Рубцова Анна Алексеевна, Минск

Рубцова Анна Алексеевна, Минск
Р – Значит, до войны, когда война началась, мы только кончили экзамены. И
мы приехали домой на выходной. Вот, в субботу мы ехали. Моя электричка шла
позже всех, тогда электричек не было, а был пригородный поезд.
А девочки,
которые со мной были, они жили сорок километров от Смоленска – станция Гусево
такая. Их ждали, видимо, их родители, мама была одна и сестра. Вот, поэтому тех
девочек мы проводили,
и как раз было, это ж лето было, и уже на рассвете,
последняя станция. Я уехала последняя, это уже было с субботы на воскресенье. Вот,
только в воскресенье мы приехали, я приехала домой, устала. Начались разговоры,
что в двенадцать часов выступили по радио, сказали, что началась война. Ну, вот так
вот. Я даже, у меня даже никакой ни справочки не было. Два года я проучилась в
педучилище.
Так я осталась, мама меня больше не пустила в Смоленск ехать. Я очень
рвалась в выходной, должна была вечером в воскресенье ехать. Ну, мама не пустила,
конечно, так я осталась на станции. Вот, никаких у меня документов не было, что я
училась там. Потом уже 15-го где-то июля уже в Смоленске были немцы. А мы
остались здесь.
Немцы к нам пришли где-то 20-го, 20-го, наверное, потому что мы шли
далеко, по Днепру. И на одну сторону Днепра, где мы жили, были наши, а на другой
стороне, уже немцы, они дошли до Смоленска, они опережали по ту сторону Днепра.
И наши войска тут вокруг были, всё.
Ну, а потом, когда началась оккупация, первый 41-ый год, мы, конечно,
держались, наша семья, только тем, что ходили где пожарищи, где картошку какую
колхозную копали, искали, где что еды. Потому что денег нам никто не платил,
когда немцы были, и магазинов не было, нигде нам не давали ничего. Вот, ходили,
мама, я, сестра моя младше на год, ходили, перекапывали картошку, собирали, что
осталось на полях колхозных. Где немцы бомбили, где базары, на станции склады
были, эти склады, мы брали еду оттуда: горелый, этот, ячмень, жито. Соли не было,
соль в это время, соль и спички – это самый большой дефицит были. Вот, соль была
эта горелая, грязная, так вот, мы брали её, водой разводили, и вот так вот мы солили
это. А рожь эту мы тоже сушили, где, которая горелая была, потому что склады
были громадные, вот так вот, на базах.
Это весь 41-ый год у нас так. Потом начались грибы, ходили в лес, в грибы. Я
даже ходила далеко в Березинское один раз и чуть на мину не нарвалась. Не знаю,
1
чья. Это уже немцы были тогда. Или наша, или немецкая, и я вот так, знаете, стала,
вот около самой ноги, чуть-чуть выше, если б согнула – взорвалась бы. У нас двое
детей так взорвались, когда грибы собирали. Вот на зиму мы собирали их, солили. И
так мы коротали как-то эту зиму. Никто нам ничего не давал.
Потом уже разделили землю в 42-ом году. Да, как я попала в партизаны! Вот,
в 42-ом году начали делить колхозные поля, которые оставались, по единолично. Ну,
мама моя, отец у неё до войны умер, в 39-ом, она переехала к сестре, на эту станцию
жить. И там, где мы жили в деревне, это нужно было в другой район, просто ходили
через лес, чтоб попасть в нашу, родную деревню. У нас тоже начали делить, но так
как мама уехала только год, ей тоже выделили этой земли кусочек колхозной
бывшей. И она ходила туда жать это жито, которое было посеяно. Колхоз уже засеял
жито, ну, а надо было сжинать. Это уже 42-ой год был.
И – А кто выделял, немцы выделяли землю или кто?
Р – Вот, у колхозе были, у колхозе были председатели, ну, как председатели.
Ну, они сказали, сколько-то сдавать немцам, это самое, колхозного этого, а
остальное делить между колхозниками, как Вы посчитаете, как там правление это
разделит. Вот, поделили всем.
И – Понятно.
Р – И каждый уже был как единоличник. Свой кусочек этой земли он сам уже
жал, обрабатывал, это как единоличное хозяйство было. Ну, этим руководили, в
некоторые приезжали деревни, а некоторые, которые далеко были, туда они не
показывались, там полицаи, в основном, действовали. Да, староста был! Вот я
вспомнила! (Смеётся)
И – Понятно. Ага.
Р – Не председатель был, а староста, назывался.
И в нашем посёлке был
староста. У нас там земли не было, но он всякое дело, как мэр города, как это
называется. Тогда как председатель сельсовета, вот этот стал староста.
Ну, вот, выделили нам этот кусочек земли, и мама, когда ходила жать. Ну, а
нас заставили сначала, когда немцы полностью заняли посёлок, заставляли ездить
чистить картошку к ним на кухню. Собирали, по улице ехала машина, где дома наши
были, девочек загоняли в эту машину, увозили на кухню. Кто убирает, кто чистит
картошку. Мы всё время прятались, кто куда. Кто под пол, кто за печку, у нас печку
топили деревенскую, кто за сарай куда, кто в лес убегал. Так мы всегда прятались,
почему? Потому что иногда они на машину садили и увозили в Германию. Вот так
насобирают молодёжь и вместо кухни сослали в Германию, и всё. Тебя в вагон
2
посадят и отправляют работать в Германию. Но мы, как раз, не попали, мы
прятались за печкой. Так сколько раз вытаскивали нас и начинали лупасить, сколько
раз мне попадало от немцев!
И – Били по лицу, да?
Р – И по лицу, и по всему. Если найдут, кто спрятался – раз, раз – и что
хочешь. Ну, тогда ходили, что-то делали. Иногда воровали несколько картошин,
пока чистили, а иногда и сами давали, были такие немцы, которые сами давали. Так
что немцы всякие были. Это только гестаповцы, которые били.
Ну, а потом, когда мама сходила в деревню. Оттуда там ей дали кусок хлеба,
кусочек земли этой она сжала свой участок, и надо было, обмолотили там, помогли,
конечно. Нужно было привезти. И вот, когда она шла в эту деревню нашу, это прямо
через лес было, километров 30 или 20 надо было идти, через лес, чтоб попасть. Это
уже совсем другой район был. Она шла, как раз там, в деревне жила ее девичья
подружка замужем. Она как-то вот сразу оказалось, что эта деревня занята уже
партизанами, 42 год – начало года, весна. Ну, вот, когда она уже обратно шла,
партизаны дали ей лошадь, она съездила, забрала мешок этой ржи, и привезли нам
партизаны уже прямо к нашему дому.
Хотя немцами был занят, этот самый, наш посёлок, мы ехали на лошади.
