей…
***
Я с ними уже пару месяцев. Уже свой. По именам у них не принято, так что зовут они
меня Берсерком и все. Я даже их имен не знаю… кстати, поинтересовался как-то, чего это
у них кликухи на английский манер… оказалось Бравер не от brave, а от того, что любил
слушать группу «Браво», Проныра он и в Африке Проныра, а Пайк — от фамилии
Пайкова, но, отдаю должное их любви к инглишу, pike значит щука. А я, значит, Берсерк,
ну или короче Бер (что, кстати, на инглише — медведь). А по именам почему не
принято… хмпф, чтобы смерть не услышала… шутят или серьезно?..
…смерть… почему ее все так боятся? Потому что за ней ничего нет? Или наоборот, что-то
есть? Там узнаем…
…война… когда рассказывают о ней, ее чертовски хорошо лакируют, а самую грязь
выкидывают куда подальше. Правильно. Если я чего рассказывать буду, тоже залакирую
все как следует, не жалуйтесь уж. О боях поменьше, о мирной жизни побольше. А чего о
боях особо говорить? Там ты зверь, процентов на 90 — зверь. Сильный, ловкий и
безжалостный. Бой длится вечность и в то же время секунду, а потом и не помнишь почти
ничего. Настоящая жизнь — мирная жизнь. Вот где ты человек. Вот где чувства у тебя
человеческие. Радуешься, когда отдыха день-два дают, отрываешься на полную
катушку… тут уж каждый по-своему. Был тут один оригинал, который в гордом
одиночестве все это время отсыпался и отъедался, и ничего его не волновало больше.
Остальные веселятся. В городок «к герлам» идут. Самогона тяпнуть и весело провести
время… Напиться и забыться. Хочется иногда, если честно. Но вот в Пайковской (да, я
заметил, что лидер тут явно она) компании это не принято. Они от остальных как-то в
сторонке. Пайк сказала, раньше так же развлекались, как эти «извращенцы», даже хуже, а
как Соло умер, пропало всякое желание… неизвестно, почему. Вроде, этот парень им и
другом особым не был…
Говорят, его из-за жратвы убили. Да, Генри сказала, что взяла только пушку и патроны.
Значит паек и фляжку со спиртом забрал кто-то другой. Из-за жратвы… человека.
Разговаривать, рядом идти, а потом в спину выстрелить. И вот так умирать оставить.
…наверно, Пайковцам противно просто стало, как увидели, до чего человек может
опуститься. Наверно, так.
Как бы там ни было, пить они зареклись. Напиваться, по крайней мере. А во время отдыха
у костра сидят, байки травят, прошлое вспоминают… читают иногда. Вслух. Чушь,
правда, всякую — чего в трофеях попалось, — но с таким комментатором, как Проныра,
даже мне весело, хотя я тип довольно мрачный.
Мне кажется, так лучше. Рад даже, что в эту компанию попал. И не буду пытаться
объяснить, почему рад...
Ношу в кармане дезертирский ножик. До войны он стоил целое состояние. Зеркальное
полированное лезвие со «шкуродером» на тупой стороне, костяная рукоятка... хитрый
механизм, даже слишком хитрый для складного ножика. Этот нож — осколок довоенного
мира…
Говорят, довоенный мир был хороший. Не знаю. Мне не очень в жизни везло…
Ну что еще рассказать? Сижу у костра. Греюсь. Рядом дрыхнет Бравер. Проныра и Пайк
на охоте. Я тоже не бездельничаю: я Бравера сторожу и в костер веток подбрасываю.
Прям как первобытный хранитель очага.
Мы с разведки недавно. Народ наш хитрый — запрашивают на разведку неделю, зная, что
управятся за четыре дня, а остальные будут бездельничать. Следующие два дня, законный
отдых, — тоже. А можно из двух дней отдохнуть один, тогда второй остается про запас.
Если долго копить, накопишь себе даже небольшой отпуск. Вот так война и превращается
в работу. Воюем спокойно, лениво и мирно. Неплохо даже, честно говоря. Привык.
Что-то спать потянуло. Пожалуй, распиннаю Бравера. Пусть он теперь меня сторожит…
Ну вот, как всегда четыре дня. Все довольны и счастливы. Это чертово поле все-таки
заминировали, следы затерли, как будто ничего и не было никогда, а пристреливать
никого не пришлось. Попалась тут по пути кучка вояк, но они так сладко спали, что жалко
было будить. Теперь между ними и нами пара часов пути и минное поле. В общем, все в
ажуре. Впереди неделя халявного отпуска, и мы идем домой. Правда, каким-то странным
путем. Причем, не сказать, что он короче или идти по нему легче и безопасней. Тогда
зачем? Спрошу, когда остановимся передохнуть…
Какое небо серое, а ведь сейчас день, лето…
Ну, все правильно, я уже слышу грохот. Гром. А вот и дождь. Пайк махнула рукой и
сказала что-то. Недалеко отсюда в мокрых каменных руинах деревни горел костер, вокруг
которого двигалась и вздрагивала серая масса людей. Я глянул в бинокль. Старики,
женщины, дети. Солдат нет.
Пошли, говорит Пайк. Ну, пошли. Я не против.
Мы медленно спустились со своего холма и почапали к ним. Я уже весь промок под этим
ледяным ливнем и начал дрожать от холода, а потому смотрел на горящий костер, как
голодный волк — на кусок мяса. Народ вокруг костра засуетился. Кто в спешке прятал
пожитки и детей, кто в срочном порядке искал чего-нибудь, что может сгодиться как
оружие. Интересно, что у них есть, кроме палки-копалки? О, вижу: ножик. Браво!
Не обращая на народ особого внимания, мы приблизились, тихо-мирно растолкали коекого в разные стороны и уселись греться у костра. Над головой была крыша, странным
образом уцелевшая, когда вокруг такие руины. Тепло, сухо и мухи не кусают.
Я с наслаждением стянул с себя мокрую холодную одежду и повесил ее сушиться.
Проныра, Бравер и Пайк сделали тоже самое. Кстати, Пайк было, похоже, абсолютно без
разницы, смотрят на нее или нет. Да было бы на что смотреть. Сухое, жилистое тело с
мускулами-жгутами… ребра выступают… по грязной коже шрам на шраме… пули, ножи,
осколки… ожоги… Я отвернулся, глянул на Бравера, который уже вовсю базарил с
перепуганными до смерти людьми, объясняя, что мы очень хорошие, и голодные. Намек
был понят. Через пять минут мы уже за обе щеки уминали разогретые консервы и сидели,
накрывшись теплыми одеялами.
Напряжение спало, но этим бродягам я все равно не доверял и держал ухо востро. Мне
достаточно было доли секунды, чтобы схватиться за пистолет и перестрелять их всех к
чертовой бабушке. Они это понимали и сидели тихо.
Поев и согревшись, я подобрел и даже подозвал к себе старика (того самого, с ножиком),
перемолвиться парой слов. Старый пень оказался не очень-то разговорчив. Однако
удалось узнать, куда эта орава направляется. Убежище они ищут, понимаш. То самое,
легендарное, которое для них вроде Земли Обетованной.
А вы не знаете, где оно, спросил какой-то пацаненок лет шести.
Ответила Пайк, которая мрачно молчала все это время. Она сказала, что про Убежище не
знает, но сейчас мы идем к Храму, где расположился Красный Крест (ну вот я и узнал,
куда мы идем). Там говорит, нейтральная территория, где вполне можно поселиться.
Потом она замолчала, глянула на удивленного пацаненка и сказала что-то насчет того, что
мы можем проводить бродяг туда, конечно, при условии, что они будут обеспечивать нас
жратвой все время пути. Бравер и старый пень пробурчали что-то злобное, каждый о
своем, но возникать никто не стал. Проныра же такому повороту событий был даже рад и
тут же выудил из чьего-то мешка фляжку (со спиртным, наверняка) и старый сникерс
(давно, видно, присматривался). Я тоже не упустил случая поживиться за чужой счет.
Главное, вовремя остановиться, чтоб не откинуть коньки от обжорства…
С этим стадом мы тянулись до Храма два дня, хотя подгоняли их нещадно. Тот храбрый
пацаненок держался рядом с нами и вовсю нас копировал, даже соорудил себе некое
подобие снайперки из палки. От него я узнал, что раньше на них нападали «плохие люди»,
а сейчас нет, потому что они нас боятся. Я потрепал его по голове и улыбнулся. Он
напомнил мне моего сына…
Недалеко от Храма нас встретил отряд клана «Крестоносцев» — армии Красного Креста.
Веселые компанейские ребята. Они нам были очень рады. Бродягам быстро разъяснили,
что они могут остаться, если будут выращивать еду, помогать в госпитале или вступят в
их армию, а на нас посмотрели с уважением, пожалев, что мы не «Крестоносцы». Народ
был счастлив. Ребятня прыгала вокруг с радостными воплями, старый пень молча пожал
мне руку и подарил свой ножик, который, честно говоря, нафиг мне был не нужен, но
отказываться я не стал. В общем, нашли они свое Убежище, хоть и не то самое, которое
искали. А я радовался за них и за себя.
Остался вопрос, зачем мы шли к Храму (изначально ведь шли, а не ради бродяг крюка
навернули!). Мне надоело, что меня все тут за дурака держат…
Кто-то сдернул у меня с пояса фляжку с тем самым крепким пойлом, которое мы
позаимствовали у бродяг. Я хотел возмутиться, рот уже открыл, но это оказалась Пайк…
она вылакала всю мою фляжку, не отрываясь, бросила ее на землю и быстрым шагом
пошла вперед. Я хотел пойти за ней, но Проныра схватил меня за плечо: оставь ее.
Раньше я слышал о Храме, но считал его не менее легендарным, чем Убежище. Оказалось,
он существует. Здесь действительно лечили всех без разбора, и вражда на самом деле
здесь забывалась. Солдаты разных кланов спокойно стояли рядом, курили и
разговаривали, точно старые друзья. Похоже, здесь они от войны отдыхали. Странно, у
меня тоже возникло желание не перестрелять их всех, а присоединиться к их мирной
тусовке. Что я и сделал…
Спать в Храме, среди кучи орущего кровавого мяса я не стал, а растянулся прямо на траве
на солнышке и положил под голову рюкзак. Через пару секунд я провалился в сон. Мне
снилось небо и музыка, летящая с него вниз, а потом с неба полетел снег, стало тихо и
холодно. Тогда я проснулся. Помню, я совсем потерял чувство места и времени и долго
соображал кто я, что я и где я. Я будто потерялся… захотелось найти своих. Проще всего
их найти по Проныре, рыжий с порванным ухом, «Чайка». Я спросил про него у девчонки«Крестоносца», которая деловито чистила тряпочкой свою снайперку. Она, не удостоив
меня и взглядом, махнула рукой в сторону и буркнула: кладбище.
И я его нашел, побродив по руинам за Храмом.
Красный огонек в темноте. Стоит, курит на свежем воздухе. Проныра. Еще один красный
огонек — вдали, среди крестов и могильных оград…
Бравер? спросил я, кивая на дальний огонек.
Проныра мотнул головой. Пайк, сказал он и добавил — у нее сынишка здесь похоронен.
Ему года не было — умер. Больной и слабый был, весь в отца.
Я спросил, кто был его отец.
Дезертир наш, ответил Проныра. Хотя, че мы его дезертиром зовем, сами ведь тоже, вроде
как, дезертировали, когда наш лагерь раздолбили… хотя тяжело тут сравнивать… раньше
мы звали его Спайк, потому что он всегда был вместе с Пайки, прямо не разлей вода…
Я поглядел на одинокий огонек на кладбище… и вдруг не знаю зачем бросил сигарету,
которую только думал закурить и пошел туда…
***
…этот жил на несколько шагов дольше…
Следующий пошел!
Хватит!!! Мы все погибнем!!!
Мы погибнем если дождемся «Чаек», придурок! Пошел! Выполняй приказ!
…еще один… он точно последний будет… мина здесь, мина там… вожделенный лес…
так, ага, еще чуть, и будет мой ход… они уже готовы его замочить, но боятся… приказ,
приказ… спокойно, Генри… еще один… все!.. есть!
Хватит!
Молчи, щен…
Я пойду теперь.
Вали, туда тебе и дорога!
Прячешься за спину ребенка, жиртрест?
Да сейчас ты у меня будешь мины искать…
Народ, спокойно, я иду добровольцем… здесь мины по порядку. Смотрите, взорвалось
здесь, здесь, здесь и там. Следующая значит тут. И все дальше аналогично. Если я знаю,
где примерно смотреть, значит, я их найду, поверьте мне.
…в доказательство иду дальше остальных, гляжу по траве, обхожу пару мин… недавно
совсем поставили. Помню их все.
Ну что, командир, пошли. Все остальные за ним. Наступать куда скажу. Дистанцию
держать.
…не возникает, не вопит… странно… проходим дальше… все пока живые… чую
доверие…
Стой! Если жить хочешь, медленно повернись на 90 градусов вправо и сделай шаг влево.
Упс… какой фейерверк, боже мой! Ай-яй-яй, жировой дождь на наши головы… народ,
признаюсь, я не нарочно, просто он меня достал… вас тоже. Вот и классно. А теперь
медленно за мной. Больше сегодня никто не умрет, жизнью клянусь. Пока командую я,
никто не посмеет посылать людей на верную смерть…
…ох, лохи!.. ну и кто после этого тут ребенок?.. они хоть и старше, а лохи, аж жуть…
смотри-ка, верят, что я так круто мины ищу, как заправский миноискатель, импортный,
чесслово… просто на посту не дрыхнуть надо было, а смотреть в оба… ой, лохи…
маменькины сынки… шоб их…
***
Теперь мы беглые. Преступники. Убили своего командира… сбежали… дезертировали,
можно сказать. Нами командует Генри. Черт ее знает, откуда она взялась, девчонка, с
опытом бывалого вояки. Думали, америкашка… имя-то… или кличка… а она на десяти
языках шпарит, как на родном. А какой ее родной? Кто она такая вообще? Никто из наших
ее не помнит, как будто она была в отряде до всех нас. Жиртрест (царство небесное ему,
убогому) может, и знал, только кто его будет спрашивать?
Уже много времени прошло, и никто из нас не погиб. Генри держит слово. Но я знаю, она
пустит нас в расход, как пушечное мясо, если будет надо. Она не чует в нас равных. Для
нее мы слизни, слабаки, ничто… я это знаю, но ничего не могу поделать. Это лидер. И
наш единственный шанс выжить… или отсрочить свою смерть. Генри — дитя войны, она
тут как рыба в воде. Жестокая и сильная, как бы нас ни обманывал ее маленький рост и
щуплое телосложение. Их много таких, я видел… но Генри… умнее нас всех вместе
взятых, хотя мы в свое время институтов накончали… где только нахваталась всего?
Такую философию разводит под настроение… страшную, но, черт возьми, логически
верную… не по-детски совсем…
Жаль, что ей не довелось родиться в мирное время. Это гений. Девчонка-гений. Редкость,
кстати.
И кто знает, что у нее на уме?
Я ее боюсь, признаюсь честно. Это чудовище в человеческой оболочке… что я несу… да я
просто устал от всего этого, от крови, боли, страха, перестрелок, грязи, черт!.. это ночной
кошмар, когда-нибудь да он кончится. Иногда думаю, что тем, кто погиб на поле, сейчас
лучше, чем нам. Надо было вызваться добровольцем. Но тогда жить хотелось… уххх, до
жути. А сейчас наоборот…
Три недели мы шли чер знает куда. Все живые и здоровые, между прочим. Я думал, этот
поход никогда не кончится. А когда начались все эти горы, где пещер — как дырок в
сыре, думал: точно пропадем. Но нет. Генри сказала — все, здесь наш лагерь, и мы никуда
не уйдем. Теперь мы клан. «Невидимки». И я из вас, малыши, солдат сделаю.
Я уже говорил, никто не знает, что у нее на уме…
Мы тут все думали о судьбе пушечного мяса… хотя, не будем загадывать.
Вольная жизнь кончилась. Теперь у нас крутая дисциплина. Отбой, подъем, тренировки.
Каратэ по утрам… стрельба (меня она в снайперы записала, хвалит, выдержке учит)…
было у нас два химика — так они теперь спецы по взрывчатке (так грохануло в пещере
один раз, думал, там будет три трупа… нет, всего лишь три черномазых с горелыми
волосами… и ржут от души, и Генри тоже (она, оказывается, смеяться умеет, причем, над
собой!). Ха, им смешно, а я испугался)… ну и много чего еще… кстати, психологический
тренинг большое место занимает. Я теперь умею «берсериться» перед боем. Классно,
страх, боль и усталость — все пофиг… зато потом — хоть помирай, когда откат… Еще
это… от реальности отключаться, когда больно очень, чтоб от боли с катушек не
съехать… и много чего другого.
Крутая дисциплина где-то часов в шесть кончается, до отбоя. Двое (в порядке очереди!)
идут за жратвой. Генри подладила местных дань платить… жратвой, рекрутами (двое
пока, дети совсем, учим их) и еще кое-чем… ну как без того? За защиту, ессессно. Да,
пришлось отвадить других претендентов на дань да всяких там грабителей, и немало, надо
сказать. Заметим в скобках, что из наших никто не погиб и даже серьезно не ранен.
Ну короче, двое — за жратвой, остальные в лагере и на своей территории — в полной
свободе действий. Веселая компания получается.
Генри уважают (между собой мы ее Жанной Д’Арк зовем). И я тоже. За последние
полгода у меня ни разу не возникало желания ее пристрелить… а насчет прежних
командиров такая мыслишка была. Генри — мастер психологии, надо сказать. Следит за
нашим настроением. И по мере того как мы из «маменькиных сынков», «малышей»
солдатами становимся, чувствуется как растет ее к нам уважение, и даже гордость за
нас… и, кстати, свергнуть ее и занять ее место тоже ни у кого желания тоже не
возникало… Мастер психологии — и весь сказ… мы уже и философию ее своей считаем.
И не так уж ужасно и жестоко. А жить легче, и на душе спокойней.
Недавно всеми правдами и неправдами выведали, сколько ей лет. Восемнадцать! Е-мое!
Никогда б не подумал. На вид дите и дите. Все говорят, гадкий утенок… да нет, красивая
она, а глаза… синие, как испанское небо или как океан в штиль... и смотрят печально и
смело. В глазах, говорят, душа отражается. Ну вот… Влюбился я, что ли...
***
У меня была семья… до войны. У меня была семья… после войны. Сейчас у меня нет
никого. И я ухожу. Мстить. Моя жажда мести не такая, как у Пайк… она любила Спайка,
и на этом держалась вся ее ненависть. А я не чувствую ничего. Я просто замотаю раны и
пойду и убью это существо… выслежу. Буду идти по пятам, как голодный волк. И убью.
Мне плевать, кто стрелял, мне важно, по чьему приказу. Если хочешь убить ящерицу,
отрубай голову, а не хвост… а лучше и то, и другое… ну вот. Теперь я беглец…
Это была очередная разведка. Мы шли к Волчьим Горам через лес. И еще не дойдя до
границы земель «Чаек», остановились на ночлег. Последний ночлег перед костерком на
этой неделе. Проныра играл на губной гармошке. Как на этой самоделке из расчески
вообще можно играть? Я, помню, тоже пытался, но ничего не вышло. Видно, талант
нужен. Пайк пела битловскую «Yesterday» (любовь к инглишу не убила даже война…), а
мы подпевали. Женский голос так красиво звучит на фоне мужских… и вообще песня
приобретает что-то особенное, когда ее поют несколько человек…
Yesterday... all my troubles seemed so far away.
Now it looks as though they’re here to stay...
Oh, I believe in yesterday.
Why she had to go, I don’t know, she wouldn’t say.
I said something wrong, now I long for yesterday...
Вспоминали Соло… вспоминали Спайка… ненависть к нему несколько улеглась в
последнее время, и о нем вспоминали все больше добрым словом. Видно, правда,
хороший был парень, просто нервы сдали в самый неподходящий момент. Это с каждым
может случиться… с каждым… с каждым…
А потом был день. Утром здорово тряхнуло. Мы видели как море на горизонте поднялось
гигантской волной и накатило на берег. Очень может быть, что клан «Русалок» просто
смыло. Я не в курсе насчет этого… думали, землетрясение, но над морем плавно и
красиво вырос ядерный гриб. Как там все море не испарилось к черту?.. Через некоторое
время стало темно, как в вечерних сумерках, и пошел странный дождь. Это была не вода,
а какое-то едкое вещество с грязным пеплом и ненамокающими белыми хлопьями. Мы
поставили палатку и сидели в ней весь день и всю ночь. Разводили философию и играли в
точки, чепуху, морской бой и крестики-нолики при свете карманного фонаря… как дети.
Когда такое видишь, позволительно на время сойти с ума…
Утром нашему взору предстала побелевшая палатка, готовая рассыпаться в пыль от
одного только прикосновения… трава, желтая, как осенью… все остальное казалось
дурным сном… и мы просто пошли дальше, вернулись к делам земным и обычным.
Разведка, как нам говорили, намечалась интересная. Мол, где-то в районе Волчьих Пещер
обосновался новый клан, молодой, зеленый и наглый. Обложил данью всех местных и
отвоевал часть данников у «Грифов», «Птеродактилей», «Ос» и «Чаек», конечно, че б мы
туда сунулись? Жили раньше кланы, как обычная человеческая семья. Живут
родственнички тихо и мирно, плетут себе интриги, грызутся из-за жилплощади или
наследства, кидают друг друга на ржавый гвоздь, строят мелкие пакости, а в целом мир да
любовь, даже помогают друг другу от случая к случаю… а тут завелся этот молодой
бунтарь. Всего делов-то узнать, кто такой и (как сказала Пайк) дружно напиннать под
сраку, чтоб не выпендривался (ну, это уж не наше дело). А главное чтоб разведка
доложила точно…
Мы приближались, никто нас не трогал. Тянуло уж совсем оборзеть и развести костерок
или хотя бы покурить… все-таки мы шли по ничейной земле, а до района пещер было еще
далеко. Ничейная земля… мы потеряли осторожность. Не надо было переходить эту
дорогу. Открытое пространство в двадцать шагов длиной…
Открытые участки, а в особенности дороги, надо перебегать. Пригнувшись! Ну где тот
тупой служака, который вдалбливал это в мою голову!? Вдалбливал два года! Так мне и
надо, дураку…
Пайк спокойным шагом направилась через дорогу… и вдруг вздрогнула, сложилась
пополам и упала на землю. По штанине, возле коленки расползалось бурое пятно…
Всегда, всегда ненавидел снайперов за это! Стрелять по ногам идущего первым, чтобы
потом одного за другим убивать тех, кто побежит на помощь, - это в их стиле…
Мы не знали, что делать… у каждого могут сдать нервы… у каждого… и когда Пайк
крикнула, чтоб мы уходили, не выдержал Проныра…
Он рванулся вперед, как бешеный кабан… мы с Бравером пытались его остановить, но в
итоге Бравер получил коленом в пах, а я остался с вывернутой рукой… А Проныра уже
бежал… дурень… на верную смерть… это я должен был так бежать. Я должен был
рисковать своей шкурой ради Пайк, я, который считал, что любит ее по-настоящему. Я…
предатель…
Да-а-ашка-а-а!!!