Тогда все уже стали единолично, уже эти колхозные стада разобрали этих лошадей,
поэтому подозрений ни у кого не было, что партизаны привезли маме. Ну, они тогда
сказали, чтобы мы помогали партизанам, конечно. Но, так как я была до войны уже
комсомолкой, я оккупацию всю и до сих пор… Немцы сказали, чтобы сдавали все
советские документы, особенно, если это комсомольский, паспорт там, все. Я свой
паспорт, комсомольский билет не сдала и носила все время с собой, куда не шла,
куда не ехала – все время с собой (смеется).
Ну и так вот я была честная комсомолка, я в первую очередь, они попросили,
чтобы устроиться куда-нибудь в медпункт, чтобы лекарства какие-то доставать в
партизанский отряд. Мы еще даже не слышали о партизанах в это время. Пока мама
не столкнулась в районе этом, в этой деревне, оказывается, там такой район большой
уже был занят, а в этой деревне именно был штаб, где вот мамина подруга была. Это
Драчевка называлась та деревня.
Ну, с тех пор мне пришлось устраиваться на работу к немцам. Начала я
ходить по нашему поселку. А наш поселок был когда-то еврейский, и было много
очень домов свободных. Школа была семилетка, она тоже была свободная. Вот в
школу переехал медпункт. Я начала искать себе работу, чтобы в медпункт
3
устроиться здесь. Я приехала в медпункт, и офицеры были, и солдаты были. Ну,
убирать, конечно, я убирала, стирала, они давали белье стирать домой. Всё. Но дело
в том, что такие были всё-таки, один офицер был, так я его никогда одним не видела.
У него денщик был, и все дела, уборка и ещё что-то надо было делать с денщиком,
было связано. А еще четыре было солдата, кто они были, медбратами какими, может
это врачи. Но, когда собирались немцы, вот такая у них, как планерка была. Уже
немцы приходили сюда утром, где они ездили – не знаю. И приходил офицер и всё
осматривал. Что они там осматривали, я не знаю. Другой раз и не пускали. Я была
уже в это время, потому что мне надо было утром принести им с кухни чай, еду.
Утром они только чай пили и бутерброды, они ели хлеб. В обед, значит, я ходила,
два котелочка, первое и второе. Они не ели никогда это первое, это ничего. Но,
правда, они всегда в кружку отливали мне поесть обеда. На завтрак ничего этого не
было, но они мне давали хлеб, кусок, если у них оставался старый, они отдавали. Я
домой забирала маме, сестре. Вы представляете котелок себе с крышкой такой, как и
наш. И каждый немного отольёт. Так я и питалась, работала и питалась.
Партизаны, это был отряд, который, оказывается, назывался «Батя». Отряд
этот состоял из местных жителей, тех, кто уходил, кто военный, кто военнопленный,
вот такой вот сборный отряд. Я, конечно, хотела служить в начале у партизан, но
потом они дали мне список, написанный по латыни, что им надо. Я попросила, это
Верещук такой, человек очень хороший и всегда хорошо относился ко мне даже и
все, и на нашей улице, там, где мы жили, у него женщина была. Он ходил к ней.
И – К советской, да?
Р – Да и стал соседом нашим, муж у неё…, трое детей у них было. Но как-то
жили, не знаю как там. И поэтому он тогда знал, где я живу, куда я хожу. «Аутен»
меня звали, Аутен, Аутен. Он ко мне хорошо относился. И вот я ему говорю, что у
меня тетя там далеко в деревне, мне надо вот такие лекарства. Но я знала, что
лекарств не хватает, много больниц. Ну, а я все убирала, там все эти вот были
полки, они ж все стояли тогда уже были таблетки в коробочках, баночках. Вот он
смотрит на список, ну, и так даёт по одной таблетке только. Я тогда смотрю, где это
он берёт. Ну, даст то он немножечко мне. Особенно нужна была такая мазь, такая
черная вонючая. Ну, когда никого нету, он мне даст сколько, ну всё, что он мне дал
- это все нормально. Ну, когда никого нет, я убирала там, перетирала все эти
полочки. Тут (Смеётся) напихаю, эти самые понемногу, потому что мало – и таким
образом вот я передавала вначале.
4
Потом, когда нужно было идти, я дорогу знала до деревни, потому что мы с
мамой ходили в детстве часто к этой подруге. Так я шла в лес с корзиночкой,
накладывала туда обувь или еду там, а под низом вот эти вот все лекарства были.
Вот так я ходила в ту деревню. И там были какие-то работники и так мы встречались
вот у этой тети, подруги моей мамы. Да, я там и ночевала несколько раз, потом меня
проводили. Это целый год был. Вот так я носила, когда могла.
Потом, когда эти уехали, приехали другие, приехал только один немец. К
нему начали ходить, так как он был очень добрый. А врачей то, медицины не было
никаких. Начали к нему уже ходить наши жители. Те придут, и он их принимает.
Носили ему очень много, ну, что, там яйца, сало, масло с деревни, кто приходил. И
он даже научился, я уже там приспособилась. Я немецкий, конечно, учила, но не это,
как мы учили. Так Вы, конечно, лучше учите английский, а мы немецкий в
педучилище. И я какие-то слова знала. Но мы когда стали общаться, некоторые
слова в обиходе научились говорить. А этот уже принимал, те, которые были –
никого не принимали. А потом, как уехали, или на фронт они уехали, или куда, в
общем… Да, в отпуск они уехали! Вот я вспомнила. Даже вот с этим денщиком.
Вагоны тогда были эти, товарные. Летом они уехали, два месяца они были или
сколько. Но, в общем, было лето, это 42-ой год. Я цветов набрала, на месте всё
приготавливали, чтоб им уехать к этим выходным. Вот они уехали, отпуск им дали.
А приехал один.
И вот этот один начал принимать наших. Они приходят, он уже говорит:
«Аня, что они говорят?». Ну, я уже, как могу, перевожу, что там, что болит. Они
часто приходили. Ну, он научился уже по-русски: «Что болит?». Ну а я объясняю. И
к нему так ходили и знали из многих деревень, что вот он на станции принимает.
Приносить много еды начали. И вот он, значит, хорошо очень начал относиться ко
всем русским. Он то и так принимал, но вот его очень интересовали яйца, он очень
любил, а сало вот и мясо он никогда не брал, он боялся, наверное, кто его знает, но
потом отдавал всегда мне. Ну и отношения были хорошие у нас. А он говорит,
значит: «Вот, что принесут – все твое, значит». Не жалел никогда этой еды, так что
еда была.
И также я вот делала и здесь, вот с этими лекарствами, тоже самое. Те
уезжали, запаковали. Этот приехал, распаковал. Я ему тоже вот так же сказала,
подала этот список вот так. Ну, в общем, носила я вот так вот целое лето, что мне
сказали. И уже в августе, в ту пору брусника должна была быть, я как бы за
брусникой шла в лес. Я шла в этот лес и свернула там, куда на дорожку. И встретила
5
одну женщину, она посла корову. А она спросила меня, куда я иду. Я говорю, что
вот в бруснику иду. Она говорит, что, не ходи, там немцы заблокировали весь этот
район партизанский. Там и танки там и собаки, там и все. Это в самом начале ещё.
Ну, я рвалась, что мне надо туда. Ну, в общем, она меня не пустила, короче говоря,
эта женщина. И действительно там было такое...
Немцы всё окружили. Партизаны заняли большую территорию, со всех
сторон это все было занято, значит, партизанами, а вокруг немцы, кругом. И они с
трудом, партизаны, пробились вот в Белоруссию. Часть их пробилось, много
погибло. И сожгли много, какие другие деревни партизанские – не знаю, а вот эту
всю деревню сожгли. А они, значит, ушли в лес.
Потом значит пошли уже, когда прошло некоторое время, когда узнали, опять
захотели в свою деревню идти. Мама сказала, что там никого нету, и подруги ее,
никого, потому что всех сожгли: кто расстрелян, кто успел уйти. Ну, мы на этом и
успокоились. Ну, нету, значит, нету. Я так и осталась в неведении. Вот на этом и
закончилась моя эта практика. Куда партизаны уже шли, мы уже ничего не знали.
Опять пришла зима, это 42-й – 43-й. В 43-ем году уже к нам ходил один
военнопленный. Он был такой. Все военнопленные в лагерях, в основном, были
закрыты, а он почему-то, он старший какой-то был, ему разрешали ходить там где-то
в определенных местах. И вот он к нам приходил иногда. Наша улица была очень
близко как-то до станции, вот он как-то попал к нам, и ходил, и ходил. И начал
говорить, что наших много военнопленных, а они все военнопленные днем ездили в
лес, рубить лес, значит, с конвоиром, с немцами. Но, конвоя там было не так много, а
военнопленных было порядком, и они хотели как-то попасть, чтобы уйти. Вот этот,
который приходил, Иван его звали, не знаю, может, по-другому. Он москвич, носил
такую же форму, как и все военнопленные. Но, вот почему-то ему разрешалось
ходить, я даже не помню почему.
Вот он говорит, что надо как-то узнать, где партизаны. Ну, вот он почему-то
нам доверял, он знал, что я комсомолка. Я и моя сестра, на год младше. Он нам
сказал, что только через Вас мы можем, потому что мы под конвоем всегда, мы не
можем никого найти. Это не так просто было. Это все было опасно, это все было
страшно. Даже вот я не сказала, что когда в «Батю» мы ходили, там вот были еще с
нашего поселка, целый отряд, который тоже был связным, но на посёлке мы друг
друга не знали. А вот они были именно связными этого «Бати» отряда.
И – Это женщины были?
6
Р – Женщины были, да. Да, в основном женщины. И даже семейные были.
Вот была у нас на улице женщина, она была с двоими детьми. Она была жена
военного. Он был на фронте, а она приехала сюда на лето к сестре в 41-м году. Так и
осталась здесь. Она с Ленинграда, или откуда-то
оттуда, в общем, с какого-то
города приехала. Тут она у сестры так и осталась. И она тоже была связной. Это вот
только потом мы уже узнали, что было семьдесят пять человек, оказывается, с
нашего поселка этого и деревень прилегающих к нам. Это потом уже, после войны,
мы узнали. И среди них был один врач, мужчина, он был не из нашего посёлка, а из
соседней деревни. И оказалось, что он оказался предателем. Он знал всех этих.
Почему, потому что партизаны ему доверяли и говорили, там лечить надо было
партизан, в общем, он как-то был с ними связан. Но вот отдельно как-то я ходила,
сестра моя ходила, мама. Но у нас отдельно был человек, с которым мы встречались.
Да, вот когда я приходила, ко мне всегда один и тот же приходил. И он забирал эти
самые. Да, этот вот, когда ещё был один немец, так они попросили… Слишком
много, наверное?
И – Нет, что Вы!
Р – Попросили часы, им надо. Ну и вот этот немец, он мне отдавал за неделю,
значит, платил пять марок, кроме того, что он продукты давал, это не считал. Он
этим как-то кичился даже, что я аутен. Там иногда где-нибудь что-нибудь сделать,
посуду помыть лишний раз, и утром он сам себе готовит. Я приходила к этим утром
помыть, что-то кипятить или что, а этот сам всегда утром. Так эти партизаны и
сказали, что нам нужны часы. Я и говорю, что вот мне плохо без часов, я и туда
хожу, надо часы. Он говорит, что хорошо, вот за неделю работы я тебе 5 марок
плачу, так вот я не буду платить – работай за часы. Все обрадовались мои партизаны,
когда я прихожу и приношу часы.
Какие там часы, без камней, но все-таки сколько-то время да шли. И я в этот
следующий раз прихожу я ему соберу этих самых лекарств и вот считаю, что надо
пойти. Прихожу в этот дом этой подруги, у нее всегда эти партизаны, потому что ее
дом как-то был на выступе. Вот, как входишь, тут был такой секрет. Секрет – это
такой пост, такой секретный, что никто не увидит. Потому что я, когда прихожу,
вижу этого партизана, я уже не могу войти. Не могу уже не войти, не выйти, когда
вхожу меня тут же останавливают.
Вроде никого нет, но это лес. Но эта вся
деревенька была в лесу. Вот, они в лесу останавливают и спрашивают, куда я иду, к
кому. Я говорю, значит, и обратно, когда мне надо выходить, они знают, что
проведёт меня через этот пост какой-то партизан. Тот, что приходил за этими
7
лекарствами, иногда другой какой-то проводил. Вот если я ночевала там, так утром
кто-то другой придет. Ну, вот так я ходила.
Вот, я прихожу туда, они радуются. Потом опять я наполучаю этих марок,
опять, значит, туда. (Смеётся) А этот - за яйца, у него всегда было куча яиц. Он у
других немцев все выигрывал, значит. Вот, он дает им десяток яиц, а они ему то
шнапса принесут, то что-то запеченное. А надо тебе – дам, пожалуйста. Он даже
сделал пропуск. Вот, там мост на Днепре нужно было проходить, там всегда был
часовой. Так чтобы его проходить, нужно было пропуск иметь. Ну и вот этот немец,
когда один стал, я начала ходить свободно. Он, это самое, мне даже пропуск
выписал. Я говорю, что маме надо ходить в деревню. Я объяснила ему, что туда
мама ходит. А он как проходит на нашу улицу, увидит, что мама дома, тогда
спрашивает почему, я же пропуск выписал, чтоб в деревню уезжать, а она вдруг
дома. А я объясняю, выдумываю ему, что ходила, что не могла работать, ну, в общем
придумываю, что смогу. Но он выписал мне даже пропуски. Он никогда даже не мог
подумать, что я с кем-то связана, что я туда ношу это. Ну а так доверял очень. Этот
второй был доверчивый очень. Ну а те – всякие, их было четверо, не очень хорошие
были, даже всякие гадости нам чинили. Ну, вот так я снабжала этот отряд
лекарствами.