Все, что я успел увидеть и понять, так это то, что Проныра с криком выскочил на дорогу
и, не сбавляя скорости, схватил Пайк за ворот куртки. Он каким-то чудом, каким-то
невероятным рывком перебросил ее на ту сторону дороги и сам грохнулся рядом.
Мертвый. Пуля пробила ему грудь еще когда он бежал…
Уходите!!! Все назад!!!… это Пайк… надрывный нечеловеческий крик… до сих пор эхом
в моих ушах… Это приказ!!!
Пошли… Бравер потянул меня за собой… там отряд целый… сюда идут…
Уходите!!!
Я посмотрел на Пайк последний раз… отвернулся, сделал пару шагов… и побежал. Вслед
за Бравером. Я так не бегал уже лет двадцать… за спиной слышал выстрелы. Пайк… да,
это ее хриплый пистоль… она прикрывала нас… а мы убегали, как зайцы…
Я не помню, когда остался один… я слышал, как затихли выстрелы Пайк, слышал, как
перекрикиваютя бегущие за нами, но упустил момент, когда упал Бравер. Или он побежал
другим путем? Не знаю… я бежал долго, пока не рухнул без сил на голые камни. Я ревел
и орал на весь лес, как не знай кто, и колотил по ним кулаком, разбивая его в кровь. Так,
наверно, сходят с ума…
***
Генри давно говорила, что скоро другие кланы начнут нами интересоваться. Я намек
понял и приказал усилить охрану на границе. Сначала не было никого. Потом — пара
отрядов полудиких беженцев, наши данники теперь… А сейчас вот вражеская разведка. И
мы их выследили и поймали.
Я был рад. Ивашка, снайпер, ученик мой — тоже. Только все боком вышло… нехорошо, в
общем, получилось…
Генри приехала на своем любимом внедорожнике. За последнее время она сильно
изменилась. Выше стала ростом, волосы отросли подлиннее, загорела до черноты…
красивше стала, уже на девушку похожа, а не на пацана-задохлика.
Надо было видеть ее, когда она смотрела на убитых… такое ощущение, что ей было
невыносимо больно… я по глазам понял, научился, по ее лицу ничего ведь не прочтешь, а
глаза не врут.
Она сказала, эти люди спасли ей жизнь два года назад…
Я почувствовал себя таким виноватым, что готов был застрелиться на месте… хотя, я же
не знал… и Генри сказала, что я все делал правильно…
Потом она спросила, есть ли пленные. Мы ей показали того парня. Он удирал от нас и
попался в одну из наших ловушек. Капкан. Как на медведя. Никогда уже ходить
нормально не будет, если живой вообще останется… а он был чуть живой… особенно
после того, как мы пытались его разговорить…
В госпиталь его, велела Генри, залечите раны, на ногу — настоящий гипс. Лечите, как
нашего. Не жалейте еды и лекарств.
Я кивнул.
А их похороните по всем правилам, как людей. С их вещами и оружием. Отвечаешь за это,
Алекс.
Так точно…
Да, как за что отвечать, так Алекс… ну ладно уж. Я с этим никогда не спорил…
Хотя что-то не по душе мне был этот приказ. И не мне одному. Пришлось шугнуть
нерадивого медика, который не спешил лечить пленного, и запрячь Ивашку с еще одним
постовым копать могилы. Глубокие, как нашим.
Когда армейские штучки кончились, орать надоело, а результата по-прежнему не
наблюдалось, я применил прием Генри: просто объяснил людям, почему они это все
делают. Мол, так и так, эти трое нашей Жанне Д’Арк жизнь спасли, а значит, и нам,
получается. Что мы без Генри? А моральный долг свят…
Надо сказать, я сразу почувствовал, как разрядилась атмосфера. Желание меня
пристрелить у людей тоже явно отпало. Ивашка с другом выкопали могилы, глубокие, как
положено… а когда убитых похоронили, даже поставили им по деревянному кресту.
Медик, Андрюха, перестал мучить пленника и все-таки дал ему обезболивающее, с ним
даже пайком кто-то поделился… короче, когда речь идет о Генри, наши отдадут
последнюю рубашку, а надо будет — умрут за свою Жанну…
Жанна, Жанна, девочка гранитная стена. Неужели тебе и в самом деле никто не нужен? А
я?..
***
Они говорили со мной. Я молчал. Они били меня. Я молчал. Они разворовывали вещи
Пайк и Проныры. Я молчал. Я поклялся, что умру, не сказав ни слова. Я хотел умереть.
Но, видно, не выйдет. Говорят, Бог Войны наказывает предателей… да, так много
воевали, что завелся Бог Войны. Только я в него не верю. Я верю просто в Бога, и верю,
что в его сердце и для таких, как я, есть место…
Странно… Теперь я просто истерзанный кусок мяса, а думаю о Боге. Не о чем больше. Вы
все сожгли во мне. Пайк, Проныра… Бер… может быть, он еще живой, мы разбежались в
разные стороны — кому повезет. Даже у волков лучше чем у нас. Они не спасаются в
одиночку. Они не бросают своих…
Надпись на стене в нашем доме. Помню до сих пор: «Говорят, что даже зверь имеет
жалость. У меня нет жалости, а значит, я не зверь» Все. Философия человечества в одной
фразе.
Убей меня, Господи!
Я видел, кто-то приехал на бронированном внедорожнике, испятнанном зеленой и серой
краской (цвета местных лесистых гор). Да, как раз тогда об меня затушили последнюю
сигарету… интересный способ измерить время…
Она стала выше, крепче, приобрела пару шрамов, загорела… но я ее узнал. Генри, кажется
так… помню, как за ней, раненой, ухаживала Пайк, точно за своим ребенком. Она была
железная, наша Пайк, но когда видела детей, ее сердце превращалось в мягкий кисель…
видно, вспоминала сына… теперь они вместе… мама, сын… Проныра… и много, много
других…
Убей меня Господи! Я хочу к ним…
Но нет. Мне не дают так просто умереть. Жизнь за жизнь, да, Генри?
Сделали обезболивающее… замотали раны… сунули краюху свежего хлеба… а это что?
настоящий коньяк?..
***
Я даже на ночлег не стал устраиваться (да не уснул бы все равно). Я нагло шел через лес
по вражьей территории, не пригибаясь и не глядя под ноги. Застрелите? Плевать! На
растяжку нарвусь? Плевать! Как сказал один великий, если человеку суждено умереть, он
умрет. И своей наглостью я плюнул судьбе в лицо.
В моей душе клокотал вулкан. Не приведи Бог, кто попадется на пути…
Попался ведь! Какой-то бродяга: видно, решил вздремнуть в лесу. Я на него наступил: не
разобрал сразу — куча мусора это или человек. А когда он от боли взвизгнул, то получил
от меня еще пару пинков по ребрам. Честно говоря, мне на душе легче стало. Как будто
окатили ледяной водой. Думать начал немножко…
Бомжа, который потихоньку отползал, пискляво умоляя не бить его, я сгреб за шкирку и
подтащил поближе. От него воняло, как от мешка с дерьмом, так и хотелось швырнуть его
куда-нибудь... но я просто достал сигарету и закурил. Вонь из-за дыма почти не
чувствовалась. Мне. А вот бродяга то и дело чихал и моргал слезящимися глазами. Сразу
видно, некурящий.
У нас вышел очень задушевный разговор. За какие-то десять минут я узнал, где здесь что
заминировано, где нет. Где посты, где местные живут, кому дань платят, куда сам этот
бомж направляется…
Пару минут поразмышлял на тему, что с ним делать. Это склизкое существо,
вздрагивающее от каждого моего слова заслуживало только хорошего пинка под зад…
мерзкий человечек, чем-то смахивающий на полудохлого таракана… а ему ведь лет
столько, сколько мне. Молодой мужик здоровый. Нет уж, я бы не смог стать таким…
стать таким… стать…
Слуш, урод, жить хочешь? Давай сюда свое вонючее тряпье…
Бомж посмотрел на меня, как на психа, но повиновался. И форму мою нацепил с
нескрываемым удовольствием. Она смотрелась на нем, как на пугале, чесслово… а как на
мне смотрелся его прикид… Даже думать не хочу. У меня по этому поводу была только
одна мысль: скорее добраться до ближайшего ручья…
Оружие этому уроду я, естественно, не дал. Пусть как был со своей заточкой, так и
остается. Автомат так я лучше закопаю, чем ему доверю. А пистоль и два моих ножика
можно спрятать под одеждой. Еще я себе оставил «Чайковский» значок (не знаю зачем:
чтоб это существо мой клан не позорило или с надеждой вернуться, все-таки), фляжку,
жратву, патроны (они везде идут как валюта), часы, да вообще всякую мелочь, которую
можно на что-нибудь выменять. Все это с трудом поместилось в бомжарскую котомку
(мне было чертовски жаль свой рюкзак, но ничего не поделаешь…).
Осталось неделю послоняться по лесам, бороду отрастить — и буду настоящий бродяга.
Естественно, только внешне.
Спасибочки, солдатик… ехидно проскрипел бомж… Бог тебе в помощь!
Я его шугнул, и он припустил по лесу, так что только пятки сверкали. Потом я накинул на
голову драный капюшон и заковылял через поляну, опираясь на посох. К концу дня я
содрал ноги в кровь. Не потому что много прошел, а потому что босиком не ходил уже лет
тридцать…
***
Я с него глаз не спускал. Он даже и не пленник (формально), но от меня так просто не
отделается. На вопросы, почему я все время сижу возле больничной палатки, я уже не
отвечаю. Устал и надоело.
Ногу «Чайке» залатали, но ходить будет или нет — это вопрос. Да что ему? На всю жизнь
урод теперь. После капкана и… кхм… допроса нашего. И я сердцем чую, он злобу затаил
и мстить будет. Генри это как будто и не волнует! Меня волнует, ее — нет…
Она почти каждый день в госпиталь наш наведывается. Знаю, знаю, это в ее правилах —
раненых навещать (но сейчас у нас раненых всего два!). Когда меня ранили, она и ко мне
приходила тоже, поинтересоваться, как жизнь. Но ОДИН раз. Я для нее снайпер, боевая
единица, и меня потерять… ладно, хватит: и так все ясно. А вот на кой ей этот… партизан
сдался? Ну не с Ивашкой же (этот дурень с дерева грохнулся и руку сломал) она сидит по
два, по три часа? Ясно, что с пленником этим.
О чем с вражиной можно часами разговаривать? Тут одного допроса бы хватило. А Генри
запросто вызнает все, что надо, без пыток и угроз даже…
И себя не пойму — ну на фигища сижу я тут? Как сторожевая собака! Чего я добиться-то
хочу?..
Я так подумал, плюнул на это все и решил сам с пленником этим побазарить. Хотя было
желание его тихонько придушить (а мог бы — Ивашка б меня не сдал), я вспомнил все,
что Генри говорила про психологию вообще и разговор с пленными в частности…
вспомнил и применил на деле.
Привет, ему говорю. Кивает. Как тебя звать-то? Молчит. Ладно, я Алекс, а тебя буду звать
«Чайкой», идет? Кивает. Курить хош? Руками развел, типа, почему бы и нет. Закуриваем
по сигаретке… ага, давно не курил, приятель? сразу видно: выдул полсигареты за один
затяг! Чую, разговор щас легче пойдет…
Ты, говорю, Генри спас пару лет назад. Расскажи, как дело было…
Он не против. Рассказывает спокойно, ровным таким голосом, хотя смотрит нагло, прямо
в глаза. Не нравится мне это…
Этот его тон, и взгляд, и то, как он посмеивался, вспоминая Генри… короче, злоба во мне
начинала бурлить. Виду я, конечно, не подавал, но и мое терпение не безгранично…
Ты, говорю, полюбился нашей Генри, приятель. Я еще не видел, чтоб она с кем-то
разговаривала часами… А он меня прям в лоб спросил: чего надо-то, хватит юлить вокруг
да около.
Еще лучше. Мне тоже надоело к тому времени психолога изображать.
О чем базарите, говорю, выкладывай, «Чайка»!
О том, что было до войны. Спокойно так ответил, с ленцой. Интересно, говорит, ей, как
раньше жили. Она ведь уже в войну родилась, когда ту еще мировой не называли, только
и видела всю жизнь, что пальбу, кровищу да смерть… сначала даже не верила, что раньше
все по-другому было. Невдомек девчонке, как Человек Разумный, Homo Sapiens, может
НЕ ВОЕВАТЬ!
Ясно с тобой все… Ну ладно, разговоры разговорами, а че она с тобой делать-то
собирается, когда вылечишься?
«Чайка» посмотрел на меня, как на дурака, еще б пальцем у виска покрутил!.. к клану
моему, грьт, послом отправить… улыбнулся (меня аж передернуло — не рожа, а
винегрет!.. хотя над этим «винегретом» постарались, конечно, мы, когда «Чайку»
допрашивали… От улыбки такой завтрак наружу просится… блевать тянет, в общем)…
Мир… сказал и засмеялся, как… как гиена над падалью. Люди так не смеются…
Пленник засмеялся, а я, с истинно «Невидимковским» пофигизмом заехал ему ребром
ладони по горлу. Точно, четко, сильно… как машина… Гиений лай захлебнулся, и урод
беспомощно рухнул на койку. Чем-то он напоминал тогда драную дохлую кошку... с той
лишь разницей, что он был пока живой, просто в шоке…
Я глянул на «Чайку», потом на Ивашку — тот понял и нырнул под одеяло, изо всех сил
делая вид, что спит и ничего не видит и не слышит, и что никому ничего не скажет. Моя
школа. Ни под какой пыткой не проболтается… Хотя Генри у него все и без пыток
вызнает. Это я понимал…
Полудохлого «Чайку» я придушил одной рукой. Запросто, как котенка. Он не
сопротивлялся… не мог… а даже если б и мог… Я бы на его месте тоже жить не захотел,
так что…
Ладно… отпустил, пульс пощупал… все…
И пошел. Знал, что за пленника мне теперь влетит по первое число от самой Генри, но я
сам того хотел.
***
Куда прешь, леший?.. ненавижу бомжей, развелось их тут… Вали, откуда пришел!…
Остановился, зыркает на меня из-под своего балахона. Я б его выпроводил подальше (или
подстрелил бы, в зависимости от настроения), если б тут Славка не подоспел (ну, Вацлав,
он, в общем, но мы уж Славкой как обозвали, так и до сих пор…)
На поселение, говорит, пришел, что ли?
Бомж: угу…
Ладно, иди…
Славк, да ты че?! Фиг его знает, вдруг разведчик какой-нибудь… У нас приказ стрелять
уродов бродячих, как крыс…
Нету больше приказа такого. Жанна отменила. У нас «Осы» данников порезали много.
Теперь всем добро пожаловать… смеется… ты, бомже, не волнуйся. Тебя так работать
запрягут, что не до разведки станет! А ты, Мих (это он мне!!!), его и отведешь. На
рудники. Пошел!
У-у-у, ТАК я тыщу лет уже не ругался! Я — личная охрана какого-то там бомжа! Нет, не
говорю, что впервой. Когда они тут стадами ходили, я их отводил, под прицелом,
понятное дело (ждал, пока сотня-другая их наберется, и отводил… как стадо баранов). Но
сейчас… Славка специально, я знаю, это его месть… не буду распространяться, за что. За
дело. Ему ж до бомжа этого, что мне до него же (бомжа), просто тут дело личное, а бомж
— так уж, орудие мести…
Славка из вредности своей еще и проверит, доставил я его или нет. Только поэтому я
бродягу и не подстрелил где-нибудь, а честно довел. И сдал благополучно… сдал… Какой
позор! Надо мной вся охрана поселения ржала, что я одного притащил. Дескать, важная
персона, с личной охраной. Секъюрити! Вацлав Новак, моя месть будет ужасна!!!
***
Сидим, покуриваем. Двоих салаг, девчонку и пацана, запрягли могилу копать для
пленника… девчонка-солдат. Смешно? А фиг вам — нет! У нас их много, и держатся как
равные. Защиту чувствуют. Народ еще не скоро забудет, что Генри сделала с Питом,
который решил побаловаться с одной девчонкой… Генри его на бой вызвала.
Смертельный. На ножах. Без брони. И тянула аж пять часов — на парне живого места к
концу боя не осталось! А на ней — пара царапин: левой рукой отвела удар от лица. И все.
Пит на коленях молил: убей, хватит мучить. Как ребенок, ревел… И мы все просили —
хватит, прекрати этот ужас! А она запретила даже подходить к нему и оставила его
умирать на Арене (от потери крови умер на следующее утро). Сказала, что так будет с
каждым, кто повторит его поступок… Говорит: данники, пленники — не мое дело, а вот
«Невидимки»…
Мы ее такой никогда не видели. Что ей та девчонка?! Генри мстила, как за себя…
почему?..
Короче, сидим. Болтаем. Про Алекса. Вспомнили его некстати. Раньше нормальный
парень был, свой человек, а сейчас… Дикарь стал, людей чурается, не говорит почти,
огрызается только, если чего спрашивают…
Мы его давно знаем. Мы все — Первые «Невидимки». Нас первых учила Генри. А теперь
мы ее элитные войска, и после нее в клане главные командиры. Алекс… не худший и не
лучший из нас. Снайперами и разведчиками заправляет. Тысячник, как и мы…
…а знаю я, что с ним такое. Влюбился по уши, как мальчишка! В Генри, в нашу Жанну
Д’Арк! А что ей Алекс-шмалекс? Снайпер, разведчик, командир тысячи — и все! Не
завидую я ему. И помочь ничем не могу. На нее никакие до- и послевоенные штучки не
подействуют… Ну разве подкатишь К НЕЙ с букетом ромашек или с гитарой… или…
хм… со связкой вяленых вражеский ушей (некоторых современных девчонок впечатляет)
или новеньким трофейным автоматом? на белом танке?.. А?.. Генри лучше не злить!
Вообще.
Сидим… советуемся… Помочь надо бедолаге Алексу, хоть и не просил. Мы уж чегонибудь придумаем. Идея ясна — чтобы добиться внимания Генри, надо стать как
минимум равным ей… как минимум — равным…
***
Я уже неделю на рудниках. Работа на износ. Все силы вытягивает. Работаю, по сторонам
поглядываю, хотя до сих пор толком не пойму, чего мне надо. Изучил поселение. Пятьсот
человек, таких же полудиких оборванцев… как и я. Законов нет. Сильный — прав. И это
мне в первый же день пришлось доказать. Убил одного урода на глазах всех жителей. За
то, что пытался права качать тут передо мной. Махал своей сраной заточкой у меня перед
носом, хотел показать, кто тут главный… В итоге его же заточка оказалась у него же в
глазу… правильно, этой самоделке там самое место.
После того случая я сразу стал изгоем среди трудяг. Никто со мной не разговаривает
(добровольно, по крайней мере), и вообще стараются держаться подальше. Узнать у них
чего-нибудь… нет, бесполезно это. Я вот к охранникам подбираться начал. Успехи есть.
Отношения кое-какие налаживаются, они меня почти равным считают… потому что не
дикарь, потому что не пресмыкаюсь, потому что поговорить со мной есть о чем, и
выменять есть чего. Я у них нормальную еду вымениваю на патроны: есть то дерьмо,
которым здесь трудяг кормят — это обеими руками подписать себе смертный приговор, а
у охраны — еда что надо.
Вчера говорил с одним охранником знакомым, Тарас его зовут. О жизни разговорились, и
все такое. Я и сболтнул, что бывший солдат. Язык с пива развязался совсем… А он и рад.
За пару дней все сделал, подсуетился… в общем, мне устроили кучу тестов (отбегался,
отстрелялся…), пытались выспросить, из какого клана, но я, вспоминая историю Пайк…
Даши… сделал удивленное лицо с глазами, что говориться, шесть на девять, и заявил, что
о кланах вообще ничего не знаю. Поверили. Наверно, это наследственное: у меня отец
актер был…
Ладно, сделали меня охранником, напарником Тараса, кстати сказать. Он на то и
рассчитывал — тоскливо ведь одному сидеть в этой будке.
Вот теперь я и охранник. И полноценный «Невидимка», правда ранга очень небольшого
(ничего, это поправимо). Местные оборванцы плюют мне вслед, но стоит мне обернуться,
тут же скрючиваются в услужливых позах и улыбаются гнилыми улыбками… или вообще
беззубыми… Мразь одна… разве это люди?..
***
Я пытался успокоиться. Лег на матрас в своей палатке. Закрыл глаза, расслабил мышцы…
начал представлять цвета: красный, оранжевый, желтый… (надо чтобы сознание, мысли
заполнялись цветом, будто летишь сквозь радугу)… зеленый, голубой, синий,
фиолетовый… (плавно переходят один в другой, и я чувствую, что правда успокоился…
Генревский метод)… белый туман… все…
...Всегда так: только расслабишься, пройдешь радугу, начнешь засыпать спокойно, как
тебя поднимут по тревоге или начнут трубить отбой… вот опять. Чувствую, трясет меня
за плечи кто-то. Ну, думаю, щас спокойно (я ж успокоился!) кааак врежу по морде…
Ладно хоть притормозил вовремя: это Ивашка был. Чуть не плачет парень: говорит,
проболтался, Жанна все знает и идет со мной разбираться. Драпай, говорит, отсюда, Алекс
и не показывайся ей на глаза дня три.