Ну, потом вот, когда немца не стало, вернее, когда вот партизан не стало уже,
пришел этот Иван. И мы начали с сестрой ходить в лес, опять искать. Вот так вот
ходили и ходили мы раз, другой раз. И встретили в лесу партизан. Это уже были
партизаны, которые были с большой земли заброшены, десантники. Вот, они
говорили, что встретятся, но они тоже искали кого-то. Они, я потом уже узнала, всех
военнопленных подбирали и переправляли. Ну и они тоже искали связи какой-то с
нашим посёлком. И когда мы встретились, то объяснили, что есть такие
военнопленные, человек тридцать. Ну, они назначили нам день. И до сих пор, меня
всё время спрашивают, когда это было, я не помню. Но где-то в начале августа. Вот,
уже 43-го года.
И – Понятно.
Р – И пришел этот Иван, когда мы приехали к лесу. Мы им ягоды помогали
собирать, у нас всегда что-то было, мы приносили. Вот, пришёл этот Иван вечером
и говорит, что завтра там-то и там-то будет ждать нас в таком-то и таком-то месте.
И он все, как будто, договорился. Ну, мы утром рано встали с сестрой, они должны
были выехать в лес на машине, как их возили рано, и там эту охрану убить уже, а
остальным уйти. Так было сказано перед теми людьми, которые нас встречали: это
8
был командир и один боец этого отряда. Это командир отряда оказался потом, но в
начале мы не знали. Ну, он одет был, как обычно, в костюм там. Ну, вот когда его
встретили, когда они уже приехали на то место, где они должны были нас ждать. Мы
ждали, ждали эту машину с военнопленными до 12 часов, а вышли мы где-то утром,
часов, может, шесть было, рано, ещё не светло было. И командир этот пришел с
этим же бойцом, тоже сидели, ждали. А их нету. Ну, и вот прождали мы до
двенадцати, больше ждать не стали.
Ну, а командир мне и говорит, что надо пойти туда, узнать что случилось. И
я пошла назад. Сестра осталась в отряде тут. А я пошла назад, домой. И когда
пришла одна там женщина мне сказала, что Ваню арестовали. Она знала, что он
ходил к нам. И я тут же быстро, раз уже арестовали Ваню, а он же ходил к нам, ну,
это же верная гибель. Ясно, что меня схватят. Я быстро повернулась, но то, что мне
нужно было узнать, я, конечно, узнала и быстро повернулась и опять в лес. Туда,
где я ходила.
Ну, а пока я бежала, а самое страшное
было перейти шоссе. А потом
оказалось, что они решили, что я ночью буду переходить это шоссе. И уже узнали,
что я проходила, потому что соседи там всякие были. И меня видели и знали, что
арестовали этого военнопленного, что он хотел уходить в партизаны.
Ну и я перешла дорогу засветло, т.е. это уже было под вечер. Вот, немцы
думали, что я вечером буду переходить, когда стемнеет ближе. Ну а я перешла сразу
и уже перебежала это шоссе без оглядки, прибежала к лесу, а там речка, а я плавать
не умею ну совсем никак. Ну, речка, такая, не широкая, но надо было перейти, чтоб
не упасть. Когда, мы шли утром в лес, так мы шли по дороге спокойно в
определенное место. А сейчас я уже бежала, как можно было, только чтоб скрыться
в лесу и вот через эту речку бежала-бежала, устала-устала, девка, думаю ну сейчас.
А тут шоссе не далеко, тут же рядом, ну, думаю, ну, сейчас меня догонят уже эти
немцы. А я никак не могу скрыться в лесу. Уже когда в лес зашел, так это уже
спасение, ну а я никак не могу эту речку перейти. Ну, присмотрела, а там место
такое, не глубокое, дно видно было, перешла. Ну, зашла уже в лес, так там села на
пень, передохнула. И думаю, как это мне теперь среди леса, узнать дорогу, чтобы
найти вот этот отряд. И я вышла к этой деревне, вот, где был отряд «Бати», на
прямик вот так по лесу. Я примерно знала направление, где эта деревня находится. Я
по лесу, по лесу и вышла к этой деревне. И я увидела своими глазами, что это
пожарище, что это была за деревня, где мамина тётя эта. И там как раз шли наши из
этого отряда, не командир, а шли другие на задание. Они мне показали, где в каком
9
направлении идти, чтоб попасть к ним в лагерь. Я объяснила, кто я была, меня еще
никто не знал в то время, потому что меня видел один командир и один боец, и их не
было здесь среди них. Но они видели, что мы сидели когда-то и видели, что мы
были в лагере, и поэтому я объяснила, что сестра в лагере, а я ходила по заданию.
Ну, тогда только они мне сказали направление, куда идти, чтобы попасть в
лагерь. Ну, я шла по лесу, шла, совсем темно было. Меня остановили, спросили, я
объяснила часовым, кто я, меня пропустили в этот лагерь. А лагерь что, там
постелено соломы, не соломы – лапника. Вот лагерь среди леса.
Ну, оказывается, все эти шли встречать самолет. Должен был прилететь
самолёт. Вот они все собрались и ушли, остался один часовой тут. И он объяснил,
что самолёт должен прилететь часам к двенадцати. И я говорю, что не буду спать. А
я в лесу в первый раз ночью. И там такие огненные сверчки – это такие тли, которые
светятся ночью. Хоть я и в деревне росла, но я никогда не видела, ночью не бывала в
лесу. Так светились кругом, прямо интересно было. И так мне страшно в лесу
одной…
Там и сестра моя была, ходила встречать самолёт. Вот прилетел этот самолёт,
и сбросили груз один, и ещё прилетел один партизан. Потом он был замначальника
лагеря. И у него парашют раскрылся, а с грузом парашют раскрылся. Так вышло так
удачно, что он взял именно тот парашют. А груз – в дребезги, но там было оружие
всякое.
Оказалось, потом, когда уже пришли мы, что это был предварительный
лагерь нас еще сразу не пустили в основной. Там такая у них площадка была,
специально сделали для самолёта. И там оставалась какая-то будочка, сделана. Вот
мы в этой будочке пробыли до утра. Потом пришли, собрали, что осталось от этого
груза. Когда рассвело, за мной пришли, сказали в лагерь привести, а лагерь был
расположен дальше. До утра никто не пришел. Но утром, когда мы проснулись, все
сидели. Но там охранник стоял, конечно. По очереди они менялись. Когда мы
проснулись, эти немцы уже резали лес недалеко от нас, не те военнопленные, а
другие.
Я сказала командиру, командир приходил, расспросил всё. Ну и мы, конечно,
уже так и остались в лагере, нам уже назад незачем было идти и некуда. А то
арестовали бы. Так вот мы пробыли, пока нас уже не освободила Красная армия, это
в сентябре, 29-го сентября. Это август весь и сентябрь мы пробыли в отряде с
сестрой.
10
Да, на утро мы уже пошли, повели нас в настоящий лагерь. Там тоже были
шалаши, но более удобные, там были постелены плащ-палатки, и сверху крыша
была, было уже место для кухни, было место для воды, где доставали, мы ходили.
Там у них уже было всё, и была одна семья там, в этом лагерь. Не старый мужчина,
лет двенадцать мальчику, они такие уже пожилые. Дети их ушли в партизан, немцы
их преследовали, тоже узнали, что в партизанах. Партизанских отрядов было очень
много.
А когда вот мы были в лесу вот эти два месяца, мы находились в нескольких
местах. И вот на этом лагере, куда они нас привели, может, дня три прошло, четыре,
и все время слышался треск, потому что там такие дремучие леса были, что,
наверное, до этого не ступала нога человека. И треск, и так вот побегают, побегают
возле этого нашего лагеря партизаны - и ни кого не находят. И они посовещались и
решили тогда перейти на другое место. И вот мы среди ночи шли-шли, они нашли
кусочек земли потом, где спрятаться можно было, все оставили там.
Как раз к этому месту пришла корова, но она мычала и не давала себя. Тогда
решили партизаны её зарезать и закопали в землю, чтоб сохранилась. Так вот это
было на второй день. Мы оставили это. Не забрали вовремя. И так ушли с этого
места. Шли очень долго. Всю ночь, наверное, шли. Под утро мы пришли на сухой
кусочек земли, а до сих пор мы шли по болоту. Шли по болоту, но не знаю, почему
мы по болоту этому шли, по воде. И тогда нашли этот маленький кусочек вот этой
земли. И на этом пригорочке мы остановились. Кругом болото, сколько можно
видеть. Сколько мы шли, куда зашли, там по лесу не видно было. Это Смоленская
была область или это была Белоруссия. В то время нельзя было отличить, но на этом
кусочке мы освоились. Остались. А хлопцы пошли на утро, туда, на наше место
старое - там все было взрыто, вскопано. И корова наша была украдена закапанная, и
лагерь весь перерыт. Значит, кто-то был. Это полицаи, это не немцы. Ходил кто-то
или по грибы или женщины узнали, что там наш отряд и окружили ночью. А мы
ушли, не дождались этого.
Вот так мы первый раз попали в такую не приятную осаду. Хорошо, что всё
хорошо кончилось. Дело в том, что этот отряд был КГБэшников, от разведки
Западного фронта, разведотдел Западного фронта. И у них была своя почта, они
были заброшены сюда. Они ходили по лесу и искали военнопленных, вот. К ним
присоединялись. Одно время военнопленные и жители приходили к ним в лес.
Потом приходили с Белоруссии. Вот рация у нас была, каждый вечер, мы всё время,
11
радистка была женщина и четыре человека партизан. А был командир, заместитель,
особый отдел и один такой боец, не знаю...
И – Небольшой отряд?
Р – Да, небольшой отряд. В этом отряде, вот когда мы пришли, ещё была вот
эта семья с нами, нас двое, и еще был один все время. Он остался почему-то,
Сибиряк его звали, и один был из военнопленных уже, и один был Василийленинградец – вот это они были постоянные у нас. А те, которые приходили… Вот
пошли один раз, командир наш, командир все время ходил, из вот с особого отдела,
КГБ, ну, не знаю, как он назывался. Он как бы искал среди врагов… Вот такое чтото, похоже на КГБ.
Ну и вот однажды пошёл этот командир и офицер. Я осталась одна в отряде.
И они нашли в лесу расселение. Тогда многие уходили в лес, потому что немцы
отступали и все убегали. И посреди леса обнаружили один отряд, которым
командовал наш бывший лейтенант. И оказалось, что он у этого населения отбирал
вещи: то у кого часы, у кого куртку у кого что.
И – То есть партизан отбирал?
Р – Да. Вот так вот под видом партизан у этого населения. А население
беспомощное. И вот у нас, когда узнали об этом, рассказали. И вот его расстреляли.
По законам военного времени. А другой хлопец – тоже, из военнопленных, из
местных, он ввязался к нам в отряд. А потом сообщил, в Белоруссии тут было семь
точек таких вот, разведывательных. По всей Беларуси, на Смоленщине…
Ну, вот он, приходили отсюда, мы даже один раз прятались. Прошли секрет,
где сидели наши, пост, и прямо к лагерю, болото это прошли. Когда кто-то
приближается к лагерю – было видно все подходы к лагерю. И прибежали они,
никто ж не предупредил, не сказал, что люди идут к отряду. Все попрятались в это
болото. Сидели до тех пор, потом уже только увидели, что это белорусские, эти
самые, проводники. Тогда уже вылезли из леса. (Смеётся)
И – А что вы делали в отряде?
Р – Я в отряде. Я всюду ходила, если надо было куда-то идти, в разведку в
основном ходили ночью. Я ходила со всеми. Командир, в основном, ходил днём. А
ночью ходили остальные. Меньшие из нас ходили в деревню, когда не было еды, еду
просили. В одну деревню мы ходили ночью за едой. Нам давали молоко, хлеб,
картошку. Что было. Но немцев в этой деревне даже днём не было. Сначала всё
равно пойдём, спросим, есть ли немцы и где. Потом заходили.
12
Ну, и потом ещё было такое, что я ночью стояла даже на посту. Когда
уходили все, я стояла. Винтовка у меня была. Ну, на посту один раз я уснула.
Пришли, узнали. Я думала меня расстреляют. Почему, потому что перед этим, мы
один раз ходили тоже вечером в одну деревню узнать про немцев и какие эшелоны
иду, на железную дорогу ходили смотреть. И один наш, ивановский, он тоже у нас
задержался, мужчина, он очень хорошо в лесу ориентировался. И вот мы пришли
вечером, уже поздно, под утро. И его сразу послали на пост, на секрет. И он там
уснул. И вот этот из особого отдела пришёл туда проверить, а он спит. Он забрал у
него винтовку – он не проснулся. И он его убил. И я думала, что меня тоже
расстреляют.
Но почему-то командир заступился. А этот был из особого отдела, Иваном
звали, он такой бравый был. Говорил, что если я приеду домой и мой брат или
невеста, они все с 20-го года был, командир только с 18-го. Остальные с 21-го, 20-го,
22-го. Вот Слава - не помню, радистка которая. А эти хлопцы - все молодые были.