Я ему отвесил подзатыльник, чтоб прекратил истерику, сказал, что я того и ждал и послал
Ивашку подальше. Он, когда из моей палатки выходил, все время оглядывался и смотрел
на меня, как на дурака. Может, я и есть дурак…
Генри не злилась. Ей это вообще не свойственно. Зашла в мою палатку, села рядышком на
матрас (урода «Чайку» стоило придушить хотя бы ради того, чтоб вот так мирно посидеть
с Генри) и без лишних разговоров спросила, зачем я его убил. Кого его понятно.
Я и сам не знал, зачем.
Сволочь он был, говорю, этот «Чайка». Когда он смеялся надо мной, я еще терпел, а когда
стал смеяться над тобой, тут я его и прикончил… И спросил (вот оборзел я совсем), зачем
он ей вообще был нужен.
Генри просто назвала три причины, как по пунктикам: он спас ей жизнь, он рассказывал о
том, что было до войны, и он должен был отправиться на переговоры с кланом «Чаек».
Лекций она мне читать не стала, но в качестве наказания я должен был найти ей нового
«Чайку». Хоть из-под земли достать…
***
В тот день у нас такой переполох поднялся, что просто жуть. Я даже не понял сначала, что
происходит. По всему поселению бегали охранники, орали на трудяг, а те шустро
очищали улицы от всякого дерьма. Потом Тарас объяснил, что приезжает большая шишка.
Я ж было обрадовался, но он крылья-то мне подрезал: не Жанна (глава клана… как узнал,
что это женщина, так сомневаться начал… но мстить все равно буду: я на полпути не
остановлюсь!).
Ладно, я махнул рукой на все свои мысли. Побрился, форму почистил и пошел гонять
оборванцев. Они у меня улицы только что не вылизывали. Такой вот я изверг.
Потом сидел с охраной в пивнушке, глушил дрянное пиво и слушал свежие сплетни…
нет, все-таки сплетни — не чисто бабская черта: полно мужиков, которые также трещат,
как сороки, о всякой фигне часами напролет… зрелище жалкое… Но зато узнал, что
приезжает какой-то Алекс, снайперский тысячник (…на снайперов у меня тоже зуб…),
вроде, рекрутов набирать… Под это дело охранники уже вовсю готовились просить за
своих детей, у кого они были… А я готовился просить за себя…
Приехал он на потрепанном военном внедорожнике, почти что без охраны (для такой
большой шишки четверо человек — не охрана).
Я и еще несколько наших занимались тем, что разгоняли толпу, чтоб освободить дорогу.
Оборванцы столпились на ней, чтоб поглазеть и поорать. Зрелище нашли, идиоты!..
Самого Алекса я видел мельком. Тощий, высокий и лопоухий. И лет ему… на вид, не
больше двадцати пяти. Щегол… я старше, и не на эти три года, а на целую жизнь… я
проклинаю всех, кто заставил меня потерять все и состариться в двадцать восемь лет!..
Часа два он болтал с нашим командиром. Тот собрал нас и велел найти хоть одного
«Чайку» среди трудяг. Мы ругались долго, но приказ пошли выполнять. Правда, не сразу.
Самые наглые подловили тысячника на выходе из командирской хибары и стали
упрашивать взять в снайперы своих малолетних бездельников. А я просто подошел,
поглядел на щегла с высоты и сказал: я «Чайка», командир. И значок достал как
доказательство.
К вечеру я уже собирал пожитки. Тарас со мной не разговаривал. Да, я враль. И вообще
большая сволочь. Прощайте…
***
Я нашел ей «Чайку», и теперь надеялся-таки на прощение. И я его получил. Правда, в виде
вернувшегося равнодушия со стороны моей Генри. Все просто стало, как обычно. Я ей
совершенно не интересен. Ей никто неинтересен. Вообще. Странно, как можно жить вот
так, одиноким волком? Без друзей даже. Без радостей и вообще чего-нибудь, кроме
работы. Блин, я не психолог, но вижу, что все это неспроста; возможно, в ее жизни
произошло что-то ужасное… Да, и знаю: кто докопается до этого забытого ужаса, кто
поймет и утешит, тот и станет ей самым дорогим в мире человеком.
Никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным. Жизнь идет мимо. Гоняю щеглов
на тренировках, объезжаю границы, посылаю своих снайперов в разведку и патрули,
помогаю нашим улаживать дела с данниками, пью пиво. Все. Бесполезно и бессмысленно.
Если в моем мире не будет Генри, он потеряет свою ценность. Я просто пущу себе пулю в
лоб.
***
Трясся полдня в долбаном внедорожнике. Никто со мной не разговаривал, но зорко
следили все. Не доверяли. Пытался выспаться — не получилось. В итоге всю поездку
глазел на окрестности. Слева от дороги тянулась сплошная стена леса, справа — склон.
Где-то вдали виднелся пустой город. Рядом с морем. Мне стало тоскливо и скучно.
Проклятая война…
Остаток дня бродил по слету «Невидимок» с двумя сопровождающими. Им я задавал
вопросы; на некоторые даже получал ответы. Мне хвалились крутой армией, дисциплиной
и морем возможностей для каждого. Видел химлабораторию и бараки. Поболтал с
парочкой местных. Собирал информацию, в общем.
О Жанне узнал немного, но достаточно, чтобы не делать глупостей и не спешить с
местью: лучший боец и лучший стрелок, в добавок ко всему этому, по словам «щегла», —
еще и невероятно умный человек. А в общем, девчонка, которой едва 18. Мне обещали,
что завтра она со мной поговорит. Выделили палатку и паек. Еда мне понравилась, потому
что от хорошей еды я успел отвыкнуть, а вот спал я плохо. Снилась какая-то чушь. Еще
подумал, что это, наверно, из-за полнолуния. Вышел из палатки покурить, действительно
увидел луну… и пару часовых, которых ко мне приставили. Но с ними я через пять минут
уже играл в картишки при свете костра. Так я начал заводить друзей. И постепенно мои
планы стали заметно меняться, хотя цель оставалась та же…
Я начал втираться в доверие. Интуитивно чуял, что так надо, и все. А своего я добился: по
негласному приказу одного из моих новых приятелей за мной прекратили всякую слежку.
Идиоты, торжествовал я, вы выпустили вервольфа на свободу!..
***
Я считал дни до ее приезда. Возле моего логова торчал из земли деревянный столб (по
ночам на таких зажигают масляные фонари, чтобы немного разогнать темень в лагере).
Каждое утро я выбирался на свет божий и делал на этом столбе зарубку: прошел еще день.
Я не знал, где моя Генри, но знал, когда она вернется. Я ждал. Я скучал. Я срывал злобу на
новобранцах… и друзьях, чего греха таить. Я всех ненавидел. Меня даже прозвали Лютым
Алексом, потом укоротили просто до Лютого. Переименовали, гады.
Сгорел я, изнутри сгорел. В мире больше ничего не осталось, что было бы жалко
потерять. Проклятая война…
Генри вернулась тихо и незаметно, когда был пасмурный вечер и шел мерзкий снег,
похожий на крупу. Пришла пешком. Замерзшая и посиневшая от холода. Я накинул свою
куртку ей на плечи; пользуясь случаем, приобнял. Я был рад.
А полчаса, когда она, тихая и дрожащая, грелась в моем логове и пила мой малиновый
чай, я счел за знамение свыше… Такой я ее не видел никогда. Такой… маленькой…
такой… беззащитной… С ней что-то случилось…
Алекс… она сказала: Алекс!..
Что?.. я аж подпрыгнул. Я в этот момент готов был сделать все, что угодно…
Но нет... Больше ни слова. Собрала волю в кулак, и я почувствовал, что девочкагранитная-стена снова в строю. И вот она уже отправляет кого-то за машиной, которая
заглохла недалеко от последней границы… и за телами наших… Так я узнал, что
случилось: напали на них, и выжила только Генри.
Машина заглохла, шли пешком. Всего их было трое. Один упал в кем-то
предусмотрительно вырытую волчью яму с кольями на дне. Второй просто пропал.
Третий оказался умнее и храбрее прочих: Генри одну не оставлял, поэтому и пулю
получил вместо нее. И это почти что у самого слета!.. Только местного маньяка нам еще
не хватало!..
С этого дня я самому себе поклялся не спускать глаз с моей Генри. И найти того урода.
Это кто-то из наших. Без всяких сомнений.
«Чайкой» Генри особо не интересовалась. Странно… а нужен ведь был позарез!.. вот и
пойми ее! Короче, я запряг пару людей, чтоб устроили ему инструктаж, лишь бы
отвязаться. Не до того мне было. Когда на кону жизнь любимого человека… нет, не надо
мне про манию преследования!.. я знаю — охотились тогда на нее, потому что трофеев
никто не взял. А что бедняжка осталась жива, так это чудо…
…Спихнув-таки «Чайку» в поход к его долбаному клану и пригрозив без мирного
соглашения не возвращаться, я всерьез занялся расследованием. Конечно, я не Шерлок, но
так этого не оставлю. Уже есть на примете пара десятков ненадежных. Мне они никогда
не нравились. Дикари чертовы. Перестрелять их втихушку, чтоль?..
***
Я не зря сохранил значок. Как чуял! Шел теперь подзабытой дорогой к слету «Чаек».
Нашел огрызки палатки, которая рассыпалась, наверно, после того дождя. И «гармошку»
Проныры нашел, забытую… Тогда уже нервы сдали: сидел там, ревел белугой, без слез,
не было их, и все. И тоски не было. Только ненависть. Проклятый мир... проклятый,
дерьмовый послевоенный мир!!!
Вернулся. Наплел командиру что-то сначала про плен, потом про чудное спасение.
Добыл-таки перемирие «Невидимкам». Обратно вел уже делегацию из пяти человек. На
переговоры. Провел через границу без потерь… через ту самую дорогу… Сдал Лютому.
Отчитался. Все. Закончена моя миссия.
И так все хорошо, и так все славно, что теперь только помереть!.. что я и сделал…
Несколько дней, пока «Чайковская» делегация распылялась на переговорах, я
присматривался к народу. Нашел мужика, который похож на меня ростом и
телосложением. Поболтал с ним, потом пропустили по паре бутылочек — и лучшие
друзья! А хороший мужик был. Я даже сомневаться начал, жаль стало его… Но я себя уже
и сам бы не остановил, при всем желании. Моя месть давно вышла из под контроля. С
таким же успехом можно останавливать катящийся под крутую горку грузовик без
водилы…
Как-то зазвал своего нового приятеля в лес: поохотиться. Прирезал, как куренка. Подло.
Со спины. Такой я гад.
Свой значок ему нацепил, подкинул в карман свою знаменитую крапленую колоду для
достоверности… и обставил все под нападение того славного… хех… «маньяка».
Который по прихоти моей фантазии модифицировался в собирателя черепов… Вот, без
головы да со значком, а еще и полежит пару дней — и не разберешь, я иль не я…
Так я умер.
***
Помер главный подозреваемый. Парламентеры «Чайковские» бесились целых два часа, и,
если б не великий психолог Генри, объявили бы, наверно, войну к чертовой матери!..
Итак, «Чайка» помер… На душе только сквернее стало. Значит, точно наши. Жаль…
Волна убийств… беспорядочных, казалось бы… нет, большинство убитых — снайперы…
Много девчонок возраста Генри… Двое первых «Невидимок»… Пятеро детишекновобранцев… мы теперь молодняк дальше первой границы слета не пускаем, но все
равно — пропадают… еще двое…
Неуловимый… суеверные поговаривают — оборотень…
Не знаю, как остальным, а у меня сдают нервы…
Убили Ивашку… жестоко… по-зверски… живого места нет на человеке… Я его узнал
только по татуировке на груди (маленький извращенец наколол себе картинку с голой
девицей… я тогда, конечно, влепил ему подзатыльник, но татуха — дело непоправимое…
как давно это было…) Тут я взревел просто… сам от себя такого не ожидал… парнишка
мне, как сын был… по возрасту, конечно, только в младшие братья мне годился, но все
равно — как сын…
Мне стало страшно. Просто дико страшно…
В тот вечер я в кромешной тьме добрался до пещерки Генри. Постучал… я это, я, Алекс…
Она открыла, сонная, в коротком халатике, в шлепанцах… дитенок и дитенок… Я, дико
озираясь по сторонам, вломился в ее дом и захлопнул дверь. Не помню, что, но что-то я
говорил. Говорил много, громко и беспорядочно… А потом крепко обнял ее и перешел на
испуганный шепот…
Эта близость женского тела… этот стук ее сердца… во мне что-то всколыхнулось, как
волна… Я поцеловал ее… и тут же получил предупреждение: Алекс, не надо… А
мозолистая ладошка легла на мою руку, так что я без лишних слов понял: ежели не
послушаюсь, то услышу характерный хруст собственного запястья.
Я послушался. Не из боязни остаться без руки. А из боязни потерять ее доверие
навсегда… И она позволила мне остаться. Я спал в кресле, свернувшись калачиком, как
пес. Я ловил каждый ночной шорох…
Генри не спала. Лежала на кровати, завернувшись в одеяло, и глядела в потолок… Я встал
с кресла и посмотрел на нее, будто чего ждал… Она сказала: будь всегда со мной, Алекс…
Ей было страшно…
***
Маньяков всяких развелось, народ пропадает… мир к черту катится… Особенно жалко
двоих первых «Невидимок»…
Народ на грани паники… Со слета почти никто не выходит… связь с дальними
поселениями из-за этого нарушена, скоро бунтовать, дикарье, начнут. И все из-за
одного… или нескольких… уродов. Мы с ребятами рвались пойти искать их, но Генри
сказала, нет.
Старина Алекс с ума сдвинулся совсем. Ходит за Генри, как пес, на каждого смотрит, как
на врага. А троих северян, которых недавно нашли, явно он пострелял — не
«маньяковский» стиль убивать (тот, похоже, прежде чем убить, издевается долго, а тут —
чисто — пуля в лоб, и все). К тому же, ненавидел он их всегда… Что за хрень, мы так еще
одного «оборотня» получим скоро…
Вообще ощущение такое, что крыша едет у всего мира. Рожки да ножки остались от
довоенных людей. Вымрем, как динозавры. И останутся одни крысаки на планете.
А не вымрем, так в дикость скатимся. У нас теперь шаман в деревне завелся. Раздает зелье
от оборотней. Народ его чуть не с руками отрывает. Я тоже купил… стыдно признаться…
Еще шаман говорит, что скоро наступит вечная ночь… Я заметил: день все тусклее и
короче, а в небе какие-то странные облака, похожие на корки… Так вот, он говорит, что
оборотни только того и ждут, и ночью их уже ничто не остановит… Чушь это все,
конечно. Но народ верит. И народ боится…
***
Сходил на слет ночью. Форма у меня «Невидимковская» (от того мужика осталась,
которого я за себя мертвого выдал), поэтому ночью я подозрений не вызываю. Не
подхожу к народу на такое расстояние, чтоб лицо можно было разглядеть.
Стоял за палаткой, слушал чей-то разговор. В душе смеялся до слез. Эти придурки меня
оборотнем считают!.. С ума сойти. Кажется, я перестарался…
Дом этой я Жанны нашел без труда. Полупещерное такое логово. Я его еще в первый день
на слете заприметил. Не дом — крепость! Даже стекло пуленепробиваемое.
Кстати, подошел к окну, заглянул в щель между шторками и умудрился даже краем глаза
полюбоваться на сцену не для детей до шестнадцати…
Впрочем, долго задерживаться я не стал, сунул записку под дверь да поплелся в лес
обратно. Я еще надеялся выспаться до утра.
***
…ему нужна я, Алекс… сказала Генри и сунула мне в руки какую-то бумажку. По ней
явно кто-то чертил кровавым пальцем… там было что-то вроде: встретимся в северных
лесах. Я убью столько народу, сколько ты с собой возьмешь.
…урод… смеется еще…
Я иду. Одна.
Нет, не одна, а со мной… я первый раз в жизни поспорил с Генри. Она спокойно
посмотрела на меня и сказала: ладно…
Наш уход встретили с ужасом. Сотни добровольцев просились с нами, но мы так и
остались, как были — вдвоем. Мне уже не было страшно. Я готов был умереть за Генри.
Потому что она — это то единственное, что мне жаль потерять в мире. В нем больше
ничего не осталось.
Шли молча. Поглядывали по сторонам. Я заметил неплохо замаскированную волчью яму.
Бросил туда булыжник. Вся конструкция моментально провалилась, открыв частокол
обтесанных кольев на дне. Вот так — почти рядом со слетом.
До северных лесов было две-три недели пути, не меньше. Если верить рассказам всяких
пришлых товарищей, там еще шла война полным ходом. Настоящие армии, под
настоящим командованием. Просто им не хотелось лезть в нашу глушь. Или они не знали,
что у нас тут творится, что мы вообще живы… В общем, мы шли в другой мир.
Уходили все дальше. Подвластные «Невидимкам» поселения, где можно было отдохнуть
спокойно, оставались позади. Мы шли верной дорогой, потому что нам жаловались на
оборотня в каждой деревне. Он опережал нас на день-два. Но догонять его мы не
собирались…
Ловушек больше не попалось ни одной. Этот псих честно шел на финальную битву к
северным лесам.
А вот зачем мы за ним шли? Чем больше думаю, тем больше убеждаюсь — в этом мире
просто больше нечего делать. Нечего терять, потому что будущего у него тоже нет… самто понял, что сказал?..
Генри много говорила со мной. Искренне. Правда, ей было гораздо интереснее слушать
меня, а у меня уже кончался запас довоенных воспоминаний. Я был совсем еще ребенок в
то славное время… Думаю, половину из того, что я рассказал, я выдумал сам. Ну да не
суть важно это теперь.
О Генри я узнал много такого, от чего мне становилось жутко. Ее детство прошло в
Городе Мертвых, этой радиоактивной дыре, где умерло, наверно 999 человек из каждой
1000. Потом вернулась с войны ее мать и забрала свою дочь оттуда. Год странствий в
какой-то кочевнической толпе. Год плена… и его, похоже, хватило, чтобы искалечить
душу Генри навсегда. Потом — бегство вместе с кучкой храбрецов, снова
бродажничество, поиски легендарного Убежища. Чудо, как они дошли туда, безоружные.
Но дошли. Хотя половина народу погибла в пути…
По словам Генри, бегство от войны и крысиная жизнь под землей оказались хуже, чем
война: смысла в них не было. Потому из Убежища она в 15 лет ушла, и никто не смог ее
остановить. Жизнь за стенами «рая» неласково встретила Генри, но, видно, Бог все-таки
берег девчушку... помогал ей по мере сил чужими руками. Тут и «Чайки», спасшие ей
жизнь, и старик-японец, на два года взявший Генри под свое покровительство и всему ее
научивший: странствовали, говорит, как в древних легендах, где «двое их — учитель и
ученик», пока старик не умер...
…а потом она сказала, что не любила никого и никогда, кроме него и… меня…
Проклятая война… что ты сделала с таким человеком… с моей Генри…
Через две с половиной недели мы вышли за пределы карты. Была у нас карта местности, и,
чем дальше от нашего слета, тем беднее и схематичнее он становилась. Помощи от нее в
последнее время было мало, а теперь мы и вовсе вышли за край. Еще пара дней, и мы
наткнулись на НАТОвский лагерь. 10 палаток. 26 человек народу. Заняли перевал.
Пришлось карабкаться по горам, искать другой путь и делать огромный крюк. Хотя меня
разбирало любопытство насчет последних военных новостей. Я был бы не прочь с ними
поболтать, а заодно и посмотреть их реакцию на то, что происходит у нас.
Но сейчас не до того было.
Вид с горы… Мы забрались на нее к ночи и нашли небольшой пятачок, где можно было
бы расположиться отдохнуть… Я видел огромную равнину. Черная и вспыхивающая то
здесь, то там. И небо над ней тоже сыпало искрами, и взрывающиеся самолеты
напоминали почему-то о праздничных фейерверках.
Глядя на замершую, с удивленными глазами Генри, я сказал: вот это и есть война…
***
…Алекс сорвался, когда мы спускались вниз… я ничего не успела бы сделать… я почемуто знала, что нечто подобное должно произойти, что судьба не позволит мне сыграть не
по правилам и как-нибудь да уравняет наши с оборотнем шансы... Он умер утром, когда
только восходило солнце, когда затихли все бои, и внизу, у подножия гор скопился туман.
Это было и мое последнее утро…
Кошки чувствуют, когда их жизнь подходит к концу. Возможно, во мне есть что-то от
кошки. Я не видела будущего, особенно после того, как умер Алекс. Я чувствовала себя
старой, казалось, вот закрою глаза — и умру. И будет тихо и спокойно…
Спустилась в лес. Чувствовала: он ждал. Сняла снайперку с плеча и пошла через туман и
незнакомые звуки. Ну где ты, оборотень?..
***
Я охотник. Огнестрелки у меня нет. Я охочусь с ножом. С ножом, который мне подарила
Пайк. Так честнее.
Я ее вижу: девчонка, тощая и низкорослая, рыщет в тумане со своей снайперкой. Мой
враг… или моя добыча… я оборотень?.. я уже не мщу?.. я все это со скуки затеял?..
Край леса, будто срезанный ножом…
***
Край леса, будто срезанный ножом…
Я иду, опустив оружие. Мне все равно. У меня предчувствие конца. Если так, то я хочу
смотреть в глаза смерти. Ты, человечек со старым ножом, жалок перед ней…
***
…просто третья планета от Солнца расцвела сотнями атомных орхидей…
…просто все бои на ней остановились в единый миг…
…просто люди опустили оружие и смотрели, как меркнет и закрывается небо…
…просто обезумевший солдат, уже не похожий на человека, нес на руках своего врага,
шагая по мертвой земле…
…и сам Бог зажмурил глаза, чтобы не видеть такой свою планету: с пепельным панцирем
в небесах…
Галерея миров, часть 1. (несколько главок из разных частей
книги)
30.
Кто-то позвал. Рон открыла глаза.
Арена…
Жара, воздух пляшет вдали, как над костром. Простолюдины на ступеньках галдят, точно
голодное вороньё, предвкушая зрелище. А здесь, на балконе на все взирают с
хладнокровным любопытством, впрочем, нервно барабаня пальцами по спинкам кресел…
тррум… тррум… тррум…
— Вы задремали на солнце, юная госпожа, — улыбаясь, сказал высокий раб и поставил
рядом узорчатый поднос с фруктами. — Представление скоро начнется.
Он говорил на языке, чем-то похожем на латинский(…мертвый язык… язык
медицины…)… но только чем-то. В любом случае, сейчас для Рон этот язык был родной.
Раб… обычно они смотрят преданными глазами, как собаки на любимого хозяина. И, как
в собаке, есть в них что-то трусливое, простодушное и всячески стремящееся угодить. А у
этого — взгляд свободного человека. И в синих, как небо, глазах — глубина, мудрость и
грусть…
— Gratias, Victor, — сказала Рон, как равному. И даже не удивилась, откуда знала это имя.
— Вы слишком добры, госпожа, — задумчиво произнес он. — Я пойду, если позволите…
— Оставайся. Садись, — совсем по-детски засмеялась «госпожа», указав на ковер возле
своего диванчика. Виктор сел, снова улыбнувшись.
На Арене пока никого не было… Наверно, где-то в клетке голодный тигр яростно хлестал
себя хвостом по опавшим бокам. А в другой клетке, стоял человек… в раскаленных на
жаре доспехах, с мечом и щитом… вдыхая, чувствуя, растягивая последние минуты и
секунды перед боем… или молясь своим северным богам…
— Что ты делаешь, Виктор?
— Молюсь, юная госпожа… — он обернулся и посмотрел в глаза Рон…
Лязгнули открывшиеся решетки, и вся арена взревела, совсем как… да, как на слете
«Невидимок». В ту же секунду все, что было желтым, стало серо-белым. Снег… на слете
тоже есть своя Арена… разве что без балкончика для знати…
Рон оказалась в мягком кресле, выдранном из довоенной машины… здесь почти все в
таких креслах… оказалась в самой середине толпы. Ив был где-то рядом, Марка… еще
несколько знакомых… Дан… все с хищным, радостным, пьяным блеском в глазах…
Виктора рядом нет. Исчез и все…
На Арене двое… люди… враги…
Виктор? И он там. Как пленник, голый по пояс и с одним только ножом. Против точно
такого же пленника… похожи оба, как зеркальные отражения.
Виктор… Виктор… Вик-тор… Victor! Победитель по-латински. Это не его имя… как
смешно…
Текущая красным рана на плече, и эта глупая полоса через весь затылок…
— Денис!!! — Рон крикнула изо всех своих сил.
Пленник обернулся и в удивлении даже выронил нож, глядя, как она бежит через толпу
чуть ли не прямо по чужим головам и спинам…
39.
Я стоял на небольшом пятачке земли над бесконечной пропастью. Темнота была вокруг и
больше ничего. Только маленький островок посредине бесконечности, только маленький
человек на этом островке…
Кто-то схватил меня за плечо и рывком развернул к себе. Это был Денис, и он стоял не на
островке, а за его пределами. Пустота не давала ему упасть.
Он был, как восковая фигура. Какой-то искусственный, неживой (по-идее, он и так
неживой). Кто-то подчистил раны и ссадины, стер шрамы… на нем даже одежда, как
новенькая, будто только что из магазина… и… нет седины в волосах… Это не Денис,
воевавший тридцать лет, это Денис, проживший всю свою жизнь в мире, спокойствии и
сытости…
Денис почти не двигался, просто смотрел мне прямо в глаза, так что невозможно было
моргнуть или отвести взгляд. Голос… голос звучал прямо в голове. Невыносимо громко,
хоть и без всяких эмоций.
— Щенок! — сказал голос. — Мелочь. Кем ты себя считаешь? Богом? Ты не дотягиваешь
даже до рядового мелкого божка. Ты ничто в сравнении с нами. С тобой говорят все, кто
когда-либо умирал в этом мире. И я. Ты хотел знать, что значит настоящее «Не убий». Ты
убил и сам не понял, что сделал. Влада больше нет. Ты уничтожил его как личность,
присоединил к себе. Его знания — теперь твои знания, его опыт — теперь твой опыт. Ты
сожрал и переварил его душу, как безмозглая амеба. Теперь ты умрешь. По-настоящему.
Как Влад. И присоединишься к нам без права родиться снова. Считай, что тебя уже нет.
Смотри: остров рушится под твоими ногами…
— Я тебя знаю, — сказал я, скидывая с плеча восковую руку, — ты тот самый псих…
— Заткнись! — прогремело в голове. Безэмоциональный голос наполнился гневом.
— Это ты заткнись! — уверенно перебил я. — Если кто тут безмозглая амеба, так это ты,
черт тебя побери! Я знаю, почему у тебя поехала крыша. До меня дошло! — я
расхохотался, просто «пробило на ха-ха». — Да! А теперь отвали. Я еще поживу на этом
свете!
Островок, до этого рассыпавшийся по камешку, вспыхнул, разлетевшись сверкающей
пылью. Я полетел вниз, в беззвездный мрак. Скажу честно, было страшно… Но через
мгновение тьму разорвал огонь, живое пламя, начало всех начал…
40.
Костер… это было первое, что увидел Влад, очнувшись. Пламя то сгибалось от ветра, то
каким-нибудь длинным языком взлетало вверх. Длинные и короткие огненные ленты
кружились, вытягивались, исчезали, вспыхивали снова... Глядя на них, легко забыть, что
вокруг Зима. Огонь излучал живое тепло, живое, потому, что все когда-то родилось из
огня, и в огне, а не в вечном холоде всему суждено погибнуть...
…пламя казалось сплошным пляшущим пятном. Как маленькое солнце… вокруг темно, а
оно светит и греет…
…все чувства обрывками, а мыслей просто нет… Чья-то рука на пульсе… была… миг
назад… Влад поймал эту руку и прижал к своей щеке…
Кажется, он что-то говорил. Не останавливаясь, в бреду. Слова, слова, слова… как
беспорядочный поток, как мертвый бесполезный ручей, что течет по городским улицам
после дождя. Слышал бы он себя тогда…
— …там так темно… остров… ничего больше… у вас есть сахар?.. пожалуйста…
вытащила… ты меня вытащила… без зелья… сахар… сахар… я знал… ты можешь…
почему… где… сахар… немножко… ради Бога… неужели я… не… заслужил немного
сахара… мне холодно… мама… мне холодно… забери у Дениса одеяло… в пустыне… без
одеяла… страшно мне… спасибо… сахар… меня хотели убить… за что?.. совсем… как
я… не бросай меня… здесь темно… я боюсь… не уходи… а то… он придет… снова…
сахара… чуть-чуть…
Ив молча терпел это целый час. Сначала пытался уснуть, потом забился в самый дальний
угол и зажал руками уши…
— Рон, нельзя его заткнуть? — взмолился он наконец. — Еще минута, и у меня крыша
поедет!..
— У нас есть сахар? — спросила Рон, подумав. — Что-нибудь сладкое вообще?
— Сгущенка есть. Одна.
— Давай.
— «Грифу»… последнюю сгущенку?!
— Мне кажется, это единственный способ его успокоить.
— Нет не единственный! — нервно усмехнулся Ив, похлопав по стволу автомата. —
Ладно, щас найду…
Надо было видеть, с каким сожалением он открывал банку и отдавал ее Рон. В такие
моменты обычно говорят «От сердца отрываю»…
— С ложечки будешь кормить? — хмуро пошутил Ив.
— Придется… — вздохнула Рон, доставая гнутую алюминиевую ложку из-за голенища
сапога.
Влад действительно успокоился. Правда, когда сгущенки уже не осталось…
Прежде весь напряженный, с подрагивающими мышцами, он теперь обмяк, безвольно
растянувшись на полу… словно брошенная тряпичная кукла…
Рон посмотрела на него, и ей вспомнился Денис… Тоже лежал вот так… будто его
небрежно бросили с высоты… тогда он уже умирал… от передозы той дряни…
медленно… незаметно…
Зачем она спасла, «вытащила» его, Влада? Он не Денис. Как бы ей того ни хотелось.
Похож. Внешне. Все на этом.
Зачем?.. Рон накрыла Влада одеялом, сложенную втрое «грифовскую» куртку положила
ему под голову… и отвернулась, чтобы не видеть, НЕ ВИДЕТЬ больше это лицо…
Просто похож. Внешне. И хватит себя обманывать!
Она поднялась с колен, несколько секунд простояла посередине комнаты глядя то ли на
Ива, то ли сквозь него, неизвестно куда, и вдруг упала… навзничь… вот так резко
кончились силы: шутка ли — вытащить человека с того света…
54.
До Войны здесь был храм. Сейчас — госпиталь, но его по-прежнему зовут Храмом.
Его строили на века, и бушевавший вокруг ад не сумел стереть с лица земли это святое
место. Святое, так его все называли, потому что здесь забывалась вражда, и лечили всех.
Независимо от клана, возраста, пола и цвета кожи, как и клялись до— и послевоенные
врачи, разве что довоенные вместо «клана» говорили «национальность».
Не все так радужно, конечно. Принцип «спасти только тех, кого можно спасти» стоит
здесь во главе всего. И «Красный Крест» — тоже клан…
Внутри Храма было довольно-таки сумрачно. Жгли костры. Прямо на полу. Чтобы
светить, чтобы согреться. Дым улетал под купол, туда, где через пролом в крыше
виднелось черно-серое небо в редких солнечных трещинках.
Свет горящих на полу костров и светильников-самоделок, развешанных по стенам,
позволял разглядеть бледные храмовые росписи, местами стершиеся, или изрешеченные
пулями. От них мало что осталось, но они по-прежнему смотрели со стен, лики святых,
спокойные и мудрые. Было ли им дело до шевелящегося на полу муравейника раненых,
где выздоравливающие спокойно спали под вопли бредящих и умирающих в агонии, и
туда-сюда сновали врачи и медсестры, которых вечно не хватало? Они по-прежнему
смотрели в даль, в бесконечность, смиренные лики не изменили своего выражения.
Думали ли они, что этот мир обречен или знали, чтó его спасет?..
Ей было не так много лет, как могло показаться. Двадцать один. На лоб падала седая
прядь, мелкие морщинки притаились в уголках глаз… Глаз удивительных, прежде жгучечерных, которые с возрастом погасли, помутнели, словно их заволокла туманная пелена.
Бывшая «Чайка», Сандра не много смыслила в лекарском деле. Прошла, конечно, краткий
курс, но дальше ее учить не стали. Возраст такой, что вряд ли есть смысл учиться. Сандре
этого не сказали, конечно, но она и сама понимала, что жизнь близится к закату. Теперь
она была дежурной медсестрой. Сандра не помнила, кто выдумал для нее такую работу
(стоять у входа и отвечать на вопросы новоприбывших, чтобы те не отвлекали более
занятых людей) и зачем. Из жалости? Она вряд ли смогла бы делать что-нибудь сложнее.
Незаживающая рана, выбившая Сандру из рядов воинов «Чаек», этот дурацкий осколок в
позвоночнике, который нельзя вытащить, превратила шестнадцатилетнюю девушку в
беспомощную старуху. Как ей было вернуться из госпиталя в клан, как смотреть в глаза
тем, кто знал ее сильной и ловкой, соревновался с ней… совершал невероятные вещи,
лишь бы добиться ее внимания… ее любви… Как?.. Сандра просто осталась в Храме, где
ее лечили, и стала той, кто она есть сейчас.
И, пусть глаза Сандры давно утратили живой блеск, все равно ее взгляд выдавал человека
сильного, настоящего лидера… Поэтому «дежурная медсестра», эта формальная
должность для доживающей свой век старухи, вскоре превратилась в высший ранг,
которого только можно достигнуть в Храме, будучи не-воином: Сандра управляла всем. И
с ее появлением анархичный муравейник врачей и раненых стал жить по своим законам, и
жестокое «спасти только тех, кого можно спасти» (проще: не трать время на тяжело— и
смертельно раненых) действительно спасало: домой возвращалось гораздо больше народу.
В Храме появилась школа для многочисленных храмовских детишек, которые прежде,
никому не нужные, беззаботно бегали среди больных и раненых, а когда маленькие
дикари подрастали, кто-нибудь да переманивал их в другие кланы… Теперь они учатся,
чтобы остаться здесь. Чтобы стать воинами или врачами «Красного Креста»… Сандра
хотела бы видеть в рядах преподавателей школы Веронику — выкормыша того
сумасшедшего старика, — но, видно, не судьба: девчонку переманил в свой клан какой-то
«Невидимка», который влюбился в нее по уши. Ничего, тут есть и другие умники,
которые уже растят новое поколение врачей…
Да, многое изменилось. У клана «Крестоносцев» теперь два лидера, и Сергей, командир
боевого корпуса, этому даже рад. В конце концов, они с Сандрой делают общее дело. И
власть одного лидера не мешает власти другого.
...Она сидела у входа, по самые глаза закутавшись в теплую куртку и накидку из
крысиных шкурок. Отдыхала, дыша свежим воздухом, который легким ветерком залетал в
открытую дверь. После тяжелого духа госпиталя даже воздух мира ночи кажется морским
бризом… В последнее время Сандра все чаще сидела так, чувствуя, что, стоит ей
оторваться от спасительного ветерка, как она начинает задыхаться.
Шли люди. Раненые. Больные. Кто-то приковылял сам, кого-то притащили товарищи по
клану. Сандра смотрела на них спокойно, сквозь белесую пелену, заволакивавшую взгляд,
и иногда направляла кого-нибудь из них — иди сюда, а ты туда, — или подзывала
медсестер. Как и должна была раньше, когда слова «дежурная медсестра» вызывали у
всех лишь презрительную улыбку…
В дверь заглянул солдат. Солдату было лет восемь, и выглядел он здоровым на все сто.
Этого мальца Сандра знала. Он, как обычно, вежливо поздоровался и перешел к делу:
— Я привез лекарства, наркоту… ну и еще кое-чего. Пожертвование от клана «Львов».
— Да благословит Господь твой великий клан, — улыбнулась Сандра. — Отвези это на
склад. Восточный.
— А что случилось с Южным? — поинтересовался паренек.
— Заполнен.
— А-а… Ну тогда я пошел. Счастливо!
— Счастливо.
Прошли еще несколько человек. В общем, ничего необычного… Сандра, кажется, начала
засыпать.
Вдруг она встрепенулась, в глазах появился интерес. Любопытство. Удивление. И
странная смесь радости с тревожным предчувствием…
Двое «Невидимок» и «Гриф», причем «Гриф» несет раненого «Невидимку» на руках…
— Кого я вижу! — то ли сердито, то ли радостно сказала сестра. — Вероника! Решила
вернуться в «Красный Крест»?
— Нет, Сандра, я здесь из-за брата, он сломал ногу…
— Ага, вижу. А кто тот, третий?
— Влад, — коротко ответила Рон, и Сандра поняла, что она к этому больше ничего не
добавит. Жаль, было любопытно.
— Тоже ранен? — спросила Сандра.
— Да. В спину. Рана почти зажила.
Ах, рана почти зажила! Любопытно, кто же приложил к этому руку… ну-ну. С каких это
пор «Грифы» тащат в госпиталь раненых «Невидимок», а те лечат своих заклятых врагов?
— Ну что ж, — сказала Сандра, продолжая размышлять на столь интересную тему, —
каждый найдет здесь помощь…
67.
— …очень приятно. А я Владислав.
— Можно Слава?
— Можно.
— А меня просто Витьком можно… Ты, Слав, спортсмен, я вижу… качаешься, да?..
— Это просто мое хобби. В свободное от работы время.
— Ну, как говорится, хорошо, когда есть хобби, но еще лучше, когда на него есть
деньги… хех… А по жизни ты кто? Кем работаешь?
— Бухгалтер.
— Серьезно?!. С ума сойти! Никогда б не подумал. Я тож бухгалтер… надо же, коллегу не
узнал!.. Тоже спортом заняться, что ли… а то выгляжу… как груша… работа-то сидячая,
да и питаемся мы с народом, кхм, в соседнем «Макдональдсе»… А эта красавица, дочка
твоя?
— Сестренка младшая.
— Как ее звать-то?
— Верóника.
— Интересно. Никогда еще не слышал, чтоб в этом имени так ударение меняли… Спит
как сладко!.. Еще бы! Она с таким братом, как за каменной стеной!..
Владу уже начал надоедать этот не в меру болтливый «коллега», то и дело
поглядывающий жадными крысиными глазками на Рон. И вообще, было в этом
желеобразном толстяке-очкарике(и его пробковом шлеме, и «гавайской» пестрой
рубашке, и вообще практически во всем, что имело к нему какое-то отношение) что-то
противное… Влад изобразил спокойствие; с улыбкой поглядел на спящую «сестренку»,
осторожно убрал упавший на ее лицо золотистый локон и заправил его за
просвечивающее на солнце ушко девушки.
— …тоже, наверно, спортсменка, — уловил Влад конец фразы.
— Биатлон, — ответил он коротко.
— Ого! — картинно восхитился Витек. — Амазонка на лыжах и с винтовкой… Вау!..
Рон, устав дремать под чужой разговор, открыла глаза и осмотрелась кругом, щурясь на
солнце… Автобус не походил ни на один вид транспорта, который она знала. Ехал мягко
и почти бесшумно. Скучающие люди сонно покачивались в мягких креслах. Кто
разговаривал, кто газету читал, кто пытался успокоить заплакавшего ребенка… Вот что
удивительно: здесь было много «больших людей»… тех, кому явно за двадцать пять… и
стариков! Рон никогда не думала, что их может быть так много!.. Все люди были красивы.
Ни одного шрама ни на одном лице… ей даже стыдно стало, когда она представила, как
выглядит по сравнению с ними, но это чувство быстро улетучилось, когда Рон увидела
свое полупрозрачное отражение в оконном стекле…
А за стеклом открывался невероятный вид на бескрайние зеленые поля с редкими
островками леса и далекой ослепительно блестящей полосой моря…
— С пробуждением, красавица!
— А… что?.. — Рон отвернулась от окна.
— Я Витек! — представился словоохотливый бухгалтер. — Мы тут поболтали немножко
с твоим братом… Если хочешь, могу показать вам город…
— Спасибо, нет, — как можно вежливее отказался Влад. — Рон, воды будешь?
— Ага, пить жутко хочется, — согласилась она, принимая из рук «брата» открытую
бутылку с лимонадом. Вкуснее она никогда ничего не пила…
— Почему ты зовешь ее Рон? — укоризненно покачал головой Витек. — Вероника такое
имя красивое… ну, хотя бы Никой бы звал… или… или… Верой… Верочкой…
Влад посмотрел на него исподлобья. Очень красноречивый взгляд, рекомендующий
попридержать язык и не напрашиваться на неприятности… однако бухгалтер не внял...
— Верочка… — теперь любитель поболтать решил обратиться к Рон. — Вы здесь как…
проездом?
— Ага, — коротко ответила она. «Какая-то угрюмая семейка, — подумал Витек про себя.
— Что брат, что сестра…»
— Если хотите, можете у меня остановиться. Я комнату сдаю в своем коттедже. Для вас
— за небольшую, чисто символическую плату… Такие интересные люди… к тому же,
Слава — мой коллега…
— Влад, почему он зовет тебя Славой? — поинтересовалась Рон, пропустив мимо ушей
все остальное.
— Это он Владислава так сократить решил. А мне… жалко что ли? — Влад улыбнулся и
еле заметно ей подмигнул. — Во-он, смотри, уже город виден. Подъезжаем.
Рон прилипла носом к окну, как обычно делают дети.
Город. Тот самый Город Мертвых. Сейчас он выглядел совершенно по-другому, и даже
отсюда, с такого расстояния было видно, что в нем кипит жизнь, что он просто цветет…
Витек перестал что-либо понимать. Эти двое удивляли его все больше и больше… и еще
было обидно, что к его скромной персоне они совершенно равнодушны. Честно говоря, со
своей природной болтливостью он привык всегда быть душой компании, центром
внимания и главным травителем баек и анекдотов, поэтому сейчас чувствовал себя
забытым и обиженным из-за того, что его природные «спич и харизма» были в данном
случае совершенно бессильны…
— Ты, оказывается, Владислав, — задумчиво произнесла Рон, и в этих словах прозвучало
что-то гордое и уважительное.
Они шли по залитой солнцем площади, среди фонтанов и маленьких мраморных
бассейнов, где с визгом плескалась малышня. Автобус остался позади и стоял теперь с
открытыми дверями в ожидании новой партии пассажиров, а водитель, насвистывая чтото, бережно и с любовью протирал стекла своей «рабочей лошадки»… Бухгалтер,
пестрый, как павлин в брачный период, сначала мелькал где-то рядом, но вскоре исчез из
виду…
В небе кружили чьи-то белые и черные голуби, радуясь временной свободе…
— Владислав, — согласился Влад и присел на скамейку; Рон пристроилась рядом. —
Раньше имена были длиннее и красивее. Поэтому твой дед и переделал Рон в Веронику…
наверно, это напоминало ему старые добрые времена…
— Откуда ты знаешь… — начала было Рон, но махнула рукой. — А, дурацкий вопрос. Ты
ведь все обо мне знаешь. Я вот о тебе — почти ничего. Ты столько обещал мне
рассказать...
— Обещал — расскажу, — кивнул Влад. — Купить тебе мороженое?
— А что это такое?
— О, вкуснейшая штука, насколько я помню. Сиди здесь, я сейчас вернусь.
Влада не было минут пять. Рон показалось — дольше. Она успела вдоволь насидеться на
скамейке, оглядывая окрестности, и разглядеть свое новое лицо в дрожащем зеркале воды
ближайшего фонтанчика… Вот какой она могла быть, живи она в нормальном мире, где
смеются дети и светит солнце, и где не надо рвать кому-то глотку, чтоб остаться в
живых…
У нее было бы замечательное личико; эти тонкие аристократические черточки, яркие
зеленые глаза и целая копна непослушных густых локонов с кудряшками на концах… тут
одно слово подходило — очарование молодости… именно так. Ей даже косметика не
нужна, она бы только испортила естественную красоту…
Из-за края бассейна вынырнуло отражение Влада.
— Нравится? — спросил он, весело усмехнувшись.
— Конечно, — с грустинкой ответила Рон, на какой-то миг перевела взгляд на Влада,
встретилась с ним глазами и снова посмотрела на свое отражение… — Влад, я не хочу
возвращаться! — она со злостью плеснула ладонью по воде.