Но любви в отряде у нас не было. Это надо сказать. Потому что очень строгие были,
по указу что ли. Нас было трое девчат в отряде: моя сестра, я и Слава эта, радистка.
Если б кто-то что-то позволял, мы ж спали вместе в палатках. Приходили мокрые
все, как могли вместе сушились возле костра. Никто и никому, даже мысли такой не
было.
Но дело в том что, этот вот говорил, что если я приеду и узнаю, что мой брат
был полицаем, и невеста моя была с немцами где-нибудь, я тут же расстреляю. Вот
такой он был. Вот этот дядька, он пожилой был мужчина, командира как раз не было
в это время. Он говорил, что если б был, то не сделал бы этого. Поэтому за меня
заступился этот командир. Потому что могли прийти немцы, всех вырезать. Вот
меня оставили на посту – все ж остальные спят. Могли прийти немцы или полицаи.
Немцы не ходили ночью. Вырезать всех и всё. Вот такая была беспечная. Но в этот
раз я сделала глупость, что я села. Не надо никогда садиться. Командир так мне
говорил. Ну, я была военнообязанная, и он был военнообязанный, там все были
военнообязанные. Так что должна была подчиняться военным законам.
Да. Днём мы что делали. Оставались парашюты, когда что-то сбрасывали.
Вот из этих парашютов надо было шить бельё. Как там получалось, потому что надо
было переодеваться как-то. Мы все мокрые были постоянно, грязные. Стирать вещи
нельзя было, потому что всё время немецкие самолёты летали. А переодеваться вот
надо было как-то. Высушить то было нелегко. Много было парашютов. И мы ушли
13
только в том, что было, надо было переодеваться, и они тоже. Ну, в основном, я
шила бельё это. Ну, потом обед варили тоже.
И – Женщины варили?
Р – Да. Это было моей обязанностью. Когда мы пришли в отряд, они неделю
только пожили. Я не знаю, что они варили там, но там, может, эта женщина варила.
Но, когда мы пришли, это уже была моя обязанность.
Когда я ушла в отряд, я унесла с собой этот комсомольский билет и паспорт,
и ещё был профсоюзный билет. Такая важность, мне казалось. И я, когда ходила за
водой, там такая речка была, мне надо было еду варить. Я его потеряла в лесу. Вот
этот мальчик, который был с семьёй, он нашёл его. Он завёрнут был в тряпочку, всё.
Ну, вот командир, когда увидел, что мой комсомольский билет сохранился, и
паспорт довоенный, он ко мне относился с уважением. Всё-таки я честный
комсомолец. Выполняю ожидания партии, комсомола, так как комсомольский билет
надо было сохранить. Их выбрасывали, закапывали, многие даже партийные билеты,
когда попадали в окружение, к немцам. Они не отдавали, но сжигали или куда. А я с
собой таскала. Он взял его себе и сказал, что когда буду уходить, тогда верну. А то
потеряешь. Вот так вот ко мне относился командир. И доверял мне еду варить.
Потому что было такое, что пришли в отряд по заданию немцев, чтоб отравить.
И – Женщины?
Р – Женщины: мать и дочь. Это в другом отряде рассказали. Командир мне
доверял. А этот, особый отдел и был ещё Иван. У нас было в отряде два Ивана, два
Сергея. Не знаю, настоящие ли имена или как подобраны. Вот так было. Вот
однажды они попросили: «Пойдёмте в лес, ягоды собирать». Это была осень, надо
было щи варить, капусты где-то в деревне достали, надо было заквасить. Вот они
пошли в ягоды…
Этим вот я и занималась. Было плохо что, что была жара. Это ж лето.
Продуктов, мяса можно было достать сколько угодно, потому что в лес шли люди со
скотом, со всем. И хранить негде было. Закапывали в землю в основном. И так оно
сохранялось. А жгли костёр все время подвешивали вот так по лапкам, чтоб этот
дым расстилался. Потому что сразу. Как идёт этот дым, налетают немцы. Вот даже
когда разведут эту антенну, передавала радистка каждый день. И антенну вешали к
дереву. И только начинаешь говорить, сразу понимаешь, что это все немножечко
там…
Это был просто разведывательный наш отряд. Ночью ходили и днём ходили –
всё что надо узнать. Командир командовал: куда пойти, что делать. И вот я
14
несколько раз ходила. Даже с командиром я мы один раз ходили на задание.
Смотрели, где немецкие эшелоны, в деревнях, где стоят, где сколько, чего. Попали
несколько раз под обстрел. Немцы обнаружили наш отряд. По определённой дороге
мы должны были уходить. Немцы ж не знали, куда ушли партизаны. Вот так вот
добираемся, не так идём, а вот так, что не известно: в эту сторону или в эту. Дорога
была пыльная такая, деревенская – сразу были видны следы.
Но, в основном, этим занимались. Сестра моя тоже ходила. И днём и ночью
она ходила. Она тоже задания выполняла.
И – А с радисткой Вы дружили?
Р – Да. Ой. С радисткой, конечно. Мы все очень были дружные, между
прочим. Когда ты пришёл с задания, сразу обязательно поесть: сало или сметаны из
деревни, пока там сварится что-то. Очень было плохо
костёр разводить.
Обстругивали верхние веточки и щепочками, щепочками это разводили. В конце к
нам приклеились два немца – вот этот Вася-ленинградец их в лесу встретил. Это
было в середине сентября. Но по-русски ничего не говорили, конечно, только
«Гитлер капут». Вот доложили, радировали, что привели двух немцев в отряд. Всё
кричали, что в Москву они поедут, значит, «Гитлер капут». Они переночевали у
нас, это было под вечер. На второй день командир говорит через меня, я несколько
слов знала, что так не могу оставить в отряде, если б самолёт прилетел…
Ну, в общем, пошли мы вечером в деревню копать картошку, накопали, это
была осень, привезли до леса. Болото переходить не стали, сели отдыхать. А этот
испугался и немцев тех убили. Этот особый отдел…
В то время это было страшно. Я всё время ходила в страхе, потому что кругом
стреляют, что кругом немцы. Это ж всё на территории немецкой было. И каждый
шаг, каждый звук был страшен. Вот запрещено было кричать, вот костры жечь.
Разговаривали мы только шёпотом. Такая тишина была. Кастрюля удариться о
кастрюлю – такой звук. Не должно было быть ни звука. Только шёпот один…
Вот один был Иван это особый отдел, а другой был боец, не знаю, кто он. Но
он официально был к радистке приставлен. У них отдельная палатка была вдвоём. И
он единственный не ходил на задания – он только рацию берёг, радистку и рацию.