— Я тоже, — пожал плечами Влад.
— Так давай останемся!
— Мы не можем здесь остаться.
— Почему?!
Нет ответа…
— Что это вообще, Влад?! Иллюзия?! Сон?!
— Нет, любимая, это прошлое. Мы в прошлом. Вернее, это другой мир. Такой же точно,
как наш, только младше. Войны здесь еще не было.
Рон так и осталась стоять с открытым ртом.
— Зачем… — проронила она.
— Не знаю. Знаю только, что должен был показать его тебе.
— Пожалуйста, Влад, сделай так, чтобы хоть здесь не было войны. Пожалуйста…
— Не могу…
— Почему?..
— Я не всевластен, Рон… — Влад виновато опустил голову…
— Кто ты вообще?..
— Ах да, я обещал рассказать… давай сядем… на, держи свое мороженое…
Это было, конечно, дико и странно — сидеть на скамеечке посередине парка, есть
мороженое — самую вкусную штуку на свете — и вести разговор о бесчисленных жизнях,
о звездах и судьбах целых миров… Тихий ужас… особенно для Влада… он не мог этого
объяснить, но Рон, юный и, казалось бы, слабый еще Хранитель, начинала его пугать.
Появилось странное, неприятное, как скрытая заноза, чувство тревоги, которое нагло
потеснило в сердце любовь и нежность к этому человеку…
— …а кто такой Хранитель? — спросила Рон.
— Хранитель… — Влад задумался. Вот вечно так: значение какого-то понятия знаешь, а
объяснить нормальными словами не можешь… — Проще говоря, это человек, все
желания которого сбываются.
— То есть как? — не поняла Рон. — Ладно, я Хранитель, я хочу, чтобы… чтобы… ну,
дождик пошел… где?
— Не так все просто, Рон. Желания, но не любые… Скорее, не желания, а навязчивые
мысли, которые западают в подсознание и уже независимо от тебя, начинают постепенно
претворяться в жизнь… Чаще всего это те желания, которые ты стараешься подавить по
каким-либо причинам. Хранитель — это как мостик между человеком и Богом… есть
сила, но ты пока не можешь… не умеешь ее контролировать… направлять ее
сознательно…
— Ясно, — упавшим голосом сказала Рон. Почему-то вспомнился Ив, сломавший ногу…
она хотела, чтобы Влад доказал… и… — Ясно… Ты говоришь, что я не умею ее
контролировать. Научишь?
— Нет, — Влад покачал головой. — Не существует такой методики, по которой
Хранители обучаются. Это вообще на УЧЕБУ не похоже, скорее… на вспоминание, что
ли… Тут у каждого свой путь. Не волнуйся, все придет само со временем.
— Ясно, — повторила Рон; голос у нее стал совсем мрачный…
— Пойдем пройдемся, — предложил Влад, решив исправить такое дело. — Я тебе дом
свой покажу.
— Пойдем, — согласилась Рон без особой радости.
— Только не надо тосковать, хорошо? Выбрось подальше все грустные мысли и всякие
философизмы и просто наслаждайся жизнью, — Влад засмеялся, подхватил Рон на руки и
закружился с ней, напевая: — Вероника, Вероника…
— Ладно, ладно, — она засмеялась тоже, — верни меня на землю!..
Время шло незаметно. Солнце светило с синеватого безоблачного неба; над раскаленным
асфальтом трепетал горячий воздух; а кругом стоял обычный городской шум. Впрочем,
шум маленького города — приятная штука, вроде как шум прибоя, хотя вещи, вроде бы,
разные.
Рон чувствовала себя странно. Так, будто на сердце медленно подтаивала ледышка.
Вроде, холодно, грустно на душе, а вроде, уютно и хорошо.
Влад шел рядом, четко печатая шаг… Высокий, сильный, надежный… как лучший друг.
Было спокойно, и, опять же, приходило на ум сравнение «спокойно, как за стеной на
слете»…
Мимо, звонко грохоча по рельсам, пронесся яркий новенький трамвай… он
останавливался, и еще не поздно было его догнать…
Ехали в нем Влад и Рон почти что одни: кроме них в вагоне сидела задремавшая на солнце
бабушка, изредка заходили другие люди, но только для того, чтобы проехать одну-две
остановки. Так что можно было спокойно сидеть, наслаждаться видом и болтать.
Пока ехали, забыв обо всем на свете, Влад и Рон болтали о всякой чепухе, смеялись,
шутили… Влад просто любовался смеющейся Рон… Вероникой. Она была из тех редких
людей, кому улыбка очень идет, гораздо больше, чем спокойное выражение лица. И смех
у нее был звонкий, но приятный. Влад улыбался сдержанно и смеялся почти беззвучно… а
весело было обоим.
Остановку чуть было не проворонили. Отчасти потому, что Влад плохо помнил, где
выходить. В конце концов он решил, что лучше выйти возле парка. Оттуда дорога
знакомая (он по ней и добирался в мертвом городе), да и пройтись там неплохо…
Находись где-нибудь в «цивилизованной стране», то тут проложили бы ровные
огороженные тропки, по краям которых выставили бы ровно подстриженные холеные
деревца в кадках. Но парк находился всего лишь в России, потому деревья в нем росли на
воле, отроду никем не стриженые. Они извивались стволами, как хотели, и росли всюду,
где только можно, порой нагло залезая корнями на кривые асфальтовые дорожки. Но
именно в неухоженности парка и заключалась главная прелесть. Это был кусочек дикой
природы, отвоевавший у города свое место под солнцем…
В парке царила совершенно особая атмосфера. Городской шум остался далеко позади, и,
чем дальше они уходили в лес, тем тише становилось вокруг. В парке чвиркали птицы,
еще изредка ветерок доносил чей-то смех, в основном детский. Детишки тут бегали тудасюда, играя в прятки и салки…
А в общем парковая атмосфера наводила на размышления, поэтому Владислав и Вероника
решили присесть на скамеечку и поразмышлять в свое удовольствие. Сначала просто
молчали, потом Рон собралась было что-то спросить, но вопрос так и застрял у нее в
горле...
Влад весь подобрался, застыл, сосредоточенный и напряженный, будто перед боем.
Огромный мир уменьшился для него до площадки метр на метр, где тропинка выныривала
из цветущих зарослей.
Рон присмотрелась тоже. И не увидела ничего особенного. Бегали дети: двое мальчишекблизнецов лет пяти… Дети!..
Влад пристально смотрел на них, даже привстал со скамейки… Его лицо изменилось до
неузнаваемости, черты исказились, как от боли…
А один из мальчишек тем временем смело подбежал к нему и остановился рядом, глядя на
Влада снизу вверх.
— Здравствуй, бледнолицый брат! — гордо сказал он.
Щегленок выглядел забавно: личико, раскрашенное акварельной краской, видно, делало
его похожим на индейца, вставшего на тропу войны, а в волосах было натыкано
множество голубиных перьев…
— Здравствуй! — ответил ему Влад, невольно улыбнувшись.
— Ты не видел, куда убежал глупый ковбой? — поинтересовался «индеец», очевидно,
имея в виду своего брата.
— Слава! — послышался строгий женский голос. — Иди сюда, мы тебя обыскались!
К скамейка подошла женщина. Она была невысокого роста, худенькая, черноглазая, с
короткой модной стрижкой… и носила замечательное платье из желтого бархата. Она
вела за руку второго близняшку, на голове у которого красовалась огромная ковбойская
шляпа; он еще все время приподнимал один край, чтобы хоть что-то видеть.
— Извините, — сказала она Владу, виновато рассмеявшись. — Дети…
Влад не ответил. Он и не мог ничего ответить. Только прошептал, одними губами:
«Мама»… Никому не дано знать, каких трудов ему стоило сдержать этот крик, заставить
себя сидеть здесь, сидеть, не шелохнувшись вместо того, чтобы вскочить, обнять ее и
зарыдать от горя и счастья…
Женщина, глядя на него, в недоумении пожала плечами и пошла дальше по тропинке,
ведя за руку обоих близняшек, которые то и дело оглядывались…
Они уходили… уходили… да он все равно не сумел бы поймать прошлое. Все равно… Он
мог только ловить последние секунды подаренного счастья…
Влад видел, как мама говорила что-то маленькому «индейцу», видел, как она запнулась о
нагло вылезший на дорожку корень… сломала каблук и, не долго думая, взяла туфли в
руки и пошла босиком… да, она была такая...она была удивительная, свободная,
прекрасная... лучшая в мире...
Дети весело прыгали вокруг нее и просили: «А можно нам тоже?», но она строго отвечала
«Нет, нельзя», потому что не хотела чтобы они простудились и заболели…
— Влад, — Рон обняла его одной рукой. Влад был как каменный. А рука чувствовала
бегущую по его телу мелкую дрожь…
— Это был я, — прошептал он. — Те близняшки — это я и Денис. А она, она моя мама…
Галерея миров, часть 3. БВГ
Бог — самый великий генетик,
Но кто он — Добро или Зло?
Превыше морали и этик
Он ставит свое ремесло.
В застиранном белом халате,
С искрой в близоруких глазах,
Летящий в мечте на закате,
Живущий в своих небесах.
Глава первая. Парад островов
По небу летели настоящие острова — осколки пепельного купола, — а по земле ползли их
гигантские тени. В этом было что-то величественное, торжественное; заставляющее
каждого поднять взгляд от земли и долго-долго смотреть ввысь. Дни, такие, как этот,
называли днями парада островов, которые появлялись в небе вместо обычного пепельного
мусора, приходя и уходя вместе с сезонными ветрами. Порой их было так много, что они
напоминали о куполе с солнечными трещинками не ярче обычных звезд. Серые громады
выплывали из-за горизонта и, неспешно проходя свой путь по небу, скрывались где-то за
морем…
Они сидели на крыше полуразвалившегося довоенного коттеджа, двое мальчишек среди
хлипкого грязного снега, подтаявшего на солнце до состояния каши-размазни. Один года
на два постарше; невысокий, тонкий. Карие глаза с короткими, похожими на щетину
светлыми ресницами, глядят на весенний мир из-под копны спутанных белобрысых волос.
Второй выше и крепче; стрижка ежиком, волосы цвета воронового крыла; а цвет глаз
непостоянен, как у морской волны: от синего до сине-зеленого.
Сидели, скрестив ноги. Хрупкие подростки, утонувшие в отцовских одеждах и ботах,
длинные шнурки которых мокнут в талом снегу. Тощие, потрепанные рюкзаки и два
ружьишка сложены на сухих досках бережно и надежно. Ружья модели «Бальзак»,
послевоенной модели. Сейчас уже никто не даст детям настоящего довоенного оружия:
оно хорошее, да, но его почти не осталось, на летних землях, по крайней мере.
Двое завороженно следили за парадом островов… Мих и Дар.
— Они, наверно, на нас смотрят… — задумчиво сказал первый, Мих.
— Кто? — оживился Дар.
— Народ на островах, — ни тени сомнения в голосе мальчишки.
— Думаешь, там живет кто? — Дар, щурясь на солнце, снова посмотрел в небо, исследуя
взглядом край ближайшего острова. — Это ж, в общем-то, не остров: так, пепельное
облако. Нет, человек бы просто провалился бы через него.
— Кто тебе сказал, что там люди? — Мих повел рукой по воздуху. — В мире полно
других существ, кроме людей. Те, которые на островах, почти ничего не весят.
— Ну это другое дело, — охотно согласился Дар, — я бы тоже не прочь жить на островах.
Всю жизнь путешествовать по миру… здорово…
— Твое место здесь, — мягко сказал Мих. Дар улыбнулся, дружески хлопнув его по
плечу.
Они были родственники, но дальние: так, седьмая вода на киселе. Зато по духу — просто
родные братья. Про них говорили: «Не от мира сего». Никто никогда не видел их среди
клановских мальчишек, — они не состояли в этой их детской системе, иерархии главарей,
изгоев и банд.
Их мало интересовало оружие. Дар стрелял отлично, но относился к стрельбе скорее как к
веселому соревнованию в меткости; стрелял по спичкам, «навскидку и влет», на звук с
закрытыми глазами… Мих по спичкам не стрелял, просто потому что с трудом видел на
несколько шагов впереди себя, зато на звук стрелял куда лучше Дара (снайперский эталон
— попасть без оптического прицела в бегущую крысу с полусотни шагов — для Миха
проблемой не был, если не мешали посторонние звуки)… но зазвать их в патруль или
какой небольшой набег на одно из местных полудиких племен (детишки это любят) еще
никому не удавалось. На их руках не было крови. Они остались детьми в свои тринадцать
и пятнадцать, тогда как некоторые их сверстники уже заводили семьи… И, ясно, как
божий день, в восемнадцать лет солдат их них не получится, зато ученых в местном
«Университете» прибавится.
Отец Миха — Ив — сначала говорил, что не перенесет такого позора, но после
двухчасового разговора с Рон, матерью Дара (именно она и основала «Университет»),
смирился и махнул на старшего сына рукой. В конце концов, у него было еще двое
сыновей и дочь, так что Мих не слишком сильно подпортит семейную репутацию. Что до
отца Дара, которым был небезызвестный Дан, то он не смирился до сих пор. В итоге,
стоило этим двоим оказаться дома в одно и то же время, непременно разгорался скандал.
Когда однажды дошло до кулаков, Дар, спокойный, как удав, вовремя шагнул в сторону,
заставив отца разбить кулак о стену. Матери Дар об этом не рассказал, Дан тем более
молчал, как партизан… В итоге данный метод воспитания больше не применялся, но
конфликт не был исчерпан. Поэтому, если Дан видел сына не на стрельбище, а за книжкой
или где-нибудь на крыше, беседующим с Михом о смысле жизни… Словом, нетрудно
представить, что творилось в душе профессионального воина… Смирится Дану было
сложнее, чем Иву, ведь Дар был его единственный ребенок…
…Они бежали по влажному, хлюпающему под сапогами снегу, две маленькие фигурки,
затерявшиеся среди бесконечного пространства, ровного, как бильярдный стол,
полинялый и больше желтый, чем зеленый, с чахлыми кустиками сорной травы на
свободной от снега земле.
Тень острова было не догнать. Она беспрепятственно убегала вперед, и поэтому двое
сбавили скорость, а погоня превратилась в пробежку. Раскрасневшиеся, веселые, они
просто бежали, впитывая в себя дыхание пустынного мира; равнины, открытой всем
ветрам, талого снега, согретого солнцем ветра, теплого почти по-весеннему… Рюкзаки
подпрыгивали на плечах, а ружья… они мешали бежать…
Глава вторая. Сон, который заставил меня проснуться
Такое ощущение, что меня сбросили вниз, на землю…
Я придушил будильник; дрожа от холода в нетопленой квартире, нашел под кроватью
носки, натянул трико и поплелся на кухню. Пока я варил кофе, мои мысли прояснились, и
я почувствовал, как душа заполняется кипятком…
Много лет я не видел снов. И никогда не видел таких реальных, как этот. И никогда они
не выворачивали мою душу наизнанку…
Я смотрел с высоты на желтую, запятнанную снегом равнину, которая плыла подо мной;
по которой ползла моя огромная бесформенная тень. Я был всем, расстояние для меня не
существовало, потому увидеть вблизи двоих мальчишек на крыше какой-то развалины для
меня было проще простого…
Я чувствовал на невидимом себе пристальный взгляд первого, но на него я не смотрел. Я
смотрел на того, кто сидел с ним рядом.
Тринадцатилетний. Хрупкие несовершенные черты, почти в точности повторяющие мои.
Мой смех; неокрепший, но похожий на мой, голос… И что-то чужое, но одновременно
такое знакомое.
…все поплыло, и вот я снова где-то среди пугливых белых облаков, и внизу по желтобелой бесконечности бегут две едва различимые фигурки, пытаясь догнать мою тень…
…Поймал себя на мысли, что час уже сижу над чашкой остывшего кофе. Мальчишка не
шел из головы…
Сонная, в бигудях, на кухню пришла жена… Когда-то это была ослепительно красивая
женщина. Я встретил ее, когда мне было сорок два. Ей тогда было сорок четыре. Но
морщинки таились в уголках глаз, но в светлых волосах не было видно седины, а фигуре
позавидовала бы любая фотомодель… Зрелая красота, сочетающаяся с умом и душой...
Настоящая королева… Я готов был прыгнуть с высотки по первому ее слову, готов был
целовать следы ее туфель. Сейчас старость коснулась своими грязными лапами ее
внешности. Сейчас скука коснулась своими грязными лапами моего сердца.
…Я давно не обращался к ней по имени… но сегодня что-то на меня нашло:
— Доброе утречко, Шура, — улыбнулся я. — Кофе? — тут я глянул в свою остывшую
чашку, где поверху плавала холодная молочная пена. Смешно…
Она засмеялась сквозь слезы, обняла меня и чмокнула в небритую щеку.
— Знаешь, Шурочка, — я смаковал, я наслаждался этим именем, — я сон видел. Хочешь
расскажу?
В тот день я посмотрел на мир по-новому.
В тот день я много чего сделал.
В тот день я пытался отвлечься.
В тот день я купил вина…
Мальчишка не шел из головы…
Глава третья. Похожий на отца.
Копна растаманских косичек — блондинистые дреды, спускающиеся ниже плеч, —
похожа на дикие заросли, из-под которых зорко и пристально смотрят малахитовозеленые глаза.
Джинсы; довоенные, с десятком послевоенных уже заплаток. Тяжелые сапоги. Цветастый
свитер, длинный, до колен, похожий чем-то на хламиду ее деда…
Не пропавшая с годами худощавость…
Роза, отцветающая и роняющая свои лепестки.
Рон… Верóника… которой двадцать девять лет… Время такое: люди стали жить дольше.
И двадцать пять уже далеко не предел.
Она шла по дороге, размытой тающим снегом в жижу, которая на каждом шагу брызгала
из-под сапог.
На вольном слете все дороги ведут в «Университет». Он возвышается суровой громадой
над кривыми полуподземными домишками. Этому гиганту лет двести. Полуразрушенный
и покосившийся, в копоти по самую крышу, он сверкает осколками оконных стекол,
склеенных на манер витражей, и эти кривые витражи отбрасывают на землю сотни
дрожащих солнечных зайчиков, окружая храм науки поистине божественным сиянием.
Мир был ее сном.
Стоя за кафедрой, над стопкой конспектов собственных лекций, полных раскиданных по
листам закорючек-сокращений и странных значков, на которые достаточно бросить
краткий взгляд, чтобы все, что надо, всплыло в памяти… стоя за кафедрой, она смотрела
вперед, не моргая, но слегка прищурив глаза и держа всю комнату в поле зрения. Как
воин. В ней это осталось до сих пор.
Но он исчезал, этот беспристрастный неморгающий взгляд, если среди лохматых,
подвижных и шумных вдруг появлялся Дар.
Дар… его звали Дар. Второе имя, которое просто было, но не звучало, — Дарий. Как
Вероника для Рон, как Владислав для Влада…
Дар… ребенок в свои тринадцать. Умный и любознательный ребенок. Но посмотри ему в
глаза — и почувствуешь, на уровне души почувствуешь силу и волю, сквозящую в
непостоянной зеленоватой синеве. А его черты повторяют черты отца. Только Дар не
солдат. Только Дар не Бог. Дар сам по себе. Он — неизвестность. Он — надежда. Он —
тайна. Даже в самом простом смысле: ссорясь с ним, не понимая его, разочаровываясь в
нем, Дан сжимает кулаки и с гордостью говорит: «Он мой сын! Он воин в пятом
поколении! В нем моя кровь. Подождите пару лет, и он станет великим человеком»…
Жить с этой ложью. Позволяя Дану считать своим сыном чужого ребенка… Жестоко.
Но Дару не сказать, кто был его отец, — жестоко? Или гуманно?..
А он бы понял. Как его отец, который не знал, что значит не понять того, кого любишь.
Но просто всему свое время.
Рон умела быть жестокой. Рон умела быть милосердной. «Врач… и по совместительству
снайпер…» Двое в одном. И у обоих — кровь на руках. А чем кровь на руках солдата
отличается от крови на руках врача? Ведь это все та же человеческая кровь.
…Слякоть, бессмысленные разговоры соседей за изгородью…
— Люди живут теперь дольше. И почти не воюют.
— Это хорошо.
— Плохо. «Университет» еще этот…
— Ага. Кланов нет. А люди все равно разделены.
— Солдаты… земледельцы…
— …ученые… книжные черви!.. Сколько в этом «Университете» хороших мальцов
пропало!..
Рон идет мимо, обняв Дара за плечи. Мать и сын одинакового роста. Но Дару только
тринадцать, он еще вырастет. И будет очень похож на Влада.
По небу летят острова. Старики говорят, парад продлится еще несколько дней.
Глава четвертая. Верю в сны.
Видения с высоты забавляли меня. Я щурился на свет и вглядывался в жизнь на земле.
Пытался понять, что это за цивилизация там, внизу накрыта моей ползущей тенью.
Развалины; землянки, похожие на скопления звериных норок. Тропинки, змеящиеся в
талой слякоти…
Я был огромен. Хотя когда-то был еще больше. Сейчас меня разбили на тысячи осколков,
летящих в небе, подобно огромным сказочным островам. Я мог смотреть вниз с любого из
них. Я мог забывать о них и оказываться ближе, если меня интересовало что-то.
Сейчас я искал мальчишку. От скачки с острова на остров у меня помутилось в глазах. Но
я почуял: нужно вернуться намного назад. И вот подо мной та самая равнина. Немного
выше — и там еще одно поселение с развалинами, норками и паутиной дорожек.
По краям, за частоколом из срезанных по краю ржавых труб лежат настоящие поля. Я
летел, путаясь в колосьях уродливых, толстостебельных злаков с тяжелыми пятнистыми
зернами. Я стремительно пронесся мимо труб, подумав, что, подуй я в них, они бы
зазвучали, как орган.
Невидимый для всех остальных людей, я брел по улицам, пока не почувствовал на себе
внимательный взгляд. Внимание было пристальным. Я обернулся.
Белобрысый лохматый пацан, тот самый, что сидел рядом с моим мальчишкой в первый
день, смотрел на меня в упор.
Я повертел головой: больше никто меня не видел. Я был бесплотен. Я был не более чем
воздух, люди свободно проходили через меня… А он — смотрел. И проводил меня
взглядом, когда я поспешил убраться из его поля зрения.