Чтобы не пропало ничего и чтобы в случае чего, он должен был следить, что б рация
не попала к немцам. У них отдельный был шалаш…
Ну, и вот приходили раз немцы, гестапо. Потом, уже в конце сентября, уже
близко, фронт приближался, к нам пришли полицаи. Наши ходили, они уже знали,
что хотят сдаться к нам в плен полицаи. Но командир сказал, что язык мы возьмём.
15
И, действительно, они привели немцев в отряд. И командир их оставил. Ну, они
несколько дней у нас были, дня три-четыре. Потом наши походили по лесу, у них
такая работа была, узнавать, где один немецкий отряд, где другой немецкий отряд,
всё слышать, где что. У них в деревне много было знакомых. Когда освободили, они
приходили, я уже видела…
И вот они походили. И узнали у населения, им сказали, что эти полицаи
выдали советских парашютистов, таких как наши разведчики. Всех парашютистов ,
конечно, расстреляли, а полицаев наградили железными крестами немецкими, ну,
молодые парни, нашего возраста: 20, 21 год.
И ничего не говоря, вечером командир собрал нас всех и при всех объявил.
Что вот эти двое то-то и то-то сделали, они награждены крестами. «Они пулемёт
принесли, но…Мы не можем их оставить у себя, они знают дорогу в лагерь, могут
привести в любой момент немцев, и я объявляю им расстрел». И вот этот самый
опять Вася и опять особый отдел пошли их расстреливать.
И – А Вы стрелять умели?
Р – Я, конечно, с винтовки, у нас в училище военное дело было. Конечно, я
умела стрелять и носила винтовку.
Так вот они пошли, у них не винтовки – пистолеты были. Они повели этих по
дорожке. И вот один из них, у этого Ивана, который был, вырвался, начал бежать.
Он его вроде пристрелил, говорил, в голову выстрелил и он упал. А Васин тоже
пустился бежать, Вася побежал за ним. А тот первого пристрелил и бросился
догонять этого, Васиного. И когда они бежали туда, первый как растворился.
Сколько они не шарили – нигде не нашли. И этого, он так попал, что не убил его до
смерти. И всю ночь мы искали. Но не знаю, куда они убежали. И командир говорил,
что это первый раз, первый раз они так. До этого они были в других лесах, до нашего
леса, в 41-ом, 42-ом годах, это уже не первый раз они были в десантниках. Он
первый раз вот так вот сказал, что расстреляю. До этого ни разу не говорил. И так
случилось, что ни один не погиб – убежали, куда они убежали – не знаю. Вот так мы
шли и разговаривали. Мы все не знали, что нам делать: менять ли лагерь, потому что
лагерь уже известный. И всё-таки ночь мы отсидели, прождали, мужчины
приготовились, что немцев приведут сюда, но до утра ничего не случилось. На
следующий день никто никуда не ходил.
Через два дня пошёл наш командир в деревню, где стояли эти полицаи. Там
местные жители ему сказали, что они прибежали ночью, оба. Они из одной деревни
16
были. Прибежали и родители, ничего не говоря, запрягли лошадей и уехали, одни
родители и другие. Куда уехали – никому ничего не сказали.
Но как можно было! Ну, ладно тот удрал, а этот уже так уверен был, что убил
его, а оказалось, что он даже побежал ещё куда-то. В общем, они уехали. После
войны даже старались узнать, даже местные жители, которые с ними жили, никто не
видел их, они не вернулись в свою деревню. И где они были – никто ничего не знает.
Куда они уехали – не известно. Никто после войны их не видел: ни полицаев этих
молодых, ни их родителей.
И – А когда Вы ещё в деревне жили, когда ещё с первым отрядом были
связаны, там много женщин работали?
Р – В основном, только вот чистили картошку на кухне. Когда уже нас
пригоняли, так, понимаете, на нашей станции как-то меньше было этих вот частей. А
когда уже фронт приближался, и тут части дополнительные заходили на нашу
станцию, так это ж нас уже возили в другую совсем, километра три, четыре, пять.
Там уже части стояли, и вот туда нас возили на машине. А когда уже на нашу
станцию пришли уже больше частей уже этих немцев, уже что-то тут надо было.
Может, на фронт уходили, не знаю, а эти сзади шли. Так этим уже надо было. Тут
уже много стало своих, и нас не надо было возить. Тем более надо было как-то
кормиться всем. И все сами стали ходить. И не надо было нас пригонять. И только в
41-ом, седьмого ноября, нас выгнали дороги чистить. Праздник у нас такой был. Это
вот…
И – И женщины чистили дороги?
Р – Конечно, и женщины, и дети, и подростки – все, всех выгнали. Ещё как
раз выпал снег, грязь, дороги были плохие. А им надо было ездить. Много
сгоревших домов было. Разбирали завалы, пожарища, надо было убрать, чтоб
проехать. Нас гоняли всё время в нашем посёлке.
А потом уже, 41-ый, 42-ой год уже открылись некоторые предприятия.
Хлопцы некоторые пошли работать, мужчины, которые не ушли, пошли работать.
Потом, даже ещё вначале, тяжбы были, ходили, работали. Но женщины, в основном,
это женщины наши ходили, чистили картошку и убирали. И во вех домах почти
стояли немцы. Даже не хватало места в школе, так стояли, даже в нашей хате,
выселяли вместе, люди жили друг на друге. А немцы уже дома занимали. Вот,
которые особенно им нравились.
Староста у нас был. Два года уже ж оккупация, уже порядок был заведён.
Контора уже была. Это кто как мог, уже работать пытались. Немцы одни уезжают –
17
другие приезжают, так не только я жила. Так и другие жили. Когда была в деревне,
до этого мне не разрешали готовить есть ничего, не разрешали варить. А этот один
немец, когда был, он мне тоже не разрешал варить. А напротив меня жила знакомая,
она у других немцев работала, она им варила всегда картошку. Я всегда ходила,
когда к ней, приходила, так она всегда, я даже не знала, не умела, мне мама ничего
не давала делать. Нас трое было, я в училище была, а эти не захотели дальше
учиться – ни старший, ни младшая. А мама меня не пускала ничего делать. Я даже
не знала, как варить картошку. Я приду к этой Гале, так звали девушку, она тыкает
ножом. Сварилась, не сварилась, думаю, как она узнаёт? Она ножом тыкает:
сварилась - не сварилась…
Кто так штопает? Он берёт лампочку и показывает, как штопать. Меня немец
научил штопать. Штопать мама не умела, как зашьёт там что-нибудь. А я до войны
не штопала, не знала. Так вот он даже приходил домой к нам всегда, приносил еды, с
мамой поговорить. Но мама их не любила.
А потом эти все уехали немцы, начали другие приезжать, гестаповцы. Когда я
уже перестала ходить, в 42-ом… Они по домам ходили, издевались… У нас соседка
была, показывала на нас: «Вот там коммунисты живут в доме». И маму избивали, и
приходили, пистолет наставляли маме. Так вот мама…
И – А соседи дружили или не доверяли друг другу?
Р – Нет. При немцах – нет. До войны соседи были так. А во время: кто за
немцев, кто за наших. Вот соседка у нас была, она всё немцев принимала. Она всё
время говорила: «Вот там коммунисты живут, идите туда». Мама моя не была
коммунисткой, но у сестры зять был коммунист. Он был на фронте, а сестра жила в
деревне далеко.
Моя мама вот в 42-ом году умерла, вот не перенесла этих
издевательств немецких…
Ну, вот так мы в отряде этом пробыли ну, до конца, до освобождения. Так эти
полицаи и не пришли. Мы остались здесь. Когда уже освободили, мы должны были в
Белоруссию идти все: и мы, и отряд. Но получилось так, что телеграмма эта, когда
переговаривались с Большой землёй, что-то там не получилось. И мы не успели, нас
освободили здесь.
Пришли в отряд, когда пришли уже все связные, которые были с командиром
связаны, в отряд уже. Тогда я уже узнала…
И – Много было девушек?
Р – Девушек не было – мужчины.
И – Мужчины?
18
Р – Одна девушка только была, наша, мы рядом жили. Когда мы ушли в
отряд – она осталась, и вот она стала связной. И она пришла туда, в отряд. Мы ж не
знали ничего, что она связная. А когда уже освободили, пришла она к нам. И тогда
уже мы все узнали, что она связной. Тоже, вот, одна девушка была. Оля её звали.
Брат её, между прочим, тоже немцы замучили, он тоже был связным. Он был в
отряде каком-то. Поймали, в общем, и замучили, расстреляли её брата. И она тоже
стала связной. Ну, ей давали там задания. Она работала на молокозаводе. Вот,
молокозавод работал. Наши давали отравленные вещества, она уже подсыпала. Что
там случалось потом – не знаю. Но она сказала сама, что ей давали задания.
Но остальные были мужчины. И тогда вот мы начали громко разговаривать.
Вот песни все военные петь, стрелять. И автоматы были, и пистолеты – из всех
тогда, из всего оружия стреляли. Ну, когда мы вышли уже из леса, эти пошли наши,
командир с партизанами своими, на фронт. Семья эта ушла в свою деревню. Они не
остались, были пожилые. А мы молодежь – на свою станцию. Соседка эта тоже – её
дом сгорел при немцах. В общем, вся наша улица была выгоревшая. Пристроились с
сестрой у одной бабки знакомой, и поступила сразу работать на железную дорогу.
Ну, а чем питались уже – не знаю. Вот, ходили, что-то собирали, не помню.
Всё погорело. Уже карточную систему ввели. Уже фронт тут у нас был, фронт уже
освободил нашу станцию. Начали идти вагоны, вот, начали идти вагоны с
продуктами. Наша станция была конечная, а там уже начинались белорусские. Это
рядом с Беларусью было. И тут надолго застрял наш фронт: между Беларусью и
Россией. Мы выгружали продукты для военных. Военные кормили. Мамы уже не
было, мы были одни с сестрой… Все продукты шли на фронт, а мы считались
военнообязанными.
Начались бомбёжки здесь. Вагоны с горючим рядом. Разгружали танки
всякие, всё с военных заводов. Так как на нашей станции всё разгружали, так очень
часто бомбили. Даже нас однажды засыпало.
Станция маленькая была, раньше здесь была стрелочная будка. Военный
комендант, дежурный был, на станции все были военные. Мы работали по восемь
часов, и по двенадцать, с восьми вечера до восьми утра.
И так мы проработали, пока не освободили Оршу. Как только освободили, год
прошёл… Уже назначили вводить деньги. В начале не давали нам ничего, никаких
денег. Потом начали платить деньги. Так хотели что-то одеться купить – ничего же
нет. А парашюты были! Парашют притащили. Один парашют был зарыт там в лесу.
Ходили мы с сестрой – не нашли. Да, и было у нас там зарыто ведро баранины. Там
19
где-то зарезали в лесу и отдали нашим хлопцам, что б они ели. Там жир оставался
такой, так зарыли его. Мы с сестрой ходили – эту баранину нашли и ели её. А вот
парашюты – только один… А со штроф вытаскивали нитки и вышивали. Там такие
шёлковые штрофы были. Вот так мы кое-что приобрели. Да! И нужно было тогда
одеться, вот туфлей не было, ходили в чём, я не помню. Помню, что сильно болела
нога…
Продавали на толчках некоторые вещи. Но нужно было собирать деньги.
Родителей не было. Так вот я, когда стали работать на дороге, когда стали платить
деньги, начала собирать. И потом на толчок ходила, покупала. Вот, какую-то куртку
я купила сестре. А сама брала, знаете как… А потом, когда в Оршу мы переехали,
там уже по карточкам можно было что-то получить, хлеб. Там уже хлеба давали. Вот
день отдежурим, получим своё, съедим. И доследующего дежурства. Когда вот на
своей станции ещё работали, вот, год этот целый, нам, в основном, давали военные.
А там уже мы ходили картошку воровать на колхозное поле. Мы уже накопаем так,
чтоб не видно было, так уже сварим. Вот, а потом там вагон немцы оставили, целый
состав старой картошки. Вот, мы ходили, перебирали эту старую картошку. Где,
какая была целая. Там и гнилая была и целая… Вот, а так была плохо, конечно.
Карточек было много, но они плохо отоваривались. И крупа, и мясо, и макароны, и
мука, но ничего не отоваривалось, кроме хлеба…
Вот, до конца войны тяжело было. Уже весной 45-го мы переехали на свою
станцию. Там фронт отошёл далеко… А я вернулась на свою станцию. Там работала,
с 45-го по 46-ой год…
Я как раз поехала на место, повезла документы. Поезда не ходили, товарные
только всю войну. Ездили на санитарных поездах. Раньше ступеньки выходили
наружу. И мы на ступеньках ехали. Всегда, когда нужно было домой приезжать. Моя
сестра старшая переехала, муж вернулся раньше срока… На крышах ездили, на
товарниках ездили, прыгали на ходу. Когда к станции подходил, замедлял ход, так
мы старались спрыгнуть в это время. Так и передвигались. Как только поезд
тронулся – мы на крышах, на ступеньках и на крышах. Вот так.
Ну, после в 45-ом… Да, вот я поехала восьмого мая сдать документы. А
оттуда никак не могла ни на чём приехать. Где-то вышла на станции, и какой-то
дядька ехал, он меня взял. Всю ночь ехала. К утру приезжаю на станцию, было пять
часов утра. Вижу, мастерят стену хибарки на нашей станции, возле будки этой, а она
так и была основная. В нашей хибарке стену строят. Я спрашиваю, что такое. Как,
ты не слышала? …
20