…Я его нашел, когда в мой сон ворвался визг будильника, таща меня за шкирку обратно в
реальность. Изо всех сил я сопротивлялся и цеплялся за этот мир. Мир, где шли,
обнявшись двое — мать и сын…
Будильник давно уже перестал звонить. Меня разбудила Шура. Она беспокоилась, чтобы
я не опоздал на работу. БЕСПОКОИЛАСЬ!!! ОБ ЭТОМ!!! О, как я был зол! Я наорал на
нее…
Потом напялил мятый костюм, что просто некстати попался мне тогда, сгреб со стола кейс
и вылетел из дома, хлопнув дверью.
Вечером я извинялся, искренне раскаиваясь.
Я извинялся, глядя ей в глаза… и (псих я, псих!) ее внешность плыла, через ее лицо
проглядывало то, из сна — с копной косичек, что «похожи на дикие заросли, из-под
которых ярко и пристально смотрят малахитово-зеленые глаза». И это лицо заставляло
кипяток в моей душе плескаться, накатывая мучительными удушливыми волнами.
Мне было плохо. Мне было больно. Возможно, поэтому я извинялся так искренне…
Шура меня простила.
А я отказался от ужина и сбежал спать.
Оффтопик первый. Двое нас.
С исчезновением Ройхо, а затем — Айны нас осталось двое. Мы не знали, куда она делась.
Как, и Старшенький, впрочем. Мы с Витой мноо думали об этом. Если верить теории, все
души дорастают до Богов рано или поздно. Но куда деваются сами Боги? Если идут на
ступень выше, то возникает вопрос о разнице в «возрасте» между Ройхо и Айной, а ведь
они ушли почти одновременно.
Ушли… куда?
Нас теперь двое. И мы будем возраста Айны, когда подрастет хоть кто-то из Хранителей,
имеющихся в наличии, так сказать. С исчезновением наших старших видимая нам часть
Вселенной уменьшилась в десятки раз, а следовательно, и Хранителей стало примерно во
столько же раз меньше.
Помню наш ужас, когда исчез Ройхо. Казалось, мы потеряли не просто наставника и
друга, а часть себя самих. Я еще юн и не забыл человеческие сравнения, так вот: это все
равно, что остаться без руки. Причем, когда ее ампутируют без наркоза. Ощущения
примерно такие же.
Мы с Витой метались по обретшей границы Вселенной (без Ройхо появились и границы),
бились о невидимые стены и пытались что-то искать. Холодность и молчание Айны
угнетали еще больше. Вскоре ее тоже не стало.
Нас теперь двое, и мы, не зная толком, что делать, пустили жизнь на самотек. Ройховская
система Хранителей работает безотказно: мир не летит в тартарары. А с исчезновением
нашего главного вояки еще и не стремится к суициду. Но, думаю, надолго этого не хватит,
ведь чинить время от времени нужно любой механизм.
Мы похожи на детей у руля неведомой машины. И изучать методом проб и ошибок, как
она работает, что-то пока не тянет.
Ройхо никогда ничему нас не учил. Он говорил, что знания приходят сами: с опытом, с
возрастом. Я, помню, что-то такое чувствовал, будучи Хранителем, поэтому верю и не
впадаю в панику.
Что до Ройхо — мне его жутко не хватает. Он всегда относился ко мне хорошо. Наверно,
потому, что я самый младший.
Ловлю себя на мысли, что хотел бы быть, как он, — не похожим ни на кого… Видимо,
потому и трачу время самым глупым образом: наблюдая за любимой планетой
Старшенького. С близкого расстояния, так что время для меня течет примерно так же, как
для местных жителей.
Вита до этого не опускается. Она смотрит с высоты. Чем дальше ты от объекта, тем
меньше событий вмещается в твой миг.
…хммм, иногда начинаю задумываться, действительно ли Ройхо был всех нас настолько
«старше»?.. Может быть, он просто смотрел на все вблизи, пока мы взирали на все откудато издали? Не терял времени даром? Учился?.. и в его миг опыта вмещалось в тысячи раз
больше, чем в наш…
Глава тридцатая. Не знал, но вспомнил.
Берег моря, усыпанный обломками того, что до войны было чем то — домом ли,
кораблем, а сейчас потеряло и цвет и форму — уходил далеко, даже расстояния не
прикинешь, и загибался за мыс. А вот у подножия этого мыса чудом уцелевшая довоенная
пристань вытянулась в море множеством длинных причалов. За ней начинался город. К
нему четверо путешественников, забыв про голод и усталость, упорно шли, то и дело
переходя на бег, почти три дня...
...Первым на набережную с обломками каменных колонн взбежал по лестнице Дар и долго
метался вдоль берега, словно искал что-то. А потом остановился (похоже, все-таки
ухватил мысль за хвост) и, пожав плечами, направился в город.
Мих не знал, куда Дар идет. Для близорукого сына Ива дома и улицы, заполненные
развалившимися машинами, давно слились в один серый однообразный лабиринт.
Радовала в этом лабиринте только цветущая бледно-зеленая травка, пробивавшаяся на
довоенных газонах. Да и та порой росла сквозь черепа, что, конечно же, впечатление
портило...
Рая и Нефью понимали еще меньше. Маленький «ученик» их уже почти пугал...
А Дар все шагал, не торопясь, с интересом наблюдая, куда же приведет его этот путь. А
привел — к дому, рядом с которым стояло поникшее дерево, сухое и голое, без единого
листа. Оно было давно мертво. Еще до того, как закрылось небо.
Возле дерева Дар остановился и долго стоял, грея в карманах озябшие, почти что
мраморно-белые руки. Мих несколько минут смотрел на него, а потом подошел и
положил ладонь ему на плечо. Совсем как тогда, когда хотел увидеть звезды...
— Дар, это яблоня, — вдруг сказал Мих. Дар, забывшийся в собственных мыслях, при
этих словах болезненно вздрогнул.
— Откуда ты знаешь? — спросил он резко.
— Вспомнил... — невнятно пробормотал Мих.
— Но ты же не знал!..
Казалось, вечность мальчишки, забыв обо всем, глядели друг другу в глаза...
— Знаешь, Дар... — сказал Мих. — Совсем недавно Рая заставила меня вспомнить имена
радиксов, которых знала твоя мама... Я долго мучился — и вспомнил... А теперь понимаю,
что я их никогда не слышал... Не слышал, понимаешь?!
— Мих...
...Радиксы молча смотрели на учеников...
— А я... — сказал Дар. — Просто знал... Что это яблоня, а там, на втором этаже, моего
отца дом...
И направился к покосившейся двери подъезда... Сам подъезд с осклизлыми стенами и
обкрошившимися ступенями неприятно напоминал пещеру. Наверх незваные гости
поднимались, с замиранием сердца слушая прыгающее из угла в угол эхо шагов, и
чувствуя себя так, будто тревожат покой могилы.
Все двери оказались заперты (в принципе, они так обветшали, что можно было и выбить),
кроме одной...
Когда Дар зашел и огляделся, случилась странная вещь: обычным взглядом он видел
пустые комнаты с отмокшими обоями и обломками мебели... но была и вторая картинка,
какая-то полупрозрачная, словно наложенная на эту: вот там было и солнце, и опрятные,
чистые стены, и уютный диван... Дар прошел еще немного, из коридора в зал — и увидел
на диване человека... По постъядерным меркам он был не просто старым — древним: из
тех, чей возраст перевалил за полсотни лет. Волосы незнакомца, черные и коротко
стриженые, седина тронула лишь на висках; жизнь не оставила на его коже ни единого
шрама, и даже позволила отрастить солидное брюшко, как у зажиточного торгаша. Но
лицо... отец?..
Изумленный, Дар осторожно подошел к нему и протянул руку — дотронуться... Тогда
наваждение исчезло, остались только грязные стены и пол со сгнившими выбитыми
досками.
Мальчишка опустился на колени и некоторое время так сидел; неподвижно, со
стеклянным взглядом; то и дело открывая рот, словно силясь что-то сказать... а потом
рухнул на пол...
— Он спит, — сказал подошедший Нефью. — Усталость взяла свое... столько дней без
еды и воды... да без отдыха. И еще бежал...
— А мы? Почему мы — нет? — взволнованно спросил Мих, не в силах оторвать взгляд от
лежащего на полу друга.
— Мне кажется, мы бежали за счет него, — предположила Рая. — Это был такой силы
порыв, что нас унесло за ним, как пыль — ветром...
Нефью легко поднял Дара на руки (Мих удивился, откуда столько силы у казалось бы
хрупкого радикса...), положил на диван и накрыл курткой.
— Пусть поспит, — сказал он. — Ему надо... А мы побеседуем.
— Вы пугаете нас, ребята, — честно призналась Рая.
— Почему?.. — удивился Мих. — Ты же сама научила меня вспоминать то, чего я не
знаю. А ты, — он кивнул на Нефью, — сам велел ему верить снам...
— Да, но... — Нефью осекся и переглянулся с Раей. — Мы так не можем...
— Что?.. — Мих не мог поверить...
— Мы так не можем... — повторила Рая.
— Но я же сам видел!.. — не унимался Мих, затравленно переводя взгляд с одного
радикса на другого.. — Как ты читала с чужого взгляда. А ты, при том что слепой, видишь
куда лучше всякого зрячего!.. А как ты заставила тех идиотов убраться!..
— Вы можете гораздо больше, — Рая опустила голову. — И я, и Нефью по сравнению с
вами — просто дешевые фокусники... Возможно, нам даже стоит уйти и не мешать вам с
Даром творить свою судьбу...
— Нет! Останься... — попросил Мих и, взяв Раю за руку, умоляюще заглянул в глаза...
Это был жест такой искренний и такой детский, что она улыбнулась...
— Никуда мы от вас не денемся, — пообещал за двоих Нефью...
Когда Дар проснулся, откуда-то возник запах мясного супа, волшебный запах. Тут он и
вспомнил, что уже несколько дней не ел, и от голода его затошнило.
Дар попробовал подняться, хотя бы на локте, но не смог...
Бесполезное, казалось бы, усилие не пропало даром: Нефью заметил его движение,
подошел и опустился на колени рядом с учеником. Легкие зрячие пальцы погладили
маленького героя по голове и вполне ощутимо опустились не плечо: не вставай. С
котелком супа подошел Мих; зачерпнул и подул на ложку, остужая горячее варево.
В том, что брат кормил его с ложечки, Дар ничего постыдного не видел. Потому что
понимал, что либо болен, либо ранен (он не был уверен точно), — какой уж тут стыд...
Бульона Дар выпил всего несколько ложек, когда Нефью жестом остановил Миха. И
верно: нельзя сразу давать много еды тому, кто долго голодал...
Дар закрыл глаза и вновь почувствовал у себя на лбу тонкие пальцы учителя. На сей раз от
них исходило приятное, пульсирующее тепло, которое привело сон...
После следующего пробуждения Дар почувствовал себя лучше. Он сел на диване, потом
прошелся по комнате и потребовал есть. Тут уже никто его не останавливал, когда он
жадно хлебал суп из миски. Поэтому Дар, как ему показалось, наелся до отвала... Хотя
половина супа почему-то осталась...
— А что со мной было? Почему я раскис так? — поинтересовался Дар.
— Ты бежал несколько дней без отдыха и нас тащил за собой, — объяснил Нефью. Тут
Дар начал вспоминать...
— А-а, — кивнул он, вспоминая об этом, как о чем-то незначительном... — да... Я отца
видел. Здесь. Он на диване сидел. А комната была солнечная, золотая такая...
— Может быть, ты увидел прошлое? Как я — ту яблоню? — спросил заинтригованный
Мих.
— Н-нет... — покачал головой Дар. — Отец мой был уже старый... Он сейчас был бы
именно такой, если б остался жив...
— ...Говорят, в снах мы посещаем другие миры, — произнес Нефью, вроде бы ни к кому
не обращаясь. — В снах — тысячи дорожек, которые пронзают любые границы...
Так это происшествие и кануло в прошлое. Непонятым. Неразгаданным. Как еще один
вопрос без ответа...
В заброшенном доме они провели еще несколько дней... Дар все нервничал и ждал чегото. Но это что-то не спешило происходить. Тогда Мих уговорил его пройтись по городу...
Был ясный погожий день, испятнанный движущимися тенями парада; а поздний рассвет
раскрасил серый город во все оттенки цветущих яблонь...
— Я все об отце думаю... — сказал Дар по пути. — Вот был бы этот город... без войны...
Где бы он тогда жил, работал... Ну, жил — уже знаю где, а вот работал...
— А ты поищи, — предложила Рая, будто невзначай.
Дар пожал плечами и продолжил шагать...
Оффтопик пятый. Близь.
Небольшой клочок земли привлек мое внимание... Это было очень странно. Очень. Я
приблизился как мог — посмотреть. В человечьем сравнении это было бы равнозначно
тому, что я прилип носом к стеклу да еще и вжался в него посильнее, надеясь, что
картинка станет ближе...
Сынок Старшего... Раньше я время от времени бросал на него взгляд-другой, но скорее
умилялся, глядя на последнее земное воплощение Ройхо, продолженное в ребенке (а ведь
тот был похож, очень похож). Но прекрасно понимал, что это просто еще один маленький
человечек... А сейчас... да, определенно, всколыхнулось что-то в мире и пришло в
движение — и вихри эти, невидимые, но ощутимые, начинаются с малыша Дара. И еще...
не объяснить... но что-то неуловимо Ройховское сквозит во всем происходящем. Я это
чувствую, оно легкое, как дыхание... или как давний запах... Получается, души имеют
запах?..
И тут я понял, к чему меня все мои умозаключения привели... Если я избрал путь
Старшего да прикипел так к его планетке, то и спуститься должен однажды, как он. В
смертное тело.
Почему-то, осознав эту грань, я ужаснулся, но не отступил... Это был урок, без которого
мне, определенно, чего-то не понять. И я это знал...
Только вот стать человеком я не решился. Люди Ройхо слишком древние, слишком
непредсказуемые. Я помню тот кошмар, что приключился со Старшим, когда он вздумал
занять тела двух местных головорезов, одно за другим. Он через это прошел. Потому что
он всегда был сильным. А я?..
Я знал, что не пройду. Что эти оставшиеся без своего бога дети мне — что ржавая мина
неосторожному прохожему. Никогда не знаешь...
Но!.. у меня ведь свои есть!.. Мои дети, мои люди. Которых я берег и лелеял, не давая
сгинуть в стремительном мире. Вот уж кому я доверял как самому себе!
И я пошел...
Этот район был раньше грязным и безлесым, и офисы здесь на отвоеванных у
жилплощади этажах громоздились один на другой. Даже вывески еще не совсем выцвели,
особенно те, что под стеклом...
— Здесь он работал, — заключил Дар, — и свернул за угол.
Дверь, тяжелая, железная, была давно вбита временем в стену, став ее частью. Не вдруг
оторвешь, если даже откроешь хитрые довоенные замки. Дар обошел угол дома,
внимательно всматриваясь в окна офиса... Стекол там давно не было, но вот решетки,
ржавые и убогие, до сих пор ревностно стерегли никому не нужные несколько комнат.
— Нефью... — оглянулся Дар в нерешительности. — Ты ведь можешь...
Слепой учитель покачал головой.
— Нет, малыш, не могу... — и даже пошутил: — Здесь бы небольшой снегоходик с тросом
лучше справился...
Дар улыбнулся Миху и Рае, стоявшим от них с Нефью в сторонке... Почему такое
«разделение на лагеря» получалось, никто из четверых не понимал.
— Смотри! Телефон! Целый совсем! — отчего-то обрадовался Мих и подбежал к красной
будке, где висел изрядно ржавый, но, в отличие от всех остальных, целый аппарат.
Мальчишка схватил трубку и обернулся: — Может, он работает!
— Да ты что, Мих... — посмеялся Дар. Но потом второе я — вечный шалун — взяло свое:
— А ну дай мне!
Мальчишки, забавы ради, покатали друг друга по снежку и пыли довоенной за этот
древний телефон, который, миллиард против одного, работать не может в принципе...
Какой там, когда все давно мертво? А если и работает, кто из живых возьмет трубку?..
...Дар подставил Миху ловкую подножку и, пока тот поднимался с земли, уже прильнул к
телефонному уху. Через полсекунды изнывающий от любопытства Мих оказался рядом.
— Позвони отцу! — присоветовал он. — Давай, набирай: пять, семь...
Дар, продолжая дурачиться, набрал номер, скрежеща заржавелым диском так, что у
любого стороннего слушателя начинали болеть зубы... И вдруг... замер... А с ним затаили
дыхание Мих и двое радиксов...
— Алло... — услышал удивленный Дар...
Глава тридцать первая. Рабочий полдень.
Был сонный рабочий полдень. К тому же, еще и почти зимний, так что я отчаянно боролся
со сном. И странным предчувствием. К чему оно было, я понял, когда в комнату влетела
заинтригованная Регинка с трубкой радиотелефона, зажатой в обе руки...
— Тебя тут Дарий Владиславич спрашивает, — заговорчески прошептала она.
— Кто? — не понял я.
— Сынок твой...
Я чуть не снес стол вместе со всем, что на нем лежало, когда, рванулся отбирать у Регинки
трубу.
— Алло! — выпалил я. И услышал:
— Папка...
— Дар, сынок... где ты?
Казалось, я слышал в трубке холодный ветер и эхо мальчишеского голоса...
— Здесь я, пап... На улице, у телефона...
— Родной мой, хороший, не вешай трубку! Постой там и не уходи никуда!
Я выскочил на улицу как был: в джинсах, футболке и тапочках... и, спустя несколько
заполненных надеждой мгновений, увидел пустую телефонную будку...
— Пап, я тебя тоже не вижу, — объяснил мальчик.
— Дар, малыш, ты звони... в любое время звони... я тебе номер мобильника дам.
Записывай...
— Ты говори, Мих запомнит...
Дрожа от волнения, я продиктовал ему номер...
— Пап... — кажется, Дар был взволнован не меньше меня и потому не знал толком, что
сказать... — Знаешь, а я первый раз по телефону звоню... У нас тут нет телефонов. Этот в
городе последний.
— А что остальные?
— Да их разбили еще до войны, наверно...
— Какая еще война, сынок?..
— А... — протянул он понимающе. — У тебя ее, наверно, не было... Третья Мировая.
Потом — ядерная зима... Вот это, знаешь, очень ржавый телефон...
Я слушал это и верил. Хотя пять минут назад думал, что последние две недели тешил себя
глупыми иллюзиями, и на самом деле сынок мой где-то здесь, в городе, и почти меня
нашел...
— Папка... Мама тебя помнит. Она очень тебя любит. Правда. У нас сейчас хорошо, тепло
почти. Говорят, скоро все оттает и станет как до Войны. Я тогда ученым буду, пап.
Ничего, что не воином, нет? А то ты, мама говорила, был воином, да еще самым сильным
на этих землях...
— Нет, ничего... Я даже рад... что ты... не воюешь... — и из глаз у меня брызнули слезы,
прочертив две горячие дорожки по щекам... — Маме скажи, что я ее тоже помню. Что
люблю...
— Скажу... Мы вот разминулись с ней немножко, но я скажу...
И тут у меня предательски пикнула трубка... Батарейка... радиотелефон... О нет!!! Только
не сейчас!!! Нет!!!
— Дар! — почти крикнул я. — Дар, звони!.. Сейчас... отключится все... Ты звони...
— Папка...
Он пропал еще раньше, чем отключился мой телефон. Пропал. Осталась только тишина...
А я простоял, слушая ее, еще минут десять... только потом понял, что так и стою в
тапочках посреди заснеженной улицы, и добрая половина ее вовсю на меня таращится...
Я вернулся в офис и не мог поверить, что среди всего этого... такого скучного и
обычного... сейчас произошло чудо... Я вернул Регине телефон, а в своем кабинете даже
почему-то не стал поднимать валявшийся на полу стул... просто сел с ним рядом, обхватив
руками колени и уткнувшись в них носом.
...У двери собрались сотрудники и, распихивая их локтями, вперед пробирался босс...
Глава пятьдесят шестая. Ожерелье из гильз.
>Первая гильза
Каждый маленький мальчишка мечтает, чтобы его боялись. Сегодня Редьяри осознал, что
это страшно, когда тебя боятся...
Слух о тех, кого разорвал разгневанный Фенрир, разлетелся по всем поселениям в
мгновение ока. Возможно, этому во многом поспособствовал Йет...
Сейчас, когда Редьяри в сопровождении своего нового советника направлялся к дому
вождей, люди расступались, становясь в плотные живые стены... Было много приезжих.
Во все глаза люди смотрели на мальчика, избранного Богом Войны... и удивлялись:
обычный мальчик... какая-то женщина даже пожалела его: бедный сиротка... но на нее
тотчас зашикали и замахали руками соседки...
Это страшно, когда тебя боятся... особенно без причины...
Сейчас Редьяри не чувствовал присутствия Фенрира за плечом и понимал, насколько он
беззащитен без своего покровителя... Если это поймут и остальные...
Словно к оберегу, мальчик потянулся к дареному ожерелью и прошествовал меж двух
живых стен, положив ладонь на сверкающие гильзы... Так было спокойней... немного...
Ни от кого этот жест не укрылся. Люди уже шептались, что такое ожерелье — новый
символ Фенрира-волка...
...Фенрир появился неожиданно. Его присутствие Редьяри ощущал так же, как люди
ощущают чужой пристальный взгляд. Бог встал за плечом своего Голоса и принялся
выжидать, ничем не выдавая себя...
Редьяри вдруг отчаянно захотелось крикнуть ему: уходи!.. но он не решился...
— Будут приказания, мой господин? — осведомился Йет.
Голосом мальчика ответил уже сам Фенрир:
— Я желаю набрать элитные отряды. Выдели лучших людей. Помни: соревнования не
должны быть кровопролитными. Ни к чему сейчас калечить бойцов.
Йет ответил легким поклоном...
“Надо быть осторожней с мальчишкой... но, похоже, Фенрир не всегда с ним...”
>Вторая гильза
— ...Ваш ужин, мистер Армани... — обратился ко мне сладкий девичий голос.
Я сделал сейв и оставил Виверейн — потом только посмотрел на девушку. Это бледное и
худенькое существо смотрело на меня так открыто и печально, что я невольно улыбнулся.
На маленькой тележке она привезла все, что я заказал злобной брюнетке, и я даже
устыдился: накуражился, дурак, а расхлебывать пришлось этой бедняжке...
Я зачерпнул борща, попробовал и оценил:
— Настоящий борщ! Уммм... Ты готовила?
Она радостно закивала. Я так понял, что стал первым, кто ее за что-то похвалил.
— Посиди со мной, — предложил я радушно. — Если кто-то будет по этому поводу
возмущаться, я разберусь, только скажи... Посиди, блинчиков покушай...
Она пододвинула стул и села напротив, взяв из вежливости один блинчик с начинкой. Я
же размешал в борще сметану и начал есть, замечая, как чудесный горячий суп делает
меня все добрее.
— Меня зовут Владислав. Можно просто Влад, — сказал я. — А тебя?
— Ульяна... — ответила она тихонько.
— Хорошее имя...
— О, да ты кладешь в борщ яблоки! — заметил я. — Это ценно!..
— Ага, — кивнула она. — Моя мама всегда так делала...
>Третья гильза
...Фенрир мягко удалился, оставив Редьяри наедине с самим собой. Мальчик перевел дух...
Пододвинув тяжелый стул с гербом Рутов (тех, кого Тигры звали варварами) к окну, он
отогнул уголок шторы и стал наблюдать, что творится за окном. А это окно выходило на
поляну, обрамленную изумрудным хвойником. Там играли дети. Совсем малыши,
которых еще не беспокоят ни война, ни политика.
Редьяри стал смотреть и залюбовался...
Он все пытался понять, во что они играют... И тут один из малышей поднял руку с
пальчиками, скрюченными, чтобы изобразить когти, и звонко крикнул: “Я Голос
Фенрира! Идите за мной!”
Редьяри опустил штору и отвернулся... Очаг в доме едва теплился — и маленький вождь
подошел подбросить дров...
— Твой ужин, вождь, — услышал он мягкий голос.
Говорила девушка. Худенькая, с острыми чертами лица, она носила простое длинное
платье и костяные гребешки в волосах, делавших прическу по-детски вихрастой.
— Я Редьяри, — представился вождь, не находя это неуместным. — А тебя как зовут?
— Яна, — сказала девушка.
— Посиди со мной, — попросил Редьяри... девушка пододвинула один из тяжелых
стульев и села напротив...
>Четвертая гильза
...Запертый в выключенном ноутбуке, Виверейн молчал. Но сколько же времени нужно
тебе, Владислав, чтобы осознать, что он всего лишь игра, и не он наводит параллели
между двумя реальностями?..
Сейчас два мира шли рядом, бок о бок... но у них была невидимая общая ось, вокруг
которой они дружно наворачивали спирали...
...быть может, модель дезоксирибонуклеиновой кислоты — не просто модель...
>Пятая гильза
— ...Они тренируются... — пространно произнесла Тьяра.
— Иди к ним, — сказал Дар.
— Нет, — Тьяра покачала головой, — я останусь с тобой. Когда готовишь своего
мужчину к испытанию, можно не ходить на тренировки.
Дар нахмурился, осмысливая фразу, сказанную на языке, все еще казавшемся ему чужим...
Тьяру этот его невольный жест просто вывел из себя:
— Дурень! Ты же с мечом не умеешь обращаться! Зачем ты согласился?!
— Я... я научусь, — заверил ее Дар. — Ты меня научишь...
— Ты видишь их? — Тьяра махнула рукой в сторону тренирующихся детей и подростков.
— Они берут в руки меч в пять лет! А тебе уже четырнадцать! И у нас неделя до
испытания!!!
— Целая неделя, — невозмутимо ответил Дар и улыбнулся.
Тьяра посмотрела на него и тяжело вздохнула. Будь что будет.
— Бери... — сказала она, протянув ему деревянный меч. — Это кэн, предшественник.
Прежде чем взять в руки боевой меч, надо научиться владеть им.
Дар пристально рассматривал вырезанный из тяжелой постъядерной хвои черный кэн — в
общем-то, довольно толстую палку с помятыми от ударов краями, а Тьяра тем временем
продолжала свою лекцию:
— ...важно уважать его, как настоящий меч, и относиться к нему так же. Это первый шаг к
тому, чтобы научиться фехтовать. Используй воображение, представь, что он настоящий...
Настоящий меч с одной стороны заточен так, что нельзя коснуться его, не поранившись.
Здесь у настоящего меча кончается рукоять и начинается лезвие. Настоящий меч хрупок и
ломается, если ударить его сбоку. Помни все это, когда будешь обращаться с кэном.
Дар кивнул. Хорошо. Ученик должен быть немногословным. За это можно его прямо
сейчас наградить историей:
— Не воспринимай кэн как игрушку, Дар. В умелых руках он ни в чем не уступит боевому
мечу. В давние времена жил великий воин, который никогда не носил боевого меча —
только кэн. Он ходил по различным землям и побеждал лучших бойцов, выходя с кэном
против стального клинка...
Теперь чувствовалось, что ученик смотрит на деревянный меч с куда большим уважением,
чем до этого... ну хватит приготовлений уже!..
— Начнем, — сказала Тьяра. — В фехтовании есть семь начал — семь простых ударов.
Важно выучить их, чтобы идти дальше. Это как буквы: изучив буквы, ты сможешь читать
и писать. Здесь то же... Сначала я научу правильно держать меч. Смотри...
>Шестая гильза
— Отец, он обычный мальчик, — сказала Яна. — Очень добрый и тихий. Я бы сказала,
ему грустно и одиноко.
— Одиноко? — поднял бровь Йет. — Так и составь ему компанию.
— Он все время зовет меня к себе, чтобы поговорить... — кивнула девушка.
— И что же говорит тебе Голос Фенрира?
— Я не слышала Фенрира ни разу, отец. Только Редьяри.
— Хорошо, иди...
Оставшись один, Йет погрузился в размышления... Безусловно, Фенрир посещает
мальчика, но он не все время с ним... или же просто таится за его спиной и наблюдает...
Как бы там ни было... во-первых, армия еще не собрана и не упорядочена, чтобы настало
время избавиться от мальчишки... а во-вторых, страх перед тем чудовищем, которое
разорвало пятнадцать взрослых воинов на его глазах, еще слишком глубоко сидел в душе
Йета, чтобы он мог решиться на что-либо...
Пусть все идет своим чередом. В любом случае, сначала нужно набрать элитные отряды,
как велел Фенрир. Отбор уже идет. Йет выделил в качестве судей своих самых
доверенных людей...
>Седьмая гильза
— Он обычный парень, папа, — оценила Влада Ульяна. — Очень добрый и веселый. Мне
только кажется, ему одиноко здесь.
— Армани-младший не говорил тебе, почему приехал он, а не его отец?
— Я пыталась выспросить, но он отвечает, что старик приболел...
— Как это не похоже на Алекса Армани... — покачал головой Давид и смерил дочь
оценивающим взглядом. — Поговори со своим подопечным еще. От одиночества человек
порой становится откровеннее... Ладно, позвони мне вечером, — сказал он и выключил
экран...
Но стоило маленькому экрану сотового погаснуть, как Давида посетила ужасная догадка...
и он тут же вновь набрал номер дочери.
— Что-нибудь случилось, пап? — удивилась Ульяна, увидев на экранчике испуганное
лицо отца.
— Ты сказала: парень...
— Да, а что...
— Владиславу Армани сорок лет!!!
— Пап, ты что, упал? Он выглядит лет на двадцать пять — тридцать, не старше...
>Восьмая гильза
Тьяре часто приходилось обучать основам фехтования малышей. Так вот, они напоминали
в своем поведении белок. Бывали моменты, когда они внимательно слушали и прилежно
учились, но чаще, особенно после первого часа тренировки, начинали беситься и
заниматься ерундой. К тому же, дети обучаются медленно, и надо быть воистину великим
тренером, чтобы заставить их надолго на чем-нибудь сосредоточиться...
...Дар в отношении умения был таким же малышом... но... какой из него золотой
получился ученик... Про таких говорят: 99 из 100 — это значит, что он понимает 99 из 100
твоих объяснений...
К тому же по части выносливости он не уступал самой Тьяре, так что можно было
тренироваться с утра до вечера с небольшими перерывами на отдых, еду и... стрельбу...
Дар учил Тьяру стрелять из пистолета и винтовки...
Они обменивались умениями, и за это Дар заслужил подлинное уважение Тьяры. То, что
он никогда не держал в руках меча прежде, чем ступил на берег Эмеральда, уже не
казалось таким позорным упущением. Дар все равно был воином...
Все бы хорошо, да только единственная неделя подходила к концу. Самый золотой ученик
не выучился бы мастерски фехтовать за неделю... Поэтому на предстоящем испытании
обоих ждало поражение — и Дара, и Тьяру... иначе Вирагга и не разрешила бы его...
И яснее всех близость краха продемонстрировал обоим Тёрн...
...Тёрн, по приказу Вирагги, сейчас проводил много времени в тренировках, и, обходя
ряды усердно тренирующихся подростков, не упускал случая внимательно понаблюдать
за Даром и Тьярой.
Тьяра прямо-таки кожей чувствовала его взгляд, и не обращать на Тёрна внимания стоило
ей больших усилий... “Ты ушел, Тёрн. Ушел, и больше ничего для меня не значишь,” —
говорила она мысленно, надеясь, что разведчик это почувствует и оставит их с Даром в
покое... Но он, может, и чувствовал, что не очень-то желанный гость рядом с этой
компанией, а уходить и не думал. А однажды прихватил с собой собственный кэн — из
светлого дерева: такие есть только у чифессы и ее мужчин...
— Иди сюда, парень, — сказал он Дару. Лицо Тьяры вспыхнуло возмущением, что с ней
обходятся, как с пустым местом... Но удостаивать Тёрна после этого даже замечанием она
не собиралась...
Дар послушно подошел, держа свой кэн в правой руке спокойно опущенным вниз.
— Я тебя проверю, — коротко бросил Тёрн. — Защищайся!
Дар был легче и меньше ростом, чем Тёрн; к тому же, по-мальчишески гибок и ловок.
Может, именно это и помогло ему увернуться от первого удара, который целил в грудь,
перепрыгнуть второй — тот, что должен был прийтись по ногам, и успеть робко встретить
кэном третий... и — мир перевернулся...
Отключился Дар полностью, провалившись в непроглядную тьму, потому что третий удар
пришелся по голове, и весьма крепко... На мгновение ему вновь почудилась Бездонная
Яма, разевающая свою пасть; Дар в ужасе метнулся от нее и вынырнул в реальный мир...
Здесь, заслоняя спиной солнце, над ним, распростертым на снегу, стоял Тёрн. Лицо
разведчика хранило довольное и надменное выражение.
— Мужчина, чему ты радуешься?! — гневно крикнула ему Тьяра. — Что победил того,
что слабее и младше тебя?!! Да к тому же всего пять дней держит в руках меч?!
— На испытании не станут разбираться, сколько дней он держит в руках оружие, —
горделиво заявил Тёрн. — Это было мое предупреждение ему. Он все понял, я думаю... —
и пристально посмотрел на Дара.
Дар ладонью стер с лица кровь и заставил себя подняться на ноги... а то еще чего не
хватало — валяться тут перед этим нахалом. Поднимаясь, Дар увидел свой простой
черный кэн, который лежал в снегу, сломанный пополам. Да... удар светлого кэна Тёрна
— кэна вождей — разнес черную деревяшку в щепы...
— Я все понял, — сказал Дар, обнажив в жуткой улыбке залитые кровью зубы.
— Что ты понял, юнец? — насмешливо поинтересовался Тёрн.
— Меч... — выдохнул Дар тяжело и чуть не захлебнулся кровью, наполнившей рот. —
Меч... ломается, если ударить его сбоку... Я... больше... не ошибусь...
— Дурак... — пожал плечами Тёрн и зашагал прочь.
Дар тяжело опустился на одно колено, коснувшись снега кровавой ладонью: его мутило
так, что стоять прямо уже не было сил...
Тьяра бросилась к нему... Сегодня она нарушила первейшую женскую заповедь: “Не стоит
слишком заботиться о мужчинах...”
>Девятая гильза
Взволнованный Скирр суетился вокруг Дара, лежащего на кровати Рон: запах крови и
боли приводил маленького человечка в ужас. Бедняга пушистик все время что-то лопотал,
а в огромных его лемурьих глазах стояли слезы.
— Ты так ловко лечил Скирра, а сам себя не можешь! — с легким укором произнес Мих и
тут же ободряюще улыбнулся: — Пойду приведу тебе Нефью...
Мих вышел и закрыл за собой дверь, чтобы не запускать в дом холод. Тьяра присела на
краешек кровати и взяла руку Дара в свои. Ей было невероятно жаль этого паренька, и к
этой жалости примешивалось острое чувство собственной беспомощности...
— Не надо биться за меня, Дар, — сказала Тьяра. — Ты не победишь... теперь все ясно:
Вирагга хочет выставить против тебя Тёрна... она не допустит, чтобы мне досталось место
в Совете...
Дар молчал, только печально смотрел на нее из-под полуприкрытых век...
— Я... должен поговорить с Михом... и Клотом... я... раньше я мог... аах, — из носа
потекла кровь, и Дар сразу ощутил, как притихла боль в голове... словно из парового
котла, готового рвануть, вовремя выпустили пар...
Тем временем скрежетнула дверь и на пороге показался Нефью. За ним в комнату вошли
Рон, Ив и Мих.
Скоро Дар почувствовал у себя на лбу тепло пальцев слепого... то целительное тепло, что
снимало боль и заживляло раны...
— Сотрясение мозга, разбитое лицо и выбитый зуб; к счастью, он не вылетел и сейчас
прижился на прежнее место, моими стараниями, — покачал головой Нефью. От Тьяры, не
понимавшей русского, не укрылось изменившееся при этих словах выражение лица Рон...
впрочем, что еще ждать от матери, которая видит, как страдает ее дитя?..
— Спасибо, Нефью, — отозвался Дар, сев на кровати.
Тьяра надивиться не могла: если не считать синяка на скуле и остатков крови, которые
надо бы стереть, Дар выглядел превосходно и, похоже, чувствовал себя — тоже... Что же
за люди эти пришельцы, если умеют исцелять прикосновением?..
— Мих, я хотел поговорить с тобой! Это очень важно! — сказал Дар. — Я все почти
понял, осталось только разобраться...
— Что стряслось, брат? — отозвался Мих.
— Я каким-то образом перенял у тебя знание тигриного языка! — Дар от волнения
заговорил по-русски, забыв, что его не понимает Тьяра. — Сначала он был мне
совершенно чужой. Мне приходилось переводить свои слова с русского на тигриный и
обратно, чтобы понять или сказать что-то. А потом я попрактиковался — и стадия
перевода выпала! Теперь я могу думать на тигрином языке, как на родном!.. Помоги,
помоги мне разобраться, как я это сделал! Это очень важно!..
Тьяра не понимала ни слова и обеспокоенно переводила взгляд с одного парнишки на
другого...
— Дар... я давно хотел тебе сказать... — Мих закусил губу. — Ты не стал видеть хуже в
последнее время?..
— Нет, а что?..
— Уфф... — облегченно вздохнул Мих. — Я думал, что нечаянно украл твое зрение. А
оказалось, мы просто обменялись умениями, да еще и остались при своих... Я теперь вижу
не хуже тебя, поверь...
— Я понял! — воскликнул Дар. — Я все понял! Невозможно просто забрать у кого-то
знание, не дав ничего взамен!.. Теперь я должен поговорить с Клотом...
Дар только опустил ноги с постели, собираясь отправиться на его поиски, как Клот
показался в двери. Легок на помине.
— Ты знал, что я позову тебя? — удивился Дар. К сверхъестественному предчувствию
Клота привыкнуть было невозможно...
— Да, потому и пришел, — спокойно произнес Клот. Ясные глаза все так же глядели в
никуда...
— Тьяра, Клот, пойдемте! — сказал Дар на языке Тигров...
...По дороге Дар пересказывал Тьяре суть разговора, чувствуя, как тревога растет в ее
сердце... но ничего не мог поделать с этой тревогой: точно такая же заполняла его
самого...
Дар попросил Тьяру зайти в казарму забрать два своих кэна, а потом привел ее и Клота на
опустевшую вечером тренировочную площадку...
...тот бой... наш с Клотом бой... — вот что не шло у Дара из головы...
Хватит приготовлений! Пора...
— Тьяра, ты рассказывала мне о великом мастере прошлого, — сказал Дар. — Который
выходил с кэном против боевого меча и побеждал. Прошу тебя, вспомни его имя...
— Но... история не сохранила для нас его имени... — ответила Тьяра.
— Клот... ты можешь... можешь вспомнить его, не зная имени? — почти взмолился Дар.
— Я постараюсь... — подумав, ответил Клот. — Тебе ведь нужны его умения, да?..
Дар кивнул.
— Тьяра, милая, — ласково обратился к девушке Наблюдатель. — Прошу тебя, расскажи
мне все, что помнишь, об этом мастере...
Они совещались минут пять, пока Дар бродил в стороне и задумчиво повторял семь
основных движений кэна... Ему даже казалось, что прекрасно сбалансированный
деревянный меч и рад бы ему помочь, словно живое разумное существо, но все его усилия
разбиваются о неуклюжесть самого Дара...
— Идем, Дар! — весело окликнул его Клот, и промелькнула в этом веселье какая-то
сумасшедшинка. Тем не менее, Дар был безумно рад и шустро подбежал... — Ну, —
осведомился Клот, — я сумел отыскать память об этом человеке, хотя мне и непросто
было перенаправить мысль... меня больше интересует будущее, ты же знаешь... Почему
ты не спросил Миха?..
— Потому что я помню тот наш бой, Клот. Когда ты проверял, Творец ли я, — сказал Дар.
— Ты вспомнил древних мастеров и бился со мной, а мне пришлось изобретать все с
нуля... Я много думал об этом. Много думал о том, что против такой армии в твоем
воплощении я не продержался бы и секунды... Но сейчас мне все ясно: тогда ты дал мне
толчок, некое начало, от которого я стал двигаться и развиваться по спирали,
направленной вверх. Каждый виток в ширину был боевым искусством, а в высоту — его
мастерством... заканчивая один, я переходил в следующий... ты же дал мне ось, вокруг
которой должна была пойти двойная спираль. И сам стал матрицей — той спиралью,
вдоль которой пошла моя, не отставая ни на шаг. Так строится ДНК. Так строится боевое
искусство... так строится в мире все... Сейчас я прошу тебя дать мне в качестве матрицы,
вдоль которой я должен идти, память того мастера. Тогда ты положил руку мне на плечо.
Сделай это и сейчас... Но! — спохватился Дар. — Одно но! Мне нужно запомнить это. Не
пропустить через себя и забыть, как в прошлый раз. Это должно остаться во мне
навсегда... Теперь я понял, как это сделать: я дам тебе что-нибудь взамен. Мы поменяемся
так же, как поменялись с Михом — оставшись в то же время при своих. Не проси ничего,
не говори ничего. Просто возьми то, что хочешь.
Клот кивнул и положил ладонь Дару на плечо... ладонь была тяжелая...
>Десятая гильза
— ...Мы должны четко оценить обстановку, Ив, — сказала Рон... Они с братом сидели в
темной комнате друг напротив друга. Огонь в очаге еле теплился... — Сейчас для нас и
Приморцев многое зависит от этой девочки, Тьяры. Я вижу, Вирагга считает ее реальной
угрозой, раз решила выставить своего лучшего воина против нашего Дара...
— Судя по тому, как отделал этот лучший воин моего племянника, дело гиблое, —
мрачно заметил Ив.
— Дар может погибнуть при испытании.
— Ага... Я слышал, они бьются до первой крови... но иногда это бывает кровь из
перерубленной шеи... Если они убьют Дара, мы же можем легко перестрелять их всех, а?
Они это понимают? — спросил Ив.
— Скорее всего, Дар останется жив. Вирагга дурой не выглядит: вряд ли ей нужна война с
нами. Ей нужен союз с нами на ЕЕ условиях, поэтому она постарается устранить Тьяру.
Или не допустить ее к управлению... Она хочет развязать войну против варваров с
помощью наших пушек, чтобы взять преимущество. Хочет, чтобы мы стали легионом,
послушным ее воле. Но что она сделает с этим легионом после того, как варвары будут
разгромлены? Ей не нужна угроза в виде пятисот пушек, которые могут в случае чего
направиться и на нее. Потому она и против нашей независимости. Она боится нас, Ив...
— Не нравится мне эта дурная бабища, — ответил Ив тоном, который всегда означал
только одно: я устал думать! — Может, тихонько прирезать ее — и дело с концом...
— Ив, не будь дураком! Тут такая резня начнется... Может, мы и выстоим с
огнестрельным оружием против всех этих мечей и луков, но в таком случае тех из нас, кто
переживет побоище, прикончат варвары во главе со своим чокнутым пророком... И, к
тому же, тебе что, опять захотелось крови?..
— Да я понял... просто надоело языком трепать, — сдался Ив. — Зачем так далеко
заглядывать? Давай спать. Уже завтра все виднее будет...
>Одиннадцатая гильза
— ...Вирагга слаба, — Каяла говорила загадочно, как и все радиксы... — Я чувствую
застой энергии в рядах ее людей. Она теряет силу так же быстро, как молодость. Ее время
уходит. Потому она так отчаянно цепляется за нас. Она тоже все понимает. Понимает и то,
что подросла ей замена... и видит, что армия маленькой Тьяры сильнее ее собственной...
Устранить кого-нибудь из двоих детей — эту девочку или твоего сына — ее последний
шанс отсрочить свое падение...
В наступившей тишине чувствовалась тяжесть, знакомая каждому человеку, который
когда-либо общался с радиксами.
— Рон, ты знаешь, что эти Тигрицы никогда не уступают кресло чифессы по доброй
воле?.. В племени Тигров мужчины часто сражаются между собой, а женщины только
смотрят и оценивают... Я не говорю о войне — там и те, и другие рубятся бок о бок... я
говорю о жизни... Женщины сражаются между собой только за власть... и у Тигров есть
поговорка: “Когда сражаются женщины, отворачиваются палачи...” И если она сочтет
соперницей тебя... впрочем, судьба маленькой Тьяры в аналогичном случае тоже
незавидна...
>Двенадцатая гильза
— Какая звездная ночь! — восхитился Мих. — Знаешь, это так прекрасно — видеть
звезды... своими глазами...
Рая нежно обняла его, не говоря ни слова.
— Знаешь, родная... мне так тепло с тобой... вот здесь, — Мих приложил руку к груди. —
Наверно, это и есть счастье... не дикая радость, которая бьет через край... а именно такое
вот тепло...
>Тринадцатая гильза
На расстоянии пары километров вокруг поселения снег был плотно утоптан: люди Йета
тренировали элитные полки и муштровали рядовых вояк... Редьяри (сейчас с Фенриром за
плечом) шествовал меж марширующих рядов, и фанатичные, полные восторга возгласы
всюду встречали своего кумира. Дух самого Редьяри был подавлен и тих, а вот Фенрирволк ликовал...
...Мальчик подошел к заполненному песком мешку, висящему на веревке, на котором
какой-то молодой воин отрабатывал удары, оттеснил парня и сразмаху ударил по мешку
открытой рукой... И на глазах изумленной толпы грубую ткань прорезали пять широких
полос, точно тут поработала огромная звериная лапа... сквозь полосы на снег сыпался
песок...
Фенрир оставил мальчика к обеду... Редьяри уже наметил связь между отсутствием
злобного божества в своей душе и появлением Яны... и потому радовался ей, точно
солнцу, взошедшему в век тьмы...
Девушка принесла своему вождю горячий суп и жареное мясо в соусе... она видела, с
какой искренностью и любовью смотрит на нее этот мальчик... и не верила, что в нем
может жить страшный Бог Войны... женщины Рутов не любили этого бога... как, наверное,
и все женщины...
...Сегодня Редьяри заметил на шее у Яны точно такое же ожерелье из гильз, какое подарил
ему давно запропастившийся торговец...
— Откуда у тебя это? — спросил он.
— Ах, ожерелье, — улыбнулась Яна. — Мой отец велел купить такие всем твоим воинам,
чтобы они с гордостью носили твой знак...
— Но ведь ты не воин, Яна...
— Нет, я не воин... — сказала она. — Просто... просто я очень тебя люблю...
Галерея миров. Стихи из книги
Бог - самый великий генетик
Бог - самый великий генетик,
Но кто он – Добро или Зло?
Превыше морали и этик
Он ставит свое ремесло.
В застиранном белом халате,
С искрой в близоруких глазах,
Летящий в мечте на закате,
Живущий в своих небесах.
Дорогая мама
Эта боль, дорогая мама,
Предназначена только мне.
Я бездонную вижу яму
И себя самого на дне.
В этом сне я смеюсь и плачу.
Мыслей много, но все без слов.
Я как флаг, что на старой мачте
Глупо ловит игру ветров.
Эти ветры свистят сквозь дыры
Раскаленных жестоких звезд.
Чую, что-то творится в мире,
Только что — задаю вопрос…
Нас коснулось чужое пламя.
Неспокойно на небесах...
Я боюсь, что знак Белой Длани —
Это знак моего отца…
Я боюсь, что миры столкнутся —
И, подняв свой тяжелый крест,
Он заставит себя вернуться:
День-другой — и он будет здесь…
Но тогда все пойдет сначала:
Здесь отец чересчур силен.
Помнишь, мама, как все дрожало
Его древней душе в унисон?
В ней столкнутся расчет коварный
Или ненависть — и любовь…
Здесь столкнутся армады армий
И прольется людская кровь.
…Эта боль, дорогая мама,
Предназначена только мне.
Я бездонную вижу яму,
И себя самого на дне.
Что, скажи, в этой жизни такое
Предназначено нам с тобой?..
Я рожден для последнего боя,
Ну а ты – чтобы быть живой…
Дрожание душ
Дрожание душ
Тридцати смертных тел...
Ах, мама, войны
Здесь никто не хотел...
Да, я иду к смерти,
Но вижу покой...
Мне жаль только Их забираю с собой...
Мне дали понять,
Что я жертва Войне,
Что счастья, любви Не положено мне.
Я скоро уйду
Во главе Тридцати Я тридцать первый...
Мама, прости...
-
Уходишь сражаться, мой маленький сын
Уходишь сражаться,
Мой маленький сын.
Четырнадцать лет...
И четырнадцать зим...
Но взгляд - он погас;
Тень коснулась лица...
Зачем ты, как Тигр,
Завел песнь Конца...
Зачем же ты гасишь
В ладонях огонь Зачем свое счастье
Сжимаешь в ладонь...
Зачем палачом
Выбираешь отца...
“Ах, мама, я выбрал:
Смерть лучше Конца...”
Уходишь сражаться,
Мой маленький сын...
И даже победы
Не чаешь в душе...
Четырнадцать лет
И четырнадцать зим!
А жизнь, говоришь,
Завершилась уже...
-
Никто не хотел воевать
Никто не хотел воевать...
Всем виделись звезды и море.
Но плакали сестры и мать,
Предчувствуя скорое горе.
И с гор опускались снега,
Весна начиналась неспешно...
Зачем же нашли мы врага...
И поиск прошел так успешно...
Никто не хотел воевать,
Губить свои юные годы...
Но вот все идут собирать
То, что пригодится в походе...
Одни уже точат мечи...
Глаза их пусты, словно в трансе;
Других же слова горячи
В проверке ножей на балансе.
А третьи всегда холодны Так снайперов учит их Кодекс.
И чистя неспешно стволы,
Готовятся тоже к походу...
Никто не хотел воевать,
И с той стороны, верно, тоже...
Но вот все идут убивать...
Сошли все с ума мы, похоже...
Я тебя перерасту
Поговори со мной, любимая,
Развей мой страх.
Есть глубина непостижимая
В твоих глазах.
Не понимаю слишком многого –
Какая грусть!
Я молчаливую и строгую
Тебя боюсь.
Зато когда ты смотришь ласково,
То мне тепло,
Ах, чувство милое, напрасное,
Да не ушло!
Люблю, люблю тебя, далекую
Мою звезду.
Люблю и ласковой, и строгою,
И взгляд краду…
Быть может, ты меня сторонишься,
Что я чужак,
И с высоты взглянуть наклонишься
На малыша…
Но только дети Зимней Полночи
Всю жизнь цветут,
А мы стареем… Тебя, помни, я
Перерасту…
Но протяни мне руку тонкую…
Меж двух миров
Проложит нам дорожку робкую
Любовь…
-
Отдай мне боль
Когда ты плачешь, как дитя,
Я обниму тебя за плечи.
Нет, слезы, страх не для тебя,
Отдай мне боль, и станет легче.
Я твое горе, как свое,
Захороню в токсичных складах,
В тех шрамах сердца, где гниет
И распадается отрава…
Ты счастье, молодость, любовь,
Я горе, старость и мученье,
И я война, и я же кровь,
И я твой друг, твое спасенье…
Я боль могу терпеть и смерть,
Ведь я солдат, солдат удачи,
Но не могу без слез смотреть,
Смотреть и видеть, что ты плачешь…
Я хочу научиться тебе доверять
Я хочу научиться тебе доверять
Даже больше, чем мыслям своим.
Я мечтаю поверить, мечтаю узнать,
Что не только люблю, но любим.
Я мечтаю к тебе повернуться спиной
Без сомнений и дрожи в груди,
Я мечтаю услышать: «Останься со мной!»
И «Прости меня, милый, прости!»
Но не только меня можно этим пытать И в тебе есть такой же изъян.
Но не мне же учить тебя мне доверять!
Каждый должен учить себя сам.
Так давай же начнем себя сами учить.
Я учу твой язык, а ты мой...
Будет время, мы сможем с тобой говорить,
Вместо слов зазвенев тишиной.
Я почувствую, чудо, что ты — это я,
Ты почувствуешь: я — это ты.
Лишь тогда ты не будешь бояться меня,
А мои слова будут чисты.
Это день, когда ты замахнешься мечом,
А я только слегка улыбнусь,
«Не тревожься, - ты скажешь, смеясь, - ни о чем:
Я играю; тебя не коснусь».
Это день, когда я вновь признаюсь в любви,
Не боясь встретить боль, как тогда.
Как с мечом: ты успеешь остановить Ведь иначе случится беда...
Но к мечте пролегает извилистый путь,
Где сойтись нам со страхом в борьбе.
Я не буду тебя подгонять и тянуть...
Потому что я верю тебе.
Эмеральд
Туда, где, как граненый изумруд,
Сияет Эмеральд,
Большие корабли идут,
Что знают даль.
Я с ними был в такой дали,
Сейчас чуть жив;
Волна качает корабли,
Разбив...
Учиться быть слепым
Нас учат быть слепыми заново
И не бояться темноты.
Нас учат методами странными,
Наш Путь готов - свои следы.
И темнота нам будет логовом,
Где мы - свои, где все - свое...
Я чую - где-то тает олово, Предубеждение мое.
Нет, не беспомощные с палочкой,
Нет, не калеки и слепцы; С чертовской точностью, вразвалочку,
Свободным шагом... гордецы!
Нам чувство мира обостренное,
Нам интуиция и нюх.
Нас обучают просветленные.
И учат: сердце - лучший слух.
Мы посылаем прочь иллюзии,
Красивых сказок миражи.
Мы мир расширили - не сузили;
Нам нет границ ни в верх, ни в ширь.
Такие точные движения Не каждый зрячий повторит...
Наш выпуск будет в день затмения,
Наш путь начнется до зари.
Пойдем, ведомые предчувствием,
По диким дебрям городов,
По джунглям каменным, искусственным,
Доверясь сердцу на все сто.
Разбитый приборчик
В нем что-то опасно искрило…
Приборчик разбит беспощадно.
Мы слепы теперь и бескрылы,
А наши враги — кровожадны.
Туманно вокруг и пусто:
Заблудимся без прибора.
Надежда — наивное чувство —
Покинет нас очень скоро.
С земли поднимаю пружинки
И странные чудо-детали:
Обломки разбитой машинки
Из меди, стекляшек и стали…
Собрал. Все едино в сумме,
Но нет ни тепла, ни света.
Проклятый приборчик умер,
И песенка наша спета.
Взмолиться? Всевышний, где я,
Куда мне идти в тумане?..
Конец этой странной затеи —
В пророчестве или обмане…
Это ж надо
Ты даришь мне свою любовь
И понимаешь мои строки.
Ты жег чужие города,
Но согреваешь мой очаг.
Ты даришь мне свою любовь
И ты не можешь быть жестоким,
Но будешь драться за меня
С любым воякой на мечах!
Ты даришь мне свою любовь,
При встрече не отводишь взгляда
И понимаешь без бесед
Все то, что я хочу сказать.
Так будь, возлюбленный и друг,
Всю эту жизнь со мною рядом!
Как было глупо (это ж надо!)
Твоей любви не замечать!
Мы в ответе за прирученных нами
Мы в ответе за прирученных нами.
Тот, кто изгнан любимым из Рая,
Его имя поднимет как знамя,
За которое - умирают.
Ты пришел
Я не знаю, к чему снятся странные сны,
И, наверно, уже не пойму.
Ты когда-то давно мне приснился во сне
И вот встретился мне наяву.
С первой встречи знакомым казалось лицо
И родным — твой смеющийся взгляд.
Ты пришел, как в легенде, из радужных снов,
Где мы встретились годы назад...
Галерея миров: мой постапокалипсис
http://mildegard.ru/galleryworld.html
Да, это постапокалипсис, но речь в книге не о нем одном. Здесь тлеют угли былой войны,
но главная война идет внутри, в душах персонажей, даже верховного бога, вновь
примерившего на себя смертную жизнь.
Сюжет книги развивается сразу в двух параллельных мирах, один из которых прошел
через Третью Мировую, а другой - миновал ее. Можно сказать, вопрос выбора центральная идея книги. В обоих мирах мы можем встретить одних и тех же людей,
похожих даже внешне, но с совершенно разными судьбами. Миры связаны тонкими
нитями, оживающими далеко не для каждого, такими как книги и картины. Картина, не
самая удачная на выставке, мимо которой равнодушно проходят сотни людей,
притягивает, как магнит, только одну девушку. Она словно "ныряет" в нарисованный мир,
забывая о времени и самой себе и "возвращается" в реальность только к закрытию
выставки, не в состоянии описать словами, что так взволновало ее, и что вообще
произошло. Она дарит художнику свою книгу, и тот испытывает нечто подобное,
погрузившись в нее, забывшись, вернувшись другим человеком. Казалось бы, интересная
картина, интересное чтение, с кем не бывает... но когда оказывается, что испытанное и
вынесенное из "выдуманных" миров нешуточно повлияло на реальную жизнь, начинается
совсем другая история.
"Галерея миров" - полноценная трилогия, несмотря на то, что вторая ее часть очень
маленькая и больше похожа на одинокий рассказ. Вторая часть "Галереи", крошка-книга повествование от лица множества людей, у каждого из которых свой голос, свой стиль
речи, свои цели в мире, горящем, воюющем, стремительно теряющем смысл. Кто-то
бежит от войны, в прямом смысле слова, кто-то теряет разум, кто-то пытается встать на
пути перемен и гибнет... Вторая часть заканчивается с закрытием небес и наступлением
ядерной зимы. Она - как краткое воспоминание, как призрак, как возвращение к началу,
необходимое для того, чтобы идти дальше, к последней части книги, в которой на руинах
старого мира строится новый, с совершенно иным отношением к войне, с иными
возможностями, иной судьбой. Похожие процессы, как ни странно, идут и в мире,
миновавшем войну...
Наш мир, говорится в "Галерее", с его техногенным прогрессом и покорением природы, огромное уродливое здание, стоящее на одной тонкой колонне: знании людей о самих
себе. Это еще большой вопрос, кому приходится труднее: жителям постъядерного мира,
творящим новое на развалинах прежней жизни, или жителями мира с более счастливой
судьбой, отчаянно пытающимся "достроить" перекошенное, громоздкое здание "снизу",
пока еще не поздно. И сумеют ли альтернативные реальности помочь друг другу?..
PS: "Галерея миров" - центральная книга в моем творчестве. Даже фэнтезийный Омнис, по
сути своей, ее идейное продолжение. Четвертая часть "Галереи" - "Весенняя веда" умерла, едва родившись, и Омнис появился вместо нее, впитав в себя мысли и чувства,
"заготовленные" для совершенно другой книги. Не знаю, сумеют ли проследить такое
родство читатели, но это так.
Главные темы книги:
Череда смертных жизней человека - своеобразная школа, где методом проб и ошибок
душа познает устройство мира. Что происходит с теми, кто "школу" закончил?
Если Вселенная бесконечно, то верно ли то, что выдуманные миры, которые мы
описываем в книгах или изображаем на картинах, существуют где-то на самом деле?
Могут ли люди жить без войн? А если могут, то какие новые смыслы займут их место?
Это и многое другое вплетено в сюжет "Галереи миров".
Другие книги автора:
Трилогия Омниса, часть 1. Холодный обсидиан
Мир Омнис наполнен нестабильной магией, и каждый его обитатель имеет
естественную способность стабилизировать и применять ее. Но люди на фоне прочих
существ выглядят пришельцами: они унаследовали изъян миродержцев, по чьему образу и
подобию были созданы, и оказались не способны к стабилизации, а значит, и
сознательному использованию магии.
Чувствуя вину перед своими созданиями, миродержцы возвели систему трех Хор.
В этой системе Хора Тенебрис распыляет магию у ее источника, а Хора Солярис и Хора
Лунарис являются стабилизаторами, уравновешивающими друг друга. Находясь в зоне
действия любого из стабилизаторов, человек избавляется от своего природного недостатка
и получает доступ к стабильной магии. Однако там, где окружности, отмечающие
границы влияния Хор, пересекаются, лежит дикая земля, где магия не просто не
стабильна, а аномальна. Эта земля находится между государствами Юга и Севера и делит
обжитой Омнис надвое.
Хоры - основа всей жизни человеческой цивилизации Омниса. Они представляют
собой камни в особой оправе и защищены так, что, прикоснувшись к ним, любой, кто не
является миродержцем, обратится в пепел. Их невозможно похитить. Да и бессмысленно
их похищать: в них нет никакой другой силы, кроме способности стабилизировать магию
на большой площади. Тем не менее, в Омнисе, впервые за 15000 лет его существования
появился вор, способный на такое похищение.
Кто он? Какова его цель? Как он сумел обойти защиту, неподвластную ни одному
смертному? Сами миродержцы недоумевают, как это произошло, и берут дело под
личный контроль.
Год издания: 2010. Издательство "Книга по требованию". ISBN 978-5-4241-0001-7.
258 стр
Сайт книги: http://mildegard.ru/omnisworld.html
Трилогия Омниса, часть 2. Горящий обсидиан
Три тысячи лет назад Серег Серый Инквизитор испепелил один из самых прекрасных и
густонаселенных городов Омниса - столицу Севера, Эрхабен. В белой вспышке
чудовищного Зирорна погиб любимый Ученик Серега - Малконемершгхан, все его
последователи, а также бесчисленно невинных.
Опасное учение Малконемершгхана было утеряно, носители еретического знания уничтожены, катастрофа мирового масштаба - предотвращена. Три тысячи лет прошло с
гибели Эрхабена, утратившего даже имя и ставшего для мира просто Городом Еретиков;
руины древней столицы поросли сорной травой; люди забыли к ним дорогу, и картографы
более не наносят это место на карты. Если кто из случайно выживших потомков
Малконемершгхана или его учеников и таил месть, то разве могла она продержаться три
тысячи лет, не иссякнув, не остыв, не развеявшись бесплодным пеплом?.. люди смертны...
Но настало время - и по Омнису поползли апокрифические истории Хансая Донала,
тревожа древнюю память; появился загадочный вор, сумевший обойти все запреты и
похитить оба стабилизатора. Есть ли связь между ними? И какая цель стоит за самой
опасной кражей в омнисийской истории?..
Именно об этом рассказывает вторая книга "Трилогии Омниса" - "Горящий обсидиан".
Год издания: 2011. Издательство "Книга по требованию". ISBN 978-5-458-03250-6. 354
стр.
http://mildegard.ru/buyomnis.html
Трилогия Омниса, часть 3. Дымчатый обсидиан
Представь, что из твоей жизни выпало более десяти лет, и в этот временной
промежуток попали важнейшие события новой истории. Мир изменился до
неузнаваемости. Все, кого ты знал, - тоже. Вчера ты был двадцатилетним парнем, а
сегодня девочка-подросток зовет тебя отцом. Ушли Учителя; и каждый из твоих друзей
нашел себе место в новом мире, а тебя от современников отделяет пропасть, которую ты
не в силах преодолеть...
Судьба последнего Ученика миродержцев печальна. Не по своей воле, но он
остался в стороне от всего, что происходило в Омнисе. «Проспавший войну» - мало кто
отваживается говорить о нем так, но многие так думают. Испытание, которое суждено
пройти смертному наследнику миродержцев, лежит не в полях сражений, а в одиноком
исследовании, в поиске той истины, без которой победа человечества в единственной
омнисийской войне не значит ничего. Величайшая загадка тысячелетий, связывающая
погибшую цивилизацию древних и современный мир, Омнис и Сигиллан, а также четыре
обсидиана: холодный, горящий, дымчатый и белый, достанется именно ему, Кангасску
Дэлэмэру.
«Дымчатый обсидиан» - завершающая часть «Трилогии Омниса», которая отвечает
на все вопросы и сводит воедино нити судеб героев книги.
Год издания: 2011. Издательство "Книга по требованию". ISBN 978-5-458-18478-6.
490 стр
http://mildegard.ru/buyomnis.html
Осколки чего-то красивого (дневник сказочника)
Эта книга — дневник сказочника. Обычный парень 18 лет, студент-биолог, он повествует
о своей жизни в духе магического реализма: глядя на обычные вещи как на чудо и —
более того — вплетая их в сказки. "Ключи от Замирья прячутся всюду, - говорит Бальгар,
- в опавшей листве, в чужой улыбке, в птичьей песне, в мимолетном сне... надо только
уметь их собирать".
Бальгаровские сказки примечательны тем, что, в отличие от сказок традиционных,
повествуют о Добре и Зле очень редко и больше склоняются к повествованию о силах,
находящихся за гранью Добра и Зла, но оттого не менее прекрасных и могущественных.
Это настоящие чудеса: которые простой смертный не знает как толковать; после которых
жизнь больше не может быть прежней. Они ни на что не претендуют, ничего не
добиваются, а просто следуют своей природе: как дождь, как пожар, как существа
языческого мира.
Но что всегда присутствует в бальгаровских сказках, так это надежда; Бальгар никогда не
оставляет без надежды своих читателей, даже если герой сказки погибает. Бальгару не
свойственен мрачный фатализм; и, кажется, он искренне любит всех своих персонажей,
даже тех, кто бывает жесток и ломает чужие судьбы вместе со своей собственной.
ISBN 978-5-458-23164-0 Издательство "Книга по требованию", год издания 2012
Где купить: http://mildegard.ru/buybalgar.html
Книга замирских легенд
Бальгаровские сказки примечательны тем, что, в отличие от сказок традиционных,
повествуют о Добре и Зле очень редко и больше склоняются к повествованию о силах,
находящихся за гранью Добра и Зла, но оттого не менее прекрасных и могущественных.
Это настоящие чудеса: которые простой смертный не знает как толковать; после которых
жизнь больше не может быть прежней. Они ни на что не претендуют, ничего не
добиваются, а просто следуют своей природе: как дождь, как пожар, как существа
языческого мира.
Но что всегда присутствует в бальгаровских сказках, так это надежда; Бальгар никогда не
оставляет без надежды своих читателей, даже если герой сказки погибает. Бальгару не
свойственен мрачный фатализм; и, кажется, он искренне любит всех своих персонажей,
даже тех, кто бывает жесток и ломает чужие судьбы вместе со своей собственной.
Данный сборник объединяет истории, написанные в разных жанрах: сказка, фэнтези,
космоопера, научная фантастика. Они повествуют о прошлом, настоящем и будущем
Замирья, являются его мифами, мечтами или былью.
«Книга замирских легенд» является продолжением дневника сказочника «Осколки чего-то
красивого», но ее можно читать отдельно как самостоятельное произведение.
ISBN 978-5-458-23163-3 Издательство "Книга по требованию", год издания 2012
Где купить: http://mildegard.ru/buybalgar.html#kzl